Закгеймы

Александр Закгейм
Семьи моих родителей сильно различались и по ментальности, и по культурным обычаям.  Слиозберги и Шнейдеры происходили от так называемых николаевских солдат, или кантонистов, и по закону имели право жить вне черты оседлости, которым широко пользовались, общаясь в значительной степени с  русскими.  Закгеймы долго были достаточно типичной местечковой семьёй, хотя славное предание хранилось с середины XVII века. Около 1657 года в местечке Ружаны (что-то в сотне километров от Бреста) монахи-иезуиты решили организовать провокацию наподобие той, которая приобрела широчайшую известность в начале XX века в деле  Бейлиса. Был обнаружен труп ребёнка, в убийстве обвинили еврейскую общину, которой якобы кровь христианского младенца нужна для приготовления мацы. Различие – в 1912 году обвиняемый мог оправдаться в суде, в 1657 можно было рассчитывать только на покровительство местного магната. Но магнат куда-то уехал, и иезуиты ультимативно потребовали: или вы выдадите преступников, или мы всех вас погромим. Тогда двое –Товий и Израэль – решили взять вину на себя. Их казнили после страшных мучений, а их потомство приобрело почётную фамилию Закгейм, что при расшифровке аббревиатуры на иврите означает что-то вроде «семя их священно», или «они – отпрыски святых». К XIX веку число Закгеймов сильно возросло, а сейчас наши однофамильцы могут быть найдены в самых разных странах, и в России, и в Америке.
Дедушка мой Рувим Авсеевич, бабушка Фейга Авсеевна (в девичестве Юдинсон). В 1937 году во время переписи населения я недоумевал: почему у них одинаковые отчества, неужели они – брат с сестрой? Наш прадед Авсей Закгейм оставил семью и уехал в Палестину. Больше я о нём ничего не знаю. А детей осталось довольно много, и среди них образовались странные различия. Часть нашла своё место в религии. Таким был дедушкин брат Мордехай, ставший известным раввином. Муж Хаи-Баси Закгейм, дедушка известного скульптора Даниэля Митлянского,  тоже прославился как раввин. Другая часть стала революционерами. Правда, наиболее известен троюродный брат папы Давид Соломонович Закгейм, растерзанный толпой во время Ярославского мятежа 1918 года. Другого представителя нашей семьи, чьим именем была бы названа улица, я не знаю; а в Ярославле улица Закгейма есть.
Поразительны подробности жизни Деборы Авсеевны Апириной – дедушкиной сестры. Это была классическая старушка-божий одуванчик. Ростом меньше полутора метров, слабенькая, дряхлая. У неё были дети – Берта, замечательный детский врач, объект нежной любви и неограниченного доверия большинства родственников, и Аркадий, физик, философ, одно время декан физфака МГУ, расстрелянный почти одновременно с моим папой. Гибель обожаемого сына высосала немало жизненных сил у матери. И вот 1956 год. Аркадий реабилитирован. И (для меня совершенно неожиданно) бабушка Дебора подает заявление о восстановлении её в партии, с партийным стажем с 1898 года. Восстановили. Были и члены семьи, продолжавшие ту жизнь, которую их предки вели в местечках сотни лет. Таким был дед Рувим.
Сужу пределы рассказа, перейду к семье моих дедушки и бабушки. Бабушку Фейгу (Фаню) я  почти не помню. Потерю сына она пережить  не смогла, в 1937 году умерла. Помню рассказы мамы о  свекрови. Многие еврейские свекрови  отличаются ревнивыми чувствами к невесткам, не будучи в силах поделить сына с другой. Не знаю, была ли сильна  ревность в душе бабуши Фейги. Но всегда она была заботливой. Даже тогда, когда Ольга совершила ужасный проступок, перепутав мясную и молочную посуду. В религиозном кодексе иудеев, освящённом Библией, строжайшим образом запрещается есть,  готовить и даже класть в одну посуду  пищу, содержащую одновременно мясо и молоко. Есть мясная посуда и молочная. А наша мама, совершенно не знающая этого порядка, перепутала всю посуду и таким образом испортила её. Её, конечно, пожурили, но относительно мягко. Не забуду ласково-ироничную улыбку мамы, когда она пересказывала некоторые образцы языка идиш в устах свекрови: «Оленька, гиб мир а биселах редисочке мит сметаночке ауф дем тарелочке».
