Иегова
Слово «Иегова», произнесённое ею.
«Я есмь сущий (Иегова)».
Летний день, богословская беседа в тихом тенистом парке рядом с лотками, на которых разложены журналы и брошюры с яркими цветными обложками. Агитаторы «Свидетелей Иеговы». Петька потерял потом контактный телефон. Секты Свидетелей Иеговы. Я, конечно, всё равно не стал бы звонить, но всё же...
Она успела прочитать несколько фраз из Библии: «Я есмь сущий (Иегова)» и ещё что-то о конце света.
Соединение жаркого летнего дня, смеющихся детей, щебетания птиц и пугающих истин из маленького томика в чёрном переплёте с крестом на обложке.
В самом деле, «в начале было слово». Это и раньше было важно: слово, голос... То, как она произносила это слово: «Иегова». Это так мало, но это так неотвязно. Это и неудивительно показалось, будто ждал чего-то подобного. Библия, вдруг, сразу, повсеместно, появившаяся и даже раздариваемая.
Никак не представить её среди единоверцев. Что они делают на своих собраниях? Библию изучают? А она как освобождённый секретарь ячейки?
Я подошёл к ним, как всегда подходил к религиозным агитаторам, с чувством весёлого интереса, с чувством абсолютной духовной неуязвимости, «душевного здоровья» - можно сказать; и услышал: «Никто не сможет сказать: “Я не знал, Господи!”» Говорил мужчина лет тридцати, стоящий в окружении нескольких вежливо улыбающихся, тоже, как и я, случайно «наткнувшихся», попавших в сети. Секты. Прохожих, прогуливающихся.
Религиозные агитаторы. Молодые лица, отвлечённые разговоры...
Потом, на досуге, просмотрел их брошюру. В ней подробно говорилось примерно о том же, что вкратце поведал агитатор.
«Во что верят Свидетели Иеговы? Царство во главе с Христом будет справедливым и мирным правительством над землёй... Мы живём теперь в “последние дни”. Христиане должны стоять в стороне от мира. Сатана — невидимый правитель мира. Нечестивые будут уничтожены навсегда. Этот земной рай никогда не наскучит. Подобно тому, как Адаму была поручена работа в Эдемском саду, так и люди получат интересные задания — заботиться о земле и растительном и животном мире на ней... Иегова допускает существование Сатаны, чтобы доказать Сатане, что люди, несмотря на испытания, которые насылает на них Сатана, остаются Богопослушными... Вера от слышания. Изучая Божье Слово, мы познаём его мудрость, и наша вера возрастает».
Его слушателями, как оказалось, была группка туристов, которые, наверное, подумали, что эти религиозные агитаторы — часть национального колорита и что невежливо отказывать во внимании такому молодому страстно увлечённому человеку.
Когда туристы распрощались и дружно двинулись дальше в поисках других достопримечательностей, Агитатор устало присел на скамейку, а у лотков осталась только его помощница, девушка лет двадцати. Она простодушно-механически объясняла что-то бабульке, внимательно на неё смотревшей и слушавшей, но, видимо, вряд ли что-то понимавшей. Я стоял поблизости, слушая воркование девушки и перелистывая один за другим журналы «Сторожевая Башня».
Та свидетельница Иеговы. Что было в ней? Почему это вспоминается через время так свежо и зримо? Будто только что нарисованная икона... У них нет икон. Гладкое письмо, чистота и нетронутость, незамутнённость. Любовь всегда как-то соотносится с подобной незамутнённостью.
Говорила без местного акцента. Видно, что навыков «интеллектуальной» беседы у неё нет. «Господь, муж брани, Иегова имя Ему», — у неё на бумажке выписаны номера глав и книг из Библии, где говорится о имени Господа. Смуглая, карие глаза, золотая цепочка на шее. Ломкое слово И-е-о-а. Оно у неё смягчается, будто тает на последнем слоге.
«Миссия проповедника, поручение Господа. Ангел. Олицетворение слепой влюблённости в Господа. Атрибут величия и хрустальной чистоты божественной идеи. Наверное, религия и держится на таких Ангелах. На женской сущности».
Научный атеизм наизнанку. Часто, с сожалением думаешь об этом. Книжки, где какие-то учёные доказывают несостоятельность теории Дарвина о происхождении видов. Близкий конец света.
Свидетельница Мария. При разговоре с ней вдруг захватывает дух. Её неубедительные, как детский лепет, слова хочется слышать вновь. Особенно это слово: «И-е-о-а». Она его любит.
«Слова, слова... Дух, Бог, сотворение... Нерастворимые, нерасщепляемые, неделимые, неанализируемые понятия. С этих слов и начинается предмет веры».
И однозначность. Они одни правы, все другие религии — ложные.
«Это похоже на скачки. Современному человеку предоставляется право выбрать себе религию и поставить на неё как на лошадь. Приз — спасение души».
«Как можно спастись, если они не признают даже имени Бога?» — заученно сказала Мария о баптистах, когда я спросил её, почему они считают себя правыми, а других нет.
«Способна вести только самые поверхностные беседы...»
