Это назревало уже целый год! Поднималось где-то внутри словно на дрожжах, вскипало, ошпаривая душу. С тех пор, как в Украине начали убивать. Но случилось здесь в одночасье зимней ночью в спальном районе Питера. В тот момент, когда фельдшер отпустил руку парня. И та скользнула вниз, неспружинив под действием сухожилий – безвольно повисла, едва коснувшись пальцами чёрного резинового коврика.
Что-то враз опустилось во мне, оборвалось, заныло, сжалось до боли. Я сидел за баранкой "скорой", обернувшись назад.
Парню было за тридцать, годился мне в сыновья.
В таком возрасте не должны умирать. Что скажет фельдшер его матери? Я тоже буду слушать. Потому, что у меня никогда не было семьи, и я готов внимать за всех родителей, у которых погибают дети. Быть может, тогда я хоть немного почувствую как это — прощаться с частью себя. Оставаться жить половинкой или четвертью, а может десятой или сотой долей. Всё остальное — ребёнок. Ушедший в мир иной. Навсегда. Унесший с собой любовь. Всю... до конца. Потому, что любовь не может быть частью, а только единым целым... Единым целым...
Парень лежал на каталке в салоне моей машины – чернобровый, скуластый.
- Бог-дан Суш-ко... - неуверенно прочитал медбрат запись в синем паспорте с трезубцем на обложке. Передал данные диспетчеру по телефону. А затем ехидно заметил: - Видать хохол! Что это он здесь делал? Москаляку-на-гиляку?..
Старый фельдшер убрал электроды дефибриллятора. Поднимал присоски упавшие с оголённой бледной груди умершего пациента. Недовольно посмотрел на своего молодого помощника. Покачал головой:
- И ты туда же? Скучно жить? - кивнул за окно: - Может, расскажешь им, что парень умер? Слабо?
У закрытой боковой двери машины топтали снег две женщины. Пытались заглянуть внутрь, что-то рассмотреть через матовое заиндевелое стекло. Пожилая — за шестьдесят, в валенках, тёмном пальто и сером пушистом платке, накинутом на голову. Рядом — девушка, чуть за двадцать. Чёрные волосы распущены — в снежинках. Точно звёздочки в ночном небе. Держит халат за отвороты. Стягивает на шее - не замечает удушья. Удерживает что-то рвущееся изнутри. Дрожит от холода. Голова подёргивается. Из приоткрытых дрожащих губ — пар.
Фельдшер кряхтя откатил дверь. Ворвался холод, но тут же, был заперт двумя женскими, молчаливыми телами, прижавшимися к проёму точно к амбразуре дота. Готовыми принять на себя пронзающий заряд слов, получить смертельные раны.
Те не заставили себя ждать.
Фельдшер толкнул санитара под локоть:
- Ну, студент, смелее… тебе надо привыкать...
Тот сжался от неожиданности, воровато оглянулся на меня. Встретившись взглядом, тут же отвел, стал бубнить в сторону, косясь на женщин:
- Понимаете... понимаете, мы делали, делали все...
Те прижались плотнее, точно готовились проникнуть в машину, окунуться в слова.
- Умер парень, - оборвал фельдшер звучащий лепет, - похоже, что сердце. Вскрытие будет в морге на Екатерининском. Езжайте туда...
- Можно с вами? - вскинулась молодая.
- Не положено, - фельдшер стал закрывать дверь.
- Дэ цэээ?.. - громко запричитала пожилая, уцепилась желтыми костяшками пальцев за железный край. - Ми тут ничэго не знаэмо! Синку тильки вчора з Луганська прывиз...
- Идите домой, - прервал я, - что вам среди покойников ночью делать. Давайте номер телефона, я позвоню, объясню...
Ехать в Россию, чтобы умереть? Этот парень показался мне санитаром, который вынес с поля боя раненых – собственную семью. И... сам умер от шальной пули... Война догнала его здесь.
Женщины не зарыдали. Они уже привыкли к смерти там. Не истерили при виде сквозных ранений, разорванных животов, гнойных ран. Здесь всё казалось более чем пристойно. Стали деловито оглядывать свою одежду, искать карманы. Совали в них руки. Удивлялись пустоте. Молча, пожимали плечами. Недоуменно смотрели, в оправдание морщили физиономии, кривили рты. Только в глазах блеск, блеск… Слёзы? На ресницах иней – кротким пушистым шелкопрядом...
Я протянул блокнот и ручку девушке. Она тут же принялась писать. Успел разглядеть «Василиса». Халатик распахнулся. Под ним ночная рубашка в мелкий синий цветочек. Васильки? Василиса... васильки... Василиса... васильки...
Машина тронулась, и я вспомнил, что именно так звали ту девушку, круглолицую хохлушку из Луганска. Она приезжала учиться в Ленинград. И была уже на втором или третьем курсе. А я девятиклассник — юнец. И конечно – сочинял!.. Ошарашивал друзей рассказами о нашей близости и способах соития, что казалось – это всё было на самом деле. Верил. Хотя только раз видел её совершенно голой. Рассматривал по частям, когда она после ванной уснула на моей кровати, раскинувшись под белой простынкой.
Было лето, стояла ужасная жара. Родители уехали на юг. И, сидя на корточках, я разглядывал все потаенные складочки её тела, изгибы конечностей. Не смея нарушить покой, осторожно стягивал или приподнимал лёгкую матерчатую преграду. Время тянулось. И всё казалось таким бесконечным как моё представление о бескрайних лугах, звучавших в названии её родного города – Луганск...Луга-а-нск...Луга-а-а... - цветочные поляны, уходящие под голубое небо.
Отчего ей пришло в голову позже позвонить моей матери и рассказать о том, что ждёт от меня ребёнка? Быть может наши поцелуи и объятия, целомудренные игры полные сумасшествия так её увлекли, что и она стала жертвой собственного воображения?
Того придуманного ребенка она увезла с собой на Украину... Больше мы не виделись.
Прямо у станции машину занесло - гололедица. Дворник, посыпающий дорогу по утрам, опять обошел нашу парковку стороной. Странно, что при таком количестве трагедий горя и слез в России ещё приходиться раскидывать соль на заледеневшие мостовые…
Дежурство прошло. Ночью мне снова снилась война. Всё начиналось с атомного взрыва, который я наблюдал из укрытия. С облегчением думал — ну вот, наконец. Здания рушились, вспыхивало пламя. Видел маленькие фигурки врагов бегущих мимо развалин и постепенно приближающихся ко мне. Прицеливался из автомата, стрелял короткими очередями. Перебегал за другую преграду, на ходу меняя рожок. И снова строчил...
Иногда в меня попадали вражеские пули или осколки. Боли не чувствовал. Только убывали силы. Как в компьютерных играх. Осколок — минус десять процентов, пуля — минус пять. И так пока мог двигаться. А потом оседал на землю, замирал. Прислонялся к выступу разрушенного дома и закрывал глаза...
Утром я написал заявление об увольнении с работы, договорился — без отработки. Получил расчет. Позвонил приятелю. Тот уже полгода оперировал в детской больнице Донбасса.
Я порывистое выдохнул:
- Всё... Больше не могу... Еду к тебе...
- Приезжай, обсудим, - глухо прозвучало мне в ответ.
Дорога предстояла долгая...
Я думал о Богдане и том далёком ребёнке Василисы – они оба были родом из одной страны...