Видение мытарств

Александр Раков
Монахиня Сергия (в миру Татьяна Ивановна Клименко) родилась 2 января 1901 года в Ростове-на-Дону в дворянской семье. В 1923 году в её жизни произошла знаменательная встреча с великим старцем иеромонахом Стефаном (Игнатенко). Вскоре Господь послал матушке другого великого наставника — архиепископа Иннокентия (Ястребова), который в 1925 году постриг её в монашество с именем Сергия. В 1955 году монахиня Сергия переехала в Эстонию и поселилась близ Пюхтицкого монастыря. Монахиня Сергия стяжала глубокое смирение и высокий молитвенный настрой. «Желаю всегда носить в сердце своём имя Господа нашего Иисуса Христа», — говорила она. 7 октября 1994 года монахиня Сергия мирно отошла ко Господу.

В молодости ей было дано видение — прохождение мытарств, которое она впоследствии подробно записала.

В январе 1924 года я болела тяжёлым воспалением лёгких; неделю держалась температура 40,8. На восьмой день болезни я видела сон или видение (не знаю, как назвать), о котором хочу рассказать.

В течение недели болезни сознания я не теряла; в ту памятную ночь я вполне ориентировалась в окружающей обстановке. Я силилась читать про себя Иисусову молитву. Сначала всё шло как обычно, но потом я стала ощущать злую силу, сопротивляющуюся молитве Иисусовой и стремящуюся меня отвлечь от неё: то плыли передо мной пейзажи дивной красоты, то звуки симфонического оркестра врывались в моё сознание. Один момент — я залюбуюсь, заслушаюсь, оставив слова молитвы, и… злая сила потрясёт меня всю до основания.

В такой борьбе, томясь от жара, но в полном сознании, я вдруг вижу перед собой отца Стефана с крестом на груди. Отдавая себе отчёт в невозможности его появления, я начала читать «Да воскреснет Бог…», памятуя совет отцов. Отец Стефан дожидается окончания молитвы, говорит с улыбкой «Аминь» и… берёт меня. Иным словом я не могу выразить пережитого: в мгновение ока душу взял из меня.

Мы очутились с ним словно в недрах земли и шли по высоким, обширным пещерам, расположенным, как я чувствовала, где-то в глубине недр.

Я была в монашеском, скорее в послушническом одеянии, а отец Стефан — в своей обычной чёрной рясе. Он шёл впереди, а я следом за ним. Путь наш шёл по берегу ручья с чёрной, быстро текущей водой. Его русло пересекало пещеру, и мы направились к истоку его. Я подумала о том, что может означать этот поток, и мгновенно почувствовала, как отец Стефан подумал мне в ответ: «Это мытарство за осуждение» (далее также мы не говорили, но общались мысленно).

Мы подошли к истоку чёрного ручья и увидели, что он вытекает из-под огромных, мрачных, тяжёлых дверей. Я «услышала» мысли отца Стефана, объясняющие мне, что там, за этими ужасными дверями, мытарства за смертные грехи. Чувствовалось, что там царят невообразимый ужас и страдание. Отец Стефан повернул от этих врат назад, и я вдруг увидела на дне его мою знакомую, которая и до сих пор жива. Отец Стефан, повернувшись ко мне, подумал с каким-то ударением: «Осуждение (ближнего) никогда не прощается». И я с необычайной яркостью ощутила свою виновность в отношении этого греха и невозможность оправдать себя. С ужасом взмолилась я о душе, погружённой в черные воды, и… вдруг она вышла оттуда в своём человеческом облике и притом сухая.

Отец Стефан объяснил мне, что если бы эта раба Божия умерла в том состоянии, в каком она была тогда, то она мучилась бы вечно. По милосердию и смотрению Божиему ей будут дарованы при жизни великие страдания, которые помогут ей очиститься от этого греха.

