Пару дней Лёшка ходил, как больной. Не давала покоя мысль о том, что Наташа променяла его на каких-то заурядных пошляков. Участливые взгляды раздражали его. Слыть несчастным влюблённым было унизительно. На третий день он решил покончить с этой морокой. Как? Очень просто —предстать в другом образе! Дать понять всем сочувствующим, что под маской бедного Ромео скрывается Дон Жуан, Ловелас… Короче говоря, развратный тип, готовый волочиться за каждой юбкой! В тот же вечер Лёшка явился в новом образе на танцы.
— Где были мои глаза раньше, — произнёс он с бесовской язвительностью, подлетая к одноклассницам. — Какие красотки, боже!
Девочки онемели. Кто-то хлопал ресницами, толстыми и длинными, как горелые спички. Кто-то сдержанно улыбался. Две подружки, одетые, как близнецы, с густо напудренными щеками, молчали-молчали и вдруг прыснули смехом в лицо друг дружке. Ещё одна девочка, пышка с высоким, как стог, начёсом на голове, томно приоткрыв свой кровавый от помады рот, делала глазки.
Лёшка оторопел, затрудняясь с выбором. Видя его смущение, Нина Тимошина уперла руку в бок, повела своей большой грудью и сказала с вызовом:
— Не ослепни, Шатов!
— Ах! — воскликнул Лёшка, притворно прикрываясь ладонью. — Чаровница!
Тимошина громко расхохоталась. Лёшка пригласил её на танец.
— Тимошина, — проговорил он с чувством, — у тебя красота от природы! (Будучи комсоргом, она не пользовалась косметикой.) Даже не надо подмалёвываться. Ты чудо. Само естество.
— Чего-чего? А как же Наташа?
— Какая Наташа?
— Тоцкая!
— Не помню такую.
— Ну, ты жук, Шатов!
После Тимошиной он пригласил кровавый напомаженный рот, а затем станцевал с напудренными щеками. Как ни странно, новая роль ему нравилась. Внутри него прыгал и хохотал чёртик. Переводя дух, Лёшка остановился подле Гусевича с Бякиным.
— Молодец, Шатов, — с высоты своего роста похвалил Гусевич и пропел ехидно: — Менял я женщин, тир-тир-ярим, как перчатки…
— Сижу на нарах, как король на именинах…— продолжил Лёшка знакомую блатную песенку.
Толкнув локтем, Гусевич сказал:
— Смотри, какая чувиха! — И показал подбородком на хорошенькую девочку в красном платье, стоявшую с двумя подругами. Маленькая, черноволосая, с острыми грудками она не давала себе покоя, вертясь на одном месте. Лёшка коршуном спорхнул к ней.
— Как тебя зовут? — бесцеремонно спросил он, ведя её в танце.
— Марьянка, — не сразу, как будто задыхаясь, ответила она.
— Ого! Твоим именем целое село назвали?
Она потупилась. Шутка не прокатила. Лёшка умолк ненадолго. Он держал её за тонкую талию, точно хрупкую бабочку и боялся повредить. Это было так ново! Он разглядывал её сверху. Она была ниже него на голову, красавица. Пухлые губки, нервные крылья носа, глаза, как спелые вишни. Её волосы щекотали ему подбородок и пахли какими-то дивными травами. Закончив танец, он опять пригласил её.
— Веришь ли ты в любовь? — нахально спросил он, когда они вышли на середину. Она покосилась опасливо. — Вижу, что веришь, — саркастически подытожил он и продолжил: — У нас в Салехарде есть одна женщина. Раз в неделю муж гоняется за ней, грозясь убить, и всякий раз она от него убегает. И представь, они живут так уже пятнадцать лет. Не расходятся! Может, это и есть настоящая любовь? Как думаешь?
— Никак, — едва пролепетала Марьянка и с испугом оглянулась на своих подружек, которые издалека следили за ней.
Лёшка понял, что сказал глупость. Стало стыдно, тем более, что эту историю о своей соседке Иде Кляйн он рассказывал уже третьей девушке. Тут и мелодия кончилась. Вернув Марьянку подружкам, он увидел Диму Малышева и, вспыхнув от радости, бросился к нему.
— А я-то думал, куда пропал? — сказал Дима. — А он на танцах, где же больше. Зажигаешь?
— Ага, — с горькой усмешкой ответил Лёшка, — дыму напускаю, маскируюсь!
— Что, брат, совсем худо?
— Et post naufragium maria temptantur.
— Чего-чего?
— Латынь. «И после кораблекрушения выходят в море». Словарь иностранных слов за 1956 год.
— Понятно... Значит, с Марьянкой в море выходишь. Ну-ну. Как думаешь, сколько ей?
— Пятнадцать...
Дима крякнул и сказал:
— А двенадцать не хочешь?
— Шутишь?
— Не шучу, но предупреждаю. Папа — главный мильтон на селе. Сто пятьдесят килограмм живого веса. Если, говорит, с моей Марьянкой что случится: ноги выдерну — спички вставлю.
— Двенадцать лет, — бормотал Лёшка озадаченно. — Невероятно…
Вот смеху-то будет, когда узнают, что он охмурял малолетку. Донжуан, гроза женщин! Лёшка был зол на себя и не сразу услышал, что его окликают, он обернулся. Гусевич, Бякин и Новосёлов держались руками за животы и манили его, подмигивая со значением. Лёшка нехотя подошёл. Мальчики, как по команде задрали рубахи: у каждого из-под брючного ремня торчало по огромной бутылке вина.
— Будешь? — спросил Гусевич, щёлкая себя пальцем по горлу.
Лёшка фыркнул и вернулся к Диме.
— Своих не уважаешь, Шатов! — кинули ему в спину.
Лёшка отмахнулся, не глядя.
— Чего хотят? — спросил Дима.
— Чуваков перепить. Ну, этих — Боба с компашкой. Три фугаса взяли.
— А ты что?
— А я не баран, — в стаде ходить.
Из динамиков раздался голос Мулермана:
А мы случайно повстречались,
Мой самый главный человек.
Благословляю ту случайность
И благодарен ей навек.
Поймав на себе длинный взгляд Марьянки, Лёшка помрачнел.
— Куда бы свалить отсюда?
— Давай ко мне, если не возражаешь.
Лёшка не возражал. Они вышли на улицу.