В десятом классе Лёнька Сибирцев лишился покоя: до бессонницы, до дрожи души он влюбился в свою учительницу по литературе, и все дни стали похожи на некое безумие – прекрасное и безысходное.
Любовная хвороба приключилась не вдруг – постепенно и незаметно в груди назревало что-то мучительно-сладкое и не дарило свободы. Иногда, в часы долгих раздумий, истома затопляла юношу: нахлынет и утащит в водоворот окаянных переживаний.
Была ли эта любовь самой первой – Лёнька теперь не знал. Двумя годами ранее ему очень нравилась Князева Настя из параллельного класса, но с ней он так и не подружился – стеснялся даже приблизиться. Тайком на переменах наблюдал со стороны за этой симпатичной и умной девочкой и страдал, проклиная собственную робость. «Отчего же ты нерешительный?! Такие парни девчатам «по барабану». Надо, Лёнька, заняться твоим характером», – однажды вынес себе приговор, и для самовоспитания записался в секцию бокса. Впрочем, только ли для самовоспитания? На первенстве города по боксу он заприметил Настю, и ему вдруг очень захотелось выходить на ринг, чтобы всех побеждать. Не сразу всех, а по очереди. Пусть юная прелестница восхитится его силой и мужеством. За кого Настя болела в тот день, не понял, но для себя твёрдо решил, что скоро его пассия будет переживать именно за него, за Леонида Сибирцева.
Тренировкам отдавался с полной отдачей, чем радовал тренера, скупого на похвалы. Установил для себя беспощадный режим: рано утром по звонку будильника резво подскакивал, надевал тренировочный костюм и в любую погоду спешил в парк, по тропинкам и дорожкам упорно наматывал километры. Уставший, розовощёкий, прибегал домой, но хватал гантели и пыхтел до нового изнеможения.
Мать удивлялась столь резкой перемене в поведении сына: отпала нужда по утрам поторапливать, чтоб умывался, одевался, завтракал и на первый урок поспевал без опоздания. «Куда подевалась былая разнеженность, что с ним происходит?» – разгадывала причину перемены в характере сына. «Значит, влюбился», – безошибочно решила она.
Лёнька из мальчика на глазах превратился в стройного юношу: за год в плечах окреп, ростом с отцом сравнялся. А пуще всего матери нравилось его кормить: отменный аппетит появился, что ни подаст на стол – всё уминает. Со школы приходит, уроки сделает и опять железки свои тягает или с дружком своим и одноклассником, с Борисом Борцовым, боксёрские лапы колотит до семьдесят седьмого пота.
Первая любовь почти всегда случается несчастной и самой сильной. И желанной. Очень желанной… Изначально смутная сладость закрадывается в душу, а потом высокая волна, словно цунами, накрывает с головой и несёт по своей воле среди обломков слепых надежд. И не понять что произошло: счастьем ли ты одарён или горючая беда нагрянула?
Вера Александровна была похожа на Изольду Извицкую. Всякий раз, бывая в кинотеатре, Лёнька подолгу, до третьего звонка, стоял в фойе и, прислонившись спиной к колонне, рассматривал портрет актрисы в ряду других кумиров киноэкрана той эпохи. Улыбки других красавиц его не интересовали вовсе.
Вот так и маялся: парил, словно в невесомости, дни и месяцы перелистывал, однако ни разу не попытался перешагнуть заветной черты установленных отношений. Знал, что ответного чувства не встретит, что надо жить без ропота, без размазывания слёз по щекам. Да и какие там отношения! Дистанция меж ними похожа на пропасть – ходил у самого края и всеми силами старался не выказать пропащего чувства.
Неправота такой любви – вот беда, вот пытка!.. В голове всё чаще и всё назойливее вертелось: «Опоздал родиться!»
На сколько лет опоздал, Лёнька точно не знал, но предполагал, что годиков семь или восемь не в его пользу. Пытался успокаивать себя: «Есенин Асейдоре Дункан почти в сыновья годился», но от подобного довода покой не селился в душу.
Настю Князеву встречал почти каждый день, без былых вздрогов проходил мимо, всё реже и реже на школьных переменах кидал взгляды в её сторону.
Нет, Настя не разонравилась, но она оставалась девочкой, ещё не до конца созревшей. С некоторых пор Лёнька стал критически подмечать в своей ровеснице неспелость женских прелестей: по-девчоночьи худосочна, груди слишком скромно и неприметно выступают под школьным фартуком, в линиях тела пока ещё округлостей форм не хватает. Зелёный плод на древе жизни. Очень хороша личиком, глаза – две большие карие звёздочки, губы – пара вишенок, но… «Интересно знать, какой она станет лет через пять или шесть», – гадал Лёнька без былого колыхания пьяных чувств.
А Вера Александровна... в ней всё – от Венеры… О, сколько упоительных прелестей хранится в её точёной фигурке, в глубоком взгляде серых глаз, в плавной походке! Грудь высока, тело упруго, голову держит прямо, и носик горделиво чуть вздёрнут. «У неё не глаза, а очи. У неё не губы – уста», – припоминались строки любовной лирики из какого-то сборника поэзии. Бывало, идёт по школьному коридору, цокает высокими каблучками в такт ударам Лёнькиного сердца, а все дорогу ей уступают. Царица!..