С дедушкой Рувимом мы с сестрой жили в 1941 – 1942 годах в Казах-стане, в Петропавловске. Жить ему было мучительно. Он был до край-ности набожен. Поэтому  после революции он не работал, по крайней мере, официально: найти работу, где выходной всегда в субботу, было практически невозможно. Неофициально наверняка подрабатывал, но нам, детям, об этом не говорили. Кажется, был он квалифицированным слесарем,  да ещё славился умением готовить специфическое вино из изюма, без  которого седер (торжественный ритуальный пасхальный стол) обойтись не может и излишек которого можно было продать. Но, несомненно, основой бюджета семьи составляла заработная плата нашего папы, о чём папа  говорил на допросе в тюрьме. А после ареста папы стало совсем туго.
Во время войны мы жили так. Домишко на одной из центральных улиц города, кажется, улице Чапаева, на отрезке между улицами Сталина и Ленина. Две комнатки. В передней, проходной, помещались кровать дедушки и голландская печка, которую топили  в основном каменным углём. В запроходной спали мы и Лиза. Удобства – на улице, что при температурах, достаточно часто опускавшихся ниже -30, было несколько неудобно. А суммарная жилая площадь – что-нибудь около 15 квадратных метров.
Самую  большую проблему с жильём  создавал дедушка. В ряде случаев его религиозные потребности вступали в противоречия с тем, что делалось в нашей атеистической семье. Так, ритуал пасхи (Песаха) категорически требовал, чтобы в праздник из хлеба употреблялась только маца. А весь квашеный хлеб, имевшийся в доме накануне, должен быть с определёнными обрядами сожжён. Но сжечь хлеб означало обречь дочку и  внуков на голодание: того ничтожного количества мацы,  которое с  великим трудом добывалось, еле-еле хватало на выполнение роли, которую маца играет во время седера (торжественного пасхального застолья, сакрального элемента праздника). Перед Песахом 1942 года дедушка приготовил почти невесомую корочку хлеба, чтобы сжечь её,  спрятал в спичечную коробку. А я прибежал из школы голодный, каким-то неведомым чутьём отыскал корочку и сжевал её. Как дедушка переживал, обнаружив это! Пришлось в сгущающейся тьме зимнего вечера идти к кому-то из соседей выпрашивать другую корочку. Чтобы избежать подобных событий, дедушка мысленно провёл по полу линию в полуметре от своей кровати и указал нам: всё, что внутри линии, это его дом, где распоряжается он, а  остальное – наше. Там и сидел он часами на кровати в своей барашковой шапке пирожком, или стоял и молился. Разумеется, пребывание и работа на «не своей» территории  (например, топка дедушкой печки) не возбранялись. Главной трагедией жизни было для него постепенно крепнущее убеждение, что сын погублен. Уже когда сноха была реабилитирована, в разговоре с нею вырвался стон: «Ольга! Юда ис тод!» Юда мёртв! Главной трудностью был голод, обострявшийся необходимостью соблюдения кашрута – законов, определяющих в том числе, какую пищу можно есть. Хлеб – 300 г в день, да и тот  –    ужасного качества. Оставалась картошка, которую тянули во времени как можно дольше, и покупаемая на рынке крохотными порциями кислая капуста. Очень редко позволял себе купить на том же рынке блюдечко молока по местной технологии. Молоко наливали в блюдце и выставляли на мороз. Получалась этакая молочная лепёшка, которую можно было принести домой и растопить. И уж совсем было пиршество, если где-то доставалась бутылочка рыбьего жира, который в боле благополучные времена был отвратителен по воспринимаемому вкусу. До сих пор в потайных уголках памяти существует противный слащавый вкус мороженной картошки – хотя, казалось бы, что особенного? У батата тоже сладковатый вкус. И до сих пор, когда я ем, мне  чрезвычайно трудно оставить в тарелке недоеденный кусочек, это – почти кощунство. 
При такой жизни дедушка смог дожить до Победы и прожить ещё больше 20 лет.
