[Из сборника "Pleasures: Women write erotica", ed. Lonnie Barbach. – London: Futura Publications, 1985]
"Узники"
Син Фергюсон
(с) 1984 by Syn Ferguson
(с) Перевод на русский язык - Юрий Циммерман, 2015
Когда я была совсем маленькой, то слышала цвета и видела звуки. Имя моей мамы, Ширли, звучало тёмным и каштаново-красным, как мне злобно думалось тогда. Я "видела" музыку у себя в голове, волнистые цветные линии, а потом они плавно превращались из тонких ярких лучей в густые колышащиеся волосы, которые распушивались и таяли в воздухе; эти цвета схлопывались подобно лепесткам цветов или опадали, словно перышки. Для тех вещей, для которых у взрослых вообще нет слов – таких, например, как пластичная топорщащаяся кожица подсыхающей грязной лужи – я придумывала свои собственные названия, пока взрослые не стали смеяться и говорить, что меня никто не понимает. От этого смеха становится больно, и я научилась не слышать цветов, не видеть музыки. Меня научили, что удовольствие от белой вспышки на грани сна – неправильное, научили радовать других вместо того, чтобы радоваться самой.
К пяти годам я выучилась жить в принудительной реальности. Заперла себя, словно узника в тюрьме, и стала своим собственным надзирателем. Суть лжи в том, чтобы доставлять удовольствие слушателям, и поэтому я научилась быть не слишком яркой, не слишком симпатичной и живой. Ведь только маленький ребенок может сказать, что собака описалась. Нет, чтобы порадовать моих слушателей, ложь обязана быть монрохромной, как и мечта. Это не значит, что мне нравилось лгать, или что в своих снах я плавала среди сияющих неоновых водоворотов. Заключенный ведь не имеет права пересылать закодированные сообщения.
Сейчас я уже читала, как в других культурах девушек приводят с вершин на берег реки, в венках и с почестями, чтобы навсегда отрезать им радость. Когда нож начинает свою работу, старшие женщины, сами уже прошедшие сквозь эту боль, поют и пляшут, заглушая ее крики. Благодеяние, которое я рекомендовала бы для каждой семьи. Моя бабушка мечтала о смерти – ее сестра играла на фортепиано с черными бархатными клавишами, продалбливая их дерево взятой в услужение рукой настолько глубоко, что уже не могла вытащить пальцы обратно. Она запрещала моей маме смотреть кино до тринадцати лет, а потом, когда мама в семнадцать выиграла на конкурсе талантов, она боялась рассказать об этом своей матери и принять приз. Я знаю, кто пел тогда, когда мне затыкали рот
Думаете, проведя всю жизнь в тюрьме, я радовалась освобождению на час, которое было лишь убедительной демонстрацией всевластие тюремщиков? Радовались ли египетские мертвецы, тысячелетиями покоящиеся в своих гробницах, когда с них сдирали сцементированнные временем оболочки? Если я приношу прихваченные морозом ветки в дом, с его теплотой и влажностью, сдирают ли они с себя добровольно сухую кору, чтобы продемонстрировать шелковые внутренности и распотрошить сплетения волокон, хранящие прОклятое семя? Чего ради было мне хотеть проклевываться наружу, расставаться с той личиной, которую я себе так старательно выстроила, позволить каждому в подробностях разглядеть узника, который боится выйти из своей клетки? Я этого не хотела. Ну не хотела я этого. И стражники не могли меня к этому принудить. Мои тюремщики разговаривали только с другими заключенными, но не со мной. Ты одинока? А тебя это волнует? А ты помнишь?
Всю свою жизнь я моталась из тюрьмы в тюрьму, в целях безопасности сама изображая из себя при этом надзирателя. Одной из этих тюрем были ВВС – там, по крайней мере, все запретительные линии четко прописаны. Кто в одном звании с тобой или ниже, тот тоже заключенный и земляк; кто выше по званию – тюремщик и враг. Все разговоры в тюремном дворике, само собой, сводились к вопросу старшинства. Тюремщики любят компанию хищников и свежую пищу. Тюремщики не подчиняются никому, кроме самих себя. Заключенные невинны, тюремщики виноваты во всем. А привела меня туда беспросветная нужда, трещина в полу глубочайшей пещеры мира, сквозь которую в мою жизнь все-таки сумел просочиться свет, чтобы выволочь меня оттуда. Никогда не верила в исцеление ран, всё во мне было противоположностями: свет и тьма, добро и зло, гонимый и гонитель...
Так что все мы были узниками на этой военно-воздушной зоне, сорок мужчин и четыре женщины в моем выпуске фельдшерского училища. После сдавленных комнатушек и вечного круговорота базовой подготовки, мы заслужили себе более просторную камеру и чуть меньше внимания со стороны надзирателей. Наслаждаясь этой относительной свободой, просиживали напролет жаркие и сладкие алабамские вечера на ступеньках столовки, в сержантском клубе, в кустах за бараками. В моем взводе, большинству не было еще и двадцати.
Гарри Уокер был невысоким, подвижным, темным, с тягучей мягкостью Западной Вирджинии в разговоре. Официально он считался моим бой-френдом; то есть, если какой-нибудь другой самец кроме тех, которых лично одобрил сам Гарри, заговаривал со мной или подсаживался ко мне за стол в его отсутствие, Гарри выводил его на задворки машинного парка и там давал по морде. Сам Гарри был заключенным у своих родителей – в прямом смысле слова. В возрасте четырех или пяти лет он спросил их о чем-то, касающемся секса. "Я даже не знал, что это такое, - повторил он, – откуда мне знать, что я сказал что-то плохое?" А мать на неделю заперла его в подвале без света, без подушки и одеяла, а еду ставила ему на верхнюю ступеньку, откуда он мог есть только как собака – или голодать.