 Насколько помню, мы далее очутились словно в магазине готового платья. Необычайная духота, скука и уныние составляли как бы воздух этого помещения. Я увидела множество одежды, висящей рядами, и между ними свою душу в виде какой-то одежды, распяленной на вешалке. Тут же стояла как бы клетка, в которой томилась тщательно одетая женская фигура: она словно умирала и не могла умереть от скуки. Я поняла, что это представляет мытарство за мшелоимство, за суетную любовь к красивым одеждам.

(Должна оговориться, что мне очень трудно излагать виденные образы, слова не могут передать их тонкость и необычайную убедительность. Всё сейчас звучит грубо и вместе с тем бледно.)

Множество висевших одежд — это были мои мысленные пожелания, даже и не осуществившиеся.

Отец Стефан провёл меня дальше. Тут я увидела состояние душ моих родственниц, которые тогда ещё были живы: они без конца перекладывали с места на место чистое бельё. Невыразимой тоской и томлением духа повеяло на меня от этой картины. Отец Стефан мне объяснил, что так они бы мучились, если бы тогда умерли. Отец Стефан вывел меня и из этого кольца. Мы пошли дальше, и вдруг наш путь преградили весы. На одну чашу безпрерывным потоком падали мои добрые дела, а на другую с сухим треском сыпались пустые орешки. Они только ударяли по левой чашке весов, но, несмотря на это, пустая чаша перевешивала полную. В их треске звучала злая насмешка надо мной: эти пустые орешки изображали собой самоуслаждение, сопутствующее моим добрым делам, тщеславие, их обезценивающее.

Пустые орешки перевесили…

Первая чаша взвилась высоко. Я стояла безответная, убитая, осуждённая…

Вдруг на правую чашу упал кусок пирога (или торта) и перевесил. Словно кто-то в долг дал мне, но что дал — я не поняла. Возможно, это были чьи-то молитвы. Весы исчезли, путь опять был свободен. С трепетом я следовала за отцом Стефаном, и вдруг перед нами предстала гора пустых бутылок. Что-то нелепое, глупое было в ней. Гора словно надувалась, величаясь. Это, увы, была моя гордость.

Если бы я уже умерла, то должна была бы трудиться на этом месте, чтобы словно откупорить каждую пустую бутылку, и это было бы мучительно и безплодно.

Оглянувшись, я заметила, что по моим следам ползёт большая длинная слюна с лицом женщины, неотступно с ненавистью глядящей на меня, следящей своими нечеловеческими, злобными глазами за каждым моим движением. Она словно хотела броситься на меня, подползая, и задушить, обвив змеёй. Помертвев от ужаса, я поняла, что это страсть раздражительности и вместе с тем бес раздражительности, преследующий меня. Отец Стефан отстранил попытки слюны обвить меня словами: «Ещё не умерла». В непрестанном сопровождении этой слюны мы вошли куда-то.

Слева бушевала бурная река со множеством людей, как бы яростно бьющих друг друга брёвнами. При виде меня они неистово закричали, замахали брёвнами, требуя меня как должницу. Это было мытарство гнева. Надо ли говорить, в каком ужасе была я!

Со словами «Ещё не умерла» отец Стефан повернул вправо, и мы очутились перед запрудой. Шли сложным шлюзом, состоящим из системы тонких трубочек, сквозь которые просачивалась вода. Как будто в этой картине не было ничего страшного, но нестерпимым ужасом и мукой веяло от неё. То было мытарство гнева сдержанного, непроявленного, внутреннего. Если бы я умерла, то должна была бы словно протискиваться сквозь все эти трубочки, мучительно и безконечно переходя из одного состояния в другое, потому что в своё время утончённо сложно работала во мне сдержанная мысленная злоба. Снова ужас неизбывной вины, и снова избавляющие слова отца Стефана: «Не умерла, может покаяться».

Повернув обратно, мы снова сбоку увидели бурную реку и слюну, не покидающую меня сзади по-прежнему. Отец Стефан спас меня от поползновений обвить и задушить меня.