 У бабушки и дедушки был один сын – наш папа, и две дочери: Роза и Лия, которую в семье звали Лизой. 
Роза родилась в 1904 году, умерла в 1988. Была замужем за Романом Александровичем Капланом, единственный сын Аркадий, 1932 года рождения. Семья жила очень тихо, и казалось, что уж они-то бесконечно далеки от карающего механизма Советской власти. Но справедливость народной мудрости о суме и тюрьме они испытали на себе полностью. Где-то в году 1950 Роман Александрович получил приглашение на работу в районном здравотделе. Причём было сказано: официальный оклад слишком мал, но мы формально примем на работу медсестрой вашу жену, требовать работы не станем, а её мизерный оклад всё же чуточку увеличит ваш. Но то ли кто-то донёс, то ли кому-нибудь из начальства понадобилось замести следы, супругов арестовали, обвинили в мошенничестве, совершённом организованной преступной группой, и  дали им по 10 лет заключения. Я не знаю точно, но похоже, что год заключения для несчастных был эквивалентен нескольким десяткам рублей. Первое время ничего поделать было нельзя, развивалась травля «убийц в белых халатах», а райздрав – учреждение всё же медицинское, да и национальность подходящая. Но когда всё успокоилось, слегка полегчало. Роза отбыла срок около двух лет, Роман Александрович – чуть побольше. Не могу не выразить восхищения нашим двоюродным братом Аркадием. Оставшись без родителей, он нашёл в себе силы учиться отлично, кончить институт с отличием, стать специалистом  высокого класса по нефтяным насосам и режиму эксплуатации скважин.
 Лиза родилась в 1906 году. Она как раз относилась к той части семьи, которая поверила в коммунизм. Даже некоторые детали поведения говорили об этом. Голосок у неё был слабенький, но слух неплохой. Любимым пением были так называемые революционные песни на идиш и на русском языке. Правда, наряду с ними – и сентиментальные романсы. Окончила знаменитый перед войной ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), ведущее гуманитарное учебное заведение той поры. В дальнейшем она преподавала историю в ряде вузов и школ. В 1931 году вступила в ВКП(б). Впоследствии этот факт сыграл довольно комическую роль. Уйдя на пенсию, Лиза работала  –  что-то шила на дому. И ей была очень нужна сумка на колёсах, возить сырьё домой и продукцию обратно. Но ведь это происходило в 70-е годы прошлого века, когда благодаря плодотворной исторической деятельности Коммунистической партии и Советского правительства любой товар являлся дефицитом и мог быть приобретён исключительно по выдаваемым в профкомах ордерам. Для Лизы ордера не нашлось. И тогда её кузина пошла в партийный комитет и сказала: «Учтите, что Лия Рувимовна вступила в партию в один год с Леонидом Ильичом Брежневым. Вы обязаны проявить уважение к столь знаменательным событиям». И Лизе дали ордер.
Я думаю, на Лизу очень тяжко подействовали арест и  гибель любимого  брата. С тех пор у неё в душе гнездился страх. Может быть, это была паранойя, начавшаяся ещё до 1936 года, но гибель Юды несомненно стала определять в ней очень многое. Во время войны она панически боялась, что её как коммунистку мобилизуют на фронт, хотя было ясно, что она совершенно для фронта не годна. 
Она самоотверженно заботилась о нас и о своём отце. А когда нас забрали другие дедушка и бабушка и вернулись с нами в Москву, она удочерила девочку Валю. С той вначале всё было драматично вплоть до трагедии. Когда семья вернулась  в Москву, Валя исчезла. Внезапно вернулась через несколько месяцев. Оказалось,  что родная мать Вали – уголовница; выйдя из заключения, обманом и силой сумела похитить дочку. Но жизнь с ней оказалась столь кошмарной, а возникшая уже любовь к маме Лизе столь сильной, что восьми-, девятилетняя Валя убежала и после многих приключений смогла вернуться из Джезказгана в ставший ей родным дом. С тех пор Лизина семья обрела и прочность, и теплоту.  Только призрак бреда преследования не сходил с горизонта, и перед смертью бедной нашей Лизе пришлось испытать и обострение болезни, и психиатрическую больницу. Умерла она в конце 1988 года.