А своим собственным тюремщиком он стал, когда у него родился младший брат, в сытые беззаботные годы. Брак и финансовое положение его родителей стабилизировалось. Второй ребенок был желанным. Гари и сам любил младшего брата. Если у Малыша возникали проблемы в школе или их отец разозлился, то вину всегда принимал на себя Гарри. "Мне он ничего страшного сделать не может, - сказал он Малышу, - все о'кей. Я сделан из стали". Наказанием обычно служила ремень, иногда – тяжелый отцовский кулак. "Я теперь стал притворяться, что боюсь его больше, чем на самом деле, - сказал Гарри, - чтобы он видел, что я его дурю, и чтобы думал, что я его не боюсь вообще".
Келли Патрик Смит завербовался в ВВС из тюрьмы своего века и узилища среднего класса, найдя это слабой заменой французскому Иностранному Легиону. У него были проблемы с телосложением и на любовном фронте. Однажды, когда его избранница ушла домой с кем-то другим, К.П. удалился за казармы и погрузился в собственные мысли, блуждая меж медленно дрейфующих летних звезд. Когда какой-то работник ущипнул его и потребовал объяснить, что тот, по его собственному мнению, здесь делает, К.П. осознал, что стоит на железнодорожном перекрестке. "Поезда жду", - печально ответил он. И провел эту ночь под замком.
Мы с К.П. постоянно спорили и скандалили, потому что были слишком похожи по происхождению и образованию. Вели стихотворные дуэли:
Тех, кто спорит во время секса,
Нужно жарить с корицей и перцем.
А коль больно тебе от иголок,
Ты и с бабами будешь неловок.
К.П. дал мне неоценимый пример того, как надо обращаться с военными. Они тебя никогда не отпустят по своей воле, зато выгнать могут. Когда он проскользнулся на ступеньках казармы и сломал себе щиколотку, ему тут же дали отставку по умственной неполноценности.
А я повела себя неправильно с самого начала. На первом же досмотре сержант обнаружил у меня в шкафчике книги и кружевное белье, подаренное мамой: "Не забывай, дорогая, что под формой ты все равно женщина". И чтобы разобраться с этой проблемой, пришлось дойти до полковника. Мне разрешили носить это белье, пока я не на дежурстве, и оставили три книжки.
Братья-венгры – это совсем другое. Их фамилия была Качо. Старшему, Бела, кажется было уже за тридцать. Уже начинающий лысеть под своим "ёжиком", сильный, въедливый, но с хорошим характером. Хотя и не выше меня ростом, но Бела был способен поднырнуть под двух плывущих девушек в бассейне, положить им руки под пояс и поднять обеих одновременно выше своей головы. Он был округлым, прилизаным и упитанным, но отличался развитыми мускулами, неподвластными усталости. Получив приказание отжиматься за какую-то дисциплинарную провинность, Бела мог делать это на одной руке или продолжать до тех пор, пока его мучителю не надоедало.
Хотя Бела был всецело на стороне угнетенных, сам он вовсе не переживал по поводу той вопиющей несправедливости, которую ощущали мы - все остальные. Когда командир отыскал среди прочего хлама какую-то грёбаную краску и лишил увольнения на выходные всю его казарму, заставив красить этой краской столь же грёбаное здание, Бела пожал плечами, организовал гулянку прямо на рабочем месте и покончил с заданием к середине субботы. Так и не получив увольнения ("нам тут шибко умных не надо"), он снова пожал плечами и устроился в сержантской столовой, где был кондиционер, чтобы со вкусом попить пивка. Он и не ждал справедливости от военных; все, чего он хотел – это отправиться туда, где есть коммунисты, и убивать их.
Пауль был его младшим братом – второй и последний выживший в семье из отца, матери, двух дочерей и четырех сыновей. С Белой - ничего похожего. В нашей группе он был самым высоким, тогда как Бела самым приземистым. По цвету кожи Бела походил на зажаренный тост, со светло-карими глазами, волосы песочного цвета. А Пауль был блондином с оливковой кожей, разительный контраст с которой составляли черные брови, ресницы и борода. Вместо Белиных глаз, круглых и широко открытых – глубоко посаженные осторожные треугольники. Он всегда чуть-чуть испуганным и стесняющимся. Это стало уже общим местом, что если на нашу группу наложат взыскание, то отдуваться или писать объяснительную должен будет именно Пауль.
Бела никогда не защищал Пауля в открытую, но в нем бушевало напряжение, как в унюхавшей что-то сторожевой овчарке. Хотя Пауль и стал дежурным посмешищем в казарме – наивный, послушный и никогда не ищущий возможности отомстить – эти привычные поддразнивания никогда не заходили слишком далеко. Если Пауль и обижался, когда его называли болваном или держали за такового, то он никогда этого не показывал. Он вообще мало говорил, а его английский был медленным и корявым. Но разговаривать по-венгерски среди людей, которые этого языка не понимают – Бела бы такого не потерпел.
"Хочешь, чтобы тебя услышали – говори по-английски", - пригвоздил он. На такое Пауль был не способен, поэтому предпочитал молчать. Слова Белы были для Пауля законом, хотя наблюдая внимательно, я иногда замечала, как у него розовеют щеки после какой-нибудь резкой отповеди. Однажды, когда Бела нарушил свое собственное правило и разразился какой-то грубой тирадой на венгерском, делая ему замечание, я разглядела в глазах Пауля влажный блеск, исчезающе малую каплю и покраснение на тонкой коже его века. Выражение лица у Пауля не изменилось ни на гран ни тогда, ни когда я сочувственно дотронулась коленкой к его ноге под столом, но его бедро было сведено настолько, как если бы я прикоснулась к камню.
