Сеннаар ч. 2 Развитой главы 1-38

Александр Шимловский
                РАЗВИТОЙ

Глава 1.
ЛАГЕРЬ

Слава Коммунистической партии Советского Союза, авангарду рабочего класса!

Да здравствует Двадцатый съезд КПСС, вскрывший и осудивший чуждые явления культа личности!

Юные пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии, будьте готовы!
 
                После больницы Бронька героем вернулся в класс.  Трущоба   встретила его настороженно, фальшиво улыбалась, почти заискивала.  «Садись на свободное место, Бронислав, где понравится».
                «Заискивает училка… от страха, что я её взорву гранатой. Ребята проболтались.  Малохольная!  Я врал, никакой гранаты у меня нет, а та, про которую проболтались, давно сгорела.  Мы её ещё осенью в костер кинули и в овраг сиганули. Когда прыгали, Толян ботинок потерял и хотел вернуться, чтоб не разорвало. Вот полуумок! Пацаны едва удержали, сильный гад! Навалились и ждут, сейчас ка-а-ак!.. Зря надеялись, не жахнуло.  От гранаты только оболочка осталась, а взрывчатка куда-то подевалась.  Не то, чтоб её вообще не существовало, была, своими глазами видели, когда гранату шпунтом корячили...
 
                Шпунт это такой инструмент, как толстый гвоздь, очень толстый, им каменотёсы подламывают пласты песчаника в карьере.  У работяг этого добра завались, они и не заметили, что один исчез.  В общем, граната не взорвалась, а снаряд, который под орехом запрятан, тяжёлый и без взрывателя.
 
                Трущобе везёт, да и кому нужна эта чокнутая!  Старшие ребята говорят, что она старая дева - целка. Ну, правильно, у неё мужа нет. Ей одна радость - школяров шпынять и двойки по поведению ставить. Только и пользы, что на уроке географии, сама того не подозревая, подсказала, как к дяде Мише в гости заявиться.  На плоту до моря, а там вдоль побережья...  Можно парус поставить, главное, чтоб ночью с курса не сбиться. Только как? компаса нет. Он-то есть, в культтоварах, но висит далеко за прилавком, и продавец там - хромой Алик Шлаферман, который раньше в железно-скобяных товарах торговал… глазастый, сука! Раз пять пытались отвлечь, не получилось. Придётся покупать, в море без компаса никак нельзя. Уплывёшь в Турцию...  Тоже неплохо».

                Бронислав уставился в окно, над яблоневым садом, окружавшим райком партии, кружилось вороньё, в классе тихо, Трущоба монотонно бубнит про тычинки и пестики…
 
                «Да, пожалуй, буду моряком. Танкистом хорошо, но моряком куда лучше... можно рыбы наловить, когда проголодаешься, в дальние страны сплавать...  Опять же Трущоба язвить не будет «военным» ...  Никаким не военным, радистом буду.  На рации пипикать, «SOS» посылать во время шторма, пусть моряки из капиталистических стран плывут от своих буржуев к нам, мы их спасём. Вот здорово будет, нам медали дадут как у дяди Васи, фронтовые... или разведчиком, из фильма «Звезда», тоже хорошо.  Я этот фильм двадцать четыре раза смотрел... а Петька двадцать шесть.  Ничего, я его пересмотрю, спрячусь под скамейками, пережду и пару сеансов бесплатно посмотрю…  Если билетёрша не увидит. До чего ж вредная старуха! Стерва рыжая, лицо рябое, глаза прищуренные, зубы железные, когда ругается, изо рта пена летит. После каждого сеанса зал проверяет, сука.  Был бы у меня настоящий отец, я бы каждый день в кино ходил, мороженое ел, конфеты... Не подушечки с повидлом, а настоящие в обёртке, как ба  Арктика  присылает. Она к нам уже не приезжает с тех пор, как папку убили, врёт, что не дают отпуск...  Может, его и не убили, мой папа не такой... Я читал одно письмо, тайком от мамы.  Ба Арктика написала, что папку   реабилитируют, а Сталина вынесут из Мавзолея… И Славкин отец сказал, что Сталина выбросят, а на могиле напишут «Подлюка!» ... Может папе присвоят звание Героя Советского Союза, тогда я покажу всем тем, кто говорит, что я больной на голову».

                Ранней весной, когда зацвели подснежники, а в овраге ещё снег лежал, в хату к Божеским заявился посыльный из военкомата, одноглазый Шурка Коттель.  Усердно сопя, калечный достал из заплечной сумки два приглашения на торжественное собрание по случаю освобождения от румынской оккупации.  Вручил Манюсе, под роспись в большом потрёпанном журнале. Пришлось идти, чтоб кто чего не подумал, да и самим интересно, и детям...
 
                Броньке не понравилось. «Тоже мне собрание, хуже, чем педсовет, говорили -  лялякали, все старухи плакали, потом вызвали на сцену ба Броню, дали грамоту и платок с цветочками. После выступлений, духовой оркестр исполнил гимн, а потом убрали стулья и устроили танцы. Мама два раза с Адамом танцевала. Красивая. Ба Броня сидела с нами, читала грамоту и опять плакала. И чего она?  Незаметно наковырял на сидении между ногами то слово из трёх букв… Этих взрослых не поймёшь, тут радоваться надо, а она...  Басю, говорит, жалко…  Тётя Надя наговорила своему худосочному Витьке, что я такой же придурок, как наша Баська, и тоже взорвусь когда-нибудь… Хренушки, я из гранат запалы вынимаю. Скоро хутор Флеминду переименуют в Варваровку и поставят тётке Басе памятник, как Зое Космодемьянской в Москве.  Повезло!  Я, когда выросту, пойду на   войну, стану героем, вернусь домой и, если толстопузый завуч с Трущобой попросят выступить на школьной линейке, буду кочевряжиться, потом сжалюсь. Хорошо бы увидеть море...»

                В один из визитов дядя Миша обещал свозить ребят в Одессу, там, мол, зоопарк, море, трамваи. Братья размечтались, но благие намерения родственника никак не превращались в реальность. «Хитрый, наобещал и уехал…  Зачем обманывать?»
 
                На летние каникулы Броньку отправили в пионерский лагерь. Он мечтал   пожить в палатках, готовить на костре, а их поселили в классных комнатах сельской школы, обозвав палатами.  Кормили за длинным столом под навесом возле кухни.  Есть давали от пуза, даже добавок не жалели, и все обжирались. Только Людка из третьего отряда не лопала как все. Сама худая, кожа да кости, весом в шестнадцать килограмм, но ела только сладкое, видать больная. Бронька, когда случалось им сидеть рядом, потихонечку отдавал Людке свои конфеты.  Один хмарь, гармонист, увидел и давай насмехаться. «Тили-тили тесто – жених и невеста». Неприятно. А хмырь всё ухмылялся и на баяне воображал, Моцарт-Моцарт.  Одолел своим пиликаньем, особенно по утрам, когда ребят   на зарядку выгоняли.  Все приседают, скачут, а этот композитор на стульчике сидит – аккомпанирует и лыбится... Пришлось мозги прочистить...

                Как-то подбил Бронька пацанов груши тырить из хозяйского сада. Груши им «по балде», просто хотели девчонок из четвёртой палаты удивить. Набрали в сумерках полные запазухи, радостно перелазят через забор… прямо в руки старшего воспитателя Михаила Соломоновича, рядом физрук Иван Петрович торчит. "Выследили гады!" Привели в методкабинет, Петрович попробовал одну грушу...  Спелые!  "А то, станем мы зелень брать".  Михаил Соломонович, грозно вращая карими глазами, долго ругал и стращал воришек, затем, пообещав завтра же вызвать родителей, отправил спать. "Вот влипли!" Бронька с Вовкой, переждали, пока все заснут, решили обсудить невезуху, заодно и покурить. Вылезли через окно, зашли за дальний угол, задымили. Бронислав не в затяжку, так балуясь, а Вовка вовсю смолит, оба молчат, переживают.  Вдруг, на втором этаже, в комнате воспитателей, музыка заиграла, негромко так, подпольно, и полоска света из окна пробивается.  "Интересно-интересно, что это там за концерт?"  Вспомнили ребятишки про лестницу, оставленную малярами на задах после ремонта. Приставили, смотрят, а в воспитательской банкет на всю катушку. Физрук Иван Петрович на диване с поварихой Евдокией Филипповной взасос целуется, и он, как бы незаметно, рукой её сиську мнёт. Дуська раскраснелась, глаза закрыла и тает, как фруктовое мороженое. Михаил Соломонович с пионервожатой Валькой…  Валентиной Егоровной танцует. Валька носом Михаилу в подмышку прижались и топчется на месте, оба сопят, скоро тоже целоваться и лапаться начнут. Только начальник лагеря Валентин Сергеевич и медсестра Галина Семёновна не танцуют, не целуются, сидят себе, разговаривают, выпивают и закусывают... На столе, застеленном газетами, плетёнка с домашним вином, брынза, два оковалка колбасы и целая гора груш.  "Вот гады, чужими грушами угощаются! Оно, конечно, не жалко, но так не честно..." Только решили пацаны как напакостить воспитателям,  стало накрапывать, потом дождь вовсю припустил, и пришлось мстителям обратно в свою палату через окно нырять.
 
                К утру дождь прошёл, пригрело солнце, запели птицы. А на общей линейке всех пятерых пацанов, которые груши таскали, поставили перед строем и айда воспитывать, различными карами стращать. Понятное дело – педагоги. «Воришки» стоят, потупившись, гадают, выгонят или не выгонят из лагеря. Петька безразлично в носу ковыряется. Васька и Витька, пытаясь вызвать жалость и сострадание, жалобно хнычут. Что с них взять, маленькие ещё. Вовка по сторонам головой вертит, ему наплевать, у него отец работает в райисполкоме, что ему сделают? Бронька, на всякий случай, слюнями глаза натирает, раскаяние изображает, да видать тщетно он это затеял, кто ему поверит? Звеньевые по заданию пионервожатой Валентины Егоровны, жгут позором негодное ворье, затесавшееся в красногалстучные  ряды. Отряд пионеров - ленинцев, суров и непреклонен. Клеймили долго, так долго, что всем стало скучно, даже воспитателям и ворам. Тут из пищеблока Евдокия Филипповна павой выплывает, дескать, стынет всё, пора завтракать, встала в дверях, руки в боки, и смотрит нетерпеливо. Бронька за спинами ребят в её сторону повернулся и подмигивает, показывая глазами на Ивана Петровича и на лестницу, приставленную к окну второго этажа.  Дуська засмущалась, раскраснелась, смылась на кухню и в окне за занавеску спряталась. Бронька опять замигал... Не вытерпела повариха, выглянула из двери и поманила физрука к себе. Петрович с лицом праведника, вроде как по неотложному делу, проследовал на пищеблок. Вскоре, но уже с растерянной рожей, проскользнул к старшему воспитателю и принялся жарко нашёптывать ему в ухо. Бронька незаметно пнул Вовку в зад, показал глазами на «Михуила», который переводил глаза то на лестницу, то на Броньку. Вовка сразу «въехал» и громко заорал, что они груши даже не попробовали, а он знает, кто их ел. «Михуил» грозно уставился на Вовку. Угу, напугал...  Ежа голым задом.  Вовка заревел пуще прежнего. «Михуил» хотя и смутился, но не растерялся. Ещё раз, пронзив бесстрашным, не обещающим ничего хорошего, взором Броньку и Вовку, гордым гусём прочапал к начальнику лагеря. Невысокий Валентин Сергеевич, искоса, коньком-горбунком глядя на высоченного Михаила Соломоновича, выслушал версию про приставленную лестницу, потемнел от возмущения, но в сторону окна даже не повернулся и поманил к себе Валентину Егоровну. «Михуил», «Валёк» и «Валька», бурно посовещавшись, прервали поток обличений.  Валентин Сергеевич ушёл к себе, следом за ним потащились старший воспитатель и физрук.  Пионервожатая Валька, поспешно приняв рапорты от звеньевых, тоже побежала в кабинет начальника.
               
                Пионеры, под треск барабана и пердежные хрипы горна, отправились завтракать.  Тётя Дуся, наваливая в тарелку Брониславу кашу, шепнула на ухо: «После завтрака зайди».  Ну, Броньке-то что?  Зашёл.
 
- Шо цэ ты, байстрюк, там моргав?
- То у вашей мамы дети байстрюки!
- Ладно, извиняй.  Хто лестницу приставил?
- Шо за лестницу?
- Сам знаешь.  Один  подглядывал?
- Ну.
- Баранки гну!  Я те не учительша, зараз оприходую половником по башке!  Шо, ну?
- Один, кажысь.
- Ой, брешешь...  На вот, карамель.  Слышь, ты это, никому не болтай, у меня вчера день рождения был. С ребятами погрызите.  Не скажешь?
- Да я ничего не видел, тёть Дусь, дождь помешал. А груши мы девчонкам хотели...
- Там много осталось.  Возьмёшь?
- А отдадите?
- Бери.  Не забудь сумку вернуть, лазутчик...  Давай, иди.  Вы, это, при гармонисте меньше болтайте.
- Понял, тёть Дусь.  Может вам воды натаскать из колодца?
- Иди уж, водонос, на то дежурные есть.

                «Гармонист, гармонист, на мехах заплатки, за подляну, гармонист, схватишь по сопатке...» По сопатке, в таких случаях мало, лучше бы «тёмную» устроить, да опасно, его отец в милиции работает.  Придумали похлеще «тёмной». Раза два   за ночь будили «Мыху-Засцыху» опростаться. Тщетно, утром Галина Семёновна озабоченно разглядывала пятно, с отвращением нюхала... сомнений никаких - моча.  Пацаны ж не дураки, пацаны -  подлецы. Аккуратно мочились в бутылку и подливали гармонисту в постель… «Мыха-Засцыха», вроде, догадался о причине внезапно открывшейся болезни и вскоре попросился в другую палату.  Его, за праведность, там тоже невзлюбили, но ребятам из первой наплеват: они и от стукачка избавились, и тётя Дуся самые вкусные кусочки первой палате выставляла, а Иван Петрович разрешал в тихий час на бильярде играть.  Только Михаил Соломонович, соблюдая гонор старшего воспитателя, смотрел сурово.   Принципиальный, гад! А куда денешся? Тут свои порядки - лагерь.

                Глава 2.

                НОВАЯ ЖИЗНЬ

Советские строители, наращивайте темпы строительства жилых и производственных объектов!   Слава строителям коммунизма!

Геологи страны советов, шире и глубже внедряйте передовые технологии разведки полезных ископаемых!

Да здравствуют советские женщины – женщины-общественницы, женщины-труженицы, женщины-матери! 

                Согласно планам развития города, старый дом, в котором столько лет жила Арктида Афиногеновна, дом, где воспитывался Эрнст, шёл на снос. Народ, пытаясь прописать на скудные квадратные метры как можно больше народу, возбуждённо засуетился. Только одинокая жиличка Офигеновна - обломок старорежимных времён, восприняла благую весть без должного энтузиазма, какая ей разница в какой коммуне жить. Однако соседи эту перспективу активно обсуждали и высказывали своё отношение, особенно старались два друга, Мишка и Вовка - большие любители пива с воблой и кой чего покрепче, под толковище на общей кухне. Мишка - потомственный пролетарий, работал на номерном, а Вовка - лимита, морозил зад на строительстве. Мужики добрые, покладистые, по трезвяни муху не обидят, «токмо, когда  примут маненько», любят пофилософствовать. Кто из нас, из простых советских людей без маленьких слабостей?
 
- Не-е, ты не прав, Вован, одинокой старухе никакая власть, даже наша советская, отдельные хоромы не предоставит, слишком жирно будет. К тому же, её сын - предатель и полицай, против родной совецкой власти в войну сражался.  О, как!
- Да слыхал я, но не пойму, чё это он?
- Чё, чё! Буржуйское племя, гнилая прослойка, одно слово интилигенция. Мамаша, вроде как, поначалу за рабочих и крестьян выступала, в революции участвовала. Ан нет, против природы не попрёшь, в сыночке-то опять голубые кровья проснулись. Угодил, подонок, в лагеря, так ему и надо.
-  Да уж эту итинлингенцию, хрен поймёшь… но старуха-то крепка. 
- А то, из живодёров-фабрикантов родом, с соседями знаться ни-ни. Гордая, на кухне почти не готовит, только зря место занимает! Опять же выпить в праздники, спеть там частушки или сплясать топотушки со всеми, это ей западло. Мамзель из себя корчит, по театрам да по филирамониям шастает. Спрашивала недавно такую же мымру из седьмой, была ли та на вирнисаже…
- А чё это такое?
- Да так, культурное мероприятие… Там поэты выступают, художники. Видели мы эти вирнисажи, ходили в культпоходы - одна тоска. То ли дело кино, а уж совсем хорошо - телевизор. Вот ты ко мне на телик ходишь?
- Хожу.
- Правильно, и ты, и твои пацаны смотрят, а мне не жалко. Мы работяги народ простой, даже разъехавшись, будем дружить. Опять же выгода и понимание: женщины карамели сосут, мужики пивко потягивают, хорошо. Не то что эта вобла сухопарая, одна из первых телевизор купила, а посмотреть не даёт. Не зря её из партии вышибли.  О, вспомни про говно... вот и оно.  Офигеновна, тебя за что из партии-то вытурили?
-  Вас это не касается.
-  Да ты не серчай, мы по-доброму, по-суседски. Стопарик налить?... У какая, сопит и молчит. Ну, как знаешь, а мы махнём с устатку... Небось, поперёк линии шла, как мы понимаем... Только напрасно старалась, мы вона какую немецкую глыбу одолели. Победители, не то, что твой Эрька.
-  Это вы победители, вы пороха не нюхали, а Эрнст воевал...
-  Со шмайсером в руках. Мы-то может, и не воевали, мы на секретных предприятиях трудом победу ковали, в предателях не числимся и почётными грамотами к праздникам награждены. Квартиры, не чета некоторым, нам дадут отдельные. Ты-то, поди, надеешься, как и мы, отдельную отхватить? А, старая, чё молчишь?.. Хрен тебе, а не отдельную. Напились твои дворяне нашей кровушки.
-  Мы не из дворян.
- Ишь ты, «мы»!.. «Мы, Николай второй». Не дворянка, так иксплуататорша. Твой Эрька, небось, хотел вернуть свои фабрики, а его цап-царап да в воронок, не смей, мол, народ грабить. Ты, старая, такая же гнида, прятала свого ублюдка, когда он сбежал.
-  А вы своего сына не прятали бы?
- Наши дети, будут честные работяги, нам институтов не надо.  Честно надо жить, по совести, простых людей уважать, а не строить из себя интилигенцию.
-  Как же, лучше на общей кухне водку пить и туалеты обгаживать.
- У-у ты какая! Чистюля!.. Вот как из тебя прёт нутро буржуйское! Видел, Вова?... Сколько волка не корми, а у ишака хрен толще... Ничё, будешь всю жизнь в коммунах на засранные толчки садиться. Это тебе наказание такое, за грехи предков...  Наливай, Вовчик, скоро наши анаконды приползут, не дадут отдохнуть, как следует.
-  Арктида Афиногеновна, я извиняюсь, я человек новый и никак не пойму, почему ваш сын против советской власти пошёл?...
- Ты чё её спрашивать, ты меня слушай, космополиты они недобитые, перекрестились в Социндустриевых и думают, спрятались. Только от народа ничего не скроешь, он всё видит, народ наш... Мы милитаристов в коммунизм не пустим. Понял, Вова?
- Погоди, Миша. Арктида Афиногеновна, такая жизнь вокруг хорошая, а вы назад смотрите, нехорошо это. Вот я, простой рабочий человек, из крестьян, за советскую власть, а ваш сын, который забесплатно в институте учился, против. Как это понимать?
-  Что же вы из крестьян в рабочие пошли?
-  Дык голодно в деревне-то, и паспортов не дают. Вот я после армии, по набору... Нет, мы не о том. Почему ваш сын...
-  Нет у меня сына, сдала я его. Написала заявление в милицию...
- Во, сучка старая! То прячет, то сдаёт. Потому-то вы, буржуи, загнивающий класс. Век вам в комунах коротать, за грехи свои. Ты, Вовка, деревня тёмная, она тебе и не то набуровит, а меня не проведёшь. Жаль разъезжаемся, не-то я бы ейную комнату занял, когда её наше государство в фанерном ящике похоронит. Даже тут пытаются на чужом горбу... Захребетники, хорони вас за наш счёт. Наливай, Вова, и я пошёл, нечя тут с этой лясы точить... Не, сперва унитаз обоссу, бушь знать, гнида царская, как зазря рабочий класс поганить. Революцию они нам устроили, умники...
- Благодеяние недостойному есть злодеяние. - Арктида, забрав вскипевший чайник, ушла в свою комнату.
-  …Слышь, Миш, я не понял, чё она имела ввиду?
-  Чё, чё, облагодетельствовала она, нас недостойных.
-  Почему недостойных?
-  Работяги мы, как пахали на них при Николашке кровавом, так до сих пор пашем и пахать будем, помяни моё слово. Вот так-то, друг Вова, а ты говоришь «штаны, штаны», ни-фи-га, это те же кальсоны, только говном наружу. Ну, бум, и я пошёл спать, мне сегодня в ночную смену.  Для военки заказ делаем, только, т-с-с, ты никому, поал…

                Арктида Афиногеновна, налив чаю, уселась за стол. Работа, взятая на дом, не шла. В глазах маячила хамская рожа Михаила. «А ведь он правду говорит, чтоб не садится на общий унитаз, придётся с горшком бегать, всю жизнь... Наивная я, в революцию верила, в народ. Вот тебе народ, благодарность и расплата: ни сына, ни семьи, только пьянь на общей кухне, да ворох дел, лишь бы забыться. Чего жду, кому служу? Собственный сын, родная кровь, честный человек в тундре прозябает, а я делаю вид, что всё хорошо, что его реабилитируют. Всю жизнь умной себя считала, только, как была восторженная курсистка, такой и осталась. Надо биться за своих, а не за эфемерное «освобождение человечества» ... Прав Мишка, вот и полезло из меня буржуйское нутро...» Арктида Афиногеновна открыла чистый лист.

                Глубокоуважаемый Василий Альфонсович!
                Недавно получила от Вас добрую весточку. Очень рада, что Ваши дела пошли веселей. Теперь у Вас имеется молодой, сильный помощник, и Вы добываете достаточно песца, ловите много рыбы. Касательно моей скромной персоны, то особо подлых изменений нет, однако вскоре предвидятся и очень важные. Наш дом подлежит сносу, и всех обитателей коммунального общежития расселят по разным адресам. Соседи сим обстоятельством весьма довольны, я тоже, тем не менее, в значительной степени истомлена и издёргана. От сына Эрнста вестей нет, его даже милиция перестала искать, более года не спрашивают. Как следовало ожидать, жена Эрика вышла замуж. Просила больше ей не звонить и не помогать материально. Я её понимаю и не осуждаю. Мария чрезвычайно любит своих детей, и не стала бы без серьёзных причин идти на подобный ответственный шаг. Внуки мне не пишут, даже не соизволят прислать бабушке открытку на праздники. Сватья Бронислава Казимировна написала длинное и подробное письмо. Очень извиняется, но рада за дочь, поскольку им женщинам, без мужской силы в хозяйстве и воспитании мальчиков не обойтись.                Verte

                Многоуважаемый Василий Альфонсович, кланяйтесь Вашей супруге, жаль я её никогда не видела, может и не увижу, поскольку наши годы не располагают к радостным встречам. Да и здоровье желает быть покрепче. Василий Альфонсович, если Вас не затруднит, перешлите с оказией, немного замечательных снадобий, которые готовит Ваша супруга. Мне они очень помогают. Возможно, Ваш родственник Кузьма сможет приехать в ближайшее время, то транспортируйте с ним, я была бы искренне и всецело благодарна. Только пусть заблаговременно отправит депешу, я встречу на вокзале и устрою в гостиницу. Надеюсь Абрам Иванович передаст моё письмо Вам. Я ему отпишу отдельно. Простите меня за бестолковое изъяснение. Пишу в полном смятении чувств.
                Примите уверения в совершенном почтении.
                Евфимия Туманова.
P.S. Буду весьма благодарна, если Вы известите меня о получении этого письма.

                Через полтора месяца скорый поезд привёз северянина в столицу. Его встречала мать, как всегда худощавая, строгая и спокойная. Она одиноко стояла на перроне Ярославского вокзала отдельно от всех встречающих. У Эрнста защемило сердце, стало невыносимо жаль, и её, и себя. Время не щадит никого, прежде всего матерей. Он пошёл прямо в её сторону, но встретив строгий взгляд, остановился, достал бумажку с несуществующим адресом, стал делать вид, что внимательно читает. Спустя некоторое время мама подошла сама.

-  Вы случайно, не Кузьма Чупров?
-  Кузьма.  Вот приехал…  Ты не болеешь, ма?
- Очень хорошо, пойдёмте к такси. Я вас устрою в квартире сослуживцев, они в отпуске, в Крыму. Как доехали?
- Нормально, ма.  Может мне в гостиницу?
- Нет, регистрация лишний повод для проверки. У тебя паспорт в порядке?
-  Почти. Немного грязный, потёртый.
-  Фотография твоя?  Прописка есть?
-  Прописан в Нарьян-Маре, в общежитии рыбозавода. Фотография старая, я как мог, подстроился. Вроде, похож.
-  Сколько лет?  Холост?
-  Кузьма? ... Кузьма холост, ему сорок три.
-  Ты, можно сказать, тоже. Мария вышла замуж.
-  Я знаю, читал. Но дело не в Манюсе...
-  Кузьме надо жениться.
-  Ты знаешь про Лу?  Ма, она очень славная...
- Кузьме надо жениться на мне. Сорок три вполне подходящий возраст для сумасбродной старухи, вроде меня... Не перебивай. Мы подадим заявление сегодня. Потом нас распишут, я возьму твою фамилию, пропишу тебя и получу отдельную квартиру. Далее мы разведёмся, но твоя прописка останется. Не перебивай. В будущем ты волен делать, что угодно, жениться, на ком угодно, жить, где захочешь. Не надо слов, в такси помолчи и обдумай. Я узнавала, расселять жильцов будут по разным районам. Выберу самый дальний и неудобный, чтоб в дальнейшем не было проблем с бывшими соседями. Сядешь на заднее сиденье, расплатишься с водителем. Деньги есть? ... Хорошо. Определённый риск имеется, но это относительно безопасный способ легализоваться в советской паспортной системе. Ты всё понял, Эрик?
- Да, ма.

                По возвращению домой, Кузьму ожидал ещё один сюрприз - Сойка, обернувшись гагарой, слетала к старухе Я-Небя и попросила для Луэль душу младенца.  Я-Небя, долго и недовольно ворчала, отгоняла надоедливую птицу клюкой, но следом за гагарой на третий ярус неба приполз дух когтистого медведя - Консыг-ойка. Он тоже стал канючить для Луэль душу младенца.  Я-Небя позвала птицу Минлей и, обернувшись в старуху Я-Мюня, слетала к Деве Марии, матери русского Бога Иисуса Христа. Матерь Божья встретила Я-Мюня очень приветливо, напоила чаем, угостила ягодами солнца - апельсинами и поведала, что Кузьма, в Москве поклонялся Сыну Божьему Иисусу и просил у Него счастья для своей жены Луэль. А счастьем для женщины из фратории Пор, как и для всех женщин Земли, является младенец. Старухе Я-Небя стоит проявить понимание к просьбе великого шамана из рода совы и не скупиться на души младенцев для прекрасной Луэль. Поблагодарив Матерь Божью за добрый совет и угощение ягодами солнца, старуха Я-Мюня, сидя на спине птицы Минлей, отбыла на третий ярус неба. Там щипала траву гагара, и чесал загривок Консыг-ойка. Я-Мюня превратилась в старуху Я-Небя, достала из сундука душу младенца и отдала её гагаре. Консыг-ойка, удовлетворённо зарычав, растворился в грозовой туче. А гагара с душой младенца в клюве прилетела на факторию и тихонечко, стараясь не побеспокоить мирно спавших собак, впустила новую душу в узенькую щелочку, что под входной дверью балка.
 
                Луэль приснился дивный сон: маленькая рыбка гольян, игриво выпучив глазки, щекочет хвостиком в её животе. Женщина, счастливо улыбаясь, проснулась и долго нежилась в лучах восходящего солнца. В чреве молодой матери зародилась новая жизнь.

                Глава 3 ЧИМПИЁН

Слава советским спортсменам, победителям в международных соревнованиях!

Учителя, повышайте идейное воспитание, боритесь за искоренение пережитков прошлого!

Да здравствуют грандиозные свершения советской науки и техники, успешно осваивающей просторы космоса!

                Учитель физкультуры Иван Степанович, тот, про которого все знали, что он ранен осколком в жопу, считался среди учеников самым толковым, честным и порядочным. Если Степаныч видел, что пацаны курят, то не орал, не тащил к директору, даже не занудствовал про лошадей, убитых каплей никотина. Просто давал подзатыльник, не больно, но убедительно прибавлял: «Я тебя к соревнованиям не допущу». И не допускал. Этого было вполне достаточно, чтоб физруку не попадаться с папироской в зубах. Бронислав курил невзатяжку, но тоже опасался. Первое место в районе по прыжкам в высоту второй год доставалось ему. «Вырасту и стану чемпионом области или мира... Запросто. Всем было важней - не то, как выше прыгнуть, а как мягче приземлиться на кучу опилок».  Он не трусил и побеждал.

                Последнюю награду за прыжки Бронислав получил в седьмом классе, весной...

                На православную Пасху, с утра, как и положено в Светлое Христово Воскресенье, солнце, разогнав густой туман, брызнуло яркими лучами. Земля парила, птицы гомонили, коровы мычали, козы грызли набухшие почки. Весна! Предстоял отменный денёк. Благостные старухи, отстояв всенощную, всласть намолившись, освятив куличи, галунки да прочую снедь, брели с белыми узелками к своим хатам. Встречая ровесников и ровесниц, размашисто крестились, кланялись в пояс, троекратно лобызались, поздравляли с праздником.  Младая поросль - сплошь пионеры и комсомольцы, ловко уворачиваясь от поцелуев своих бабушек, спешили на стадион.  Там, в пику попам, организовано антирелигиозное мероприятие - районная спартакиада учащихся средних школ. Однако, ожидаемого атеистическими властями, антагонизма отцов и детей не наблюдалось.  Юные спортсмены, с удовольствием откушав пасхальных куличей и прочей праздничной снеди, самоутверждались в спорте. Старики же не усматривали в спартакиаде ничего, кроме хорошего.  Не работать же внуков заставляют, а соревноваться. Это в Пасху никакой не грех, даже наоборот. Итак, положительная комплиментарность поколений, обусловленная кровной привязанностью, не дала прогнозируемого методистами райкома разделительного эффекта. Да разве можно говорить о настоящем противостоянии, коль сами властьдержащие, ничуть не гнушаясь, с большим аппетитом завтракали освящённой снедью. Новое в жизнь приходит не вдруг и не сразу, длительное время соперничая   со старым. И ещё не известно за кем победа.

                К православной Пасхе Бронислава под недоуменными взглядами Адама напекла пирогов, накрасила яиц, с утра выставила на стол четвертушку водки.  Благочестивый католик не устоял. Что-что, а выпить Адаська не дурак, не то чтоб пьянствовал или пропивался в чистую, нет, пшек был прижимист, бережлив и страстный любитель халявы. Оттого ба Броня постепенно разочаровывалась в новом зяте. «Примак, не примак?  У самого хата просторная, но живёт у нас, денег не даёт и сам не тратит, намекая, что на новый дом копит. Какой там дом, люди? ...  Подлая натура! Больно кручён да хитёр, всё себе на уме.  Детям в праздники по «рваненькому» сунет, а разговоров на червонец. Тьфу!»

                От досады бабушка вознамерилась насыпать Адаму на хвост соли - обратно в схизматики податься, как при покойном Комарницком...  Трудная задача, попы ба Броне не больно-то по душе... Пока же пыталась изводить зятя понаставленными в красном углу большой хаты православными иконами. Пшек, косясь на святые лики, неодобрительно сморкался, но молчал.
 
                Бронька давно послал бы отчима на все тридцать и особенно три известные буквы, но...  «Маму жалко, кажется, он ей нужен...  От отца ни звука, ни весточки, может и вправду убили. У, твари легавые!   Плохо.  Такой у меня батя хороший был: сильный, храбрый, высокий, красивый, молодой... Ничего, скоро я сам вырасту, заработаю много денег, куплю себе часы, как в раймаге, который недавно открыли... Вот бы зайти, а там никого нет, ни продавцов, ни заведующей, ни сторожа...  Себе часы, маме часы, Галке часы...  Остальные продать и купить мотоцикл...  С Галкой на заднем сидении по улице Ленина...  И в Михайловский  лес!...  Галка меня не замечает, ей Валерка своим мопедом мозги запудрил. Мотоцикл не мопед, это моща!»

                На  стадионе ребят полно,  Физруки сельских и местечковых  школ суетятся,  орут в рупор...  Иван  Степанович за  опоздание  на  Броньку «полкана»  спустил.  Можно  подумать,  что  он  самый  последний  пришёл. С  больным  спорить, себе  дороже,  Бронька  и  так  знал,  что выше  всех  прыгнет. Как-то,  при  очередной  размолвке бабушки с Адамом, мама  ехидно  заметила, что  «прыгучесть у  Бронислава  от  тёти  Баси,  не  иначе».  Бабушка  неодобрительно  промолчала.  Что  они  имели  в виду,  Бронька  узнал  позже. И  ничего  подобного,  она от  румын через  забор  сигала,  а  Бронислав как спортсмен, через  планку. «Может мне, тоже памятник  поставят. У  нас в роду куда ни кинь,  сплошные  герои: дедушка, папин  отец - герой Туркестана,  дедушкин брат Василий - Герой Гражданской  войны, победитель  петлюровцев и польских  интервентов. Мамина  сестра - героическая партизанка,  не  допустила  немцев  к  переправе.  За  такие  заслуги всей  семье именные сабли или  часы  положены... и  мотоцикл».

                Сенсаций  на  спартакиаде  не  произошло,  Бронислав  прыгнул  выше  всех, хотя  старший  физрук  из  второй  школы,  однорукий  кацап,  пытался  доказать,  что,  мол,  зацепил  планку.  Ну,  зацепил!..  Она  же  не  упала.  Иван  Степанович  своих  в  обиду  не даст, первое место сильнейшему присудили.  Вечером  физруки,  в брусья  пьяные,  шли  по  улице  Пионерской, распевая фронтовые песни, громко  спорили,  чья  школа спортивнее.  Тут  их  и  встретил  заведующий  районо, одноглазый Борис Михайлович по фамилии Цапушел. Вполне подходящая фамилия, если учесть, что ему в детстве глаз коза выколола. А у всякой козы муж - цап. Козу зарезали, шкуру на барабан натянули. Говорят, она до сих пор служит. В неё старый Петро Шевчук на крестинах бухает. Толку-то, у Бориса Михайловича, глаз все равно не видит. Ничего, он с одним достаточно пакостил. Если  бы не Бронька с Петькой Бочковым, физруков, за пьянство, за аморальное  поведение и матерную брань, шуганул бы Цапушел из учителей как  миленьких. Повезло фронтовикам...

                После войны увечных хватало с излишком. Хромых, кривых, безруких никто не воспринимал как людей, неспособных к труду.  Ну, подстрелен в жопу или контужен голову, так что ж теперь  дома сидеть? Иди офицер, учи детей, как гранату бросать, чтоб им как тебе руку не оторвало. Кстати, кацап из второй школы преподавал физкультуру ничуть не хуже Ивана Степановича, и уж  получше слепого историка из первой школы. Историк, кажется,  был  озлоблен и на учеников, и на весь зрячий  мир. Заучил наизусть партийные  съезды, сессии Верховного  Совета и долбал датами школяров и в  хвост, и в гриву!... Адам, после  очередного  вызова  Манюси в школу, изрёк нечто, как всегда не совпадавшее с общепринятым взглядом на педагогику и действительность. «Да знаю я, этого хмыря-историка, воевали в одном полку. Ослеп  после Львовско-Сандомирской операции от спирта. Нам,  рядовым выдавали  по  нормам, а офицерам без ограничения». Бронька задумался.

                «Врет, небось, Адам, завидует. Сам-то на фронте только двумя медальками и одной нашивкой за  ранение обзавёлся». Бронислав посмотрел на ба Броню, она скромно возилась у печи. «Значит, не врёт Адаська. Это у пшека бывает. То-то же историк не раскрывает тайны своей инвалидности, мол, в танке горел, или глаза от контузии вывалились, и на День Победы не награды на френч лепит, а только колодки, которые любой дурак в магазине купит. У нас в школе всякие учителя преподают. Например, учитель  пения,  Григорий  Петрович - почти нормальный, только запойный... Каждый  год меня  в школьный  хор  приглашает, хвалит... Адам сказал: «Той Григорко Остапчук - полицай. После войны ему впаяли... как  и  некоторым,  положенные  десять  лет». Откуда он это взял? А  ба  Броня  сказала: «Что мелешь? Сам знаешь, Гришка в оккупацию детей учил, а ему приписали сотрудничество с румынами. Если  бы  все  люди  были  такими  полицаями  и  предателями,  как он…  и некоторые,  на  земле  не  было  бы «беспорочных»,  как  эти всезнающие».  Правильно  сказала. Григорий Петрович и мой папка не могли быть предателями...  потому что не могли. У нас в классе  только Толька Гоменюк  обзывал  Григория Петровича полицаем. А у самого отец?... То сектантом прикидывался, то чай курил, чтоб заболеть туберкулёзом и не идти на фронт по здоровью. Мне про это Адам говорил,  а Адам врать не станет...»

                «Этот Толька, такой наглый...  Обещал  продать наган, принёс совсем заржавленный казацкий пищаль». Бронька отказался. «Да с него, Тимофей, сын Богдана Хмельницкого, стрелял». - «Когда?» - «Когда дурковатые  ляхи, как ты и вся твоя семья, издевались над трудовым украинским народом, поняв?... А жиды вам помогали...» Получив в ухо, Толька отбежал и завёл свою любимую: «Прыйшов хохол, насрав на  пол,  прыйшов кацап, зубамы  цап. Хохол каже - фэ, кацап кажэ - дай щэ». Кацап, как и лях, это Бронислав.  Догнать стихоплёта не удалось... «Ох, как же не повезло мне с родословной: я и лях, и кацап, и папа мой в тюрьме... и пропал».

                Анатольку Бронислав поймал в туалете школы на следующий день. Получив пендалей, хитрюга  успокоился, а может и нет, всё приставал со своим  пищалем, настырный. «Этот Гоменюк очень напрасный, у Григория Петровича за один урок три пятёрки отхватил».

                Учитель пения по воскресеньям случалось подрабатывал, не столько для денег, сколько для души играл на немецком аккордеоне тем, у кого крестины, именины, проводы в армию. Чтоб не обижать хозяев, выпивал. Дело житейское. В понедельник утром, опохмелялся и на урок. Нарисовал однажды на доске скрипичный ключ, присел за  стол, чтоб обновить в памяти ноты.  Искал их в своих  тетрадях, искал, искал... и, устав от поисков, уснул, склонив голову на стол. Ученики, как обычно, сидят себе кучками, пацаны вполголоса страшные истории рассказывают, девчонки сплетничают, никто по  коридорам не бегает, не орёт, только Гоменюку не сидится. Написал на  доске:  «До-рэ-ми, фасоля си, едет Гришка на такси» и рожи корчит. Классу не  смешно. Тогда он химическим карандашом нарисовал свастику на лысине учителя. Кое-кто подленько подхихикнул, хотя все понимают степень личного участия в совершающейся подлости. Первым не выдержал Зюня Розенблюм - известный правдолюб. Зуй запросто показал директору школы «по  локоть», когда тот не  очень хорошо про его папу отозвался. Толька, к месту и не к месту певший про жида, бегущего по верёвочке, с «Блюмой» давно не  ладил. Зюня с места сказал: «Слышь ты, кукрыникса, кончай выёживаться!» - «Жопе слова не давали»,- Гоменюк явно нарывался. Зуй побагровел, встал. Толька толкнул учителя в плечо и запричитал: «Григорий Петрович, а Блюма меня убить хочет, спасите душу православную!» Учитель, спросонок ничего не  понимая, переводил взгляд то на Зюню, то на Тольку. Гоменюк  не  унимался. «Григорий Петрович, а он вам на лысину из авторучки брызнул. Случайно». Затем плюнул на ладонь и потёр учителю по плешке. Девчонки сдержанно прыснули в парты. Свастика превратилась в грязь. «Прекрати, Гоменюк!  Вот  я  твою маму в школу  вызову. Впрочем,  не  стоит, она  такая же, как и ты». Григорий Петрович достал  носовой платок протёр лысину. Склонив  голову к классу, доверчиво спросил: «Всё вытер?  А  так?...  Розенблюм,  надо  осторожней  с авторучкой.  На  чём  мы  остановились?... Кто это  написал?...» Толька метнулся к доске, полустёр написанное. «Гоменюк, сядь на место». «Сами написали и  сами - сядь». Григорий  Петрович  раздражённо  схватил  наглеца  за  шиворот, толкнул от доски.  Толька «изобразил  рожу», разбежался между рядами парт, притворно споткнулся и с грохотом упал на пол. «А-а!...  Люди добрые, полицаи  убивают радянськых пионэрив!  Всё,  иду  в  милицию...»

                Учитель побледнел. «Толя,  ты  что, ты  как, я  не хотел.  Вставай,  Толя,  мы  с  тобой гаммы  пройдём. Давай. До, ре, ми...  Молодец,  «пять».  Садись  на  место». - «Дулю вам,  Григорий  Петрович,  вы  в  прошлый  раз  мне ни за  что двойку  поставили, исправьте». - «Толя, разве  можно...» - Григорий Петрович, хлопая красными как у кролика  глазами, умоляюще смотрел на шантажиста. - «Иду в милицию, вы мне руку  вывихнули, тут вам не  гестапа». - «Ладно,  Толя,  исправляю,  вот  уже стоит». - «И  на  следующий  раз,  наперёд  поставьте». - «И наперёд, Толя».  Прозвучал звонок,  учитель, взяв классный журнал, униженно поплёлся в канцелярию. Класс с изгаженными  душами вышел на большую  перемену.  Ничего обсуждать не хотелось.

                На спартакиаде Толька опять пристал со своей «фузеей». Цену  сбросил... Бронислав уже согласился, но тут  подошёл Петька Бочков и, ни  слова  не  говоря,  пнул  Тольку  под зад. У  Гоменюка  из карманов  посыпались крашенные  яйца - галунки. Толька,  по  обыкновению отбежав, остановился на отдалении, чтоб  выкрикнуть  свои пакостные  стишки,  но,  посмотрев  на  Петькино  лицо, передумал.  «Ты за что его?» - «За брата,  все галунки  у  пацана выиграл». - «Ну  и что,  он меня тоже  победил...  по-честному».-  «Зелёным  яйцом?» - «Ну, зелёным...» - «Оно деревянное, это по честному?» - «У сука!» Опять Гоменюк  всех обманул...  На  Пасху  пацаны стукались  острыми концами  «крашенок». Разбитое яйцо  отдавалось  победителю. Всё должно  быть  по-честному,  без  деревянных  подстав. Бронислав  расстроился. «Ладно.  Ты что  вечером  делаешь?» - «В баню хотел...» - «Какая баня,  сегодня  Пасха!  Тут есть одно  дело, пойдёшь со мной?...»

                Петька был старше, заканчивал  десятый  класс, а  Бронька только седьмой,  тоже  выпускной. Они  пели  в  школьном  хоре, участвовали в школьных спартакиадах, как  ему откажешь? Тем более что Петро  предложил  нечто,  полностью совпадавшее с  устремлениями Бронислава.  К тому же,  делов-то,  на  четверть  часа.  Ударили  по  рукам и пошли  в  чайную выпить  портвейна.  Бронька  портвейн  не  пробовал  ни  разу.  Сладкий,  не  то,  что  самогон. За приятным занятием незаметно  стемнело, и ребята  перешли к осуществлению  ещё более захватывающего.

                В первую очередь отнесли Петькиному крёстному, дядьке Сашке Пердяку, бутылку самогонки и кусок ливерной колбасы. На «краковскую» у  Петьки средств не  хватило,  а  у  Броньки денег почти  не  водилось. Однако «нанашко», узрев праздничное подношение, остался доволен. Оглядевшись по сторонам,  предложил отвечерять вместе. Скромно отказавшись, молодые ушли. Старый, надёжно спрятал под лежанку «ружо», перекрестился, произнёс свой знаменитый тост: «Прощай розум, завтра встретимся»... Вскоре Сашка Пердяк - сторож райунивермага мощно захрапел.
 
                Навесной замок на магазине  совсем  хлипкий... Врезной покрепче,  но и ребята оказались не  хилые... Зашли, набрали  полные  карманы  часов,  посыпали  следы  махоркой... Петро махру заранее приготовил, от собак, чтоб ищейки со следа сбились. Не дураки же они, на дело пришли в полном снаряжении: - фонарик «Даймон», лом, табак, даже  перчатки.  Всё предусмотрели,  кроме  мешков.  Пришлось распихивать  по  карманам.  Ничего, часы  наручные - маленькие, карманов  много. Всё  путём  прошло,  просто тип-топ. Вышли, прислушались. Кругом тихо, только из сторожки доносятся характерные звуки, как нельзя лучше совпадающие с фамилией Петькиного крёстного. Прикрыли дверь, чтоб  случайному  прохожему  в глаза  не  бросалось,  и  айда  домой.
 
                Тогда-то приятели  встретили пьяных физруков,  во  всё  горло  вопивших «Если завтра война...» «Слышь Бронька, впереди кого-то чёрт несёт,  давай  за  забором  у  Бабы  яги  отсидимся». Бабой ягой звали Агнессу Янковскую, самогонщицу, жившую напротив детского  сада. «Бурачанку» дядьке Сашке ребята у неё брали. Заскочили в огород, прислушались.  Тут и пьяные  подошли – физруки, свои люди. Бронислав  вознамерился  подарить  Ивану  Степановичу  позолоченную «Победу»,  но  Петро отсоветовал.  «Пусть  всё  успокоится,  и  дари  кому  хочешь». Приятно  иметь  дело с умным  человеком, Петька и «фомку» принёс, и табак от собак захватил, такой дурного не посоветует.  Через месяц подломают книжный  магазин,  там приключения, детективы,  фантастика!...

                Идут пьяные педагоги, шатаются,  а навстречу  им  заведующий  районо  Борис Михайлович.  «Товарыши  вчителя!  Вы  в  яком  виде?  Шо вы  соби  позволяете?...»  Читал  морали долго,  читал бы  ещё,  но безрукий  кацап  вдруг  спросил: «Ты, курдюк бараний, ты на немца в атаку ходил?...» Цапушел, затрудняясь с ответом, злобно буравил кацапа одиноким глазом. Иван Степанович, желая разрядить обстановку, выдал: «Он молодой ишо, под стол пешком ходил, когда мы с тобой в атаку... Борьку не обижай.  Я ж его маму знал, может, он моё дитё...» Однорукий не унимался: «Раз дитё... тем более говно!...» Распалив душу воспоминаниями о фронтовых буднях, кацап с кулаками наперевес ринулся в атаку. Борис Михайлович позорно бежал. Физруки, поймав резкость, узрели хату  Бабы Яги и решили добрать ещё по сто пятьдесят наркомовских на каждую гвардейскую грудь. Глуховатая Язя, расслышав громкий стук поздних визитёров, вышла на крыльцо с коромыслом в руках. Однако, настоящих героев этим предметом не запугаешь. После недолгой, но предметной дискуссии о правомочности празднования Пасхи в Советском Союзе, дала фронтовикам бутылку самогона за деньги и налила ещё по сто пятьдесят без денег, в память о погибшем под Яссами муже Мирославе. Физруки, вдохновляя собак боевой песней, скрылись в темноте переулков. Бронислав  с  Петром, поклявшись в вечной дружбе,  разбрелись  по  домам.  Очень хотелось спать.

                Надёжно  спрятав часы в  курятнике,  напустив  на  рожу  невинность,  Бронислав зашёл  в  хату,  а его  уже  ждут,  не  дождутся. Мама  с  дежурства  пришла, бабушке помогает на стол накрывать, брат возле стола крутится, лакомые кусочки отхватывает. Только пьяненький Адам, без дела сидит. Весь  из  себя  шутейно-иронический, пасынка за спортивные  достижения  подкалывает. «Ванька нахвастался».  Хотел Бронислав показать  им грамоту  за  первое  место,  но  её  в  кармане  не  оказалось,  видимо  в  курятнике  обронил  или  в  чайной.  Мама  с  бабушкой  и  без  того  поверили, а  Адаська перебьётся. Дружно поужинали,  легли  спать.

                «Я им всем  часы подарю,  даже  Адаму…»

                Грамота  нашлась  утром,  когда  Бронислав досматривал третий сон.  Щербатый  милиционер, дыхнув вчерашним, праздничным перегаром, удовлетворённо спросил: «Твоя?... То-то же, мы её пид прилавком нашли. Збирайся, чимпиён?»

                Глава 4. СУД  СОВЕТСКИЙ

Да здравствует народная демократия страны Советов!

Комсомольцы-ленинцы, все на поднятие целинных и залежных земель!

Да здравствует, кубинская революция, несущая ветер свободы на  Американский континент.

                Следствие было недолгим, обвинение кратким. Судить несовершеннолетних грабителей решено показательно, в актовом зале родной школы. Поставили на сцену столы из учительской, покрыли зелёным сукном,  принесли стулья, графин с водой, стакан и школьный звонок. Броньке с Петькой поставили «скамью подсудимых» - лавку из живого уголка. Её ножки, изгрызенные кроликами, должны были показывать - такие выродки не достойны сидеть на стульях и даже табуретках.

                На старых табуретках у окна, посадили  заплаканных матерей. Главному судье принесли кресло из директорского кабинета, над ним повесили плакат - герб Советского Союза,  украшенный венками из колосков пшеницы и початков кукурузы. Герб смотрелся как-то не очень сурово, даже празднично, и "дирик" велел убрать его. Вместо плаката приволокли портрет Анастаса Микояна, он хотя и не имел отношения к происходящему, но в сумерках сцены зловеще смахивал на Сталина, обгаженного на двадцатом съезде партии. Директор поразмышлял и, велев заменить Микояна на Фридриха Энгельса, ушёл встречать судейские власти.

                Народу набилось, как семечек в тыкве. В первых рядах учителя, родители отличников, далее лучшие ученики - представители старших классов и общественники других школ. Малышню, из педагогических соображений, в зал не пускали. Нечего их стращать, не понимают ещё. На налётчиков смотрели с нескрываемым интересом, как будто впервые видели, на бедных матерей с немым вопросом. «Как же вам не стыдно? Ваши сыновья - поганые выродки, посмели опозорить нашу школу, наш район, нашу советскую страну! Как вы, нерадивые матери, воспитав расхитителей государственного имущества, можете смотреть людям в глаза?» Мамы, не смотрели. Стараясь быть незамеченными, не поднимая глаз, скорбно сидели на предоставленных им колченогих табуретках. Да, по правде сказать, гордиться было нечем. Государство бесплатно учило, ребята одеты, не голодали, имели крышу над головой и вдруг...

                Первым вышел упитанный, "дуже интилигентного" вида очкастый завуч, злорадно поглядел в сторону ворюг, поднял школьный звонок, прозвонил и произнёс классическое: «Встать, суд идёт!» Все вскочили, замерев в напряжении. Из боковой двери на сцену взошли суровые люди... Преступники, подумав, что все вошедшие в зал дядьки и тётки - судьи, похолодели. Да, пощады ждать нечего, впаяют как миленьким. На следствии, рябой мильтон, который осенью женился на учительнице немецкого языка, и она забеременела, говорил, что их преступление тянет от трёх до пяти, как судья решит... Это ж если каждый из них решит только по три года, не говоря уже про пять!...  Броньке стало грустно, Петьке тоже, на столько лет в тюрьму не хотелось. Не то чтобы тюрьма представлялась, как нечто страшное, нет...
 
                Бронька, ещё сидя в камере, задумался даже размечтался, как отсидев срок, придёт  домой, выйдет на речку, пошлёт пацанов к бабе Мотруне за вином и станет, по-блатному кривя губы, рассказывать всякие страсти-мордасти о тюремной житухе. А Галка будет, как бы по неотложному делу шастать мимо них, пока он её не окликнет...

                «Курево, естественно, только «Казбек». На груди выколю орла с распростёртыми крыльями, на правом предплечье русалку, на левом - сердце с именем Галя, пробитое финкой и истекающее кровью... Конечно же - «Не забуду мать родную». Что бы ещё?... А,  на ягодицах - двух негров, которые при ходьбе изобразят кочегаров, бросающих лопатами уголь. Но это будет видно только, когда одеть атласные плавки о трёх пуговичках сбоку. Буду лежать на пляжу,  весь в наколках, кругом пацаны, а я им так весомо, с хрипотцой в голосе: «Тюрьма, пацаны, не курорт, зона - жуткая школа жизни…»

                Правда, когда их схватили и заперли, ничего ужасного не случилось, кормили, приносили передачи от мам. Броньку никто не бил, а Петьке дал в ухо его же крёстный Сашка Пердяк, когда пришёл утром с ментами арестовывать племянника. Двух позолоченных часов «Маяк» менты не досчитались, но Бронислав отдал все, и Петька тоже. Записали утраченные часы и сломанные двери, как убытки от грабежа, на двоих поровну. Получилось целых сто восемьдесят семь рублей, тридцать шесть копеек, новыми. И вот теперь суд пришёл… Подсудимые молча угрюмо ждали, что будет дальше.

                Главный судья, похожий на портрет члена политбюро Суслова, уселся в директорское кресло, рядом на венских стульях две женщины в пиджаках: одна с косой на голове, нос картошкой, другая стриженная, востроносая. На противоположной стороне сцены за отдельный стол посадили красномордого одноглазого судью со шрамом и синими точками на лбу. Ещё одну судьиху в очках и пуховой шали на плечах, посадили за парту рядом с матерями преступников, видно ей стола не хватило.
 
                Главный судья строго посмотрел в зал, тихо постучал наливной авторучкой по графину. Зал затих. Судья надел очки, впёрился в бумажки и монотонно загугнил что-то малопонятное, перемежая свою речь «главами УПК», «статьями УК» и прочими ещё более непонятными словами. Здорово, Бронька с Петькой и не знали, что действовали по статьям, они думали, что просто воровали. «Суслов» читал, пока не устал, потом дал сказать кривому красномордому со шрамом. Ну, тот и понёс: тоже про УК, и про УПК, и про социалистическую собственность, про колоски, про что только не кричал, аж шрам побелел от натуги. Воришки ничего не поняли, кроме того, что виноваты, что посадить их надо далеко и надолго, чтоб не мешали советскому народу запускать спутники, осваивать целину, бороться с колорадскими жуками... Или… вроде, это они были колорадские жуки?... Чёрт поймёт. Сидят воришки, потупив головы, незаметно перешёптываются. Тут пошли выступления активистов. Клеймили долго и активно.

                Особенно старалась Галька, с которой Бронька собирался в Михайловский лес, мечтавший выколоть её портрет на левом предплечье, и всё такое... Вот гадина, можно подумать, он для себя воровал... Тут, не выдержав позора, поднялась Петькина мама тётя Муся и закричала: «Ой, Пэтю, дытына моя ридна, шо ж ты наробыв!» Все повернулись в её сторону, а она, побелев, упала на пол. Петька рванулся к матери, но сидевший сзади милиционер, тот скуластый, который раньше в МТС молотобойцем работал, схватил преступника за шиворот и усадил на место. Позвали медсестру Фаину Борисовну, дали тёте Мусе понюхать нашатырь...

                Судили до девяти вечера, Петькина мама ещё три раза падала в обморок, кричала, что во всём виновато полицейское отродье, а её сынок рос без отца, убитого на фронте. Петька, вслед за матерью непонятно бубнил, горестно расшатываясь, кивал и плакал. Бронислав уже хотел с этим согласится, поднял руку, но мама строго поглядела и отрицательно покачала головой. Бронька руку опустил. Давали слово той в очках, которая сидела за партой и куталась в пуховый платок. Позже Адам разъяснил, что это была защитница, адвокат называется, но кто ж тогда разберёт. Она тоже говорила про статьи, про УПК, УК и просила суд отдать ребят на поруки коллективу школы. Зал возмущённо роптал. Поднялся Иван Степанович, по привычке повёл плечами, откашлялся и стал говорить про Бронькины успехи в спорте, про Петькиного отца, убитого на фронте и незаживающие раны войны. Когда физрук вспомнил про раны, зал оживился, даже у «Суслова» по лицу пробежала тень улыбки. В местечке многие знали место ранения фронтовика. Хороший он учитель, но не понимает, что здесь всё это нипричём, что за воровство положено отправить в тюрьму. Впрочем, в тюрьму мало, надо сбросить в шурф шахты, как Молодогвардейцев... и все, наверно, жалали, что у них нет шахты. Мамы тоже про поруки говорили, и учитель физики Николай Иванович, и воришки, как их учили, тоже промымрили про поруки. Плакали мамы, плакали воры, плакали зрители в актовом зале...

                В местечке года полтора шли разговоры про показательный суд, пока не сгорела пекарня с двумя молодыми девушками, проработавшими там только восемь месяцев. Событие в пекарне обсуждалось бурно, но не очень долго, а про суд некоторые  вспоминали ещё лет десять.

                Когда главный судья читал приговор, так есть хотелось, что Бронислав ни о чём не мечтал, кроме хлеба с сахаром и стаканом воды, который давали по утрам в камере. То, что «Суслов» отпустил их на поруки, он не понял, а когда дошло, не обрадовался, даже разочаровался и почувствовал какую-то неприязнь к судьям. Домой шли втроём: мама, Бронька и Адам, отстоявший в коридоре всё время суда.  Шли молча, дома Манюся упала лицом на кровать, горько разрыдалась. Бронислав почувствовал себя мерзавцем и сволочью. Ба Броня, выдворив его с Адамом на улицу, присела на кровать.

                Стояла средина мая, цвели сады, в воздухе гудели майские жуки - хрущи. Адам достал папиросы, закурил сам, протянул пачку Брониславу. Пасынок не удивился, прикурил, затянулся и не закашлялся, наоборот в голове просветлело.

-  Перетрухал?
-  Ну. – Брониславу не хотелось разочаровывать Адама.
-  Ладно, не тот молодец, который ударит, а который выдержит. Быть тебе, Бронька, в этом местечке вечным грабителем и бандюгой.
-  Я знаю...
-  Шо ты  знаешь?.. Крипаки мы панские. Если б не война, так бы и не вкусили духа вольности. С фронтов возвратились казаками, а нас обратно в ярмо, да в стойло... Ладно, помолчу, не то сосед подслушает и стукнет, кому следует.
-  Я теперь буду хорошо учиться, в комсомол вступлю...
-  Угу, в одно дерьмо ты уже вступил… На кой тебе эти часы сдались?
-  Не знаю, хотелось.
- Ясно, что дело тёмное. Видел, как Муська Бочкова маневрировала? Тебя в паровозы, а Пэтю прицепным, порожним. В обмороки падала, сука!... Сынок её тоже хорош.
-  Петька на меня не валил.
- Угу, не валил, только ревел, как дитя неразумное...
- Маму стало жалко.
- А тебе не жалко.
- Моя не плакала, не падала...
-  У неё из-за тебя выкидыш получился, саму едва спасли. Считай, брата убил. - Адам яростно затянулся, закашлялся и, отвернувшись, незаметно смахнул слезу.
-  Я не знал, я не хотел...
- Теперь не вернёшь. Может тебе к бабке податься, к Антарктиде? Там большой город, затеряешься, никто и не узнает про часы... Москалём станешь, ты такой же, как они, с придурью, не то шо мы - козаки подъяремные. Русские, Бронька, народ отчаянный, как и поляки, мы тоже бываем дурноватые - в тридцать девятом на немецкие танки с саблями бросались. Только кацапы народ  покрепче, я на фронте понял.
-  К ба Арктиде мама не отпустит.
- Шо да, то да... Кажись идёт, брось папиросу... Ногой, ногой наступи. Марусь, ты?  А мы тут озоном дышим. Всё путём, Маня, всё путём…

                Со свидетельством о семилетнем образовании и соответствующей характеристикой, мать с сыном отправились в Одессу к дяде Мише. Брониславу купили новый костюм, рубашку и даже кожаные ботинки. Раньше он летом носил коричневые парусиновые туфли с кожаными носками и задниками, зимой кирзовые сапоги, а тут... На автобусе ездить приходилось, теперь  предстояло прокатиться на поезде. Приехали на станцию. "Поезда - просто атас, вагоны с зеркалами, это общие, а в купированных как в кино. На столах абажурчики, стаканы в подстаканниках, запахи приятные. Жизнь совсем меняется! Только из-за такого стоило магазин ломануть. Даже если  в Одессе  не выгорит, не беда. Оказалось не так уж страшен суд, он же  наш суд, советский".