Время шло незаметно. Лёнька всё так же упорно занимался в секции бокса, за неполных два года успел побывать на многих соревнованиях, провёл двадцать четыре боя и лишь в единственном потерпел поражение. В финальном поединке на первенстве области случилась досадная осечка – всего-то два очка проиграл. Не спасла Лёньку танцующая манера передвижения по рингу, изящные нырки и уклоны, раскачивание корпуса: его соперник был старше и опытнее, его удары чувствительны и резки. Пёр напролом, и в третьем раунде ему повезло: правый хук припечатал точно в челюсть – в глазах муть поплыла. Нокдаун… Рефери открыл счёт.
Бой продолжился, соперник накинулся добить Лёньку, но неожиданно для себя получил отлуп: под шквальным напором скорчился в углу ринга, закрылся перчатками, и тут прозвучал спасительный для него гонг. Бой завершился.
Боковые судьи долго совещались, о чём-то спорили. Наконец победителя объявили. Зрители в зале возмущённо засвистели, затопали ногами. С ринга Лёнька ушёл с поникшей головой…
В раздевалке тренер успокоил:
– Не кручинься, Лёнчик! Ты толково провёл бой. Просто этого парня – я точно знаю – двигают на первенство России. Ему скоро должны мастера спорта присвоить и место в сборной приготовили. Тут свои расклады… В таких случаях надо выигрывать вчистую.
Настя Князева всегда приходила на соревнования, среди болельщиков её фигурку он без труда находил перед выходом на ринг. Лёньке нравилось наблюдать тот момент, когда судья в очередной раз поднимал его руку после боя, а Настя вскакивала с места, бурно аплодировала и что-то кричала… В общем шуме её слов разобрать не мог. В такой момент смотрел только на неё, счастливо улыбающуюся, а хотел видеть там, вместо этой девочки, свою Веру Александровну. И уже внимание Насти, её нарождающаяся влюблённость не дарили Лёньке счастье. Только ей одной, виновнице своего одиночества, хотелось посвящать все свои победы. Но Вера Александровна, видимо, бокс не любила. И его, Лёньку, тоже не жаловала особым вниманием…
Озябшей собакой тёмными зимними вечерами бродил под окнами её дома и боялся взвыть от одинокости. В нём, в семнадцатилетнем юноше, проснулось мужское начало, желание обладать женщиной, но не всякой, а именно этой столь недоступной красавицей. Лёньке она представлялась музейным экспонатом, который можно лишь ласкать взглядом, любоваться, но не владеть им, не вертеть в руках. На его долю оставались лишь эротические фантазии, они пылали в ночах жаркими кострами…
«Милая моя Вера, как же мне дальше-то жить, во что верить?» – терзал себя немым вопросом и не находил ответа. «Не пара мы, не пара…» – сокрушался вновь и вновь.
Вера Александровна впервые появилась в школе год назад, когда Ленька учился в девятом классе. После института ещё никакого опыта не имела, не умела повысить голос на распоясавшихся обормотов, оттого и страдала. Часто оставалась совершенно беззащитной перед беззастенчивой наглостью испытателей нервной системы молоденькой учительницы. Поэзию она любила как-то особенно, даже трепетно. Сверх того, что требовалось по программе, наизусть читала много стихов современных авторов и поэтов серебряного века, объясняла скрытые смыслы, учила видеть красоту Высокого Слова.
Однажды речь зашла о Есенине и Маяковском, о соперничестве талантов. Точнее, о их отношении к славе, о человеческих слабостях двух известных поэтов. И тут себе на беду она припомнила и прочла строки Маяковского:
Ведь для себя не важно
И то, что бронзовый,
И то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
Спрятать в мягкое,
Женское.
– Гы-гы-гы!.. – заржал с последней парты Колька Мамонов. – Я тоже хочу в мягкое, в женское что-то твёрдое спрятать. Чтоб не звенело… А то звенит и звенит…
Его прыщавое лицо перекосила кривая ухмылочка, глаза липко осматривали стройную фигурку учительницы. Этот верзила давно бы из школы вылетел, но мамаша оболтуса работала в горкоме партии и очень не хотела своего сынка отдавать в ПТУ, а потом в армию. Её любимое чадо обязано получить школьный аттестат, а в институт пропихнётся уж как-нибудь… Пусть не с божьей помощью, так с конвертиком…
Безмозглые дружки Кольки, выпучив глаза, тоже жеребчиками заржали, заёрзали за партами. В классе поднялся шум.
Вера Александровна остолбенела, лицо покрылось красными пятнами.
– Мамонов, ты дикарь! В тебе ничего святого нет!..
– Ну, конечно!.. У Мамонова нет, а у Маяковского, видишь ли, есть – ему всё можно. Странная у вас логика! А я тожа хочу в мягкое, в женское…
– Мамонов, встань и выйди из класса! – сказала тихо, а у самой слёзы покатились.
– Щас, разбежался!.. – наглая ухмылочка скривилась ещё наглее, обнажив желтоватые крупные зубы.
Лёнька вскипел. Добром эта сцена уже не могла закончиться. Он встал, подошёл к последней парте.
– Мамон, выйдем! Поговорить надо…
Мамонов разгадал опасность, встал в проходе у задней стены. Разборка с Сибирцевым в его план не входила, но отступать поздно. Решил напролом, нахрапом…
– Ты чё, быком себя почуял? А чуйка не подводит?
