Отворотная вода

               
     Поляха облокотилась на штакетник, умиротворенно оглядывая вечернюю улицу. Свежий ветерок, прибежавший с лугов, мягко ласкал ее усохшее лицо, путался в складках широкой сатиновой юбки. Сыто мычали коровы, бегали вдоль улицы бестолковые овцы. Вперекличку звенели женские голоса: «Кытя, кытя, кытя!» С выгона за деревней доносились восторженные крики. Там малышня гоняла лапту.
     Деревня ожила после одуряющего дневного зноя. Деловито тюкали топоры, туго ударялись о донышки подойников молочные струи. Люди торопились поспеть с делами до наступления темноты. А когда угомонится деревня, лишь горластые лягушки на пруду будут еще какое-то время нарушать первозданную тишину, да изредка взбрехнет спросонок ленивая дворняга.
     Благостное Поляхино созерцание прервал здоровенный черно-пегий баран. Он пулей вылетел со двора осанистого кирпичного дома Василия Павловича, бывшего колхозного бухгалтера, и ошалело ударился по  дороге, взметая фонтанами густую пыль. Следом из калитки выскочила Танька-Комариха, Поляхина непутевая дочь.
     - Бяша, бя-а-а-ша, черти табе в живот увались! - и стреканула за бараном, размахивая хворостиной. Куцее платьишко завернулось на ней, оголив чуть не до пупка крепкие, стройные ноги.
     Поляха хотела окликнуть дочку, но только махнула безнадежно рукой: «Шалава бесстыжая!» ...
     На соседском крыльце пронзительно скрипнула половица. Старуха оглянулась. Тяжело пыхтя, с порожков медленно сходила Настена, неуемно раздутая от почечной болезни давняя подруга. Она подковыляла к штакетнику и навалилась на него грудью. Заборчик подозрительно затрещал. Поляха качнулась вперед, ойкнула испуганно:
     - Повалишь горожу-то, корова!
     - Небось ... Девку твою в окошко углядела. Атаманша! Заездит, поди, Палыча-то ... - Настена тоненько хихикнула. - Он ведь по годам нам с тобой в любушки годится. С нами, ить, кувыркаться не надо. А то, вишь ты, совсем с лица спал, того гляди, штаны потеряет ...
     - Тю, забубенная! Стыда у тебя нету ...- отмахнулась Поляха. А Настена неожиданно хлюпнула носом, широкое лицо ее скривилось, в маленьких круглых глазках набухли прозрачные слезы:
     - Счастливая ты, Полюшка. Уж сколь натерпелась-то ... Узрел тебя Господь, помогнул ...
     - Да уж, Настюшка, слава Богу.
 - Намыкалась она, сиротинка моя горькая, хватила лишенька ... - отозвалась Попяха. И опять задумалась. Плыли в памяти давно ушедшие в прошлое годы и дни.
     ... Мартовское солнышко гнало с бугров веселые, говорливые ручьи, Вытаивали из снежных колдобин на дороге кругляши бурого конского навоза и разваливались, дымясь легким парком. Вовсю гомонили первые грачи. Поляха рожала. По сроку-то еще бы немного погодить, да, видать, надоело дитю в темноте сидеть, запросилась на свет новая жизнь.
     Пришла Поляха с мельницы, отдохнула маленько. Выдвинула ухватом из печи чугунок с теплой водой, достала из сундука кусок отбеленного домотканого полотна. Хотела позвать Настену, но страшная боль скрутила, бросила на пол, и запищало оно, забарахталось, беспомощное, родное.
     Когда Настена толкнулась в дверь, Поляха успела перевязать дочке пуповину и с тревожно-радостным удивлением смотрела на маленький живой комочек. А к вечеру прибежал Колька-дурачок, посыльный из правления, и ляпнул прямо с порога:
     -Тетка Поль! Мужик твой на тракторе перевернулся ! Вусмерть!...
     Танюшка росла крепенькой, шустрой. Не один кусок с великой материнской щедростью отняла у себя Поляха, чтобы поднять дочку. А потом и не заметила в толчее дел насущных, как вытянулась Татьяна, заневестилась.
     Свадьбу всей деревней гуляли. Приглянулась девка народу за доброту да работу удалую. Радовалась Поляха, что не привела в дом мужика, задавила в себе ту гложущую тоску, какая разрывает по ночам здоровое бабье тело. Ради дочушки-лебедушки жила. Да радость та окаянной оборотилась. Ушел зятек на службу и не вернулся. Городские хлеба слаще показались.