Мы с Гарри и К.П. были сачками, сохраняя хладнокровие и взирая на жизнь со стороны. А Бела и Пауль – людьми дела, с такой компетенцией в практических вопросах, с какой я не сталкивалась в жизни еще никогда. Однажды, когда их футбольный мяч угодил в водосточный желоб под карнизом на высоте в полтора этажа от земли, Бела сделал хомутик, а Пауль встал ему сначала на ладони, потом на плечи, дотянулся и достал этот мяч. После того, как Бела принял его и осторожно отступил от здания казармы, Пауль еще долго балансировал, а потом спрыгнул вниз как гимнаст, с передним сальто. Оба умели крутить колесо и ходить на руках, но когда я спросила, чем они занимались у себя в Венгрии, Бела сказал, что оба учились в университете. Их отец был фармацевтом.
Пауль уступал всем и каждому, хотя и не в такой степени, как он вел себя с Белой. Он стоял, если на всех не хватало места в автобусе, занимал пятое угловое место за столиком, рассчитанном на четверых, и всегда отодвигал на танцах свой стул как можно дальше от меня. Он согласился с тем, что я принадлежу Гарри, и редко поднимал на меня глаза – только лишь раз или два за весь вечер молча подходил и протягивал руку. Пока мы танцевали, он медленно и неотвратимо притягивал меня к себе, пока мои ноги не окажутся между его ногами, его бедро терлось между моими, и я вся оказывалась прижатой к нему от колен до груди. Медленно, ни на каплю не меняя выражения лица, он терся своей твердой эрекцией о мой живот или ногу весь танец напролет. Я не протестовала и не отстранялась. Никогда не прекращала танцевать, но никогда и не заводилась. Думаю, мое лицо оставалось таким же бесстрастным, как и у него. Разумеется, я никогда не считала, что этот обмен любезностями имеет хоть какое-то отношение к Гарри. В каком-то смысле, необъяснимым оставались для меня и то, и другое – и ревность Гарри и физическая реакция Пауля.
Поскольку он никогда до тех пор не возражал против того, чтобы я танцевала с Паулем, думаю, что драка началась потому, что кто-то третий Гарри что-то сказал. Это произошло на той вечеринке, когда Бела отсутствовал, а кто-то добавил водки в пунш. Одна из тех горячих ночей. Мы были совершенно на нуле перед получкой, чтобы купить пива, а выпить хотелось. Эти оплачиваемые компаниями вечеринки были единственным доступным на базе развлечением: музыкальная группа и танцевальная площадка, бесплатные безалкогольные напитки, игровые столы для карт, шахмат и скрэббла. Крепких напитков Гарри обычно не пил, и потаенная сила пунша оказалась для него сюрпризом. Но единожды налив, он должен был теперь пить, и пить, и пить снова, чтобы доказать себе, что первый раз – это не случайность. Торкнуло его настолько, что он опрокинул свою шахматную доску, когда проиграл, а я как раз стояла за его спиной. Это был момент всеобщего замешательства и полной неразберихи, потому что одурманенный алкоголем Гарри не мог заметить, что ему мат, пока противник не двинул свою фигуру и не взял его короля с доски. Гарри совершенно не выносил, если его ставили на место или высмеивали, и я быстренько отодвинулась подальше, на танцплощадку. А потом совершенно забыла, с кем я и где я, пока К.П. не вклинился и не сказал мне, что Гарри и Пауль дерутся.
"Дерутся?" В это невозможно было поверить. Гарри сам одобрил Пауля, а Пауль никогда не дерется. И я побежала следом за К.П. наружу.
Белый рой мотыльков отчаянно бился в стекло прожектора, а под ним дюжина зрителей окружила два напряженных скользких тела. Если вы когда-нибудь делали кому-то искусственное дыхание, а потом видели, как это изображают в сериале, тогда вы понимаете, в чем разница между постановочной дракой и настоящей. Гарри пытался убить Пауля, оторвать ему ухо, выбить глаз, раздавить яйца всмятку или разбить голову о кирпичную стену. Он побагровел и тяжело дышал, неудержимый в своем стремлении дотянуться наконец и что-нибудь открутить; Пауль был бледным и доведенным до отчаяния. Среди этой толпы хватало парней побольше и посильнее Гарри. Они не сомневались, что у Пауля не все в порядке с головой, но никто из них не уступил дорогу, чтобы тот мог убежать. И когда Гарри вмазал Пауля в толпу зрителей, все отодвинулись как раз достаточно для того, чтобы тот смог упасть. А когда упал, Гарри был уже там, в своих остроносых лощеных ботинках, резкими ударами впечатывая их в лицо Пауля.
"Беги за командиром", - заорала я на К.П. голосом столь же бесполезным, как свистулька в бумажном пакете. Он кивнул, показывая, что понял меня, но даже убегая, лицом оставался развернутым назад, где шла драка, где Гарри продолжал и продолжал, с неудержимой силой, делать свое дело в теплом от крови воздухе, пытаясь убить Пауля.
Когда офицеры наконец появились, Пауль стоял на коленях, закинув руки за голову, а Гарри бил его наотмашь обеими руками, раз за разом. Не кровь и не звуки повергали в настоящий шок, но сам факт того, что Гарри с очевидностью пытался своими голыми руками стереть с Земли сам факт существования Пауля.
Он не видел и не слышал офицеров. Он схватил полицейскую дубинку и со свистом занес ее за спиной, готовясь к новой атаке. А когда он обернулся посмотреть, что же ему теперь мешает, рукоять другой дубинки шандарахнула его по кумполу, и Гарри сначала медленно опустился на колени, а потом, уже гораздо быстрее, окончательно рухнул лицом вниз.
Мы находились здесь в Алабаме для медицинского обучения. Но ничто из того, чему нас учили в аудиториях, не впечатлило меня настолько глубоко, как доверие офицера к толщине черепа Гарри. Пауль стоял на коленях, истекая кровью, а Гарри валялся без сознания, и я рванулась было вперед. Но офицер преградил мне путь своей дубинкой на высоте живота. Он не ударил меня, лишь едва коснулся. И у К.П. не было совершенно никакой необходимости истерически визжать тому в лицо.