– Извинись.
– Ха, вижу – подводит! Так я тебе рога мигом обломаю. А, мабуть, тоже не терпится мягкое жен…
Слово до конца не успел произнести. Опорный шаг левой ноги вперёд, резкий толчок правой с вывертом, и сконцентрированная энергия от стопы через всё тело мгновенно прокатилась до плеча. Правая рука, сжатая в кулак, расслабленной плетью резко, как атака кобры, клюнула подбородок наглеца. Это был коронный боковой удар Лёньки Сибирцева, не раз приносивший ему досрочные победы на ринге. Голова мотнулась. Подломившись в коленях, Мамонов рухнул, и, падая, шибанулся лбом о край парты. Из рассечённого надбровья потекла кровь, обильно залила глаз и щеку. Глубокий накаут.
Девчата взвизгнули. Мишка Садыков, дружок Мамонова, подскочил с места, но перед ним вмиг возник Борис Борцов.
– Не шали, Миша!.. Не советую, если не хочешь «отдохнуть» рядом…
– Сибирцев, что же ты натворил?! – из расширенных глаз Веры Александровны выплеснулся ужас. Она обхватила ладонями пылающее лицо, застыла в растерянности.
– Надо немедленно вызвать скорую помощь. Ты его убил!
– Ну что вы! Я всего лишь обучил его правилам хорошего тона. Если урок не усвоит с первого раза, придётся повторить…
– Не смей такое говорить! – воскликнула она. Из чёрных зрачков полыхнула молния.
На третий день после того скандального события, с утра в пятницу, директора школы вызвали в горком партии. Вернулась оттуда взвинченная, с бледным лицом. Немедленно отдала распоряжение школьному секретарю на понедельник собрать внеочередной педсовет.
…Был лёгкий мороз. В синих сумерках кружились и медленно падали мохнатые снежинки. Учительницу литературы виновник неприятности поджидал на выходе из школы. После заседания педсовета все расходились по домам. Лёнька догадывался, что за собственную несдержанность поплатится не один: уже прошёл слушок, будто молодая учительница не вполне ответственно готовится к занятиям, да к тому же читает детям всякую вульгарщину, чем и спровоцировала драку на уроке.
Наконец-то хлопнула дверь, Вера Александровна скорым шагом вышла на высокое крыльцо. Лёньку почему-то не заметила. Она вообще в тот момент ничего вокруг не видела. Парнишка нагнал её у школьных ворот.
– Добрый вечер, Вера Александровна!
Оглянулась, остановилась.
– Здравствуй, Сибирцев. Я бы не сказала, что этот вечер для меня добрый. Скорее наоборот – слишком недобрый.
– Вы меня простите, если можно. Не хотел я всего этого, – пролепетал растерянно.
– Хамство не смог стерпеть. Такое нельзя прощать…
– Прощать нельзя. Но не так, чтоб «скорую» потом вызывали… Пойдём, рыцарь. Нам, кажется, по пути.
Она вдруг взяла Лёньку под руку, и парнишка сразу догадался: обиды не имеет. Обомлел, в груди зарницей полыхнула радость. Даже не мечталось во сне о такой милости: возлюбленная его ведёт по улице, и в этом действии притаился плохо скрытый признак её человеческой благодарности.
– Что же будет? – спросил встревожено.
– Неприятности будут… Завтра твоих родителей пригласят в школу.
– Понятно. Значит, исключат… Матушка Мамонова на педсовете верещала. Слышал…
– Может быть… И всё же, будь оптимистом. Запомни такую житейскую мудрость: восемьдесят процентов проблем решаются сами собой, и только двадцать – никогда не решаются. Помолчала, а потом вдруг высказала неожиданное замечание. В чей адрес – Лёнька догадался.
– Есть люди, которым удобно и приятно жить с внутренней свиньёй. Даже когда эта скотинка совесть вытесняет и наружу выскакивает. Без совести легче живётся.
Неспешно дошли до поворота к дому, в котором жила Вера Александровна.
– Спасибо тебе, Лёня! Я верю: всё у тебя будет хорошо. Ты правильный человек. А за меня не беспокойся – у меня тоже всё будет хорошо. Прощай!..
Улыбнулась и вдруг потянулась, поцеловала Лёньку в холодную щёку. Лёнька опешил и долго смотрел вослед, пока она не скрылась за дверью подъезда.
Не знал в ту минуту, что эта встреча последняя.
Вскоре Вера Александровна уволилась и навсегда уехала из города. Лёньку Сибирцева из школы исключили. Пришлось забрать документы и отнести их в школу рабочей молодёжи. Через две недели устроился работать бетонщиком в строительное управление, где трудился прорабом его отец.
Из секции бокса тоже попёрли.
– Скажи спасибо, что под суд не отдали, – сурово резанул тренер при встрече. – Я же вас всех предупреждал: кулаками махать можно только на ринге. Если что – с треском выгоню!.. Ни на какие заслуги не посмотрю.
Вечером в гости к Лёньке заскочил Борис Борцов и сообщил, что у тренера крупная неприятность возникла: его тоже в горком партии выдернули, потребовали безжалостно избавиться от будущего преступника. Мол, хулиганам не место в советском спорте.