Я уже бессмысленно и блаженно улыбался, глядя то на блестевшую на её смуглых ключицах золотую цепочку, то в её карие интеллектуально невинные глаза, когда к нам подошёл обеспокоенный старший Агитатор. Это она за секунду до этого бросила на него взгляд, призывая на помощь.
«Ухожу, ухожу...» Спорить с настороженным, измученным иеговистом я не стал. Агитатор пригласил к ним в офис, а Мария протянула бумажку с телефоном и своим именем. «Мария». Может быть, это религиозный псевдоним? Агитатор внимательно следил за мной, будто ждал от меня какой-то гадости. Мне было неловко прощаться, хотелось за что-то оправдаться. Пожалел уже, что ввязался в глупые разговоры.
«Не знают русских религиозных философов», — с мстительным удовольствием думал я, уже отдаляясь от них вслед за убежавшим далеко вперёд по аллее парка Петькой.
«А разговор о религии возможен только на каком-то запредельном уровне».
«Обещание рая на земле. Апелляция к самым примитивным поверхностным представлениям о счастье. Смешно, если только это. Никакой диалектики. Это ещё примитивней коммунизма. Там «осчастливливание» ограничивалось материальной стороной, а у них тотальное счастье. Только то, что отпущено, отмерено Г. Б. Жизнь Адама с Евой до запретного плода. Жизнь растений. Запрет движения, запрет изменений... Одно нескончаемое, незамутнённое счастье. Мир — суета сует, а рай — покой и никакой суеты. Остановка. Конечная станция. Они будто не замечают этой нелепости, никак не могущей быть применённой к человеческой жизни».
«Агитация похожа на поздравительную открытку: “желаю всего самого лучшего”. Г. Б. прекратит прения по всем вопросам. Решит все вопросы скопом».
Принимаясь думать обо всём этом, я всегда через некоторое время вспоминал, что всё это никак не имело отношение к той Марии.
«Из всего, даже из истории с хорошенькой девушкой, умудряешься извлечь занудство!»
Мысли обиженно выключались.
Уже одно, что её звали Мария, наполняет нежностью к этой истории.
И к этой, и к той.
«Мария. Она избранная. Она изо всех своих слабых человеческих сил несёт на себе эту избранность. Строго. Терпеливо. Серьёзно. И понимает, как мало зависит от неё. В ней всё от Него. То, что она привносит в это, — от её чудесной женской природы. Она смягчает эту жёсткую, страшную историю».
Не оставляет мысль о том, что всё это спектакль, пьеса. Они согласились сыграть в ней роли. И оттого, что это гениальная, хоть и архаичная, больше годящаяся для средневековых мистерий пьеса дожила до наших дней, всё в ней не кажется таким уж бессмысленным, нелепым, жестоким, страшным.
«Волшебная сила искусства». Может быть, это кощунственно в отношении таких вещей? Впрочем, этому кощунству уже много столетий.
«Страсти...» Убедительней этого ничего для религиозной агитации не придумано людьми. По напору, по духовной и гармонической мощи. Это покрывает все две тысячи лет христианства. После этого нужны будут другие слова, звуки, духовные силы. А той двухтысячелетней истории подведена черта. Это не возьмёшь в будущее в точности по задумке автора и времени, когда он это создавал. Это уже памятник человеческой поглощённости своими схоластическими представлениями о действительности.
Сейчас это стало просто музыкой.
«Музыкальное восприятие христианства. Через «Всенощное бдение» Рахманинова, «Страсти...» Баха. Здесь история И. Х. ощущается совсем не так, как в церкви. Что-то насквозь близкое, почти родное. Может быть, от частого слушания.
Эстетически принятое.
Не то в церкви. Там совсем другой мир. Невнятная скороговорка службы, позолоченная чуждая красота внутренностей церкви... Разве что тёмные, серьёзные лики, строго глядящие из окладов.
«Иисус-суперстар». Даже это. Достаточно серьёзно, прочувствовано эстетически. Это не балаган, хоть и создано балаганными средствами. Жизнь человека, который хотел изменить мир. И потом он устал от бесплодных попыток открыть истину погрязшим в грехах людям и бестолковым ученикам. Новый Завет — гениальное литературное произведение. Трагедия человека, который не сумел ничему научить, ничего не доказал. Как акт отчаяния, усталости — распятие.
Эта История... Если бы всё вдруг сделалось не так, как произошло, а образовалось бы как-нибудь благополучно, к общему удовольствию? Об этом тексте рок-оперы. Что-то вроде: «Мы знаем, что ты прав, но нельзя ли как-то помягче и не так сразу...» Если бы все друг друга поняли, и друг с другом согласились? Тогда получилась бы обычная история голливудских сапожников. Happy end. Таких историй уже наплодили без счета.
Вдруг понимаешь, что всё близко. Революционерка из старого полуфантастического рассказа, те чужие, не написанные ещё «гайдаровские девушки» и агитатор Мария, чудесно произносящая слово «Иегова». Один тип. Нечто идеологизированное. Продукт воспитания средой и временем. «Небарышневый» тип.
Плохо, что это вдруг понимаешь. Неприятно видеть себя насквозь. Революционерка, религиозная агитаторша, комсомольская активистка... Это как горошины из одного стручка. Падают в разные места.