Офицер вытащил блокнотик, и зрители, которые все еще едва ли не с завистью смотрели на распластанную фигуру Гарри и судорожно глотающего воздух Пауля, стали отступать назад, в тень. С чего завязалась драка, не знал никто. Никто ничего не знал. Офицер записывал имена и личные номера, над лежащим без сознания Гарри и истекающим кровью Паулем. Не послали ни за скорой, ни даже за врачом.
Наутро мы узнали от Белы, что и Пауля, и Гарри наконец-то осмотрели. Гарри отвезли в госпиталь, чтобы наложить шину на руку, а Пауль получил максимальное взыскание за драку: пятнадцать суток за решеткой. Причем не в арестантской камере нашей маленькой тренировочной базы, куда сажают до утра, а в настоящей военной тюрьме на соседней авиабазе Максвелл. Бела сказал, что уйдет в самоволку и постарается повидаться с Паулем. Он собирался поехать в Максвелл автостопом, но попался на глаза офицерам, так что брата повидать так и не смог. Его, как и Гарри, посадили под арест.
На следующей неделе мы с К.П. стали париями. Никто не сделал и шагу, чтобы узурпировать права Гарри, потому что Гарри едва не прикончил Пауля, который был на фут выше и на пятьдесят фунтов тяжелее. И ни один не сказал ни слова в защиту Пауля, хотя половина нашего авиакрыла была там и видела, что Гарри пытался его убить. А я никак не могла разобраться с собственными чувствами. Я все еще просыпалась по ночам, страстно желая Гарри, мечтая о нем, но когда я наконец его увидела, совершенно реальное физическое ощущение холода разлилось из середины по всему телу. Он зашел в столовую на обед, когда мы с К.П. стояли в очереди. На пути попалась загородка, и он никак не мог справиться с подносом. К.П. сделал полшага, чтобы подойти и помочь Гарри, но пока он это делал, я схватила свой поднос и ушла. На следующее утро, после того, как я много раз просыпалась среди ночи вся в слезах, К.П. и Гарри вместе подошли к моему столику, но я вскочила и ушла. С тех пор мы уже не разговаривали. А Белу выпустили, и после этого мы с им заключили оборонительный союз.
Думаю, Беле пришлось хуже. Им с Гарри приходилось спать в одном и том же спальном помещении, ходить в общий душ, дышать пОтом друг друга в строю. Сама я только лишь сидела в той же самой комнате для занятий, но до сих пор помню это ощущение пойманности и дергания под медленным электрическим током. Равнодушным в нашем крыле не остался никто. На смену грубым похабным шуточкам пришло выразительное перешептывание. Мы с Белой этих комментариев не слушали, но они касались Пауля, они были грязны и нечестны – иначе с чего бы нам ощущать себя такими обороняющимися, такими осаждёнными?
Ничто не может сравнится с ощущением собственного убожества и тоской посреди жаркой, влажной и приторной лимонно-ванильной сладости цветущих магнолий. Ночь за ночью лежала я голой под своей простыней, желая Гарри, мысли в голове кружили свои хороводы, словно те мотыльки, что вьются и колготятся вокруг прожектора. Когда каждый полет обрывается, натыкаясь на ослепительно белую, обжигающую стену несправедливости. Не более, чем эти мотыльки, была я способна спрятаться от того факта, что жег мне теперь душу. Злость Гарри тяжело ранила Пауля – Пауля, который сам ни к кому не испытывал злости. Даже если я хоть в малейшей степени и пожелала бы кому-нибудь позволить себе выпустить из под контроля свой гнев, этот гнев тут же бы остыл, и Гарри снова предоставил бы Полю возможность взять всю вину на себя. "Как она могла это сделать? - снова и снова спрашивал меня Гарри о своей матери. – Как она могла запирать невинного ребенка на неделю в подвале и кормить его как собаку?" А как мог сделать это сам Гарри? Я размышляла об этом ночи напролет. Но ответов наутро так и не находилось, только сухой кашель и обугленные крылья – пепел сгоревших мыслей.
Пауля выпустили в субботу. Мы с Белой рассчитывали устроить для него пикник; то есть, Бела одолжил у приятеля машину, получил у другого приятеля разрешение воспользоваться его летней дачей, заказал еду и составил план. Все, что требовалось от меня – служить декорацией. Я надела тот костюм, который покупала, имея в виду Гарри. Это были английская гофрированная блузка с длинным рукавом, цвета зеленой листвы, а к ней – широкая юбка и пояс из трех корсажных лент: розовая, лавандовая и голубая. А под них одела то самое недозволенное белье, которое подарила мама – салатного цвета, шотландская нижняя юбка в три ряда оборок.
Пауль, когда мы его подобрали, был в форме, а лицом не просто бледный, но совершенно закрытый. Он забрался на заднее сиденье машины и не отпустил никаких комментариев ни по поводу моей одежды, ни про корзинку для пикника. Он не спросил, куда мы едем. Бела вел машину в сосредоточенной тишине, и я тут же представила себе, будто бы мы пошли в самоволку, покидаем страну, куда-то и от кого-то сбегаем. Но вместо этого мы двигались по ведущим выше и выше в гору дорогам, забираясь во всё более прохладные и симпатичные края. Потом свернули на пыльную частную дорогу и припарковали машину рядом с обитым досками домиком. Бела, забрав корзинку для пикника и одеяла, отправился мимо домика и через поле, испещренное кружевом времен королевы Анны, к тополиной роще. Мы перешагнули через потрепанное, покореженное заграждение из колючей проволоки и остановились в прохладном зеленом сумраке. Серебристо-зеленые проблески подмигнули нам из-за серо-коричневых стволов, и клубы пуха устилали лес. Тыльные стороны неподвижных листьев блестели серебром. Деревья ровным кругом обступили пруд, заросший зеленой ряской. Бела подошел к лужайке на склоне, где и до нас явно уже ставили палатки и жгли костры. Там стояли кольцом камни и была решетка для барбекю.