С той поры минуло три десятилетия.
Писатель Леонид Сибирцев решил посетить своего друга детства, который уже давно живёт в сибирской глухомани на берегу Байкала. С тех пор как окончил университет и получил назначение, трудится старшим научным сотрудником в лимнологическом институте, что расположен в посёлке Листвянка у самого истока Ангары.
Место в самолёте досталось у окошка. Дорога предстояла дальняя. Смотрел на проплывающую под крылом самолёта зелёную тайгу, вспоминал свою прошлогоднюю поездку на Байкал и предвкушал скорые радости деревенской жизни: и рыбалку, и походы в лес за грибами, и рубленую баньку на задах огорода. Ах, как же хороша та банька! Древний дружище, Борис Борцов, знает толк в этом деле. Париться любит затяжно, банный день иногда устраивает по два раза на неделе. А после парилки – ужин под разговоры, под бутылочку водки да с редкими деликатесами, каких в столичных магазинах ни за какие деньги не сыскать. Тут тебе и малосольные огурчики, и помидорчики, и полная сковорода душистых грибов, и омуль, и сиг свежего посола, и зелень с грядки. Барское блаженство!
Жена Бориса, Евгения Олеговна, работает в музее того же института. Женщина она простая, душевная по-русски. Как и муж, любит и в баньке попариться, и под рюмочку поговорить за столом, и колокольчиком залиться, услышав потешный анекдот. Изумляясь чему-либо, всегда восклицала: «Офигеть можно!», за что муж в такие часы ласково величал её Офигенией Олеговной.
По обыкновению после столь приятного ужина, когда в небе уже звёзды вызолотятся, следовала неспешная прогулка по берегу озера и разговоры продолжались… Другие разговоры, не те, что набили оскомину там, в городе: не про политику, не про литературу, а про незатейливую жизнь простых людей в этом благословенном уголке земли русской.
«Что же я бездельничаю! – вздохнул Сибирцев. – Пока есть время, можно и миниатюру на эту тему настрочить. Жаль, ноутбук в чемодане. Впрочем, где-то должен быть блокнот».
Он открыл кейс, достал авторучку и блокнот. Написал первые несколько строк, задумался.
– Простите, вы сейчас доставали блокнот, а я невольно увидела у вас книгу писателя Сибирцева, – обратилась к нему соседка, миловидная полнеющая женщина лет шестидесяти. – Не могли бы вы ненадолго одолжить её, чтоб время в пути скоротать. Я, признаюсь, давно люблю произведения этого автора. Так получилось, в дорогу ничего не взяла почитать. Не подумала…
Тепло разлилось в груди. Сибирцеву стало приятно, что среди многотысячного полчища русских писателей случайная попутчица выделила именно его имя. Значит, не зря трудился. Есть ещё умные читатели, они не западают на банальные сюжеты литературной жвачки. Однако не решился открывать секрет, что писатель Леонид Сибирцев и её сосед – одно лицо.
– Да, конечно, конечно! – радостно воскликнул он, но почему-то вдруг решил слукавить. – Эту книгу мне подарил сам автор. Мы, знаете ли, коллеги. Читайте! – и достал книгу.
– Вот как!.. Значит, вы тоже – писатель? Завидую вам!
– А зачем завидовать? Не советую…
– Быть может, потому и завидую, что когда-то мечтала стать поэтессой, а потом...
– А что – потом?..
– Если честно, помогла Ахматова. Полюбила её стихи и поняла многое… А Цветаева меня буквально добила: после такой звенящей поэзии окончательно поняла, что мне не дано рвать струны своей души. А на меньшее была не согласна. Нет во мне большого таланта, а маленький – он и даром никому не нужен.
– Нет, говорите, таланта. А что такое талант?.. Во всяком человеке от рождения заложены зачатки каких-то дарований. Талант – это сумма труда, вложенного в развитие тех самых зачатков.
– И всё же я считаю талант Божьим даром, – улыбнулась она и внимательно посмотрела на собеседника сквозь стёкла очков. И Сибирцеву вдруг показалось что-то очень знакомое в её голосе, во взгляде…
– Не знаю, не знаю… Иногда мне кажется, что даже высший дар может обернуться проклятием.
Собеседница вскинула брови.
– Так может думать или откровенный безбожник, или художник, оказавшийся на распутье. У вас случился творческий кризис? Кстати, позвольте узнать вашу фамилию.
– Увы, я не принадлежу к числу брендовых или бронзовых авторов. Широкой популярности не достиг. Что имел – растерял. Или затоптали более шустрые сочинители… Вряд ли моё имя вам что-либо скажет. А вот насчёт распутья и кризиса, пожалуй, вы правы: именно так можно назвать то, что со мной происходит последнее время. И не только со мной – многие мои коллеги вдруг почувствовали себя лишними в этой новой системе буржуазных ценностей. Вот и я бежал всю жизнь, за чем-то непостижимым гнался. Споткнулся, упал. А встать не хочу – устал. Очень устал… Может, хватит себя мучить, – думаю иногда. Не пора ли заняться другим делом? Вернуться, например, в медицину.