Мы поднялись выше и во­шли в какое-то небольшое помещение, являющееся частью большого, словно это был отгороженный угол комнаты. В нём стояли какие-то уроды, потерявшие образ человеческий, — трудно мне выразить это, но они были как бы «покрыты срамом», словно облиты помоями. Тут я поняла, что значит безобразие, оно воистину есть потеря образа и подобия Божия, так как это были люди, употреблявшие великий дар Божий — слово — на похабщину, любившие в своей земной жизни неприличные анекдоты. Я с облегчением подумала, что уж этим-то я не грешна, и вдруг услышала, как эти чудовища заговорили хриплыми, нечистыми голосами: «Наша, наша!». Я обомлела и с кристальной ясностью вспомнила, как, будучи ученицей младших классов, сидела с по­другой в пустом классе и писала в тетради какие-то глупости, кажется, я никогда об этом и не вспоминала. Я бросилась к отцу Стефану и, услышав в своём сердце его мысли-слова «Может покаяться», проскользнула за ним к выходу, где у наружной стороны этого закоулка стояла как бы лабораторная колба. В ней сидела крошечная фигурка, в которой я с изумлением узнала себя: то было мытарство за грех гадания; моя душа, умалённая, униженная, задыхалась, умирая, за то, что гадала я давно в юности, очень недолго и несерьёзно, и забыла об этом, не думая, что унижала гаданием свою душу! Я почувствовала, как умаляет безсмертную душу гадание, превращая её словно в безжизненный лабораторный препарат.

С трепетом последовала я за отцом Стефаном и подошла к какому-то бассейну с золотистой, безпрестанно вращающейся, расплавленной жидкостью. Как будто ничего устрашающего не было в этом, но смертельной мукой повеяло на меня: это мытарство за тайные извращённо-плотские помыслы. Лиц здесь никаких не было; идя дальше и словно наклонившись, я увидела как бы сквозь окна нижнее помещение, вроде отделения кондитерской: там рядами стояли мириады пирожных, конфет, изображавших мою любовь к «сладенькому» — гортанобесие. В строгом порядке, в каком стояли эти кондитерские изделия, таилась бесовская ехидность: они, бесы, возбуждали во мне эту страсть, они же старательно и запоминали содеянное. Если бы я умерла, то должна была бы снова всё это поглощать, но уже без желания, нестерпимо страдая, как бы под пыткой.

Мы вошли в помещение, в котором стояли невообразимые уроды: одни из них были огромного роста, но с крошечной головой, другие — с огромной головой, насаженной на тонконогое туловище. Рядом с ними стояла, увы, и я в виде огромной мёртвой монахини, как бы высохшей или деревянной, безжизненной. Всё это изображало людей, занимающихся неумеренными подвигами, проводящих самочинно подвижническую жизнь, без послушания и руководства. Великаны с булавочными головками — это те, кто предаётся неумеренному телесному подвигу; головастики на тонких ножках — это лица, проводящие жизнь в умствованиях за счёт всего остального. Вследствие самочиния и ревности не по разуму ни у тех, ни у других не могло получиться гармонического развития.

Должна сказать, что пережитое здесь мне очень трудно передать: в тот момент сгладились грани времени, настоящее слилось с будущим, и, молясь тут Пресвятой Владычице, я в то же время, перешагнув какой-то промежуток времени, молилась и о будущем. (Так всё и случилось, когда в 1929 году я, нарушив советы отца Стефана, ушла в раскол, не признавая митрополита Сергия, покойного патриарха. Отломившись от древа жизни, я действительно внутренне высохла, омертвела и только по заступничеству Пресвятой Владычицы нашей Богородицы вернулась в лоно Церкви.) Это было не мытарство, а как бы образ будущих моих уклонений от правильного пути ко спасению…

Перед Господом Богом исповедую, что всё виденное излагала без всякого преувеличения или умалчивания.

Русская Народная Линия