               
                Глава    5     СБЫЛОСЬ

   Юноши и девушки, шире овладевайте знаниями и профессиональными навыками!

   Да здравствует СССР – могучая и несокрушимая держава, надёжный оплот
   безопасности мирового социалистического содружества!

   Комсомольцы и комсомолки, выше знамёна коммунистических  идей!

                Одесса - класс! Народу,... как в местечке на первомайской демонстрации, только без флагов и транспарантов. Вокзал огромный, с часами, ступеньки гранитные и сразу асфальт, тротуар, фонтан, вокруг люди отдыхают, пожилые. Что им ещё делать? Ни тебе огорода, ни свиней, ни коз. Городские бабушки издали вроде и не старухи, а нормальные женщины. Уж не чета местечковым бабуленциям в тёмно-зелёных шерстяных платках. Одесские бабки почти как из кинофильма «Зелёный фургон» и такие же странные, как учительница математики Соня Исааковна: в шляпках, губы  напомажены, на дряхлых щеках пудра. Говорят на русском языке, как-будто здесь не Украина. В Одессе все люди говорят на русском, улицы мощёные, трамваи звенят, троллейбусы щёлкают... Планетарий! На Пушкинской улице в густых деревьях вороны галдят... гадят. Легковые машины так и снуют.  Красивый город! Бронька  много увидел, пока шли.

                Михаил Васильевич жил недалеко от вокзала на улице Свердлова, угол Чкалова. Манюся с сыном дошли пешком за семнадцать минут, хотя могли (так им объяснил сухонький старичок в соломенной шляпе) минут за пять, ну, за восемь доехать на такси. Бронислав теперь фиксировал время всех переходов по трофейным наручным часам - подарок Адама перед отъездом, на прощание.«Адаська рад портки свои отдать, чтоб меня не видеть. Подумаешь, очень хотелось с пшеком под одной крышей жить, вот бы папа живой был...»

                Дверь приоткрыла девочка-школьница. Через цепочку сказала, что никого из взрослых, кроме бабушки, дома нет. Непрошеные гости сильно огорчились. Манюся попросила позвать бабушку, но девчонка, странно улыбнувшись, захлопнула дверь. «Не очень приветливая девочка»,- растерянно констатировала Манюся и,  выйдя на улицу, устало присела на скамейку у остановки. Бронька не унывал, Одесса ему нравилась! За двадцать девять минут проехало пять троллейбусов в одну сторону, восемь в другую, четыре раза их спрашивали, как пройти на Кирова, в парк Шевченко, в Отраду и на Лонжерон. Эх, если бы он знал как...

                Через час сорок две минуты из троллейбуса выскочил чем-то озабоченный дядя Миша. Бронислав вежливо поздоровался, дядя удивлённо буркнул «здрасти» и пошёл дальше. «Ничего себе, финты ушами!...»  Броник оторопел, а дядя Миша повернулся и недоверчиво спросил: «Эрик?..» Тут он увидел Манюсю и сверкнул двумя золотыми зубами.

-  Манюся, штоб мы все были здоровы!
-  Здравствуй, Миша, вот решили зайти к тебе.
-  Это, таки, хорошо. Аня мне позвонила, я в сомнениях. Надо было предупредить, телефонировать…
-  Не телефонный разговор.
-  А што такое?
-  Проблемы с Броником, хотела просить у тебя помощи.
-  Так шо ж мы тут стоим? Ко мне заходили?
-  Дома только Аня и бабушка.
-  О, эта бабушка, эти Кларины Берковичи, с их сумасшедшими родственниками из Бердычева! Навязались на мою голову! Я так понимаю, вам надо переночевать?
-  Миша, извини, мне надо пристроить Броника, если нет...
-  Манюся, зачем этих извинений? Пристроить на учёбу?
-  В крайнем случае, на работу.
-  У него, таки, есть паспорт?
-  Есть. - У мамы по щеке поползла слеза.
-  Манюся, если вы полагаете, что у Миши Борщевского плохая память, то вы сильно заблуждаетесь. Слушайте, что вы мне тут голову морочите? Зачем нам смотреть этих Берковичей с их безумной бабушкой? Мы сейчас пойдём в кафе, сядем и обо всём договоримся. И где ваши вещи? Если это чемоданы, то я, таки, Крез. Пошли. - Дядя Миша рванул вперёд, родственники за ним.
 
- Дядя Миша, а почему в Одессе  говорят на русском, это ж Украина?
- Ха, Украина! Одесса, молодой человек, это вам не Украина и не Россия. Одесса... это Одесса, почти Порто-франко. Ты понял?
-  Не, но мне нравится.
-  Ещё бы, Одесса и не нравилась. Што вы знаете за Одессу?
-  Тут море...
-  Не смешите меня, тут аж три моря: море жлобов, море жидов и ещё сплетничают за какое-то Чёрноре  море.  Ты куда хочешь?
-  В мореходку.
-  Ну, это к Дюку.
-  К какому  Дюку?
-  Ришелье. Который день и ночь торчит на Приморском бульваре со свитком в руке. «Вот вам виза, вон там море...» Ты его ещё увидишь.  Как вам нравится кафе «Ромашка»?... Садитесь за столик, который в углу, а я поговорю с девочками, чтоб нам принесли настоящий  харч, а не общепитовскую блевантину. Манюся, может-таки, ви прекратите шарить по ридикюлям? Или вам доставит наслаждение похвастаться видом потрёпанных купюр?..

                Конечно, в мореходку, как и в индустриальный техникум, поступать с Бронькиной характеристикой... Читая её, дядя Миша вскидывал брови, морщил нос, трогал указательным пальцем проплешину на макушке. Закончив изучение, малость подумал, отпил глоток пива и выдал резюме в стиле жителей Мясоедовской улицы.
«Да, это не десять заповедей и даже не моральный кодекс строителя, знаем какого. Этот документ!... с красивой подписью и круглой, гербовой печатью – плацкартный билет туда, где пахнет кедровой делянкой. Уникальный образец педофобской мысли, отягощённой скудоумием и графоманией. Надо иметь и язву, и больную печень, чтоб излить столько желчи на одной странице, я уже молчу за голову сочинителя. А стиль изложения!... Куда там произведения Салтыкова-Щедрина и жалкие сценические потуги товарищей Тарапунькии и Штепселя. Последний, кстати, абориген славного города Одессы, его мама троюродная сестра шизанутой тёщи вашего покорного слуги. Однако вернёмся к дивной верительной грамоте, я бы сказал «путёвке в жизнь», выданной отроку за подписью и. о. директора школы. Сквозь рубленые строки произведения угадываются знакомые очертания одесского кичмана с ясной перспективой на Владимирский централ... Бронислав, я вас умоляю, сохраните сей артефакт для потомков, этим в двадцать первом веке будут пугать внуков ваших внуков. Не будь я героический участник подполья «Красные Подолы», друг Эрика, родственник Манюси, я бы, по окончанию прочтения оного педагогического перла, выскочил бы на середину Канатной и возопил к городовому о спасении меня любименького от малолетнего грабителя и маньяка. Но не будем на ночь вспоминать церберов монархизма и прочую сволочь, ибо, благодаря моим маме и папе, мы, таки, живём в самом демократическом государстве, из всех на Земле... Не стоит обращать внимание на злобные, ироничные, я бы сказал саркастические, улыбки прихвостней капитализма и мирового империализма. Их демократия поклоняется золотому тельцу, наша - партии, а партия служит рабочим и колхозникам... О чём я?... Да, о партии, которая торжественно заявила, что наше поколение  будет-таки жить при «коммунизьме». А кто против?... Никто. Но пока наступит светлое будущее, народ Одессы намерен получить обещанные сто граммов масла на свою душу населения и подумать: «А не положить ли сверх масла ещё и кусок колбасы, ветчины или паюсной икры?...» Икра это уже на любителя, не будем касаться её нежных округлостей своими грязными обывательскими мыслями, поскольку она продукт номенклатурный... О чём это я опять? А, в ученики токаря с предоставлением общежития пойдёте?..»

                «Да!» - выдохнул Бронислав. «Пойдёт», - подтвердила мать.

                Общежитие рабочих механического завода располагалось в дореволюционных казармах пролетариев канатной фабрики, но реконструированных по стандартам передовой коммунальной мысли. Убрали из комнат глупые  рукомойники, закрасили чистой белой известью пошлую лепнину, закрыли скрипучие паркетные полы гигиеническим линолеумом современного серого цвета, повесили лозунги, выпустили стенные газеты, установили радиоточки, провели электричество, посадили вахтёров.  И потекла новая жизнь передового класса страны советов... Советов в общежитии имелось великое множество: от примитивных - как лучше открыть бутылку пива о край стола, до философско-прагматичных - «учись- не учись, а на одну зарплату не проживёшь». Однако, вопреки обилию советов, ученик токаря Бронька поступил в вечернюю школу рабочей молодёжи. С точки зрения соседей по комнате - склонность некоторых  хитромудрых к учёбе носила потаённый смысл. В то время как нормальным работягам приходилось горбатиться в две-три смены, учащиеся «вечерних» выходили на работу исключительно в первую смену.  Гегемон шершавой шкурой мозолистых ладоней чувствовал вопиющую несправедливость и не допускал мысли о какой-то жажде познания, о прочей интеллигентской  дребедени. Но, как всякий великан, будучи добр и покладист, величественно позволял. Ладно, пускай ходит пацан в школу, мал ещё другим заниматься, через год два подрастёт и побежит как мы, через улицу в общежитие работниц камвольно-прядильной фабрики.

                О, невинные Нимфы и Наяды, слетевшиеся в трёхэтажный особняк славного женского общежития из степных хуторов, сёл и местечек! О, вы, ставшие лимитными Горгонами, где ваше былое целомудрие?  В далёком провинциальном прошлом, в родительских хатах и в средних образовательных школах.

                Фабричные девчата запросто посещали холостяцкие покои рабочих механического завода, а заводские ребята были вхожи в светёлки фабричных невест. Визиты, в установленное администрацией время, носили просветительский, морально-эстетический и культурно-развлекательный характер. Исключительно в целях проведения тематических вечеров советской поэзии, передачи передового опыта по организации рабочего места, исполнения песен советских композиторов и, иной раз, танцев под пластинку.
 
                Броньке жутко нравилась городская жизнь. Он с упоением читал Светлова, Рождественского, Евтушенко, бренчал на гитаре, представляя, как приедет домой... «Нет, Гальку вспоминать не хочется... Среди фабричных девушек ничего хорошего, в основном двадцатилетние старухи или ещё более древние с романтичным блеском в глазах.  Дуры! Друзей в общежитии и на заводе пока не обрёл, к дяде Мише заходить не хочется, уж больно его Клара гордая и фанаберистая. Разговаривает как с дебилом, да всё с подковыком... Анька, их дочка, вроде, хорошая девчонка, на скрипке играет, разговаривает красиво, но соплюха ещё… прыщавая. Несколько раз просила встретить её в субботу возле школы и проводить домой. Понятно, перед подружками выпендриться, что и у неё есть мальчик. Не жалко пусть выхваляется, только, кажется, она что-то себе придумала? Вообще-то, городские девчонки ранние и красивые, не то, что наши сельские, одна другой «краше»... Целомудренных из себя корчат. Одесские все симпатичные... правда, только когда принарядятся, «зашпаклюются». Местечковые краситься ни-ни, а этим хоть бы хны. Выйдут из школы, зайдут за угол, и ну стрелки подводить. Конечно, их дома за это не сильно ругают. Не то, что местечковые матери, те сразу за подол и давай им дочерям по рожам драить да с руганью, чтоб, не дай бог, отец помаду или румяна не заметил. Правильно Адам про крипаков говорил... Мама раз в неделю по вечерам на вахту звонит. Скучают, обещала на то лето приехать, Ивану море показать. А что его показывать, в нём купаться надо. Я домой не  вернусь ни за какие коврижки, останусь жить в Одессе, поступлю в техникум. Меня комсорг Сашка Пушкарь, который возле окна спит, обещал в комсомол принять. Говорят комсомольцам и спортсменам  легче по конкурсу пройти. Пойду, запишусь на баскетбол, прыгать в высоту что-то не тянет. Так, чуть не забыл, надо решить примеры по тригонометрии».
 
                Поздней осенью, после ноябрьских праздников на вахту заступил Григорий Иванович Цыбулько, подпольная кличка - Котовский. От него попахивало винным свежачком, хамсой и благодушием. Заведующая общагой добрейшая Вера Сергеевна, погрозив работнику турникета  пухлым пальчиком, покинула, вверенное ей в подчинение, здание. На столе вахтёра мгновенно нарисовалась: фугаска красного креплёного, хлеб, ветчинно-рубленная колбаса, завершали натюрморт два гранённых стакана, позаимствованных из автомата газированной воды, что установлен на улице Белинского угол Отрадной. Змеи-искусители в лице жильцов подведомственного механическому заводу общежития, весело набулькали по полной и чокнулись с дядей Гришей, принципиально употреблявшего только из своего «бокала» - эмалированной кружки с голубым цветочком. Счастье разлилось по щекам «Котовского» и отрикошетило в сердца проходивших мимо вахты фабричных девчат. Вахтёр лихо подкрутил рыжеватые от табака усы, заговорщицки подмигнул сотрапезникам, взял в руку полную кружку... а в это время на столе возникла следующая фугасочка!... «Ямщик, не гони лошадей...»-, чувственно промурлыкал дядя Гриша и осушил «бокал».

                Ближе к полуночи Броник аккуратно сложил учебники, расстелил постель и приготовился отойти ко сну. «Куб суммы двух чисел равен кубу первго... Утром надо ещё раз проштудировать Устав комсомола...» В коридорах угадывалось волнительное брожение, из красного уголка долетали звуки музыки, то вероятно завершался тематический вечер по произведениям одесских композиторов. Довольно поздно... «А почему бы и нет, завтра выходной...»

 Бронислав сладко зевнул. «Я живу в замечательной стране! Где, в какой стране мира уголовников берут на поруки, предоставляют место в общежитии, еженедельно меняют постельное бельё, разрешают готовить на общественной кухне? Какие капиталисты устраивают в красных уголках, тематические вечера? Меня, малолетнего преступника, бесплатно обучают токарному делу, даже платят стипендию! Я учусь в вечерней школе, играю в баскетбол в спортивном зале завода, иногда даже на стадионе «Черноморец». Могут ли о таком мечтать всякие негры из какой-то Алабамы? Жаль, что нас разъединяют океаны, иначе бы все американские негры перебежали бы в Советский Союз. Больше я ни за какие блага не украду у родного государства. Поступлю в комсомол, потом в техникум, в институт... Странно, почему рабочие Финляндии массами не пересекают границу в районе Выборга? Капиталисты не пускают, кто на них будет работать? Жалко бедных рабочих всего мира эксплуатируемых капиталом. Пора спать...»
 
                Ему приснилась речка детства, но впадавшая в море. По морю, под красными флагами плывут пароходы, над ними летят самолёты. В одном из них лётчик Бронислав… Нет, он не лётчик, он сам по себе летит и смотрит на прекрасную жизнь,  на девушек в белых блузках и бордовых, расклешённых юбках, танцующих чарльстон. Точёные ножки в туфлях на высоких каблуках, обтянуты прозрачными чулками. Чулки сияют капроновым блеском и струятся стрелками от туфлей вверх под интригующие взор подолы. Девушки сплошь  красавицы, модно подстрижены, губки накрашены, брови подведены. Они танцуют и поют в унисон:

                Девки суки, девки ****и
                Отцепили член у дяди.
                Дядя в ужасе рыдает
                Член по воздуху летает.

                А над морем кружат белые чайки и голуби мира и выше всех его «сталистый»... с  банкой мёда, повешенной на член хромого Ясинского. Девушки с хохотом отцепили гениталии, они полетели с голубями мира под самые тучи. Хромой горько заплакал и, схватив мешок с часами, побежал прочь. Бронислав, увидев милиционера, работавшего молотобойцем в МТС, испугался,  рванул за хромым. Они неслись по улице Свердлова, бывшей Канатной, тяжело дыша, теряя по дороге часы. Часы не жалко, главное убежать, но тут пьяный мент схватил Бронислава за плечо и, натужно хрипя, стал щекотать кошачьим хвостом в ухе! Бронька, яростно увёртываясь, проснулся...

                Сверху, елозя языком в его ушной раковине,  наклонилась фабричная краля из тех, что следили за ним воспалённым взглядом. «Что ей надо?... Кажется, её звать Люся?» Рядом на койках храпели товарищи по комнате. Люська, выдыхая винные пары, целовала и гладила, гладила и целовала, потом сползла ниже, схватила Бронькин член зубами!.. Он с ужасом  подумал, что откусит, но ничего подобного не случилось. От облегчения Бронька поплыл... Разохотившись, намотчица так наматывала, что неопытному придумать сложно... Завершив цикл, Люсьен наливала им по стакану портвейна, и они пили, потом… «целовались» затем снова пили, пока не уснули...  Как любил повторять Сашка Пушкарь «Целовалась бы исчо, но болит влагалисчо». «Грубиян» подумал уставший Бронислав, засыпая под мирное сопение Люсьен.

                Ранним утром, проснувшись от странных звуков, Бронислав увидел, как его краля галопирует у окна верхом на Сашке. «Значит, она меня не любит, а ещё комсомолка», - огорчённо констатировал молодой  рабочий и отвернулся к стене. «Первый раз случился вовсе не так, как я себе это представлял... но тоже хорошо, даже саднит... А я не промах, не хуже хромого, могу, сколько надо, хоть сейчас, только, после Сашки противно».

                Двадцать четвёртого января, комсомольцы токарного цеха единогласно приняли в свои ряды, ряды передовой советской молодёжи ученика токаря - Бронислава Божемского. Сбылось.

                Глава 6 
                ЛИГО

Да здравствует передовой советский народ, впервые в Мире запустивший человека в космос!

Учиться, работать и жить по-ленински, по-коммунистически!

Позор американской военщине и их приспешникам!

                В ночь на Ивана Купала Брониславе Казимировне не спалось. С четырёх до семи утра моросил мелкий дождь, после дождя за рекой, в поросшем орехами овраге, печально куковала кукушка. «Совсем как дома в Вильно, теперь Вильнюс столица Литовской ССР. Может съездить?... Теперь не сороковые... те времена прошли, сейчас людей за родственников не сажают… больше за воровство. Кто знает? Грабовского упекли в психиатрическую больницу почти ни за что. Хороший человек, да здравого рассудка мало, наивный. Искал правду и справедливость в газете «Правда Подолии», послал им снимки изобличающие секретаря райкома. Из газеты фотографии прислали в райком и предложили разобраться. Разобрались, теперь «Баба Вася» бесплатно лечится, а первый секретарь райкома стал вторым, но в обкоме... Опять кукует, проклятая, душу разбередила! Нечего мне делать в Вильно, и писать не стану. Вот бы найти то золото, ведь было же оно... Ох, не к добру такие мысли, и что это я?... Ну да, праздник Лиго. Схожу-ка я в лес на вторую поляну, там родник... Хорошее место - священное, не зря посредине вековой дуб стоит. В нём наверняка Носолум водится. Местные люди ничего не знают о «Том», обитающем в ветвях священного  дуба.  Дубы уважают, но им не поклоняются, а если поклоняются, то не Носолуму, а просто могучему дубу, возле которого их предки гулевали. Тоже хорошо вспомнить своих... Ануси нет, Бася погибла, Вася больной и дуре достался, совсем с ума сошла, молодая, а заговаривается. Приберусь в доме и пойду, может Носолум подскажет, жива ли Ануся».

                Дорога шла через речку мимо каменных карьеров, где все, кому не лень, добывали песчаник. Ленивых в местечке много, каменные дома не строят, предпочитают саманные, но фундаменты каменные. Бронислава с узелочком в руке осторожно пошла через «кладку» - цепочку валунов на широком и мелком перекате. Однако сегодня вода поднялась выше обычного и грозно бурлила между камнями, видимо где-то дожди прошли. На правом берегу цыганка Сонька со своим выводком ждали пока пройдёт Бронислава, кладка освободится, и они пойдут на базар. Приветливо поздоровались.  Цыганята, шмыгая носами, устремились на камни. Сонька не спешила, успеется. С утра пораньше народ ходит между рядами, ищет товар получше, подешевле, только когда устанет, можно заниматься гаданием.

-  Шо, тётя Броня, от Ани ничего не слышно?
-  Откуда, Соня? - «Бродяжье племя, нутром чуют людские мысли».
-  Может вам кто погадает?  В Сороках есть одна...
-  Грех это, Соня, Бог запрещает.
-  А вы в церкви не говорите.
-  Бог накажет.
-  Может и не накажет, вы ж не на себя гадать станете. На себя может быть и грех, а спросить за дочку не грешно.
- Ну, так ты погадай.
- Соседям нельзя гадать, только чужим.
- Да?...  А как её найти, твою гадалку?
-  На цыганской горе, туда с Бужеровки автобус ходит.  Как только заберётесь, будет магазин скобяные товары, от магазина по этой же стороне улицы, через три хаты, дом с террасой, покрашенной голубой краской. Там она и живёт.
-  Как её звать?
-  По-вашему Света. Только, вы много денег с собой не берите. Возьмите сколько не жалко, мелкими, и тогда уж все отдайте. Не жалейте.
-  Как же я назад поеду?
-  Купите заранее обратный билет.
-  А без этих цыганских хитростей не обойтись?
-  Я, тётя Броня, говорю вам по-хорошему, по-соседски, а вы поступайте, как хотите.
-  Ладно, Соня, не обижайся. Спасибо на добром слове. Вот тебе три рубля...
-  Вы шо, тётя Броня!...
-  Бери, возьмёшь детям гостинцев.
-  Нехай сами заработают, лучше Анатольке вина куплю.
-  Как знаешь, бывай здорова. - Бронислава продолжила свой путь.
- Тётя Броня, сегодня большой праздник - Ивана Купала, солнцеворот, попросите у бога поворота судьбы.
-  Иди уж, Сонька, другим советуй.

                Бронислава, раздосадованная встречей, вышла на брусчатку, проложенную в тридцать третьем году, заключенные мостили. Она помнила те времена. Голодовка косила людей семьями, в основном единоличников. Многим тогда не верилось, что хлеб может просто лежать на столе, и никто не захочет его тотчас съесть. Колхозникам тоже было голодно, но не до смерти. Потом с продовольствием наладили, единоличники исчезли, и жить стало легче. За голодными заботами люди мало обращали внимание, на возню военных. Про тайное строительство намекали, шептались, но говорить открыто боялись. Отрывки брусчатки существовали повсеместно, порой в самых глухих местах, в то же время улицы местечка даже не равнялись и не засыпались щебёнкой. Позже говорили, что всё это безобразие произошло по злому умыслу врагов народа, затесавшихся в руководство страны. Возможно, но скорее всего обрывки дорог служили прикрытием при строительстве Укрепрайона. Тёмное это дело, сами строили, сами же и взорвали».

                Брониславе не хотелось встречаться больше ни с кем, и, сойдя с брусчатки, она пошла по крутой глинистой тропинке через кусты, мимо кривобокой, покрытой жухлой соломой хаты. В убогом жилище с незапамятных времён ютилась семья Онысько, в людской молве - Турчики. Со времён Речи Посполитой ходила легенда о происхождении несчастного семейства, но насколько она правдива, определить невозможно. Ей ещё покойный Стасик рассказывал…

                «Давным-давно, когда Бессарабия была под турками, а на нашем, на левом берегу русскими людьми управляли ляхи, то часто случались турецкие набеги. Нападали на христианские земли и крымские татары, и турки-янычары - искусные и отчаянные воины. Янычары эти, существа сплошь дивные, совершенно разные по виду не то, что славяне, мадьяры, или даже татары. У иных башка бритая, рожа круглая, другие собакоголовые, иной мурин чёрен телом на башке две рожи чёрная вперёд смотрит, белая – назад, случался янычар жёлтый  бывал и с хвостом, и с козлиными копытами. Разные они были, но все турки-янычары. Что это за твари христианам понять трудно, да и незачем, ибо и без попа ясно – иноверцы все, бесовское отродье... В те памятные времена, на месте нынешнего сельпо, там, где при строительстве дома культуры прораб ПМК Витька Коваль откопал глубокие сводчатые погреба, стоял замок-фортеция родовитого шляхтича Януша Замойского - грозное укрепление с мощными стенами и боевыми башнями. Старые люди сказывали, что строили фортецию пленные казаки, а руководил строительством немец Геденрейх, сам в белом парике синем жупане с золотыми галунами и в белых панталонах. Выстроили, значит, замок, ксензы его освятили, православный люд втихомолку хозяина проклятьями осыпают и незаметно плюют. Плюют в ту сторону, где над главной брамой, красуется выложенный мозаикой портрет-парсуна владельца-основателя. Хорош лях, истинный сармат - носатый, усатый, краснощёкий с пронзительным взглядом умных серых глаз. По червлёному жупану два ряда золотых пуговиц, в руке символ власти - золотая булава. Чуть выше портрета родовой герб «Елита» - на чермном поле да три скрещённых копья в окружении начальных букв имени и титула. Под портретом надпись - «Ян Сариуш Замойский, высший военачальник и канцлер коронный, общины Янпольской года 1580 основатель». Даже в мозаичном облике угадывались незаурядный ум и гордыня основателя. Амбициозный Ян Сариуш на польский престол метил и почти не бывал в своём имении, всё больше по заграницам колесил, союзников искал. А маенток, отданный в руки управляющему Мацею Лядовецкому - старел, ветшал, пользовался дурной славой. Челядь польских кровей, забалованная паном Лядовецким, нежилась в высоких покоях, лакала хозяйские вина, заедая жирными гусиными паштетами. Оно и понятно, что ни поляк, то пан, а пану многое позволено. Местных схизматиков в лакеи не допускали, холопам не место в палацах, их удел - навоз и быдло на заднем дворе. Однако сказывали,  что ходила в прислуге гарна дивчина руських кровей Марыся Онысько - чёрнобровая, белозубая, волоокая. И понравилась красуня Марыся, управляющему пану Мацею, и дабы добиться взаимности у казачки, приступил гонористый пшек обихаживать дивчину, подарками да льстивыми словами увещевать. Тщетно поганый силы тратил, ибо сильно люб был Марысе казак Кондрат Качалаба, родом из села героического из самой Буши. Славный был легинь Кондрат, могучий и гордый, да силы не равные с гнусными «пшеками» тягаться. Подстроили слуги Лядовецкого казаку подлость, якобы он намерился поджечь замок. Поймали героя, долго пытали, но не удалось им сломать волю козацкую. От бессильной злобы повесили ляхи бедолагу за ребро на крюк, так в страшных муках отдал Богу душу православный Кондрат Качалаба. От горя Марыся повредилась умом, взбежала сердечная на стену замка и бросилась в реку, чтоб утопиться… Бог спас. Вынесла пенная стремнина  горемычную на бессарабский берег, туда, где сейчас паромная переправа, там и выловили её турки-янычары. Ловили с умыслом дабы продать красавицу в столичном городе Стамбуле. Однако, повреждённая умом не лучший товар на невольничьем рынке. Вдоволь поизголявшись над несчастной, турки, в знак дружеского расположения к Речи Посполитой, прислали безумную обратно на левый берег. Что от них, от магометан некрещеных, ещё ждать?  Пан Мацей, пожалев христианку, не стал выгонять её за стены замка, а отдал на скотный двор, где ночевала Марыся в яслях для быдла и питалась вместе с дворовыми собаками. Вскоре родился у безумной сын, смуглолицый, кудрявый с печальными карими глазами и шестью пальчиками на правой ножке. Люди назвали выродка Турчиком и на всякий случай сторонились. От того и пошли те Оныськовы Турчиками прозываться, по непонятным причинам одновременно оберегаемые и презираемые местечковым людом".

                Поселились Турчики в землянке на ничейном  косогоре, поросшем полынью, ковылём и чёртополохом. Так и обитали с тех пор и до нынешних. Перед самой войной надстроили Турчики над землянкой саманные стены, обмазали жёлтой глиной, покрыли соломой, вот и всё жилище. Заросла хатка со всех сторон чумаками и, взирая из зарослей подслеповатыми окнами, существовала почти незаметно. Длинные листья растений, напоминавшие  пальмовые,  испускали неприятный запах напоминавший дух тлена. Никто не сажал эти растения и не терпел их возле дома, а безумные средь них жили. Что возьмёшь - Турчики.
 
                На порог мазанки, держа в одной  руке ведро с помоями, в другой годовалого малыша с чумазой, сопливой рожицей, вышла хозяйка Хима Турчик. «Нелёгкая тебя вынесла!...» Бронислава замедлила шаг в надежде, что Хымка вернётся в хату. Но у Хымы были свои виды. Заметив Брониславу, она, стоя над крутым склоном, куда обычно сбрасывали мусор все поколения, проживавшие в жилище, терпеливо ждала.

                Выглядела Хымка как всегда нелепо: на голове большой клетчатый платок, завязанный двойным узлом где-то сбоку выше  левого уха, фигура худая, живот большой, выпученные глаза, блестевшие диким, невежественным  огнём вперились в Брониславу. «Упрямая, наплодила пятерых и, судя по всему, останавливаться не собирается. От кого она их рожает?...» Старший мальчишка Славка был одного года с внуком Ванюшкой, даже учились в одном классе. Ваня перебивался с тройки на двойку, иногда приукрашивая дневник явно не заслуженной четвёркой, а Славка сплошной отличник. Внутренне Бронислава оскорблялась на Турчиков, сами безумные, к тому же лодыри, а их Славка отличник. Ей казалось большой несправедливостью такое положение вещей. Из сеней выскочила грязная лохматая собачонка и, звонко залаяв на незнакомку, проходящую мимо её дома,  оглянулась на хозяйку. Хыма шикнула на собаку, и, пожелав счастливой дороги, плеснула из ведра через тропинку грязной водой… примета такая – хорошая. На пороге показался  длинный, худой Вася Турчик - брат Хымы, за ним  высыпали детишки.

- Здрасти, Тётя Броня. - Семейство явно желало общения.
-  Добрый день.
-  Если вы в лес, за ветками к празднику, то липа ещё не зацвела.
-  Жалко.
-  Но есть одна с цветом, на первой поляне. Послали бы Ваню, ему Славка покажет. Славик! - Из хаты вышел с книжкой в руках худосочный лупоглазый Славка. - Славик, сходи с тётей Броней в лес, покажи ту липу с цветом.
-  Не надо, я сама.
-  Расскажи тёте Броне.
-  Да там она, возле развалин Дымчуковой хаты, через крапиву проберётесь и увидите. - Славка, явно не желавший прекращать чтение,  шмыгнул в заросли чумаков.
-  Тётя Броня, ваша Аня жива. - «Что они сговорились с Сонькой!...»
-  Откуда мне знать, - не очень любезно буркнула Бронислава.
-  Я знаю, жива. Замуж вышла, за сарацина.
-  Что за сарацин такой?
- Человек такой - сарацин. Вера у них сарацинная. Сами тёмноволосые, курчавые и, как евреи, обрезанные. Мне мой дед говорил, а ему его прадед рассказывал, что скоро всю землю железная паутина заплетёт, по небу железные птицы летать станут, тогда придёт на землю грозный сарацин... Сбылось всё, тётя Броня, самолёты, провода…
-  Не сарацин, - возразил сестре брат Вася, - а муэдзин и позовёт людей на молитву.
-  «Безумные, что возьмёшь?» Ну, я пойду...
-  Погодите, тётя Броня, я вам квасу вынесу. Вася, заспивай тёте Броне про Латипак и Ануммок. – Хымка проворно метнулась в тёмный проём мазанки.
 
                Глядя на Бронислву влажными лягушечьими глазами, Вася Турчик достал из сеней рассохшуюся бандуру, изрек нечто непонятное – «ЛАТИПАК И АНУММОК» Тренькая заскорузлыми пальцами по расстроенным струнам, «Перебендя» загугнил свою песнь напыщенную, глупую и бессмысленную, настоящий бред сумасшедшего.
«Гой вы гей, козаки, люде добрые,
        Послухайте кобзу мою гласом звонкую,
        Молвой вещую, притчей мудрою.
        Давным-давно, в поры дивные, стародавние,
        Во годины воладоеф, живали языцы, языцы Тефаи
        Гуляли языцы в юдоли Апорве.
        И приспели онде пеняжники родом кищвотсор.
        Следом гряде реснота, знамения, мор.
        И на нивы Тефаи пало вороньё…

                Последовал дикий аккорд, собачка задёргала ухом, оскалилась. Вещун самозабвенно продолжал.

        Геенна бесовская меж языц витает.
        Каркает поганая, прахи раздирает
        Возопили патриархи «Осанна, Состирх,
        Спаси, Авва от напасти, аки чад своих!»
        Простёр длань благий Состирх  Апорве ошуюю
        Константину Эллину простёр одесную…

                Бандура затренькала успокоительно.

        Гой вы, люди-христиане, страдайте, поститесь.
        Творите поклоны  и  Христу молитесь.
        Аз есьм юродивый без роду, без доли
        Рече Турчик правду-матку, имам ветра в поли.
        Меж Отца и Сына унизоша зависть,
  Посеяв в Юдоли вражду да ненависть.
И восстали, ужики, брат, с ножом на брата
        Смежили грехами златоглавы врата.
        Опустилась мгла густая на луга, на нивы
Захрипели удавленные, содрогнулись ивы.
Текут реки чермные, стенанья и стоны
Беснуются, грабят, режут обои стороны.
Но спустился  долу, кроткий в триедином Худ
Ублажил свят души злые и развеял блуд.

                Кобза забренчал почти весело, собачка увлечённо чесала за ухом.

Опомнились род Тефаи, и люд кищвотсор
Воздаяли богам храмы, смывают позор.
        Выспрашивают лукавые прощения с небес…
Да камнями полно недро, как то ведал бес.

                Звуки, исходившие от рассохшейся бандуры, дополнил фальцет собачьего воя.

                «Господи, зачем я пошла по тропинке?» - подумала Бронислава, а Вася, закатив глаза, обливаясь потом, продолжал повествование.

Мрежи бесов  невидимы,  посулы их зело щедры.
И Мамоне, внемля,  богатеют ины люде токмо до поры.
Алкают, лепты не гнушаясь творяше оные обман,
Убогих, тёмных обымати набиваше си карман…
И являлся дух в Апорве, бродил меж языц
Зрак убогий, тща, пира, тяжатель сует. 
Скрам маститый, худог ярый,  писаше, завет
Рече книжник парамея завет Латипак.
«Гой потомки Тефаи, люде кищивотсор
Внемлите пророкам вашим, вострите топор!»
Глаголили зле языцы прати Авонамор
        Буйство в главы худородных, буий во чертоги
Камо грядеши, боярин?  Угонзаю  ноги.

                Завывания пса и какофония дурацкой бандуры нарастали. Турчик, поскользнувшись на птичьем помёте, шлёпнулся задом, чуть не придавив собачку, но неожиданно ловко поднялся и разошёлся не на шутку.
 
        Востерзали люди ужа, ударили било
Нинел глаголит имати, персть паки солило,
Имати безлатно, имати безлетно аки саддукеи.
Книжник Нинел со сковники бяху фарисеи.
И законника внезапу немощь обуяти
        Скимен тристат яко тать веси позобати.
Сирый Нилатс, вельми оттай, си рога пояти
Клевреты бранити, живота имати.
        Языцы Мзилациос обрести оброк
        Во еже воздети выспрь Ануммок
        Во еже Нинел выспренно воздети…
        Волит Релтиг обаче, Ануммок сотрыти
        Волит бесный, окаянный, гряде вои-тати.
        Бдети стан Мзилациос, срящи возбраняти
        Гой, блажити Ануммок, толцыте тимпаны
Жрети Релтиг обоюду  бити во кампаны.

                От избытка чувств, собачка отскочила, помочилась на кучку хвороста и, вернувшись, продолжила подвывание, Вася порвал струну, но, брызгая густой слюной, попытался гугнявить дальше…

               Блажен стан  Мзилациос юдоли Апорве...

                Взяв несколько жутких аккордов, бандурист в изнеможении откинулся на завалинку. Густой пот орошал бледное лицо, дети, с восхищением глядя на сказателя, усердно ковыряли в носах, маленькая собачка, задрав лохматую морду к небу, жалобно взвыла. Из хаты вышла Хыма с крынкой квасу в руке, на другой по прежнему восседал годовалый малыш. Вася с полуприкрытыми глазами протянул руку. Хыма отдала квас брату, и тот, словно конь на водопое, с присвистом тянул из крынки мутную жидкость.

-  Тётя Броня, подождите, он же чахоточный, ему трудно? То ж ваша Аня живёт там, на земле Апорве. - Хыма торжествующе сияла глазами.
-  Дай-то Бог. Ну, я пошла. - «Безумные, как есть безумные, сами не ведают, что говорят».
-  Постойте тётя Броня, это только начало, Вася передохнёт...
-  В другой раз, Хыма.
-  Ну ладно, я вам быстро расскажу. Когда башня Ануммок достигла грозовых туч, то вельми задрожала и языцы Мзилациос, закоснили строительство. Пытаясь найти причину труса, языцы влаятися. Влаятися так долго, что забыли способ спекания кирпичей на яичных желтках, правила строительства и даже самоназвание. «Их бяше нарицати языцы ковос». Минули годы, языцы ковос возглавил ветиа Вёчаброг. Он, чтоб ускорить строительство, велел заменить кирпичи, на деревянные палицы. Языцы ковос возликовали, но ликование длилось недолго, ибо ударила молния. Горюч древо запылало ярким огнём. Языцы ковос, бяше разбегаться в разны стороны. Словесный Вёчаброг рещи новый стих, но языцы обуяла смута. Богатырь Ницле  рече: «Почто вама строить Ануммок, аще конунг Релтиг побеждён?» Люди ковос удивились - действительно, почто? Они уже не помнили о исконном желании, вознести кумира Нинел на небесы, а дивились, почто им башня Ануммок. А Ницле волет с языцы ичиссур, вспять к годам Скрама. Языцы ичисур, отдаваше си кокоши на строительство башни, убо согласитися. Ницле предложил алатипак напомнить языцы ичисур азы законов худога Скрама. Раввуни алатипак, показали языцы ковос и ичисур, аще не совать нос в запретные страницы завета. В дебри Апорве вернулись исконные годы. Одначе, Мзилациос, вспоминая Ануммок и Нилатс, волят идти вспять к тайному смыслу учения. А кумир Нинел под нырище, ждёт вознесения… Вы всё поняли, тётя Броня?
-  Старая я, чтоб… - Увидев, что Хыма вознамерилась дать разъяснения, прибавила, - …спорить. Вам виднее, вы люди божьи.
-  Аминь! – Воскликнул Вася и отдал крынку Хыме.
-  Благодарствуйте, люди добрые, пойду я, бывайте здоровы.

                Бронислава решительно зашагала по тропинке. Вскоре, убогая мазанка и безумное семейство скрылись за кустами акаций. Солнце уже поднялось высоко, и здорово припекало. Взойдя на вершину холма, Бронислава присела на бугорок.. Здесь при Сталине садовая бригада под руководством молоденькой выпускницы сельхозтехникума из Пятигорска, выращивала лимоны во рвах, закрывая деревца на зиму соломой. Сам академик Лысенко приезжал, хвалил эту молодую Нину Филипповну и советовал, как лучше ухаживать за дивными кавказскими  растениями. Давно это было… и глупо, как бредни, звучавшие из уст юродивых Турчиков. Раздражение и тревога, вселившиеся в душу под бесноватое сказание кобзаря, под непонятные речи его сестры, сменяли спокойствие и благодать.

                «Хорошо у нас, красиво, привольно. С горы далеко видно, тепло, виноград созревает. Не стану я писать в Вильно, отца с матерью давно уж нет, а остальным не до меня, мы чужие, друг другу безразличны, по крайней мере, мне с ними не хочется встречаться. Опять кукушка.… Куковала, куковала и прервала свою песню. Как Вася… Странные они люди, но почему-то появилась уверенность, что Ануся действительно жива, здорова. Конечно, жива, я и сама это знаю. Только замужем за сарацином - это уж слишком. Не могу представить её взрослой. Наломаю липовых веток, а к дубу не пойду».

                Липа, подсказанная Славкой, действительно цвела. В кроне дерева усердно трудились пчёлы. Сломав несколько веточек, Бронислава не устояла и отнесла припасённый гостинец к дубу. Воровато оглядываясь, расстелила платочек у подножья великана. Перекрестилась, поклонилась и без слов ушла. «Пускай дух дерева Носолум угостится, ведь сегодня праздник Ивана Купала – Лиго».


                Глава 7
                СТАРШИЙ БРАТ


Догоним и перегоним Соединённые Штаты Америки!

Труженики села, глубже изучайте методы агрохимии, шире внедряйте передовые технологии. Выше урожаи «царицы полей» - кукурузы!

Да здравствует ЦК КПСС и её Политбюро во главе с Первым Секретарём – Никитой Сергеевичем Хрущёвым!      

               
                Манюся с Ваней приехали к Бронику в Одессу   без предупреждения, сюрпризом. Устроились на съёмной квартире по улице Лейтенанта Шмидта. Хозяйка, миловидная женщина с ямочками на щеках, ещё на выходе из вагона, ловко отсекла провинциалов от своих коллег, наобещала несравненный комфорт, взяла вперёд за две недели пятнадцать рублей новыми, показала квартиру и ушла в другую, где жила с мужем. В гостинице может и подешевле обошлось бы, но, поди, найди её эту гостиницу. Ничего, зато здесь имелась газовая плита, умывальник на кухне, и туалет, совмещённый с душевой, прямо в квартире.

                Туалет, устроенный хозяйкой в тёмном чуланчике, произвёл неизгладимое впечатление на Ванюшку. Он то и дело заходил, дёргал за ручку, смотрел, как из щели извергается вода, вдруг, поток прекращается, и бачок снова наполняется водой. Чудеса! Дома такого нигде не увидишь, даже в райкоме партии все ходят на улицу в дощатые будки с сердечками-отверстиями в дверях, услыша шаги, скрипучим голосом орут: «занято». По степени Ванюшкиного восхищения с унитазом равнялось только море. Всё остальное он видел в кино и в телевизоре, который купили соседи Сокольские. Старый Сокольский заболел печенью, бросил пить и вспомнил, что он майор польской армии, а не рабочий из каменоломни. Пошёл в райком, побряцал фронтовыми наградами, и ему дали должность завхоза в школе. На радостях, и от сознания своей значимости, Роман Феликсович одним из первых в районе купил телевизор. Антенну ставили с помощью всех соседей, жаждущих смотреть бесплатное кино. Теперь в местечке штук двадцать антенн торчит, только Ванюшкины предки  деньги жалеют. Эх, отсталые они люди.

                Ваня лучше всех в семье понимал, как следует жить. «Это Бронька решил учиться. Лечиться ему надо… и то бестолку - «больной на голову, а ноги лечит». Ну, был он отличником, почти, а вот учителя, в большинстве, его не любили, а вот Ваню, хотя с успеваемостью у него не ахти, поощряют. Учиться может и надо, но не на токаря же, даже не на инженера, а на начальника. Главное - вести общественную работу, руководить пионерами, комсомольцами, дальше устроиться в райком комсомола, потом в райком партии, потом в обком, в Киев, в Москву... Партия сказала: нынешнее поколение будет жить при коммунизме, и куда они все денутся, будем в нём жить как миленькие. Но даже при коммунизме кто-то должен руководить, иметь  большой дом, машину с шофёром». Вот так представлял Ваня и коммунизм, и своё будущее, хотя до  Одессы не подозревал о существовании  унитаза. 

                Манюся приготовила ужин, и ровно в четыре часа они с Ванюшкой пошли к проходной завода встречать Бронислава. Встали чуть в сторонке, у Манюси сердце стучало, как перед первым свиданием. Ваня, ожидая увидеть рабочих, типа РТСовских - в спецовках,  с закопченными лицами, растерялся.  Из проходной повалил народ, не совсем похожий на тех, все чистенькие с влажными волосами, в праздничных костюмах. «Как на плакатах!»

                Как-то внезапно появился старший брат... совсем стиляга! Волосы взбиты в крутой кок, клетчатая рубашка, широкий ремень с заклёпками, узкие техасы, туфли на высокой белой подошве, в зубах сигарета с фильтром. Что-что, а такого зрелища Иван не ожидал, даже мама не предполагала. За время разлуки Бронислав здорово вымахал - под метр девяносто будет, а может и выше. Ошеломлённые родственники, потеряв дар речи, глазели на почти незнакомого молодого человека. Манюся  хотела окликнуть сына, но тут к нему подошла девушка с причёской, похожей на стог соломы, и они... прямо на улице! при людях!  поцеловались! Стоя на виду у всех, бесстыже целовались! Что интересно, никто из прохожих, из работников завода не делал молодым замечаний, не срамил распутную девушку, не порицал развязного юношу - их сына и брата Броньку. Странные люди живут в Одессе, по улицам совершенно свободно разгуливают стиляги, обнимаются, целуются, и никому до этого нет дела. А как же с моральным кодексом, с комсомолом? Манюся робко, так, чтоб сын первым её увидел издали, подошла к беспардонной паре...

-  Ма!?.. Ты откуда? Ма! - Бронислав, обняв мать сильными руками, поцеловал в щёку и увидел брата. - Ванька, паршивец, как я рад!
-  Вот, Броник, приехали, хотели с сюрпризом, но, - Манюся, выразительно посмотрев на подружку сына, продолжила, - куда уж нам местечковым.  У городских свои сюрпризы.
-  Какие сюрпризы?.. А, Марго? Знакомься, ма, Маргарита - моя невеста.
-  Здрасти, - как-то буднично, не засмущавшись, как положено, смущаться невестам при знакомстве с будущей свекровью, сказала Маргарита.
-  Вы уже подали заявление в ЗАГС? - ошарашено спросила Манюся.
-  Ма, ты чё?... В Одессе все ребята называют своих девушек невестами. Марго, вот этот шпанюк - мой родной братец Джоник.
-  Иван, - поправил брата праведный  Ваня.
- Ладно, пойдём устроим родаков в отель, потом в кафе, отметим встречу...
-  Зачем в гостиницу, у предков дача на Фонтане пустует. Я могу взять ключ.
-  Маргуня, и за што я в тебя такой влюблённый? Ма, где ваши вещи, поехали на хату к Маргуське, это круче, чем отель «Червоный»...
-  Спасибо, мы уже устроились, наварили борща, привезли кровьянку, пирогов, мяса. Пойдём к нам, тут недалеко, на Лейтенанта Шмидта...
-  Вот уж мне эти сельские! Ты как, Марго? - Маргарита сморщила носик. - Значит так, мы валим в кабак, потом я оттараню Маргушу в домой, и тогда уж отведем душу мамиными вкусняшками. Как, Ванёк, в ресторане давно не был?
-  Никогда.
-  Броня, не надо тратиться...
-  Ма, какие траты?  Сейчас никто не справляет дома. Тем более все - за, ты одна - против. По принципу демократического централизма «мы тут посовещались, и я решил» - идём в ресторан. Кстати, Маргуша у нас комсомольский  вожак группы.
-  Да? - Манюся с удивлением посмотрела на девушку.
-  А мы подумали, что вы стиляги, которые танцуют чарльстон и буги-вуги, - уточнил позицию простодушный Ванёк.
-  Буги-вуги давно не в моде, только - твист!

                За ресторан Бронька заплатил целых двадцать семь рублей... новыми! Деньги немалые, если учесть, что бабушке Брониславе недавно назначили пенсию шестнадцать рублей сорок две копейки. Ваня задумался, ему уже стукнуло пятнадцать лет, и финансовый вопрос приобретал некую актуальность. Он разными способами пытался выяснить, сколько получают партийные руководители района, но суммы получались просто смехотворными по сравнению с зарплатой брата. Видимо столь важный вопрос настолько занимал голову молодого активиста, что перестал быть секретом для некоторых членов семьи. Выручил как всегда отец. Вообще-то Ваня знал, что Адам не отец, но они так долго жили вместе. Отношения между ними были тёплые, родственные.

- Пап, а сколько получает Хрущёв?
-  Тебе зачем?
-  Ну, просто спрашиваю.
-  Он на государственном обеспечении.
-  А Подгорный?
-  Все они такие, - «партия и уряд, сыдят соби и курят». Мы тут хлеб с горохом едим, а они жируют.
- Ты что против советской власти?
- Упаси боже, - себе дороже. Вон Баба Вася сфотографировал, як колхозные машины возят першому секретарю всякий харч, и шо?
-  Да знаю я, в дурдом отправили. Первый секретарь за всё заплатил, даже накладные есть, нам историк говорил.
-  Они любых накладных целую фуру привезут. Мне с ними не тягаться, моя хата с краю.
-  А я пойду в партию и буду за народ.
-  Кто ж против? Иди, Янык, глядишь, и мы с мамой возле тебя заживём, на «Победах» и «Волгах» ездить будем, марципаны жрать. Мы жы-ж тоже народ.
- Не Янык, а Иван. Броньке повезло, он в Одессе много зарабатывает, в техникуме учится, папа его невесты в обкоме работает. Блат будет.
- Не в коня корм. Бронислав не из тех, кто за сладкую жизнь поженится. Похерит он всё, помяни моё слово.
-  Не может быть. Почему?
-  Другой он. Броньке надо в революцию родиться, вот бы накуролесил, сто лет не разгрести. Только бодливой корове, бог рога не даёт.
-  А я?  Я лучше Броньки?
-  Смотря кому. Все мы думаем, что лучше других, однако, другие думают так же, как и мы. Человек предполагает, Бог располагает. Взять цыган - ленивые, хитрые, тупые, вороватые, а живут и живут. При фараонах жили! Где теперь фараоны? Вон цыган Володька Пулькач: круглые сутки пьяный, семерых  наплодил, нигде не работает и живёт не хуже нас. Хотя я, и любой другой человек скажет, что мы лучше Пулькача.
-  Пап, но ты же лучше, ведь ,правда?
-  Потому-то мне бог детей не даёт, - Адам сумрачно достал мятую пачку  «Шахтёрских», молча  раскурил папиросу.
-  А мы, а я, пап?
-  Ладно, Вань, ты меня меньше слушай, ничтожный я человечишко, болтаю тут всякую ерунду.  Пойду маму встречу, а то ей страшно ночью со смены возвращаться. Завтра сходим в раймаг, телевизор купим, нечего тебе по соседям бегать.
-  Ура!

                Ване очень хотелось жить в достатке, в почёте и уважении. Глядя на родителей, которых  очень любил, Ванёк внутренне содрогался. Неужели и ему придётся вот так же кормить свиней, копать огород, ходить каждый день на работу, чтоб получать несчастные гроши? А как иначе, не воровать же? Бронька попробовал... спасибо советской власти, не посадили. Лучше самому сажать, чем от других зависеть. Эх, Бронька!

                Хорошо детство со старшим братом за спиной! Бронислав Ванюшку никогда в обиду не давал. Как-то на речке Мишка Фына, у которого отец в тюрьме сидит, выбросил Ванину удочку и весь улов в речку. Просто так, озоруя, чтоб перед своими друзьями выпендриться. Бронька в это время с другими пацанами ушёл в сад Завадских, урожай проверить. Натырили полные пазухи, пришли на берег, а там Ванёк хнычет, а Фына со своими друзьями весело в заводи плещется. Пока выясняли, что к чему, Мишка накупался, сел на бережку в карты перекинуться. Играют, курят, матерятся, всё путём, всё, как всегда. Бронька прихватил булыгу, подошёл к картёжникам. Те - ноль внимания.

-  Фына, ты чё брата обидел?
-  Пошёл ты, пшек, к ксендзам облатки хавать... - Бронька саданул камнем по Мишкиной башке.  Игроки оторопело вскочили и, встав полукругом, заинтересованно ждали развития стычки. У Фыны папироса на губе висит, по морде кровь юшит, зенки побелели от злости. Он достал финак с наборной рукояткой и медленно пошёл на Бронислава. - Ну, сука, щас, бля, прирежу.
-  Попробуй. - Бронислав вытащил из-под рубахи начищенный до блеска наган, взвёл курок и тоже ступил на шаг вперёд. Фына остановился.
-  Ты чё, кацапчук, ржавой фузеей на понты берёшь?
-  Лезь, падла, в воду, доставай удочку!..

                Они стояли друг против друга долго, упрямо, пока остальные пацаны не нашли зацепившуюся за ивовый куст удочку и не отдали Ване. Ванюшка взял брата за руку, потянул домой. Сплюнув на землю, Бронька подчинился младшему. Фына, с облегчением спрятал финак в рукав, высморкался и пошёл со своей ватагой в лес. Бронькин наган, остановивший Фыну, был со сточенным бойком и негодными патронами. Стрелять не мог, но Бронька так не считал. Он верил, что револьвер, невзирая на всякие законы физики, по законам чуда, мог выстрелить. После стычки с «малохольным Бронькой» Фына с младшими пацанами не больно-то связывался. К тому же, вскоре он умер… не умер, его как бы зарезали, врачи на операционном столе.

                На призывной комиссии у Фыны обнаружили грыжу и направили в районную больницу на  операцию. Прооперировали, вроде успешно, а он скончался, не приходя в сознание. Народ тихо возмущался, сваливая и врачей и районное начальство в одну кучу. «Вот и лечись у этих коновалов. Жалко пацана и мать его несчастную! Мало того, что мужа посадили, так и сына сгубили. Вот так с нами, с простыми. Сами-то, небось, по областным больницам и санаториям лечатся, на легковых машинах раскатывают, плащи кожаные носят, рожи сытые аж лоснятся…»
 
                Хоронили Мишку не как принято - с красными флагами, а  с попом, с кадилами, с хоругвями. Его мать, тётя Франя, при выносе из хаты гроба  громко рыдала, билась в истерике и, проклиная докторов, упала в обморок. Мужики поставили гроб на «газон» с открытыми бортами, устланный домоткаными дорожками. Медсестра, выделенная от райбольницы, привела в чувство убитую горем мать. Пришла пора трогаться, но опять заминка - никто из молодых не соглашается нести хоругви, а старшим, вроде, не положено… Пацаны за спины прячутся, старики их ищут, уговаривают, старухи истово шипят, пальцами в небо тычут, но ничего поделать не могут. Хотя к католику Брониславу никто из православных не подходил, он решительно сунул кепку за пазуху, взял в руки самый большой  шест с перекладиной, на которой висела блестящая тряпка с бахромой, похожая на штаны только как бы для трёх ног, встал перед полуторкой. Следом за Бронькой церковные причиндалы разобрали друзья Мишки. Траурная процессия двинулась через центр мимо больницы, райисполкома, по улице Ленина и далее по окраине до самого цвынтаря.

                Тогда пацанам, а больше всего Броньке, здорово досталось за помощь попам и соблюдение религиозных забобонов. Осудили в школе, но дома никто слова худого не проронил. Ванюше было жалко Мишку и его маму, он тоже шёл за гробом, в самом хвосте процессии и никак не мог понять, зачем Броньке нарывался на неприятности.
 
                Странный у Ивана старший брат - больной на голову. Так и соседи говорят. После его отъезда, дед Махновецкий сказал, что туда ему и дорога, в Одессе с бандюгами цацкаться как в местечке не станут, быстро посадят. Бабушка Броня обидчиво ответила: «Ой, Махновецкий, лучше смотрите, чтоб вашего Гришку не посадили за спекуляцию». Как в воду глядела, через год Гришку с двумя молдаванами арестовали за изнасилование цыганки в Могилёве. Всех насильников посадили, а хата Махновецких загорелась тёмной ноябрьской ночью с подветренной стороны. Говорят от электричества, но люди думают, что от цыган. Ване Махновецких не жалко, пусть не болтают, что ни попадя.

                Сложные мысли витали в голове подростка, одно ему было ясно - в жизни должен быть кто-то сильный, способный защитить и поддержать, как в детстве делал старший брат.

                Глава 8.
                МАРГОЛАНЫ


На Двадцать втором съезде, Коммунистическая  партия СССР торжественно заявила – нынешнее поколение будет жить при коммунизме!

Рабочие и колхозники, трудовая интеллигенция, все как один встанем на выполнения программы построения коммунизма в Советской стране!

Товарищи колхозники, правильно сочетайте общественные и личные интересы!


                Бронислав, без затруднений, не напрягая извилины, учился на заочном отделении техникума и параллельно в одиннадцатом классе вечерней школы рабочей молодёжи. Спешил доказать всем и друзьям, и недоброжелателям, что он, таки, не вор, а башковитый и целеустремлённый. Получив школьный аттестат, поступил  в политех. После, как защитил диплома в техникуме, стал работать мастером механического цеха на заводе Январского восстания.  И учился опять на заочном, но в институте.

                Вероятно, с дури, а не от большого ума «упирался, как слепой конь в шахте». Это выражение Бронька услышал случайно, в трамвае от подвыпившего работяги, видимо, шахтёра. Фраза ему понравилось, и он вставлял её к месту и не к месту. Как бы то ни было, завод парню был по душе, нравились запахи горячей стружки, деловая суета цехов, рабочий класс, удовлетворяла зарплата. Платили вполне сносно, особенно много набегало в конце, да и в течение года не единожды подбрасывали то премию, то прогрессивку. На сберкнижке накопилась изрядная сумма, хватило бы на автомобиль, если бы кто помог, а так маловато, но на мотоцикл  вполне, даже с остатком, только очередь большая. Выручил как всегда, Михаил Васильевич. Кое-кому позвонил, кое с кем посидел, велел принести характеристики и ходатайство от завода. С ходатайством профком заартачился, но начальник механического цеха Лев Борисович смог переубедить профсоюзных функционеров. «Такие кадры поощрять надо, тем более Бронислав Эрастович не на заводскую очередь покушается, он сам по себе… У него будущий тесть в облисполкоме». Это он конечно загнул, можно сказать, малость преувеличил. Отец Маргариты Георгий Константинович ни слухом, ни духом не ведал о страстях, разыгравшихся на заводе, но покупку одобрил, чего не скажешь о её маме Софье Павловне. Женщины существа чувственные, им бы только сокрушаться по любому поводу.

                Новенькая «Ява» - последний писк в среде понимающих чуваков. Отпустил сцепление, газ до упора, переднее колесо на подъём... Через несколько секунд превращаешься в точку, растаявшую в мареве причерноморской степи. Бронька носился по бульварам, как Святой Илья по тучам, а уж за городом, никакой пророк не угнался бы за ним на своей допотопной колеснице. Маргарита, завершив преддипломную практику,  писала диплом, после защиты которого, молодые решили расписаться. Родители в дочери души не чаяли, к Брониславу присматривались, особенно отец Георгий Константинович, призывавший Бронислава перейти работать под его начало в облисполком. Броньке в бюрократы идти не хотелось, и он тянул время. Но он так любил Марго, что готов был на любые жертвы. Как он любил её, как любил! Маргарита - самая прекрасная девушка из всех когда-либо рождавшихся в мире. Она самая красивая, самая умная, самая нежная, самая, самая, самая! Описать её невозможно, как невозможно описать воздух, которым мы дышим. Впору потратить кучу сравнений, метафор, эпитетов, говорить, что он свежий, бодрящий, влажный, сухой…
               
                Но!...
                Представьте, что вы третьи сутки сидите в затонувшей подводной лодке, дышите смесью, состоящей из остатков кислорода, дыма, человеческих испражнений и прочих гадостей замкнутого пространства, худо-бедно обеспечивающих ваше биологическое существование.

 Снаружи корабля, на глубине восьмидесяти метров трудятся водолазы с целью спасения затонувшего экипажа. Работают как всегда с энтузиазмом, с огоньком,.. и крайне непрофессионально. Прожигают дыру не в нижней части помещения, где вы находитесь, а в верхней. Не взошло, «колокол» не получился, вышла кефирная бутылка с сидящей на дне мышкой, опущенная злобным мальчишкой, желающим утопить грызуна. Роль бочки с водой, кишащей головастиками, исполняет Баренцево море, заселённое треской. Мышка, разумеется, это вы, до сих пор вполне сносно дышавший спёртым воздухом и жаждущий оказаться на поверхности. Благодаря доблестному труду «умельцев», грязное, тёплое помещение заполняется чистой и прохладной морской водой, а ваши надежды вместе с огромными пузырями вонючей, но живительной смеси, которой вы только что поддерживали душу в теле, убывают к поверхности моря куда минуту назад стремились вы. Теперь сделайте милость, опишите красоту пузырей воздуха,  которым вы дышали... Трудно. Тогда попытайтесь описать девушку, без которой для вас нет жизни...

                Судьба свела  в спортзале, что по улице Жуковского, на тренировках. До революции там был добротный костёл, в веке девятнадцатом воздвигнутый   выходцами из Краковского воеводства. Когда пришли другие времена, цитадель папства перешла на службу спорту. Реконструкция религиозного храма в храм здоровья советской молодёжи не потребовала особых трудозатрат и капиталовложений. Посшибали со стен и потолков  Херувимов с Серафимами, отгородили боковые нефы, которые стали служить раздевалками, в алтарь ловко вместили душевые и туалеты. Словом, спортзал получился не хуже, нежели костёл. Бронислав сначала даже не догадывался о культовом прошлом любимого спортзала, но, когда узнал о преобразовании сакраментального места отправления культовых церемоний  в спортивную арену, не расстроился.