Сибирцев испытующим взглядом посмотрел на собеседницу. В её умных глазах читалось понимание и даже некоторое сочувствие. Где-то на уровне подсознания опять возникло смутное ощущение, что эту женщину он давно знает или… обязан с ней познакомиться поближе. Почему возникло такое желание – не понимал. Невидимые токи притяжения и полного доверия разомкнули уста, и Сибирцев вдруг сказал о себе такое, что никогда бы не решился открыть при столь кратком знакомстве другому человеку, случайно мелькнувшему в его биографии всего-то на каких-то пару часов – ровно столько оставалось до посадки самолёта в аэропорту Иркутска.
Женщина открыла последнюю страницу книги, глянула туда, где помещены выходные данные, а потом улыбнулась.
– Леонид Валентинович, а я вас узнала. В этой книге нет вашего портрета, но он есть в других книгах, которые я имею в домашней библиотеке. В журналах в разные годы опять же встречала ваши фотографии. Лицо запомнилось крепко.
– Простите, пожалуйста! Не хотелось вызвездиться, потому и придумал эту дурацкую историю про друга Леонида Сибирцева. Не сердитесь, прошу вас.
– Как я могу обижаться на вашу скромность?! Меня обычно сердит нескромность. А скромность – слишком редкое украшение среди нашей литературной элиты.
– Спасибо вам! Мы, кажется, говорили о творческом кризисе.
– Да. И вы сказали, что хотите вернуться в медицину. У вас хватит сил бросить литературу? Не смешите!.. Тот, кто вжился в творческую профессию, навсегда принадлежит только ей.
– Вы правы. С трудом себя представляю без привычного занятия. Пока сам не знаю, чем можно заменить эту сладкую муку. Жить в деревне, в глухом краю, работать егерем или в школе преподавать язык и литературу – не знаю, не знаю… Из меня педагог в привычном значении этой профессии вряд ли получится. Надо по программе учить, а я такой: могу плюнуть на эту писульку и начну учить деток по своему разумению.
– А вы рискните и плюньте. Авторитет у вас есть, авось чиновники побоятся тронуть.
– О чём вы говорите! Мы живём в стране торжествующих идиотов, им плевать на авторитеты. Меня даже к детям не подпустят – диплома педвуза не имею. Придётся егерем работать – зверушкам безразлично моё образование, лишь бы защищал их от браконьеров. А там, глядишь, мой кризис закончится, опять потянет к письменному столу. Жизнь, она богата на сюжеты, надо только зоркий глаз иметь.
– Леонид Валентинович, если не секрет, что послужило причиной этого кризиса?
– Простите, я еще не знаю ваше имя.
– Ах, действительно… Забыла представиться. Вера Александровна Задорожная.
– Ещё раз простите, хотелось бы знать, кем вы работаете.
– Сейчас я «работаю» пенсионером, – усмехнулась лукаво. – А на пенсию ушла с должности начальника областного управления народного образования. Педагог я, школе свою жизнь отдала.
– Понятно… Нет, в педагоги я всё же не пойду – вышибут.
– А я бы именно вас непременно приняла на работу и оградила от наскоков чиновников. Сама когда-то не раз страдала за отступления от программ, за невинные вольности. Мне бы в молодые годы да ваш авторитет – глядишь, меньше шишек на голову получала бы.
– Вот и я – вольный человек, учеников начну этой же заразой инфицировать. Потянет меня к прозе. Непременно потянет... Уже точно знаю: именно так и случится! Представьте такую картину: живу в глухомани, преподаю в школе. А мой сосед, какой-нибудь дядя Ваня, которому уже далеко за пятьдесят, однажды с получки напьётся и припомнит другому соседу и верному собутыльнику своему, предположим, дяде Феде, что тот тридцать лет назад, пока дядя Ваня служил в армии, долг отечеству сполна отдавал, увёл у него подругу Нюрку. Состряпал ей ребёночка, но не женился. И дядя Ваня, вернувшись из армии, тоже на ней не женился. Побрезговал, видишь ли, и проклял её… Нюрка с горя спилась и загинула, ребёночек вырос в детском доме. Дядя Ваня женился на Шурке косоглазой. Шурка родила ему трёх дочерей, а он просил хоть одного сыночка подарить. Свою толстую Шурку дядя Ваня никогда не любил и любить не будет – ему Нюрка припеклась на душу, аж до самого «не могу». Пьют они, обнимаются, и вдруг обида у дяди Вани внутри заклокотала, он в глаз Дяде Феде – бац! И подерутся они. А я прибегу их разнимать. Мно-ого интересного услышу... И руки у меня зачешутся, но по другому поводу. Как им не зачесаться?! Засяду за компьютер, всю ночь буду буковки тюкать. Одурею от свежатинки замысла, забуду про школу (пропади она пропадом!) – тут важнее слепить композицию рассказа, припомнить все сочные словечки драчунов, из тех, что бумага как-то стерпит. А наутро я стану счастливейшим человеком. На что мне школа и великовозрастные отпрыски свирепо пьющих деревенских мужиков?! Вот увидите: так оно и будет! Выпрут меня с работы. Непременно вышвырнут, да ещё и с громким треском!
Он вздохнул и добавил:
– Нет, не дано мне сбежать босяком с этой добровольной каторги! Даже если придётся всю оставшуюся жизнь писать в стол…
– Браво, Леонид Валентинович! Сила вашего воображения не знает пределов. С такой фонтанирующей фантазией можно жить и творить где угодно! – восхитилась Вера Александровна. – Зачем же вам прозябать в деревне-то? Вы гений!