Мы все чувствовали себя неловко. Сама я заразилась от Пауля молчанием. Бела расстелил свое одеяло и поставил шампанское в пластиковую сумку со льдом, а мы с Паулем только наблюдали. "Ну, я пошел", - сказал он, разделся до плавок и нырнул в воду. Его моржовое плескание взломало гнетущую тишину, а весь пруд затрясся и заморгал солнечными бликами. Зыбкие облака тополиного пуха медленно поплыли к сторону тростниковых зарослей. Я сняла обувь и стала заходить в воду. Вода была лишь приятно-прохладной, а ил под подошвами оказался мягким, словно бархат.
"Иди сюда, - сказала я Паулю. – Это супер!"
Он чуть качнул головой, посмотрел на Белу и увидел, как тот макнулся лицом в воду и плескается. "У меня нет с собой..." Конечно, на нем была только та одежда, в которой его привезли в тюрьму. А я и не подумала, что и исподнее то же самое.
"Да стяни ты свои трусы. Здесь, кроме нас, никого". Я вернулась к своим непричёсанным мыслям. Пока Пауль плавает, разговаривать с ним. не нужно Мне было совершенно все равно, что на нем надето. Невысокое, мускулистое, крепкое тело Гарри – вот чего я хотела. Я спустилась к берегу. Чуть позже я услышала, что плеск стал громче. Пауль и Бела пытались друг друга утопить. Моя тоска чуть-чуть отпустила. Я отыскала местечко, где дно спускалось к миниатюрному лесу из колышащихся камышей. Шагнула вниз, чтобы ощутить ногами эти пушистые полосы, и проскользнулась, очутившись глубже, чем рассчитывала. А когда попыталась выбраться обратно, сцепления уже не было.
Бела кинулся мне на помощь, или мне так показалось. Была ли это добрая привычка или тот факт, что Пауль тоже решил присоединится, но в нем проснулся дух озорства. И вместо того, чтобы мне помочь, он протянул руку и расстегнул верхнюю пуговку моего платья.
"Бела!", - отдёрнулась я, придерживая свои юбки. А он шагнул еще на шаг глубже, дотягиваясь до следующей пуговицы. Я повернулась боком. Бела попытался заглянуть мне под юбку. А Пауль приближался тем временем сквозь колыхание камышей.
"Бела, если ты порвешь мне платье..." – Он отверг такую возможность и расстегнул еще одну пуговицу. И сказал, что стащит с меня платье через голову. Я ответила, что черта с два он это сделает. Но Бела стянул меня лентами тесьмы вокруг пояса и сказал Паулю, что они собираются поступить со мной по-своему. Пауль скользнул поближе, дотянулся под всю эту болтовню до моих запястий и затрепыхался там, где я зажала юбку и трусы. Его холодные руки бережно обхватили мои запястья, ни на миг не перекрывая их полностью. Именно поэтому, а также от имени и по поручению своего – цвета морской волны – нижнего белья я и позволила Беле продолжать его деловую активность по расстегиванию моего платья, развязыванию тесемок и вытаскиванию заколок из волос. Наконец, нижней юбке пришлось покинуть меня через голову, а пока оба были озабочены тем, чтобы всё это не намочить, я нырнула между ними и уплыла. Бела, удерживая над водой в горсти мои вещи, пообещал мне страшную венгерскую месть. А Пауль просто стоял в воде и смотрел на меня.
Это было приятно – ощущать прохладу всем телом и плыть на пределе сил. Бела доложил об установлении визуального контакта с русалками, и мы поплыли через пруд по пеленгу. В какой-то момент Пауль нырял и плескался вместе с нами, слегка касаясь своим холодным от воды бедром моего или легонько хватая меня пальцами за колено с тем, чтобы тут же отпустить; но через минуту он уже плыл сам по себе, пассивный и ушедший глубоко в себя, пока тело опускалось в лилово-зеленую воду. Когда он тяжело вздохнул и побрел к берегу, Бела виновато посмотрел на меня и двинулся вслед за ним.
Мне было хорошо видно из пушистых зарослей своего подводного сада, как братья разговаривают, и собственное настроение упало туда же вниз, к настроению Пауля. Ну почему же так трудно быть счастливым? Бела хотел всего лишь, чтобы Пауль прижился на своей новой родине. А я хотела всего лишь, чтобы Гарри был справедливым, и я смогла бы тогда снова приткнуться к нему.
Я потерянно разрешила им обоим выйти из фокуса, выпасть из реальности. На фоне затканного разнообразнейшими оттенками зелёного гобелена эти двое выглядели персонажами легенды или волшебной сказки. Мускулистое и напоминающее бочку тело Белы вполне сгодилось бы какому-нибудь корявому гному, который подковывает лошадей, скребет котлы и наводит полировку на доспехи. В сравнении с ним Пауль был высоким и благородным, коронованный в золото и в безысходность. Бела протянул руку и коснулся плеча Пауля в успокаивающем жесте, но Пауль отдёрнулся. Он говорил все громче, и боль пробивалась сквозь все языковые барьеры. Завершая свою тираду, он ткнул себя кулаком в пах и сделал шокирующий яростный жест, словно выкидывая что-то. Бела отступил на шаг. Пауль отвернулся и упал, зарывшись лицом в подстилку. Он сказал что-то, что резануло Белу словно ножом. Мое сердце колотилось. Я не понимала, что происходит, но это сломало шаблон. Пауль всегда слушается Белу. Бела всегда знает, что надо делать.
Было ясно, что сейчас он этого не знает. Он неуверенно шагнул к подстилке, а потом назад, и отправился обратно к пруду.
Я ринулась ему навстречу. "Что не так?"