     Сунулась как-то Поляха в чулан, отпрянула в ужасе, высадила единым духом оконную раму и закричала, смертным, звериным воем завыла…Успели люди, вытащили дочку из петли, откачали.
     А потом, видно, умом помутилась Танька. Всякий стыд потеряла. Коты драные, кобели шелудивые дуром к ней поперли – не сосчитать! И своих, деревенских, и приблудных. А девка-то молву людскую вроде и в голову не брала. Шутками похабными, заковыристыми да матюками от языкастых баб отбрехивалась. Недаром на деревне Комарихой  кусучей  прозвали.
      Измучилась Поляха от стыда и боли. Присоветовали как-то добрые люди к бабке Зеленчихе сходить, водичкой отворотной разжиться. Тайком ушла за двадцать верст, добыла той водички. Домой бежала скоро, торопясь к утру оборотиться, на ферму поспеть. В темноте на корягу наткнулась, ногу подломила да в горячах-то и подумала: уж лучше бы Таньке в петле тогда остаться. Единый раз подумала, а на всю жизнь себе казнь обрела. Не оправдывала дочку, нет. Видела, что в распутстве та, словно курица в дорожной пыли, млеет. С пленкой на глазах живет. Не оправдывала, но жалела. Своя ведь, одна-разьединая приклонушка на этом свете.
     Наконец в разум вошла Танька. К сорока пяти годам поумнела. По весне вон замуж вышла за овдовевшего бухгалтера, человека надежного, усадистого. Даром что старый, зато хозяин рачительный и к Таньке с добрым сердцем. Замкнутый он, правда. Даже бабы об него языки не чешут. Зацепки не находят…
     Поляха встрепенулась. Танька волочила за рога упирающегося барана, красная от натуги и задорно-злая.
     -Татьян! Поди-ка.
     Дочь остановилась. Баран неожиданно взбрыкнул, вырвался из хозяйкиного плена, перескочил через дорогу и спокойно отправился в знакомую калитку. Танька метнулась было за ним, но плюнула и расхохоталась.
     -Дома твой-то? – повеселела и старуха. – Зашли бы.
     -Чего ж, зайдем. Блинков зятьку напеки. – Танька одернула платье и озорно подмигнула Настене. – Мой Палыч мучицу экономит, а я ему не Богородица, святым духом пышек не нарожаю!
      Она взглянула на мать и, заметив ее укоряющий кивок, закончила серьезно: - Ладно, управлюсь со скотиной, придем.
     -Атаманша…- подала голос Настена. – Пойду, чай.
     -А то может, к нам, Настась?
     -Да нет Полюшка. Сериал по телевизору будет. Про любовь…
Поляха уточкой посеменила к дому, чуть прихрамывая, маленькая, легкая. Накрыла на стол, достала из-за божницы хранимую бутылку «Московской». Посидела чуток на краешке стула, умиротворенно глядя на выцветшие фотокарточки в простенке между окнами. Один снимок матово поблескивал свежим глянцем. С него на Поляху торжественно смотрели Василий Павлович с Татьяной. Помнится, зять отказывался фотографироваться. Не юноша уже, да и дороговато. Но Поляха настояла. Не каждый день, поди, расписываются. Сама и уплатила мастеру.
     Старуха успела наметать высокую горку оладушек, когда появились гости. Василий Павлович мягко прошел к окну, подул на подоконник, сгоняя пыль, и осторожно опустил на него зеленую фетровую шляпу. Степенно поздоровался. Танька ухватила со сковородки шкворчащий оладушек, тут же выпустила, крутнулась на каблуках, сжав ошкваренными пальцами мочку уха.
     -Что, девк, кусается? – Поляха ласково сощурилась на дочь. – Руки-то у вас, нонешних, размягчели. Развалили, ироды, колхоз, вот и руки у людей размягчели…
     -Это, Сергевна, точно! – гуднул сочным баском зять, укоризненно покачав головой. – От размягчения и непорядки…
     Он наморщил гармошкой низкий, приплюснутый с висков лоб, намереваясь, видимо, развивать свою мысль дальше, но Танька перебила:
     -Ладно, ладно,  любушка ты мой!
     Выпили по стопочке, заговорили незатейливо о делах. Травы нынче уродилось невпроворот. С покосом бы до июльских дождей управиться, сенца побольше скотине наготовить…
     Распряглась Поляха, оттаяла. Давно покоя да лада теплого в душе не было. Слушала умильно, еле улавливая нить разговора. Слова журчали ласковой тихой струйкой, баюкая старуху.