                Баскетбольная команда девушек технологического института тренировалась параллельно с командой ребят из механического завода, благо дело, площади здания позволяли. Маргарита играла средне, но снайперские броски, особенно с дальней дистанции, это не жалкие потуги местечковых спортсменов. Бронька наблюдал и восхищался. Он-то действовал больше на энтузиазме и выносливости, нежели на техничности и профессионализме. Игра нравилась, жаль, что поздно пришёл в баскетбол, родись он в Одессе, мог бы и в команду мастеров пробиться. Девушки в зале с парнями коллегами по спорту вели себя вполне адекватно. Молодых людей,  разница во взглядах, устремлениях и образовании, игра никогда не разъединяет, напротив, на площадке любой диалог возникает по делу, без особых претензий на будущее. Однако, нет правил без исключений, ведь исключения только украшают правила. Божественная искра пролетела, когда Маргарита и Бронислав впервые встретились глазами. Пролетела и померкла. Маргарита, взмахом ресниц погасила её свет, пламя не возгорелось. На то были причины, привычки…

                Ритуля, с детства не страдавшая миниатюрностью, вниманием ребят обделена не была. Так уж «повезло», что во всех параллельных  классах не было мальчишки выше её ростом, мало того, недомерки едва достававшие до косичек, воспринимали Риткин рост, как личное оскорбление, и от того ещё больше дразнились. Как эти «клопы» ей обрыдли!  И о какой «дружбе» или совместных гулянках могла идти речь? «Дылда» - самая безобидное прозвище школьных лет. В институте ребята за косички не дёргали, кличек не вешали, но романтические отношения так и не случились. Вероятный претендент на свидание, издали уловив взгляд лучистых глаз и оценив миловидный овал лица, подойдя ближе и сравнив свой рост с баскетбольными данными предмета будущего воздыхания, смущённо ретировался, так и не завязав разговор.

                Бронислав, хотя и познавший сладость плотских утех с разбитными фабричными девчатами, как-то не воспринимался ими как объект для серьёзных и даже романтических отношений. Девки считали его чудаком на букву «Му», а он имел их за круглых дур, и это было справедливо с обеих сторон. Местечковый, застенчивый, не единожды натыкавшийся на циничные отповеди спесивых одесситок по поводу своего гыкающего и шокающего акцента. Однажды, он увидел в парке девушку…  ЕЁ - свою мечту, сон, суженую, можно сказать - фею, дивную, сказочную, к тому же, вроде-бы, стрельнувшую в него заинтересованным взглядом… Он расслабился, подошёл… и наткнулся по полной программе.  «Парубок, ты з якои коммунии, «Шлях до могылы», чы ты з колгоспу «Чэрвонэ дышло, куды повернёшь, туды и вышло?» Образ неземной феи померк, обложив сказочную диву пятиэтажной нецензурщиной, Бронислав с презрением плюнул несбывшейся мечте под ноги и гордо удалился. Не то чтобы его сильно задевало собственное мухосранское происхождение, скорей неприятно хамить миловидным дурёхам, кичливо пренебрегающих им - убогим провинциалом. Возможно, надменность города имеет объяснение…

                А вот с Марго возникло как-то мило и естественно. Познакомившись, Бронислав не стал форсировать события, он и не сторонился её, но и не ставил никакой ближайшей цели, впрочем, не исключал возможного. Их взаимоотношения развивались достаточно медленно и бережно.  Впервые они перебросились двумя-тремя словами в тренажерном зале, потом стали издали кивать друг другу, норовя будто невзначай попасть на близко стоящие снаряды. Что, поскольку обе стороны стремились к одной цели, удавалось довольно часто. И всё же, Бронька, как-то непривычно робея, не решался углублять отношения, он не будучи уверенным в себе, комплексовал сильно, можно сказать - боялся её… Нет, не её, он опасался разомкнуть хрупкую связь, наметившуюся между ними. Общеизвестный факт, что робость не сильный помощник в любви, но, иногда, замечательный.

                Как-то, они вместе шли к остановке, подсадив ее в троллейбус, он, вдруг выдумав, что ему позарез необходимо в другую сторону, не стал заходить следом в салон. И троллейбус ушёл, а счастливый Бронислав потёхал следом. Моросил мелкий дождик, холодили свежие порывы ветра, было неуютно. Однако, в каком-то глупом, телячьем восторге  он протопал восемь остановок, с упоением перебирая в памяти каждое слово, каждый поворот головы, каждый, взгляд Маргариты.  После следующей тренировки  Бронислав, не придумав ничего оригинального, задержался в вестибюле за колонной и инсценировал случайную встречу. «Как это глупо!»

                Вышли на улицу. Стоял милый октябрьский вечер. Под ногами шуршали опавшие листья платанов. Тлен засыпающей природы накатывал волнами душистых запахов и, дрожа в лучах уличных фонарей, исчезал в звёздной дали небес.  Болтая о пустяках, молодые не спеша прошлись к остановке троллейбуса, но не стали садиться, а пошли дальше. Зашли в гастроном, выходивший тремя ступеньками на перекрёсток Ленина и Жуковского, угостились томатным соком, который добродушная продавщица, отпустив паре приятный комплимент,нацедила из конусных колб с краниками внизу. И от добрых слов, возможно, от предвосхищения грядущего их души переполнились потоками счастья.

                Их встречи случались всё чаще и чаще, потом ежедневно. Соскучившись, Маргарита встречала его у проходной. Иногда они то на трамвае, то в троллейбусе уезжали в самые отдалённые районы города, иногда шли пешком, обнимались, целовались. Им нравилось всё. Что не вызывало симпатии, того не замечали. Но разве могут быть неприятными  - гул трамваев на улице Советской Армии, шум прибоя на Большом фонтане, гомон народа на Привозе, лепетание детей на пляже? А как хороши плоские одесские шуточки про воробушков, которых высокорослым влюблённым предлагалось достать из гнезда, если, конечно, им не трудно нагнуться. Ах, как вы милы ироничные и доброжелательные одесситы, особливо низкорослые, тонко чувствующие конъюнктуру ситуации. Какое удовольствие отпускать комплименты грациозной девушке, выше тебя на две головы, и ничем не рисковать. Длиннобудылая, но чужая невеста никак не уязвит чувство собственного достоинства коротышки, так почему бы не сделать  приятно, себе и ей?

                Марго цвела, как белые акации на Приморском бульваре, порхала, как бабочка в степях за Третьей заставой, щебетала, как птичка в ветвях могучих платанов по улице Пушкинской. Влюблённый Бронька парил на седьмом небе. Любовь и учёба, что в молодости может быть лучше? Ничего! Ничто не омрачало его жизни, даже тот факт, что его признали непригодным для службы в армии. Оно, конечно, стыдно и несправедливо, но против врачебной комиссии не устоишь. Когда призывнику отказали в исполнении всеобщей воинской повинности, он чуть не заплакал и целую неделю скрывал от Маргариты факт своей ущербности. «Значит я действительно больной, хотя почему-то этого не ощущаю,да и другие тоже не замечают. Есть, возможно, некоторые странности, но это скорей особенности характера, а так я вполне здоров - учусь, в баскет играю, работаю не хуже других. И с достоинством у меня в полном порядке. Проверено, неоднократно...
Идиот, заскакивал с ребятами в женское общежитие. А если бы что поймал?...  Теперь другое дело, как бы ни хотелось, буду терпеть до свадьбы. С Марго всё серьёзно,.. настолько глобально, что не хочется её оскорблять даже мыслью о каком бы то ни было постельном устремлении. Как же ей сказать, как объяснить, что я не дефект, что только для службы не пригоден?» Долго маялся, наконец, открылся.

                До Маргарита не сразу дошло, о чём это он, то краснеет, то сбивчиво мычит? «Глупый, да такому повороту только радоваться надо»! Броньке сразу стало легче. «В конце концов, не навсегда же отказали, только на период мирного времени, а во время военных действий очень даже годен к нестроевой. Пусть к нестроевой, а когда понадобится, то пригожусь и к строевой, и к боевой».

                Пришла любовь, сменив робкую влюблённость, она росла и продолжалась, и не было ей ни начала, ни конца, как у вечности и бесконечности, этими разными сторонами одной сути, с которыми влюбленные соприкасаются душами.
«А когда человек, то есть я, живёт в исключительно замечательном городе среди его прекрасных, великолепных людей, в лучшей свободной стране, запускающей свои корабли-спутники с космонавтами на борту, строящей самое передовое общество в мире, то он, то есть я, становится ещё лучше, возвышенней и благородней».

                Без сомнения, дело шло к свадьбе.

                На майские праздники молодые решили смотаться в местечко, порадовать мать. Кроме матери были ещё ба Броня и брат, и Адам, но Бронислав как-то не желал это подчёркивать. Ну, что это за общение со старухой или с пацаном, тем более с отчимом, про которого непременно говорил всякие колкости. Нет, мать это святое, едем к матери. Подумаешь, каких-нибудь неполных четыреста вёрст. При средней скорости семьдесят оглянуться не успеешь, как окунёшься в волшебный край детства - кругом возвышенности, речка, река, мама, бабушка, брат, друзья... Маргарита тоже загорелась поездкой, стали загодя собираться. Конечно, в мотоцикл много не возьмёшь.
 
-  С харчами даже заморачиваться не стоит, почитай в каждом городишке столовая или ресторан найдётся. Плащи «болонья» само собой возьмём.
- Роня, почему в Италии плащи не выгорают на солнце, а в Одессе выгорают?
-  Ну?
-  Сдаёшся?.. Потому что в Италии их носят только в дождь.
- Смешно, но мы не собираемся их одевать, просто лёгкая и модная одежда... для ненастной погоды.
-  Бро, ты меня любишь?
-  Лублу.
-  Фефе, как ты меня любишь, как!..
-  Ритка, не  дурачься.
-  Ну,  как, Фефе, покажи, как ты меня любишь.
-  Насмехаешься, донасмехаешься, итальянка. Возьму и выпорю.
-  Всё-то вы обещаете, Василий Иванович.
- Рит, ты как знаешь, а я поеду в джинсовом костюме. Всколыхнём уездную старину современной одеждой!
-  Бронь, а у тебя там никого нет?
-  Нет. Местечковые комсомольцы не поймут, но перебьются.
-  И не было?
-  Марго!.. Тебе сгодятся джинсы, просто джинсы... водолазка. Так, я вместо галстука повяжу шнурок, на голову напялим сомбреро. Сомбреро обязательно, плюс зеркальные светофильтры с узкими стёклами, массивными дужками и плавки?... Возможно, купаться не придётся, но нейлоновые плавки взять надо. Нейлон нынче в фаворе.
-  В Америке женщинам делают нейлоновую грудь. Правда, у меня грудь красивая.
- Прекрасная, и ты тоже, очень. Так, пару нейлоновых рубашек на смену и полдюжины нейлоновых носков. Что ещё?...
-  Грудь у меня соблазнительная. Только никто не соблазняется. У нас одни праведники. А ноги?... Глянь. Нет, не так, ты внимательно  посмотри.
- Хулиганка. Стройные. Возьмём  мокасины, добротные югославские мокасины бледно-коричневого цвета на тонкой подошве, толстая уже не катит, вчерашний день...
-  Ой-ой-ой, неуловимый Бро, в сомбрере, на мацацыколе и с тонкими подошвами.   
-  Именно с тонкими. Может где-то в глухих Винницах или в державных Киевах их и донашивают, но не в Одессе же.
-  Ро, ты меня любишь?
-  Люблю. Берём, естественно, Пресли… я вчера  Битлов «на рёбрах» отхватил…
- Где?
 - На Мясоедовской. В местечке с настоящей музыкой туго. Небось, кроме «Марина, Марина, Марина - хорошее имя друзья...» ничего не крутят. Ошарашим их  заморскими шлягерами...
- Бро-ни-слав, ты как в Париж собираешься. По-моему, у меня слишком оттопырены уши...  зато губы просто распрекрасные, правда?
-  Правда. Пусть знают, пусть возмущаются, а то сидят, как кулики в своём болоте, и квакают.
-  Кулики в болоте не квакают, они его нахваливают. А губы, которые  распрекрасные, надо что?...
- Целовать... Настоящие кулики, только бы про своё болото и цукровые буряки квакали. Помнишь, я прошлым летом ездил. Так меня милиционер чуть из дома культуры не вывел, за то, что я пришёл в джинсах…
- А через день на тебя и ещё одного парня нарисовали карикатуры.
- Да, повесили под стеклом в центре городишка, возле кинотеатра. Там раньше памятник Сталину стоял. Памятник снесли, а постамент остался. Вот они и закрыли его газетной витриной.
-  Знаю, сто раз рассказывал…
-  Но почему они такие, твердолобые?
- Им так привычнее, не злись.
-  Я не злюсь, но зачем они написали, что я уголовник и стиляга?
-  А ты разве  не стиляга?
-  Стиляга, как бы, но не бездельник и не уголовник.
-  Это что-то новое.
-  Я ж тебе говорил, что по глупости в магазин залез.
-  Я думала это неправда, детская бравада.
-  Да нет, было дело, потому и в Одессе оказался.
-  А болтал, будто  из-за смутного желания меня найти.
-  Что? Конечно же, я приехал к тебе, Маргуша.
-  А-а, Бронька, ты меня ничуточки не лю-юбишь, не хочешь...
-  Люблю.
-  Как?
-  Очень-очень.
-  Преочень?
-  Да, и ещё больше. Маргуля, я тебя так люблю...
-  Мы будем жить долго?
-  Долго-долго и умрём вместе.
-  Я не хочу умирать. Я хочу...
-  Значит, будем жить вечно.
-  Не хочу вечно, хочу детей, много детей. Давай сейчас...
-  Шестнадцать.  Восемь мальчиков, и всех назовём Марголанами, а девочек назовём Маргаритками.
-  Дурак.
-  Нет, подлец. Всем купим мотоциклы...
-  С колясками.
-  Без. И будем носиться по ночному городу, освещая редких прохожих мощным светом фар...
-  Но к мотоциклам приделаем коляс...
-  Нет, крылья. И взлетим над морем...
-  Над миром!

                Выехали ранним утром, чтоб к обеду быть на месте. Позавтракали в Тирасполе, осталась половина пути, Ява летела, душа пела, до местечка оставалось тринадцать км...
 
                Бронислав открыл глаза  и увидел бабушку Брониславу, занятую вязанием скатерти крючком. Она в последнее три года занималась этим постоянно, к смерти готовилась. Уход из жизни ба Броня решила обставить по своему усмотрению. Вероятно у неё существовал некий план, одним из пунктов которого было желание связать огромные скатерти на столы своих детей Васи, Манюси, Ануси и покойной Баси. Не взирая на абсолютное отсутствие каких-либо вестей от младшенькой, Бронислава была уверена, что Ануся жива. В память о Басе скатерть связана в первую очередь и передана семье юродивых Турчиков, что живут под горой возле большого оврага, который отделяет виноградники от пахотных полей. Странное желание, но каждый человек волен иметь свои причуды, особенно под занавес...

                Повзрослев, Бронька относился к уходу из жизни старых людей по-философски, - никуда не денешься, отжили своё, пора помирать. Другое дело нынешнее поколение... Конечно, все смертны, но современная наука достигла таких высот, что люди будут жить дольше и дольше, пока не обретут бессмертие.

-  Ба, где я?
-  В больнице.  Не вставай, сейчас позову врача.
-  Зачем?
-  Велено. Врач распорядился, как придёшь в сознание сообщить. 
-  А что случилось? Мне в какую смену на работу?
-  Лежи не волнуйся, всё в порядке.
-  В каком порядке? - Бронислав попытался встать, но острая боль в спине помутила сознание, и он откинулся на подушки...

                В палату вошла Маргарита в подвенечном платье с букетиком подснежников в руке. Длинная фата струилась по плечам, белые перчатки из полупрозрачной материи подчёркивали изящность линии рук, красоту и торжественность наряда невесты. Маргарита, присев на край кровати, молча смотрела Брониславу в душу, её глаза были полны любви и печали, в уголках угадывалась слеза, губы, вот-вот готовые к плачу отчаянья, нервно подрагивали.
 
-  Ну вот, Броня, я невеста.
-  Я знаю, ты выходишь за меня.
-  Нет, не за тебя.
-  Почему, я же тебя люблю больше всех, люблю...
-  И я любила, но так уж случилось, прости.
-  Что случилось, Марго?
-  Ничего, я Его невеста. Ну, пора… Прощай.

                Сознание возвращалось всё чаще, мир становился отчётливей, боль в спине стала не острой, но постоянной. Бронислав уже различал лечащего врача, знал по именам сестёр, заходивших в палату с лекарствами, однако говорить не мог. Постепенно его взор достиг соседних коек, на которых лежали бедолаги, тоже существовавшие в пространстве между бытием и небытием. Как только Бронислав открывал глаза, ба Броня, бережно, чтоб не сорвать петлю, откладывала свой крючок, поправляла подушку, гладила по ёжику стриженых волос на голове внука и спрашивала, как он себя чувствует. Вопрос был скорее риторическим, поскольку, как больной себя чувствует, Бронислава знала не хуже его самого. Рассказывая о разном, умудрялась накормить, напоить, аккуратно обтереть лицо, шею и грудь внука влажным полотенцем. Бронька был хвор, немощен,  недвижим. В основном лежал с закрытыми глазами, слушал журчание старухиного голоса и думал о своём. Его мучил лишь один вопрос, почему Маргарита вышла замуж не за него?.. Спросить об этом ба Броню сначала не было сил, теперь желания. Что может знать старая женщина, толкующая о каких-то Перкунасах, Лаймах и прочих персонажах из страшилок для детей дошкольного возраста? Маму тоже не спросишь, хотя она приходила. Когда ток времени стал более ощутимым, и он смог отличать ночь ото дня, Бронька понял, что мама наведывалась к нему несколько раз в сутки. «Нет, её спрашивать тем более неудобно, сам утверждал, что любовь у нас неземная, что никто на земле «так любить» не способен, что мы будем жить вместе до конца жизни и... Вот поправлюсь, выпишусь из больницы и разберусь. Если, конечно, найду Маргариту». У Броньки сложилась уверенность, что Марго где-то очень далеко, и найти её будет непросто.  Как-то после визита Адама, Бронислав поразился странному вопросу, который до сих пор не возникал. А почему, собственно, он в больнице? Что случилось? Может он опять попал под льдину?... Нет, на деревьях листья, на подоконниках цветы, какие уж тут льдины. Велосипед сломан... Мотоцикл!...

-  Ба, я попал в аварию?
-  Лежи-лежи, не беспокойся, тебе нельзя волноваться. Придётся немного в гипсе потерпеть, Броня. Я сейчас приподниму и подложу под голову  подушку... Удобно?
-  Да-а!  Я попал в аварию! Как, ба?
-  Вы столкнулись с трактором.  Покушаем, Броньчик?  Тут у меня свеженький творожок, сметанка, мама принесла, пока ты спал.
-  Не хочу.  Как это случилось, почему?
-  Ты не виноват, Броня. Пьяный тракторист выскочил на шоссе из лесополосы...
-  Где Марго?
-  Приехал её папа и увёз в Одессу.
-  Здорова?
-  Какой уж там здорова... Он её увёз живую, но очень плохую, очень. Бронь, ну съешь ложечку сметанки... Молодец. Механизатора судить хотели... Только… он в районе, заслуженный. Орденоносец по сахарным бурякам. Сволочь!
-  Чёрт с ним, что с Ритой?
- Так её ж увезли. Теперь творожку... Из райкома приходил инструктор, просил отказаться от возбуждения дела против тракториста, мол, он депутат, это дело политическое.
-  Пошли они!.. Ритка что, обиделась?
-  Побилась... Внутри много органов порвалось, а лицо без единой царапины. Адаська инструктора обложил... этими... матерными словами, как он умеет.   
-  Правильно  сделал. Ты мне лучше про Марго расскажи.
-  А что тут расскажешь, мама звонила, никто не отвечает. Давай ещё сметанки...
-  Дайте телеграмму. Мотоцикл  как?
-  Поломан, живого места нет. Тракторист обещался вернуть деньги, если не посадят. У него двоюродный брат председатель колхоза. Ничего мы, Бронь, не сделаем против них. Сперва, когда Георгий Константинович приехал, лебезили, а теперь хамят, угрожают. Мол, у нас прокурор свояк. Бог с ними, Броня, нам бы вылечиться.
-  Поправлюсь, ба, и Ритку верну. Она, когда была здесь, ничего толком не объяснила?
-  Как же  она объяснится, это невозможно, Броня.
- Понятно, ба, вопрос сложный. Только и я не дурак, теперь не средневековье, никто никого насильно не выдаёт, правда?
-  Правда, Бронечка. Не волнуйся, доешь остаточки...
-  Когда с меня гипс снимут?
-  Если всё будет хорошо, то скоро… через полгода.
-  Да ты что!

                Травма позвоночника здоровья не прибавляет, оставалось надеяться на врачей, молодость и счастливый случай, авось пронесёт. В состоянии панцирной черепахи Бронислав лежал и страдал по потере невесты, можно сказать, почти жены. Растительный образ жизни разнообразился физиологическими факторами. В отличие от растений он явственно и ел, и гадил. В отличие от диких животных испражнялся не где придётся, а в подставленное бабушкой судно. Когда стал осознавать себя, было стыдно и неудобно, потом привык. Спина по-прежнему ныла не острой, не сильной, но постоянной болью. После приёма лекарств впадал в сон, со сна, с одурманенными мозгами лежал, не открывая глаз. Всё ему осточертело: и заботливая бабушка Броня и плачущая мать, и жизнерадостный брат Иван, и Адам... Впрочем, Адам, отослав тёщу с судном в туалет, втихаря, чтоб никто не видел, предложил отпить из горла... Первач был просто огненный, пока старуха вернулась, внук успел посмеяться над анекдотом, принять ещё глоток веселящего напитка и в совершенно пьяном виде уснуть. Много ли больному, обессиленному человеку надо? Операция «с горла» проходила незаметно для окружающих и медицинского персонала, но Адам заходил редко, да и не каждый раз удавалось нарушить больничный режим. К тому же ушлая ба Броня после визитов «подлого Адаськи» просекла специфический запах от спящего внука, и порой её никакими силами не вытуришь из палаты. Видимо, не отрицая алкоголь, как медикаментозный фактор, бабушка оставила за собой определение дозировки обезболивающего народного средства.
 
                Тайное пьянство в больничной палате приносило удовольствие, но истинное наслаждение доставили книги, которые мама носила из городской библиотеки. Образ покинувшей его невесты постепенно растворялся в водах текущего времени. В душу закрадывалась обида. «Уж сколько недель я здесь лежу, а она только и всего, что зашла в дурацкой фате, чтоб сообщить о своём   замужестве. Ну, хорошо, я как бы виноват в аварии, но это не повод для подобных демаршей. Могла бы поинтересоваться о моём здоровье, может, я стану инвалидом... Стоп, конечно, вот где собака зарыта! Кому нужен инвалид?.. Раскатал губу, детей собрался растить.. Вот тебе, убогий, и Марголаны!..»


                Глава 9.
                ДУША

Решения ноябрьского пленума ЦК КПСС в жизнь! ЦК партии решительно осудил волюнтаризм и субъективизм в решении экономических проблем!

Семилетку  за пять лет!

Выше знамёна социалистического соревнования и её новой формы – движения ударников и бригад коммунистического труда!

   
                Одесский вещевой рынок или, как его назвали в народе, «Толчок» перенесли на новое место, в степь за «Второй заставой», напротив Суперфосфатного завода. Туда по воскресеньям с Греческой площади ходил перегруженный троллейбус номер двенадцать. Народу набивалось невообразимо много. Молодые и отчаянные ехали снаружи, повиснув на лестнице, используемой для   обслуживания токосъёмников. Самые храбрые сидели на крыше машины, под градом искр, сыпавшихся с контакторов. Водители, воспринимая действия нарушителей, как разбушевавшуюся стихию, не делали ощутимых попыток пресечь незаконный проезд. Покричав в микрофон требования правил перевозки пассажиров, так, для отвода глаз и собственного оправдания, в случае несчастного происшествия, водитель отправлялся в сторону «Тучи». «Тучей» «Толчок» называли молодые фарцовщики. Брониславу повезло, шалая толпа буквально внесла его в салон и припечатала к сиденью, расположенном над задним колесом. Тем же вихрем толпы на соседнее место вынесло Софью Павловну. Несостоявшаяся тёща, нежданно обретя уютное местечко, довольно огляделась и наткнулась на неприязненный взгляд Бронислава.

-  Что, Софья Павловна, и тут вы устроились лучше всех?
-  Где уж нам до вас, Бронислав Эрастович, мы тут, с краю, а вы, как положено больным на голову, в удобстве, в неге, у окна расположились.
-  У, плесень сизая, умыкнула дочку и радуешься?
-  И умыкнула, аль прикажешь её - милую, родную, красивую, идиоту отдавать?
-  Сама дура!
-  Люди, люди! Вы слышали? Оскорбляют заслуженного человека! Водитель, остановите троллейбус, вызовите милицию!
-  Да, позовите милицию, у жениха невесту украли...
-  Жаних! Сам отдал, сам жалуется. Ходил, бродил с дочкой больше года, и ничего, так девственницей и осталась. Граждане, доколе ж ей терпеть было этого... как говорится: ни кола, ни двора.
-  Что значит - ни кола, ни двора?
-  Импотент без жилплощади, милой.
-  Врёт она, эта Софья Павловна. У меня всё в порядке, если кто не верит, пусть сходит в женское общежитие камвольно-прядильного комбината и спросит у Любы Пунько или у Нади Толстопьятовой, они подтвердят, что я могу. А невесту берёг для первой брачной ночи.
-  Какая ночь? Граждане одесситы, у него нет квартиры в Одессе, и сам он из села.
-  Зато мой папа городской.
-  Не ври,  нет у тебя папы, его Адаська заменил, он бурачанку гонит, а ты с ним втихаря лакаешь, алкоголик!
-  Он не гонит, а покупает у Бабы Яги, и пьём, как пил великий Хемингуэй...
-  Ой, смотрите на эту литературную тень, тоже мине Фицджеральд объявился, Антон Павлович занюханый, село подольское, Михайло Коцюбинский!
-  Товарищи пассажиры, пусть она не оскорбляет маститых литераторов и ответит, куда спрятала дочь, иначе я за себя не ручаюсь!
- Оскопляет! Что там оскоплять? Осталось, на раз пописать. Кто тебя оскопляет, дурачок? 
-  Не надо измышлений, Софья Павловна, я сказал, оскорбляет.
-  Фу ты, ну ты, оскорблённый и покинутый жаних! Так тебе и надо, не будешь на мацациклах лятать, дяревня кацапская. Поезжай к своей бабке Арктиде Обалденовне, тут тебе Одесса, а не Рассея, недобиток поляцкий.
-  И поеду!
-  Ветер ниже спины.
-  И дочь вашу с собой заберу...
-  Какую дочь, дурко, ты даже не помнишь как её зовут?... Как? Ну, как?...
-  Я помню… помнил. Забыл, но заберу.
-  Забыль... Моряки своих подруг не забывают. Моряки привозят заграничные товары и вместо денег получают боны. А что ты с завода в дом принесёшь, мастер?
-  Я дисковые фрезы диаметром двести миллиметров, списал, для Адама. Он их по-особому затачивает и вставляет в циркулярку вместо дисковой пилы. Могу вам принести штук двадцать, только скажите, где ваша дочь.
-  Так я тебе и скажу, кретин местечковый, жалкая, убогая личность!
-  Ну, пожалуйста, скажите. Я исправлюсь, брошу мастерить, устроюсь на завод прецизионных станков, в цех винтовых пар токарем-расточником и буду получать очень большие деньги, по восемьсот двадцать семь  рублей в месяц. Куплю шикарную кооперативную квартиру за шестнадцать тысяч, «Москвич» в новом кузове, а лично вам подарю приёмник «Альпинист» за восемнадцать рублей пятьдесят шесть копеек...
-  Зачем мне твой «Альпинист», токарь?
-  … расточник. А приёмник дефицитный, за ним все гоняются.
-  Эх ты, как был село, так и остался, не смотря, что О. Генри  читал...

                «Конечная остановка, суперфосфатный завод. Просим пассажиров покинуть салон машины».

                Софья Павловна с невероятной прытью выскочила из троллейбуса и скрылась в толпе покупателей, снующих вперемешку с торгующими. Под ногами чавкало маслом степного чернозёма, густо намазаннго на серый асфальт. Брониславу на миг показалось, что он увидел свою невесту, имя которой никак не мог вспомнить. Она носила на согнутых руках нечто тряпичное, цвета немецкой шинели с ярким лейблом на атласной подкладке и монотонно твердила: «Плащ-пальто из Италии, сорок восьмого размера. Плащ-пальто...» Бронька ринулся в её сторону, но его снесло толпой цыганок, торгующих французской губной помадой и тенями с блёстками, тоже французскими, вероятно, с улицы писателя Дюма, то ли  сына, то ли отца, ну, та, которая возле сенного рынка. Потерянным щенком он заметался средь разношерстья продавцов и покупателей.  Надеясь опять увидеть свою Марго, такую близкую и недосягаемую, Бронислав взобрался на шаткую скамейку. Впереди замаячила высокая фигура, знакомая, малость, сутулая спина. Догнал, положил руку на плечо... Она повернулась и сказала чужим голосом: «Жвачки, жвачки, жвачки...» Кроме чужого голоса у неё было чужое лицо, чужой белый фартучек, и вся она была чужая, и жвачки у неё были чужие - американские, с ананасовым привкусом, по три рубля пачка. Бронька смущённо спросил: «Почему такие дорогие? От какой-такой организации вы торгуете?» Последовал резонный ответ: «От спекулирующей! Брать будешь?...» Получив трёшку, спекулянтка ловко затесалась в толпу и исчезла из вида, а вместо неё показалась гнусная рожа Софьи Павловны. Мерзавка, не пожелавшая принять в виде презента транзисторный приёмник «Альпинист», показала Брониславу матовый в желтизну язык и тоже исчезла. «Больная»,- с состраданием подумал Броня, сунув в рот жвачку.

                В четырнадцать часов, как по расписанию, на «Тучу» прибыли милиционеры. Народ поскучнел, импортный товар испарился, только старые цыганки, стараясь привлечь к себе внимание блюстителей порядка, продолжали громко и нахально зазывать народ на гадание. Их молодые товарки со скинутыми в бездонные карманы тушь-тенями-помадами, успешно скрылись в проломе забора, заблаговременно устроенном в дальнем углу «Тучи». Работники органов, подобно собакам при стаде овец, отделили от толпы нескольких необходимых им человек, сбили задержанных в кучку, занялись проверкой документов. Изъятые состояли в основном из молдаван, торговавших разноцветными нейлоновыми  рубашками  болгарского производства. Товар, скупленный в глухих сёлах молодой советской республики по шестнадцать рублей, на «Туче» уходил за тридцать, а за двадцать пять просто отлетал. Навар был порядочный, и не надо заморачиваться с таможней, валютой, прочими сильно наказуемыми действиями, подрывающими экономику государства, искажающими истинный облик граждан страны Советов. Псы-мильтоны сноровисто загнали молдавских спикулей в милицейские «ПАЗики». Удовлетворённо глядя на притихшую толпу, перекурили, смачно сплюнули и уехали. Торговля возобновилась, но не столь бойко, какой была с утра.

                На кругу стояло около пяти троллейбусов, готовых принять яростную  волну отъезжающих. Многие горожане, не желая переносить муки перегруженного общественного транспорта, потянулись вдоль железнодорожного полотна, мимо пропылённых заводских корпусов ко «Второй заставе» на трамвай. К четырём часам «Туча» опустела, и свора бродячих собак, жившая за будкой администрации, обрела долгожданный покой до следующего выходного дня.

                Бронислав заметил в отъезжавшем троллейбусе свою невесту, сидевшую у окна рядом с Софьей Павловной. Невеста смотрела на него глазами, полными слёз и отчаянья, Софья Павловна опять показала свой язык с признаками цирроза печени, состроила Броньке фигу и игриво помахала ладошкой. Щёлкая переключателями, завывая электродвигателем, колыхаясь на колдобинах, двурогий набирал скорость, за ним бежал покинутый «жаних» в надежде схватиться за перекладину лестницы, сваренной из трёхчетвертной трубы. Вот он уже коснулся средним пальцем правой руки своей цели, но дорога пошла под гору, и машина, постепенно увеличивая разрыв, оторвалась от преследователя. На задней площадке, глядя сквозь пыльные стёкла, плакала молодая,  высокая девушка, рядом корчила рожи её мамаша Софья Павловна. Бронька, споткнувшись, упал, порвав брючину на левом колене, быстро вскочил, но троллейбус уже был очень далеко, теперь не догнать. В изнеможении он присел на бордюрный камень и так же как его невеста горько заплакал. Совместный плач был тем единственным, что продолжало соединять сердца, почерневшие от разлуки. От слёз на душе разливалась благодать, смывавшая тяжесть потери. Водители, проезжавшие мимо сидящего на бордюре человека, беззлобно матерились, но не останавливались. Сумасшедший, что с такого возьмёшь...

                Упорный Бронислав явился к квартире Маргариты, нажал на кнопку звонка. Дверь открыл Георгий Константинович, однако увидев Броньку, быстро её захлопнул. Визитёр позвонил ещё один раз. Никаких последствий. Позвонил затяжным, долго и настойчиво... Тишина. Тогда он стал вызванивать азбукой Морзе вперемешку с любимой одесской мелодией «Семь сорок». Через полтора часа за этим музыкальным занятием его застала Софья Павловна, несущая с Привоза две сумки продуктов.

- О, никак жаних пожаловали! Крипак из хутора Выколупки.  Что тебе надо, дупель пусто?
-  Прошу руки вашей дочери.
-  А куриная нога тебя не устроит? Ты что себе возомнило, чмо беспардонное? Для тебя ли мы с Жорой растили наш цветочек, нашу дочечку ненаглядную? Кто ты есть? Ты же из села! Ведь из села? Из села-а, из села, из села...
- Нет, из районного центра, из посёлка городского типа.
- Ах, типа! Какого типа? Наглого типа, который на всё готовое норовит? Желаете воспользоваться положением Георгия Константиновича?
-  Я не  желаю ничего...
-  Тогда, раз ничего не желаете, идите отсюда! - Из-за двери послышался голос Георгия Константиновича. -  Правильно, Софочка, пусть он уходит.
-  Я уйду. Отдайте мне вашу дочь.
-  Всю?
-  Всю.
-  Нет, теперь уже всю! Ты слышал, Жора? Только что просил руку, теперь ему всю отдай. Безродный негодяй, внук куркуля, сын предателя.
-  У меня бабушка большевичка.
-  Большевичка? Да мои предки выводили полки на Сенатскую площадь Петербурга, а папа Георгия, Константин Устинович, самолично разгонял Учредительное собрание. Между прочим, он и репрессирован, и реабилитирован. А Георгий Константинович тёзка самого маршала Победы - Жукова. Захотел с нами породниться, пшек убогий! Да ты с нами, во все времена столбовыми, рылом не вышел. Понял, жаних?
-  Отдайте мою невесту.
-  Изволь… Вспомнишь, как её зовут, тады забирай, проситель.
-  Ба, как зовут мою невесту?
-  Маргарита.
- Правильно, Маргарита, Марго, Рита, Ритуля, Маргоша! Я вспомнил! Отдавайте...
-  Фигушки! Ты не вспомнил, тебе твоя бабка подсказала, а это не честно. Обманули дурака на четыре кулака!
-  Не-ет, так тоже не честно, надо с трёх раз. В книжке так написано…
-  Всё знаешь. Дурак-дураком, а умный. Пусть будет с трёх раз. Угадай, где она?
-  Ба, где Маргарита? – как можно тише прошептал Бронислав.
-  Далеко, - шепнула внуку  Бронислава.
-  Далеко.
-  Правильно, угадал.
-  Тогда возвращай, рабовладелица, не томи.
-  С трёх раз, ты сам настаивал.
-  Имей в виду, Сонька Павловна, это последний вопрос.
-  Последний, как есть последний. Скажи мне, болезный, почему Маргарита тебе не пишет?
-  Ба, а почему Маргуша не пишет мне писем?
-  Оттуда ещё никто не написал.
-  Откуда, ба?
-  От Бога.
- Что ты мелешь, милая, глупая старуха, она же была в подвенечном платье и фате. Она шла замуж... не за меня.
- Так принято, Броня, молодых незамужних девиц хоронят в подвенечном платье - отдают Богу. Сегодня сороковой день...
-  Глупые вы людишки, понапридумали всего, а Марго жива, я её сам видел, в троллейбусе... она плакала.
-  То, Броня, по тебе плакала её душа…

    

                Глава 10.
                АГАФЬЯ

Решения мартовского Пленума ЦК КПСС о комплексной программе поднятия сельского хозяйства в жизнь!

Товарищи, улучшим управление промышленностью и усилим экономическое стимулирование промышленного производства!

Долой религию – пережиток прошлого.
 

                Эрнст... впрочем, имя Кузьма и фамилия Чупров жителю тундры подходили не в пример лучше, приехал скорым поездом. Обзаведясь московской женой с отдельной квартирой, он через год опять съездил к матери, забронировал законные квадратные метры, развёлся и прописался на Руднике в общежитии работников объединения Поляруралгеология. Нет, геологом он не работал, числился в штате потребкооперации. За прописку дал коменданту общаги три шкурки белого песца, обещал два ящика солёных сигов. Таких, прописанных в полуразвалившемся бараке была добрая половина, или больше. В посёлках, образующих город, преобладал контингент отсидевших своё советских военнопленных. Понятие - «отсидевшие своё советские военнопленные» несколько запутанное. Они были военнопленными у немцев, а дома их назвали предателями, таким же званием наградили недавних советских детей, угнанных в Германию, выросших там и возмужавших. Настоящие военнопленные, которые не наши, а из немцев, давно покинули суровые заполярные просторы и укатили в обожаемый фатерланд. Наши же досиживали, доживали на поселении, как бы за них. Кроме «предателей», выпущенных из-за колючей проволоки, в городе отбывали свои поражения в правах враги разных цветов, от жовто-блакытных бандеровцев до прибалтийских «зелёных братьев». Самые шустрые из освободившегося континента успели заиметь семью, квартиру, а некоторые...и  партийный билет. Средь пёстрого, как в этническом, так и идеологическом смысле, народонаселения Заполярной кочегарки ходил анекдот:«Прошу принять меня в ряды КП. Вы имеете в виду в КПСС? Нет, только в КП, в рядах СС я уже состоял». Было бы смешно... если бы не было так грустно.

                Ситуация изменилась: вчерашние охранники трудились в подчинении бывших заключённых, но и те, и другие старались не вспоминать былое.  «Кто прошлое вспомнит, тому глаз вон»… «А кто забудет, - тому оба». Одни не могли так просто  забыть обиды и унижения, а другие досадовали, понимая, что необратимо утратили власть над лагерной пылью. Вроде честно служили и не заслужили столь унизительное равенство, а поди ж ты, приходится терпеть.  Вот и шушукались иногда по интересам.

                Перевалив за сорокалетний рубеж, они старались не вспоминать, кто  сидел, а кто охранял. Тем более после войны, после расстрела главного сатрапа в пенсне, после съезда, на котором Первый (среди равных) Секретарь изрыгнул в массы свой, десятилетиями копившийся, страх. Пустивши дымовую завесу развенчания культа личности, он как бы намекал: "Это не я пересажал тысячи москвичей в свою бытность первым секретарём МГК, а он рябой и усатый. Это не я устроил голодомор на Украине, это рука жуткого диктатора." Вслед за первым лицом партии развенчанием супостата занялась  вторые, третьи и так далее, недавно стучавшие и сажавшие сограждан, друзей, родственников. А те, кто сажал, а потом сам  пострадал от таких же, верещали о культе личности громче всех. Товарищи, стучавшие, но не почувствовавшие на собственной шкуре прелестей неволи, вопили чуть тише, а уж совсем осторожно толковали о прошлых временах ни в чём неповинные жертвы активности первых двух категорий. На смену культа личности пришла оттепель волюнтаризма. Каких терминов  не придумает изощрённый ум, чтоб оправдать сомнительные поступки...

                Проходя мимо ресторана «Север», Кузьма решил, перекусить, выпить и притронуться к приносившему удачу швейцару, а потом уже искать попутный транспорт на факторию. Ресторан располагался недалеко от станции "Примыкание", рядом с узлом связи.

                Одноэтажное деревянное здание, бывшая казарма НКВД, перестроено в соответствии с новыми функциями: со двора пристроены подсобки, по фасаду прилажено крыльцо с фанерными колонами. Двустворчатая входная дверь на пружине застеклена матовым узорчатым стеклом, со скрипом открывается, с грохотом закрывается. У двери, как и положено в приличном заведении,  торчит швейцар. Здесь сию классическую функцию  выполняет дед Платон. Скрип, грохот, суета не приносят старику особого беспокойства. Он древен, глуп, безразличен к миру. В картузе с позументом, в одежде с галунами, стоит и моргает выцветшими глазами, не думая ни о чём. Ливрея, перешитая из поношенного костюма начальника железнодорожной станции «Сивая маска», отдаёт мочой, дымом, свиным навозом, но стража двери и это не конфузит. Дряхлого Платона уже давно ничто не смущает и не волнует. Сюда, в заполярье, из голодной вятской деревни его и двух оставшихся в живых сестёр привезла разбитная старшая дочь Зинка. Сестёр без особого труда пристроила на сытные должности посудомоек в инфекционной больнице. А вот с трудоустройством папаши пришлось поднапрячься. Выручил Зинкин полюбовник Зураб Хацава - повар ресторана. Отрастив старцу бакенбарды, больше походившие на пейсы раввина, воткнули маразматика в ресторан швейцаром. Так,  без приварка, Платон маячил у двери недели три, пока предприимчивая Зинка не втолковала деревенщине, что «надобно  всем кивать головкой и держать руку на уровне пупка, а ладошку лодочкой... лодочкой, папаш-а-а!» Сама же через покладистого Зурика пустила слух, что прикосновение к сим полуживым мощам приносит богатство, здоровье и удачу. Народ у нас доверчивый... Платон, привыкший к сохе да лопате, долго не понимал к чему эти городские премудрости, однако исполнил всё, как велела лахудра Зинка.  И... о чудо, в ладошку потекли денежки! Пращур, зажимая пятачки в кулак, набирал несколько монет, подсчитывал в уме сумму, складывал в карман и сразу же забывал о них. Однако умственное напряжение отражалось на лице Платона при подсчёте мелочи и придавало его физиономии вид старца-философа, например того же Платона, только греческого. Это внушало посетителям должное уважение.  Со временем старикан усвоил второй Зинкин урок, звенел денежкой, как бы напоминая... Смущённые клиенты торопливо шарили по карманам. В отсутствие мелочи жертвовали на алтарь удачи мелкие купюры. По закрытию ресторана за дедом приходила внучка и  отводила добытчика домой, в тёплый барак, залитый по весне талыми водами. Там они жили двумя семьями плюс годовалая, очень смышленая свинка Хрюша.

                Сунув Платону пару монет и похлопав по плечу, Чупров, по привычке, въевшейся в суть каждого беглеца , осторожно кинул взглядом по залу. За дальним столом восседала группа хмырей с хищными и очень специфическими лицами. Эрнст, с полвузгляда признал блатнячков. «Сомнений никаких - двое из пятого барака. Значит на воле ребятушки. О, и Чиря  с ними, слава Богу, спиной к двери. То ли отсидел и вышел, то ли после побега не садился. Только бы не повернулся...» Не теряя ни мгновения, Эрик вышел вон. За спиной тяжело бухнула ресторанная дверь. Эрнст быстрым шагом зашёл за угол, почти вбежал на почту,где купил открытку и, присев к обшарпанному столу, взял перьевую ручку с пером №11, обмакнул в чернильницу... Сидя за фикусом у окна, напряжённо следил. На улице никого, видать старые знакомые его не заметили или не узнали. Помогло, значит, прикосновение к «дедушке выручалкину». Эрнст, опять ощутив себя Кузьмой Чупровым, облегчённо вздохнул. «Толковый он подельник Чиря, но ну его к бесу!» Написав, то ли бывшей жене, то ли матери поздравительную открытку, опустил в почтовый ящик, надвинул на лоб кепку, поднял воротник, двинулся обратно к станции.

                Заморосило мелким дождичком… осень. Прохожие, как и он, с надвинутыми кепками, больше глядя под ноги, нежели на лица встречных, торопились поскорей укрыться от августовского ненастья. «Что может быть лучше плохой погоды?»

                Луэль заждалась мужа. По тундре уже пролетела лёгкая предосенняя рябь, трава на берегах ручьёв стала жухнуть, рыба скатываться с перекатов в глубокие ямы, птичьи выводки вот-вот встанут на крыло, а Кузьмы всё нет. Не случилось ли чего? Дети спрашивают, где папа, Василий Альфонсович беспокоится, токмо Кузька, как уехал к Кузькиной матери, так и пропал. Луэль даже всплакнула прошлой ночью, уж больно не хотелось идти приёмной женой в семью свояка Эдыгея... «Сойка, однако, совсем стара, можно с имя жить, ежелив Кузька исчезнул... Токмо, поди, Василий-то Альфонсович не шибко молодой, скоко ишо протянет? Поживёт, поди… Когда и его душу уведут в селение мёртвых, придётся итить к Эдыгею. Эдыгей справный человек, заботливый, однако у ево свои сыны, которым он отдаст оленей, а Кузькины дочки будут при них жить, и своих оленей у них не будет. Эдыгей отдаст их замуж за бедных женихов или вовсе за пьяниц. И станут Кузькины дочки водка пить, спать с пьяными мужьями, и дети евонные будут рождаться совсем плохими и хотеть жить не в чумах, а в деревянных домах, которые построили чужаки. Зачем они пришли на наша земля со своей водка? Русские шибко сердитые, но Кузька хороший, потому что у него душа коми морт...»
               
                Над факторией, взмахнув пару раз крыльями, пролетел розовый самолёт. «Самолётка, однако, «андва». Когда летит на буровую, пролетает над факторией. Может пыть в нём Кузьма... Кузька хороший, лучше Эдыгея... Кузька умный, Кузька умеет читать, писать и на самолёте летать. Василий Альфонсович Кузьму уважат и Луэль уважат, и детей их любит. Надоть ехать на буровую, вдруг Кузьма прилетел и много подарков принёс, как донесёт? Спрошу, однако, Василия Альфонсовича».
 
                На второй день нарты Луэль остановились возле буровой. Там никто не работал, все пили водку. Известное дело, много привезли, трудно остановиться. Луэль, опасаясь кудлатых собак, сидящих у большого балка, из которого неслись песни вперемешку с матерщиной, окликнула людей издали.

-  Эй, руску, Кузька прилетела? - Собаки нехотя забрехали, в балке на посторонние шумы  ноль внимания. Луэль выстрелила в воздух.
-  Чё надо, самоед косорылый? - В двери показалась пьяная, недовольная рожа буровика.
-  Кузьма, однако, есть?
-  Есть... на морде шерсть...  О, Лушка, а я тя с бодуна не признал, богатой бушь. Прилетел твой белесый, надысь ушёл. Зайди к нам, будем водку пить, и всё такое... - геолог, скабрёзно ухмыляясь, подмигнул.
-  Спешу, однако. Возьми вот, рыпа, солёный чир, Вашилий Альфоншович передал. Велел приехать, еслив надоть польше рыпа. Прощай, иолох.
-  Бывай, Лушка, а то посидели бы, мукнули под такую закусь. Хорош чир, нагулянный. Слышь чё, забыли Кузьму спросить, вам трактор не нужен?
-  Уголь привези, сачем трактор.
-  Мало ли зачем. В хозяйстве всё пригодится. «Сталинец», на полном ходу.
-  Спрошу, однако.

                Луэль нагнала мужа почти рядом с факторией на мысу у ручья Микить-Ю, вёрст десять, двенадцать осталось прошагать, не больше. И хорошо им было... и потом опять хорошо было,  и ещё лучше им было. Совсем соскучился Кузьма по своей ненаглядной красавице жене, по пологим холмам тундры, оленям, гагарам, тявкающим песцам, по своим дочечкам милым и красивым. И Василий Альфонсович скучал по Кузьме, и Сойка, увидев Кузьму сквозь густой дым можжевеловой трубки, улыбнулась последним зубом. И помощники её - тадебцо заплясали в хороводах комариных стай, а духи предков - нгытарма запели в ветвях тальника старинный ненецкий мотив.

                Хорошо в тундре летом, ещё лучше осенью, а уж зимой совсем распрекрасно, ни тебе комаров, ни мошкары - благодать... когда молодой. Однако Сойка совсем состарилась, даже трубка, набитая крепким табаком, не радовала шамана. Кругом балка витали её помощники тадебцо и нгытарма. Печальные хэ-хэ горестно вздыхали. Скоро их хозяин отправится в селение для душ умерших, а они останутся здесь на земле без предводителя. Хэ-хэ бедственно выли свои песни в кустах тальника, в проводах, на которых Луэль сушит одежду. Выли в дымоходных трубах, в щелях трактора, который пригнали геологи и оставили здесь навсегда вместе с платформой горюч камня. Их вой услышал дух Консыг-ойка, что витает за каменным поясом земли у реки Хараматалоу, и прилетел с духом мудрой лягушки спросить, что же тут случилось? Может, злобные переття на них напали? Нет, старой Сойке пришла пора в селение мёртвых уходить, а проводить некому, нет другого шамана, способного сопроводить туда её душу. И научили духи народа хаби духов народа нэнэц, как им поступить. И нашептал дух Консыг-ойка оленеводу Юганину много умных слов в уши, и шибко полетели по белому снегу в сторону фактории нарты Еремея, а в нартах, рядом с отцом сидела младшая сестра Луэль, Агафья. Распрекрасная, благородная девушка с детства мечтала стать помощницей шамана, ибо чувствовала её душа зов теней предков. Не единожды камлала Агафья у быстрых вод Хараматалоу, пытаясь совершить путешествие в мир духов. Да не хватало ей мастерства, которым обладает настоящий шаман, творящий  чудо и  превращения. Обрадовалась Сойка визиту Еремея, а ещё больше возликовала приезду настоящей помощницы и, от нахлынувших на сердце добрых чувств, положила её спать в постель мужа своего Василия Альфонсовича, который был ещё крепкий мужчина и мог доставить удовольствие молодой девушке, охочей до любовных игр. И понравился Агафье нежный Василий Альфонсович, и от радости она стала звать его шибко ласково - Вашья. А отец девушки Еремей Юганин спокойно и удовлетворённо отправился к себе за каменный пояс земли на берега реки Лонготьеган, где щипали ягель его оленьи стада.

                Хорошо пристроил оленевод своих дочерей, надёжно. «Еслив Василий-то Альфонсович следом за Сойкой уйдёт в селение мёртвых душ, Агафья не останется одна, и не придётся отдавать её в семью свояка Эдыгея (которого Ерёмка не шибко жаловат), у них есть достойный мужчина - зять Кузьма. Больно хорош Кузька, жаль сынов у яво нет, одни девки рождаются. Однако глядишь, Агафья пособит, когда шаманить научится. Слетает к Старухе Я-Мюня и попросит душу мальчика для сестры... или для себя». От удовлетворения Еремей затянул красивую, длинную, как ворга, хантыйскую песню и закончил её петь только, когда прибыл к родному чуму. Над каменным поясом земли мерцали звёзды. Великий Нга шевелил подол хореем, и небо, весело переливаясь, озаряло землю бахромой северного сияния. «Шибко я умный! Я, кантек Еремей Юганин!..»

                Славная выдалась зима на фактории. Сойка при помощи Агафьи, а позже и сама помощница, добыли много душ промысловых рыб и животных. Белые меха песца, источая духмяный запах, заполнили хозяйственный балок, для рыбы не хватало соли и ящиков. Замороженные тушки складывали в аккуратные штабеля на платформе, в которой геологи привезли уголь. Углём не топили, берегли. Для отопления использовалась мелкая жирная рыбёшка. Агафья пребывала на вершине счастья, она уже несколько раз отправлялась в мир духов, оборачиваясь то медведем, то лягушкой, избавляла своего учителя от нападений злых духов, усмиряла пурги и ослабляла морозы. А когда, изнеможённая от камлания и превращений, падала на постель, её усталое тело ласкали нежные руки Василия Альфонсовича. Мудрая Сойка с трубкой во рту, наблюдала за их играми и удовлетворённо причмокивала беззубым ртом.  «Хорошо, однако, устроила Сойка на земле… однако духи предков настойчиво приглашают в селение мёртвых душ…»

                Убедившись, что Агафья переняла главные премудрости шамана, Сойка попросила родственников уложить её в нарты и отвести на вершину священного бугра Пай-Хой. Там душа легко и вольно воспарит над землёй, прилетит на факторию, а иссохшее тело растерзают волки. Белые кости разнесут по тундре полярные совы. Когда душа Сойки прилетит к фактории, молодой шаман Агафья отведёт её в селение мёртвых.

                Укладывая Сойку в нарты, Луэль попросила передать покойной матери, что она живёт хорошо и ещё не скоро соберётся в селение мёртвых. Подвела к Сойке старшенькую дочурку Дуню. Старуха и девчонка долго шептались о чём-то своём, сокровенном. Они и раньше так делали, когда оставались одни на фактории. Сойка позволила Дусе потянуть из трубки. Затянувшись слишком глубоко, девочка закашлялась, из её глаз потекли слёзы. Сойка положила старческую ладонь на грудь ребёнка, кашель прекратился. Помолчали. Потом Сойка пошептала девочке на ушко, и Дуня, опустив по швам ручки, громко прочитала бабушке два стихотворения: своё любимое про новогоднюю ёлочку и обожаемое Сойкой - про славную коммунисисекую партию. «У руску кумунитисеская партия, как у нэнэц старуха Я-Небя, шибко мудрая...»

                Подошёл Кузьма, положил в нарты старый бубен, кисет с табаком, погладил старуху по вытянутой, морщинистой щеке и резко отвернулся. «Русский... Не понимает, однако, на вершине священного бугра душе будет легко и радостно покидать немощное старческое тело».
 
                Василий Альфонсович, сидящий на передних нартах, к которым были приторочены нарты с лежащей в них Сойкой,  тронул. Над тундрой вставала заря, то Передовой Олень, ведущий олений обоз аргиш, поднял на густых рогах яркие лучи солнца. Доброе предзнаменование для человека, душа которого собралась в далёкое путешествие - к месту нового обитания. Когда солнце поднялось настолько  высоко, что, набрав силы, стало топить снег на южных склонах бугра, обоз прибыл на Пай-Хой. Сойка, с неизменной трубкой во рту, беспомощно, словно что искала, шарила руками поверх оленьей шкуры, покрывавшей её немощное тело. Василий Альфонсович достал спирт, отпил немного сам, дал огненной воды супруге. Сойка отложила трубку, глотнула самую малость и опять потянула горький дым. Ей стало шибко ладно и приятно. Хорошо покидать земной мир в присутствии мужа. Чета не тратила времени на разговор, они столько прожили и пережили вместе, что вполне могли общаться без слов. Бесконечно многое пролетело в их общем сознании за миг прощания... Наконец Сойка, взмахом руки, велела покинуть её. Василий Альфонсович пожал холодеющие пальцы супруги и медленно тронул в обратный путь. Где-то, далеко, очень далеко, послышался протяжный волчий вой, в голубизне неба парила сова...

                Смеркалось, возле фактории горел костёр, гремел бубен шамана. Значит, душа Сойки опередила его и уже прилетела к своему провожатому. Василий Альфонсович снял шапку, размашисто перекрестился. «Слава Тебе, Господи, преставилась!...» Домочадцы,  расположившись полукругом, с любопытством наблюдали, как истово  камлает у костра молодой шаман Агафья.


                Глава 11.

                ПРОЩАЙ, ФАКТОРИЯ

Строители СССР, ускоряйте темпы строительства! Партия торжественно заявляет -построено 558 млн. кв. м. общей (полезной) площади жилищ и свыше 3,5 млн. домов в колхозах.

Геологи, активно ведите поиск полезных ископаемых на бескрайних просторах Родины!

Труженики Крайнего Севера, берегите природные ресурсы!

   
                Тундра стонала под гусеницами машин, облака тщетно пытались скрыть небо от нашествия самолётов и вертолётов. Нум и Нга пребывали в растерянности. Пришедшие в тундру чужаки спаивали народы Севера, оскверняли святые места, насмехались над древними традициями. Мудрая старуха Я-Небя позвала к себе железную птицу Минлей и, оседлав, велела лететь к Деве Марии, чтоб пожаловаться на распоясавшихся христиан.

                Летели долго, несколько раз совершали аварийные посадки, ведь железные крылья священной птицы сильно опалены огнём бомбы.  Святая земля предков, русские называют - Новой, всегда служила нам местом покоя и уединения.  Нет здесь теперь былой душевной обстановки. Белые люди что-то роют, взрывают, мутят воду.

                Наконец-то долетели. Обессилевшая птица, присев на белую, подбитую снизу серым дымом тучку, опустила трясущиеся мелкой дрожью оплавленные крылья. Из клюва текло грязное веретённое масло, лёгкие птицы, выдыхавшие ранее озон, чадили солярочным выхлопом. Я-Небя с трудом спустилась на твердь небес, прошла в покои печальной Богоматери.

                Увидев давнюю знакомую, Мария приветливо улыбнулась, налила из китайского термоса зелёного чаю. Чаёвничали долго, молча смотрели с небес на землю. Там кипела, бурлила материальная жизнь. Техника стонала от физического напряжения, люди - от умственного. Разум пытался то ли  вытеснить из тела, то ли подчинить себе давнего конкурента - душу. Сытые люди, насмехались над верой предков, над Сыном, над Отцом, над Святым Духом. Преображая землю, поганили свои души.

                Старуха Я-Небя задумалась,- «Однако, не стану жаловаться Марии. Богоматери, поди-то, самой не шибко сладко, совсем плохо стало, даже колокола, которые в прошлый раз слушали, не звенят. Ай, как, однако, нехорошо. Полечу-ко я обратно, у нас в тундре, почитай, получше будет. Впору Марии роптать на безбожные времена, так ведь не плачется, терпит». Матерь Божья, угостив старуху Я-Небя чаем, собрала на дорогу ананас, бананы, проводила к семикрылой птице. Минлей к тому времени малость оклемался, почистил пёрышки, стряхнул на тучку грязную ветошь, болты с сорванной резьбой и зализанными гранями головок. Старухе Я-Небя стало неловко за свою неряшливую птицу, она грозно накричала на семикрылое чудо, обидно обозвав «Марьей Ивановной», что на саркастическом хантыйском сленге обозначало полярную куропатку. Минлей, в ужасе перед святыми женщинами, склевал свой мусор и услужливо подставил спину.

                Полетели обратно. Птица, с трудом переварив склёванный впопыхах хлам, выдавила его из себя где-то в среднем течении реки Печоры. Этот металлический помёт  советские геологи и отослали в Москву, в Академию наук, как деталь от инопланетного корабля. Академики передали находку бдительным органам госбезопасности, которые засекретили её и на том успокоились. Остальные священные брызги ещё долго находили коми-мальчишки, сдавая их в местный краеведческий музей. Пролетая над факторией Василия Альфонсовича, старуха услышала приятные удары шаманского бубна и лязг амулетов. «Больно хорошо камлает старуха Сойка...»

                Подлетев поближе, Я-Небя увидела, что камлает вовсе не Сойка Попова, а новый шаман, молодая Агафья Юганина из хантыйского рода Пор… Хороша! Среднего роста, тёмноволосая, округлая. Волосы толстые, прямые, блестящие. Лицо круглое, скуластое, брови  домиком, лоб низкий. Глаза узкие, близко поставленные, ресницы редкие, зрачки тёмные. Взгляд пронзительный. Уши маленькие, прижатые, нос приплюснутый, губы упрямо сомкнуты, подбородок широкий. Фигура угловатая несколько надломленная. Плечи покатые, бёдра узкие, ноги крепкие, кривоватые. Одежда – малица, сокуй, пимы. Все украшено  сукном, бисером, бляшками. Узоры  - «заячьи уши», «ветви берёзы», «след соболя», «оленьи рога», «щучьи зубы». При камлании Агафья цепляет за специальные кольца множество амулетов, оберегов, бубенчиков…

                "Однако,- ревниво подумала Я-Небя,- не совсем ладно камлает. Ненецкий шаман, поди, лучше хантыйского. Однако, теперь не те времена, чтоб шаманами перебирать, делить их на хантыйских, ненецких и прочих. Пришла пора народам севера единиться. Поверну-ко я, на Таймыр, потолкую с хантыйским Нуми-Троум...» Птица Минлей, перелетев через каменный пояс земли, что по-русски  Урал, скрылась в просторах Сибири.