Бела прошел мимо меня и остановился по пояс в воде. Сделал два глубоких вдоха. "Так случается всегда, когда приходят коммунисты. Снова и снова смерти. Мы пережили тяжелые времена. Потеряли все. Я в этом не виноват, и Пауль тоже, и никто, кроме этих безбожных свиней – никогда в жизни этого не забуду, но у меня вообще не будет жизни, если я стану вспоминать об этом днями напролет, каждый день. А Пауль вспоминает, всё время. Он слишком ощущает себя виновным. И не может быть счастлив." Бела с силой шлепнул по воде, выплеснув вверх большую блестящую струю. Та упала обратно, серебром в зелень, и снова исчезла.
Его плечи тяжело опустились. "Тибору было девять, а Паулю тринадцать. Мы спрятали их в подвале, в безопасности, пока разведывали границу. Еды почти не было, они мерзли, болели. Тибор скончался. А что мог сделать Пауль – без лекарств, без оружия, слишком больной, чтобы ходить? "Если бы я был мужчиной", - сказал он мне. Они были детьми. На нем нет вины. Теперь случилось это. Как он может быть виноват в том, что в этом мире есть..." – и дальше последовали грубые ругательства на венгерском.
Я дала ему свое объяснение. Это – старая история, в тюрьмах. Пауль привлекает к себе внимание своим ростом и порядочностью. Его пассивность и депрессии взяты из другой модели обучения. Нападки иногда может остановить и недостаточный потенциал насилия, но единственной надежной защитой стало одиночное заключение, тюрьма внутри тюрьмы.
"Ты ему нравишься, - сказал Бела, как если бы он говорил о ком-то третьем, отсутствующем. – Он рассказывал мне, какая у тебя мягкая кожа, как движется твоя талия, как твои волосы сияют на солнце. Ты зажигаешь ему кровь, и я счастлив, потому что – откровенно говоря – мы слишком долго остаемся вместе. Пауль не заводит себе друзей. В лагерях он был еще ребенком. Мы жили на газировке и картошке. Даже и я думать не думал о женщинах. А здесь мы нормально питаемся, Пауль растет – как тростник, как растение – и стал выше меня. Он прекрасен словно принц, и он чувствует свой... Он ощущает себя мужчиной, но неспособен выразить это вслух. У него никого до сих пор так и не было, кроме меня.
"Мы доставляем удовольствие друг другу, - сказал Бела напрямую. – Мне это нетрудно, оказать любезность тому, кого я люблю. Между братьями такое случается. Что меняется от того, что я – мужчина для женщины? Да ничего. Что он такой же? Нет и нет!
А теперь эта мерзость, эти слухи. И опять он винит только себя самого!" – Бела снова шлёпнул по воде.
Слёзы и какая-то исчерпанность обожгли мне глаза при виде того, как мельтешат и кружатся эти отражения. Бела не мог помочь Паулю, которого любит. Я не могла помочь Гарри. И я стою здесь, холоднее воды пруда в своем намокшем и ставшем уже прозрачным нижнем белье. Между мной и Белой всегда существовало какое-то приятное сексуальное напряжение. Мысли скользили по поверхности сознания, как стрекозы. Мужчины придают сексу слишком много значения. Какая разница телу с того, что у собственного "я" слишком много катакомб для того, чтобы в них прятаться? И что такое верность? Правила? Или правильным считается только то, что Гарри неявно в меня заложил? Можно ли это считать правильным? Заключенные должны помогать друг другу.
Мы вместе вернулись к подстилке и встали на колени по обеим сторонам от Пауля. Он застыл, услышав нас, и вздрогнул, когда Бела до него дотронулся. Не произнося не слова, я последовала за Белой в легком поглаживающем массаже вниз по телу Пауля. Это было хорошее тело, длинное, сильное, изящное – кожа гладкая, а плоть теплая и упругая. На нем были легкий солоноватый налет испарины и сладкое дыхание озерной воды. Я вторила движеням ладоней Белы, отдавая этой работе и руки, и силу – и чуть завидуя тому, как легко он принимает эти прикосновения. А Бела снова и снова поглаживал, разминал, потряхивал, вибрировал – или растирал, пощипывал, бороновал, подрубал... [1]
Он не остановился на пояснице Пауля, хотя сам Пауль совсем не расслабился. Его ягодицы под мокрой, белой хлопчатой тканью были тверды, как камень. "Приподнимись", - скомандовал Бела, стягивая с него трусы вниз. Я ощутила под своими ладонями протест Пауля, но потом всё-таки легкое движение навстречу, которое позволило Беле стащить ткань вниз по его ногам. Мои руки продолжали свою работу, сотрудничая с руками Белы. И во мне нарастала незаполненность, пустое пространство, которое удалось насытить, только глубоко вдохнув.
Бела пристально посмотрел на меня: Кто ты, незнакомка? Заключенный или надзиратель?
Я кивнула, а он снял свои плавки и швырнул их на трусы Пауля.
Мой разум, отключившись, снова и снова возвращался к двум вопросам, над которыми я размышляла еще и раньше. Как это мужчинам удается выглядеть такими длинными без этой линии на поясе? И, во-вторых, почему гладкая головка мужского пениса всега заставляет меня вспоминать о том, насколько его текстура походит на мои губы – совершенно особенная чувствительная плоть?
Без единого слова рука Белы показала мне, насколько красив Пауль, насколько высок, силен и достоин похвалы. Он добавил поцелуи к своим поглаживаниям, и через мгновение я последовала его примеру, поначалу - из осторожности - выше пояса, потом к талии, которая выгибала позвоночник дугой и тонула в нем, а дальше вбок, где чувствительная плоть трепетала и отступала в сторону. Кожа на попе у Пауля была гладкой под моими губами. Голова Белы стукнулась о мою, и он широко улыбнулся мне, чуть застенчиво. Я видела, как его член твердеет и толстеет, пока мы работали с Паулем. Ах, какой это был примечательный выступ из его тела, тыкающийся теперь Паулю в спину или в бедро, а потом касающийся тыльной стороны моей ладони, подобно бархатному лоскуту. Вечно он на что-нибудь наталкивается, легкомысленно подумала я в угаре. Наверное, из-за нехватки воздуха.