Как в астрологии — воздействие космоса, расположения звёзд, планет. Что вошло при рождении, то и останется. Всегда отличаешь этот «гайдаровский» набор. От внешнего вида, до... Чуть не подумал «до политических взглядов». То-то и оно, что времена меняются и вместо политики появляются другие формы проявления их активной природы.
Но они-то прежние. Их узнаёшь. В любом воплощении.
«Золотая луна сияла над нашим садом. Прогремел на север далёкий поезд. Прогудел и скрылся в тучах полуночный лётчик. А жизнь, товарищи... была совсем хорошая!» 1936 г. «Голубая чашка».
«Крупная капля дождя упала ей на лицо, но она не заметила этого и тихонько, улыбаясь, пошла дальше. Пробегал мимо неё мальчик, заглянул ей в лицо. Рассмеялся и убежал». 1935 г. «Военная тайна».
Раньше казалось — отними революцию — и всё испортится. Гайдар — это что-то военно-революционное. Плюс дачная тишина «Голубой чашки». Без революции казалось нечестным. Это было, как будто ты собираешься жить только в своём уютненьком мирке, и тебя не касаются страдания простых людей под гнётом капитала.
Ушла политика в прежнем виде. С теми пережитыми и пренебрежительно отброшенными временами. Но то, что первоначально за этим стояло, никуда не делось. Это всё переместилось в какие-то другие вещи, которые и раньше были, но попутно, не так обострённо.
«Дальние страны».
«...и заводы и колхозы — всё это части единого целого. <...> ...Васька <...> вдруг как-то особенно остро почувствовал, что ведь и на самом деле всё — одно целое. И разъезд № 216, который с сегодняшнего дня уже больше не разъезд, а станция «Крылья самолёта», и Алёшино, и новый завод, и эти люди, которые стоят у гроба, а вместе с ними и он, и Петька — всё это частицы одного огромного и сильного целого, того, что зовётся Советская страна.
И эта мысль, простая и ясная, крепко легла в его возбуждённую голову.
— Петька, — сказал он, впервые охваченный странным и непонятным волнением, — правда, Петька, если бы и нас с тобой тоже убили, или как Егора, или на войне, то пускай?.. Нам не жалко!
— Не жалко! — как эхо, повторил Петька, угадывая Васькины мысли и настроение...»
«Необходимость ощущения счастья. Это заложено в человеке», — смешные, наверное, в наше время изыскания в книгах Гайдара.
«...Натка сдёрнула синий платок, чтобы ветер сильней бил в лицо и трепал, как хочет, чёрные волосы».
«Добровольцы» с Быстрицкой. И это тоже и о том же.
Это так понятно! И до некоторых пор не вызывало сомнения. Что, опять же, глуповато по нынешним временам. «Успокоились вы, ребята», — совсем как сказала бы Алиса, одна леворадикально настроенная подруга юности.
Может быть, где-то рядом всё время ходишь. Около запечатлённого тем временем. Что-то помнишь, о чем-то догадываешься, но, конечно, не можешь знать достоверно.
«Монашка». Это тот же «гайдаровский» тип. Только в новые времена. Потребность. Мир не должен меняться. Если в нём стало больше распущенности, продажности, грязи, то должно больше стать и безукоризненной чистоты. Те, прежние, предполагавшие жить и иногда жившие на стыке мирского и духовного, теперь исчезли. Может быть, их нигде и не было, кроме как в кино... Да нет, были. Просто жизнь коварная штука...
Итак, монашка. Строгая, безукоризненная, чистая красота. Наверно, холод и чистота в душе... Тоска по этим холодным и недоступным. Тоска и что-то вроде каких-то счастливых ощущений. Потому что оказываешься опять в мире, в котором рядом живут такие существа. С ними, даже упрятанными за высокими монастырскими стенами, кажется, легче было бы. Их красота, не растраченная на мирское... Она не принадлежит никому. Она — легенда, миф, дух, идеал... И должна жить поближе к духовному, идеальному, легендарному, мифическому. Может быть, и «Иегова» о том же?
Они прожили жизнь в «целостном и по-своему гармоничном мире». Ничего не изменилось. Жизнь всё та же. В том смысле, что всегда нужно делать выбор.
Потребность защититься. Как они. Где? В чём? От орущего, нахального, лезущего во все дыры «товарного» мира.
«Бытовое монашество».
«Враждебность к земному».
«Суровое религиозное мужество».
«Иллюзорность душевной стойкости религиозного происхождения?»
Душевная стойкость вообще вещь иллюзорная.
И есть ещё дача из «Голубой чашки». Здесь, кажется, уж точно не найдут. Никто и никогда. Это тот край света, где можно сесть и закрыть глаза, ни о чём не беспокоясь, думать спокойно и хорошо.
Это несомненное. Как чтение любимых авторов. Это то, что тормозит до нуля. Останавливает суету сует.
«Хорошо вновь переживать то, как она произносит слово “Иегова”. Ломкое, коленчатое: “И-е-о-а”. Его ещё не запросто выговорить. Она будто стесняется его произносить...»
1999