                Василий Альфонсович помолодел. С юной подругой поневоле воспрянешь духом, в особенности после привета от супруги, славно устроившейся в центральном чуме селения мёртвых. Агафья успешно сопроводила душу Сойки туда, где ей уготовлено почётное место средь теней предков. Долгим был обратный путь Агафьи, ведь теперь она осталась без учителя, а переття давно этого дожидались. Много преград пришлось преодолеть молодому шаману, на ходу учиться чудесным превращениям, створять разные чудеса, чтоб не попасть в лапы злых хэ-хэ. Переття так и норовили изнасиловать Агафью, и она, изощряясь в выдумках, превращалась то в гнилую колоду, то в безжизненные валуны, принесённые льдами в незапамятные времена. Однажды Агафья прикинулась маленьким игривым медвежонком и, как бы заигравшись, продрала самому большому и грозному переття, мошонку,обернувшимуся матёрым лосем. Переття, , взвыл от боли. Ох, и насмеялся же молодой шаман... 

                Вернувшись из очередного путешествия в мир теней, Агафья увидела на фактории городских людей, прилетевших на рыбалку. Их «андва» приземлился в центре замёрзшего озера, долго урчал мотором, вращал пропеллером, наконец, развернулся и улетел. Дыша свежими парами огненной воды, рыбаки-любители  направились к балкам. Впереди, безответно покрывая остальных сложным, витиеватым матом, выступал Тимофей Петрович. Сразу видно – «больсой человек, начальника». Василий Альфонсович, разместил рыбаков в пустом балке с нарами и железной печкой. Этот балок, в знак уважения и поддержания добрососедских отношений, презентовал прошлой весной начальник геофизической партии Владимир Михайлович. От десятка подобных даров фактория походила на маленький посёлок.  Василий Альфонсович на правах хозяина пригласил  Тимофея Петровича к себе на чай. Агафья, как всегда сидя за занавеской, подслушивала и подглядывала.

                Большой начальник, оказался, однако, совсем не страшным: Вашю матом не крыл, кулаком не стучал, посуду не бил. Он был начальник шибко умных людей - директор института. Попив чаю, начальник учёных решил изумить тундровиков необычным подарком. Загадочно улыбаясь, встал из-за стола, прошёл к двери, зычно гукнул в сторону гостевого балка, и тотчас прибежали двое учёных. «Однако, видно - шибко учёные...  как наши собаки». Тимофей Петрович победоносно глянул на хозяина, мол, такого вы ещё не видали. Учёные достали из  картонной коробки радиоприёмник с батареями, поставили на стол, включили. Из динамика полилась приятная музыка. «Пятая симфония Петра Ильича Чайковского, Вашина любимая. Однако, зачем нам семь радиоприёмников?» Василий Альфонсович поблагодарил директора учёных за столь необычный подарок и попросил прислать с оказией побольше батареек. Тимофей Петрович, щедро плеснул коньяк в алюминиевую кружку, чаепитие продолжилось.

                Рыбу молодые научные сотрудники ловили  точно так же, как и неучёные городские рыбаки - долго пили водку, орали песни, скакали и топали, стреляли по бутылкам, ругались, спали. Учёные постарше, спустились на лёд и, пробурив лунки, стали таскать маленьким удочками мелочь, которой на фактории обычно топят в камельках.

                Через два дня за научными рыбаками прилетел тот же «андва», и они улетели, закупив на фактории «по амональному ящику рыбы на рыло». Василий Альфонсович закинул в чрево самолёта полутораметровую щуку, валявшуюся на полу в хозяйственном балке . Ученые, не ожидавшие столь бесценного, по их мнению, подарка, заорали: «Ура!». Под дружный вопль, приглушённый шумом мотора, самолёт растворился в мареве тундры.

                Со временем подобные научно-производственные рыбалки стали случаться  всё чаще. Приёмников навезли... не сосчитать. Семье Кузьмы горожане особого беспокойства не приносили, однако химеры грядущих перемен проявлялись порой самым неожиданным образом. Дуня и Настя, имевшие по персональному приёмнику, обожали слушать детские передачи, прилежно тыкали пальчиками в книжки, декламировали стишки, но, забавляясь, любили изображать пьяных туристов. Луэль весело смеялась, Агафья строго отчитывала племянниц. Шаману не нравились городские люди. При их появлении Агафья уходила с собаками далеко в тундру или закрывалась в балке. К столу не выходила, уже не подслушивала, не подглядывала. По отбытию гостей долго и исступленно камлала. Увы, силы, способной отвадить чужаков от фактории, у шамана не хватало, она страдала. Тревожился и Василий Альфонсович. Задумчиво поглядывая на север, о чём-то мараковал, прикидывал, мозг снедали беспокойные мысли. Как-то по весне, ремонтируя сети, Кузьма не то спросил, не то изрек:
 
-  От матери давно вестей нет... может, что случилось?
-  Съездил бы, пока я здесь, пока жив. Мне, как и ей, годов не мало, я её на семь лет с-старше, пора в селение мёртвых душ с-собираться.
-  Куда спешить,  успеешь... 
-  Известно, души призывать - дело Божье. Надобно бы мне, Кузьма Николаич, подальше от людей уйти.
-  Куда уж дальше?
- Найдутся места. Прилетал тут один... знакомец, к счастью, не признал меня. Раньше не говорил... Я, как и ты, беглый. Неровён час, узнают, сообщат...  Оба мы преступники...
-  Я не преступник, меня по ошибке, по навету...
- Н-ну да, т-ты с-святой, а я в-враг н-народа - лагерная пыль.. С-сначала выступал против совдепии...
-  У Колчака выступал или у Деникина?
- В ресторане..., потом п-пытался утаить от народа золото и природные ископаемые. Меня уб-били, но я в-воскрес.
-  Не надо смеяться над верой...
-  Я не смеюсь. Сойка воскресила, вырвала душу из лап Нга. Я ей верю... тебе верю. Знаю, что скоро уйду в с-селение мёртвых.
-  Откуда?
- От Сойки. Она велела перебраться на Море-Ю, там хорошо. А тебе с с-семьёй надобно в город, девчонок в школу отдать, пусть учатся. У Дуни светлая головка, да и Настёна растёт с-смышлёной. Опять же к матери с-сможешь отскочить в любое время.
-  Откуда вы маму знаете?
-  З-знаю. Она тебе ничего не рассказывала?... И я не б-буду. Мне было хорошо с тобой...
- Мне тоже, Василий Альфонсович. Может, вместе переберёмся в город? Устроимся...
-  Нет, я иную веру принял, как предать? Как память о Сойке стереть, Агафью б-бросить? Она в город не поедет и без меня пропадёт. На Море-Ю с-станем поближе к оленеводам, к морю. Поживу ещё год-два, с-сведу Агафью с хорошим ч-человеком, и сопроводит она мою душу к Сойке.
-  Да вы ещё сильны, здоровы....
-  В том-то вся с-соль, - уйти на излёте, когда с-сил много, взгляд ясный, работа не в тягость. Ты вот заметил, у кого из оленьего с-стада  по весне рога раньше облетают, у самца или у самки?
-  У самцов.
-  Правильно, это чтоб ягель с-самкам доставался, которые детёнышей носят... Агафья никак не зачнёт, не гож я уже для таких дел, Уж как она для нас у старухи Я-Мюня душу младенца просила... Не даёт, с-старая хрычовина!  Хотел, было, тебя попросить, но передумал, ты ведь не совсем наш, не тундровик. Да и Луэль переродилась... осовременилась. Откочуем мы с Агафьей к берегам Б-Баренцева моря, там воздух п-почище, и люди попроще. А ты бороду отрасти, чудным прикинься, вроде как з-заговариваешься...
-  Зачем?
-  Мало ли что вырвется, можно на болезнь с-свалить. Луэль свою тайну не открывай, она слишком доверчива и простодушна, неровён час, проговорится. В городах  полно сексотов.
-  Знаю, Василий Альфонсович, но согласитесь, и хороших людей не мало...
-  Большинство. Можно с-сказать, все люди хорошие, только бывают разные обстоятельства... Хотелось бы посмотреть на твоих с-сынов, но видать не судьба. Сам-то как, посмотрел бы?
-  Что на них смотреть, отрезанный ломоть быстро черствеет.  Старший - хулиган, младший - хитрован. Ошибка молодости, эхо войны...
-  Н-не злись, Кузьма, они не виноваты. Им-то, поди, д-детство тоже не  сладким кренделем  обернулось, при отце п-предателе.
-  Я не предатель.
- К-кому докажешь? Люди охотно верят в свою непогрешимость, в чужую - редко.  Имена у них с-славные:  Бронислав и Иван, кто назвал?
-  Манюся. Ивана я не видел, Бронислав был слишком маленьким... Не хочу о них говорить.
-  Д-душа болит?
-  Нет. Да и кто они мне?... Немой укор.  Живут, хлеб жуют... ни свои, ни чужие. Зачем родил?... Кроме недоумения, никаких чувств не вызывают. Знаю, что не прав, несправедлив, но и им наплевать на меня. Вам не понять, у вас детей нет.
-  Как сказать... У меня Агафья... ты. Чем не дети? Ты-то устроишься, а  Агафья - совсем ребёнок, почти как Сойка. Я-Мюня обещала ей душу младенца, много младенческих душ... только не от меня. Двоих Агафья назовёт Вася и Кузьма... даже если все родятся девками... И назовёт, она упорная. Ты в городе особо не показывай, что в Бога веришь, нынешние люди этого не поймут, даже за чудачество не сойдёт, напротив, обозлятся.
-  Почему?
-  Из зависти, сами-то веру потеряли, страха лишились. Раньше вождям верили...
-  Не верили, боялись... Столько людей репрессировано. Да когда его прислужники околеют, самого никто помянуть не захочет!
- Не с-скажи. Нет такого бога, которого бы не боялись. А п-память всегда коротка. Пётр п-первый одну треть Российского народа в болотах с-сгубил, и кто это помнит? Долдонят, что Пётр Алексеевич б-ботики с-строил, окна прорубал... через которые, кстати, варяги с незапамятных времён через наши земли к грекам таскались. Что там было рубить, коль к-князь Александр Невский едва успевал затыкать эти окна.
-  Да я не о царях, я о Боге, Василий Альфонсович.
-  А Бог во всём. Изволь о Боге. Во Христа, как в Богочеловека, евреи так и не поверили, и ты не верил, твоя мать до сих пор не верит, мусульмане, буддисты, язычники не верят. Что же выходит, Его нет?
-  Есть, конечно. После артподготовки я видел Ангелов...
-  Агафья не верит, что люди без помощи духов могут с-слетать на луну, а с ними- пожалуйста. Она вместе с нгытарма там была.  Но ты же не веришь…
-  Не верю. Язычники, что они могут? 
-  Многое. У них с-сохранились истоки реки, по названию - вера.
-  Ладно, пусть они истоки, но мы - река, полноводная. Христиан на Земле миллионы...
-  Река бывает без устья, но без истока никогда.
-  Как это, без устья?
- Пересыхает, какой бы полноводной в других местах не казалась. Так что кичиться своей полноводной верой не с-стоит, надо ещё умудриться донести её воды в океан, с-слиться с Ним.
-  И что?
- Познав глубину океана, воспарить к небесам, обрушиться дождями на землю,  пропитать её живительной влагой, пробиться наверх родниками и опять устремиться к устью. В вечном движении, в круговороте веры и состоит бесконечная суть познания, суть Истины.
-  Мудрено.
-  Нравится мне имя - Кузьма и отчество Николаевич... На вот, возьми. Здесь немного, килограмма три будет, больше нет.
-  Что это?
-  Золотой песок, намыл ещё до войны, от безделья, когда на Лагорте стояли. Продашь - деньги будут.
-  Узнают, посадят.
- Не исключено. Л-ладно, пусть песок ждёт своего хозяина. Тогда заберёшь все шкурки... и д-деньги.

                Геофизическая партия Виктора Захаровича Петренко, перебиравшаяся в конце зимы на новое место работы, помогла перевезти балок Кузьмы Чупрова на Рудник. Со своим жильём в посёлок переехала семья.

                Вскоре у фактории приземлился вертолёт МИ-4. Пилот, не сбавляя обороты, что-то орал, жестикулировал. Бортмеханик торопливо скинул на снег взломанную коробку с апельсинами и письмо от Кузьмы, принял на борт два ящика рыбы, захлопнул люк. Винтокрылая машина, заложив крутой вираж, полетела дальше на запад. Василий Альфонсович долго провожал её взглядом: «Большая машина, не чета МИ-2, на которой Владимир Михайлович Бабич прилетал. В той только пилот и пассажир помещались... Бочку с рыбой закрепили под брюхом. Полный перегруз. Лишь поднялись метров на десять, она и сорвалась, чуть собаку не прибила. Умора с этими пилотами. Главное с перегрузом взлететь, а садиться, за счёт расхода топлива, уже налегке придётся. Так, что нам пишут...»

                У Кузьмы обстоятельства складывалось как нельзя лучше: работать устроился в краеведческий музей таксидермистом, к осени обещали две комнаты в бараке, для Настёны - место в детском саду, для Луэль - должность курьера, но обещали устроить на обогатительную фабрику. Дуню экзаменовала завуч пятой школы и осталась довольна, записали во второй класс. По уровню подготовки можно было зачислить в третий, но по возрасту никак. Сильно помог во всём Тимофей Петрович - директор института. Агафья слушала невнимательно, она не одобряла действия сестры и считала переезд в город предательством своего народа. Василий Альфонсович собрал всё необходимое для жизни на новом месте. Сложил в крайний балок. Ждали оказии. Знали, в июне мимо фактории кочевало стадо Ефимки Рочева, аккурат в сторону речки Море-Ю.

                Двадцать третьего июня на пологих склонах холмов замаячили  Ефимкины стада. Агафья разожгла костёр, закамлала. Василий Альфонсович, натаскав сухих веток тальника, разложил их между балками, там же накидал старую одежду,  обувь, драные рыбацкие сети. Увязал на нарты заранее подготовленный скарб из крайнего балка, вынул из-под нар нечто непонятное, состоящее из круглого подноса, большой парафиновой свечи, каких-то ниточек, верёвочек, тряпочек, сильно пахнущих керосином.  Зажёг свечу, вышел наружу.

                Прохладный ветерок сдувал редких, весенних  комариков, собаки, размашисто виляя хвостами, вопросительно смотрели на хозяина. У жилого балка продолжала камлать Агафья, как всегда истово и отрешенно. Вскоре костёр прогорел, когда последний уголёк потушил свой взор, шаман упал на нарты, и обоз двинулся в сторону Ефимкиного чума. Поднявшись на крутой холм, Василий Альфонсович ощутил боковым зрением зарево большого пожара. Бегущие рядом собаки изредка останавливались, поворачивались в сторону бывшей фактории, жалобно скулили. Хозяин, не обращая внимания на их тревогу, упорно гнал оленей вперёд, и недоумевающие псы, прекратив скулёж, покорно потрусили за нартами. «Прощай, фактория».

                Глава 12.

                МОСКВА

Решения Двадцать третьего съезда КПСС в жизнь!

Выше уровень хозрасчёта, все за сближение темпов роста производства средств производства (группа А) и производства средств потребления (группа Б)!

Трудящимся Советского Союза, КПСС гарантирует  более полное удовлетворение уровня жизни и более полный подъём культурных потребностей! 


                На ночной смене, коротая ночь за собственными мыслями, Манюся вспохватилась, что обещала ребятам сходить в лес за листьями для собаки, на зиму. Дубовые листья не преют, а если к ним добавить полынь, Тузика не будут одолевать блохи. Собственно, особой необходимости в этом собачьем комфорте не было, просто ей хотелось «прогулять» Бронислава. «Может запах опадающей листвы поможет ему укрепиться после физической и психической травмы. Врачи рекомендуют движение и умеренные нагрузки. Листья сухие, лёгкие их тащить, одно удовольствие, тем более, если на троих взять два мешка и тащить, сменяясь. Нет, Ваня пусть тащит сам, а я на смену с Броником. Кажется, он понемногу выкарабкивается... про Маргариту не спрашивает. Дали инвалидность, учёбу забросил, правда, читает много... и выпивает тайком. Господи, за что мне такое наказание? ... В Москву бы его, к профессорам, так разве пробьешься. Старая мымра не звонит, лет пять ни слуху, ни духу. Может, откинула лапти. Так ей и надо, нечего интриги заводить, сына прятать, теперь ни его, ни её, хороши родственнички. Нам и с Адамом нормально, звёзд с неба не хватаем, не хуже других живём. Куда б Ивана определить, учится лодырь на трояки... зато со всеми ладит...» 

                Задумавшись, Мария не сразу ответила на вызов Москве. Ничего страшного. Никто звонка не ждёт. В зале вообще пусто:

- Але, слушаю. Говорите. Але, на линии...  Девочки, где там столица?
- Мария, это вы?
- «Вспомнишь про говно...» Але, слушаю, да-да, я. Кто спрашивает?
-  Арктида Афиногеновна говорит. Здравствуйте, Мария, вы на работе?
-  Нет, я так, погулять вышла.
-  А Брониславы Каземировны там нет?
-  Она уже своё отгуляла, на печи сидит, дёснами калачи мнёт.
-  Ваш сарказм, Мария, неуместен. Я звоню вам, чтоб спросить, как у вас дела...
-  Как сажа бела, лучше всех, да никто не завидует.
-  Мария, мне кажется, я не заслужила такого отношения...
-  Об этом не вам судить. Сто лет не звонила и нате, нарисовалась.
-  Бронислава Каземировна здорова?
-  А то, с утра до вечера на мельнице мешки таскает.
-  Ясно. Ребята, надеюсь, здоровы?
-  Надейтесь. Что ещё?
-  Мария, вашей маме необходимо приехать ко мне, срочно. Вы меня понимаете, срочно.
-  Маме? - «Эрик, нашёлся!...» - Может, мне?
- Ну... приезжайте и вы, но лучше Бронислава Каземировна. Желательно выехать сегодня же, или завтра.
-  А что за спешка?
-  Так надо.
- Вот уж, понадобилось... - «Точно, Эрнст, объявился. Хотят с мамой всё спустить на тормозах, хитрюги. Наплодил и в кусты. Желаем срочно откреститься. Нет уж, дудки!... Ладно, пусть Брониславу помогут и катятся на все четыре стороны...»
-  Алё, Мария, вы меня слышите? Что вы молчите?
-  Думаю.
-  Не думайте, приезжайте...
- Больно мне нужно...  Вы, это, не могли бы Бронислава в хорошую больницу определить, к профессорам?
-  А что случилось?
-  Травма позвоночника, но он уже ходит. На инвалидности...
-  Не плачьте, Маша. Как это произошло?
-  Разбился на мотоцикле. Лежал в гипсе... Теперь ходит, но...
- Не расстраивайтесь, Маруся, надо надеяться на лучшее. Приезжайте все.
-  У вас найдётся возможность его устроить?
-  Постараемся, только срочно приезжайте, не тяните.
-  Извините, Арктида Афиногеновна, я была не права. Я не приеду, а Броня с мамой завтра выедут, коль так срочно. Как он?
-  Кто?
- Сами понимаете... Я так долго ждать не могла, пусть он меня простит. Мы ведь любили...
-  Вы ошибаетесь, Маруся, не в этом дело...
- Я понимаю, я всё понимаю, Арктида Афиногеновна. Телефон. Очень вас прошу, помогите Бронику. Он ведь и его сын. Я дам телеграмму, вы уж их встретьте.
-  Встречу, только вы, Маша, напрасно себе придумали нечто...
-  Спасибо, Арктида Афиногеновна, ещё раз простите, до свидания.

                Узнав, что поход в лес отменяется, Иван, состроив недовольную рожу, ушёл с соседскими ребятами и собаками. С ними порывался Адам, но Манюся намеренно задержала мужа, предстоял серьёзный разговор, и будет лучше, если он состоится без Ванюши. Путаясь, сбиваясь, изложила суть разговора с бывшей свекровью. Адам поник, присел к печке, закурил, Бронислава задумалась, Бронька ликовал. Манюся, прерывая почти театральную паузу, резко спросила:

-  Ну, и что вы молчите?
-  А что говорить? Ба, собирайся, поедем в Москву, с папой заново знакомиться. Я знал, что он живой. Он поможет.
-  Москва… шо да, то да.  Может и тебе с ими поехать? - Адам ревниво глянул на жену.
-  Нет, я своё отъездила. Нехай теперь Бронька с мамой. Нам виноград собирать, свиней кормить, а они пускай едут, свободны оба.
-  Может, там Ануся объявилась? Мне снился сон... подала голос Бронислава.
- Как же, забрали румыны, вернули русские. - Манюся напрочь отмела старушечьи бредни. - Шо вы, мамо, прыдумалы?
- Кто о чём, а вшивый о бане! - Адам весело поплевал на окурок и забросил в печку. - Надо собираться, тут у меня трошки грошей, на дорогу, докторам хабаря...
-  О, тоже мне «хабаря». У нас медицина бесплатная, - возмутился Бронислав.
-  А як жы-ж, сильно бесплатная. Знал бы, сколько мать бесплатно наносила, пока ты лежал...
-  Я никого не просил.
-  Не спорьте. - Манюся в зародыше пресекла конфликт. - Деньги, Броньчик, вам не помешают, если не понадобятся, привезёте обратно.
-  А вот мне снился сон. Как будто я... иду лесом...
-  Мам, эти сны то лесом, то полем вам уже который год снятся. Эрнсту скажите, что я на него не обижаюсь, но былого не вернуть.
-  Шо да, то да, и Ванюша его не помнит... - Адам достал папиросу.
-  Адам, сколько можно дымить в хате?
-  И не собираюсь, просто разминаю. Папиросы пошли никудышные.
-  Бронислав, отцу не груби...
-  Да я папу люблю, как тебя... почти как тебя.
-  Только взаимности не наблюдалось. Я узнавала, скорый София - Москва прибывает на Киевский вокзал утром. И билеты на него всегда есть. Их не берут, больно дорогие...
-  Та нам не жалко... - Адам всё же закурил.
-  А Басю уже не вернёшь. - Бронислава смахнула со стола крошки.
- Ба, ты в мягком вагоне ездила? - Бронькино ликование продолжалось.
-  Нет, только в царском, в революцию, от Нарвы.
- Мы скупиться не будем, возьмём даже купейный. - Адам совсем успокоился. - Привезёте мне электрическую бритву «Москва» с запасной сеточкой, я денег дам.
-  Скупиться!.. - сарказм Бронислава был уничижающим, - мягкий дороже купейного.
-  Тебе врачи приписали на твёрдом спать, - нашёлся Адам.
-  Вы оба как дети. Какие билеты будут, те и возьмём.
- В Софийском, не ниже купированных, это же международный состав...

                Обсуждение продолжалось до прихода Ивана из леса. Чтоб не расстраивать парня, решили сказать ему, что Броньку посылают в Москву по направлению из районной больницы. Он и не расстраивался, только попросил привезти хорошие ракетки для пинг-понга. Это был его маленький секрет. Недавно Ванюшка с Феликсом Соколовским, Гришкой Ганзюком и Толяном Марчаком умудрились стащить теннисный стол с площадки школы-интернат. Волокли после дождя через огород  старой Багновской.  Стояла тёмная ночь, но старухе не спалось, и она вышла на лай собаки посмотреть, всё ли в порядке с курятником. Прошлой ночью хорь наведывался. Ребята так и замерли посреди неубранной картошки по четырём углам тяжеленного стола. Ноги постепенно утопали в чернозём, руки одеревенели. Багновская, убедившись в полной безопасности своих пеструшек, присела под кустом жасмина справлять малую нужду... Гришка не удержался, тихо прыснул, аккурат с характерным звуком, исходившим из старческой утробы. Пацаны зашлись в беззвучном смехе, стояли, сотрясались, но добычу не выпускали. Полуночница, завершив все дела, наконец-то ушла. Несовершеннолетние тати продолжили подвиг спортсменов-разбойников. Кража прошла успешно, их не поймали, более того, про стол никто и не заикнулся. Физрук интерната в ту ночь сломал на охоте ногу, а никого более сохранность спортивного инвентаря не касалась. Одна незадача, стол-то стибрили, а ракетки, сетку, кронштейны по пути потеряли. Скорей всего в темноте у старухи на огороде затоптали.

                Утром Бронислав и Бронислава успешно сели на автобус. Его маршрут  проходил через железнодорожную станцию, славящуюся многими событиями, в частности тем, что здесь начинал свою трудовую деятельность смазчик Черняховский, завершивший свою карьеру званием Маршала Советского Союза. За все существование железнодорожного узла  промелькнуло множество незначительных эпизодов, которые, конечно, не повлияли на ход мировой истории. Таких, например, как арест полицая, пособника румынских оккупантов – Эраста… то ли Социндустриева, то ли Афиногенова. Теперь всеми забыт  арест фронтовика в нынешнем помещении кассы, которая ранее служила  кабинетом офицеру НКВД. Но реализм прошлого существует вне зависимости от памяти обывателей, а, как известно, грандиозные исторические события  всегда складываются из маленьких, весьма  ординарных фактов.

                С билетами никаких проблем, разве что с плацкартой в сторону Одессы, но им туда не надо. По настоянию Бронислава взяли мягкий. Не смотря на разницу в цене, бабушка возражать не стала. «Станем мы Адаське деньги взад возвращать! Перебьётся, но бритву купим самую дорогую, пусть бреется как человек, а то рожа от опасной вечно с кустиками и порезами».
 
                Бронислав, слушая то бабушку, то лившуюся из динамика музыку, думал об отце. Он ему представлялся, как и в детстве - высоким, красивым, умным, грудь в наградах... тоскующим по маме. Вскоре он узнает истинную причину, заставившую ба Арктиду позвонить Манюсе. Наивный, наивный юноша? Мало судьба его била, ох мало!  Но, почти всегда норовила ударить по самому слабому месту, по голове.
 
                Под мерный стук колёс, внук и бабушка вскоре уснули. Не просыпались до тех пор, пока в дверь не постучал ключами усатый проводник и пошёл будить дальше со словами: «Граждане пассажиры, просыпаемся. Сдаём бельё, поезд прибывает в столицу нашей Родины, в город-герой – Москва».

                Глава 13.

                ЗДРАВСТВУЙТЕ

Пролетарии всех стран, объединяйтесь!

Позор американской военщине, развернувшей военную интервенцию против Демократической Республики Вьетнам!

Да здравствует братский народ Арабской Республики Египет!


                Арктида Афиногеновна, выйдя на пенсию, продолжала работать завканцелярией в учреждении наречённом загадочной аббревиатурой МОКПУР. Что ещё делать одинокой женщине в большом городе? Не сидеть же на приподъездной скамеечке, обсуждая соседей? Вот и ходила пять дней в неделю к восьми утра, подшивала документы в папки, складывала их на стеллажи, перекладывала по годам, темам, уничтожала по окончанию срока хранения.

                Тысячи подобных синекур успешно паразитировали на теле страны, не знающей безработицы. Они так рьяно и убедительно доказывали свою «нужность» в народном хозяйстве, что сами поверили в это. Благо дело, ничего конкретного, типа  - «выдавать на гора», «прокладывать погонных метров», «перевозить тонно-километров», не требовалось. Их дело умственное -  перелопачивать, складировать, хранить и, при необходимости, представлять накопленные сведения «куда надо». Временами, в соответствии с прогрессивными веяниями «оттуда, куда было надо» контору лихо переименовывали, штаты пересматривали, людей сокращали, оклады повышали. Сии занимательные процессы яростно обсуждались на всевозможных собраниях, стимулируя сотрудников к борьбе за свой хлеб, с маслом и тёплые места. Со временем должности опять перераспределялись, слабые уходили, сильные успокаивались, страсти затихали.

                Контора, преобразовавшись в новую, ещё более крупную и "очень нужную стране" единицу, затем впадала в привычную сонливую тишь... до следующей реформы. За место заведующей канцелярией тлела та же конкурентной борьба, что и за остальные халявные должности. Молодые да борзые молодайки, спихнув старушку на место «старшего, куда пошлют», гордо усаживались за широкий двухтумбовый стол.  Через месяц-другой такая новоиспечённая заведующая с разочарованием прозревала, что никаких перспектив выхода на внешние связи с людьми социалистического истеблишмента у неё как не было, нет... и не будет. И завоёванные, «с кровью на зубах», высоты бесполезной должности теряли свою мифическую ценность. С горделивой, презрительной ухмылкой, карьеристка покидала бесполезный кабинет.

                Арктида Афиногеновна, малость покапризничав перед уговаривающим её начальством, в очередной раз возвращалась на своё законное место. Неделю-другую упорно исправляла огрехи нововведений, далее привычно тянула лямку обязанностей, довольно  часто и в выходной, и в праздничный день. Не то, чтоб было много незавершённых дел, просто накапливала отгулы, которые чаще всего не использовала. То, что они у неё есть и, в случае необходимости, пригодятся, приносило некое удовлетворение. «Вдруг, Эр... Кузьма приедет, а у меня целая неделя свободна». Так и жила думами о встрече с сыном в отдельной квартире со всеми удобствами, с телефоном... у чёрта на куличках. К ней никто не ходил, не надоедал, разве что соседский мальчишка до возвращения матери с ночной, включит громко проигрыватель, так его другие соседи быстро приводили в чувство.  Как-то принесла домой котёнка, почти взрослого, жалко стало мокнущее под дождём, голодное существо. Кот с аппетитом съел варёную рыбу, спокойно переспал в ногах, а утром шмыгнул в форточку и был таков. Арктида Афиногеновна  расстроилась, даже  подумала идти искать своего Барсика, но после вынужденной уборки под кроватью, передумала, больно пахучие последствия случайного гостя. Видно не её судьба содержать домашнее животное.
 
                Ранней осенью, в воскресенье после обеда раздался звонок в дверь, какой-то странный, неуверенный. Арктида Афиногеновна с облегчением оторвалась от экрана, по телевизору транслировали спектакль на тему производства, и пошла открывать" ,-«Видимо, у соседки соль закончилась». Не спрашивая,- «Кто там?»,- открыла.  На площадке стояла довольно молодая, ухоженная женщина в одежде, несколько непривычной для взгляда совслужащей. Собственно, ничего странного: плащ как плащ, кофта, юбка... может причёска? Причёска как причёска, видимо только из парикмахерской - пострижена, уложена. Арктида Афиногеновна  с молчаливой вопросительностью смотрела на незнакомку. «Ошиблась квартирой». Женщина, выдержав маленькую паузу, спросила на украинском, но с каким-то то ли прибалтийским, то ли другим акцентом:
-  Добрый день, тут жывэ Арктыда Афыногэнивна?
-  Здравствуйте, это я. - «Ясно. Дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде...»
- Ну, слава Богу! - Женщина, довольно странно оглянувшись на двери соседей по площадке, понизила голос и прибавила, - Я - Ганя.
-  Кто?.. Кто вы? «Достоевщина какая-то, Ганя?..»
-  Ганя,  в смысле  Аня.
-  И что вам надо, Ганя? - Арктида Афиногеновна повысила голос, на всякий случай, чтоб соседи услышали. - Откуда у вас мой адрес?
-  Справочна дала. Я, оцэ, я з... Украины.
-  Не может быть... трудно догадаться. Места у меня нет, идите в гостиницу. - Арктида Афиногеновна собралась захлопнуть дверь.
-  Тётя Арктидия, послухайте, не закрывайте, впустите, я всё объясню. Я Эрика знаю!... - глаза незнакомки, наполненные болью и надеждой, смотрели умоляюще.
-  Ладно, заходите...  Где он?
- Дякую. - Ганя проворно прикрыла за собой дверь. - Арктыда Афиногеновна, я Ганя, дочка Брониславы Божемской, вы меня не знаете...
- Пройдите на кухню. - «Аферистка». - Дочек Брониславы Каземировны звали Варвара, Бася.
-   То сама старша. Я Ганя, Ануся, мэнэ румыны арестовали.
-  А паспорт у вас есть?
-  Да.
-  Румынский?
-  Нидерландский, я гражданка Нидерландов. Вот, Анна Глюк... Цэ мий сынок, Жан, и муж - Саид.  Перед отъездом сфотографировались.
-  Негры? - «Может и не аферистка - паспорт, фото». - Проходите в комнату. Я чай поставлю.
-  Воны не негры, тётя Арктыда, мой муж Саид из Марокко. Мы жывэм  в Голландии, бо там добрэ. Саид в порту працюе, я пока дома сижу и пидробляю уборкою в трёх домах...  в коттеджах.
-  У капиталистов?
-  Та ни, просто богати люды. Я вам подарок прывэзла, колечко з диамантом, а Эрнсту джинсы...
-  Эрика нет, пропал... без вести.
-  Боже!..  Мой, мой!.. Як пропав, на войни?
-  Почти, чуть позже. А ты что ж домой не вернулась? Мать все глаза проглядела, проплакала.
-  Страшно. До Сыбиру зашлют. Того я до вас прыйшла. Я оцэ, як турыстка прылэтила. Того й зайшла, бо боюсь до дому пысаты, шоб маму чы Баську в Сыбир нэ заслалы.
-  Нет больше Вари, погибла. Геройски. Ей бюст поставили и хутор переименовали в её память... Пока ты от Сибири бегала... Ну-ну, не плачь, давно это было, в сорок четвёртом.
-  А мама, Манюся, Вася?
-  Живы. Василий сильно изранен, но живой.
-  Слава Богу. Тётя Арктыда, а чы можно их прыгласыты сюда? Пока я тут буду...
-  Что, всех?
-  Да... Та ни, хотя бы маму.
-  Нет, Аня. Я живу одна, тебя не знаю, ты теперь иностранка, мало ли чего... У меня и так неприятности... с Эриком.
-  Да-да, пробачтэ, я понимаю - тоталитарызм, КэГэБэ... Нам так и говорили, шо у вас нема свободы. Пробачтэ. Не бойтесь, тётя Арктыда, я тайно прыйшла, нихто не знае. Напышу письмо и отправлю з аэровокзала, нихто не догадается, а я уже полечу. Мама старенька, если, вдруг, в КэГэБэ прочитають, може и нэ вышлют...
-  Ну, уж ты совсем... страстей нагнала. Когда отъезжаешь?
-  В субботу.
-  Как же я их приглашу, мы давно не общаемся. Мария замуж вышла. Чужие мы, Анна. Внуки не пишут.
-  Яки внуки?
-  Мои внуки, бери варенье, Бронислав и Иван.
-  Вид Эрика?
-  Да. Бронислав  с сорок четвёртого, Иван с сорок седьмого года.
-  А Бася, як вона погибла?
-  Подорвала себя и полицая гранатой.
-  От малохольна, просты Господи, царство небесно... Маму жалко, я так плакала...
-  Ты-то как оказалась в Голландии?
- Румын отдав мэнэ нимцям, те отправили в лагерь, потом в другой, третий. Освободили амерыканци. Нам сказали, шо коммунисты всех отправят у Сыбир. Мы, понятно, испугались. З одной землячкой из Шаргорода, сама она евреечка, а перед немцами украинкой прикидывалась, попросились к её тётке в Амстердам. Оказалось, тётка ещё перед войной в Америку уехала, ну Люба туда же рванула, а я осталась. Нанялась на работу, голодала, всё не рассказать... Хорошие люди помогли. Теперь муж е, сын...
-  Ты не заслана кем-то?
- Боже сохрани, тётя Арктыда, яка з мэнэ шпионка? Сыном клянусь!.. понимаю, вы тоже боитесь Сыбири... Пойду я, тётя...
-  Ну, извини.
- Спасибо вам, Арктыда Афиногеновна, выбачайте. Вы не знаете, чы Мишка живой?
-  Какой Мишка? А, Михаил Васильевич, живой, в Одессе живёт.
-  Добре, через пару годов постараюсь к нему...
- Так, снимай плащ. Сейчас закажу Марию, может, дозвонюсь.  Она телефонисткой работает...
-  Я за всё заплачу...
- Молчи уж, богачка-уборщица нашлась. Бронислава мне сына сохранила, а я!.. Алё, это междугородняя? Здравствуйте.

                Глава 14.

                КРЕПКА СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ

   Товарищи, достойно встретим 50-тую годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции!

Воины стран Варшавского договора, зорко стойте на страже завоеваний мировой системы социализма!

Трудящиеся стран народной демократии, выше знамя побед социализма!


                Поезд медленно, как бы крадучись по заросшим оврагам предместья и в расщелинах многоэтажных домов столицы, вполз под свод дебаркадера  Киевского вокзала. В окне вагона мелькнула одинокая, мало изменившаяся фигурка Арктиды Афиногеновны. Провинциалы растерянно подумали каждый о своём. «А где же отец?...» «Видимо, с надеждой увидеть Анусю придётся распрощаться...» Молча вышли на заплёванный, затёртый миллионами подошв перрон.

                Большой город не норовит обворожить уютностью тихих улочек, мерной поступью горожан, редким шелестом автомобильных шин, предупредительным позвякиванием трамваев, нет, он просто обескураживает. Столица, когда-то покинутая своим первым длиннобудылым императором,   всегда пребывала под сенью шапки Мономаха, её бойкий люд плевал с высоких колоколен на прохладность со стороны и Петра Алексеевича, и матушки Екатерины, да и прочих «освободителей», как «миротворцев», так и «кровавых». А уж при справном-то хозяине, при грозном, ну совсем грозном вседержителе Иосифе, развернулся во всю ширь московской души. Чего тут только не понастроили: и метро, и университет, и здания перевозили, и храмы сносили, и порт пяти морей основали!

                Поток пассажиров схлынул. Возле ажурной металлоконструкции, подпирающей одну из арок прозрачного свода, замерла строгая фигурка, ни дать ни взять - древнеегипетская богиня Маат. Арктида Афиногеновна, не сдвинувший ни на йоту, ожидала пока гости приблизятся и поздороваются. Сухо ответила на приветствие и велела следовать за ней. Отстояв длиннющую очередь, сели в такси.

                Водитель, услышав говор провинциалов, рванул было по большому кругу, однако, когда Арктида напомнила о более прямом пути, безропотно сменил маршрут. «Сразу видно, вредная старуха. Станешь артачиться, сообщит в парк и «на чай» не оставит. Ничего, сегодня я своё с узбеков сорвал... полную тюбетейку рваных и дыню в придачу».
 
                Ехали долго, молча, вид Арктиды Афиногеновны к общению не располагал. Бронислав отнёс бабушкину нелюбезность к разряду необходимой конспирации. Он себе придумал некую легенду: "Папа, несомненно, секретный физик, владея страшными государственными тайнами, иначе как под вымышленным именем существовать не мог... Квартира на втором этаже крупнопанельного дома малость испортила имидж интеллектуального героя. Однако, что не придумаешь ради конспирации. И кто знает, может быть за шкафом потайная дверь... Потайной двери не оказалось. Бабки, предложили внуку подышать свежим воздухом, покуда они попьют чайку и обсудят некую сложную проблему.

                Не желая быть обведённым вокруг пальца, Бронислав спросил прямо, - «Где отец?». В ответ получил странный набор слов, ничуть не прояснявший сути. Известное всем мнение о пропавшем без вести не отрицалось, но и не являлось истиной. Раздосадованный внук, к большому удовлетворению обеих бабушек, ушёл гулять, а когда вернулся, увидел, что ситуация в квартире совершенно изменилась. Ба Броня со странной, блуждающей на лице улыбкой сидела в кресле и гладила серый телефонный аппарат. Ба Арктида, подрастеряв привычную суровость, пила чай с баранками. Обе уставились в экран телевизора, но вряд ли осмысленно. Совместными усилиями, через «не хочу» Броньку накормили и опять стали изъясняться загадками.  Бронислав не выдержал.
-  Вы можете нормальным языком сказать, что происходит?
-  Бронислав, ты комсомолец? - ба Арктида, по въевшейся в нутро привычке, давила на любимую мозоль.
-  Броник, Ануся нашлась! - ба Броня заплакала. - Я с ней по телефону сейчас говорила. Ты нас не выдашь?
-  Кому?
- Бронислав, твоя тётка Анна - иностранка, этим могут заинтересоваться компетентные органы. Ты понимаешь? - провела разъяснительную работу ба Арктида.
-  Ну.
- Броньчик, Ануся не шпионка, она своя, хорошая, почти советская. Если кто узнает, что она здесь, её могут арестовать...
-  Кто узнает?
-  Органы, - повторилась Арктида.
-  Какие органы?
-  Внутренние, Броня, милиция...
-  И другие, - прибавила Арктида. - Ты не думай, тут никакого предательства, никакой измены. Анна приехала из Голландии как туристка и пожелала увидеться с мамой. Никто, ничего не замышлял...
-  Броник, мы тебе её, от греха подальше, не покажем. Как будто ты ничего не знал, а нас старух случай чего, не стрельнут.
-  Верно. Только уж и ты нас не выдавай...
-  Вы чего, бабки, с дуба упали, меня с Павликом Морозовым перепутали? Ну, вы даёте! Да я!.. Я не против советской власти, но и заявлять...
-  Вот и хорошо, Броник. Арктида Афиногеновна, он не выдаст, он у нас такой партизан,  он такой... весь в покойную Басю.

                Анна Глюк пришла на следующий день, в семь утра. Арктида и Бронислав ещё спали, только Бронислава, в ту ночь почти не смыкнув глаз, закрывшись на кухне жарила блины и пирожки. Мука в Москве, не в пример местечковой, была хороша, яички похуже, а молоко и вовсе странное. Всё же и блины и пироги получались отменные. Бронислава горестно вздыхала, ах кабы она захватила побольше домашних продуктов. Ануся обожала кровьянку...

                Звонок в дверь прозвучал резко и требовательно, мать метнулась навстречу дочери. Обнявшись, они стояли в прихожей и беззвучно плакали, ни слов, ни взглядов, только слёзы. Вдоволь выплакавшись, тихонечко прошли на пропахшую печевом кухню. Взявшись за руки, сидели и смотрели друг в дружку, боясь обмолвиться хоть словом, им было невыносимо прекрасно, и страшно было нарушить эту существующую гармонию любым звуком. Казалось - сейчас их души вылетят из бренных тел, в восторге унесутся в синь осеннего неба, и будут летать над хмурым городом, над багряными клёнами, жёлтыми берёзами, зелёными елями...

                Дверь приоткрылась, в щель просунулась нечесаная голова внука и племянника. Буркнув «здрасти», он ретировался в ванную. Только тут мать и дочь позволили себе перекинуться первыми словами и говорили, говорили, говорили...

                Арктида Афиногеновна изменила свое решение об отгуле, быстро собралась и ушла на службу. В тот день она, против своей привычки приходить в контору на час раньше остальных сотрудников, минут на сорок припозднилась. Но, как обычно, полила цветы, вынула из стола несколько пухлых скоросшивателей... Работа не ладилась, отвлекали совершенно сумбурные и хаотичные мысли, фантомами перескакивающие с одного направления на другое. Ей стало обидно за себя - одинокую, за сына, прозябающего на краю света. «Опять эти из ЖКХ неправильно отчёт составили... И из окна дует... Эта Анна, как-то вызывающе смотрела на квартиру, мебель... Буржуи, только и думают о земных благах!... А о чём ещё думать?... Надо построить трёхкомнатный кооператив  для Эрика. Его Луэль ему не подходит, совершенно безграмотная... но добрая. Он тоже хорош... Кузьма таксидермист, мог бы и в институт поступить... Ну да, с аттестатом Эрнста Социндустриева...»

                Опоздавшие на работу девчонки с хохотом открыли дверь… узрев строгую начальницу, обещавшую уйти в отгул, серыми мышками метнулись за свои столы. До обеда в канцелярии стояла рабочая тишина, изредка прерываемая покашливанием и шелестом деловых бумаг.

                Позавтракав, Бронислав чисто из вежливости посидел с женщинами, но вскоре карамельная сладость их воспоминаний надоела. Юноша принял весьма оригинальное решение - отправился на Красную площадь. Ему повезло, простояв часа два в очереди, попал в мавзолей. Ленин лежал как живой. Броньке пришла в голову крамольная мысль, что лучше бы соорудить постамент в виде броневика и чтоб он якобы произносил речь... По выходу из подземелья абсурдность подобного новаторства стала очевидной: по державной брусчатке ходили живые люди, семенили голуби, воробьи, вороны. На Спасской башне ударили куранты. Полдень. У мавзолея строго и державно-торжественно сменился караул. Зеваки, большинство которых составляли гости столицы, воспринимали смену часовых с гордостью и уважением, инострань - с любопытством и чуть заметной иронией. Броньку покоробило. «Завидуют...  Все они нам завидуют, и эти, и тётка из Амстердама. Сидит, кудахтает: «КеГеБе, тоталитаризм, свобода слова, свобода передвижения...  Свобода передвижения?... Я уже в пяти странах побывала».  Врёт, чтоб своё провести. Нам, на одной шестой части суши, и так хорошо... Захочу, на Чукотку полечу. Тоже мне лягушка-путешественница, даже образования не получила, уборщицей подрабатывает. Если бы не ба Броня, сдал бы её, кому следует, пусть разбираются. Мы космонавтов запускаем...»

                Пока Бронислав гулял по столице, в квартире Арктиды Афиногеновны по-прежнему царили карамель с мармеладом. Так продолжалось два дня, на третий - сплошные кислые щи из слёз расставания. Сказать Манюсе про Анну так и не осмелились, кто его знает, вдруг телефоны прослушивают, неприятностей не оберешься. В субботу Ануся улетела. Бронислава, оставив Броньку на попечение Арктиды, уехала следующим утром.

                Манюся, как и Бронислав, ожидавшая прояснения судьбы Эрнста, к приезду Анны осталась равнодушна, не то чтоб совсем безучастна, но и не умилялась, подобно матери. Нашлась и, слава Богу.

-  Так у нее, что и машина есть?
-  Есть, говорит, и машина, и велосипеды.
-  Ну, велосипедами никого не удивишь. Ты мне скажи, что она с мужем придумала, не могла русского найти, коза. Глянь, - дети чумазые, почти чёрные. Они хоть по-русски разговаривают?
-  Нет, знают некоторые слова, в церкви научились у детей украинцев. 
-  Бандеровцев?
-  Нет, в тридцать девятом из Львова сбежали, от советской власти.
-  Нашла с кем дружить. Ма, вона, шо в церкову ходэ?
-  В православную.
-  Так мы ж католики.
-  Привыкла с войны. В лагере большинство были украинцы, ну они с Любой тоже прикинулись, что верующие, православные. Люба сказала, что Бог, ради спасения, разрешает понарошку принимать чужую веру, а потом опять переходить к своим. Евреи, они в этом понимают. Люба в Америке всё рассказала раввину, и он её простил.
-  Что ж Ануся не вернулась к католикам.
-  Привыкла, говорит. Бог-то един. Думает сама перейти и детей перевести в магометанство.
-  В ислам! Муж принуждает?
-  Говорит, сама хочет, Саида любит...
-  И что она в нём нашла, образина чёрная, ростом ниже?... Правда, улыбка добрая. Он её не бьёт?
-  Я не спрашивала. С чего её бить то?  Ануся себя в обиду не даст...
-  Не скажи, перейдёт в магометанство, он и возьмёт себе штук пять негритосок, помоложе русской дурочки.
-  Так уж и русской.
-  Да мы все тут при советской власти русскими стали. По церквам да костёлам не шастаем, делом занимаемся. А она в коттеджах три раза в неделю веничком махнула и машину купила. Пусть втирает кому другому, а не мне. Ещё надо подумать... как она в плен попала и зачем в Москву прилетала.
-  Ты что,  Манюся!... Да она нас хотела посмотреть, скучала...
- Скучала? Надо было сразу после войны домой возвращаться, а не по Европам шлындать. Теперь, если где надо узнают, на учёт поставят. Не отмоешься. Будем мы вечные шпионы. Мы-то ладно, а как детям быть?
-  Что ж мне было делать, от дочери отказаться? Она, как ласточка, по гнезду соскучилась, прилетела, а я должна в милицию заявлять?... Я своих так и не увидела.
-  Кто мешает, возьми билет в Вильнюс и смотри...
-  Не понять тебе нас, Манюся,  никогда.
-  Куда уж, вы все сложные, закордонные, одна я у вас дура советская! Даже Эрнст, покойный, после войны говорил, что я изменилась, обабилась. Попробуй не обабиться с двумя пацанами на руках?
-  С чего ты решила, что он покойный?
-  А где ж пропадает столько лет? Дети без отца выросли...
-  Не знаю где, но думаю живой. У Арктиды случайно подняла фотографию за диваном, а на ней мужик бородатый, очень на Эрика похож. Кругом снега, собаки, чукчи какие-то...
-  А старая грымза что?
- Муж, говорит, геолог. Паспорт показала с разводом. Долго убеждала, мол, не сошлись характером, и он уехал к прежней семье. Врёт. Никакой он не муж - Эрик это...
-  Ты, ма, вечно, как маленькая, придумаешь всякую глупость. Где такое видано, чтоб сын на матери женился? Я тебе удивляюсь. Она Броника в госпиталь  устроит?
-  Обещали ей в это, в Институт мозга.
-  Здрасти, у него ж позвоночник!...
-  Не знаю...
-  А, ну да, там же спинной мозг. О, Адам идёт с работы. Ты им про Анусю ни словечка. Прячь фотографии... Адам, ты шо так поздно?
-  В милицию вызывали.
-  Зачем! - мать и дочь побледнели.
- Да так, по своим делам, милитонским, всю душу вымотали гады.
- По каким делам?... Манюся схватила пузырёк с настойкой валерианы, накапала в стакан. - Шо молчишь, ирод, отвечай, не тяни душу!
- Начальник их - Богуцкий, оконные рамы в кабинете менять надумал и всё норовит на халяву. А куда денешься? Придётся делать. Советская власть крепка.


                Глава 15.
    
                ПРОСТОФИЛЯ

Юноши и девушки, горячо любите своё социалистическое отечество!

Комсомолец, живи по Уставу ВЛКСМ, чти и выполняй Моральный кодекс строителя коммунизма!

Комсомол, будь верным и надёжным помощником партии!


                В девятом классе  Иван втюрился в одноклассницу. Он редко влюблялся в своих, чаще в девчонок из других классов. Всё произошло случайно, почти по глупости. Если уж честно, то по подлости - на спор. Надо же такому случиться! Жил себе спокойно, если влюблялся, то издали. Одну девчонку целых три года любил, но тайно от всех, только на взглядах. "Ах, Оксана!.. Какая же она была красивая... Очень, ну, очень красивая, прямо как с плаката про воссоединение Украины с Россией, особенно, когда танцевала в национальном костюме. Веночек с разноцветными  ленточками, ямочки на щеках, чёрные брови, карие очи... Глянет!.. и у Ванюхи голова кругом. А Оксанка на сцене: то белой лебёдушкой плывёт, то в красных сапожках козочкой цокает и манит зал неповторимой улыбкой... Заслуженная артистка, нет - народная".  Про свою любовь Иван никому ни слова, даже  маме и Адаму.

                Разнесчастная у Ванюхи судьба, все, что ему нравится, у людей под запретом или более того - порок. Наелся клубники - пошёл пятнами, всю ночь чесался. На уроке физики задумался, поковырял в носу, так Степан Фёдорович на смех поднял. Встретился Ваня  с незнакомой прекрасной девушкой в лесу, и наконец-то всё у них случилось по-настоящему... Проснулся, трусы мокрые, липкие,  противные. Стал засыпать, опять незнакомка  снится... И как бы не снится, а наяву... Опять, двадцать пять! На следующую ночь повторилось... Наваждение какое-то. Решил перехитрить её, стал думать про Аську Лернер. Уж до чего страшна, можно сказать отвратная, да ещё и дура! Во втором классе Ваня сидел с ней за одной партой. Ничего хорошего, ребята у других девчонок хоть списать могли, а эта тупица сама в его тетрадь подсматривала. Под новый год, Елена Андреевна, устав бороться с нерадивой ученицей, велела ей привести кого-нибудь из родителей. Аська долго тянула, мол, папе некогда, он в керосиновой лавке один и не может бросить торговую точку, потому что людям нечего будет заливать в керосинки, примусы и лампы. А мама сидит дома, чтоб кормить грудью безумно крикливого и прожорливого младшего братика Яшу. Если его не кормить хотя бы пять минут, он умрёт... Не смотря на природную тупость в арифметике, в сочинении подобных историй Аська не знала себе равных. Но сколько бы верёвочке ни виться...

                Елена Андреевна переупрямила, таки, сочинительницу небылиц, и в класс заявилась её бабушка Хона. Старую Хонку знало всё население местечка, а может и всего района, поскольку она ещё с революционных времён торговала жаренными семечками у ступенек парикмахерской. Там в цирюльне, так же давно работал её брат Хаем, отец известного местечкового футболиста  Аарона. Хона продавала семечки на стаканчики и, не смотря на то, что её ёмкости были намного меньше, (и где она их находила?) чем у других торговок ходовым бакалейным товаром, покупателей у Хонки было предостаточно. Её товар был классный - семена пузатые, в меру прокаленные и подсоленные, а кроме того, в отличие от других торговок, она не менее двенадцати часов в сутки торчала на рабочем месте. Бывало хулиганствующие мальчишки, науськанные конкурентками, трусливо крича про неведомый им «патент», пытались опрокинуть мешочки с товаром. Но не тут-то было, карга упорно сопротивлялась, отбивалась от них клюкой плевками и воплями. Услышав шум из парикмахерской, выскакивал её брат Хаем и, грозно вращая зенками, звал милицию. Хулиганы разбегались, торговля продолжалась...

                В класс бабушка Хона заявилась посреди урока чистописания, в чём её внучка тоже не преуспевала. Скорбно свесив крючковатый нос с прозрачной каплей на кончике, Хона безропотно внимала монологу Елены Андреевны. Тетрадка внучки, испещрённая таинственными знаками, должными изображать буквы, изобиловала также жирными пятнами, кляксами и рисунками кошек. Выслушав учительницу, бабушка на непонятном  шамкающем языке выпалила целую тираду слов внучке. В ответ Аська произнесла не меньшее количество картаво цокающих звуков. Бабушка распалилась пуще прежнего, но и внучка не сдавалась. Класс с интересом наблюдал за таинственной словесной дуэлью. Устав переводить глаза с морщинистых губ на детские, Елена Андреевна саркастически поинтересовалась, не мешают ли их захватывающей дискуссии ученики второго класса и она - их учительница. На что получила неожиданный ответ, что во всём виноваты мальчишки, толкающие её внучку под локоть и брызгающие в эту самую тетрадь чернилами из авторучек. Оно, конечно, было, но не так часто, чтоб об этом упоминать. Елена Андреевна, к вящей радости второклассников,  не согласившись с подобными утверждениями, долго и отчаянно спорила с обеими. Ощутив, что силы не равны, перешла на язык арифметики: «А пусть ответит, сколько будет, если четыре умножить на пять?» Ася, наморщив лоб, шевелила губами. Действо, должное подтверждать недюжинный процесс мышления, захватывало. На рябом, с хрящеватым носом лице Аськи, на огромных ушах с прожилками проступили пятна. Во всей её нескладной фигуре, даже в жидких косичках, дохлыми ужиками свисавшими на выпирающие лопатки, читалось желание ответить. Весь класс с замиранием сердца ждал слова «семнадцать». Именно так, упрямо и всегда неизменно, отвечала Аська на поставленный вопрос... Ответ «двадцать» поразил всех, кроме Елены Андреевны.
 
- Ах ты старая!.. Ты что думаешь, я глухая и не слышала, как ты ей подсказала «цвонциг»? Дети, «цвонциг» это по-еврейски - двадцать! Марш из класса, и чтоб без родителей не приходила...
-  Ой вэй, их давно нет. Они, таки, умерли...
-  И хорошо, что умерли! Как умерли, когда, почему?...
-  От тифа. Тогда, Ленка,  и твой дед умер. Ты это знаешь? Не знаешь?  Я, таки, осталась сиротой...
-  При чём здесь ты?.. Иди, Хона, не путай меня. Я имела в виду другое. Пусть в класс к твоей внучке Асе придёт твоя дочь.
-  И зачем моей дочери Саре эта бедная Ася?
-  А она что ей чужая?
-  И кто здесь сказал, что чужая? Но зачем Саре Ася, если у неё есть  Йося и Зяма? Ви знаете, какие они непослушные?...
-  Ладно, Хона, иди уже, и не надо никому приходить! Иди... 

                Давно это было... Теперь все выросли, Елена Андреевна умерла от онкологии груди, когда Ваня учился в седьмом, старая Хонка по-прежнему сидит с семечками у парикмахерской, а девятиклассника Ивана иногда так шкалит, что аж соски ноют, и он измышляет всякие глупости. С вечера, пытаясь отбить сладостные видения с прекрасной незнакомкой, (что примечательно, эротических сновидений с Оксаной не случалось, оно и понятно, Оксана - святая) Иван вспоминает каждую отвратную черту Аськи, на том и засыпает. Сперва помогало, затем ему приснилось, что он целуется с Аськой в слесарной мастерской. Сон прошел без мокрых последствий... это дало повод к некой гордости и удовлетворению собственной сообразительностью. Однако он рано радовался, вскоре всё пошло по-новому, только теперь уже не с прекрасной незнакомкой, а с отвратной Аськой.

                Ваня расстроился и от расстройства стал устраивать ничего не подозревающей Асе Лернер всякие гадости, чем снискал всеобщее уважение ребят, недолюбливающих евреев, хотя им, как и ему до пацанов, изображавших евреев, не было никакого дела.

                Неизвестно, чем бы весь этот гормонально-эротический антисемитизм закончился, если бы не наступили летние каникулы. Летом Ваня устроился на работу, не то чтоб тяжёлую, но и не лёгкую - грузчиком, прикреплённым к совхозному самосвалу. Хуже всего грузить глину: копаешь, кидаешь, копаешь, кидаешь... и так до вечера. Лучше всего - хлеб от комбайна грузить, зерно из бункера сыплется само, пару раз лопатой разгрёб, и готово, теперь на элеватор, а там очередь, можно вздремнуть часок, другой... Работа - не бей лежачего, да ещё и сытная кормёжка в совхозной столовой за двадцать три копейки в день, да ещё дома жалеют, не заставляют по хозяйству вошкаться.

                Связался Ванёк в то лето с «замостянами», ребятами простыми, хулиганистыми, кроме своей стаи никого не уважающими. Дрались трусливо по-шакальи, кодлой на одного, лучше приезжего... От таких подвигов Ване было не по себе, но никуда не денешься, назвался груздём...  Только не такой Ванёк груздь, чтоб с дураками в ментовский кузовок загреметь, вывернулся...

                Появился в кодле «замостян» чужак, но свой - кацапчонок Кеша, наглый и гонористый недомерок, или как его за глаза называли «курдупель», к тому же сексуально озабоченный. Кешку привёз из Донбасса Шурка Нёма - один из бывших грозных «замостян» - ублюдок, наводивший страх и на своих, и на «городских», и на «наших». Вот уже два года, стоя раком в угольном забое, Нёма кайловал антрацит. Раз в год приезжал в местечко погостить, попьянствовать, покичиться шахтёрскими заработками. В это лето привёз с собой поскрёбыша Кешу. Замостяне курдупеля не понимали, но коль Кешка - друг Нёмы, значит свой. Не взирая на разницу в возрасте, подружились Ваня с Кешей - не разлей вода, стали на танцы ходить, совхозных девок за титьки лапать. А девки дуры как бы отбиваются, ругаются и рады радёшеньки. Ване не то чтобы это по душе, но всё же лучше, чем в стае шакалят за чужаками гоняться и пинать лежачих ногами в рёбра.

                Вот так вывернулся... Правда, когда дело доходило до серьёзного, и надо было с какой Марухой в кусты идти, приходилось выворачиваться в другую сторону. Как бы сильно не хотелось вкусить запретного, а страх был сильнее. Чего он боялся, Ваня и сам не понимал, но для самоуспокоения придумал некую теорию, что ему надо хранить верность Оксане, которую в то лето ни разу не встретил. Ничего, скоро сентябрь... А ребятам можно сказать, что стольких девок поимел, не перечесть. Пусть удивляются.

                Отгремели летние грозы, прошла уборочная страда, пролетели каникулы. Зарплаты Ване начислили сто шестьдесят восемь рублей тридцать семь копеек, новыми. Нормально. Сшили костюм голубой бостоновый, в Сороках купили туфли... не парусиновые, а настоящие кожаные югославские, рубашку нейлоновую, носки безразмерные. «Ещё галстук купить, и настоящий жених», - удовлетворённо заметил Адам. Ваня мечтал о том же, «Оксана увидит и...»

                Не увидела, не поразилась. Сколько Ваня не высматривал, Оксана, словно в воду канула. Кстати, Аська тоже исчезла из местечка, говорят, поступила учиться, то ли на бухгалтера, то ли на зубного техника. «Как же выучится и сведёт она сальдо с бульдо или корявых зубов наклепает!..» Позже Ванюша узнал, что отца Оксаны, майора из военкомата, перевели в другой город, где-то за Москвой. Эх, беда, улетела его Оксана, как журавлиный клин в небе растаял!