Пауль перевернулся, наконец-то, уступая нашему нестерпимому желанию. Головой к Беле, он сжал кулаки и закинул руку так, чтобы прикрыть глаза. Грудь у него была гладкой, но волосы подмышками и вокруг члена – тёмные, точно так же, как брови и борода. Это делало его облик шокирующе обнаженным, шокирующе самцом. Бела наклонился к нему и поцеловал в губы. Я последовала этому примеру. Пауль целовался как ребенок. Полуобморочный, он постоянно запаздывал с тем, чтобы прижимать свои губы в ответ. Я скользнула поцелуями вниз по его груди, следуя за Белой. Удары пульса приходились теперь на самые странные точки моего тела – на сгибе локтя, под коленкой, трепетали где-то в боку. Я заметила, как Бела рисует языком круги вокруг соска на груди Пауля, и внезапно меня пронзила острая боль. Мои собственные соски были твердыми и торчали.
Бела повернул голову и смотрел. Он перегнулся через Пауля, взял меня за плечи и выгнулся, чтобы поцеловать сквозь ткань бюстгальтера, мгновенно зажигая тем самым огонь у меня между ног. Незаполненность разрасталась. Пауль открыл глаза, чтобы посмотреть, как Бела неумело пытается разобраться с крючками и петлями на моем бюстгальтере, умудрившись слегка дернуть при этом за волосы. Застежка бюстгальтера открылась, и Бела откинулся назад, скользящим движением сдвигая лямки вниз по рукам, высвобождая липучее кружево. Перегнулся и втянул мой сосок себе в рот. Я выгнулась ему навстречу, позвоночник стянулся в полосу стрихнина, которая бросила меня с переворотом на спину и распахнула. Член Пауля между нами дернулся и начал расти. Но моя левая грудь оказалась брошенной и покинутой в пустом воздухе – до тех пор, пока Пауль не потянулся вверх и не коснулся ее, шепотом подушечек пальцев по коже.
С такими вещами тело лучше всего разбирается само: немножко жарко, и вот уже незаполненность сменяется намерением. Все о'кей, делай все это без меня, а я вернусь уже на готовенькое. Руки Белы вытаскивают меня из трусиков и раздвигают ноги, со знанием дела направляя Пауля подобно опытному механику: проверни это, смажь здесь и надави вот сюда. Он ласкает меня членом Пауля, всю такую раскрытую и мокрую, а потом находит фарватер. Сейчас он – доктор Килдаре [2] , ассистирующий при родах: у тебя все хорошо, у тебя все хорошо. Все получится просто замечательно, только еще один разочек остался... ТОЛКАЙ!
Пауль проскальзывает внутрь меня, но он закомплексован, еще только наполовину твердый и готовый в любую минуту выскочить обратно. Мне подумалось, насколько же это все бесссмысленно и неуклюже, словно выпивать и что-то из себя изображать перед незнакомыми людьми, которые тебе безразличны, на вечеринке, на которую ты вовсе и не собиралась приходить. Мы оба застыли – и Пауль, и я. Только Бела, потный и полный желания, оставался разгоряченным. А старая сука внутри меня, надзирательница в униформе, скептически произнесла: ну, господа деловые партнеры, слава богу, хоть этот оказался мужчиной. Получи себе свое, и черт с ними, с этими узниками.
Совершенно неподходящие мысли в совершенно неподходящее время. Ну почему же Гарри не смог понять, кто такой этот голос? Почему не смог понять, почему это нас разделяет? Что я ненавижу этого стражника, что я умру в тюрьме еще прежде, чем окажусь в ней?
Как если бы все эти мысли передавались через плоть, Пауль произнес: "Гарри..."
Кожа у меня на груди и животе покрылась мурашками, пытаясь перестать быть голой, не уподобляться Паулю, избавиться от руки Белы, которая поддерживает мне спину, и его блестящей от пота ладони, зависшей сейчас над животом Пауля
"Гарри им сказал", - повторил Пауль. Его английский спотыкался, но голос был тверд.
"Что?" - Волосы упали мне на глаза, но движение, которым их возвращают на место, носят только вместе с одеждой. Если я сейчас пошевельнусь, то отпугну Пауля или сама проникнусь его настроением еще сильнее, чем сейчас, обидев тем самым Белу, который нежно поглаживает мне в этот момент спину.
"Он им сказал, - повторил Пауль. – Он им сказал, что это он начал драку".
"Когда?" – После того, как оказался в безопасности, подумала я. Или когда увидел, как я себя с ним веду.
"Той же ночью", - и скорострельная очередь на венгерском.
"Говори по-английски", - сказал Бела, все еще менторским тоном.
"Когда перестал злиться, - ответил Пауль. – В ту же ночь".
Горячая волна чувств поднялась и хлынула наружу из моих глаз. Слезы стояли в зеленых глазах Пауля, слезы между щекой Белы и моим плечом, слезы узников, мечтающих о свободе. Пауль выскользнул наружу и стянул меня вниз. Мы легли на одеяло, все вместе, хитросплетение рук, ног и хлещущих эмоций, успокаивая друг друга. Под конец Бела принес салфетки из корзинки для пикника. Я вытерла нос.
"Почему они тебя не выпустили?" – спросила я Пауля.
"Не имеет значения, - ответил он. – У него было к кому пойти: к тебе. А я даже и не мужчина".
Мы с Белой одновременно потянулись к нему.
"Нет, ты мужчина, - поправил Бела. – Мужчина может плакать, может уставать и совершать ошибки, и оставаться при этом мужчиной. У тебя отняли многое, но этого они у тебя не отнять никому. Маленький сын, маленький принц, ты – мужчина!"