Смотрит изумлённо и улыбается восхищённо.
– Э-э-э, не скажите! Колорит речи, рисунок характеров – всё надо подсмотреть, подметить, подслушать, всё выписать в деталях. Такие типажи в городе под лавками не валяются. А насчёт гения… Кажется, Марина Цветаева сказала: «Гений – высшая степень наития». Я с ней согласен. По наитию пишут гении да ещё бездари. Вот только результаты у них разные. У гения, – так я думаю, – есть могучий рефлекс цели, подсознание и сознание сплетены воедино. Зато у дилетантов и графоманов имеется своё преимущество: они не подозревают о своей неизлечимой бездарности. Не зря Фаина Раневская однажды воскликнула: «Как же я завидую безмозглым!»
– С подозрениями трудно жить, – улыбнулась Вера Александровна. – Потому безмозглые и бездарные счастливы, как дети, в своём неведении.
– Вы это очень точно подметили. А ещё я вижу в самоучках непомерную тягу к славе, их затаённую завистливость, а иногда и агрессивность.
Сибирцев помолчал и спохватился:
– Вы, кажется, спросили меня о причине кризиса. Извините, отвлёкся…
Трудно назвать лишь одну единственную причину. Их, пожалуй, несколько. Вообще-то я по профессии хирург. Стаж не велик, всего-то лет восемь. Ещё когда работал по своей основной специальности, увлёкся публицистикой. Печатался в областных газетах, руку, так сказать, набивал. Потом предложил свой рассказ в литературный журнал и был, признаюсь, на седьмом небе после того, как редактор этот рассказ включил в издательский план. Осмелел и на следующий год уже несколько рассказов разослал в три разных журнала. Проскочило! Не стопроцентный результат, но всё же… Из пяти рассказов два напечатали, а на три оставшиеся пришлось услышать стандартные отговорки: «Издательство завалено рукописями…», «Не представляется возможным…» и так далее… Уже в конце восьмидесятых, когда моё сочинительство было замечено критиками и литературными генералами, когда несколько раз поработал в Доме творчества, получил литературные премии и лично познакомился с редакторами тех журналов, где меня тормознули, все три рассказа были всё же напечатаны. И не только те вещицы, но и новые повести и два романа.
А потом пришли сволочные девяностые. К тому времени из медицины я ушёл. Тиражи журналов катастрофически снизились. В книжных издательствах – картина та же… Посылаю рукопись, а в ответ: «Ваше произведение написано талантливо, мы его охотно напечатаем, но только при условии, если вы окажете редакции финансовую поддержку». А у меня кошелёк давно пуст, жена пилит каждый день: надо то купить, надо это… Дочь в школу ходит, её надо кормить, одевать…
Сунулся по старым адресам, а там уже совсем другие люди сидят. Вежливые ребята, но все шпарят, как по трафарету: «Ваша рукопись нам не подошла», либо: «У нас другой формат», или ещё лучше: «Не уверены в коммерческом успехе книги».
Несколько раз обжёгся, а потом понял: пришло другое время, и другие писатели пришли. И читатели изменились. Народ переродился – вот что страшно! На смену социализму с сомнительным выражением человеческого лица пришёл капитализм со звериной мордой. Вот тут я и взвыл. Дома постоянные скандалы, слёзы: «Ты не мужик!.. Ты не писатель!.. Ты забыл, что у тебя есть семья!.. Верочке надо новую одежду покупать!» И так далее по всему списку моих грехов. Сердце рвалось…
Случалось, домой шёл, как в камеру пыток. После трудных разговоров с женой хотелось душ принять, смыть с себя ненавистные взгляды, упрёки, презрение. Никогда прежде не пил, а тут с рельсов соскочил и – под откос… По утрам на душе и во рту – одинаково паскудно. Однажды в ментовку замели, рёбра намяли, руки покрутили. Сильно я огорчился… Челюсти им сворачивать нельзя – себе дороже. Три дня потом из дома не выходил, всё думал, думал, думал... И надумал: дал себе слово и с тех пор – ни капли! Понял: или в бомжа превращусь, или на свет прорвусь. Не может тёмная полоса жизни быть бесконечным чёрным полем.
Пошёл работать в редакцию газеты, о писательстве пришлось на время забыть. Лихие времена…
– У нас все времена лихие, – со вздохом заметила собеседница.
Сибирцев умолк, ему тяжело было вспоминать то трудное время. Вера Александровна сочувственно глядела на него.
– Я вас хорошо понимаю, – молвила тихо. – Нам тоже в ту пору зарплату задерживали на несколько месяцев. Помню, у старшей дочери сынишка родился, а дома – холодильник пуст. Такое было время. Извините, семью вам удалось сохранить?
– Тогда – да. Сейчас – нет.
Опять притих. Вздохнул, посмотрел в окно самолёта.
– Жена не унималась, – продолжил после короткой паузы. – Хотела, чтобы я в медицину вернулся. Уговаривала… А я уже не мог. Руки мастерство забыли. Какой я хирург после стольких лет добровольного отлучения от профессии! Одно дело вести приём в клинике, а другое – встать к операционному столу. Когда жизни спасаешь, пальчики должны виртуозно работать.