                Ваня затосковал, закручинился, поостыл к  общественной работе, хотя его опять выбрали, теперь уже руководителем комсомольской группы девятого «Б». Положение обязывало к серьёзности, но душа требовала выхода, и он, втихаря, хулиганил, то вино в класс принесёт и Жорика напоит, (Жорик и без вина дурак-дураком а когда выпьет...) то на школьных вечерах в танце девчонку так к груди прижмёт, что она от телесной близости сомлеет и давай его на белый танец выискивать. А пацаны всё замечают. Однажды появилась одна новенькая... Ничего себе, симпатичная, только выпендрёжная. Ну, пригласил её Ванюша на танго и в танце коленкой в промежность, вроде как неловкий, неуклюжий. Гордячка и так, и этак уворачивается, только не тут-то было, Ванёк-то на бесплатной танцплощадке, прозванной пацанами загоном, у друга Кеши всякому научился.  Закончился танец, девчонка вся пунцовая, то ли от удовольствия, то ли ещё от чего, скромно под стеночку встала и глазки потупила. Видели мы таких, непорочных... Ивана понесло. Напялив от лба до седьмого позвонка клетчатую кепку, именно так следовало носить модный головной убор, прислонился к стенке рядом… Пацаны косяка давят, подсматривают, как он здорово умеет с всякими гордячками разговаривать... Чем больше наглел, тем больше понимал, что делает ещё более худое, нежели скопом бить чужака на тёмных улицах местечка, но ничего поделать с собой уже не мог. Девчонка от страха станцевала с наглым приставалой ещё два танца и со слезами на глазах убежала домой. Пацаны восхищённо обсуждали все нюансы «знакомства». Собственно, знакомства так и не состоялось, поскольку родители новенькой перевели её в школу номер два, что возле воскресного базара. Зато Ваня прослыл неотразимым и заправским бабником. Но пришла-таки к юноше любовь… теперь, как он понимал - настоящая.

                Завязка романтической истории состоялась «на кукурузе», которую колхозники после уборки комбайнами, оставлявшими на полях более половины урожая, свозили на хоздворы и ссыпали в огромные кучи, именуемые «кагаты». Профессионалы своё дело сделали, а далее «хоть трава не расти, всё едино не наше». Руководители хозяйств рапортовали в район о собранных рекордных урожаях и просили помощи для сохранения гниющих даров осени. Районные партбоссы, с благословления вышестоящих инстанций, подключали трудовые резервы. Школьники, студенты, учителя, работники контор, парикмахеры и прочие бездельники уныло очищали, сортировали, загружали початки на грузовики. Это называлось шефская помощь, а бесплатная рабочая сила – шефы.  Как изначально заведено, шефы брали с собой поесть, ну и выпить, кто винца, кто водочки… А по сему обедали обычно раздельно - учителя с одной стороны кукурузной кучи, школьники с другой, при этом девочки и мальчики отдельно. Пили украдкой, закусывали, открыто, радостно, с разговорами, с прибаутками. Тогда-то и возник разговор про старосту класса Нонку Бодрову, хорошистку, почти отличницу. Уж больно строга и неприступна, никто из ребят не провожал её, боялись, что так отбреет... Нет уж, лучше не связываться. «Слово за слово, хреном по столу…» добрались до истины, которая состояла в том, что такую даже за бутылку портвейна никто кадрить не согласится… И надо же было Ванюшке вякнуть, что за портвейн он не согласен, а вот за Витькин приёмник «Сэлга», он Нинку закадрит. Как ни странно, Витька согласился, и они при всех ударили по рукам. Обычно, из двух спорящих один подлец, другой дурак. Дурак об этом не догадывается, поскольку он не знает истинных намерений подлеца. Подлец, в данном случае Ваня, решил, что главное приёмник, а навести тень на плетень он сумеет. В крайнем случае, если даже проиграет, то ничем не рискует, никакой материальной компенсации при его проигрыше договор не предусматривал.

                В это время старосте рекомендовали срочно собрать общее собрание класса по поводу утверждения графика дежурств. Чтоб не терять время, Бодрова решила устроить мероприятие на большой перемене, но девятый «Б» не хотел и слушать об этом. Тогда упрямая Нонка встала в двери с целью никого не выпускать. Валерка за её спиной рванул дверь, выскочил в коридор и попытался оставить брешь для других. Нонка повернулась к классу спиной и попыталась закрыть её. Ваня, стоя впереди всех, спокойно и буднично, как делал это много раз на танцах «в загоне», схватил старосту за маленькую, но тугую грудь, хамовато помял её. Внутри девчонки что-то хрустнуло, то ли лифчик, то ли душа, она покраснела, восхищённо крикнула: «Дурак!»… и отпустила дверь. Одноклассники ринулись на свободу, Ваня, от греха подальше, убежал вместе с ними.

                Удивило то, что Нонка не стала никому жаловаться, более того, Иван стал чувствовать на себе её странные, как бы изучающие взгляды. Приятное ощущение, но в разбитом сердце ещё теплилась любовь к Оксане. Только через месяц он предпринял робкую попытку проводить Бодрову домой. На школьном вечере Иван танцевал только с ней. Нона два раза приглашала его «на белый», вела себя так мило и дружелюбно, что Ванёк совсем растерялся, а когда она, на прощанье, уже через калитку,  чмокнула его в щёку, совсем выпал в осадок. Сердце юноши озарила новая... нет, не новая, а настоящая, большая любовь, в сравнении с которой страсть к Оксане не более, чем детское увлечение.

                Он грезил себя Павкой Корчагиным, Сергеем Тюлениным и Юрием Гагариным одновременно, а его Нона была сравнима разве что со звездой французского кинематографа Одри Хепберн... И стали они дружить, встречаться при колдовском лунном свете, любоваться, целоваться. Моральный облик и общественная активность комсомольского руководителя девятого «Б» восстановились, Иван опять предстал примером для всех комсомольцев первой школы. О том, чтобы продолжать лапанье возлюбленной за грудь и другие интимные места, не могло быть и речи. Воспылал Ваня к Ноне чистым и светлым чувством, как могут любить только милые, добрые, романтично настроенные мальчишки. Поцелуи продолжались почти год. Даже оставаясь одни: дома ли, на природе ли, влюблённые вели себя скромно и целомудренно, особенно Ванёк. За что вскоре поплатился.

                Как-то незаметно платоническая идиллия меркла и угасала. Нона всё чаще и чаще раздражалась, обижалась, не приходила на свиданки. Чем больше он старался избегать конфликтов, тем яростней она их провоцировала. В конце второй четверти Нонка придралась к его шевелюре, к совершенно безобидной шутке, и в результате встречали новый год раздельно. Все зимние каникулы Ванек пытался свидеться с возлюбленной, даже три раза стучался в её калитку. Тщетно, Нонкина мать, изначально невзлюбившая дочкиного ухажера, выйдя на порог хаты, так отбривала, что объявиться в четвёртый раз не хватило духу. Он упорно нарезал круги по периметру улиц, окружавших Нонкин дом, но, увы и ах... 

                После зимних каникул оказалось, что Бодрова теперь дружит со Славкой Харчецким - кудрявым пуделем из десятого «А». Этот тип похвалялся в новом спортзале, что он её «оформил», за что и получил по прыщавому носу. Правда и Ваня поимел бланш под глазом, но не в бланше дело, хвастовство оказалось не таким уж  беспричинным, Славка, кажется, говорил правду!  Приперев Нонку и выяснив отношения, с глазу на глаз… Иван решил повеситься. Долго не мог решиться, где лучше, то ли в подвале, то ли на чердаке. Нашёл в сарае старую веревку, которой бабушка привязывала козу, стал искать место для самоубийства, да такое, чтоб все увидели и поразились, особенно коварная Нонка…

                «Расплачется, падёт на колени, станет ноги целовать… одену чистые носки и новые туфли… Так, на чердаке холодно, грязно… мыши шуршат.  В подвале темно и низко... к тому же, верёвка какая-то некрасивая, лохматая, с узелочками и дефектами… Вот бы взять и повеситься у Нонкиного окна, ночью, чтоб никто не видел. Она утром посмотрит а я, висю, вишу… Там у неё пёс привязан, злой… порвёт штаны, и виси с голым задом на смех Харчецкому. Нет уж, не гоже доставлять гаду такую радость.  Маму жалко, скоро «Восьмое Марта», а у неё горе… Мало ей Бронька забот принёс, так теперь и я туда же. Нет, не буду вешаться, лучше скажу Нонке, что дружил с ней на спор, за приёмник, и пусть не думает... Нет, не стану. Я же её больше года любил, так искренне, так честно! А она!...»

                Однажды по пути из школы за Иваном увязалась Надька Вакарчук из  параллельного класса. Всё пыталась на откровенность вызвать. Мол, как ты такое допустил, чтоб Нонка тебя бросила?
 
- Ты, Вань, такой парень, да с тобой любая девчонка согласна дружить.
– Да ладно.
-  Я одну такую знаю, хочешь, познакомлю?
-  Больно нужно.
- Нонка  твоя просто мымра и страшилище. К тому же, на передок слаба - за неделю умудрилась этому Харчецкому «дать».
- Да врёт он.
- Не врёт, он наглый, не чета тебе, кроме поцелуев, ни-ни... Эх ты, простофиля!

                Глава 16.
                ТИП



Юноши и девушки, горячо любите своё социалистическое отечество!

Комсомолец, живи по Уставу ВЛКСМ, чти и выполняй Моральный кодекс строителя коммунизма!

Комсомол, будь верным и надёжным помощником партии!

   
                Бронислав загостевался. Он, то лежал в клинике, то просто жил у бабушки Арктиды. Впрочем, звал он её просто Арктида, никаких «бабушек» и «ба» она не признавала. Вообще-то, старуха не хлопала в ладоши и не скакала на одной ножке от счастья, что один из внуков нарушил её одиночество и покой, отнюдь. Однако, бросать юношу в беде, не оказав должной помощи, похоже, не собиралась. Полтора месяца в стационаре всесоюзной клиники не прошли даром, Бронислав чувствовал, как организм воспрянул к жизни, тем более что жизнь в столице не сравнить с местечковым болотом и даже с весёлыми ритмами шумной, но увы провинциальной Одессы. «Ах, Одесса - жемчужина у моря, ах, Одесса, ты знала много горя…» Одесса ассоциировалась с Маргаритой. Сгубить любимую по собственной дури – страшная трагедия. И, хотя рана утраты зажила, рубцы вины, исказившие душу, ныли постоянно. Бронька страдал  истово и самозабвенно. Ему не хотелось открывать свои внутренние терзания никому из родных, даже матери.

                «Какое им до этого дело? Что они понимают в любви? Эти чёрствые люди, эти грубые, циничные существа, эта слезливая мама, с её бестолковыми утешениями! Никто не в силах постичь глубину страданий, трепет души… мою вину, наконец. Все только и твердят, что виноват пьяный тракторист. Эх, люди, люди!... Не надо кривить душой, якобы жалея меня, не надо… Я, я один виноват. А что было бы, живи я в Одессе, по которой бродили рядом с Марго, встречай знакомых и приятелей... А родители Маргариты!  Да они просто... просто так не поступают, и всё тут. Не хотели отдавать дочку за простого пацана, издевались над нашей любовью, увозили на троллейбусе... Я же бежал, я не мог догнать,  а мамаша ехидно улыбалась. Спрятали гады невесту и радуются... Она конечно жива, только как найдёшь?... Одесса город большой, миллионный, но Москва больше, и люди здесь другие... О, телефон звонит, междугородняя, мама наверно?»

- Да.
- Алё, - «Нет, не мама, голос мужской, хриплый». - Здравствуйте. Можно пригласить Арктиду Афиногеновну?
-  Её нет, ещё не пришла.
- Это Бронислав?
-  Да.
- Кузьма говорит, бывший, это...  Как ваше здоровье, Бронислав?
- Нормально, второй день, как выписали, обещают снять с инвалидности, но через некоторое время. А вы откуда знаете обо мне и о моём здоровье?
- Я?.. Я ей звонил, когда вы в госпитале лежали.
- Странно.
- Ничего странного, Бронислав, мы часто созваниваемся. Мы хоть и не живём вместе, но не чужие. Просто не сошлись характерами.
- А по телефону сходитесь? Странно-странно, понимаешь.
- Вы ещё молоды, вам трудно понять.
- Я одно понимаю, если ты женился, то уж до смерти, а звонить, не знамо для чего, это, извините, жлобство.
- Так получилось, обстоятельства... У меня, всё-таки, жена, две дочки. Пришлось вернуться к семье. В следующем году, думаю отправить старшую в Москву, учиться.
- И при чём здесь Арктида?...
- Как при чём?  Мы ведь не чужие…
- А-а, хитренький Кузьма, вы хотите, чтоб она здесь поселилась! То-то я думаю, и что это он такой сладкий, прям шустрик какой-то. Тебе не стыдно? В Одессе, между прочим, таким козлам морды бьют…
- Бронислав, вы не правы, это и моя жилплощадь, забронированная по закону, пока я на Крайнем Севере…
- Как это?
- Просто. Мы её получали на семью, а потом разошлись, и я, чтоб не мешать, уехал.
- За туманом или за деньгами?
- Ну, уж это моё дело, зачем уехал. А ты живёшь в моей квартире, и нечего меня срамить и воспитывать, мал ещё!
- Ясно. Только и ты знай, что я бабушку в обиду не дам, понял! И тебе не дам, и всем твоим косорылым родственникам. Нашёлся мне законник! Раз бросил, то нечего... Я ей родной по крови, а ты кто?
- Муж.
- Объелся груш. Знаешь, Кузьма, нечего звонить сюда, а то я тебе покажу, гад... Кузькину мать!
- Вот и поговорили... Бронислав, не горячитесь. Вы когда уезжаете?
- Никогда, я здесь навечно поселюсь, чтоб таким, как ты...
- Бронислав, давайте опять перейдём на «вы». Не возражаете?
- Да пошёл ты... - Бронислав саданул трубкой об аппарат.

                Арктида Афингеновна осталась недовольна и содержанием, и формой разговора внука с её бывшим мужем. Отчитав Броньку, как сопливого мальчонку, старуха сумрачно уставилась в телевизор. "Он ей мозги парит, а она рада-радёшенька. Как они тут живут? Да в Одессе за каждый квадратный сантиметр люди дерутся, а эти… коряки, блин, наивные! Просто бросают свои квартиры и едут в Сибирь, в тайгу, на Крайний Север... Нас, одесситов туда калачом не заманишь, мы не такие дураки, как эти… декабристы масковские. Мы в Сибирь только под конвоем,.. под усиленным. Я тоже хорош, связался с какой-то Кузькой из тайги. Ещё подумает, что и вправду претендую на его квартиру».

               
                В метро, не имея определённой цели, Бронислав сделал несколько                произвольных пересадок, и, услышав в динамиках «Таганская», вышел. Таганка у… почти одессита ассоциировалась только с блатняком, прославлявшим старую тюрьму, сгубившую праведную жизнь молодого парнишечки. Сакраментальная босяцкая тема была как бы вполне понятна, но ночи полные огня, до сих пор оставались загадкой. Видимо, чтоб разобраться на месте с непонятными огненными ночами, Броньку потянуло из глубин гудящего подземелья наверх.

                Вечерело, большинство окон светились, кое-где горели уличные фонари. Ни старой тюрьмы, ни её бессменного арестанта не наблюдалось. Уставший от дневной смены народ суетливо разбегался по домам. Сверху посыпало мокрым снегом, стало неприятно и зябко. Из подворотни предложили быть третьим. Бронислав согласился: «А почему бы и нет?». В благословенной Одессе подобный вид возлияния не котировался, разве что изредка в новых микрорайонах, не обладавших широкой сетью винных погребков. Отдав свой «рваный», Бронька, закурил болгарский «Джебел» без фильтра, его будущий собутыльник, горбоносый блондин – «Яву» с фильтром. Третий – маленький, хромой, плюгавенький побежал за пузырём и закусью. Курили молча, сосредоточено. Поджидая «гонца», нетерпеливо посматривали в сторону гастронома. Плюгавый, появился не от гастронома, а приковылял со стороны проходного двора. Торопливо пошарил за массивными воротами, не закрывавшимися со времён восстания рабочих Пресни, достал гранённый стакан, подул в него, посмотрел на тусклый свет фонаря. Видимо хромоногого поборника чистоты не удовлетворило санитарное состояние ёмкости, и он, для пущей уверенности, протёр внутреннюю часть указательным пальцем. Блондин беззлобно матернулся, сдёрнул белую головку, раскрутил «змия» и, набулькав в стакан, подал Броньке. Бронислав с удовольствием осушил. Изображая привычного к уличной соображалке человека, стал нюхать «мануфактуру». Плюгавый  проворно всучил закуску – одну треть плавленого сырка «Дружба», дескать, у нас всё по честному, по справедливости. Его глаза, в предвкушении крепкой выпивки и доброй закуски, излучали благость. Горбоносый не стал угнетать товарища долгим томлением, лихо плеснул в стакан. Пил плюгавый жадно, противно, как бы захлёбываясь. Наконец одолел и, громко чавкая щербатой пастью, жевал сырок. Блондин брезгливо посмотрел в стакан, подумал, и, раскрутив остаток, стремительно влил водку из горла в воронку рта. Получилось ловко, профессионально, даже красиво. От замусоленной закуски отказался, закурил свою «Яву», Бронислав достал «Джебэл». Плюгавый, поспешно уничтожая сырок, натужно соображал, у кого бы стрельнуть. Выбор пал на Броньку. Не говоря ни полслова, он потянулся к пачке, взял одну сигарету, но, не встречая сопротивления, вытянул ещё одну. По-пеликаньи взглотнул остатки пищи, повернулся к горбоносому прикурить. Блондин, презрительно сплюнув, стряхнул пепел и, отвернувшись, позволил плюгавому воспользоваться огоньком своей сигареты. Глубоко затянувшись, выпивохи дружно выпустили густые струи, ни дать, ни взять трёхголовый Змей Горыныч.   По телу медленно разливалась тёплая волна, к голове подступал лёгкий алкогольный дурман.

                Старинная московская подворотня стала походить на сводчатые кремлёвские палаты, хотя, откровенно говоря, никто из присутствующих, и даже их предки, в боярской Думе не состояли. Сам по себе завязался разговор, сначала про погоду, потом про работу, про баб, потом про новые песни Высоцкого. Бронислав, чой-то слышавший про барда, не зная точно о ком, собственно, речь, неопределённо хмыкал. «Небось, выискался хитромудрый москвичок, мило козлетонит под Окуджаву и полагает, что схватил бога за яйца. Развелось этих бардов… все жутко творческие, а уж талантливые, на драной козе не объедешь! Всё про свою «любэв» под гитару гундосят. Шансонье савецкаго разлива. Базлают про геологов, и про наших, самых сильных, самых ловких спортсменов забацать норовят, но уж себя-то даровитых, тонко чувствующих никогда стороной не обойдут. Видимо, и этот Вова Выёцкий из таких же. А возможно и нет. По разговорам не похоже, на романтизм арбатского грузина или прекрасные… до тошноты строки «Милая моя…».
 
                После дополнительной «фугаски» креплёного выяснилось - кумир московской публики Володька играет недалеко, в Театре на Таганке. «Классный артист, куда там Смоктуновскому! Кеша, когда увидел Вовкиного Гамлета, от зависти, чуть волосы на жопе не выдрал…» За познавательной интеллектуальной беседой пролетело не менее часа. Собутыльники нехотя собрались по домам к ненавистным женам, опять кобры очковые будут ядом в глаза плевать. «Эх, а я бы с Маргусей душа в душу жил…» Разошлись при полном уважении и взаимопонимании.

                Бронислав, не желая встречаться со зловредной Арктидой, решил бродить до позднего вечера. После неожиданного аперитива захотелось есть. В столице, впрочем, как и в Одессе, после восьми вечера попасть в ресторан дело непростое. Не выручала даже привычная трёхрублёвая одесская такса, только за червонец швейцар пропустил его, но с условием, что он только один, и никого больше впускать не придётся. Что поделаешь – в стольном  городе свои правила и свои расценки.

                Зал удивил. Достаточно просторный, современный, никаких архитектурных излишеств, тяжёлых штор на окнах, массивных столов с кружевными скатертями и прочего первопрестольного наследия. Бронислава устроили по классической схеме подсадки. За квадратным столом уже нашлось три места - для полного лысоватого мужчины и двух симпатичных подружек. «Ясно, завалились девахи в кабак мужиков снимать. Один уже есть, вторым номером прочат меня». Бронька светски осклабился, поздоровался и с чисто одесской невозмутимостью закурил «Джебэл» - четырнадцать копеек пачка.  Лысый, надув и без того пухлые щёки, вытащил дорогущие «Малльборо», предложил девушкам. Девчонки, восхищённо блеснув глазами, не отказались. «Один ноль, не  в мою пользу».
 
                Закурили все, над столом повисли некий напряг и неловкость. Пытаясь взять инициативу в свои руки, Лысый, назвавшись Альбертом, предложил познакомиться. Видимо он запал на крашеную блондинку с красивыми и глупыми глазами - Нину. Вторая – невысокая кудрявая шатенка представилась Изольдой. Странное имя для молодой девушки, Бронислав решил, что она фантазирует. «Тоже мне, принцесса нашлась, сама, небось, Света или Галя из Зюзино… с шестимесячной завивкой на голове, а туда же в Изольды подалась. Да мне-то не всё ли равно, кадрить я их не собираюсь, пусть и не надеются». Подошедший официант привнёс некое оживление. Девушки заказали шампанское, фрукты и кофе-глиссе. Бронька – коньяк, лимон, засыпанный сахарной пудрой, бифштекс с картошкой фри, салат и холодную нарезную буженину.
 
                Альберт шиковал по-купечески широко, выискивал в меню самые дорогие и замысловатые блюда, советовался с официантом, с девчонками, на Бронислава ноль внимания. От сознания, что нет за столом более солидного посетителя, нежели он, Лысый раскраснелся и ворковал перед залётными горлицами, как гривастый турман на коньке сарая. Тем не менее, Бронислав заметил, что Нина совсем не благоволит к плешивым толстякам и не падка на деньги. Её томный взор уносился куда-то вдаль, в просторы зала. Изольда же, напротив, не сводила глаз с румяных щёк обладателя пухлого кошелька. «Увы, я чужой на этом празднике жизни…» Бронислав, вспомнив инострань, нагло взирающую на советское быдло, заполнявшую залы ресторана гостиницы «Красная», подозвал официанта и попросил принести сигару, непременно Гаванскую.

                Первый тост: «За знакомство!», - поднял Альберт. Второй: «За прекрасную грузинку Нино Чавчавадзе!», -  предложил тоже он. Щеголяя некой осведомлённостью в вопросах любви, истории и литературы, сладким баритоном изливал липкую словесную патоку ресторанного экзерсиса. «Бедняга Грибоед, наверняка несколько раз в гробу перевернулся». Нина, как бы благосклонно принимая витиеватые перлы тостующего в её честь Алика, скромно потупила глазки. Изольда решительно пригласила Альбертика танцевать. Джентльмен нехотя, но согласился. «Что ему терять, весь вечер впереди, ещё закадрит свою «Чавчавадзе».

                Чем славны наши рестораны?... Громоподобной музыкой. Заиграли, и нет необходимости поддерживать никому ненужный разговор с малознакомой Нинкою. Бронислав плотно закусывал. Изольда задержала  Алика у эстрады на – «медляк». Нина, подсев поближе к Брониславу, и, пытаясь переорать оркестр, понесла всякую хрень про талантливых мужиков. Бронька предложил выпить коньяку. Выпили, закусили лимончиком (а-ля Николай второй). Захорошело. Бронька исповедался про Маргариту. Нинон сочувственно всплакнула. Когда танцоры вернулись, между Брониславом и Ниной было некое взаимопонимание, впрочем, не обязывающее ни к чему. Альберт заревновал и набычился на Бронислва. Изольда, умильно уставившись на плешь Алика, её левый глаз чуточку косил, предложила тост: «За настоящих мужчин». Выпили.  Вечер набирал обороты. Дабы не потерять шанс, Альберт пригласил на танец Нину. Блондинка милостиво приняла предложение.

                «Балетмейстер!...» Бронька выпил с Изольдой, рассказал про Маргариту. Изольда прослезилась. Вернулись разгорячённые танцоры-сотрапезники. Выпили за женщин, присутствующих за этим роскошным столом. Мужчины пили стоя, Альберт, поддерживая бокал тыльной стороной ладони. Получилось неплохо, за второй тост он попытался выпить с локтя, но уронил. Пока искал официанта, чтоб сменить фужер и салфетки, Нину пригласил на танец крайне неприятный тип. Нина, невесть от чего томная, ушла надолго. Встревоженный Альберт шарил взглядом в поисках упорхнувшей синей птицы, Бронислав закусывал.

                Изольда, упорно вешая на уши Альбертика кучерявую лапшу, увлекла «пухлика» на очередной «медляк». Желающих потискаться под музыку оказалось с избытком, и они тёрлись с краю плотной толпы, занятые каждый своим делом. Алик глазами выискивал коварную Нинон, настырная Изольда горячими словами и объятиями плела свою незамысловатую Викторию.

                Бронька, сотворил умное лицо и, ни пришей, ни пристегай, дымил сигарой в полном одиночестве.  Он был пьян и коротко стрижен, от чего полагал, что сильно похож на Маяковского. «Ананасы, шампанское!… Москва слезам не верит. Кому я нужен со своим скулежом? Остаётся одно – пить и, стиснув зубы, молчать. Что они понимают в настоящих чувствах? Как это примитивно искать в кабаках свою любовь, а находить эрзац…»
 
                К столу, вся загадочная, романтичная и пунцовая от удовольствия, вернулась Нина. Её ухажёр – нагловатый субъект, галантно подставив даме стул, прошептал на ушко несколько слов и удалился. «Пошляк! Где-то я его видел…» Альбертик, оборвав танцкласс, усадил на место страстную Изольду. Выпили, продолжили лёгкую, чуть колкую беседу. Алик, уразумев, что Бронька ему не конкурент, сменил тактику. Коль не соперник, пусть будет союзник. Хитрован скорбно слушал навязшую в зубах повесть о трагической любви Бронислава и Маргариты, всячески угощая чувственного рассказчика «от своего стола». На эстраду, после затяжного перерыва, выползли лабухи. Коварная Нинон молча ушла в сторону женской комнаты. Объявили «белый танец», чем не преминула воспользоваться целеустремлённая Изольда. Альберт, мило состроив обречённость жертвы заклания, пошёл танцевать. Из женской комнаты выскочила Нинка и стремглав продефилировала на противоположный конец зала.

                Вскоре Бронислав заметил её в паре с тем же невысоким, неприятным и нагловатым субъектом. От нечего делать дымил сигарой и наблюдал за ними. Типчик оказался ещё тот - чистый прощелыга. Щуря нагловатые глазки, чой-то шептал партнёрше на ушко. Нинон млела. Тип сотворил довольно замысловатое, почти вульгарное па. Нина восхищённо сверкала глупыми глазами. Тип раздухарился не на шутку, пошёл бить чечётку и, вообще, вёл себя весьма развязно. «Нет, пусть не надеется,  уж лучше добродушный Альбертик, нежели сей «масковский, озорной гуляка». Дальнейшая музыкальная программа строилась на принципе, кто больше даст, у того дольше танец. Алик башлял, как Ротшильд на Ривьере, но и «тип» пару раз урвал Нину на свои заказы.
 
                Всё шло вполне прилично, пока между дальними банкетными столами не началась заварушка. Тон ристалищу задали две «тургеневские девушки», в пылу побоища превратившиеся в злобных бальзаковских женщин, или баб? лучше сказать - бабищ. Ушлый официант проворно рассчитал их сборный стол, и девушки ушли в женскую комнату. Альберт, нервно икая, нагнетал напряжённость против хмыря, покусившегося на женщину от их стола. Тип, ржавым гвоздём торча на заплёванном крыльце ресторана, нагло курил и явно кого-то поджидал. Его шумная компашка, усевшись в такси, укатила в ночь. Альберт, призвав на помощь Бронислава, подошёл разбираться. Вместо разборок полились нелепые угрозы. Тип, недобро прищурив левый глаз, изредка стряхивая пепел на ботинок соперника,  слушал молча, не перебивая и не возражая. Впрочем, Алик нёс такую дурь, что возражать было не на чём. Но когда, потеряв контроль над собой, поднял вверх пухлую ручонку, тип ловко сотворил боксёрскую восьмёрку… Альбертик, кульком поваренной соли, с расквашенным носом выпал в лужу. Не желая оставлять приятеля в беде, пусть даже временного, Бронька ввязался в драку один на один. Тип, очевидно получая удовольствие, махался легко и задорно. Если бы Бронькины рычаги были покороче, пришлось бы ему худо...
 
                Из ресторана выскочили Нина с Изольдой. Изольда кинулась поднимать с асфальта перспективного Алика, Нинон встряла между дерущимися. Джентльмены, прекратив рукопашную, перешли к словесной перепалке. Но было видно, что им делить нечего, а кулачная разминка, как ни странно, повлияла на обоих положительно. Бронька даже заметил нечто весьма приятное в облике недавнего недруга. Вовремя подрулившая тачка увезла счастливую Изольду в паре с несчастным и мокрым Альбертиком. Очевидно, пухлого парнишечку ждала полная огня таганская ночь. Нинон, методом челночной дипломатии, устроила примирительное рукопожатие. Уладив конфликт, довольная Нинка выскочила на середину мостовой и бесстрашно остановила частника.

                На прощанье тип не удержался от совета: «Чё ты этого цеховика оберегаешь? Да он, любого купит и продаст. А держался ты нормально, вишь, губу зацепил. Но я тоже не промах. Приложи на ночь пятак, не то под левым глазом синяк будет». «Да, пошёл ты… хрен заботливый!» - подумал Бронька, но промолчал, вроде примирились. Помпезная, со скачущим оленем на капоте,  двадцать первая «Волга», унося драчливого типа и влюблённую в него Нинку, скрылась за поворотом.

                Приплёлся домой далеко за полночь. Старуха не спала, но и не поднялась, только укоризненно повернулась лицом к стенке. Выпившего Броньку совесть не терзала, видимо испарилась с винными парами. На утро она вернулась вкупе с похмельным синдромом, и он изображал спящего, пока Арктида не ушла на работу.

                Через месяц курс лечения завершился. Бронислав собрался обратно к матери. Возвращаться не хотелось, тем более познакомился с Эдиком, соседом из третьего этажа. Эдуард – фанат Высоцкого, сегодня обещал принести новые магнитофонные записи и фотографию Владимира Семёновича. Откровенно говоря, Высоцкий Брониславу понравился, но чтобы фанатеть, нет, это не в правилах одесситов. В полдень Бронька поднялся на третий этаж попрощаться. Ещё на площадке услышал хриплый баритон:

                Ну и дела мне с этой Нинкою,
                Она спала со всей Ордынкою…

                Эдуард сиял вычищенным унитазом. Рядом на пустой стене его комнаты висела огромная фотография… драчливого типа, увлекшего глупоглазую Нинон. Бронислав опешил. «Может и не он, не «тип»? По пьянке не сильно то запомнишь… А про Нинку, гад, здорово, не хуже, чем про стрельца. Что сказать? Одним словом – Тип!»

                Глава 17.
                УРБАНИЗАЦИЯ


Да здравствует СССР – оплот мира во всём Мире!

Позор Израильским агрессорам!

Долой мракобесие религии!


                Ручей Груби-Ю две недели в году, по весеннему паводку, напоминал впадающую в море полноводную реку. Нынешний год никаких новшеств не внёс. Южный ветер отогнал лёд далеко на север, пару дней грязновато белая полоса была видна с крутого берега, но после обильных туманов лёд надолго скрылся за тёмным бугром беспокойных вод Ледовитого океана. Василий Альфонсович широко и облегчённо перекрестился. «Славное место, Сойке понравилось». 

                Суровое спокойствие царило на краю Большеземельской тундры. Василий Альфонсович по прежнему занимался охотой и рыбной ловлей, жена Агафья, привычная к неторопливому укладу жизни, помогала мужу, собирала травы, корешки, по необходимости шаманила, лечила одноплеменников. Жили супруги в балке рядом с брошенной буровой вышкой.

                Камлая, шаман отправлялся в чужие миры, в дальние путешествия. Возвращаясь домой, непременно приносила мужу весточку от Сойки, счастливо обитавшей в самом центре селения мёртвых.

                Над просторами севера зимой гуляли сполохи, летом зудели комары, часто слышался далёкий протяжный гул, то ли птица Минлей куда спешила, то ли большой самолёт летел  до Варандея или до Амдермы и далее на Новую Землю, Хатангу, Тикси. За тучами не разглядишь. Однако Агафья и не желала разглядывать, она с отвращением вспоминала визиты чужаков на факторию. Вот уж, сколько времени злые люди не поганят их жилище, не распугивают верных помощников шамана – тадебцо и нгытарма. И всё же с лета обильного лемминга Агафья намеренно не просит у старухи Я-Мюня для себя души младенцев, её настоящие дети - несчастные хэ-хэ, опалённые лучами второго солнца…

                В то лето лемминг так расплодился, что ползал по спинам спящих и сытых песцов. И тогда коварный Нга напустил на тундру, на океан пургу. Совсем обезумел повелитель тьмы! Только не знал грозный Нга силы молодого шамана. Усмирив непогоду и обернувшись серым гусём, Агафья, летела над водами моря. Светило солнце, птица Минлей, прикорнув под тёплыми лучами, не испускала ни дуновения. Гусь, издавая ликующие крики, летел на север, и ничто не предвещало беды.  Однако на полпути его стала настигать огромная полярная сова, то был злобный переття, верный помощник Нга. Спасаясь от острых когтей неприятеля, гусь нырнул под воду… В это время на небе, рядом с обычным, засияло новое, но куда более яркое солнце. Его невыносимо белые лучи вскипятили поверхность воды и в одно мгновение подожгли перья совы. Тугая воздушная стена, поднимая отдельные льдины, с ужасающим рокотом прокатилась по бескрайнему простору. Опалённая сова, смешавшись с летящими впереди ударной волны обломками льдин, трупами рыб, птиц, тюленей и остатков других животных, исчезла за горизонтом. Ошеломлённый гусь вынырнул и увидел огромный гриб, растущий над почерневшими горами острова.

                Тёплая морская вода испаряла плотный туман, вскоре превратившийся в клубы низких облаков. Сквозь облака, на море, на горы, на крылья птицы опускался жирный, солёный пепел. Гусь, в изнеможении работая лапками, о каком-либо полёте не приходилось и мечтать, устремился к берегу.  Казалось, что вскоре пепел смешается с водой, и мир превратится в первозданную кашицу. Спустя час гуся прибило к скалам. Ударившись о грязные камни, он обернулся в жену Василия Альфонсовича. Агафья растеряно осмотрелась. Не успевшие остыть камни тихо парили. Со всех сторон несло гарью. Однако туман постепенно рассеивался, и в небе угадывался неестественно багровый лик солнца. На голову, на плечи Агафьи опускались остатки ядовитого пепла. Вокруг царила зловещая тишина!... Даже волны, прибившие гуся к берегу, не издавали привычных звуков, маслянисто накатываясь на галечник, они так же тихо отступали. От увиденной картины, и от странных ощущений пронизывающих тело, Агафье стало не по себе. В душу женщины медленно, настойчиво заползал первобытный страх... Чтоб справиться с присущей людям слабостью, шаман оборотился в белого медведя.

                Отважный хищник взревел и поспешил в сторону замеченного ещё гусём гриба. Медведь бежал к подножью пологой горы, где его лапы стали поджигать раскалённые камни. Белый великан вынюхал прохладный участок, ударился оземь и взлетел в небо белогрудой кайрой.

                Птица, сдуваемая резкими порывами ветра, летела в надежде пристроиться на шапке странного гриба, выросшего из каменистой почвы острова. Тщетно, однако. Великан оказался нестойким к ветрам, поднимаемым семью парами крыльев священной птицы Минлей. Как ни стремилась быстрая кайра, ей было не угнаться за уносившейся на восток дымной химерой. Вскоре страшный гриб исчез в мареве океана, и птица отвернула в сторону. Она стремила свой полет над знакомыми местами, но не распознавала их. Потревоженные горы, страдая огненной проказой взрыва, вспотели грязными ручьями, изливая бешеную пену вод в глубины северных морей. Огромная воронка, испуская невыносимый жар, дымилась оплавленными  породами. На краю техногенного конуса стоял несчастный Нга и горевал о потерянных слугах своих - переття и ингылека.  Кайре стало жаль грозного властелина земных недр, и он опустился у ног его. Общее горе дало повод к взаимному состраданию. Злобные переття и ингылека, боязливо прижимаясь к своему владыке, жалобно выли. Кайра, сочувственно прокурлыкав, учтиво, но достойно поклонилась божеству.  Нга повелел ближайшим слугам подвести к кайре двух нгытарма – бывших помощников шамана из рода лягушек острова Вайгач. Их шаман, однако, ушёл в селение мёртвых, ученика не оставил и неприкаянные нгытарма, пытаясь найти нового хозяина, свободно веялись по островам северного океана. Теперь, изувеченные взрывом, они едва поспевали за злобными переття, приманивающий их к ногам своего покровителя. Нга, чего не бывало никогда ранее, отдал раненных нгытарма шаману и велел поскорей убираться. Грозный Нга, хозяин недр, повелитель мерзких переття и подлых ингылека,  не должен сострадать шаманам и его слугам - добрым хэ-хэ, ибо такова божественная сущность Нга.
 
                Мудрый шаман понимает, однако, когда не стоит перечить…

                Кайра, подбадривая криками изувеченных нгытарма, спешно снялась и полетела на материк. Они парили в синеве неба, часто опускаясь на священные места и на древние скалы, затем снова взлетали и летели, летели, летели… долго однако.

                На горизонте проявился крутой морской берег, пологие холмы тундры, на холмах олени Ефимки Рочева с густым приплодом. По краям стада лают собаки, в распадках затаились терпеливые волки. «Хорошо, однако, на материк – много ягель, много олень, много рыпа. Хорошо. Вот идёт ласковый муж Вашя, он ещё не совсем штарый и никогда не будет, он умный, а она теперь Кайра…»

                Кайра опускалась в селение мёртвых, рассказывала Сойке о путешествии на Священную Землю. Там в селении мёртвых был шаман, тот самый из рода лягушки, что на острове Вайгач. Он, жалея покалеченных нгытарма, долго сокрушался и с облегчением уступил своих помощников Кайре. В чум Сойки собрались все обитатели селения мёртвых и долго горевали по старым укладам тундры, по причудливой судьбе её нонешних жителей. Пришли горестные времена, чужие, нехорошие люди искалечили тундру стальными гусеницами, море стонет под ледоколами, горы дрожат и крошатся от взрывов. Никогда ещё не было, чтоб злобный Нга мирно разговаривал с добрым шаманом. Никогда! Обитатели селения мёртвых  знали от ветхих хэ-хэ  стойбищах забытых, а те от дряхлых теней хэ-хэ чума первородных - неспроста это. Однако, знак. Тайна, однако.
 
                «Полетит над тёмными водами Кайра, и не найти птице на земле сухого места, куда бы она могла отложить своё единственное яйцо. Ибо растают вечные снега севера, низвергнутся на землю все дожди мира, и сбережется на земле сухим лишь один камень, на который упирается хорей повелителя небес Нума. И уступит Нум это место Кайре, и отложит Кайра своё единственное яйцо, от которого пойдёт новый, подобный божественным лучам Повелителя Небес, род людей…»

                Василий Альфонсович, наблюдая полёт летящей над морем кайры, отметил нечто предвещающее значимые события. «Беда!» Птица, неуверенно планируя, исчезла за невысоким бугром, а вскоре на вершине показалась молодая жена Агафья. Ковыляя по мягкому насту тундры искалеченным подранком, она взывала о помощи. Василий отвёл жену в дом, попытался разговорить, вылечить её же снадобьями. Шаман, пребывая в горячке, пронзительно и горестно курлыкала. Так продолжалось до первых снегов. В сентябре, когда над ручьём пролетели последние стаи перелётных птиц, Василий Альфонсович, случайно… нет, скорее с умыслом, назвал жену Кайра, и она заговорила прежним человеческим языком. Путаясь и запинаясь в словах, Кайра излила ему виденное и пережитое. Василий Альфонсович расстроился, по радио он слышал об успешном испытании, но не предполагал, что бомба достигнет сих мест.

                О, люди, вы искали мира на безлюдных далях Земли, тысячи лет вы тщетно бежали от цивилизации... Творение человеческого разума, мерзость самоистребления, она,не задевая дома городов, изб деревень, чумы оленеводов, пронеслась по небу и, громыхнув далеко на севере, отрезала все пути к дальнейшему отступлению. Теперь не убежишь в сень патриархальной старины, не спрячешься ни в пустыне, ни на атоллах Тихого океана, ни в горах, ни в тундре. Печально…

                Однако, сколь ни кручинится, а живому жизнь мила. Мало-помалу Кайра приходила в себя от пережитых потрясений. Молодой ли организм побеждал, то ли Нга запретил своим помощникам переття нападать на отважного шамана, неизвестно, но вскоре Кайра поднялась и успешно справлялась с хозяйственными заботами. А когда шаман впервые после болезни ударил в свой бубен, стало ясно, его волшебная сила и несгибаемый дух опять вернулись в бренное тело.

                Настал черёд  путешествия Василия Альфонсовича. Событие не столь значимое и загадочное как у шамана, но необходимое. Требовались осуществить кой-какие заготовки в городе, заодно увидеться с Кузьмой и его семейством.

                После переезда на побережье встречались  всё реже, Кузьма так ни разу на Груби-Ю не прилетал. Возможно, не было оказии, возможно - желания.

                Семье выделили  квартиру  в  двухэтажке. И хотя шлакоблочный дом был далёк от совершенства, всё же душ и туалет там имелись. Предыдущий владелец, хозяйственный "западэнец", намытарившись по зонам, обустроил жилище как нельзя лучше.  Отпущенный  на поселение, полицай женился на матери-одиночке, хозяйке двушки.  Вскоре его пасынок нашел себе жену из  Усть-Кулоя, которую избрали депутатом местного совета. Шустрая невестка бывшего фашистского прихвостня быстро пробила себе  хату в сталинском доме на улице Ленина. Конечно, дорогому свекру со свекрухой отошло её жильё в панельном на улице Ломоносова.Вот так освободились  малопрестижные хоромы, которые профком распределил ютившемуся в старом бараке с женой и двумя дочерьми Кузьме Чупрову. В результате этих переселений три советские семьи, в том числе две из коренного населения Севера, пополнили список социальных достижений городского совета по улучшинию жилищные условий.

                В надежде покалякать по душам, как водится, с бутылкой, словоохотливый хохол зашёл к новым владельцам каркаснозасыпных апартаментов. «…Здрасти! С моря - ветер, с жопы - гости! Только вас нам не хватало!» Кузьма, соблюдая советы Василия Альфонсовича, повёл себя настолько странно, что у непрошеного гостя начисто пропала охота пить с сумасшедшим комяком и отвратило навсегда к дальнейшим визитам в эту странную семейку.

                Новое жилище, по сравнению с комнатой в бараке, была райским гнёздышком, уютным и тёплым. Теперь у Луэль даже мысли не возникало о возвращении на родные с детства просторы. Она превратилась в ярого сторонника урбанизации, не желая даже представлять свое будущее  без центрального отопления, электричества, горячей воды в кране и многих других ценностей  нового социалистического быта. Дочки Дуня и Настена, напротив, с большим удовольствием вспоминали факторию. Дуняша часто вспоминала  Сойку, убеждая всех, что  беседует со старухой… не во сне, нет, а наяву, почти наяву. Фантазирует дитя, что прикажешь делать? Луэль не верила дочери, отец сомневался, дед - верил. Старый – что малый, однако…

                Проторчав три дня на буровой, Василий Альфонсович как нельзя лучше устроился на попутный МИ-4. Из-за облачности летели низко, на подлёте к ручью Оленьей тропы всё явственней проявлялись признаки индустриализации. Тундра изрезана стальными траками, повсюду кучки мусора, блики от пустых бутылок, вывороченная голубоватая глина самовольных дорог. На горизонте, испуская серный чад, курились конусы террикоников,  от труб теплоэлектроцентралей и цементного завода в сторону седого Урала тянулись клубы белого дыма. Попутчик, летевший с с  Василием Альфонсовичем, восторженно изрек - «Красиво!…» Город разросся, даже предположить трудно, что каких-то лет пятьдесят вспять здесь по берегам медвежьей реки бродили дикие её хозяева, а в прозрачной синеве вод нерестилась чистюля нельма и охотилась хищная сёмга. Всё в прошлом. Город работал, не покладая рук. На подъездных путях станции Мульда, громыхая пустыми полувагонами, формировали состав, по кольцевой автодороге сновали грузовики, легковушки, автобусы. Василий Альфонсович, каждый раз подлетая к городу, сомневался - то ли радоваться переменам, то ли ужасаться. Так, в смятении мыслей и чувств, вылез из вертолёта на асфальт аэродрома. Неподалёку, выпуская из чрева людей, отдыхала огромная металлическая птица, пузатый АН-10. Народ прилетел "с югов". Экипаж вертолёта, не желая получать от начальства выволочку за  левый груз и незаконных пассажиров, помог вытащить тяжеленные тюки за ворота аэропорта и смылся с глаз. Операция прошла благополучно, что ещё от летунов требовать?
 
                Стоя в сторонке, тундровик поджидал, когда схлынет толпа людей, прилетевших московским рейсом, хотел без особых неудобств доехать в незаполненном автобусе. Наконец, основная, наиболее нетерпеливая  масса уехала. На ступеньках аэропорта топтались три женщины, невысокий старик в берете, заросший седой бородой и довольно тощий, нескладный акселерат. «Попрошу помочь, вроде парень неплохой, в крайнем случае, неместный, а приезжие всегда заискивают перед аборигенам».

                Автобус задерживался, Василий Альфонсович исподволь изучал будущего помощника. Руки длинные, без рельефных красивостей, большие, костистые. Ладони с чёткими линиями, тыльная сторона кистей обеих рук отмечена шрамами и шишечными образованиями. «Драчун». Плечи широкие, торс короткий, ноги длинные, прямые. Голова крупная, волосы русые, прямые, непокорные. Лоб большой, упрямый, подпорчен заметными надбровными дугами. Глаза зеленоватые, с внутренним надрывом. Ресницы длинные, брови вразлёт, тёмные, густые. Зубы редкие, верхний левый зуб со щербинкой. Губы пухлые, слабо очерченные, особенно нижняя. Подбородок средней величины округлый. «Драчун, но незлобный, сильно озабочен». Парень, нетерпеливо меряя крыльцо шагами, нервно закурил, подошёл  к женщинам, о чём-то спросил. Те ответили как-то неопределённо и, поскольку седобородый в это время заспешил к дощатому туалету, кивнули в сторону Василия Альфонсовича, дескать, его спроси. Акселерат нехотя подошёл к тундровику.

- Слышь, батя, вы не подскажете, как проехать на Ломоносова?
- Ул-лицу?
- Да.
- В г-городе?
- А где же ещё?
- Ну, н-на п-посёлках.
- Да? Я и не знал… Думаю, в городе.
- П-подскажу,  сам туда д-добираюсь.
- Вот здорово! Это ваши вещи?
- Да.
- Я вам помогу.

                Как и ожидалось, автобус пришёл полупустым, и все пассажиры спокойно расселись на мягких сиденьях. Умеют же люди наладить все. Одним словом - урбанизация.

               
               
                Глава 18
                НА ЛОМОНОСОВА



Машиностроители, повышайте качество выпускаемой продукции, шире внедряйте передовые методы соцсоревнования!

Да здравствует дружба народов СССР!

Слава советским  воинам, защитившим Родину от немецко-фашистских захватчиков! Никто не забыт, ничто не забыто!

   

                Из Москвы Бронислав, не заезжая к матери, поехал прямиком в Одессу. Устроился нелегально у ребят в общежитии, где ранее проживал на вполне законных основаниях. Город был по-прежнему великолепен, но не радовал, нет. Не утешала Одесса Бронькину душу.

                На прежней работе многие смотрели, как будто сквозь него, о чём говорить и чего ждать от инвалида. В институте отнеслись почти с агрессией, «ходят тут всякие, а нам больше делать нечего, нежели ломать голову, как ему восстановиться». Бронислав начал было петушиться, но вскоре понял, что это не та стезя, по которой следует карабкаться к блестящим вершинам высшего образования. Придётся разыграть из себя бедного, несчастного, юродивого калеку.

                Напялил никудышный пиджачишко, подстригся под бокс, для пущей жалости стал косить глазом да приволакивать ножку. Войдя в кураж Бронька, из чисто хулиганских побуждений, начал косить и приволакивать то правой, то левой стороной. Не заметили, продолжали жалеть и помогать убогому. За неделю упорного брожения, скособочено, с дикими рывками, бывший студент добрался в подоблачную высь проректорского кабинета. Начальствующий педагог оказался не столь грозным, каким виделся ранее, и не стал сражаться с убогим инвалидом.  Великодушно присоветовав перевестись на заочное, на факультет экономики, гуру размашисто подписал заявление о восстановлении Бронислава в списках учащихся. Бронька возражать не стал, благоразумненько согласился и пошёл из кабинета совершенно ровной, даже пружинящей походкой. Опять не заметили, видимо, слишком заняты процессом обучения.

                Мытарства с восстановлением закончились удачно. Пашка Филонок, которого Бронислав встретил на улице Ленина, они, в своё время, «мастерили» в одном цехе, изрёк нечто философское:- «Будешь себе сидеть в тёплом заводоуправлении, ковыряться в носу, авось какую либо мудрую экономическую формулу оттуда выколупаешь, покуда мы, производственники, план вытянем, и премию вам обеспечим, и тринадцатую зарплату. Но уж, коль не справимся, тут придётся тебе отвечать и искать причину, почему так случилось. Экономист он, вроде, тоже инженер, а по сути – «мальчик для битья». Гордыня производственника не задела чувствительные струны души будущего экономиста. Бронька не стал спорить, а просто вскочил в подошедший «синий троллейбус» и поехал без всякой цели. Ехал долго, гул машины навевал грустные мысли. «Сколько раз, мы с Марго…» Плечо мягко тронула нежная рука.

- Бронислав, привет. – Обернувшись Бронька встретился с волоокими карими глазами.  «Красивая…»
- Здрасти.
- Не узнал?
- …?
- Не узнал. А ещё в женихах числился. Ну?... – Свидетель  сцены, ироничный очкарик, изрёк нечто ностальгическое:
- Ах, девушка, что значит числился? Стоит ли помнить все числительные, если в знаменателе сплошные нули.
- Дорогой профэс-с, снимите очки-велосипед, он ещё не дожил до вашего математического восприятия девушек. Бронь, ну ты что, совсем?...
- Вика, что ли?
-  Угу, Лора, из Чорного мора… Аня я!
- Анька! Аниту – вождь краснокожих! Какая же ты стала…
- Какая?
- Симпатичная.
- Обижаешь, не симпатичная, я - красивая.
- И то, раскрасавица. Просто цветёшь. Замуж вышла?
- Женихи перевелись. Ты, никак, предлагаешь?...
- Ань, мы разбились…
- Знаю. Ты куда?
- Да я, собственно…
- Следующая Свердлова, выходим. Папа будет рад тебя видеть.
- Неудобно…
- Пошли, пошли. Мамы нет, она уехала в Кишинёв к сестре, там уже все её родственники собрались. Выходи, не стой. – Троллейбус остановился, Бронька выскочил вперёд и подал Ане руку. Анька царственно повернулась к очкарику. – Адье, месье Лобачевский, следите за знаменателем.
- А что случилось?
- Ничего особенного, как сказал мой мудрый папа: «Если птицы собираются в одном месте, значит они собираются в другое».
- Это что значит?
- То, что мама собралась в Израиль.
- Зачем?
- Чтоб обеспечить своим детям светлое капиталистическое будущее.
- То есть тебе.  А папа?
- Папа делает вид, что он не хочет.
- А ты?
- Я не имею права голоса. Заходи. Па, посмотри, кого я привела, па. - Из глубины большой квартиры выплыл дядя Миша.
- О, Бронислав, ты откуда, как здоровье?...

                Михаил сильно изменился, не сказать что постарел, но явно не помолодел. Одет в  атласный шлафрок, малость заношенный, нет, не от длительной носки, а от личной неряшливости. Густые волосы, припорошенные сединой, заметно поредев, по-прежнему давали немалый урожай перхоти. Волосатая грудь уже не бугрилась удалым гвардейским колесом, сосисочные пальцы навсегда утратили лихость жеста, а глаза смотрели на мир с тревогой и ожиданием неприятностей. В квартире, к удивлению Бронислава, чисто и убрано, видимо, следствие отсутствия супруги. Аня с малых лет поддерживала у себя в комнате почти армейский порядок и чистоту, чего не скажешь о её маме. Пока мужчины приноравливались к разговору, на столе появилась закуска, дядя Миша плеснул в широкие стаканы французский коньяк. Аня ушла к себе в комнату, и  вскоре оттуда донеслись звуки скрипки. Дядя Миша удовлетворённо прислушался.

- Слышишь, сама репетирует. Талант! Чудо, а не дочь, вся в папу.
- Вы тоже играете на скрипке?
- Зачем мне играть на скрипке, если мне лучше удаётся соло на приходных и расходных накладных? Тебе после травмы, как?...
- Можно, тем более «Наполеон». – Выпили. - У-у, таки вещь! Дорогая, надо полагать!
- А куда деваться, надо привыкать к западным стандартам.
- Ясно, значит, уезжаете.
- Кому тут что ясно? Зачем мне уезжать? Мне и здесь неплохо. Ты знаешь, Бронислав, я же фронтовик, ранен, награждён… Как мы партизанили с твоим папой, как мы им подстроили… Эрик, таки, умный человек был. Не объявился?
- Вряд ли он объявится, даже ба Арктида перестала ждать, замуж вышла.
- Да ты что?! Впрочем, я её понимаю, женщине трудно без мужика.
- Уже развелась. Он уехал на севера к своей первой жене тунгуске плоскорожей, да и сам видать ещё тот абориген, Кузька. Небось, хочет прибрать бабушкино добро. Я с ним… я ему покажу Кузькину мать.
- Ну да ботинком по трибуне… по голове. А что, у старухи золотишко водится, брюлики поблёскивают, она же из конезаводчиков?
- Вряд ли. Вы не поверите, ба Арктида до сих пор на работу ходит.
- Одно другому не мешает. Между нами, Броня, один мой знакомый дантист, прикупил бы пару рыжих килограмм в любом виде, и даже за дорого.
- Для чего?
- Как для чего? для зубов. Что мы сидим и ни разу не выпили… Как поживает ваша мама, чтоб она была здорова. Нет, ви послушайте, как моя Аниту играет!... Талант, второй Додик Ойстрах.
- А песок ему подойдёт?
- Я вам скажу, Бронислав, скрипка это, таки, инструмент. Это вам не гармошка. Мой папа, герой Гражданской войны, а меня не принимали в партию, исключительно по пятому пункту. Ви меня понимаете? Меня, сына героя революции! Кто я для них? Такой же песок, как и все остальные. Нет, я понимаю, песок может быть разный…
- Этот бабушкин Кузька, вроде, в артели работал, мыл… - Ни с чего соврал Бронислав.
- Вроде, это не разговор. Ты его видел?
- Общался… по телефону.
- Ну, по телефону… да с Колымой…
- Почему с Колымой? У меня есть его адрес. Пять часов на самолёте, мы на прииске…
- Зачем нам этих путешествий, ради путешествий? Я вам скажу, Бронислав, я настоящий русский… советский человек, и мне эти Палестины без разницы. Что я там хотел делать? Там таких как я соберётся столько… Только моя настырная тёща не может понять, что меня в этих землях Обетованных заместителем управляющего торгом не поставят. Нет там торга, есть свободная торговля, конкуренция. А с чего мне начинать, с советского диплома об торгово-экономическом образовании? Смешно, там же коммерция. Вот ты переводишься на экономический и понимаешь, чего требует коммерция?...
- Как утверждал Адам Смит, ей, таки, надо начального капитала.
- Ты, таки, умный парень. Моя мама, намекала, что у папы, пока он не стал героем революции, были планы прикупить родовой польский маенток. Такие мысли могут придти только человеку при деньгах. А где эти пенёнзы?... Может он хотел потратить керенки? Не смешите меня, Бронислав, в те времена керенками были набиты матрасы любого селюка. И что народ на корню скупал шляхетские замки?.. То-то же - нет. Думаю, что у моего папы имелась самая надёжная валюта - червонцы царя Николая последнего, кровавого. Только где они теперь? Мой папа, не подумал о накоплении и передаче капитала в надёжные руки. Что поделать, безглуздый поляк, чистая славянская беспечность. Ах, если бы он, хоть на половину, как Ленин, или как я, был маланцем…
- Ленин русский.
- Знаем мы этих очень русских с дедушками из Жидомера. Мамин дядя, Соломон Израилевич, из тех самых мест, так ви что думаете, это ему сильно помогло? Я вас умоляю. А Соломон был в Одессе не самый бедный человек. Я вас уверяю, это был дуб с могучими ветвями, покрытыми золотыми листьями самой высокой пробы. Крепкий дуб просто так свои листья не сбросит, даже при сильном ветре революции. Его дом до сих пор на Полицейской улице стоит, это которая сейчас Кирова. Кто такой этот Киров, и что он понимал за Одессу?... А Соломон, таки, понимал, но вынужден уехать в Америку, в восемнадцатом году, почти голый. Всё бросил и уехал… с двумя швейными машинками, известного производителя Зингера. И они ему дали неплохой толчок в штатах. В Нью-Йорке  даже поставили скульптуру нашему человеку с пейсами и зингеровской машинкой…
- Он, что джинсы шил?
- Соломон Израилевич? Не смешите меня, Броня. Как говорят на Привозе: «Не доводите Моню до истерических колик в правом боке». Пусть портняжным делом занимается какой-нибудь Бурох Кац из заштатного Томашполя, да кто угодно, только не мудрый Соломон. У него таки было достойное занятие поважнее портков из хб, по приезду в Штаты его увлекло литейное дело.
- Как металлист скажу, дело хорошее, но мне кажется, на литье много не заработаешь.
- Как сказать, Бронислав, как сказать. Умный человек заработает на любом деле или переплавит свои швейные машины и получит, таки, полпуда чистого золота. Ви меня поняли, Бронислав? Давайте  ещё по единой за понимание…
- Так он что, в полостях швейных машин, золото прятал?
- Фи, Бронислав, прятать золото в полостях машинки или в слизистых полостях рта, носа и других полостей тела, это, таки, глупо и пошло. Вот отлить станины из жёлтого металла, эта идея дорогого стоит. Так ты полагаешь, что у тунгуса песок водится?
- А почему бы ему не водиться?
- А почему бы, кому-то это не проверить?
- А почему бы, не решить вопрос финансирования экспедиции?
- А почему бы и не решить, если кто согласен?
- А почему бы, этому «кому-то» и не согласиться?...

                АН – 10, известный в дальнейшем смертельным трюком со складыванием крыльев на высоте восьми тысяч метров, благополучно «упал» на взлётно-посадочную полосу заполярной широты. Бронислав, перекусивший в Шереметьево не очень прожаренной котлетой, момент приземления встретил в тесном сортире, откуда его через полчаса выгнал небритый, грязно матерящийся перегарным выхлопом, уборщик. «Начало малообещающее!»
 
                Бронька вышел на трап, вдохнул полной грудью воздух странствий. Дух был довольно свежий, а едкий серный дым от терриконика ещё бодрее. На высоком крыльце аэропорта поджидали автобус два старика и женщины. «Нет, это не Рио, даже не Одесса. Спрошу, как добираться у понтливого бородача. Не получится, видно он тоже отобедал в Шереметьево, ишь как резво в дабл потрусил. Тогда у женщин… Глупые курицы, что этот чудаковатый дед может знать?...» 
- Слышь, батя, вы не подскажете, как проехать на Ломоносова?

                Глава 19.
                Д-ДЕД

Геологи Заполярья, - разведывайте богатства недр на пользу партии и трудового народа!

Гражданин страны Советов, береги природу – мать твою!

Нефтепровод «Дружба» - реальный факт сплочения экономики СССР и экономики стран СЭВ на долгосрочную перспективу!

   

                Хорошо быть молодым, почти здоровым, иметь деньги и довольно призрачное задание. Садись в самолёт и лети куда хочешь, не переживая, что скоро заканчивается отпуск или что у тебя будут строго спрашивать, где работаешь? «Нигде не работаю, инвалид я… на голову, товарисч?» Одновременно с последними словами правый глаз чуть в сторону и вверх, в уголок рта чуточку пены, из носа желательно зелёную соплю, но это в исключительных случаях.