Бела неторопливо провел в задумчивости рукой вниз по боку Пауля, потом – тоже вниз – по моему. Посмотрел на свою ладонь, словно мог прочитать там свое будущее. А мы, оба в слезах, смотрели, как он размышляет – ученики перед учителем.
"Сюда!" Он поднялся на корточки и усадил меня к себе на колени, откинувшуюся назад, на его мускулистый торс. Его рука чуть-чуть поиграла с моими ягодицами, а потом скользнула между бедер. С непринужденной силой поднял меня, складывая вдвое, раскрывая меня. Я ощутила, как разделяюсь на части, подобно долькам апельсина. Пауль тоже встал на колени, все еще в слезах, но его мокрые ресницы сверкали звездными искорками. Его член твердел и подымался, темнея до того закатно-багрового цвета, который гудит подобно самой низкой ноте органа. Я слышала это ушами, зубами, костями. И та же нота заполняла мою пустоту, сотрясающий все кости гул, который никогда не меняется, входя в тебя снова и снова. Над ним и за ним, листья окрасились в цвета зеленой ивы, янтаря и прозрачного нефрита, распахнулись и заголосили пением флейт и гобоев. Защебетала птица, и ноты опадали вниз, словно тополиные пушинки в пламя.
Ни напряженности, ни шока не было. Их поглощала в себя мощь Белы; его член, расплющенный между моими бедром и его животом, отдавался трепетом после каждого удара, снова и снова, когда Пауль дотянулся сквозь меня до тела своего брата. И никаких страхов теперь, что далёкий свет может обернуться обманом или западней. Эта дверь уже не захлопнется, когда я дотянусь до нее. К моим ногам положили волшебство цвета и звука. Собственная кровь обожгла меня, когда я была влекома вверх и вверх по этому туннелю, всё быстрее, дальше и в ослепительный свет.
СВОБОДНА.
СВОБОДНА.
СВОБОДНА.
И когда Пауль упал на спину, Бела разостлал меня по его телу. Вдыхая – и замерев в ожидании, когда же вдохнет и он. Лицо Пауля полнилось изумлением, его живот трепетал у меня под рукой, ребра вздымались снова и снова, чтобы набрать воздуха. Он положил руки мне на спину, чтобы ощутить, как мое сердце пытается биться свободно. Бела склонился над нами, натирая своим все еще крепким и сухим членом мой влажный мох. Какой же он был сильный. Какой нежный. Я улыбнулась Паулю и приподняла бедра.
Одно долгое скольжение, и Бела был уже внутри меня – дотянувшись, сквозь меня, теперь уже и до Пауля. Мы замерли в неподвижности, ощущая последние толчки Пауля после его землетрясения и ту солоноватую пену, которой он меня накачал. Руки Белы подтянули мои бедра чуть выше, и я упокоила голову у Пауля на животе. Какой же умный и любопытный был у Белы член.
Здесь? Сюда? Так?
Усталый ствол Пауля взметнулся снова, чтобы расслышать мой ответ.
Бывают слова, которые написаны на плоти. Мы разговаривали именно этими словами - членом к вагине, не переживая о прошлом и не страшась будущего.
Ты моя цель, я твоя стрела.
Ну же, порази меня, порази меня.
Толстое, засаленное скольжение по этому шесту из плоти. Мягкий шелк и бархат Пауля на моих губах. Бела, натирающий меня изнутри подобно акульей коже. Губы распухли, во рту пересохло, каждая пора на моей коже распахнута, словно шлюзы во время наводнения.
Еще, да, еще, там. О, господи, туда!
Всасывая в себя, принимая. Золото под синяками, течет – плавится – зажигается. Это ты, это я – все мы превращаемся в реки пламенеющего золота. Кто бы стал убегать, кто бы стал прятаться от этого ослепительного катаклизма?
Пауль выгнулся вверх, отчаянно тараня мой костяк, но яички Белы гасили этот пожар, кончая вместе с нами жидким извержением любви.
Мы творили любовь
Все трое вместе.
Снова и снова падая в пропасть - шквалом золота, сиянием песен, сами не ведая, где начинаешься ты и где кончаюсь я.
* * *
Бела разлил вино по стаканам и очистил зрелые персики из корзинки для пикника. Нежный румянец перетек с золотистой плоти на красные камни, и в какой-то миг мне показалось, что я слышу, как этот цвет звучит. Потом это ушло. Он кормил нас с пальцев, и сладкий сок падал вязкими каплями, словно мёд. Мы улыбались, но ничего не говорили, и допили вино до последней капли, зайдя для этого в зеленые воды. Мы выкупали друг друга.
Когда пришло время собираться, одевание обернулось незнакомым ритуалом. Была какая-то неправильность в том, чтобы отделять себя друг от друга столькими слоями одежды: мягкий ситец трусов Пауля, холодная гладкость его летней формы. Братья вцеловали меня в одежду, поражаясь количеству застежек: крючки, петли, резинки... Пауль приподнял мою салатовую нижнюю юбку и встряхнул ее, следя, чтобы складки расправились. Они любовались, как я собираю и подкалываю свои волосы. Пауль держал для меня платье, как меховую шубу. Бела застегивал пуговицы и завязывал тесемки, каждую на то самое место, где я раньше их распустила.
Он пропустил ленты сквозь свои пальцы: розовая, лавандовая и голубая. Потом позволил упасть. "Никто никогда и не узнает, что они побывали развязаны".
Секреты, подумалось мне – они как узники. Рвутся наружу сквозь прутья решетки: выпустите меня, выпустите меня!
Но после того, как стражники разошлись по домам, а узники вышли на свободу, остается лишь тишина.
[1] Основные технические приемы массажа (примеч. пер.)
[2] Главный персонаж американского сериала из жизни врачей, шедшего по NBC с 1961 по 1966 гг. (примеч. пер.)
____________
Предисловие составителя к сборнику рассказов "Pleasures": http://www.proza.ru/2006/09/14-107