Дочь закончила школу, поступила на факультет иностранных языков в МГУ, а легче не стало. Подвязался работать натурщиком в художественном институте. Приятель посоветовал, он там преподаёт рисунок и живопись. Ощутимая прибавка к зарплате журналиста. Вот так бывает… Студенты даже и не знали, что им позирует член Союза писателей. Привык. Пока стою или сижу, в тишине обдумываю диалоги или авторские тексты новых сочинений. А потом прихожу домой, перекушу слегка и сажусь за рабочий стол. Жена уехала в загранкомандировку от института, целый год её не было. Верите ли, это было лучшее время! Откуда что бралось – не знаю. Вгрызаюсь в тему – идёт поток. Ливень фантазии! Вспоминаю картинки из своей жизни или то, что кто-то мне рассказывал, компоную отрывки, рисую сюжеты. Всё получается! И всё – в стол.
Когда-то в литературу пришёл с желанием показать себя. Грешным делом, после хвалебных статей и рецензий своими творениями восхищался, а теперь огляделся вокруг и обалдел: в России так много талантов, что свой талантишко поставил под сомнение. А тут, как назло, жена позвонила, попросила развод. Друга себе нашла. Повезло!.. А я и возражать не стал – мне, похоже, тоже повезло. Хотя, если честно… горечью захлебнулся.
– Вы её разлюбили? – сочувственно спросила Вера Александровна.
– А может, по-настоящему никогда не любил. Видимо, пространство любви – это не всегда территория спальни с широкой кроватью. Думаю, она меня тоже не любила – я чувствовал. Ей нравились мои гонорары больше, чем я – вот что убийственно. А кончилась слава и деньги – она душу высосала…
– Ах, как точно сказал Зощенко: «От хорошей жизни писателями не становятся». А что дальше-то?
– Из газеты ушёл. Нехорошая эта профессия, если на неё изнутри посмотреть. Суеты много, а хуже того – зависти и подлости. Вообще-то, творческий люд – не самые лучшие представители рода человеческого. Во всяком случае, для некоторых из нас кинуть, подсидеть, подставить – обычная практика в творческой среде. Прав был Дарвин: внутривидовая борьба – самая жестокая. Его теория получает наглядное подтверждение среди так называемой элиты общества – в кругу деятелей искусства и литературы. Они, очень «культурные» деятели, желают только себя деять, громкие имена и сомнительную славу себе, любимым, создавать. Они и самые демократичные демократы, и самые ярые правозащитники. А если внимательно приглядеться, в них тут же различаешь обыкновенных грантоедов и циников, которые свой народ за копейку готовы презреть. Для них добыча – превыше всего. Жлобство, сутяжничество – вот их суть и оправдание конформизма. Опасные сволочи, бесстыдные шкурники! А всё это называется «здоровой конкуренцией». Ах, как мило звучит! И это отродье ещё к тому же пытается застолбить свою лидирующе-консолидирующую роль в современной политике. Им всегда необходимы политические хозяева. Спонсоры.
Сибирцев как думал, так и говорил. И опять удивился: никогда так быстро не шёл на контакт, а тут – душа наизнанку… И вдруг догадка прошила: «Я давно, вот уже много лет бреду по жизни, как по сухой степи. А эта случайная попутчица отчего-то вдруг показалась колодезем в оазисе. Пустыня, сушь, и вдруг – прохлада, и чистая вода. Наваждение? В ней, в этой случайной попутчице, я нашёл себя. Кто-то сказал, что нет дамы без огня. Да, это верно! В ней живёт огонь! Ах, как жаль, что она не моя ровесница, что годы нас разделяют. Я ощущаю некое родство душ и… благодать? Вот именно – благодать!»
– Леонид Валентинович, вот вы сказали, что вы запнулись и упали. На чём же вы запнулись? Обо что расшиблись? – а голос спокойный, грудной. Взгляд сквозь линзы очков микроскопный – всё увидеть и всё ей понять хочется.
– Устал… Много вопросов без ответов. Для чего пишу?.. Для кого?.. Нет стимула, а я всё пишу и пишу. Не писать не могу. Прямо-таки графоман!
– Ну это вы слишком строго о себе… Иногда говорят: писатель не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Кто читает и что читает – тут надо различать. Писатель не заканчивается там, где усыхает интерес современников, – взволнованно произнесла Вера Александровна. – Настоящая литература бывает выше такого интереса. Вас, Леонид Валентинович, не должна пугать неуслышанность. Отчаиваться не следует. И обижаться на глухоту современников тоже не нужно. У многих писателей посмертная слава выше прижизненной. Приедете к другу, отдохнёте, и силы к вам вернутся. Вы же сами признались, что не можете не писать.
– Быть может, именно так оно и случится. Знаете, запнулся я на такой, казалось бы, простой теме: замыслил написать рассказ или даже маленькую повесть о первой стерильно чистой мальчишеской любви. Мой герой – совсем ещё зелёный юноша, старшеклассник, – взял да и влюбился в свою учительницу. В семнадцать лет расшибся об абсолютную безысходность. Его чувство – не баловство, а настоящая драма. Драма шекспировского накала. Учительница старше моего героя лет на восемь или даже на десять, а он факелом пылает в своей беде, заживо сгорает, а признаться не смеет. Когда юные особы влюбляются в зрелых мужчин, нет причин для удивления, а здесь всё наоборот: мальчишка дрожит от нетерпения. Он полюбил женщину, которая умнее его и намного старше. Два красивых человека, но вот беда: родом они из разного времени. Однажды мой юный герой заступается за свою возлюбленную, но при этом допускает глупость. Разразился скандал. Учительница вынуждена уволиться из школы и уехать. Больше они не виделись.