                Сидя во всевозможных очередях,  переоформляя инвалидность, Бронька здорово наблатыкался, как косить, как темнить, кому платить. Впрочем, ему эта информация пока была без особой надобности. Он же не совсем пропащий вроде тех безногих или безруких, которые обречённо веселились на ежегодных комиссиях, дескать, если не в этом, то в следующем году отрезанная конечность вырастет, надейтесь, товарищи врачи. Эскулапы, привыкшие к однообразным шуточкам калек, строго осматривали безобразные культи и молча подписывали необходимые документы.  Иное дело, когда в очереди потели румяные, крепкие бугаи, нервно ощупывающие в нагрудных карманах конверты. Они приходили позже всех, но зато ежегодно, чего не скажешь о доброй трети явных инвалидов, исчезавших из скорбного учреждения навсегда.

                Броньке группу инвалидности оставили ещё на год, и он благополучно отправился искать свой Клондайк. Уверенная наглость молодости не оставляла ни тени сомнения в благополучном исходе золотоносной экспедиции. Ан-10, Заполярье, высокое крыльцо аэропорта. Понтливый бородач, суетливо побежавший в два нуля,  худощавый старик…

                Заиковатый крепкий старикан,Василий  Альфонсович, уже в автобусе выяснив адрес, куда направляется Бронислав, как-то неопределённо цыкнул и предложил молодому попутчику перекусить. Бронька согласился, но с условием, что он угощает. Старик возражать не стал. На обветренном лице ни благодарности, ни смущения. Сошли с автобуса возле кафе «Синега». Вломились с вещами в маленький вестибюль, раздевались под недовольное бурчание гардеробщицы: «Нанесли баулов, тут вам не привокзальный буфет, а молодёжное кафе. Куда мне их ставить?» Бронька сунул блюстительнице молодёжных порядков «рваненький», и место нашлось. Он поначалу решил шикнуть, но, вспомнив Альбертика, поостыл. Заказали «сушняк» и дежурный обед.

                Выпили за знакомство, малость захмелели. Бронька закурил "Wisant"  и, красиво, по крайней мере так ему казалось, выпуская тонкую струю дыма, рассуждал о перипетиях жизни, о сложных ситуациях, в которые он попадал. Иному взрослому, даже пожилому за всю жизнь не выпадет то, что довелось пережить ему молодому. Василий Альфонсович, слушал внимательно, сочувствовал по-мужски скупо, но от души, чем вызвал у Бронислава безмерную симпатию, переходящую, после заказанного им же армянского коньяка, в обожание. В угаре чувств молодой человек заказал бутылочку кубинского рома и признался новому знакомому, что убил свою невесту из ревности к её родителям. "Так случилось, что мой папа  резидент советской разведки в одной из чуждых Союзу стран... Вот так то, Альфонс Васильевич, а вы думали... Мой отец не какой-то там криворожий Кузьма Чупров, спекулирующий краденным у государства золотом!.. Но об этом тс-с-с..." Очень даже возможно, что юноша открыл и более тайные сведения своей жуткой биографии.

                Проснулся молодой выпивоха в незнакомой комнате, шикарно меблированной четырьмя металлическими кроватями, четырьмя тумбочками, шестью табуретками, одним столом, одним выключателем, одной электрической лампочкой. От входной двери, по стене и далее по потолку проходила цепочка следов от босых человеческих ступней зелёного цвета, примерно сорок шестого размера. След обрывался возле открытой форточки. От долгого разглядывания загадочного феномена у следопыта закружилась голова. Ему показалось, что это он спит на потолке, а следы, как им и положено, идут по полу. От нагромождения мыслей и слабости духа Бронислав впал в забытьё. Осторожный стук в стекло поднял юношу с постели. «Как-то неудобно идти по потолку, шатает, можно и свалиться…» За окном, на зелёной с желтоватыми проплешинами траве, стояла незнакомая, босая женщина в странной одежде и ярком платке. Бронька вопросительно вскинул голову, женщина попыталась открыть окно, но не смогла... "Надо бы помочь, ведь ей крайне необходимо войти". Он попытался открыть раму изнутри, однако шпингалеты, закрашенные многими слоями краски, не поддавались. Женщина взобралась на подоконник, Бронислав открыл форточку и она, ловко впорхнув в маленький прямоугольник, прошлась босыми ногами по потолку… "Или по полу?.. Как кружится голова! Кто эта женщина?.. Нет, это не женщина, это юная девушка, очень красивая и очень юная, и звать её Синега..."

                Пока Синега шла, просторная одежда соскользнула с угловатых плеч, обнажив маленькие упругие груди, плоский живот с зазывной ямочкой пупка и ещё более зазывным кудрявым треугольничком. С ужасом осознавая скорую и неизбежную близость, Бронислав пошёл навстречу Синеге… Встретившись посредине потолка,.. "или пола?" они слились в сладострастном порыве… Прекрасный миг длился может момент, может целую вечность... Сон прервался,  видение исчезло. Терзаемый угрызениями совести и отманструбировавшей плоти, Бронька лежал с закрытыми глазами, размышляя, что это было? «Возможно, сон, но больно уж реальный. Что за Синега? Я как маленький, как школяр желторотый, что скажет Маргарита?... Что сказала бы, ведь она… её уже нет, мне Синега сказала. Нет, не Синега, а её мама, та, которая стучала в окно… Бред, никто никуда не стучал. А ведь «это» случилось со мной впервые, впервые после аварии! Ну и дела…»
 
                Ближе к полудню комнату осторожно посетил незнакомый старик… Ушлый Бронислав наблюдал за ним, притворяясь спящим. Кажется они где-то встречались ранее, может в Одессе, возможно в предыдущей жизни. За стеной хрипело: «Ой, где был я вчера, не найду днём с огнём…»,- слышался звон стаканов и гул толковища. Бронька открыл глаза, хмуро-неприязненно уставился в потолок. Старик, вежливо поздоровался, налил в кружки густой, дурно пахнущий бульон, одну подал в постель, из другой осторожно отпил сам. Брониславу было противно лакать непонятную гадость, но и обижать вежливого старика не хотелось. Подавив отвращение, он отхлебнул. «Мерзость!.. Где же я? В Одессе?... Нет, вероятно в Москве. Ну, конечно же  в Москве… Угу, на Канарчиковой даче, а это?… Я же к Кузьме летел, за песком. Где мои деньги?..»

-  Пей-пей, т-твои д-еньги  у меня. З-залпом… - Бронька, давясь и прерываясь, осушил противную жидкость. По телу разлилось приятное тепло.
- Что за гадость?
- Отвар ик-кры в рыбьем жиру, с к-корнями трав тундровых.
- Вы Кузьма?
- Я его р-родственник, Василий Альфонсович.
- А-а. – Память помаленьку подсовывала картинки вчерашнего дня. – Откуда вы знали, что я прилечу? - «У гад, споил меня и… Ну допустим, я сам налакался, но…»
- Т-тебе к Кузьме ходить не надо.
- Это почему же?
- У К-кузьмы н-нет песка.
- Какого песка? -  «Хорош гусь, видно всё выболтал этому хрену».
- З-золотого.

                Продолжая разговор, Василий Альфонсович заварил чай, нарезал на газету чуть подвяленную тупорылую рыбину. «Таранька?» - «Нет, это чир, рыба такая, северная». Нарезал чёрствый, чёрный хлеб, пригласил к столу. Завтракая, говорили о разном, но тему песка не затрагивали. Василий Альфонсович собирался за продуктами, и Бронька предложил себя в помощь. Старик возражать не стал. Только собрались, как в комнату ввалились два здоровенных, заросших недельной щетиной, достаточно хмельных мужика с рюкзаками и зачехлёнными ружьями. Выставили на стол алюминиевую фляжку со спиртом, пару банок тушёнки, предложили за знакомство. Бронька от отвращения к спиртному, содрогнулся. Василий Альфонсович, отложил в сторону четвёртую кружку, пошептал на ухо одному из небритых, и  тот, понимающе улыбаясь Брониславу, налил только в три ёмкости. Выпили за Бронькино здоровье. Целовальник сразу набулькал следующие, но Василий Альфонсович, сославшись на обстоятельства, дескать, начальству не больно по нраву, когда оно с утра трезвое, а подчинённые уже в полном заряде, пить не стал. Мужики опять всё поняли, не расстроились, чокнулись, привычно  опрокинули и, закусывая, нахваливали мастерство засолки рыбы. Броньке чир тоже понравилась, не хуже, нежели черноморская хамса, выловленная ночью и поданная на стол к раннему обеду.

                Выходя из длинного приземистого здания с множеством окон по фасаду, Бронислав отметил стеклянную табличку со сколотым углом и растрескавшимися буквами. Из нее следовало, что барак не что иное, как общежитие не то полярной, не то заполярной экспедиции. На площадке перед общежитием, мощёной красным то ли песком, то ли дроблённым камнем, стояли два таксомотора. Увидев потенциальных клиентов, один из водителей прервал трёп и, нырнув за баранку «Победы», услужливо чиркнул стартёром. Машина завелась вполоборота, таксист услужливо открыл переднюю дверцу. Василий Альфонсович молча разместился рядом с водителем и, выждав, когда Бронислав устроится на заднем, буркнул: «Н-на б-базу, в т-третий район». Маршрут был таксисту и знаком, и выгоден. Сверкнув золотым зубом, лихач сорвался с места.

                Городской калейдоскоп сменялся видами  унылых улиц с двухэтажными домами каркасно-засыпного типа, средь которых случались здания кирпичные, но столь же облезлые и архитектурно убогие. Проехали мост, впереди на бугре замаячила телевизионная вышка. «О, цивилизация, почти Одесса, но жить здесь невозможно. Зачем я вчера напился, что наболтал? В таком убогом краю вряд ли что-либо с песком выгорит… Вот дурак, натрепал дяде Мише, теперь хоть бы две крупинки найти и сказать, что весь песок собрали. Ну и отчество у этого деда, не позавидуешь. Впрочем, у Витьки Чумака троюродный брат вообще Адольф,  в честь Гитлера. Его мамка родила в сорок первом году, а отца арестовали в сороковом. Таким вот макаром она отомстила советской власти. Что же делать с этим песком, где его взять? То ли у этих пьяных геологов спросить, то ли у Василия Альфонсовича?  У старика вряд ли, если он простой рыбак, или кто он? Родственник Кузьмы. Все они тут родственники, больные на голову… Я может и нездоров, но не до такой степени, чтоб здесь жить. Какой чёрт понёс меня в золотоискатели?  Что он нашептал мужику, который не стал мне наливать?.. Удивительно, после аварии со мной «этого» не случалось, а здесь произошло, может я уже выздоровел?»

- Василий Альфонсович, что вы пошептали чудиле, что мне хотел спирт налить, а после ваших слов отстал.
- Ч-что у т-тебя г-гонорея.
- Ну и что?
- Ты чё, чудак-человек, не в курсе, что при лечении триппера, пить запрещено? Святое правило, – тоном знатока выпалил таксист. - Хотя, с таким перегаром, сто грамм с утра, только на пользу. Может по пути к «Синеге» подскочить? Я подожду…
- Н-нет. П-поехали н-на базу. – Упрямо возразил старик.

                «Откуда они знают про Синегу? Видимо, ещё та девушка… Как она ловко в форточку влезла. Тренированная, не только ко мне…» Бронькино сердце уколола острая игла ревности, ему стал крайне неприятен таксист, так мимоходом, презрительно-буднично отозвавшийся о его новой знакомой. «Как будто Синега уж такая доступная, что любой, даже фиксатый таксист может запросто, в любое время к ней завалиться. Она просто беззащитная и честная…»

                Бронислав вдруг почувствовал, что постоянная боль и тоска по умершей Маргарите уходит от него, уходит сладко-печально, уходит навсегда. Образ давней возлюбленной уплывал за серые дома, за дальний горизонт, за  низкие тучи северного неба. Никто в салоне машины не ощущал, не догадывался о происходящем, но все торжественно молчали, как будто завороженные неведомой высшей силой.

                На оптовой базе Василия Альфонсовича встретили весьма приветливо и быстро отпустили всё, что он записал на тетрадном листе. Впрочем, продукты были вовсе не дефицитные, соль, чай, крупы, макароны и прочая дребедень, доступная каждому городскому жителю в любом магазине. Таксист,  выключив счётчик, терпеливо поджидал во дворе. Василий Альфонсович щедро и с запасом на обратную дорогу расплатился по приезду на базу. Загрузились «по самое ни могу», поехали на аэродром, скинули всё в складе у знакомого геофизика. Пускай полежит до очередного борта с оказией. Бронислав, не летавший на вертолёте, с большущим интересом наблюдал взлёт. Винтокрылый кузнечик взревел моторами, завис на высоте полуметра, потом добавил обороты и…
-  П-поехали.
-  Куда?
-  В м-музей.
-  Зачем?
-  К Кузьме.

                Тунгус Кузька оказался вовсе не тунгусом. Невысокий, неопрятно одетый, в дурно пахнущей звериными шкурами комнате таксидермист колдовал над чучелом росомахи. Увидев Василия Альфонсовича, родственник засиял неожиданно доброй, даже застенчивой улыбкой, обнял старика. С Брониславом поздоровался за руку, смахнул из старого кожаного дивана какие-то шкуры, предложил вскипятить чаю. «Да, у этого хмыря с золотом ничего общего быть не может, ошибочка вышла, дядя Миша». Бронислав ощущал некую неприязнь к Кузьме, как будто тот виноват, что не оправдал его надежд. Чай родственники пили обстоятельно, подслащивая леденцами и подушечками. Разговаривали о разном, о рыбалке, охоте, о детях Кузьмы, о Луэль, о Сойке, о Кайре и многом другом непонятном слуху молодого южанина. Чтоб разнообразить бытие, Бронислав пошел в туалет, который оказался вполне современным с унитазом и рукомойником. Затем прошёлся по залам краеведческого музея, при котором служил Кузьма. Музей, как многие ему подобные, усыплял взоры посетителей обыденностью экспозиций и примитивностью информации. Вернувшись в каморку, он почувствовал напряжённость, повисшую в комнате. Кузьма вёл себя весьма странно, то вскакивал, то садился, внимательно разглядывал Бронислава, старался делать это незаметно и при ответном взгляде быстро отводил глаза. «Дикая Кузька, что возьмёшь, сейчас я его ошарашу.»

- А вы знаете, Кузьма, я - внук Арктиды Афиногеновны. – Таксидермист глянул на Бронислава как затравленный зверёк… «Нет, как чучело затравленного зверька»-, подумал Бронислав и добавил, – Мы с вами по телефону общались, за жилплощадь. Помните?
-  Я знаю, мне… мне досадно…
-  Обидно, досадно, но ладно, да, Кузьма?
- Мы могли бы подружиться, Бронислав…- просительно промымрило звериное чучело.
-  О как! Подружиться. Да таких друзей, за хрен и в музей!.. ваш музей
-  Поймите, вопрос не в квартире...
- Конечно, альтруист вы наш. Только, зачем жениться, если у самого семья? Сам молодой, а она старая, вот…
-  Так получилось, Бронислав, мы по необходимости  расписались…
-  Получилось. Какая необходимость? Да вы горя не видели! Сидите тут, в звериных потрохах колупаетесь… Я с детства без отца рос... - Бронислав, глянув на Василия  Альфонсовича, малость запнулся. – Я, он разведчик, репрессированный. Он бы не стал со зверей шкуры драть.
-  П-пойдём,  Б-б-б-бронислав. –  Старик потемнел лицом, встал и направился к выходу.
-  Вы же ничего не знаете, Василий Альфонсович, он же мою бабушку обманул, бросил её.
-  Вы не правы, Бронислав, я никого не обманывал, я… - попытался объясниться Кузьма, но старик молча вышел.
-  Да ладно, живи, Кузька. – Бронька догнал старика в коридоре. – Василий Альфонсович, я вам всё расскажу…
-  Н-напрасно ты т-так.
-  А он чего?.. Ну ладно-ладно, я неправ. Просто обидно стало, обещал одному барыге рыжьё притаранить, денег занял…
-  П-полетели со м-мной, я з-знаю м-место.
-  С песком?
-  Т-только это д-дело п-подсудное.
-  Прорвёмся. Можно я буду вас звать дядя Вася?
-  Л-лучше д-дед.



                Глава 20.
                МОРОЗ



Авиаторы страны советов – летайте выше, дальше, быстрее!

Позор мировому Империализму, развязавшему гонку вооружений!

Нет испытаниям ядерного оружия в атмосфере, в космосе и под водой!

   

                МИ-4 завис над бетонными плитами, подозрительно грохоча и дребезжа. Командир борта ВА1106, прикинув, немного в уме, немного по приборам, степень исправности частей и механизмов, прибавил обороты. Аппарат, по-собачьи склонив нос к земле, приступил к набору высоты. По разумению Бронислава взлёт должен осуществляться строго вертикально, но процесс протекал менее эффектно, вертолёт взлетал почти как самолёт. За иллюминатором вниз и назад побежали арочные ангары, складские помещения, забор из колючей проволоки. Взлётная полоса закончилась внезапно, земля резко ушла вниз, и взору открылась широкая панорама. Красиво отражаясь в зеркале водохранилища, дымила огромная труба ТЭЦ. Зеленоватая вода, плавно переливаясь через плотину, сваливалась вниз на дикие валуны. Разбившись о зализанные скалы, она превращалась в белое пенное месиво, яростно клокочущее в лабиринте древнего русла. Однако, теснимый сверху бесконечными струями, бурлящий хаос вновь собирался в стремительный поток и устремлялся в атаку на терриконик, насыпанный в двухстах метрах ниже плотины. Тщетно. Великан, снисходительно глядя на потуги воды, стоял незыблемо. Обессилев в неравной борьбе, река покорно огибала рукотворный конус и пристыжено ныряла под железнодорожный мост.  Перед мостом с обеих сторон реки белые транспаранты вопили чудной надписью - ЗАКРОЙ ПОДДУВАЛО! «Удивительно, а я думал это выражение ругательное…»  Через мост, изрыгая в трубу чёрный дым и натужно пыхтя белым паром в стороны, полз маленький маневровый паровозик с тремя полувагонами угля. Красота! Пролетели над стройплощадкой. Там сверкали огоньки сварочных дуг, двигались башенные краны, сновали работяги. Заложив крутой вираж, вертолёт лёг курсом на северо-запад. Бронислав пересел к иллюминатору левого борта, Василий Альфонсович, улыбнувшись, приготовился поспать.

                Урбанистический пейзаж медленно отдалялся. Вскоре пирамиды террикоников, звёзды и колёса копров, параллелепипеды домов ушли за горизонт, последними растворились дымные шлейфы труб. Под брюхом грохочущего кузнечика простиралась холмистая яркая равнина. Улёгшись на груду тюков и мешков,  Бронька вперился взглядом в проплывающую внизу красоту. Буйство красок осенней тундры напоминало палитру художника. «Сбор винограда».

                Через четверть часа на покатых буграх возник чум, вокруг деловито паслись бесчисленные стада оленей.  Возле чума стояли нарты, копошились люди, бегали собаки. Бронька смотрел и не верил глазам своим, то о чём он только читал, но не вполне верил прочитанному, возникало наяву, превращаясь в призрачную быль и вновь пропадало… Василий Альфонсович, положа ноги на рюкзак, привычно дремал в брезентовом кресле. Неистовство красок постепенно стало затухать, уступая место серым облетевшим кустам, рыжеватой пожухлой траве, блюдечкам озёр со схваченными льдом закраинами. Кое-где в теснинах ручьев лежал снег. Наискось под брюхом машины проплыла белая снежная туча … «Нет не снежная, да это же птицы! Белые птицы!» Бронислав толкнул деда, показал вниз. Василий Альфонсович, прокричав в ухо Броньке: «к-куропатки», опять закрыл глаза. «Ну, чудеса!»

                Прилетели, опустились в центре круга, размеченного дюжиной красных флажков. Не выключая двигатель, сгрузили багаж  Василия Альфонсовича, закинули на борт  ящик рыбы и захлопнули люк. Винтокрылая стрекоза, подняв снежную пыль, лихо взмыла метров на пятьдесят и пострекотала за горизонт. Бронислав огляделся. Вокруг простирались холмистые дали Большеземельской тундры. Краски осени сменились проседью снегов, ветерок нёс отнюдь не прохладу, а сырость и холод. На севере угадывалось нечто туманное, таинственное чуточку страшноватое. Неподалёку от подобия взлётно-посадочной площадки стояли два домика на полозьях, нарты, гусеничный трактор. Сзади бродили четыре оленя, с пороге одного из домиков застыло неприветливое круглолицее существо, облачённое в меховую одежду с  дурацкими висюльками, бирюльками, колокольчиками. Справа от двери приметил нечто круглое и плоское. «Ясно, это Кайра и её шаманский барабан, а я думал, что дед меня разыгрывал. Ну и дела! Не больно-то на колдуна похожа, так – страхолюдина плоскомордая…» Свора собак, преданно глядя в лицо прилетевшему хозяину и  радостно поскуливая, от избытка чувств мочилась на мелкий кустарник. Бронислав, подойдя ближе, вежливо поздоровался с хозяйкой. Та, обидно пренебрегнув приветствием, поспешно скрылась за дверью. «Радушный приём».
 
-  Василий Альфонсович, а в какой стороне то место? – Дед непонимающе посмотрел на Бронислава. – Я в смысле голдов, то есть песка.
-  К-как твоя ф-фамилия?
-  Ты же знаешь.
-  А я д-умал Д-д-де-ревягин.
-  Какой Деревягин?
-  Б-был т-такой, Ягодинский с-с-стрелок. Д-давай, н-неси быстрее.
-  Да ладно, дед, что за спешка, успеем.

                Бронислав схватил мешок с провизией и пошёл вслед за Василием Альфонсовичем в домик, стоящий чуть поодаль. Когда они вышли за следующей поклажей, в воздухе кружились мелкие снежинки. Последние ящики заносили в сплошной белой пелене. Разыгравшийся не на шутку, снегопад закончился только к утру.  Ветер стих, ударил морозец градусов десять. Как объяснил Василий Альфонсович, снег под ногами начинает скрипеть от минус восьми и ниже. Бронислава примитивные познания «скрипит, не скрипит» интересовали мало, гораздо больше волновало, как мыть песок на морозе, но он, выдерживая характер, не спрашивал ни о песке, ни о хозяйке, так и не вышедшей к гостю ни к ужину, ни к завтраку.

                Три долгих дня вошкались по хозяйству, готовились к предстоящей зиме. Собственно она уже пришла, но это была только заземь: лёгкие морозцы градусов около десяти, снежные заряды, сменявшие погожие часы. Низкое солнце, бросая косые лучи на свежий блестящий снег, слепило. У Бронислава разболелись глаза, ныла спина, кожа на руках потрескалась, но он не жаловался, сцепив зубы, работал. Хозяйка по-прежнему сторонилась, однако уже здоровалась.

                Ясной морозной ночью, выйдя по малой нужде за балок, Бронислав увидел нечто непонятное - средь звёздного неба висел яркий фонарь. Продрав сонные глаза, он пригляделся. За светом фонаря угадывалось нечто большое, смахивало на абажур со светящейся по кругу бахромой. Рассеянный свет фонаря резко сузился и принял вид прямого лунно-белого луча. Жутко взвыли собаки, Бронислава обуял первобытный ужас, он не мог тронуться с места. «Абажур», плавно набирая скорость, взмыл ввысь, вдруг резко тормознул и неподвижно завис в полуторе километров от земли. Узкий прямой луч принял вид конуса. По небу пошли сполохи, страх отступил. Собаки, успокоившись, занялись привычной грызнёй за лучшее место подле вожака. Посиневши от холода, дрожа от пережитого видения, Бронислав нырнул в спальный мешок. «Ну её к бесу эту тундру с её голдами, стариками и фонарями под абажуром. Пропадёшь тут ни за грош и знать не будешь от чего, надо драть когти…» В ту ночь ему приснилась мама, затем Маргарита, ласковое море, ненецкий бог Нум, с круглым широкоскулым лицом и узкими хитрыми глазами. Утром поднялась пурга, отметая даже мысль о скором возвращении в лоно цивилизации.
 
                Под напором стихии жизнь забилась в укромные уголки и замерла. Звери хоронились в норы, птицы, выискав густые кустарники, тревожно и тихо вели перекличку, люди жарко топили очаги, гоняли чаи, разговаривали. Много было переговорено за девять дней ненастья. Кайра вроде свыклась с молодым пришельцем,  уже не забивалась за ситцевую занавеску, мало-помалу вышла к столу и даже бросала пару слов в общем разговоре. На четвёртый день пурги Бронислав объявил об увиденном им «абажуре». Однако, за сим не последовало никакого удивления, даже интереса. Оказывается, это был Нум, осматривавший свои владения, а светящая бахрома - не что иное, как подол божественной малицы. Малица – одежда, вроде как у Кайры, только мужская, а луч - просто взор Владыки Верхнего мира. Это Нум позволяет Владыке подземелья Нга и его слуге железной птице Минлей поднять большую пургу. Кайра попыталась объяснить непонятливому южанину, что пурга нужна для снега, а снег для тепла. Все животные согреваются в снегу. Под снегом не гибнет ягель, живут лемминги, по снегу бегают звери, в кустах чебуршат птицы. «Ну и что?» - «Нум всем даст жрать. Олень добыват ягель, волк и росомаха кушат олень. Лемминг грызёт корешок, песес и лиса споймать лемминг. Человек, кантек, нэнэц жрёт всех, толко лемминг низя, поняла, Бронка?» - «Почему нельзя?» - «Низя, Нум не разрешат». - «Почему не разрешает?» - «Потому, глупой Бронка. Низя!» Василий Альфонсович, чему-то улыбаясь, молча пил чай. «Не дурее некоторых умных. Ты мне толком объясни, почему «низя?» Кайра, отойдя от стола, приложила ухо к двери. Видимо не всё устраивало шамана в доносившихся звуках, однако, шаман не трус, шаман шибко умный.  Вернувшись, Кайра понизила голос и тихо разъяснила, как могла. «Нга кормит лемминг гнилой корешок, больная лемминг травит нэнэц, кантек, коми морт. Челавека подыхат. Нум, однако, жалеет Нга и разрешат травить лемминг. У Нга колотно и темно, пускай ему пудет калясё, и всем пудет калясё. Однако, нэнэц кантек, коми морт, лемминг жрать низя, поняла, Бронка?» - «А кому можно?» - «Руску-совеску». - «Почему русским можно?» - «Однако можно. Руску челавека, пила много водка и могла кушать лемминг. У руску своя Бог, своя железный птица – самолётка». Василий Альфонсович, отпив мелкий глоток взвара, добавил: «Лемминг носитель в-вирусных з-заболеваний». - «Так бы и сказала, а то парит тут про гнилые корешки без водки». Кайра, обидевшись, скрылась за занавеской. Бронислав, осознав, что допустил бестактность, попытался втолковать Василию Альфонсовичу, что пора бы подходить к проблеме по современным понятиям, однако должной поддержки не нашёл. На том и разошлись.

                С утра седьмого дня Кайра, отгородившись ситцевой занавеской, молча сидела на своей половине, сосредоточенно готовясь к борьбе со стихией.  На восьмой день, ближе к вечеру разведя костёр, принялась камлать. Бронислав скептически взирал на тщетные потуги шамана, ему даже показалось, что пурга не ослабевала, а более того, с каждым прыжком шамана, с каждым ударом в бубен непогода ещё более усиливалась. Однако и шаман не сдавался, его движения становились более резкими, звуки бубна гудели набатом, звон бубенцов и амулетов разбивал на части протяжные завывания ветра. Борьба продолжалась около трёх часов. Костёр угас и, испуская тонкую струйку дыма, исчез под снегом. Шаман обессилено опустился рядом. Из балка вышел муж Вашя, поднял молодую жену на руки и бережно унёс в жилище.

                Бронислав, иронически улыбаясь, ушёл в свой балок. Тревожные завывания ветра продолжались. «Пережитки былых времён, дикий шаманизм, предрассудки и, как это?.. язычество.» Сморенный невиданным представлением, молодой человек впал в крепкий сон. Спал долго и спокойно, спал до тех пор, пока яркие, настойчивые лучи солнца не оповестили об окончании ненастья. Глядя в низкий дощатый потолок, молодой скептик мудро переиначил: «Быват, глупой Бронка, на земле тако, шо и не снились вумным одесситам… Похоже, с голдами я пролетаю, как лист фанеры над болотом. Надо хотя бы пару шкурок песца привезти дяде Мише, а то не поверит, что я вообще был в этих северах. Останусь ещё и про песок старикану ни слова, пусть сам маракует, не я его приглашал». За окном крепчал мороз.


                Глава 21.
                ДОБРАЯ И ХРАБРАЯ

Слава труженикам Севера – оленеводам, рыбакам, звероводам!

Плановая экономика – гарант стабильности и роста производственных отношений!

Нет -  частнособственническим инстинктам прошлого, да – прогрессивным  методам хозяйствования!

               

                После размолвки с Брониславом, Кузьма несколько дней не мог успокоиться. Возмутил и покровительственный тон, и какое-то гадливое пренебрежение, явственно звучавшее в тоне сына. Впрочем, Бронислава он не воспринимал, как сына, и сердечного ощущения собственного отцовства не чувствовал. Эрнст много размышлял об этом, но никак не мог уловить мысль, почему дети от Манюси ему чужие. Может быть потому, что его  перерождение в Кузьму почти завершилось.  Эрнст, сам уже соотносил себя с тем, с кем он был для окружающих, в том числе для жены и для детей, с  Кузьмой. Постепенно  привыкая к новому статусу, изо всех старался походить на аборигена северных земель.
 
                Так, Чупров, как истинный уроженец пармы, был нетороплив, но всё успевал, простодушен, но с хитринкой, уважал пахнущую свежим морозным утром строганину и с наслаждением уплетал рыбу зырянского посола, испускающую отвратные для непривычных к таким деликатесам, ароматы. Он даже по-русски говорил с небольшим акцентом. Для сотрудников музея казалось странным  его желание уклониться от съемок для местной газеты и на телевидении. Он старался держаться на расстоянии от представителей власти, да и соплеменников чурался, но специалист он был хороший. Чучела волков, лисиц, росомах и прочей тундровой фауны, сработанные руками Чупрова, выглядели бесспорно натурально.

                Директор музея, Галина Васильевна, женщина милая и несомненно интеллигентная, заслуженно отдавала должное одаренности мастера. Стоит отметить, что прилежным и ответственным сотрудникам музея повезло с директором. Чего не скажешь о нерадивых, случайно или по протекции пристроенных в штат. Впрочем, такие тут долго не задерживались. Активным членам передового общества, нечего делать средь этих дряхлых экспонатов, вонючих таксидермистов и сомнамбулических музейных крыс, во главе с их пыльной королевой. А делать им было нечего, поскольку Галина Васильевна почти ничего им не поручала. Обладая врождённой мудростью, она не перечила властям, но и не исполняла «мудрые» указания по утилизации, утративших партийную моду экспонатов. Она редко покидала свой кабинет, где тихо шурша бумагами, зорко следила за сохранностью артефактов в запасниках. Раз нельзя эти выставлять, значит  экспозицию будет пополняться из тех, которые рекомендованы к демонстрации и публикации. А нежелательные объекты пусть ждут  лучших времён, когда-нибудь придёт и их черёд, главное сохранить.Часть залов музея занимали искусно выполненные работы Кузьмы Николаевича. 
 
                Эрнст, потревоженный Брониславом, очнулся в Кузьме, нагло вползая в сущность чучельника, нарушая покой души и разума. Ночью обе личности, не давая телу сомкнуть глаз , часами курили,упершись взглядом в окно,  вздыхали, каждый о своём. За стеклом пуржило. Пурга в городе не страшна, иное дело в тундре… Луэль забеспокоилась, стала выспрашивать у мужа, что случилось, почему он не в себе. Но Кузьма неопределённо бубнил про работу, про чучела, про тундру, и в конце концов собрался на охоту за новыми шкурками и тушками птиц. Кузьму, вернее Эрнста, разбирала злость на молодого нахала, который ворвался в его вялотекущую жизнь, взбаламутив стоячую болотную воду  налаженного  быта. «Как он смеет так с от.. со старшими разговаривать! Подумаешь, справедливый, тоже мне, защитник бабушки нашёлся. И я хорош, связался с кем ни попадя, с глупым пацаном и с его мамой. Что за время такое, мне досталось, не могу родного сына поставить на место. Ничего не могу, даже правду  сказать, кто я, и что никому ничего плохого не сделал. Почему, собственно не могу? Вот поеду и докажу этому акселерату, что он неправ. Пусть будет, что будет, но дальше терпеть не стану…»

                Беглый злодей, отмеченный позорным клеймом предателя, много идей бродило в голове у Кузьмы. Выждав лётную погоду и попутный борт, он двинулся в тундру. Над снежными просторами мела позёмка, отголоски пурги, бушевавшей недели полторы. Изредка проносились снежные заряды, но пропадали так же внезапно, как и появлялись. Лётчик попался молодой.  Экипаж спешил вернуться на базу засветло, не имея, ввиду неопытности командира, разрешения на ночные полёты. Высадив Кузьму с грузом на буровой,  пообещали забрать  пассажира через недельку, но с известным условием. Обеспечение договора было стандартным - рыба, шкурки, куропатки  в приемлемых величинах. Заложив крутой вираж, (молодые всегда стремятся компенсировать неопытность лихостью), винтокрылая машина рванула обратно.

                Переночевав на буровой, Кузьма затемно вышел в тундру. Путь по мягкому первому снегу предстоял неблизкий и недалёкий – километров пятнадцать. Чтоб было веселей, знакомый дизелист позволил Кузьме взять свою собаку, пусть прошвырнётся скотинка, а то совсем охотничьи навыки позабудет.  Кузьма отломил краюху чёрствого хлеба и, подержав в подмышке,  сунул в пасть  Гобоя, так уж хозяин назвал свою симпатичную псину.  Пёс с удовольствием полакомился человеческой едой, что в тундре выпадает не часто, и, преданно покрутившись у ног хозяина, отошёл к Кузьме. Открыв собаке пасть, Кузьма плюнул на её шершавый язык, погладил по голове, и они вдвоём направились на северо-восток. Далёкое невидимое солнце светлой полоской разделило небо и землю по линии горизонта. Рассвет будет долгим, неспешным, тихим. Метров через десять Гобой, повернув голову, вопросительно посмотрел на хозяина, тот знаком повелев идти дальше, скрылся в балке. Ритуал передачи полномочий и прощания закончен, впереди белая пелена тундры, густые кустарники, разная живность и масса удовольствия. Вытянув в струнку хвост, Гобой потрусил вперёд, позади неторопливо и уверенно вышагивал его новый напарник Кузьма. Что ещё нужно молодой, умной, послушной охотничьей собаке? Двигались без привалов, часа четыре и, когда солнце, оторвавшись от горизонта на три пальца, задумчиво размышляло: «А не спрятаться ли обратно?»,- приблизились к становищу одинокого рыбака и его супруги – славному по всей тундре шаману.

                Ещё в городе Кузьма понимал, что добротными трофеями не разживётся. Не то чтобы живность отсутствовала, нет. Просто в межсезонье, в пору незаконченной линьки убивать облезлых песцов, волков и даже птиц на чучела не имеет смысла. Пёс, не единожды поднимавший зверьё и птиц, недоуменно смотрел на партнера: «что ж ты не стреляешь?». На подходе, когда явственно потянуло дымком из печки, наткнулись на волка, бродившего возле человеческого жилища скорее из любопытства, нежели от необходимости. Кузьма, чтоб польстить самолюбию собаки, пуганул серого выстрелом вверх. Гобой рванулся к зверю, но уразумев, что тот даже не ранен, вернулся к человеку. Кузьма удовлетворённо проследил, как волк, отбежав в сторону метров на сто, окаменел, бесстрашно наблюдая за человеком и его собакой.  Кузьме нравились волки, он выделял их из всех остальных животных тундры, и не только из-за крепкого свободолюбивого характера, но и наверно, в связи с их нежданной помощью при побеге. Он и чучела их создавал с особым чувством, ощущая некий полёт творчества и фантазии. Волки в музее замерли за стеклом как живые, и все разные. 

                Василий Альфонсович, нынче не чаявший вытянуть Кузьму в тундру, обрадовался внезапному визиту. Отогнав собак, яростно бросавшихся на пришлых, радушнно распахнул дверь жилого балка. Первым благоразумно прошмыгнул Гобой. Кайре конечно было приятно появление родственника, но не в правилах женщины Пармы, тем более шамана, всплескивать руками, расплываться в улыбке или тараторить безумолку. Поздоровалась, поставила чай, выбрала в бочонке чир пожирнее, порезала большими кусками, выложила на стол и скрылась за ширмой, построгать мерзлую оленину.  Покормив Гобоя, надёжно устроившегося под лавкой возле печки, Кузьма присел к столу. Вскоре к ним присоединился Бронислав, явно недовольный приезддом нежданного гостя.

                Родственники, неспешно уминая солёную рыбу, отвели душу чайком и отправились на реку проверить сети. Бронислав, переполненный иронией и сарказмом, пытался миролюбиво, как бы по-приятельски, так, по крайней мере, ему казалось, подтрунивать над Кузьмой. Получалось желчно, злобно и неуклюже. Кузьма сопел, краснел, но терпел. Рыбы набилось много, некоторые тушки были подъедены, наверно щукой, а может ещё каким подводным хищником. Пока работали, мороз крепчал, особливо после заката, наступившего как всегда невовремя. Последнюю сеть ощупывали почти в полной темноте, слабо подсвеченной редкими сполохами и, ещё не набравшим силу, светом далёких звёзд. Устали, Кузьма и Бронислав просто с ног валились, лишь Василий Альфонсович держался кремешком. Мёрзлые тушки гольца с ледяным стуком укладывались в наиболее подходящую для сохранения рыбы тару - ящики из-под аммонала, затем грузили нарты. Собаки, поскуливавшие рядом, с нетерпением влезли в упряжь  и по команде Василия Альфонсовича дружно потащили груз под гору к родному жилищу. Сзади устало трусили люди.

                Чем хороши невзгоды и трудности? Тем, что они непременно заканчиваются, и наступает благодать отдыха, украшенная уютом жилья, вкусной пищи, приятной беседы. Трое утомленных, промёрзших мужчин сидели у чугунного камелька, попивали чай, изредка поднимая по стопке водки, закусывали, неторопливо плели беседу. В углу балка то бормотал последние известия, то изливал тихую, приятную музыку транзисторный радиоприёмник. За окнами бушевали сполохи, трещал костёр. Кайра камлала. Звуки бубна и колокольчиков привычно уносили шамана в неизведанные людям закоулки пространства и времени. Впрочем, трудно утверждать, что во время ритуала в Кайрой правил человек. И Василий Альфонсович, и Кузьма это понимали, чего не скажешь о третьем, самом молодом и прогрессивно мыслящем, в его понимании, Брониславе. Танцы вокруг костра с корявым бубном в руках и побрякушками на малице не вызывали должного уважения у молодой персоны. Ничего особенного южанин не узрел ни в тундре, ни в северных сияниях, заливавших небосвод. Явления, как явления, разве, что таинственный абажур, обожествляемый полуграмотными аборигенами. Что они, тут в тундре понимают? Им невдомёк, что есть внеземные цивилизации, НЛО, пришельцы. А Кузьме только бы о своём. Надоел…

- Вот вы, Бронислав, считаете, что я дурно поступаю с вашей бабушкой, а напрасно…
-  Кто о чём, а вшивый о бане. Слышь,..  давай не будем. Я ему про НЛО, а он про квартиру.
-  И всё же хотелось бы прояснить, хотя, по вашему мнению, я, как не совсем честный человек, недостоин внимания.
- А что тут прояснять? Как некий тунгус… белобрысый, выморозив в тундре тощий зад, желает перетащить своё семейство в тёплые края, в столицу, понимашь. Слушай, а действительно, почему ты не чёрноволосый? Нагулянный что ли?
- Бронислав, я в два раза старше вас…
- И свиней со мной не пас, а потому я должен тебе «выкать», угадал? Может мне тебя дядей называть, а, дядя Кузя?
- Сразу видно, с воспитанием у вас…
-  Угу, безотцовщина! Ты моего батю не тронь, понял! Он по тундрам от войны не прятался и за квадратные метры старух не охмурял.
- Я никого не трогал. Ладно, извините. Но, по закону квартира принадлежит и ей, и мне.
- Это мы проверим. Советская власть не для того существует, чтоб некоторые ухари старух объегорили. Жилплощадь надо заслужить.
- Я заслужил, я воевал…
- С тараканами за печкой. Зачем вам квартира в Москве? Чум в тундре поставь, хватай хорей и бегай за оленями, как все твои родственники.
- Я бы попросил не оскорблять…
- О как! Оскорбилась Кузька. Может ты мне морду набьёшь? Давай.
- Б-бронислав, т-ты не прав. – За Кузьму вступился самый старший.
- Прав. Мне отец велел не давать в обиду маму и бабушку.
- Что-то я такого не припомню, то есть, мне Арктида Афиногеновна такого не рассказывала.– парировал Кузьма.
- А она и не знала, мы с ним… Мы тайно встречались.
- Неужели? И когда ж это было?
- Было, не важно когда. Имей ввиду, мы, судимые, нам терять нечего. Бате человека убить, как два пальца против ветра…
- Что вы несёте, он никого не убивал.
- Ха, не убивал! Да отец на войне пулемётчиком был, он знаешь, сколько фрицев положил. Немеряно. Штабелями укладывал, пулемёт от выстрелов закипал…
- Что за бред, откуда вы всё это взяли?
- Он сам рассказывал. Я, говорит, прирождённый воин. Бандеровцы папу, как волки огня боялись.
- Глупости, никто его не боялся.  Он самый настоящий пацифист, и я это докажу…
- Что ты докажешь? Кто ты такой? – Вполголоса Бронька добавил - Чучело худолядое! 
- Я? Я ваш… твой…
- П-погоди, Кузьма, не надо г-горячиться. Б-бронислав, ты тоже не петушись. П-послушайте меня, это имеет значение для всех нас. Эрнст Социндустриев, мой родной с-сын, следовательно Бронислав мне внук. В-возможно, Эрнст со временем объявится, но н-не сейчас. Т-так, Кузьма?
- Вы что! Вы говорите правду? – ошалело спросил Кузьма.
- Да, м-можешь спросить у… у Арктиды Афиногеновны. М-моя настоящая фамилия Коншин, крестили Н-николаем, она знает.
- Но вы раньше этого не говорили!
- Б-были т-такие времена, они и сейчас... Впрочем, это не важно, в-важнее, чтоб вы оба знали.
- Дед, я сразу почувствовал, что ты наш, родной. Не то, что он.
- Кузьма свой. Б-брат моей жены Сойки, так, Кузьма? Он Арктиде зла не желает, я сам б-благословил их б-брак.
- Ладно, дед, с ним позже разберёмся, где мой отец? Он живой?
- Ж-живой, далеко. О браке Арктиды и Кузьмы знал. Так что не к-кипятись, это их дело, т-тебе не понять.
- Ладно, Кузьма, извини. А папашка мой, ещё та сволочь, бросил маму…
- Он не бросил, его арестовали! – жарко заступился Кузьма.
- Бросил. Если бы хотел, то вернулся, коль живой.
- Зачем? Зачем ему возвращаться? У вас же другой…
- А мы его выгнали бы. Подумаешь, Адам, тоже мне другой.
- И н-не жалко?
- Кого, Адама? Мне нет. Правда, он тоже человек, не то, что наш пропавший. По совести говоря, кому этот полицай нужен?…
- Он не полицай, он по заданию, – покорёжило Кузьму.
- Да ладно, по заданию. У Тольки Гоменюка, дядя полицай честно отсидел и домой вернулся, без всяких заданий. Висит дылда на калитке, семечки грызёт, с прохожими здоровается…
- Да твой Гуменюк, чистый националист! Он меня…
- К-ку-узьма, я об-бещал Брониславу п-песок.
- Какой песок? Зачем ему песок? Чтоб посадили?
- Не посадят, Кузьма. Я своему родственнику дяде Мише продам. Он купит, за дорого…
- Вы оба в своём уме? Это же валютные операции! Слышали, при Хрущёве расстреляли троих. А зачем этому Михаилу золото?
- Не знаю, он, вроде, в Израиль пятки намылил.
- Исход з-значит… - Василий Альфонсович торопливо поднялся и вышел на улицу. Вскоре он вернулся с Кайрой на руках. Лицо её выражало полную бесстрастность, глаза закрыты, дыхания почти нет, и только в уголках губ угадывалась неземные страсти, охватившие дух шамана. Поди узнай, кто она теперь, где странствует её душа - добрая и храбрая?

               

                Глава 22.
                ФЛОТСКИЕ ЭКИПАЖИ



Да здравствует СССР – первая страна победившего социализма!

Воины Советской Армии и Флота, берегите и умножайте традиции старшего поколения!

Энергетики, даёшь мирный атом на службу советскому народу!

   

                Призывная комиссия определила Ивана на флот. На целых четыре года службы! Против трёх в солдатах – нелёгкий удар. В полдень записали, в полночь отправили, как намекнули, в сторону Балтийского моря. Он, молча лежал не второй полке плацкартного вагона и внутренне рыдал. «Это ж надо так не повезло, чтоб сразу после школы и попасть на флот. Чёрт дёрнул поступать в университет с таким сумасшедшим конкурсом – двенадцать человек на место. На характеристику надеялся, а срезали на сочинении. Обидно, взял свободную тему и такого навернул про коммунизм, социализм, про рабочий класс, аж самому понравилось. Не прошло - много грамматических ошибок. Если бы дошёл до устных экзаменов, может и уговорил бы. Теперь-то что, теперь надо думать, как лучше устроиться. Музыкантом бы, да куда там – медведь на ухо наступил.  Можно сказать, что киномеханик, не зря же соседу дяде Пете в кинобудке помогал. Хорошо, но ненадолго, так, для начала. Лиха беда – начало, а затем в комсомольские вожаки пробраться или в кладовщики. А что, с комсомолом идея неплохая, только  как быть  с этими, которые сейчас водку жрут и колбасами закусывают. Народец не фонтан, всё больше от сохи и лопаты,  но никуда не денешься, прорвёмся». Ванёк достал припрятанную в головах бутылку и жестом фокусника опустил на стол. Соседи по купе дружно взревели.

                Переезд к месту службы – сплошное веселье.  За два дня пути выпили и сожрали всё припрятанные припасы, рассказали застрявшие в памяти анекдоты, а ранним утром, стоя на запасных путях станции Могилёв, облили, и без их участия довольно чумазого, железнодорожника фиолетовыми чернилами. Двухсотграммовым пузырём чернил и авторучкой с позолоченным пером снабдила своего милого Васю Довганюка его невеста Маринка Сысак. Ясно - тонкий намёк на продолжение любви в эпистолярном жанре. Сильно опьяневший Мишка Корогод, замысловато напомнив про письма лейтенанта Шмидта, от которых пошли невесть какие дети, взболтнул фиолетовую ёмкость. Жидкость забурлила, как отрава в фильмах про нравы иезуитов. Корогод прибавил, что лично он всем девкам давно не верит, писем писать не собирается и Васе тоже не советует, поскольку «все девки - ****и, весь мир – бардак!» Завершив пламенную речь, Мишка открыл окно и плеснул чернила на землю,.. но попал на проходившего мимо путевого обходчика, а может, на ещё более важную железнодорожную персону. Поезд, как по чьей-то команде, в тот же момент тронулся, и призывники с удивлением, но недолго, наблюдали бегущего по соседней колее  свежеокрашенного путейца. Странный тип в форменной фуражке, тёмном пиджаке с блестящими пуговицами и фиолетовой рожей, прытко скакал через две шпалы, стараясь донести всё, что он сделал бы с призывниками и их мамами. Грубый и малопонятливый, как оказалось, человек, причём здесь мамы призывников? Пацаны служить едут! Родину и его дурака… крашеного, от внешних врагов защищать велено, а он демагогию разводит.

                У Вани тоже имелась невеста. Остыв от неземной, любви к коварной Нонке Бодровой, (впрочем, не совсем остыл), он влюбился в Аду Крохмалюк из параллельного класса. Не то, что он влюбился, больше она млела… Ада была девчонка симпатичная, с ямочками на щеках, чернобровая… и одевалась стильно. Родители у Адки были культурные, образованные - бухгалтерами работали. Отец Арлам Карпович самогонку просто так не пил, он её на апельсиновых и лимонных корочках настаивал. Мама, Домна Северьяновна шестимесячную завивку делала, в кино с ридикюлем ходила, даже губы красила… иногда, по праздникам. Как парень совестливый, по крайней мере в юности мы все так себя понимаем, Иван после двух-трёх свиданий, третий с поцелуями, не мог без причин взять и бросить девушку. Что он ловелас какой или вообще мерзавец? Через месяц после первого свидания случилось то, чего у них и многих других ровесников раньше не случалось. Восторг души!

                Дело было у Ады дома. Её родители переселили старую, глухую бабушку, папину маму в маленькую комнатку на задах. С точки зрения обихода старухи, несомненно лучше, но запах… Впрочем, Арлам Карпович, утверждал, что никакого запаха он не чувствует. А то – достойный сын своей матери и любящий отец. Замызганную большую комнату с отдельным входом  на дальнем конце хаты отремонтировали и отдали дочери. Как ни как девица семнадцати лет, можно сказать, на выданье. Ада, будучи носителем новых, прогрессивных веяний в хате, как и во всём, выбросила на чердак бабушкины иконы и украсила светёлку портретом бородатого Хемингуэя в грязном свитере, навесила две модные полки из раймага, обрезала у допотопного стола ножки, поставила два кресла. Получилось как в современной, городской квартире – тут тебе и журнальный столик, и бра (почти торшер), и Хэм вездесущий. Правда, иногда за стеной, в пристройке, коза блеяла, но не всегда.
 
                В тот памятный день ребята по обычаю дурачились, целовались и, случайно, почти случайно завалились на кровать. Охваченные игрой чувств, совершили именно то, к чему стремились… Резко последовало странное опустошение, затем  беспокойство. Ивану стало противно «Чёрт, как тут сыро, липко, да ещё и кровь…» он запаниковал,  Ада разревелась, из-за стены послышалось мерзкое блеяние козы.

                Ваня захотел уйти, даже убежать, ему уже не нравилось то, что они себе позволили. Но внутренний голос честного пацана не позволял бросить девушку, доверившую ему… самое ценное. По крайней мере, общественность этого бы не одобрила. Особливо родители Ады и учительница украинской литературы, вечно вещавшая на тему «згвалтованых» украинских девчат. Марьяна Степановна страсть как любила обсуждать тему - «лях згвалтував дивчину, вона звагитнила».  При этом цитировались строки из поэмы  Тараса Шевченко «Катерина»:
                Москаль жартуючы кохае, жартуючы кынэ,
                Пиде соби у Московщыну, а дивчына гынэ...

                Понятно. «Намёк» на тех, кто столетиями «гвалтував» невинных украинских девчат… Вообще-то, Ивану здорово не повезло в жизни, он с детства искренне считал себя украинцем, но народную молву про его польско-русскую кровь  не запрячешь. Юнака дразнили и кацапом, и про ляхов узнал он немало «лестных» слов. Однако не желал «парубок» считаться ни москалём, ни ляхом, а посему жарко возлюбил все украинское. Как же теперь, после «этого», что же ему уподобляться коварному москалю или подлому ляху? Нет, ни за что! Ваня мельком подумал, что в загсе сменит ненавистную фамилию на «призвыще» Ады - Крохмалюк. Крохмалюк - вот это здорово, почти Кармелюк.

                Стесняясь, не глядя друг на друга, грешники немного прибрались. Ада сменила испачканную кровью простынь, и ребята вновь засели за физику, которую пытались штудировать перед тем, как… Физика оказалась очень даже завораживающим предметом. Второй раз у них получилось не столь романтично и безумно, как в первый, но ловчее. Настенные часы, оставшиеся от бабушки, ударили пять часов вечера. Вскоре родители Ады с работы придут! Чтоб не смущать предков, влюблённые, по крайней мере, они были в этом уверены, расстались.

                С каждым следующим разом техничность их сношений повышалась, они даже меняли позы согласно картинкам, нарисованным в общественном туалете, что возле базара. Сил и желания было хоть отбавляй, в постели царила сплошная физкультура. Изредка Ивана  постигало некое разочарование и, вероятно, не только его. Неужели «это» и есть вершина любви? Ответа не существовало, не станешь же спрашивать совета у матери, у одноклассников или у учителей. Тайное, почти преступное (Ада ещё не достигла полного совершеннолетия) действо продолжалось. Родители стали косо посматривать на ухажера их единственной дочери. Вероятно, не таким они грезили себе зятя. Однако дочь, упрямилась и не прекращала «дружбу» с Иваном, так в состоянии преступного сговора пара ждала совершеннолетия и самостоятельности, которая, по их глубокому убеждению, наступит сразу после получения аттестата зрелости.

                Выпускной бал и традиционная встреча рассвета, должны были стать вехой на пути вечной любви и верности… Увы, в одиннадцать вечера - разгар выпускного празднества, коварные родители усадили Аду в малахитово-зелёную «Волгу» родственника и увезли в неизвестном направлении. Как позже оказалось, в Киев к дяде, доценту технологического института. Это он увёз в темень ночи маму Ады Домну Северьяновну и саму Аду - почти состоявшуюся Ванину невесту. С расстройства несостоявшийся жених выпил вина и утром проснулся в кустах над рекой.
 
                На вступительных в политех Иван с треском провалился, Ада в технологический естественно прошла, что не мудрено при таком родственнике. «Подсунули взятку» - прокомментировал успех её одноклассник, отличник Юра Обущак. Возможно, он прав, возможно, завидует. Юрка, сдававший там же, где и Ада, только в параллельном потоке, тоже не прошёл, вступительные экзамены сдал, но не дотянул по баллам.

                Ада, как показалось Ивану, вернулась из Киева, какой-то другой, непонятной, часто задумывалась, не отвечала на некоторые вопросы. И хотя молодые продолжали встречаться, всё же с её стороны не угадывалось прежнее желание нравиться и удержать милого любой ценой. Их тайная подруга - постель приносила больше огорчений, нежели удовлетворения.
 
                Пользоваться презервативами они стеснялись, и, расставаясь перед окончательным отъездом в Киев на учёбу, Ада обещала дать знать, если «залетела». Что в этом случае надо делать, никто из них не знал и даже думать не желал. Вскоре Ваня получил письмо с «двойным приветом», такой у них был секретный пароль на случай её беременности. Честно говоря, перспектива скорого отцовства Ивана  мало обрадовала, и уж совсем отсутствовало желание объясняться с родителями Ады, впрочем, как и со своими. Через день после полученного от Ады зловещего сигнала, он решился и пошёл в военкомат. Что-то плёл про долг, про империализм. Уговорил, таки, заместителя военного комиссара, и вручили ему повестку на призыв в армию.

                Здорово получилось, его в армию берут, что он виноват? Адка со своими приветами виновата, надо было думать… Вот если бы двойня родилась, его не призвали бы… Почти неделю раздумывал призывник, какими словами в Киев прискорбную весть оформить. Решился, а когда сел писать, получил телеграмму: «Произошла ошибка зпт привет один тчк целую Ада». Вот дура! Несуразная у Ивана невеста, хочешь, как лучше, а получается, то «двойные приветы», то ошибки...

                «Корогод прав, не стоит им писать. Пусть Адка со своими глупыми приветами и задержками ищет другого прихехешника, хоть технолога, хоть студента киевского, а ему, советскому моряку служить и служить, как медному котелку на камбузе...»

                Глубокой ноябрьской ночью, под свист ветра, шум волн и шорох льдинок призывников на какой-то ободраной барже притаранили в Кронштадт. От причала вели почти строем, а они, ни дать ни взять - стопудовые анархисты, сунув руки в карманы оборванной одежды, терзаясь голодом, похмельем и мрачной неизвестностью, куражились, отпускали скабрезные шуточки в пустую темень. Для кого весь этот стёб? Для себя, для поднятия духа. Каждый понимал, это их последняя возможность хотя бы как-то похорохориться перед четырмя годами службы.

                В казармах, их тут называли «флотские экипажи», старшины срочной службы быстро разобрались с новоиспечёнными «анархистами». Первым делом отделили от толпы трёх самых буйных. Отведя «атаманов» за массивную дверь, старослужащие вернулись, построили притихших остальных в две шеренги и затеяли перекличку. При перекличке полагалось громко отвечать «есть». Мальцы, наивно и старательно кричали: «Есть!», на что получали от проверяющего мерзкий отзыв: «На жопе шерсть». Очень оригинальный флотский юмор. Некоторые умные попытались ответить нестандартно: «Я», но получали ещё более утончённый отзыв: «Головка от буя», при том, что первая буква была вовсе не «б», но слово произносилось и с подчёркнутым ударением на последней рифмующейся букве. После переклички командиры предложили добровольно выставить из личных вещей оружие, ножи и одеколон. Пока в начале шеренги это добро забирали, в конце, или как выражались флотские «на шкентеле», новобранцы сливали одеколон в кружки и выпивали. Противно, но действенно - другим не отдали и сами захмелели. 

                Затем новобранцев повели в баню. Вещи, которые предполагалось отослать домой, предложили сложить в мешок для дезинфекции и получить через неделю чистенькими, пропаренными. Желающих нашлось мало, почти все были одеты хуже нищих, да ещё и со специально устроенными прорехами, оторванными воротниками и карманами. Чудное зрелище, однако, старослужащие не засматривались, подобное они наблюдали каждый призыв.

                Баня, вернее сказать душевые, располагались  в полуподвале, покрытым кафельными полами, под сводчатыми старинными потолками. Помещение громадное, с отдельным входом и отдельным выходом. Тех, кто помылся, отсылали к выходу. За дверью в коридоре стояла внушительная, заворачивающая за угол очередь к парикмахеру. «Оригинально, голышом я ещё не стригся», - подумал Ванёк, впрочем, видимо так, снисходительно-иронично, не он один размышлял. Что поделаешь, самоирония  есть одежда голого индивидуума, чем ещё прикроешься, коль на флоте принято стричься  в костюме Адама? Медленно, пытаясь не соприкасаться с другими пацанами, они двигались к повороту за угол. И тут то, на перегибе очереди вся их ироническая, у иных даже саркастическая бравада слетала начисто. Юные прыщавые лица превращались в детские  растерянные гримаски. Однако объяснить причины столь странной метаморфозы никто не мог, ибо матрос в тёмной шерстяной форменке и чёрной бескозырке, поторапливая передних, придерживал идущих за ними. Настал черёд Ивана…

                За углом очередь небольшая, человек семь не более, далее медработник в белой шапочке и белом халате с большим рефлекторным фонарём в руке. Каждый из очереди, тщательно освещался и тем самым проверялся на наличие вшей, клопов и прочей кровососущей лобковой мерзости. Однако! Но, отнюдь, не фонарь и гнидоискатель были причиной растерянности юношей, нет. Далее за медицинским контролем весело гудели электрические машинки. Голозадиков, прошедших визуальную проверку, огромный матрос, с малоинтелектуальной и полной безразличия рожей,   направлял в два ручья на стрижку. Вот он фактор икс!  В правом углу копошился плешивый старик с остатками седых, курчавых волос на затылке… и чёрт с ним! Зато в левом, полный отпад! - дебелая, с миловидным лицом парикмахерша. «Вот это да! Только бы не к ней... Странно, зачем женщине такая работа?»

                Как всегда, невзирая на все ухищрения и внутренние заклинания, «повезло». Матрос маленькими, поросячьими глазками указал Ивану направление дальнейшего следования, и новобранец, с кротостью обречённого на заклание барашка, поплёлся в левый угол. Сел. Табуретка, нагретая сотнями ягодиц, привычно скрипнула.  Между стиснутых ног выложилась жалкая кучка гениталий. Раздвинул ноги, но толку мало. На ляжки, на увядший пенис посыпалась щетина с головы, курчавые волосики из подмышек и груди. (Ваня втайне гордился своей волосатостью, но сейчас «было не до того»)  Для облегчения труда парикмахера по стрижке лобковой поросли предстояло взбираться на табурет. Вскочил, да неудачно, потеряв равновесие, пукнул и чуть не свалился. Женщина прыснула, Ваня покраснел и, прикрываясь ладошками, замер. Молча отведя его руки машинкой, парикмахерша ловко за четыре прохода состригла с лобка всю курчавость и буднично изрекла: «Следующий».

                После гигиенических процедур, новобранцу полагалась морская форма. Форма была рабочая, синего цвета и больше смахивала на спецодежду, если бы не отсутствие гульфика на штанах и синий воротник-гюйс с тремя белыми полосками. Далее записывали в команды. Самые ушлые записались в пожарники, и их куда-то увели, остальных, не обладавших талантом быстро определять блатные места, разместили спать, вповалку на двухъярусных кроватях, без постельного белья.

                Обсудив процесс стрижки одной машинкой всех частей тела, да к тому же не совсем старой, лет тридцати, парикмахершей - «Вот хитрюга, забесплатно прощупает сотни членов!»,- новобранцы постепенно засыпали, только самые впечатлительные делились подробностями, как парикмахерша орудовала инструментом по лобку вокруг их персональной гордости, неказистой, но такой родной и беззащитной. Иван, впрочем, как и многие другие, молчал. Ада, когда он тайно оставался у неё на ночь, не раз засыпала, вцепившись в его мошонку приятными пальчиками с острыми ноготками, а когда просыпалась… Да, были времена. Незаметно для себя заснул, но ненадолго, часа через четыре новоиспечённых «моряков» подняли, накормили, разделили на отделения и погнали на работы. Началась служба.