     Василий Павлович налил себе еще стопочку. Медленно, смакуя, выпил, крякнул от удовольствия и произнес:
     -Думаю, Сергевна, машину купить. Теперь можно. Пай свой в аренду сдам, вот тебе и машина!
    -Машину-то с наших паев не дюже купишь, - улыбнулась  Поляха.
     -Правильно, - согласился с тещей Василий Павлович, - не купишь. Деньжат у меня и без того хватает, но тут надо смотреть глубже…
     -Тебе видней, Василь Палыч. Ты ведь сам, почитай, сорок лет в начальстве ходил…- польстила Поляха зятю.
     - Так, Сергевна, так. Правильно! Каждый норовит себя умником показать, критику наводит. Хозяева ... - хмыкнул с ехидцей зять. Он подцепил на вилку маринованный боровичок, отправил в рот. Вкусно похрумкал тугим грибком:
     - Вот куплю я теперь машину, так разговоров в деревне не оберешься. Откуда, мол, у него дурные-то деньги завелись? - Он отер тыльной стороной ладони пухлые, масляные губы. - Зависть людская отовсюду нынче прет. Поди растолкуй, что своим горбом нажил.
     - Нажил, как же ... - вставила Танька. - Колхоз просрали с председателем, а народные денежки себе хапнули! ..
     Василий Павлович не удостоил жену ответом, лишь отмахнулся досадливо.
Поляха заторопилась перевести разговор на другую тропку:
     - Я, ить, чего вас позвала? Свинку вчера Петечка Фордзон завалил. Избегалась, весь пол в закутке погрызла... - она загорюнилась на миг, жалея свинку, тряхнула головой, - Мясца себе возьмите, свежатинки.
    Посидели еще чуть. Разговор дальше не вязался. Засобирались домой. Оно и то: Татьяне вставать затемно, скотину кормить. Скотины-то полный двор. А Василию Павловичу в ночь на дежурство: подрядился через две ночи на третью городское кладбище стеречь. Это ж еще километров семь пешочком надо отшагать. Прав зять - машина-то нужна ...
     - В чулане мясо. Берите сколько надо. - Поляха вдруг сердцем почуяла беду и маялась, не зная, что это за беда и как отвести ее.
     Татьяна вышла из горницы. Василий Павлович нервно поерзал на стуле. Встал. Раскурил дешевую сигаретку без фильтра и направился вслед за женой. Через минуту из чулана глухо донеслось:
     - Чего с костями берешь! Мякушек отрезай, мякушек! ..
Поляха застыдилась, что ненароком подслушивает, и загремела посудой, прибирая со стола. Хлопнула кухонная дверь.
     - Сергевна! - позвал зять. Поляха выглянула из горницы. Василий Павлович держал в руках большую обливную чашку, до краев полную выжарками от топленого нутряного сала.
     - Возьмем вот. Тебе-то шкварки ни к чему, а я с ними картошку люблю жареную.
     Поляха промолчала. Подумала, что после двойной перетопки, как она всегда делала, эти шкварки со¬баки грызть не станут ...
     - Картошку! - яростно хлестнула тонким взвизгом Танька, пулей влетев на кухню: - А понос тебя, куркуля, не прохватит? - сдернула с подоконника шляпу, подскочила к мужу, рывком нахлобучила ему на уши его начальственный головной убор. Хотела выпалить, видимо, что-то жесткое, злое, но сникла вдруг:
     - Уйди ты! Ради Бога, уходи ...
     Татьяна осталась ночевать у матери. А наутро Василия Павловича повязали. Наверное, человек десять омоновцев выпрыгнули разом из «уазика», один пульнул зачем-то в воздух из автомата, будто кнутом хлестанул пастушьим. Служилые быстренько окольцевали дом бывшего бухгалтера, вывели Василия Павловича уже в наручниках, пихнули в машину. А потом среди сбежашегося народа выбрали себе понятых - деда Петрушу Фордзона и продавщицу Люську из закрытого за ненадобностью сельповского магазина- и вынесли из подвала мешков пять чего-то не дюже тяжелого.
     Оказалось, Василий Павлович покойников раздевал, Приглядит себе усопшего побогаче, отроет в свое ночное дежурство, благо земличка-то мягкая, легкая, и разденет до исподнего ...