Начал писать и застопорился. Как это всегда бывает: легко начать, да не просто закончить. Не хочется скатываться на уровень популярной и глуповатой литературы – нарисовать незатейливую слезливую картинку могу, но зачем? А вот нырнуть на глубину темы, найти там что-то особенное, нестандартное и нетипичное, увы, пока никак не получается.
– А вам, Леонид Валентинович, и не следует ориентироваться на примитивные вкусы широкой читательской публики. Понимаю, широкого интереса к вашему творчеству нет, зато есть свой читатель, которому необходима аура высокого искусства. Те, кто читает серьёзную литературу, кто умеет трудиться душой, всегда находились в меньшинстве. Чутких читателей так же мало, как истинно верующих людей. Примитивные вкусы не запретишь. Гражданин Потребитель велик числом, он всегда искренне убеждён, что в мире ничего нет, кроме власти денег, что за деньги можно всё купить, всё внушить, всё возвести на Олимп славы. А думающего читателя, зрителя или слушателя никакой деньгой не перешибёшь – в нём генетика великой культуры служит противоядием. Извините, я прервала ваши суждения.
– Моему литературному герою судьба досталась шершавая. В чём-то она похожа на мою собственную – я тоже пережил подобное испытание. Новизны, казалось бы, нет, в жизни такое бывает часто. Вот и мою душу любовная страсть буквально в клочья растерзала. Полная безысходность случилась… Казалось бы, всё понятно: мы не пара, а за этой понятностью – полный мрак. Что это – настоящая любовь или молодая глупость? Ответа долго не имел, а теперь знаю: первая любовь, пусть платоническая, но она самая чистая и самая настоящая. Никого и никогда так безумно и так полно я не любил. Неистового влечения не испытывал. Потом, после расставания, много лет жил воспоминаниями. Скорее всего, тут проявилось моё бегство от одиночества. Оно и поныне меня мучает постоянно.
– Глупости, которые мы совершаем по молодости, иногда бывают гораздо меньше тех, на которые способны в зрелые годы. Эта тема очень не простая, – задумчиво почти прошептала Вера Александровна и положила ладони на руку Сибирцева. – Надо успокоиться. Рано или поздно вы, Леонид Валентинович, все трудности одолеете, и всё встанет на своё место.
– Мне бы только разгадать концовку этой истории. Без жирной точки повествование не получится. Как вы понимаете, мой литературный герой очень похож на меня.
Он сжал её ладони, пронзительно глянул в глубину глаз и вдруг с удивлением подметил: «Ах, действительно, нет женщины без огня! – в который раз убеждаюсь.
Странное ощущение: есть в ней нечто родное. Не могу припомнить – видимо, память слишком многолюдна…»
Сквозь задумчивую туманность жаркий поздний огонь мерцал во взгляде случайной собеседницы.
– Я очень хочу написать гимн любви. Я её любил так сильно и так нежно, что теперь, по прошествии многих лет, могу признаться: любовь бывает святой. Сейчас это чувство часто путают с инстинктами, с физическими потребностями. А я в своей юности слышал музыку сердца. Я парил над миром…
Прошли годы. Бывали увлечения, мне нравились девушки и женщины, но никогда я не возносился от счастья в небеса, и никто в моей памяти не смог заслонить ту единственную женщину. Я бы это чувство назвал любовью тридцатилетней выдержки.
Вера Александровна смотрела на Сибирцева широко распахнутыми глазами, было похоже, что откровение писателя её сильно взволновало. Глаза наполнились влагой.
«Какая-то она странная женщина! Чужую историю принимает так смятенно, так близко…» – подумалось ему.
Наконец самолёт пошёл на посадку.
– Извините, почти всю дорогу мы проговорили, а книгу вы даже открыть не успели. Виноват, отвлёк вас. Если не возражаете, я её вам подарю.
– Буду очень признательна, – её лицо просияло радостью. – Но обязательно сделайте дарственную надпись. Вы уже путешествие заканчиваете, а мне лететь дальше. Надеюсь, эта книга украсит моё одиночество, и не только в дороге…
Автобус принял пассажиров и двинулся от стоянки самолётов к зданию аэропорта.
Сибирцев стоял на задней площадке и продолжал разгадывать причину своей невольной симпатии к этой случайной попутчице. И вдруг припомнилась её прощальная фраза: «Отдыхайте, набирайтесь сил. Свою повесть вы обязательно напишете, и судьбу свою устроите. Восемьдесят процентов проблем решаются сами собой, запомните это».
«А двадцать процентов не решаются никогда. Бог ты мой!.. Где-то я эти слова уже слышал», – тревожно подумал Сибирцев, и вдруг отчётливо припомнил тот зимний вечер и прощальную фразу его Верочки.
«Не узнал!.. Как же так?!..»
Кипяток стыда ошпарил лицо.