                Ивану и ещё троим незнакомым велели вычерпывать вёдрами воду из узкой щели под деревянной, обрамлённой металлическим уголком, платформой автомобильных весов. Старшим назначили Колю,  надо полагать, этот «метр с кепкой» чем-то понравился старшине. Новоиспечённый начальник покрикивал, «понукивал», пока не получил по сопатке от Мишки, крепкого, грязно выражающегося, как он намекнул, блатного.  Вытерши кровавые сопли, мини-командир ударился в другую крайность – полез под платформу и выяснил, что черпать бесполезно, поскольку вода из одной дыры выливается, а в другую сливается. Закурили, Иван отродясь не курил, даже не пробовал, но униженно стрельнув сигарету с ментолом, задымил невзатяжку.

                Понравилось, и как бы при деле. «Только курить надо свои, чтоб не зависеть ни от кого, не попрошайничать». К вечеру, купив в ларьке точно такую же пачку сигарет с ментолом и коробок спичек, влился в кружок сослуживцев, закурил...
 
                «Нет, жрать глазами старшину, чтоб стать главным при откачке дерьма, а в результате получать от бывших уголовников тычок в нюху, не та стезя, на которую надо становиться. Тут не гражданка, тут, бля, служба - флотские экипажи».

                Глава 23.
                ПО-ЧЕСТНОМУ


Да здравствует славный юбилей Великой Октябрьской Социалистической революции!

Партия торжественно заявила - рабочим и служащим пятидневную рабочую неделю!

Слава советским профсоюзам, надёжным проводникам политики партии и советского правительства!



                Наладить отношения с Брониславом, даже при поддержке Василия Альфонсовича, у Кузьмы не получилось. Собравшись обратно в город, он предложил Василию Альфонсовичу составить ему компанию, надеясь, что тот переадресует предложение Брониславу. Так и получилось, но Бронька резко отказался. Сын по-прежнему, хотя и реже, но всё же не упускал случая, задеть «тунгуса» за живое. Впрочем, Кузьма платил ему тем же, обзывая то хохлом, то деревенским.

                Расставаясь, насуплено «поручкались» и тотчас разошлись в разные стороны, якобы по очень важным делам. Василий Альфонсович проводил Кузьму до буровой. По дороге изредка перекидывались словами, больше о повседневных заботах, нежели о внезапно открывшейся для Кузьмы правде. Что тут скажешь нового, они и без того давно ощущали себя нечужими. Не лезть же теперь с поцелуями и прочим.  На обратом пути вертолёт завис над площадкой. Василий Альфонсович выскочил из грохочущего чрева, совместно с Брониславом загрузили приятный для летунов груз, и борт ВА1106, заложив крутой вираж, взял курс на город. Внутри грохочущего чрева затерянным, серым комочком сжался Кузьма.  Бронька хмуро сплюнул вслед отлетающей машине и отвернулся.

                Через месяц Кузьма прислал с оказией телеграмму от Арктиды Афиногеновны. Внука Ивана призывают на срочную службу, родня звала Бронислава на проводы. Бронька вернулся тем же бортом. В аэропорту он удачно пересел на самолёт в Москву, мысленно и, пожалуй, навсегда попрощался с диким заполярьем, с убогим Кузьмой. «Единственно, не считая деда, кто тут человек - это Дуняша, Кузькина дочь. Повзрослеет, будет красавицей, ну просто Синильгой, а эти, чалдоны неотёсанные, её Дунькой назвали!»

                Иван, коротко стриженный, удручённый и растерянный хорохорился на пару с Адамом, мама с влажными от постоянных слёз глазами варила-жарила. Проводы в Армию размахом напоминали свадьбу. Приглашённых набралось человек восемьдесят, да ещё и ребята: и знакомые, и не совсем... пришедшие угоститься «за компанию». Не беда, столы ломились от угощений, даже самодеятельный ВИА играл. Гости, как водится, разошлись за полночь, многие перепились, пацаны подрались. Ближе к десяти утра похмельный люд и не совсем трезвые призывники подгребали к военкомату. Там уже толпился народ: и сельский, и местечковый, пиликали гармошки, бренчали гитары. Некоторых призывников приволокли в невменяемом состоянии, затем всех: и трезвых, и пьяных посадили в автобус. Пришёл час расставания. Девки лезли в открытые окна целоваться, матери роняли слёзы, отцы, бряцая медалями, хорохорились. Какой-то майор под баян завёл душевную о том, как часто он вспоминает «домик наш над рекой». Материнские слёзы хлынули потоками, девки заревели белугами, ребята гоготали, призывники, блестя стриженными лбами, прощально махали из окон автобуса.
 
                Бронька, втайне от матери, сунул брательнику хрустящую сторублёвку на дорогу, может сгодится.  Автобус, посигналив спартаковское та-та-ти-ти-та, тронулся и, испустив чёрный дым, скрылся за поворотом. Ну вот, теперь можно быть спокойным, наши сыновья и братья нас охраняют. От кого?...  От империалистов, естественно, от буржуев и американцев.
 
                Погостевав пару недель, Бронислав собрался в Одессу, как он туманно объяснил маме, «по срочному делу». Дело действительно было и, притом, нешуточное, узнай о нем одесские, да и прочие  внутренние органы, всенепременно предложили бы инвалиду лет десять отдыха в казённом доме на полном пансионе. Так кто ж им за то скажет, такое и родной матери не откроешь. В пятницу, на рейсовом автобусе, отчалил.

                В субботу Бронислав, в  наилучшем расположении духа, устроился у окна знаменитого кафе «Алые паруса», воспетом в известном одесском шлягере. «Тут подошёл к нему маркёр известный Моня, о чей хребет сломали кий, в кафе «Фальконе»… Моня, то есть дядя Миша, выбор не одобрил, и они в спешном порядке перебрались недалече, в державный зал ресторана «Украина». У Мони были свои страхи «за жучки» и свои резоны «за приличные заведения». Устроились центре зала под потолочной росписью о счастливой колхозной  действительности. Её сюжет прост и всем понятен - загорелый комбайнёр с белозубой улыбкой держит  в крепких руках штурвал, а над его головой и бескрайними «ланами» летит самолёт, на горизонте торчит зернохранилище с развевающимся красным флагом. Заказали коньяк о пяти звёздах, нервно пили, но плотно закусывали. Чтоб не вспугнуть главную тему, философствовали о разном, о почти бесполезном.

- О, улыбается, поц несчастный! Чему он радуется?
- Кто?
- Таки ясно кто, этот комбайнёр, шо над нами.
- Богатый урожай собирает.
- А какой толк? Такая земля, и живём впроголодь. Гегемон совсем оборзел, всё ему давай по-справедливости. Чуть что, сразу «жид пархатый». Мой друг Боря Шварцман, директор завода, получает, официально получает, как токарь шестого разряда, разве это справедливость?
- А неофициально?
- А кому до этого есть дело? Кто сказал, что он должен жить на одну зарплату? Если у человека голова варит…
- Должен, для  этого рабочие революцию совершали.
- Ой, не смешите меня, Броня. Какие такие рабочие? Што ви хотите сказать за этих пьяниц, которые годами не просыхали? И шо такое они могли совершить? Бронислав, ви, таки, верите в сказки? Умные люди, там… (дядя Миша кивнул большим пальцем себе за спину) давно знают, через кого и сколько получил от кайзера Германии известный всем дедушка Вова, и имеют полный список пассажиров опломбированного вагона. Может в ём ехали ваши рабочие? Ой, не наваливайтеп мне этих глупостей, ви не в доме политпроса. Надо же, рабочие!... Там, таки, ехали умные люди, многие из которых вошли в состав Совнаркома. О, Бронислав, какие это были образованные люди. Если бы они удержались у власти… кто бы и куда отсюда собирался?
- Но революция всё же поделила по справедливости, или я не прав?
- Как это, по справедливости?
- Поровну.
- Вы считаете, что умный и глупый должны иметь одинаково? В этом вы видите справедливость? И, по-вашему, об этом мечтал Ильич, и его соратники, когда устраивали свою заварушку?
- Конечно? Есть же исторические документы…
- Какие документы, Бронислав? В нашем торге тоже имеются документы, и даже протоколы ревизий, только ОБХСС за них ломаного гроша не даст. Настоящие люди мечтали поднять истинную экономику. О чём свидетельствует НЭП?… Не знаете. Об акционерных компаниях. Не взошло…
- Почему?
- Не на того поставили. Когда Ильич отошёл от дел, и его уехали в Горки, власть узурпировали функционеры, слишком примитивно понимавшие гениальную теорию Маркса. Этот недоученный семинарист стал строить совсем другое!
- Зачем же ваши умные головы допустили к власти дурака?
- Кто сказал «дурака»? Никто здесь такого не говорил. И кто ж его принимал всерьёз? Наши ребята считали, что в любой момент смогут всё поправить. Доверчивость, излишняя доверчивость помогла сатрапу. Всех вокруг пальца обвёл! И как?.. Азия, чистая Византия! Чужими руками, по голове, по умнейшей тыкве, ледорубом, разве так спорят?... Что обидно, сам не гам и другим не дам. Преставился в шинелишке, с одной парой подшитых валенок в гардеробе! Даже детям своим ничего не оставил. Точно, как мой папа. Мой папа такой же…
- Зато страну дважды из разрухи поднял, фашистов победил. Опять же, говорят, помог государство Израиль организовать…
- Говорят… А кто его просил? Наши ребята просили совсем за другое, они хотели иметь свою Калифонию. Так нет, татар выслал, а наших кинул… Генералиссимус. Он, таки, думал, что гордый и мудрый иудей, за эти подачки чешскими пукалками, станет строить на земле Обетованной то же самое, что он сотворил здесь. Кому это надо? Это земля, отданная Израилю, об этом в Торе написано, и мы её, таки, забрали обратно. Наши ребята сами бы справились с этими арабами…
- Ну, хорошо, не будем влезать в чужие проблемы. Что вы скажете про восстановление разрухи после Гражданской и Отечественной?
- Вы бы знали, какие разрухи бывали после погромов?… Восстановление…  До разрухи не надо допускать, Бронислав.
- Зачем же вы доводили до погромов?
- Мы доводили? Бронислав, ви, таки, антисемит?
- Дядя Миша, только не валите вину на чужую голову, скажите мне про  погромы.
- Что я могу сказать за погромы? Слава Богу, я их не знал. Я вам скажу, всегда найдётся желание перевести стрелки на бедных евреев.
- Так может, и на других стрелки переводили.
- Это на кого?
- На русских, например.
- И кто же, по-вашему, это делал? Неужели опять евреи?
- Нет, в этом весьма преуспевали англосаксы.
- Это, таки, ваша гипотеза?
- Теория, но не моя. Как только на острове запахнет жаренным, дряхлый лев разными уловками переводит агрессию от туманного Альбиона в берлогу русского медведя, а тот со сна на дыбы и рад стараться.
- Поконкретнее, Бронислав, зачем нам этих аллегорий?
- Пожалуйста, можно и конкретно.  Вспомним Бонапарта Наполеона, который почти задавил остров континентальной блокадой. Что же тогда сделали мудрёные британцы?...
- Что?
- Направили  гнев французского императора  на восток.
- Как?
- Очень просто, игнорируя «Трианонский тариф», англичане снарядили шестьсот кораблей залежалым английским товаром и отправили через седую Балтику в лапотную Россию. По дешевке скинули своё сукно русским и тут же сделали так, что сведущие люди стукнули Бонапарту. Вот так, клюнув на дармовщинку, мы попалась. Боня взъярился, переправился через Неман, пошёл на Москву и взял её…
- Гениально, только трудно понять, зачем Наполеону понадобилась Первопрестольная?  Он, таки, заблудился?
- Не заблудился, он демонстрировал силу и не хотел окончательно ссориться с царём. Ну, а далее известно. Русский медведь здорово помял непрошеных гостей, а британский лев, под Ватерлоо, добил грозного соперника.
- Ну, допустим, некая тенденция проглядывается, но один свидетель – не свидетель. Что ещё выдаст ваш изощрённый ум, как обстояли дела в иных случаях, например, при Николае Александровиче?
- Как вы любите его называть - Кровавом? Ну, будем здоровы…
- Из песни слов не выкинешь. Будем.
- С Николаем, который «Второй», ситуация посложнее. Лорд Чемберлен, чувствуя возрастающую мощь Германии, предложил бюргерам хитрую спайку, мол, давайте подружимся и будим банковать на весь Мир. На самом же деле,  фальшивый союз предлагался с единой целью, напрячь Россию против немцев. Однако шваб отнюдь не дурак, ему не было никакого резона ссориться с русскими. Германия показала островитянам место, где пришивается рукав, и успешно построила  Багдадскую железную дорогу, то есть продолжила экспансию на Ближний восток, который англичане давно считали своей вотчиной. К тому же Российские завоевания на Дальнем Востоке плюс Германская в Китае подорвали силы царя зверей, он, было, совсем заблохастил.  Но, чтоб хоть как-то самоутвердиться, Лев применил излюбленный приём, науськал на Россию японцев. Самураи, будучи на стадии пассионарного подъёма, устроили повод для героического сражения и создания бессмертной песни, про потопление крейсера «Варяг». Щелкнули, таки, подлые самураи бурому по сопатке, и в английском городе Портсмуте был подписан выгодный для двух островных государств мир. Британец, отгороженный морскими водами, повеселел, раздухарился и поджёг Первую Мировую войну. Искусно разыграв в Сараево православную карту, англосаксы всё же стравили дикую Россию и простодушную Германию. Для поджавшего свой хвост облезлого льва, угроза быть битым грязной метлой баварского лавочника отошла на задний план. Вот, что значит правильно перевести стрелки.
- Занятно, занятно, так обосновать можно что угодно.
- Именно этим и занимаются многие историки, то есть ставят во главу угла дутую концепцию, затем путём умозаключений доказывают её достоверность, а посему существуют разные взгляды на одно и то же событие.
- Славно, славно, господин профессор доморощенных исторических баек. За сороковые годы вы тоже имеете подобные измышления?
- Я бы сказал, за тридцатые и сороковые.
- Поправка принимается.
- В тридцатых, благодаря предприимчивости избранного Богом народа…
- Опять евреи!
- …и трудолюбии немецкой нации, произошёл бурный рост экономики, науки и промышленности в побеждённой, почти низвергнутой стране. Униженный итогами империалистического дележа мира, германец жаждал реванша и справедливости…
- И, что же лев?
- Обожравшись жирными трофеями Первой Мировой, пригретый незаходящим солнцем имперских колоний,  британский лев пребывал в полудрёме и полагал, что так будет вечно …
- А медведь?
- Потапыч обустраивал новую социалистическую берлогу на бескрайних просторах одной шестой части суши, принадлежавшей ему по праву.
- И, так-таки, никому не угрожал?
- Косолапый, как всем известно, довольно миролюбивое существо, но отметить и защитить  свою законную берлогу – святое дело…
- На карельском перешейке, например.
- Да, и не только. Однако вернёмся  в логово льва. Царь зверей, отойдя от пищеварительной дрёмы, увидел довольно неприятную картину. Рыгая с одной стороны пивными газами, с другой испуская капустно-сосисочные слюни, германский бюргер бушевал в Европе, словно слон в посудной лавке…
- Для начала устроил еврейские погромы…
- Евреям не привыкать. Вспомните Испанию, ту же Англию, да и Россию. Было-было, везде, даже в благословенной Одессе. Так вот, в тридцатых годах большинство немцев искренне считали погромы неизбежными…
- Ясно, таки, потому, что евреи малочисленны и миролюбивы…
- Не только, немцы жаждали сатисфакции и справедливости.
- Вот как!  И чём же объясняется жажда к справедливости и погромы?
- Обнищавший германский народ предположил, а некто Шикельгрубер уверил их в этом, что именно революционные смуты и довели страну до положения риз. Дескать, это евреи привели Германию к поражению в войне и к позорному Версальскому договору.
- Причём здесь евреи? Немцы сами экспортировали революцию в Россию! Они заплатили Ленину и привезли его в запломбированном вагоне…
- Возможно, но, дядя Миша, вспомните Клару, которая была Эйснер, а стала почти Целкой и тётю Розу, родом из Люксембурга, а так же  некоторых других. Сколько смуты они навели не только в России, но и на просторах фатерлянда и в доверчивых умах немцев?.. Заметьте, я даже не упоминаю известного вам бородатого автора нового талмуда именуемого «Капитал». Теперь про ваш любимый вагон. В ём, так-таки, одного Ильича везли? Отмотайте немного назад и вспомните ваши же слова. Какие кудрявые головы катили вместе с вождём мирового пролетариата? Как они выбили Россию из участия в Мировой Империалистической делёжке. Та же логика просматривается в Германии. К тому же, вы помните про известные претензии по поводу пропавшей в кране воды. И кто, как утверждается, её выпил…
- Ладно, Ключевский-Карамзин, не будем отвлекаться на бедных евреев, продолжай про британского Лёву.
- Пожалуйста. Лев, опять узрев нависшую над его плешивой спиной, метлу бюргера, затрепетал всеми конечностями и отдал фашисту жирные тела откормленных капитализмом государств Европы. Более того, явно преследуя определённую цель, Лёва указал прямой путь к известной всем одной шестой части мировой суши. Марширт, мол, дойчен зольдатен, нах остен, через Чехословакию, так будет ближе. Не взошло, защитная тень мудрого Бисмарка ещё осеняла Дойчланд, а воинственный германский народ смущали  широкие евразийские просторы. Однако, германец, желая получить сатисфакцию за честь своей страны, поруганную в восемнадцатом году…
- Имеется в виду акт капитуляции от одиннадцатого  ноября восемнадцатого года, подписанный в вагоне?
- И за пресловутый вагон, дядя Миша, и за оккупацию Францией Рурского бассейна, и прочие унижения, взалкал немец западноевропейской крови.  Несчастный Лёва, хотя и отдал ему на съедение восток Европы, всё же понимал, что недалека его перспектива превратиться в материал для пищеварения. С перепугу и от безысходности, третьего сентября тридцать девятого года, Лев оскалил изъеденные кариесом жёлтые зубы.
- Объявил войну Германии. Ну, будем...
- Приятно иметь дело с умнейшим человеком. Ваше здоровье… Увы, ни вида облезлого льва, ни его хриплого рычания Адольф не испугался. Получив полное удовлетворение в том же пресловутом вагоне, где свершался упомянутый вами акт, поплевав на головы беспечных парижан с Эйфелевой башни, германец возомнил о себе слишком много,.. но напрасно. Русский медведь, по отчеству Виссарионович, под шумок полакомился утраченной ранее Прибалтикой, подлизал ноющие ещё с Гражданской, раны Галиции, Бессарабии и Западной Белоруссии.  Дальше он, как и договорились, не ступил ни шагу.
- Вот-вот! Преступный Пакт, с секретным приложением.
- Так уж и преступный? Просто, договор о ненападении, каких в те годы было подписано немало и не только с Советским союзом.  Лев запрыгал, словно карась на сковородке. Как же так, не смотря на его лихо закрученные интриги, эти мерзкие варвары и эти  дикие гипербореи не настроены драть друг другу загривки! После «Орлиного дня» 13 августа 1940 года достойный представитель семейства кошачьих  решил, что надо, таки, бежать за помощью к родственнику, которого весь Мир уважительно звал – дядя Сэм. Сей дядя, богатый, рассудительный и прагматичный, к тому же отгороженный от беспокойного Старого Света не каким-то узким проливом, а полноводным океаном, поторговался, и за 99 лет эксплуатации Штатами выгодных английских баз, отдал бриттам пятьдесят ржавых эсминцев. Поджав хвост, ощетинившись стволами этих военных кораблей, поскуливая, Лев сносил удары жирного Генриха, присланные с неба. Однако, не забывая излюбленную стратегию - перевод стрелок на Россию, обязанности которой исполнял Советский Союз, британский лис, таки,  сплёл свои козни…
-  Лев.
- Нет, дядя Миша,  британского льва тогда представлял хитрый жирный лис. Были задействованы все тайные и явные методы воздействия. Мол, братья Саксонцы, швабы и доблестные прусаки, вектор силы, как правильно запрограммировано в «Майн кампф» ещё в двадцать третьем году,  лучше повернуть на сто восемьдесят градусов. Наших и ваших извечных конкурентов французов вы проучили, ослабили, вина их пьёте, девушек пользуете, а того,  что надо для полного счастья не достигли, ибо не там ищете. Мы-то защищены и морем и военными кораблями, презентованными  дядей Сэмом, вам нас никак не достать. К тому же, у нас же ничегошеньки нету, все наши богатства в колониях за морями-окиянами, а рядом с вами на востоке и земли полно, и полезных ископаемых немерено, людишки там никчемные, ещё хуже побеждённых вами поляков. Мало того, что это быдло славянское, так они ещё и жидовствующие коммунисты! Зачем им столько земли? Хер фюрер, вы же в курсе, сами в «Майн Кампф» настрочили про будущее Великой Германии. Еслив двинете на восток, мы вам не соперники, возможно, даже союзниками станем, пришлите с оказией своего парламентария. Оказию долго ждать не пришлось. Партайгеноссе Гесс, спустившись на парашюте, получил временную прописку в Лондоне…
- О как! И что дальше?
- Швабский медведь почесал струп за ухом, прикинул хрен к носу и пошёл-таки, на поводу у хитрого лиса. В мае сорок первого года бомбардировки туманного Альбиона прекратились, стрелки войны успешно переведены на восток. Двадцать второго июня, того же года покойный Фридрих Барбаросса, предугадав провал плана названного его именем, перевернулся в собственном гробу.
- Бронислав, должен заметить, что у Фридриха Барбароссы нет могилы! Он утонул в бурной реке. А Англия нам помогала, она же союзник СССР.
- Как сказать, Фридрих-то действительно утонул, но друзья рыцари тело выловили, в уксусе выварили, а скелет, как утверждают историки, выставили в священном городе Ершалайме. Правда, со временем кости, вроде, затерялись, но что касается переворота в собственном гробу, то это понятие образное, и оно наверняка было. Ибо такого поражения Великий полководец при жизни не знал. Касаемо же англичан, то избави, Господи, нас от помощи подлых союзников, а уж от ярых врагов мы как-то сами отобьёмся. Упомянутый мною лорд из славного рода Марльборро,  известный знаменитой, но как ни крути, однозначно отступательной операцией на полуострове Галиполи, он же Мудрый лис, попыхивая дымом  гаванской сигары, сидел себе на острове и, наблюдая схватку двух  мастодонтов на материке, мараковал о своём. Сначала попытался подставить медведю подножку пресловутым Варшавским восстанием…
-  Поляки сами так решили…
-   Я вас умоляю, они так же сами решили, как наши рабочие додумались свершить революцию.
-  Допустим, не совсем сами.
-  Не получилось. Затем, Вилли решил пойти с юга через Балканы наперерез Красной Армии… Не взошло. Выжидав, пока стороны выдохнутся, запустил когти в загривок более слабому. Слабый, как известно, справил в бункере свадьбу и благополучно околел. Но не столь от гнилых зубов, сколь от настоящего бурого противника. Вопреки ожиданиям английского льва, русский медведь вышел из схватки достаточно сильным. "Эка незадача!"-, пискнул хитрый лис.  От огорчения, что не досталось ему лакомого кусочка европейского пирога, лис поплыл в американский Фултон и, привычно интригуя вектором силы в сторону России, застращал запад угрозой коммунизма. Дескать, это не мы мутили воду, не я планировал бомбёжки городов Германии химическим оружием, не мы разбрасывались атомными бомбами, если даже и бросили, то только две, и то по необходимости, а надо было не пожалеть с десяток на Кремль. Мы все из себя демократы, и с мерзким советским тоталитаризмом нам не по пути. Коммунистические агрессоры! Ату их! Отгородимся от мерзавцев ржавым железным занавесом и, если что, забросаем атомными бомбами. Вот какой я хитрый британский лис…
- Нет, но он, таки, был личность, разве я не прав?
- Конечно личность, но всё в мире относительно. Наш мудрец однажды сам себя перемудрил и как-то признался, что в Тегеране чувствовал себя маленьким бульдожкой в сравнении глобальными  историческими собаками, особенно с одной из них, ныне весьма поруганной.
- И что эта рябая,  сухорукая псина такого сделала?
- Прежде всего, эта фигура разглядела силу и мощь великороссов. Заметьте, не пошла на поводу у представителей Богом избранного народа, которых в ВКП(б) было ой как немало, и многие из пресловутого опломбированного вагона.
- Не пошла на поводу, а поголовно  их истребила, таки так?…
- Истребила, согласен. Но они и сами себя не миловали, сдавали друг друга подлому сатрапу и его приспешникам… Как сказал классик – горе от ума! А ума в этих головах была палата, вы же сами утверждали. Но, почтив память проигравших, вернёмся к фигуре. Подняв на щит титульную нацию, сплотив вокруг русских остальные народы, фигура выиграла войну. Она же создала самую большую в мире империю, простирающуюся от мыса Дежнёва до среднего течения реки Эльба. Семьдесят процентов населения Земли находились под влиянием великой Победы и её организатора.  Такое не снилось ни Александру Великому, ни грозному Чингисхану, ни повелительнице морей Виктории. Заметьте, империя советов простиралась  не отдельными островками владений, как у Британии или Бельгии, а сплошняком…
- Только Архипелаг ГУЛАГ не составлял сплошного поля. А сколько миллионов сгноили в лагерях, умертвили голодовками?
- Много, дядя Миша, очень много, и за эти противоречия, его зловещая персона ещё долго будет владеть умами разных людей. Однако замечу, ваша начитанность и интерес к машинописным текстам самиздата может привлечь внимание компетентных органов. Упомянутая автором «Одного дня…» сеть, бугрящаяся узелками лагерей в местах далёких и не столь отдалённых, была армирующим материалом  в тотальной системе победившего социализма.
- Вот-вот, в тотальной империи, а не в организации свободного союза государств. А, это средневековье, это не демократично, это подавление одних другими.
- Совершенно верно, поэтому самые большие демократы европейцы создали мировую колониальную систему, а известные вам Штаты стремятся к достижению мирового господства и созданию собственного такого же архипелага, но разбросанного по всему шарику. Зачем американцам военные базы по всему шарику, наконец - Вьетнам?
-  Бронислав, вы сами до этого дошли, или у вас имеется учитель?
-  Большой и мудрый гуру. Он постоянно укладывал меня на обе лопатки во всех  в  полемических диспутах под завывание пурги.
-  Не смешите меня, философ, с кем там можно разговаривать?
-  С хозяином песка.
-  Броня!... И что мы тут морочим друг другу головы, нам надо этих исторических забот? И я тоже говорю - зачем?  Давайте думать, как мы будем договариваться за ваш товар?
-  Он не мой.
-  Я, таки, понимаю, но платить за это надо, или как?
-  Надо.
-  Деньгами?
-  Конечно, а чем ещё?
-  Мало ли чем. Может кого-то устроило бы жильё в Одессе?
-  Ваше? Устроит.
-  А вы не считаете, что товара, таки, маловато за столько метров бельэтажа в самом центре жемчужины у моря?
-  Ну, не знаю, там,  почти четыре килограмма, если считать по десять рэ за грамм получается...
-  Нет, мине, таки, интересно, и где же ви видели такие цены?
-  В ювелирном.
-  Ой, не смешите меня, Бронислав, десять рэ. Там что, песок продают?
-  Зачем песок, вы же сами знаете, кольца, серёжки, браслеты.
- Бронислав, или мы будем заниматься изучением наивных хантейских легенд, или вашего человека устроит двухкомнатная квартира в доме-новостройке?
-  Не знаю…
-  Плюс штука на мелкие расходы.
-  Три.
-  Две, поскольку одна уже истрачена на разведывательную поездку. Кстати, Бронислав, отдай вам свои метры прямо, я бы мог подвести вас под цугундер. Нет, я, таки, уеду за три моря, и там меня не достанут, а вы тут останетесь один, и будете торчать на виду всего одесского ОБХСС,  как светит известный маяк в Хаджибеевском заливе. А органы найдут, как спросить за незаконно полученные метры.
-  Ладно, договорились.
-  На кого оформлять?
-  На меня, я  потом переоформлю на….
-  Ой, только не надо этих честностей. Ви не на исповеди, а я не святой отец. Прописываем вас сюда, затем делаем обмен. Мы уезжаем, вы остаётесь.
-  Зачем обмен?
-  Всё по закону, ни вы, ни ваше родное государство не доплатит мне зелёными знаками за эти шикарные площади, а найдутся люди готовые на маленький долларовый гешефт.
-  И вы не боитесь, что на таможне у вас найдут валюту?
- Как можно найти то, чего нет? Зелёные купюры мне отдаст их человек уже там, где эти мани в большом почёте и ходят очень даже официально.
-  А песок? Если на границе вас на «гоп-стоп», так и меня…
-  Не беспокойтися, пан Бронислав, наши люди не одну тысячу лет мытарствуют  по миру и, таки, соображают в перевозке ценностей через кордоны. Ваше честное имя останется незапятнанным, а природный химический элемент найдёт, таки,  свою стезю в мировых товарно-денежных отношениях.

                Через немного месяцев обладатель однокомнатной квартиры, что у Первой станции Большого Фонтана, провожал  дядю Мишу и его семью на далёкий  Ближний восток, в туманные Палестины, то есть на холмы вожделенного Израиля. Сделка, к удовлетворению сторон,  завершилась без шума, пыли и по-честному.



                Глава 24.
                ОБЛОЖИЛИ


Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза -  лидер мирового коммунистического движения!

Пусть живёт и крепнет нерушимая дружба трудящихся мировой системы социализма!

Слава советским воинам-миротворцам, основе незыблемого Варшавского договора!

 

                Ах, Одесса!..

                Коренной одессит дядя Миша слыл на Канатной, (это, таки, на той улице, которая сейчас носит гордое имя революционера Яши Свердлова) как человек не жадный, но бережливый, предприимчивый, но прагматичный. Общение с умным человеком обещает неопытному юноше не только накопление житейской мудрости, но сулит, таки, шелест  денежных знаков, во внутреннем кармане пиджака, сшитого по индивидуальному заказу в ателье, что на улице Воровского. Нет, мани наполняли карманы не от того, что родственник устроил Бронислава в пивной ларёк недалече от жд вокзала, и он там, если бы  не разбавлял, так значит недоливал. Фи, какой примитив, какое бесталанное хапужество! Конечно, ларёк, что пивной, что овощной, дело, таки, прибыльное, но имеет за собой много суеты и отнимает уйму времени.

                Ларёчнику  надо уметь разводить пиво водой (лучше немножко стирального порошка для пены), отстёгивать всем кому надо и даже тем, кому не очень надо, а положено. Но самое главное, с утра до вечера быть за прилавком, а кому это понравится, особливо в скоротечные молодые годы? Есть в Одессе варианты более изысканные и менее хлопотные. Например, деловые связи или подпольные цеха. В кругу знакомых дяди Миши вращался некто Адик Перельмуттер – цеховик, у которого был племянник Марик. О, надо сказать, что Марик был ещё тот Перель! Он недавно дембельнулся и, не в пример Броньке, шалался по бульварам без цели и почти без работы. Не совсем без цели, цель в молодости известная, красивая и стройная. Касаемо работы, то работа тоже была, но не как принято в  социалистическом обществе, не государственная, не колхозно-кооперативная, а так, на дядю. Правда, его дядя Перельмуттер своих работников не обижал, платил исправно, за что требовал полной отдачи. Вы спросите - как же ему удавалось иметь свою маржу,  без организации соцсоревнования, без еженедельной учёбы работников в школе экономических знаний и прочих передовых методов налаженного производства?..

                Многим непонятно, и тем не менее, такой казус имел место. У Марика, таки, неплохо шуршало, и он обещал пристроить Броньку. После небольшой паузы инвалида  задействовали в щёточном цехе близ Ново-Дафиновки. Хорошее местечко, и работа «не бей лежачего», Бронька стриг обувные, одёжные и прочие щётки. Неделю пахал, там же и спал. Неделю отдыхал, для чего снял комнату у непмановской дамы в переулке Уютном, что в районе Отрады.

                Анита Францевна, безумная и милая старуха родом из дворян(может фантазировала), совершенно не заботилась проблемой «ночевал, не ночевал». В годы бурной молодости лучезарная Анита тоже позволяла отлучки из родительского дома. «Ах, юноша, какая жизнь была в двадцатых, какие изысканные ухажеры!..» По утрам Бронька завтракал, слушал ностальгические вздохи  о благодатных временах НЭП и наслаждался. С хозяйкой ему явно повезло. Единственное, что… вернее, кто немного беспокоил юношу... нет, не юношу, но «мужа», была племянница Аниты Францевны, Сима.

                Серафима Аркадьевна Глинская, особа, несомненно, голубых кровей, целомудренная девственница, с типичными для подобной категории индивидуумов, вычурами. Влюблённая в Бронислава, платонической, естественно, любовью, сорокапятилетняя дева была весьма комична… только на первый взгляд - забавна. Понимая, из собственного опыта, что грешно смеяться над больными людьми, Бронислав стойко терпел в её нечастые посещения, страстные взгляды и кокетливые разговоры. Когда становилось невмоготу, он деловито, с суровым ликом вставал из-за круглого стола, накрытого Анитой Францевной «к чаю» и, уходя на коллоквиум по проблеме разведения бенгальских тигров в ареале заповедника Аскания Нова, целовал дамам ручку. От благородных манер джентльмена, от его  бесподобной лексики и научной значимости Серафима Аркадьевна трепетала обречённым на сожжение ночным мотыльком.
 
                К следующему своему визиту она истово штудировала информацию о тиграх, но к тому времени пытливый ум молодого учёного уже был озадачен проблемами филиппинской медицины, в частности бескровной пальцевой хирургией. Научных явлений и событий пресса подбрасывала немало.  Все служило объектом ироничных реляций, только проблема уфологии носила печать табу, по причине серьёзного, даже сакрального к ней отношения со стороны самого Бронислава. Что делать, каждый имеет право на свой «пунктик» в восприятии нашего близкого, но загадочного бытия... В отсутствие же Серафимы Аркадиевны, Бронислав услаждал слух хриплыми балладами «под гитару».
               
                Мишка Трахтман башковит
                С Мишкой брось амбиции…

                Поэт, как всегда, был на вершине прогрессивной мысли. Настойчивость и последовательность влекла новых репатриантов к цели, указанной  Торой. Моисей, в данном случае - дядя Миша, в поисках пути на Землю Обетованную, не решился принуждать свою семью сорок лет бесцельно «блукать» по высушенным буджакским степям, а в случае голода просить у Бога манны небесной… Пусть бы только попробовал, так узнал бы от супруги всё, что о постной каше понимают современные еврейские  женщины.

                Выезд семейства ветви Давидовой из Одессы был обставлен менее романтично, но более практично, нежели чем известный исход народа Израиля из Египетского рабства.  Желчный, востроглазый таможенник, посмотрел и изъял всё, что было нужно, на то, что было не нужно изымать, чиновник не смотрел, опечатал контейнер и ушёл. Никаких тебе подмигиваний, конвертов и прочих подсудных действий. Советский  таможенник мзду при проверке грузов не берёт. Однако, поскольку ему, как всякому честному государственнику, всегда «за державу обидно», он слушался вышестоящих товарищей и честно исполнил их поручение. Что же изъял востроглазый мытарь из контейнера дяди Миши? Может быть, фамильное столовое серебро или, не дай Бог,известный нам кулёк с золотым песком? Изъял бы, так откуда ж они тут возьмутся? Придумают некоторые… А вот лишний ящик «Украинской с перцем» успешно обнаружен. Таможня, она принципиальная, она всё заметит, не даст слить за бугор крепкий национальный продукт.
 
                Бронислав помогал  родственнику во многом. Нет, он, конечно, не грузил вещи и не увязывал узлы, но организовать машину, присмотреть за грузчиками – дело святое. Не то чтобы биндюжники и докеры были не чисты на руку, но если в суматохе переезда один, два ящика с вещами затеряются «Так то, жыж не наше дело! Это долг хозяина или человека, исполняющего этих беспокойных обязанностей».

                Обязанности Бронислав исполнял, таки, неплохо, за что поимел в среде интеллектуальных такелажников кличку «Зоркий маланец».  Маланец, так маланец, ничего страшного, мало ли в Одессе маланцев, пусть будет на один больше, кому от этого хуже? Кто знает, какие кровяные тельца, смешанные в жгучие коктейли кровеносной системы, бурлят в жилах человека, или почему чья-то мама до войны была записана как полька, а после войны как украинка? Никто. С полным знанием дела на этот вопрос не ответит, даже Библия. Но из её песен точно известно, что частичка крови Каина течёт в каждом из нас, у кого больше, у кого меньше.
 
                Свои бельэтажные апартаменты Михаил обменял сложным трёхступенчатым способом на восемнадцать квадратных, к тому же исключительно жилых метров, плюс восемь подсобных, однокомнатной квартиры кооперативного дома, недавно выстроенного возле Первой станции Большого фонтана. Приятное место и от центра недалеко, и милиция на первом этаже соседнего дома, век бы её не знать.  Тем не менее, Бронислава, как будущего владельца, квартира устроила. Впрочем, считаться частным владельцем чего-либо, во времена окончательно и бесповоротно победившего социализма, а также перспективного обитателя грядущего коммунизма, – утопия. И всё же свой угол - это здорово!  Плевать, что изначально разговор шёл о двухкомнатной. Двухкомнатный вариант рассматривался, но в Ильичёвске. Ильичёвск, он вроде бы и Одесса,… а Болгария, вроде заграница. И вообще,... этих  Ильичей не меньше, чем известной субстанции за баней. Обрыдли, что новый по телику, что старый, с его, сидевшим всем в печенках, столетием.
 
                Бронислав успешно прописался, проводил еврейскую родню (роднёй он считался немного у дяди Миши и чуточку у Ани)  к морскому порту. Дядя Миша нервничал. В тот год средь граждан, отплывающих на южные берега Средиземного моря, в фаворе был анекдот про теплоход без дна, в который поместятся все маланцы Одессы, желающие покинуть её тенистые платановые аллеи. Обошлось, видимо, в последний момент днище приварили.

                Чего требует новая квартира?... Мебели! А вот и нет, мебель и другая обстановка, даже  цветной  телевизор «Рубин» остались от прежних владельцев и от дяди Миши. Он, таки, был человек не мелочный и понимал, что таскать устаревшую рухлядь за три моря и тридевять земель себе дороже, а для Бронислава, на первый случай какое ни какое, но подспорье в жизни. Так чего же требует новая квартира? Многого! «Много друзей, много музыки, много вина»,- кажется так пела певица? Только не молдаванка Софа была в фаворе у Броньки, его пленяли гитарные аккорды. Соседи косились, но выжидали, особливо те, у которых...
                … дочь-невеста вся в прыщах,
                Созрела значит…

                Чужие дочери Бронислава интересовали мало, его встречи с представительницами прекрасной половины человечества случались крайне редко, иногда в окосевшем состоянии, и носили кратковременный чисто физиологический характер, ибо старая рана любви ещё саднила душу, мутила взор однолюба. Чувствовал он негромкое угрызение совести и по отношению к деду. Вот так, за здорово живёшь, забрал у старика золотой песок, обменял его на квартиру, и как бы всё путём. Конечно, со временем он рассчитается... каким-то образом.
 
                Однажды, упрев в мягких перинах знойной соломенной вдовушки, Бронька забеспокоился и, пока осчастливленная мадам плескалась в шикарной ванне,  вызвал по межгороду  Кузьму. "Халява, сэр!.. отсюда можно, ёйный супруг жутко богатый – капитан очень дальнего плаванья…" Спустя минуту разговора, Бронислав стал не рад своему душевному позыву, «тунгус» опять заныл за честность, за законные основания, за иную тоску. Вот ведь зануда! Бронислав, чтоб успокоить автохтона тундры согласился со всеми его доводами. Был, дескать, не прав, заблуждался, но, получив у одесских юристов консультацию, забираю свои претензии обратно. Живите, мол, уважаемый товарищ Кузьма, и ни в чём себе не отказывайте, а если будет желание кинуть замёрзшие кости на пляже Отрада или на скалистых берегах Большого Фонтана, приезжайте, буду польщён высоким визитом... Пусть знает «тунгус косорылый», какая у Бронислава широкая душа и щедрая натура.

                Почему он так обзывал Кузьку, Бронька и сам не понимал, ведь ничего тунгуского в Кузьме, в том числе и косого,  близко не улавливалось. Укоризна заполняла душу, когда в памяти всплывали прошлые обиды за то, как  дразнили его москалём и пшеком безмозглым, но как только мысль зацеплялась за Кузьму, его шовинизм возрождался с новой силой. Больной, что с него взять, инвалид на голову, даже пенсию определили, чтоб они на такую сумму всю жизнь шиковали.
   
                В ресторане «Левада», что в переводе с украинской мовы - «Заливной луг», Бронька, дотоль условившись, обедал с Мариком. Залили по сто, и Марик  в красках обсказал весь курьёз посещения ментми их щёточного производства. Прихлопнул бизнес новый начальник ОБХСС. Молодой ещё мильтон, что от него ждать, ему выслужиться надо, жирных звёзд на погоны накидать, а уж потом… Марик не горевал, в лопатнике кой-какие бабки шелестели,  к тому же на Ближних мельницах, в его пылких объятиях импортным бройлером томилась шикарная хуна. "Фартовая тёлка! Богата-ая! Не хата, а пещера Али-Бабы. В заоблачных потолках хрустальные люстры, блеска паркетных полов не видать из-за ковров, импортные мебеля – серванты, горки, комоды: посудой и шмотками затарены, самой малость за… короче, Бальзак рекомендует". Перель, пребывая в душевном подъеме, был не прочь до лучших времён изведать судьбу альфонса. Может, пару дней… или  недель, может быть месяц, в крайнем случае, не тысячу и одну ночь. Выпили, за дружбу и за везуху, как же - при баблосах и на воле.

                Смену, шабашившую в ту злополучную  неделю, замели и посадили на подписку. Теперь менты и злодеи в душных, неуютных кабинетах коллективно парятся над протоколами допроса. У одних служба, у других – фортуна. Злодеев на очные ставки водят, умышленно сталкивая в пыльных коридорах ментуры нос к носу  с дядей-цеховиком. Ничего, дяде невпервой, вывернется.

                Там же в «Леваде» то ли Бронислав склеил, то ли его присмотрела крашеная брюнетка Тая. Подобно «девушке» Переля, тоже не из пролетариев. А знойная!... как третья декада июля в Буджакской степи. Кармэн, только без розы и кастаньет. Страсть Таисия выдавала в нарастающем объёме. Под утро, насытившись, сладко отпала. Как же не поспать, ей, ненасытной, изработанной… с одиннадцати утра вожделенный товар жаждущим отпускать. Тут уж не до страстей. Бронислав проснулся от клокота воды в ванной. Открыл глаза, потолки под небесами, лепнина купеческая, два окна с тяжелыми шторами...

                «Богато. Пора собираться, Где я? А-а, на Комсомольской… Тая, Таисия, «Кармэн».  Опять слово не сдержал, ведь зарекался не ходить. Сейчас начнётся игра слов…»

                Пообещав созвониться, Бронислав сунул в карман пахнущую дорогими духами, подсобкой и краковской колбасой, визитку, поцеловал карамельные уста и мягко притворил массивную дверь. «Адье, мадам Таисия, вы, конечно, вся из себя – апартаменты, лепнина, визитка. Не хочется вас огорчать, но, увы, ни в общении, ни в постели особого энтузиазма во мне, пардон, не возбудили». Сразу во дворе старинного купеческого дома, порвал и выбросил глупую, с вензелями и номерами телефонов ненужную завлекалку.  Богатство, даже скудное советское, затягивает - привыкшему жить в погоне за золотым тельцом трудно будет отказаться. Втянешься в круговорот стяжательства  и станешь, паря, с утра до вечера деньги к деньгам складывать да в машины, дачи и в старые колготки набивать. Нет, вольному - воля, спасённому – рай, пусть «цеховики» баблом страдают.
 
                Бронислав заскочил в любимую кафешку на Канатной позавтракать, а может, пообедать и потёпал в родные пенаты одиночеством наслаждаться, холостяцкие сны досыпать. Да не тут-то было, прямо у подъезда соседка-разведёнка  Валентина, барышня лет тридцати… может, пяти, загараживая вход многозначительным бюстом, на часах стоит, гиена, жертву поджидает. Неторопливо, со сладострастной улыбкой, Валька нашипела про ранний визит милиционера с дерматиновой папкой в подмышке. "Спрашивал, мол, чем ваш молодой сосед занимается, где работает, откуда деньги водятся? А что я, что знала, то и обсказала». Решив, что достаточно нагадила молодому прыщу, Валька гордо умолкла.

                Соседи, они ж как родственники, их не выбирают, их терпят. Чем тут ответить, кроме благодарности, но в ухищренной, по двусмысленности форме, пусть ликует, убогая. «Я, тётя Валя,.. (Какая я тебе тётя!) весьма признателен вам за то, что предупредили о визите моего милицейского друга и о тех тёплых словах, которые вы высказали, характеризуя меня. Тётя Валя, в ответ должен вас порадовать, ваша малолетняя дочь Таня, очень красивая девушка, немного рано развита, но очень красива, в нашем квартале любой парень  это может подтвердить.  Вы, тётя Валя, будьте тоже осторожны, говорят,  к открытой танцплощадке на пляже Отрада к завершению плясок всякие грузины подъезжают на чёрных «Волгах». О, чуть не забыл, завтра начинается месячник борьбы с самогоноварением. Мало ли чего… Спасибо, тётя Валя». Так и не поняв, праздновать ли ей викторию или злобиться от фиаско,  обладательница пышного бюста удалилась в сторону бочки с холодным квасом.

                Бронислав поднялся к себе, «по-бырому» собрал вещички (голому собраться, только подпоясаться), закрыл дверь на два замка, предусмотрительно врезанных предыдущими хозяевами «панельки», заплатил в сберкассе квартплату за три месяца вперёд, съездил к другу, обладателю жарких испанских кровей - Коле Гербели, отдал ключи и рванул на вокзал. «Пусть Колян присматривает, может и переспит, когда понадобится». Запрыгнув в красный дизель-поезд, заполненный отторговавшими бабами с пустыми плетеными корзинами, Бронька покинул славный город акаций. Аревидерчи, граждане соседи, гуд бай, знойные красавицы, суровые милитоны, век бы вас чертей не видеть. Ищите, падлы, ветры в Буджакской степи, а Бронислава ждёт малая родина, бабушкин дом, сердобольная мамаша и сытная домашняя пища.

                Хорошо у мамы!... Первый день, далее такая же тоска, как с Кузьмой, пожалуй, тоскливее. Вечные слёзы. Сама учёбу забросила, а туда же...
 
- Что у тебя с институтом?
- Состояние паритета, взаимной автономии и невмешательства.
- Что это значит? Не кури с утра.
- Вот, уже загасил, вечером наверстаю.
- И выпиваешь много!
- Много, это сколько? Кто определит степень физиологической или душевной достаточности алкоголя в организме индивидуума?
- Не умничай. Скажи, почему Михаил Васильевич оставил квартиру именно тебе?
- Потому. Он же мой дядя, почти. А что лучше государству сдать?
- Ты соришь деньгами.
- Извини, не заметил, к вечеру, подмету.
- Я серьёзно! Откуда у тебя такие деньги?
- Какие, такие? Обычные советские…
- Шальные. Мы тут, можно сказать, в обрез живём, а ты шикуешь.  В городах много жуликов, зачем тебе эта Одесса?
- Мне? Мне ни к чему, я ей необходим.
- Опять шуточки. У Шелестов дочка Марина школу заканчивает, правда она красивая?...
- Хороша и конопатая,  и в прыщах, и две косички до лопаток. 
- Зато послушная, работящая, и хозяйственная.
- Лучшая невеста местечка… нет - района...
- И всё же, Бронислав, ты много тратишь, Сонька буфетчица сказала, что позавчера, в чайной, ты спустил тридцать два рубля. Это почти вся твоя пенсия! Как хорошо было бы поставить дом в конце огорода, пока деньги водятся. Жениться тебе надо. У нас девчат хороших полно. Вот Марина…
- Марина – значит морская, пусть Ивана дождётся, он вроде, мариман. Дембельнётся, весь в ленточках, клешах и гюйсах, а тут Маринка. «А у соседа пир горой…»
- Есть и другие.
- Другие, для других, нам чужих не надо. 
- Тебя опять видели с Петькой…
- Ладно, ма, мне пора, я пошёл.
- Куда?
- Да тут,.. по делам. Пока.
- Вот и поговорили.

                Бывший подельник Петро на зону всё же протиснулся. Менты подсобили, спутали на два года общего режима, за хулиганку. Недавно освободился, по вечерам метёт пыль на ленинской улице, весь из себя блатной, фиксатый. Таким Бронька на суде представлял себя: костистый, в наколках, взгляд хищный, скула рассечена, по фене ботает – ну, совсем уркаган.
 
                Встретились, облапались, растумкались. Мысли у Петюни сложные с дальним прицелом. Речь с намёками, да с зековскими прибаутками, сначала добрая, вкрадчивая даже льстивая, затем чисто-конкретно. Предложил Петюня Броньке прошвырнуться с ветерком на «Волге» директорши совхоза. Ушлый зечара, сам, мол, водить не могу, но вскрыть пара пустых, а затем просёлком через Дзыгомброд в Слободу, а там полно Марух знакомых… «Ну да, хорошее дело тачка… (Кто за рулём, паравозом пойдёт, а кто пассажиром - свидетелем). Хитёр зараза». Надо бы в кафе «Седой Тирас» заглянуть, по сто пятьдесят за ворот закинуть, обмозговать проблему. Зашли, гланули по «гранчаку» портвейна, вспомнили  лавку с часами, дядьку Пердяка. Откинулся хрен старый, обпился самогоном с карбидом и вытянул ноги в кирзачах. Помянули. Потом за здравие. Далее… Вопрос с «Волгой» как-то отпал, тем более, что Сонька-буфетчица на Петьку глаз положила. «Зачем он ей, зэк кручёный? Впрочем, она не проще. Сойдутся, будут на пару в чайной работать, она за прилавком, он в подсобке, потом детей нарожают, остепенятся, свиней заведут... если Петро опять во что-либо не вляпается.  Скука местечковая!..» 

                На следующий день, к вечеру, когда мать ушла на дежурство, а ба Броня на молитву (она в последние годы в религию ушла), отчим предложил Брониславу выпить по стакану домашнего красного. Разместились во дворе за круглым столом с цветастой клеёнкой. Темнело, жара сошла, от реки потянуло влажной прохладой, засвиристели сверчки. Благодать. Бронька, нутром чуя, что у Адама к нему интерес, откровенно и нагло бездельничал. Адам наоборот, почти угодливо хлопотал на правах хозяина. Принёс кувшин с вином, нарезал сыру, разогрел «кишку», (соседка Люся угостила, они вчера свинью закололи), прямо с грядок приволок десяток помидор. Гордо окинув взглядом банкетный стол, удовлетворённый Адам налил вино в псевдо-хрустальные бокальчики.  Чокнулись, выпили.

- Ну как вино? – Адам явно нарывался на комплимент.
- Нормальное, густое, чуть тягучее, с горчинкой, сразу видно - мастер делал. – Бронислав не поскупился на похвалу отчиму-виноделу.
- Понимаешь, вино оно сложный продукт, почти живое существо. Но, я тут, вроде, и ни при чём. – Адам щедро плеснул ещё по бокалу искрящейся влаги. - Просто виноград в прошлом году хорошо созрел, вот и вино добрячее получилось. Ты заметь, на фирменных бутылках всегда указывается год урожая. Вот мы в сорок пятом, у мадьяр угостились от души. В маленьком городишке расквартировались – в подвалах вино, Токайское, на чердаке колбасы… и другие прелести тыла.  Ну, давай, погнали ещё по единой.  За нюю родимую!
- За кого?
- За удачу.
- За удачу можно…
- Ты, Бронь, когда в Одессу?
- Надоел, что ли?
- Да нет, по мне хоть всю жизнь тут живи…
- Дзенькую пана, с детства мечтал свиней разводить  и в земле колупаться, только, видать не судьба. Я уж в Одессе помучаюсь. А с чего вопрос возник?
- Василь Галаган встретился, я жыж ему шикарную дверь отстрогал в прошлом году, как для себя, и по дешёвке …
- Это который Галаган, старый, что за рекой живёт? «Анюта, вари вареники…»
- Вспомнил!  Старый скопытился давно, и старуха его Анюта следом Богу душу отдала. Сын их Василь Васильевич, участковый наш.
- Васька? Фу ты, ну ты, Василь Васильевич, туды ж твою мать! Давно ли гнедым мерином обзывали?
- Ладно тебе, он нормальный мужик. Дело не в участковом, вопрос в другом. Зачем ты начальника милиции послал?
- Куда? Когда?
- Сам знаешь куда. Позавчера поздно вечером…
- Ну, не знаю, подошёл ко мне какой-то хмырь, кепка белая, приёмник «Сэлга» на ремешке, и стал указывать, чтоб я не шатался по улицам после двадцати трёх.
- Ну?
- Так и послал я его. У вас тут что, Прага, и комендантский час ввели? Так предупреждать надо, плакаты вывешивать. Ну, вы даёте. Наливай…
- Будем… Василь Васильевич,  не зря предупредил...
- Так значит, это начальник милиции был! Во, козёл!
- Обиделся он, велел своим милитонам, подловить тебя.
- На чём?
- Выпимши будешь,  или ещё чего. Тебя с Петром пару раз видели.
- И что? Он освободился по закону, а мне на ваших ментов…
- Бронь, ты пока в центр не ходи. Василь Васильевич свой мужик, местечковый, а которых из сёл понабрали, знаешь, как захотят перед начальством выслужиться. Мать пожалей. В прошлом году Жорика Коцюбу, у больницы жил, возле кафе подловили, измутузили и на полтора года закрыли.
- За что?
- Говорят, за хулиганство. Они найдут, за что… и магазин вспомнят, и батю твоего родного. Власть! Её дразнить, что против ветра.. плевать. Времена, Бронька, не те, чтоб с ментами задираться. Слыхал, в Чехословакии чирей созрел, как в пятьдесят шестом в Венгрии. Попадись им теперь, подведут подо  что угодно. Слава Богу, что у чехов моря нет, Ивана не пошлют. Гришка Кирилец, что возле каменоломни живёт, в Будапеште танком людей утюжил. А куда денешься? Приказ. После кишки из гусениц монтировкой выковыривал. Чуть разум не потерял, со службы при ордене, но седой вернулся. У них подписка не рассказывать, что творилось.  Мадьяры, говорит, тоже хороши, наших за ноги вешали и ливер выпускали. Короче, не те времена, Бронь, смываться тебе надо, как после магазина.  Слышь, ты про Василь Васильича никому ни слова, он по-честному предупредил. Давай ещё по единой…

- Доброе вино! Ладно, может, и свалить куда подальше. «Идёт охота на волков, идёт охота…» Наливай. «Обложили, гады, обложили…»


                Глава 25.
                ЗА КРУГЛЫМ СТОЛОМ



Депутаты местных Советов, выше и полнее заботу, по дальнейшему развитию экономики и культуры народностей Севера!

Комсомольцы, героическим трудом встретим славный юбилей ВЛКСМ!

Народные контролёры, повышайте бдительность, смело вскрывайте ещё имеющиеся недостатки и недочёты!

   

                Утром, в похмельных, а поэтому натужных раздумьях Бронислав чистил зубы импортной пастой «Поморин». В ожидании завтрака, усевшись за круглым столом,  он принял решение уезжать. «Главное – вовремя слинять, Адам дурного не присоветует». В летней кухне хозяйничала бабушка. Хорошо, матери нет, меньше тревоги и расспросов.

                Бронислава нажарила яиц на сале, с луком, заварила чай. Чай в семье пил только внук, остальные домочадцы, даже  утром, предпочитали молоко или компот. Мать неодобрительно с излишней ревностью отмечала, что чаёвничать страстно любил Эрнст. Бронька втайне гордился, хоть чем-то он смахивает на загадочный образ отца, который в его сознании больше походил на некую легенду, нежели реального человека. Впрочем, что ему отец, мать, так теперь у Бронислава своя жизнь, свои расклады, своя квартира. Отец – миф, мама… мама вечно в слезах и глупых заботах, Иван на флоте, ба Броня?... Бронислав любил бабушку и часто вспоминал её как человека родного, милого. Увы, ба Броня сдала - состарилась, согнулась…

                Бронька, нежась в лучах набиравшего силу солнца, задумался. «Время неумолимо, тикает и тикает облезлым маятником немецких ходиков на стене… Отец привёз, трофей…"

- Ба, а сколько лет этим ходикам, что отец с фронта привёз?
- Не знаю, кажысь, с тридцать седьмого года, там на задней стенке выбито.
-  А до сих пор тикают. Во, немчура умеет качественно делать.
-  Адам новые купил, эти хотел выбросить, я не дала… пусть висят, батьки твоего память.
   «Старикам удобней жить прошлым. Их поезд, отгрохотав на стрелках бытия, вползает по изгибам времени в туннель тишины и неизвестности. Неуловимый миг и… это уже не люди земли. «Поезд дальше не идёт». А колёса бытия, продолжая постукивать на изгибах судеб, доставляют прямо в жерло безвременья новые порции стариков, а там?.. Говорят, свет вечности, Кому яркий огонь, а кому не очень…»

                Эти размышления показались Брониславу очень философскими и несомненно умными, и он решил втянуть в разговор Брониславу.

- Ба, что ты думаешь о жизни?
- О чьей?
- Ну, твоей и вообще.
- Ничего не думаю. Ну, детей подняла, внуки подросли.Вот скатерти навязала.  Жаль Ануся далеко, но ничего, может когда-нибудь… Всё же Бог дал свидеться, теперь и помирать не страшно.
- О как! Я ей про жизнь, а она про смерть.
- Главный исход жизни - смерть. Кажется недолго осталось. В райбольнице сказали -подозрения на рак.
- Много они понимают. Подозрение ещё не диагноз…
- Надо бы исповедаться, да где, не идти же к попу, а ксендза нет, костёл вторсырьём завален. Петрунела Белинская велит в Мурафу ехать.  Не знаю…. Много ли грехов имею…, -  Бронислава поставила сковородку на деревянную подставку, следом, прямо на стол, чайник.
- Да ладно, ба, какие у тебя грехи? Ты – святая…
- Я смотрю бокалы немытые с вечера, видать Адаська хозяйничал, гостей принимал.
- Не, ба, это он меня красным вином угощал. Неплохое получилось. 
- Тоже мне, угощал. Красное это моё, Адам белое давит, моё не пьёт.
- Пил, ба, ещё как. Мы с ним три литра осушили. Доброе вино, голова светлая. Сразу видно, рука мастера и школа профессионала.
- У Януша, деда твоего, практику проходила. Он ведь потомственный винодел, его виноградник на косогоре народ брал за образец, там теперь коров пасут.
- Бесхозяйственная совдепия.
- Ты смотри, не ляпни такое перед чужими. Не бесхозяйственность это, трудно на склонах лозу растить, тракторами не обработаешь, а рук не хватает.
- Ба, а где те деньги, про которые дядя Миша сокрушался?
- Не знаю. Ты про дедово золото не очень то распространяйся.
- Почему?
- Было оно или не было, а как пристанут, не отмоешься. Тут по весне возле Ксендзовой одаи мелиораторы, молодые мужики, командировочные  из области, на своих тракторах работали. А жили в общежитии на Коминтерна. Целый месяц террасы рыли на бывших дедовых землях. Осталось работы на день-два, но как на грех, потревожили то-ли могилу, то-ли что ещё. А там скелет, наган, плита и кувшин медный. В кувшине золотые монеты. Может, Януша, не знаю. Кувшин-то, вроде, наш… Помню, что за год до его смерти такой жбан пропал, но оружия у Яныка отродясь не бывало, но земля там точно наша была, от прадеда, Болеслава досталась. 
- Ну и что?
- Что-что, я в колхоз её отдала, добровольно, вот что.
- Да я не о земле, земля - ерунда, главное золото.
- Вот уж не скажи! Земля приютит и выкормит, а золото простым людям счастья не даст.
- Так уж и не даст. Это почему?
- Не любит оно трудовые руки. Вот и то, что в кувшине, не трактористам, а государству досталось.
- По закону, нашедшим клад, двадцать пять процентов положено.
-  Это умным положено, а тем не повезло, с дураком связались. Может, и сами  глупые, не знаю. Их сначала, когда они увидели разбросанные монеты, двое было, тракторист и помощник. Так вот, стали монеты собирать, почти собрали, но тут к ним чёрт третьего подослал. Фильку Онысько, тот, который возле Тимофея Родионова живёт. Он на телеге из бригады обед подвёз…
- Которого за глаза «Мой-брей» кличут?
- Ну да. Помог им остальные сыскать. Собрали, покумекали, что лучше золото не сдавать за проценты, а разделить между собой. Погода хорошая, кругом ни души, радуются неразумные, пообедали плотно и принялись делить, как водится, по справедливости…
- Поровну?
- Мелиораторам поровну, а Фильке десять монет откинули, он же случайно здесь оказался.
- Логично.
- Фильке-то что, он и на том доволен, шутка ли – десять царских червонцев ни за понюшку табаку. На радостях поскакал Мой-брей к свояку на Карпов хутор, за самогоном. Ну, гуляли они там возле одаи до звёзд на небе. Трактор в поле бросили, домой в телеге прикатили, благо дело общежитие рядом с Филькиной хатой, ты же знаешь. По камням грохотали, песни орали, всех собак на Селянской улице всполошили. Филькина жена Мотька, хоть и туга на ухо, услышала, таки, звон в мужниных штанах, изъяла монетки и надёжно припрятала, как принято, в подувало под золу. А утром, выведала все  у мужа, пока он спохмеплья, и обиделась.
- На кого?
- На всех, на Фильку, на трактористов, за несправедливый делёж. Как так, вопит, им - почти всё, а тебе только десять монет! Дурачина, мол, ты, простофиля! Разоралась тетеря на весь двор. Они-то, глухие, сами плохо слышат и так же про других понимают. Бесновалась в жадности целый день. Мой-брей и цыкает, и шипит, и  глаза таращит, и в хату дуру заталкивает,  а ей всё нипочём, задело бабу за живое.  К вечеру слухи до милиции дошли, а к утру Филька и мелиораторы всё до последнего червонца вернули.
- Дураки, отдали бы каждый по десять монет и соврали бы, что там было всего тридцать, а баба оговаривает. Вот село тупоголовое.
- Не дурнее некоторых больно городских, сказали. Только и в милиции не зря хлеб жуют и штаны протирают. Говорят, на них дело завели и лупили в подвале до тех пор, пока они из всех своих заначек кувшин не наполнили до отметки, что осталась от войлочной пробки. Вот тебе и проценты.
- Да, не повезло мужикам.
- Так вот, Броня. Лучше с умным потерять, чем с дураком найти.
- Прямо сказка о рыбаке и золотой рыбке.
- Бог с ним, с золотом. Вареньица вишнёвого возьми к чаю. Сейчас тесто на пироги поставлю.
- Ба, а у меня дед нашёлся, папин отец… слышь?
- Да?! В Туркестане, небось?
- Нет, на севере оказался. Там совсем дело запутано. Он мне такого порассказал, аж жуть берёт. У него тоже золото было, он в молодости песок мыл, сам на оленях ездит.
- Чукча какой, что ли? 
- Русский, только в тундре живёт, с хантейкой, Кайра звать.
- Деда?
- Жену его. Дед на ненецком Василий Альфонсович, а по-русски Николай.  Кайра шаманит, дичь приманивает, рыбу. Людей, собак да оленей от болезней лечит, с духами говорит.
- Ишь ты, нехристь! Никак ведьма нечистая!
- Ой, ба, понятия у тебя замшелые – чистый, нечистый крещёный, некрещёный. Люди в космос летают и никого там не нашли. Я сам НЛО видел…
- Ты-то крещёный католик, и Ваня тоже. Я вас в сорок девятом в Молдавию возила к ксендзу, он вас в старинной каплице крестил, тамошний батюшка разрешил.
- Как это, у них же взаимный антагонизм у ксендзов с попами.
- Не знаю как, но что было, то было. Ты-то помнишь? Мы ещё на телеге под шатром с цыганами ехали, дождь шёл.
- Вроде помню, но смутно. А мама была?
- Была, только мы никому не сказали, а теперь знай, взрослый уже.
- Не зря меня пацаны чуть что, к ксендзам посылали.
- Глупые они. Никто ничего не знает, так догадываются. Даже Адаму не говорили.
- Ба, он мне вчера три сотни отстегнул, в подарок на новоселье.
- С чего, вдруг, такая щедрость?
- Не знаю, возможно спьяну, теперь, поди, жалеет.
- Мог бы и больше дать, не обеднел бы. Чует примак, что в чужом доме живёт. Я тебе пятьсот рублей приготовила, купишь от бабушки телевизор или холодильник в свою квартиру. Может, вспомнишь, когда помру.
- Ба, ты опять за своё. Вон, Арктида, старше тебя, а о смерти не вспоминает. Опять же дед, который Василий Альфонсович, он ещё старше...
- Натерпелись бы они с моё... в голодовку зерно парили да сныть жевали. Многие люди с голоду опухали…  Натерпелись, не дай Бог никому.
- Им тоже досталось, деда даже расстреляли, шаман от смерти спас.
- Значит, не суждено было помирать. Кто знает, что ему на роду написано? Может, это мне в этом году кукушка в последний раз куковала, до следующей весны вряд ли дотяну. В ногах у деда положите, там место есть, я бугорок насыпала и крестик из трубок воткнула, вроде, могила чья-то, чтоб никто не занял. Ты понял, Бронислав?
- Не люблю я эти разговоры, ба, Ивану всё расскажешь.
- Не дождусь я его.
- Ну, ба, зачем так мрачно? Давай в Варваровку съездим, к Басе.
- Съездим. Думаешь хитёр, отвлечешь старуху. Была я там, недавно. Не похожа она лицом, Бронь, и бюст поставили не на том месте, где всё случилось.
- Ну, ба, это ж памятник -  символ. Его ставят в самом красивом месте, чтоб видели и помнили.
- Помнят, в день её смерти, красной краской обливают.
- Кто?
- Бог знает, может родственники того полицая, или ещё кто. Я в поминальный день веночек ставлю на берегу под валун, напротив места, где они смерть приняли. Те родственники тоже. Стоят веночки по обеим сторонам камня, никто не выбрасывает. Вместе ушли… Молодые были, горячие, их сердечных небеса рассудят. На моей могиле, Бронь, плиту положите. Слышь, что говорю?
- Слышу.
- Шпили всякие и паруса со звёздами, что у Макара Кривошеина заказывают, не хочу. Плиту я заказала, уже готова, с двумя надписями, мне и Басе. Ладная плита, тяжёлая. На ней крест, скрипка со струной оборванной  и закрытая книга, внизу надпись «Последний подарок от детей и внуков». Знай, если что, она у Гришки Гитлана дожидается, под навесом за курятником старой клеёнкой прикрыта. Только бы не отдал другим, больно выпивать стал. Бронь, я сполна заплатила, даже за установку, осталось только последнюю дату высечь…
- Ну, ба, ты даёшь, какой же это наш подарок, когда ты деньги уже отдала?
- Ничего, они всё равно вам бы остались. Главное написала, что хотела. Скрипка со струной - в память Баси, а закрытая книга - это я. Понял?
- Уразумел, не тупее паровоза, только рано тебе…
- Погоди, дослушай. Дай мне слово, что  съездишь к Анусе и передашь от меня скатерть,  пусть на стол застелет, и в мою память на ней пообедают, хоть раз. Вот адрес…
- Да ты чё, ба, кто меня туда пустит, это же капстрана! Там - человек человеку – волк.
- Пустят...  На Земле всё чередом, неизвестно, что завтра будет. Может и границы отворят, да и Советский Союз не вечный…
- Да ладно, ба, Союз ещё тысячу лет простоит…
- Ой, ли?
- Не веришь? Да, мы на Земле самые передовые, самые …
- Были уже одни кичливые. Спесь одолела, гонор обуял… Поднимали башню до небес, а Бог им языки смешал, вот они и разбрелись по белу свету. Теперь опять за старое взялись, строители. Да только, попомни, рухнет башня гордыни человеческой и завалит…
- Это где ж такое написано, небось в Библии?
- И в Библии, и однажды один человек притчи говорил, вернее пел на бандуре. Я сначала, вроде тебя, думала, что околесицу несет. Но, нет, он - Пророк…
- Кто это?
- Турчик  Вася.
- Ну, ба! Выискала пророка... на краю цыганской улицы. Да он же тронутый. Говорят, зимой по снегу босиком ходит, не моется …
- Ну и что? Может ему жарко… Адам перчатки никогда не одевает, что ж он больной?
- Адам… Адам не больной, Адам - нормальный, он не пропадёт.
- И Турчики не сгинут, они - юродивые, за народ бедуют, за грехи наши…
- Ба, тебе только с Василием Альфонсовичем беседы вести, вот бы спелись, или с Кузьмой. Кузька, ещё та зануда.
- Бронь, ты случайно не заметил, у этого Кузьмы, на голове, на самой макушке, родинки, как ягода малина, нет?
- Вроде, не замечал. Я, ба, этого тунгуса белобрысого в темечко не целовал, и, вообще, гад он хитромудрый. Почти святой, как твой Васька. Разве что на бандуре не тренькает. А что?
- Да так, у сватьи Арктиды фотографию видела. Хотя, какие мы с ней сватьи, одно недоразумение. Этот, её новый муж, в чёрных очках, на санях с собаками. Не больно-то на чукчу схож…
- Кузьма из зырян, они же угрофины – блондинистые, как славяне.
- Ну, не знаю. Мне показалось, что он ни дать, не взять Эрик, Отца твоего напомнил. У него родинка на голове была, небольшая, прямо в центре...
- Да ты что! Ты намекаешь?… Не, ба, я бы отца сразу узнал, я же его хорошо помню. И что он, на своей матери женится? Сообрази.
- Вам видней, мама тоже не верит. Ладно, Бронь, не обращай внимания. Сослепу привиделось старухе, да сдуру ляпнула. Но Эрик был человек, не сравнить с Адаськой. Они все были хорошие и Митя, и Миша, и твой отец, грех жаловаться. Война - много судеб порушила, а может так нам написано было?...
- Как же, балтийская Лайма стенографировала, ненецкий Нум утвердил.
- Не всё так просто, как кажется. Один умный человек говорил, что Бог бывает смешает людей на Земле, словно виноградные ягоды в чане и наблюдает сверху, как забродит. Если удачно - доброе вино получится, если  начинает закисать – заново колотит.
- Небось, это Васька Турчик под бандуру нагугнявил.
- Нет, монах один. Известный человек, образованный: при царе в Петербурге учился, потом кино снимал, до войны в тюрьме сидел, а в оккупацию схиму принял. Прослышал он про наших Турчиков и из самого Киева к Васе пришёл…
- Зачем?
- Не знаю, может, правду ищет. Истина абы кому не открывается, только святым да блаженным, её без веры познать трудно…
- Вкусил?
- Не глумись. Вася ему про землю Сеннаар, про Вавилонскую башню сказывал. Страдал сильно, слезами захлебывался.
- А что монах?
- Монах его слушал, понимал. Люди над Васей насмехаются, изголяются как могут, а он нас жалеет, плачет сердечный, ибо не ведаем, слепые - куда идём.
- Уж конечно, все бестолковые, только Васька Турчик, верный курс держит. «Он, то плакал, то смеялся, то щетинился как ёж. Он над нами издевался, ну сумасшедший, что возьмёшь?»   Ба, тебе нравится песни Высоцкого?
- Это, что в твоём магнитофоне целыми днями сипит?
- Ну, не целыми, но он самый.
- Не нравится. Разве так поют? Он, как пьянь из подворотни, хрипит. Ничего разобрать не могу. Вот Магомаев в телевизоре красиво поёт, и Ободзинский, и Георг Отц…
- Ничего ты, ба, не понимаешь. И Георг Отц, и Ободзинский, и даже Магомаев –  вчерашний день, вроде Васьки Турчика, который вам, старорежимным, под бандуру головы морочит…
- Ну, прости, внучок, не потрафила старуха молодому. Я ему о важном, а он о дуростях своих магнитофонных. Поздно мне твоих Высоцких понимать, мне бы орган послушать, молитву почитать, да о вечном подумать. Это вам про попугайчиков с акробатиками или про Ленина с коммунистическими бригадами в радиоточке слушать. Вам молодым ваш коммунизм строить, вы и разбирайтесь...
- О как! Обиделась, всё в одну кучу смешала и меня в коммунисты записала. Ну, извини. Ну, ба, ну, чё ты? Ну, клянусь, что как только появится хоть возможность, съезжу к тётке Анне и всё, как ты просила, ей передам. Веришь?
- Ой, врёшь!..  Я тебе ещё тысячу рублей дам, на билеты…
- Не, ба, туда простых людей не пускают.
- А когда начнут, меня уже не будет, так что возьмёшь заранее, чтоб я уверена была. Бери и не спорь!..
                Распорядившись наличными, Бронислава сходила к нотариусу, составила завещание… "Всё, нет у меня больше забот земных". Вернулась домой, уселась на прысьбу, прислонилась к стене.  За рекой на холмах, поросших невысокими деревьями и густым терновым кустарником, закуковала кукушка.

   «Благодать Божья… Вот закончит она куковать, придёт Бася… Вон она с горочки спускается, мимо хаты Барбаровых идёт… Катя Барбарова, тоже вдовой осталась, только в сорок четвёртом, да ещё и беременная… Надо бы принести Басе попить, она квас любит… Сил нет. Бася, доченька, помоги маме… Красивы наши места, земля наша и кукушка славно кукует...»

                Ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку...

                Телеграмма о смерти бабушки добралась к Брониславу с большим опозданием и, когда внук получил грустную депешу, старческое тело уже покоилось в могиле. Земля ей пухом.

                Похоронили Брониславу не возле  Януша, как завещала, а на новом кладбище. Однако каменную плиту Гришка Гитлан, привычно пошутив, «из-под такой не выберется». Установил надёжно и без дополнительной платы. Вот, зашибает, а совесть не пропил.

                Через год справили скромные поминки, во дворе, за круглым столом.



                Глава 26.
                ПОПЫТКА НЕ ПЫТКА

    
Товарищи, все как один встанем на трудовую вахту в честь грядущего столетия со дня рождения вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина!

Выше уровень коммунистического воспитания советской молодёжи!

Депутаты районных и городских Советов трудящихся, улучшайте работу своих организаций, будьте верными проводниками идей родной коммунистической партии!

   

                Кузьма вносил в демонстрационный зал чучело росомахи,когда нос к носу столкнулся с замначальником лагеря. Грозный цербер предупредительно посторонился. Беглый зэк, опустив глаза, скромно прошёл мимо.

   «Вряд ли узнал, через ясны очи гражданина начальника таких фраеров шмыгали тысячи. Не резон ему запоминать всякую шушеру. Кто он и, кто я? Небо и земля. Они – боги земные, единственные, неповторимые, баловни фортуны и распорядители  судеб. А мы кто? Мы даже не «кто» мы - «что»? Мы – мы лагерная пыль, гной и гумус общества. Не они нас, а мы их должны чуять,... бояться, трепетать… Стоит, рассматривает экспонаты. Руки, как утреннем на разводе, за спиной. Но ничего, злые громовержцы, наступит время, и мы станем живым укором вашей жизни, вашими кошмарами и бессонными ночами!… Оглядывается, сволочь, на меня зыркает. Да, возможно и случится нечто, но, скорее всего справедливости нет, по крайней мере, для них. И мы - безропотные актёры театра абсурда и они - кукловоды, отцы-основатели устоев, окажемся для будущих поколений  пережитком времени, блёклыми и непонятными тенями прошлого. Шустро, однако же, он отскочил, вежливым хочет казаться… среди вольняшек. Это тебе, «гражданин начальничек», не зона, где зэк косо посмотрел или просто не понравился, его дрыном по башке, и всё путём».

                Кузьма, прилаживая росомаху рядом с медвежьим чучелом, держал посетителя в поле зрения. Краснопогонник всем своим видом изображал, что его очень, ну, очень заинтересовали перья полярных сов, ошивался у стендов. Искоса поглядывая на работника музея, он явно, почти в открытую, следил за ним. Душу вольного Кузьмы заполняла сущность заключённого Эрнста, между лопатками заструилась холодная змейка пота. Зэку захотелось растаять, исчезнуть, убежать, но ноги, набухнув ватой, не слушались, в горле пересохло. Обречённо присев на стул, он пытался в блёклом отражении витринного стекла уследить за передвижением подполковника. В мозгу раненым перепелом билась спасительная мысль...

   «В мастерской ружьё… лишь бы он не перекрыл выход, только бы успеть зарядить! Желательно пулей. Пули в патронташе нет. Картечь?.. Да, есть! На зону не пойду, хватит с меня! Вот гад, знает, где ждать, у двери пристроился…»

                В зал вошли ещё три посетителя, старушенция с двумя внуками. Замечательный сюжет для кисти советского художника – музей, любознательное подрастающее поколение, заботливая бабушка, рядовой сотрудник, а на страже всей идиллии - строгий офицер. Социалистический реализм честно и правдиво отображает действительность. Суть его ясна, понятна - служить народу.  Это вам не капиталистические Винсенты-Абсенты, Ренуары-Мемуары или непонятные каляки-маляки, именуемые абстракциями… Дети, разглядывая немудреные экспонаты, восторженно щебетали, бабушка вполголоса объясняла, что к чему. Немного оплошав, подошла к сотруднику за консультацией. Кузьма, долго и обстоятельно вещал про флору и фауну тундры, про полезные ископаемые и труд оленеводов. Что ещё мог придумать убогий зэк, чтоб потянуть время? Настырный тюремщик всё стоял и выжидал.
 
   «…Загнал зверя в западню и доволен, желает покуражиться, поиздеваться над беспомощным, желательно подольше. Как же, на зоне любят буффонаду, люди везде развлекаются, как могут…

                Когда-то, рядом с озёрным ручьём Ты-Ю, в жилой зоне кирпичного завода заключённые литовцы готовили побег. Побег из тюрьмы понятен любому, даже не сидевшему. Но куда собрались бежать «лесные братья» и как себе это представляли, даже предположить трудно. Тем не менее, «куму» стукнули, (информаторов в отрядах всегда хватает), что в третьем бараке «скок» затевается. Начальство не стало предупреждать и заранее пресекать нарушение режима. Зачем мешать, пусть злодеи помечтают, а затем на собственной шкуре ощутят разочарование. Это тебе не из кустов стрелять в спину ничем неповинных советских солдат. Ведь солдат не с бухты-барахты пришёл в литовский лес, его, власть, государство направило исполнять священный воинский долг. А власть надо уважать! Нечего проливать кровь её законных представителей, шныряя с обрезом по зарослям да буреломам. Пусть с запозданием, но справедливое возмездие  восторжествует.

                Снабдила вохра пулемёты Дегтярёва запасными дисками, оделась потеплее и затаились на вышках. Долго ждать не пришлось. Опустилась ночь, оглушая тишиной, даже сторожевые собаки редко взлаивают, только тусклый свет фонарей да перемигивание звёзд в небе.

                Три часа ночи – идеальное время для тайных операций. От третьего барака скользнули тощие тени, метнулись к тёмному забору. Коварные «литофцы» ещё с вечера рогатками разбили две лампочки в нужном  месте… Кажется, всё предусмотрели, осталось только действовать. Накинули беглецы на колючую проволоку  ватники и тюфяки (заранее приготовили), приставили доски с перекладинами, полезли на волю. Вот она желанная в полуметре… Вдруг, стало светло, как днём, и зазвучали неопровержимые аргументы спора «славян между собою»… «Так-так-так - говорит пулемётчик, так-так-так - отвечает ему пулемёт». Посекли врагов герои колючих периметров, как горе-охотники куропаток в тундре в свете шахтёрских «коногонок». Сплошное месиво. Подняли вертухаи зэков, построили на морозе лицом к наглядному пособию и перекличку устроили… Делает вид, что надписи читает… После неудачного побега «братьев», блатные с суками свои разборки учинили, по указу свыше, не иначе. Блатные – особый тип людей…

                Блатные на зоне - знатные любители зрелищ, развлекались изощрённо с вывертом, не чета охране. Заслуженные артисты им на ночь гражданскую лирику читали, оперные арии пели и пятки чесали, не отказывали. Чего только не сделает на зоне слабый, субтильный и изнеженный человек за осьмушку махорки, за пайку хлеба или перевод на должность шныря с общих работ. Только напрасно старались, потеряешь голос, устанешь всю ночь пятки чесать, гноить будут уже со всех сторон: блатные за строптивость, суки за  хитрость, ну, а вохра, как ей и положено, гнобит по должности. Зона, там каждый за себя, даже блатные, хоть и кажется, что у них единое воровское кодло да круговая порука… Не хочу я за колючку и не пойду, лучше пусть при попытке к бегству, в спину… Стрелки любят в грудь, дескать агрессивный зэчара был, напал, намеревшись убить отважного конвойного, но не вышло… Зевает гад, наскучило ждать…

                Теперь, говорят, другие времена, в лагерях на работу не всех берут, её, как поощрение, заслужить надо. Чего только не придет в голову сильному, чтоб вволю покуражиться над слабым. Нет, сидеть больше не буду. Не выйдет тебе мной позабавиться, не выйдет! Не стану я бежать, разобью витрину и стеклом по солнечной артерии, пусть потом оправдывается, объяснения  пишет. Как только дети уйдут… Не выдержал, идёт!...»
- Вы уже закончили, я, собственно, жду вас. – Подполковник уставился на Кузьму строго и жестко, правая рука в кармане.
- Да-да, сейчас, пусть дети уйдут, – промымрил Эрнст.
- Зачем, дети  не помешают, – удивился караульщик.
- Пусть уйдут, – заупрямился Кузьма, - так надо, это музей, а не…
- Ну, хорошо, будь по-вашему. – Офицер недовольно отошёл в сторону.

                Кузьма, продолжая тянуть время, пошел по второму кругу, сбивался, но дети этого не замечали. Как ни странно, но ему в этот момент не мешали возникшие в мыслях воспоминания. Всплыла в памяти война, тогда он умудрялся уклониться от костлявых объятий смерти, укрепленный внутренней верой.

   «Осень, бабье лето, солнышко пригревает, зелень чуть тленом тронута, в садах яблоки невиданных размеров, но ты сыт ими до оскомины и просто лежишь на спине, любуешься. От сознания, что жив, что осень, что муравей по коряге ползёт, так ладно на душе, аж в голове туманится. На фронте такое бывает, особливо в обороне. Когда окопы обжиты, связь налажена, мины не падают, каши, пусть не от пуза, но пупок к хребту не прилипает, тогда жизнь кажется раем…  Как будто пять дней назад… (Пять дней! Это же целая вечность…) Пять дней назад, под артиллерийским обстрелом не ты пытался слиться с землёй, стать её маленькой, незаметной частичкой. Не ты, оглохший, опустошённый, поднятый пинком в ребро, хрипел «…Пусть ярость благородная вскипает как волна…»  Не ты, несся по пожухлому склону занимать высоту. Рядом бежали такие же потные, грязные и безразличные к вжикающим пулям бойцы. Не то, чтобы вы не боялись, или никому жить не хотелось, нет, жить всегда хочется. Просто в атаке надо слепо верить, что неуязвим, что добежишь, и эта вера, искривляя пространство, защитит тело от пуль, мин и разлетающихся осколков. Наивно, конечно, и глупо в это верить, но кто знает.  Ведь некоторые из бегущих остаются живы. Добежали, окопались, как смогли. Лежат лицом в небо, дрожат от усталости и исходящего из тела возбуждения.  Отдохнули, осмотрелись.

                Внизу широкая долина, луга привольно раскинулись. Мелкая речка, почти ручей, серебром блестит. Расчудесная картина, мирная, да не надолго. Из рощицы серые танки с крестами выползли, в сторону высоты катят, из главных калибров осколочными плюют, да крупнокалиберными пулемётами поливают. Прытко ползут, настойчиво. Пора подмогу просить, а связь пропала. Обрыв провода… Побежал, опять пули, взрывы, вера в защищенность. Пока бежишь, страха нет, он ушёл далеко, может, в пятки, может, в живот. Провод выскальзывает из руки… Здесь обрыв, второго конца не видно. Надо искать. Страх возвращается, кидает на землю, заставляет ползать в поисках второго конца провода… Пока возишься, страха опять нет. Впопыхах забыл про нож в голенище, зачищаешь концы зубами, скручиваешь. Связь налажена, можно передохнуть, оглядеться. Из мерзко дрожащей плоти выползает знакомый ужас. Одному всегда более страшно, нежели со всеми. Пора бежать обратно, к окопам, на которые ползут танки… Пять раз тогда бегал, на третий раз снаряд рядом упал, но обошлось, не взорвался. Вера спасала. Надо уметь верить, и тогда есть надежда... У подъезда небось воронок стоит...

                Отбил батальон контратаку, закрепился. Ночью пополнение принял. Пять дней продержался, и теперь вот отдых. В прозрачном воздухе то паутину пронесёт, то насекомое пролетит. Это осы сладким яблоком угощаются. Насытятся и, с мирным довоенным гулом, отлетают к  шаровидному гнезду. Лежат бойцы в неге на духмяном сене, байки травят, мирные времена вспоминают. Благодать!...

                Только старшему лейтенанту Черкасову не до воспоминаний, не до красот ранней осени ему, мерзавцу, понабилось вторую, запасную линию связи тянуть, чтоб перед начальством блеснуть. Вот, мол, какой я службист, какой предусмотрительный.

                Куда деваться, коль приказано. Офицер, ему бы только командовать! И отправился рядовой Социндустриев с тяжёлой катушкой за спиной в сторону штаба полка. А когда вернулся, узнал, что все, кто с тут недавно лежал под деревом в клочья разорваны, да и лейтенанта Черкасова смерть стороной не обошла… Шальной немецкий снаряд, выпущенный, видимо, для пристрелки, накрыл бойцов. И  был бой, и были потери, и понадобилась комбату резервная линия связи… И сработала она вовремя, и представили рядового связиста к ордену… Обошлись медалью, и то хорошо… Стоит, гад, терпеливо, смотрит, сука. Уверен, что осилил. Так, тянуть время не стоит, пора…»

                Кузьма быстро досказал, что знал про оленьи стада, резко умолк. Бабушка, поблагодарив и извинившись, повела внуков к выходу из зала. Бледный и напряжённый, не двигаясь с места, боец нёсся в атаку. Страх пропал, возникло ощущение уверенности, что  хранит его судьба от беды. «Как только дети выйдут… И пусть отойдут подальше…». Подполковник, по прежнему держа правую руку в кармане пиджака, решительным шагом пошёл на Эрнста.
- Я не ошибаюсь, это вы чучелами занимаетесь?... – Офицер ловко встал между экскурсоводом и стеклянной витриной.
- Я, -  беглый зек с трудом взглотнул.
- Так сказать, таксидермист? – блеснул эрудицией тюремщик.
- Он самый.
- Надеюсь, вы меня знаете? – Офицер вопросительно уставился в переносицу таксидермиста.
- ??? – По спине Эрнеста опять потекла холодная струйка
- Я начальник учреждения, что на горке, за ТЭЦ-2, знаете?
- Кто ж её не знает…
- Прекрасно. Ваш директор, Галина Васильевна, посоветовала обратиться к вам. Понимаете, нам необходимо срочно сделать добротное чучело сторожевого пса для музея МВД. Не возьмётесь?
- Что ж, у вас своих специалистов нет? - В дверном проёме возникла высоченная фигура!... «О, Господи! За что? Господи, зачем? Для чего ты послал сюда Бронислава? Почему именно сейчас?...»
- Как вам сказать, умельцы-то есть, но со сторожевыми псами  у них свои отношения. Мы пытались, но сами понимаете, контингент не тот. Путаный народец… Они, конечно, тоже люди, но… Получались не псы, а какие-то шакалы, да ещё и с запахом… Вы у нас не бывали?  Может быть случайно или?...
- Нет, не случайно… не бывал.
- Ну и ладненько. Так как, поработаете, на укрепление пенитенциарной системы? Мы отблагодарим, не сомневайтесь, и Галина… Васильевна не против,  если вы в рабочее время…
- Не знаю, у меня нет материала…
- Здрасти, Кузьма… Николаевич. – Бронислав беспечно улыбался.
- Минуточку, молодой человек, - хваткая рука офицера подхватила локоть беглого зэка, - нам надо кое-что выяснить. - За материалом дело не встанет, Кузьма Николаевич. Возьмётесь? – Подполковник, сурово взглянув на подошедшего Бронислава, и, продолжая держать Кузьму под локоть, отвёл немного в сторону. Доверительно продолжил. – И ещё, надо сделать чучело медведя, только качественно, для Москвы, заместителю министра, лично. С оплатой решим, как положено, слово офицера.
- Попытаюсь… - На Эрнста вдруг навалились апатия и опустощенность.
- Уж, пожалуйста. Ха! Знаете анекдот про Горького, Сталина и Берия? «Таварищ Горкий, вот ви написали роман «Мат», а нэ могли бы ви написат роман «Отэц». «Попытаюсь, товарищ Сталин». "Папитайтэсь, таврищ Горкий, папитка нэ питка, правда, Лаврэтний». – Подполковник весело рассмеялся. Кузьма, силясь изобразить на лице хотя бы нечто подобное улыбке, сглотнул образовавшийся в горле ком. Улыбаться не получалось. Подполковник резко умолк.
- Смешно, - лицо Эрнста всё же сложило кривую гримасу усмешки. 
– А ведь я решил, что вы, Кузьма Николаевич, моим визитом насторожились. Думаю, с чего бы это? Внутренняя бдительность иногда зашкаливает. Да вот молодой человек своим присутствием развеял. Это, кто? – Подполковник кивнул в сторону Бронислава.
- Этот?...  Это так, студент.
- А, практикант, симпатичный парень. Так завтра мои люди принесут вам материал,  договорились?
- Договорились. – Кузьма пожал протянутую ладонь. Рука тюремщика была пухлая, мягкая, почти безжизненная, хотя и очень тёплая.

   «Пронесло…» Эрнст, проводив взглядом ненавистную спину офицера, присел на табурет. Сбоку, растерянно улыбаясь, опять подошёл Бронислав.  «Да уж - попытка не пытка…»


                Глава 27.
                ПОМЕРЕЩИЛОСЬ


Воины стран Варшавского договора – Гарант мира и безопасности в Европе!

Коммунистическая партия за широкие права и развитие национальных меньшинств!

Да здравствует принципиальная и последовательная  политика КПСС – политика мира и солидарности!

   

                Войдя в зал природы, Бронислав увидел тщедушного таксидермиста, стоящего рядом с  вальяжным офицером. Они мирно беседовали, Бронька подошёл. «Здрасти, Кузьма Николаевич...» На голове Кузьмы, на самой её макушке, недозрелой ягодой малины зримо и выпукло розовела сермяжная правда. Не выпестованная в детских мечтах, в юношеских страданиях романтическая ложь. Нет, настоящая горькая истина торчала нелепым, отвратным бугорком среди неопрятных, редеющих волос цвета... «плесень белого коня». Мозг Бронислава захлебнулся собственными мыслями. «Этот  отвратительный и ничтожный Кузьма, эта «плесень белого коня» не может быть моим родным отцом! Никак не может! Он просто притворяется… Он, он – Кузька, ничтожная убогая Кузька!..»
 
                Кузьма тупо глядел вслед розовощёкому, чуть полноватому офицеру, с явным удовлетворением покидающему зал.
 
- Это, кто? – подойдя ближе, спросил Бронислав.
- Да так, гражданин начальник… с горки.
- С какой горки?
- С крутой.
- А-а… Ба Броня, велела передать вам привет. Она вас узнала по фотографии. Вы же мой отец. Не думайте отказываться, она узнала.
- Да?.. Как она?
- К смерти готовится, молитвы читает. Она вас узнала…
- Я понял… А мать?
- Что мать? Мама работает. Ба Броня узнала…
- Бронислав, ты меня извини, мне сейчас не до фантазий твоей бабушки. Видел офицера?
- Видел. Ну, и что?
- Да так. Видать, тюрьма по мне скучает… Пойдём ко мне, чай поставлю… нет, давай лучше сходим в  "Синегу".

                В кафе свободных мест не нашлось, а ждать не хотелось. Перешли через дорогу в гастроном «Инта». Кузьма купил в штучном отделе пузатую бутылочку «Плиски», подумал и прихватил ещё бутылку Столичной, Бронька - чёрный хлеб, триста грамм ветчинно-рубленной колбасы, два сырка "Волна" и банку томатного сока.

                Вернулись в музей, благо, мастерская в дальнем конце коридора, никто туда не ходит, не мешает. Закрылись на ключ. Выпивали, закусывали, молчали. На Бронислава вдруг навалились усталость и какое-то философическое равнодушие. «Ничтожество. Сидит тут в своей каморке, пьёт дешевый болгарский бренди, гордо прозванный коньяком, и полагает, что он мой отец. Дудки! Меня не купить ни «коньяком», ни колбасой, ни признанием родства. У, бестолочь, даже с виду неудачник! Крошки хлеба висят на подбородке, другие свалились на впалую грудь, а он не замечает. Неряха, - плесень белого коня…».

- Ты волен пойти и заявить на меня. – Вдруг, не поднимая глаз, произнес Кузьма. – Опознал, мол, полицая…
- Зачем?
- Не знаю, может, полегчает, утешит твой комсомольский пыл.
- Я выбыл, давно уже.
- Ну, совесть советского гражданина, добропорядочного.
- Ой, ой! Какие мы храбрые, какие гордые и непонятые! Да ты нам всю жизнь исковеркал, герой. У других отцы, как отцы, а у меня…  Плесень белого коня, оборотень!
- Я не плесень, не оборотень.
- Кого это интересует?
- Меня… лично меня! И тебе полезно знать правду.
- Да знаю я. Все, и мама, и дядя Миша, говорили, что вы по заданию. Тогда за что посадили?
- А ни за что! Власть такая…
- Какая?
- Подлая.
- Ну да, власть подлая, судьба поганая. Других не тронули…
- Ещё как тронули, в лагерях почитай половина народу ни за что отсидела. Каждый, как и я, надеялся, что разберутся, отпустят.
- Надеялся он…  А зачем бежал, раз надеялся?
- Совратили.
- Кто?
- Блатные.  Разговаривали, обихаживали, ну и охмурили…
- Только не надо этих выдумок. Зачем вы им нужны, в бегах?
- Кто это вы?
- Ну, ты. Зачем им, именно тебя, совращать на побег?
- Для пропитания.  Молодой, здоровый, вполне пригоден.
- Не понял?
- Для мяса, ходячий провиант. Сначала должен нести тяжёлые припасы, а закончились бы продукты, ну и, перо в бок, ливер наружу.
- Да ладно, лобуду гнать.  Я вам не наивный ненецкий мальчик. Я, таки, из Одессы, а не из тундры, дорогой дядя Кузя.
- Не ёрничай, теперь знаешь, кто я.
- Знаю, и что? Как нам теперь друг друга кликать? Тебя - папа..
- Как прежде, я – Кузьма, ты – Бронислав. Бронь, пожалуйста, не вороши прошлое, ничего хорошего из этого не получится. На меня сегодня и так свалилось достаточно. Одна напасть разрешилась - от тюрьмы я ушёл, пока. Теперь ты приехал. Ёрничаешь, укоряешь... Ну, узнал, и что из этого? Это новость только для тебя, а я свой крест давно несу…
- Привык, крестоносец.
- Может, и привык, возможно, очерствел душой, не знаю. Только одно скажу, не на мне вина, не на мне. Я старался, я честно…
- Благими намерениями дорога… знаешь, куда устелена?
- Мой ад при мне, и в душе, и в мозгу…

                «Сытый, голодного не разумеет». Не интересны молодому злоключения зрелости. Неумёха и неудачник, по собственной воле угодивший меж жерновов судьбы. Человек почти старый, почти отец, почти чужой. У каждого свой путь, свои времена, свои расклады. «Попытайся угадать, дорогой папаша Кузя, кому какие испытания предстоят, и у кого судьба тяжелее, тебе или сыну твоему». Пожилым легко осуждать юных, претензии младых к старшему поколению ещё прямолинейнее и злее.
 
                На Груби-ю тундра совсем лысая, даже духам шамана нелегко цепляться за низкую поросль. Суровый ветер, сдувающий снега с бугров, тому вина. Недалеко, видать, священная птица Минлей обитает, на озябшие просторы страх и пурги нагоняет. Однако тепло людям в деревянных балках, большие запасы горюч камня и дров заготовил Василий Альфонсович. Хорошо в тундре, свобода. Ни тебе востроглазых соседок, ни начальников милиции, наделенных  хватательным рефлексом, ни проблем с учёбой. Тяжёлый, бесконечный труд, грубая, однообразная еда, долгие зимние вечера. За окошком - темень, морозы сменяют вьюги, вьюги – морозы, время течёт неспешно, незаметно, как вода в ручье под снегом. И только Кайра в поиске, у неё своих дел много. Бронислав как-то попытался камлать, но не получилось.
 
«Глупости всё это… Ну да – «Он ещё зелёный» - сказала лиса, не достав  винограда на высокой лозе».

                Поначалу Бронька пытался втолковать деду, что долг за песок он отдаст, отдаст постепенно, но сполна. Отработает, накопит денег… Василий Альфонсович слушал молча, не перебивал и эту тему никогда не поднимал. Постепенно Брониславу надоели и собственный жалкий скулёж, и заверения о врождённой порядочности. Он, поклявшись в душе, быть в отношении деда и его жены, честным, немного успокоился. Раз дед не требует, значит можно повременить, а то и вообще… «Вообще» конечно неплохой вариант, но? Вот, например, с отцом родимым другое дело, бросил их и теперь не сильно переживает. Бронислав не такой,  ему чужого не надо. В приёмнике зашуршало на всех диапазонах, одни помехи, видимо, сполохи пошли. Бронислав подбросил угля в печку, чуть прикрыл заслонку, задул свет.

                За окном послышались шаги, дверь открылась, и в помещение балка, с клубами морозного пара, вступил бородатый, небольшого роста, одетый в нагольный полушубок и шапку-ушанку, геолог. Бронька, вроде встречался с ним раньше, то ли в аэропорту, то ли ещё где, сразу не  вспомнишь. Встретившись с пришельцем глазами, Бронислав уже не сомневался, что  знал его раньше. Геолог вежливо поздоровался, присел на табуретку.
 
- Ну, как ты тут?
- Нормально. А вы, это, какими судьбами?
- Да вот техника обломалась, иду за подмогой.
- Может, я пригожусь?
- Так я за тобой и пришёл. Собирайся.

                Двое неторопливо вышли на снег. В тундре тихо, морозно, почти безветренно. Через всё небо полыхал серебристо-зелёный подол Нума. Собаки, не обращая внимания на сполохи, преданно поскуливая, виляли хвостами. Геолог быстро зашагал по твёрдому насту, Бронислав едва поспешал следом. Вот торопышка!… За бугром, в занесённой снегом ложбине, чернел необычный, обтекаемой формы вездеход, покрытый пористой кожей. Ни колёс, ни гусениц не наблюдалось, видимо, застрял в снегу. Подошли ближе, аппарат, словно живой организм, чуть заметно дрогнул, напружинился, по борту побежали не яркие, жёлтые сполохи.

                «Чудеса! Может, колёс вовсе нет? Мало ли чего наши конструкторы не придумают.  Геологам  приходится в разных условиях передвигаться, и в тундре, и в тайге, и в пустыне. Или взять, например военных. Вот и мой нынешний знакомец, пожалуй,  даже не геолог, а военнослужащий,  лётчик или вертолётчик. Гладко выбрит, в специальном костюме. В руках пульт с огоньками, справа рычажок, как для переключения скоростей, только очень маленький. И попутчики его странные. Смотрят лупоглазые…»

                Через два дня Василий Альфонсович обнаружил Бронислава чуть живым на заброшенной буровой. Собака учуяла, Байкал. Всю ночь беспокоился скулил, а утром побежал на буровую. Месяц возились пока выходили, память почти вернулась, но как он оказался на буровой, Бронька не помнил.

                В мае, когда с запада пахнуло теплом и сыростью, а из-за бугров стали доноситься крики перелётных птиц, Бронислав засобирался на юг.  Не то чтобы ему надоело в тундре, нет, просто мать забеспокоилась, да и квартиру надо проведать, а то решат, что бесхозная…

                Сидя у иллюминатора, когда под ними проплывала  водяная гладь круглой формы, Бронислав почувствовал жжение в подмышке. Вдали заметил аппарат странной формы, но солнечные блики на миг ослепили его… Когда зрение вернулось, и жжение прекратилось,  вертолёт успел оттянуть довольно далеко от озера. «Померещилось…»


                Глава 28.
                МАЙКЛ

Вооружённые Силы СССР – Гарант мира и безопасности всех народов!

Колхозам широкие права в планировании организации и оплате труда!

Да здравствует принципиальная и последовательная  политика КПСС в расширении и укреплении связей, братского сотрудничества с коммунистическими и рабочими партиями всех стран!   

   

                Вертолётоносный Крейсер «Ленинград», штатно стоял на третьих бочках, что в Северной бухте города-героя Севастополя… Да-да, на том самом месте, где 29 октября 1955 года взорвался линкор «Новороссийск». Иван, старшина 2 статьи, весь в чирьях, торчал на катерной палубе, смолил десятикопеечные «Черноморские» и безразлично взирал на берег. Кабельтовых в восьми, у Госпитальной стенки, отшвартовался корабельный баркас с первой сменой возвращающихся из увольнения. Испустив синий дымок, лоханка дала задний ход, лихо развернулась и направилась в их сторону. Матросня, набившаяся в баркас, напряжённо ждала возвращения на корабль. Сегодня, в воскресенье, дежурным по кораблю заступил каплей Бородавкин из БЧ-3 – известный нюхач и зануда. Ни одного «вкусившего» не пропустит, прямо в рожу носом лезет, особенно к представителям артилерии БЧ-2.

                В Севастополе Иван в увольнения не ходил. Военный город, на улицах офицеров больше, чем на корабле, ходи и козыряй им, а где не заметил, непременно найдётся службист со звёздочками на погонах. Иное дело город Николаев – благодать и свобода. Население сплошь гражданское, танцевальных площадок полно, девки простые, особенно в ДОФ… Нет, кому захочется, можно на стрелку,  через Ингул пройти или в Садик Петровского, но Дом Офицеров Флота всё же предпочтительней. Осталась там у Вани зазноба Валя… 

                "Симпотная девушка - спортсменка, в волейбол за швейную фабрику играет. Только отец её простой ... совсем простой, как кусок хозяйственного мыла. Напоролся тогда на нас в подъезде. Вальку домой отправил, а к Ивану с женитьбой пристал. Как Грибов в фильме "Свадьба" - "Извольте делать предложение..." Можно бы и жениться… а институт, мечты? Что он понимает в этом? Обещал прописать в двухкомнатной квартире, в свой цех устроить. Устроит он… каким-нибудь слесарем, и ковыряйся всю жизнь в мазуте.  Валя, конечно, хороша, но папаша… да и мамаша тоже «не из графьёв» будет... Эх, быть бы свободным, а тут ещё как медному котелку – служить и служить. Да и лечиться надо, фурункулёз вещь неприятная и болезненная, особенно, когда на ягодице вскочит… а на двух – совсем весело…  для других. Заработал хворь, врагам не пожелаешь. Ещё и повезло, не утонул, как "Кузя", с которым за борт упали, когда канат оборвался. Ухнули в воду, даже струхнуть не успев. Так Кузнецова какой-то шустрик с полётной палубы по голове спасательным кругом саданул. Кузя гикнул, и топором ко дну, Ваня за тот же круг уцепился и заорал: «Пожар!». Тут рядом второй круг плашмя шлёпнулся… не попал снайпер долбаный, не то пришлось бы мне следом за Кузей… Кругом темень, слабо подсвеченная прожекторами, грязная вода льдинками шуршит.  Подошёл баркас, обеспечивающий безопасность, (этот же, который сейчас к борту подходит), кинули конец, а я его держать не могу, стали багром помогать, бушлат порвали, спину расцарапали, но вытащили. А Кузнецова, на следующий день  водолазы из воды скрюченым достали. Залёг Кузя в яме, которая напротив Варваровки, где корабль на размагничивание поставил, и кабелями, как катушку, обмотали. Да.., было дело, Кузнецова в цинковом гробу родителям в Рязань послали, а Иван неделю провалялся  у корабельного фельшера, да бесполезно. Не вылечил, коновал, отправил в госпиталь на переливание крови и прочие процедуры. Надо бы глянуть, нет ли письма от Вали, обещала фотографию прислать…"

                Через три дня Иван попал в госпиталь. В кожно-венерическом отделении четыре палаты, две с кожными больными, две с венерическими, а в конце коридора небольшой бокс на двух человек. Там обычно лежали флотские офицеры, но сейчас поселили парня совершенно зловещего вида, с диагнозом - сифилис. Видимо очень заразный, если в одиночестве лежит. Только сифилитик мало беспокоился о мерах предосторожности. В часы приёма пищи он, в новой больничной пижаме, франтовато проходил через весь зал столовой, усаживался за отдельный столик и брезгливо ковырял вилкой в незамысловатом больничном блюде. Весь лечащийся контингент отделения: и гонорейные и кожные, с опаской задерживали дыхание. Некоторые даже отворачивались, чтоб не втянуть воздух, который выдыхал сифилитик. Он же, сволочь, возмутительно не переживал по поводу своей страшной болезни, даже бравировал этим. Так, подходя к окну раздачи, громко, хотя его никто не спрашивал, говорил, почти орал: «Диета для больных сифилисом». Отрастил гад франтоватую, как у молодого Ленина, бородку и после обеда двигал на задний двор госпиталя, окружённого каменным забором. Однажды, в воскресенье, врач Павел Илларионович попросил Ивана найти больного, который из бокса. Как ему отказать? Отыскал.

- Слышь, сифилитик, там тебя врач ищет.
- Какой врач? – Бородач каким-то шпунтом увлечённо ковырял в куске известняка.
- Дежурный, Павел Илларионович.
- Перебьётся, у меня свой лечащий… – Сифилитик отступил на шаг, рассматривая нечто похожее на голову с бородой. – Ну как, похож?
- Ленин, что ли?
- Сталин, бля! Совсем с этим столетием озверели. Куда ни ткнись – Ленин. Софокл это, драматург. «Блаженна жизнь, пока живёшь без дум».
- А-а. Не знаю, не читал. Ты это, срочно к врачу вали, не то из госпиталя вытурят.
- Кишка тонка, я только заведующему подчиняюсь. У тебя закурить найдётся?
- Есть. – Иван  машинально протянул початую пачку. Ваятель скривил рожу, поковырялся и вытащил одну сигарету.
- «Черноморские», блин. – Тут Иван вспомнил про сифилис и твёрдо решил, что ему из этой пачки курить не судьба.
- Бери всю, у меня ещё есть в палате.  Бери, они подсушены…
- Не надо, у меня свои… не дрейфь, я не заразный.
- Я и не боюсь, просто… бери. – Иван положил пачку на камень.
- Все вы не боитесь, только шарахаетесь от меня, как бродячие сучки от трамвая… Да ладно, проехали. – Скульптор глубоко затянулся и, пуская струю дыма в лицо своего творения, шумно выдохнул. Затем неожиданно сменил тему. -  Сейчас бы дури курнуть, а?
- Не понял. – Иван сразу сообразил, о чём речь, но тянул время, не найдя ответ.
- Травки бы, говорю, достать, косячок замастырить да по кругу пустить.
- Не знаю, я не пробовал… и не собираюсь. Да и другие с тобой один бычок вряд ли сосать станут. Сифилис не триппер, говорят, он через слюну стопроцентно передаётся. Слышь, может, к врачу сходишь, или сказать, что не нашёл тебя?
- Скажи. Впрочем, как хочешь. Тебя как кличут?
- Иван.
 - О как! Второго Ивана в своей жизни встречаю, первым был дед - мамин отец. А меня Майкл. Ты, Вань, не ссы, эскулап перебьётся, нечего ко всяким шавкам бегать, пусть позлится.
- Хозяин - барин, только за неповиновение офицеру могут и в дисбат  упечь. А Майкл - это чё – нерусский?
- Хиповый. Нам хипарям национальность по балде, мы за свободу личности, вообще за свободу, за кайф. В Амстердаме хипари групповой секс устроили, сто человек одновременно. Вот кайф!
-  С жиру бесятся… Ты чё, бывал в Амстердаме?
- Протестуют, не то, что наши Маняши.  До свадьбы ни-ни, в школу при форме и с бантиками в косичках, на демонстрацию с красными флагами и с портретами этих козломордых.
- Ты это, кончай, а то услышат …
- Вот-вот, только и знаем, что донесут, -  но уже потише процедил Майкл и потянулся за второй сигаретой.
- Ладно, я пошёл. – Иван, ловко воспользовавшись моментом, ушёл от заразной пачки сигарет и от ещё более опасного разговора.

                Непонятно почему, но молодые люди подружились. Ивана так и тянуло к надменному сифилитику. Вообще-то Майкла по-обычному звали Михаилом, то есть Мишка, Иван специально в журнале старшей медсестры подглядел. Но если ему нравится по-иностранному, пусть тешится. После обеда, когда весь госпиталь погружался в сон, приятели поодиночке прокрадывались на задний двор. Майкл доставал из зарослей полыни неоконченное творение и, поглядывая на себя в маленькое круглое зеркальце, тесал философа. Софокл всё-таки больше смахивал на молодого Ленина, думал Иван, без особого интереса наблюдая за ходом творческого процесса. Он садился  с подветренной стороны на здоровую ягодицу и, прислонившись к низкому каменному забору, закуривал свою сигарету.  Устраивался со стороны подветренной, вроде, чтоб не запылиться, но по правде – чтоб не засопливить. Приятели курили, вели неторопливые разговоры и, по настоянию Майкла, переходили на его дорогие с фильтром. Иван не отказывался. Мишка, хотя и в суждениях своих чудноватый, но парень-то в общем неплохой – грамотный, городской. В динамике на столбе зазвучало «И Ленин – такой молодой…»

- Задолбали, суки, этим Ильичом. Не зря ребята в Средиземке на американские фрегаты рванули. Слыхал?
- А то, Вындаш и Чалый. К нам  на корабль приходили особисты, стращали всех. Обещали достать их там за кордоном и мочкануть.
- Не мочканут, руки короткие. На западе такой хай поднимут.
- Не знаю, зачем было бежать? Присягу давали, а сами Родину предали!
- Может, они пальцы скрещенными держали, когда присягу долдонили, мол, понарошку читаю.
- Так нельзя, это же предательство. Государство их вырастило, выкормило…
- Выкормило! При чём тут государство? У Брежнева, что ли, он сиську сосал?.. Или чё другое…
- Ну, не знаю, у кого они и что сосали.  Есть же Родина, долг, служба…
- Да не хотели они служить! Кому служить? Этим долдонам в Кремле?  Извини-подвинься…
- Стране своей, народу, советскому народу.
- Какому народу? Да этим алкашам всё до лампады!
- Не знаю, не все же люди алкаши. Лично я никуда бежать не собираюсь.
- Я тоже, но если допустим, гипотетически предположить, что завтра  разрешат  за границу.
- Всем?
- Всем. Ты бы свалил?
- Не, что там  делать? Как с ними разговаривать, на каком языке?
- А я бы рванул, в Амстердам или в Лондон. Там Битлы, секс, свобода слова…
- Свобода! Ну, ты даёшь! У тебя чё, отец бандеровец?
- Какой бандеровец, мы русские!
- Значит, диссидент.
- Хорош диссидент, - Мишка осмотрелся по сторонам и тихо добавил, - он обкоме работает, первый секретарь – коммунист, блин,  слуга народа.
- Врёшь! Отец первый секретарь, а тебя во флот на четыре года упекли, так я и поверил.
- Это он, сука, меня сюда законопатил. Идейный, блин. Я, со второго курса бурсу бросил…
- Институт?
- Университет. С весны на плешку зачастил, задолженностей накопилось, не разгребёшь, но это не главное. Когда моего кореша Гарика менты с валютой замели, папашка сдрыснул за своё место и меня за два дня в академку оформил, на третий  служить упёк, по знакомству.
- Понятно, а что за плешка?
- Да так, место… на ступеньках возле колоннады. Там все хипари города собирались. О, скажу тебе, Вань, вот «иц май лайф» был!
- И что вы там делали?
- Делали? Да ничего. Там всё путём было, народ продвинутый, при баблах, не всякая хрень из-под рабочих ногтей. У Гарика старикан Торгом заведовал, у Толяна – прокурор. Ну, а мой, ты сам понимаешь – почти «крёстный отец» всех этих папашек. О лайф был,  балдели, травкой баловались, групповушкой. Ты пробовал в ромашку?
- Нет, и не хотелось бы. Стыдно. Я только по любви допускал, по взаимности.
- Любовь? Ты чё, Вань, дихлофосу нанюхался или комсомольской кинухи насмотрелся, Корчагин, любовь! Придумали всякую блажь, а вы верите.
- А чё лучше как ты, сифилис в куче ловить?
- Какой сифилис? У меня только подозрение, понял? Диагноз и подозрение – разные вещи.
- Родителям сообщил?
- Чё им собщать, – Мишка опять оглянулся по сторонам и добавил,  - они сами, вернее, маманя сюда устроила. Только ты никому….
- Могила.
- Поваляюсь месячишко сифилитиком в вашем вонючем лепрозории трипперных и чесоточных…
- Почему в вашем, он и твой.
- Ну, нет, Ванёк, я тут по другой причине. Мамке обещали во мне какую-либо проказу найти и на комиссию, а там домой.
-  Понятно, мать она, на то и мать, чтоб помочь сыну. Только отец-то как, позволит? Ты же сам сказал – идейный, коммунист.
- У мамки свои концы и расклады. Да и куда он денется, я один у них. Маман ему такие идеи вотрёт, что тошно станет. Небось, найдёт папашка других, на ком можно своё кредо отрабатывать. Холопов и холуёв достаточно.  У меня маман со связями, у неё в Москве свои люди на Старой площади. Нет, отец, он тоже глыба. Вот у тебя батя кто?
- У меня?  Никто. У меня нет отца,..  умер в детстве.
- Как же он тебя заделал, если в детстве откинулся?
- В моём детстве.
- Жалко.

                Через неделю, в послеобеденный сон, Майкл, одетый в форму №2 (чёрные брюки, чёрные ботинки, белая форменка и белая бескозырка), сидевшую на нём как-то вахлаковато, вышел из ворот госпиталя, шмыгнул в чёрную «Волгу» и укатил в сторону вокзала. Иван был единственным из  больных, посвященным в некоторые детали выписки «сифилитика». Они, обнявшись, попрощались на лестничной площадке. Ванёк, сквозь кривые стёкла окна второго этажа, молча понаблюдал за процедурой депортации сына секретаря обкома из рядов ВМФ и побрёл в палату. Попытался заснуть… «Везёт же некоторым!» Поднялся, достал початую пачку болгарских с фильтром, презентованную Мишкой, спустился на задний двор.

                В кустах чертополоха валялась голова Софокла, нос отбит. Иван достал из кармана два письма от Вали, которые перед обедом отдал корабельный фельдшер, но Ванёк не захотел читать их в суете. Осторожно присел на камень (чирей на левой ягодице ещё не совсем прошёл), затянулся.  Курил и сплёвывал с полчаса, затем встал, оросил мочой труд скульптора, сгрёб сухую траву, положил на кучку непрочитанные письма и поджёг.  «Эх! Шла бы ты, Валюня, замуж…»

                В октябре Иван стал кандидатом в члены КПСС. В тот же день ему пришла телеграмма – «Третий день кайфую на плешке. Майкл».


                Глава 29.
                ТРАКТОРНЫЙ ОБОЗ



100-летнему юбилею В. И. Ленина наш трудовой энтузиазм, патриотический подъём сил и укрепление оборонной мощи стран социалистического содружества!

Да здравствует дружба между братскими народами СССР и Чехословакии!

Слава Советской науке, осваивающей просторы Луны с помощью радиоуправляемого самоходного аппарата «Луноход – 1»!

   

                Василий Альфонсович, отправляя Бронислава «на юга», поручил сдать в приёмный пункт артели тринадцать ящиков солёного сига да велел передать Кузьме отдельную посылочку -  пластмассовое ведёрко икры-северянки и заготовки из камуса на две пары пим. Добираться в город пришлось на тракторе. Состав из пяти тракторов с прицепами медленно тянулся меж пологих бугров по странным, едва приметным ориентирам. Ночевали в кабинах работающих тракторов, скрючившись на сиденьях. Пили мало, грамм по двести на сон грядущий, ели два раза в день - в обед и перед сном. Утром согревали чайник на козелке, приспособленном под паяльную лампу, крепко заваривали чай, пачку на семь человек. Медленно, с достоинством, каждый из своей алюминиевой кружки, потягивали тёмную, горькую жижу – просыпались, настраивались на дневной переход.
 
                Дни стояли длинные, почти не темнело. Снег, почувствовав близкий конец, покрылся блестящей в синеву ледяной коркой. Ближе к полудню тундра, истекала на южных склонах неторопливой капелью и, искривляя  чёткие линии бугров дрожащим, прозрачным маревом, интенсивно парила. На третий день далеко впереди показалась полоска тёмного дыма, но тракторный обоз пошёл вниз, в глубокую лощину, и дымная примета исчезла с глаз. Тракторист Эльдар, с которым Бронислав ехал в одной кабине, повеселел и, следуя какому-то условному сигналу, прибавил обороты.  Тому же сигналу повиновались остальные участники обоза. Бронька малость расстроился - «Ну вот, к вечеру прибудем на базу, а дед стращал, что не раньше, чем через неделю… Старый он, по себе судит».
 
                Около пяти вечера, когда до города оставалось километров семь, передовой трактор круто свернул вправо и, воткнувшись радиатором в кусты тальника, заглох.  Остальные, кроме одной сцепки, последовали его примеру. Из кабин повыскакивали возбуждённые трактористы, ловко и сноровисто отсоединили от грохочущего трактора сани с полупустой цистерной. Вполголоса посовещались, и тракторист Вася, развернув свой агрегат в сторону города, рванул с места. Через минут пять над тундрой повисла первозданная тишина. Механизаторы с шутками да прибаутками занялись «по хозяйству», двое соорудили из куска толстой фанеры, пристроенной на небольшие пустые сани, нечто вроде стола. На столе появились банки с тушёнкой, ломоть сала и пустые алюминиевые кружки. Ножи, «зазаборного» производства с пластмассовыми наборными ручками, воткнутые в фанеру, нетерпеливо дрожали. Вокруг стола в качестве стульев поставили ящики. Бронислав, не к месту,  спросил: «Куда это Василий?...» Ответили, с каким-то издевательством, как особо непонятливому: «Куды-куды, за кудыкины горы. Хлеба совсем нет. Ты бы, паря, сходил ещё дровишек, для костра принёс». Бронислав нехотя отошёл. Когда он принёс первую вязанку дров, на козелке весело кипел чайник, «народ», вымыв руки тёплой водой с хозяйственным мылом, курил и нервно вслушивался, не едет ли Васёк с хлебом.  Нет, не слыхать. Чтоб не маяться от безделья, оставили старшего Петровича на хозяйстве, пошли заготавливать сушняк все вместе. Сделали три ходки, Вася всё не появился.

                Пошли за четвёртой, хотя по соображениям Бронислава, дров и так уже выше крыши. Только отошли, Эльдар остановился, снял шапку, прислушался…  «Едет!» Трактористы, возбуждённо потирая руки, вернулись к столу. Рассудительный Петрович хлопотал у жаркого костра. Бронислав достал из своих запасов тройку жирых сигов, бросил на общий стол. «Вот это по-нашему, по-ленински, по-коммунистически!» - прокомментировал хохол Пашка и, вытерев лезвие ножа о засаленную штанину, ловко покромсал  рыбу, тонко нарезал сало. Все дружно взглотнули, но к пище никто не притронулся. «Хлеб ждут, соскучились, там в своей тундровой партии по дарницкому». Бронислав, хоть и проголодался, тоже не стал есть.  Лихо, с разворотом на месте, подъехал Вася, заглушил мотор.
 
- Ну, мля, Васька, тебя только за смертью посылать!
- Дык я чё, я и так…  Гайку, бля, закрыли, бля, пришлось таксёра брать и в центр мотать, бля. А там же культура, бля, менты…
- Короче, Склифасовский, привёз?
- А то, бля, чё я пальцем деланый? – Вася небрежно пнул из кабины ящик водки. Эльдар, стоявший ближе всех, подхватил дорогую поклажу. Вася героем-космонавтом вылез из кабины.
- Та шо, оцэ и всэ? – разволновался Пашка.
- Не ссы, хохол, за сидушкой ещё найдётся.
- А хлеб? – робко напомнил Бронислав.
- О, бля, забыл! Помнил, помнил и забыл, бля! 
- Да ладно, там у меня полмешка сухарей в тракторе, наливай Пашка, а то нутро дрожит… - Петрович, подул в свою кружку, придирчиво посмотрел в её пустое нутро, протёр для верности  заскорузлым пальцем, хлопнул донышком по столу и подставил под прозрачную булькающую струю. Понеслась душа в рай... Хорошо в тундре по весне - зимний сезон заканчивается, на сберкнижке не одна тысяча рваненьких дожидается, рядом ребята, свои в доску…

                Бронислав пил мало, так пригубливал, чтоб не приставали. Впрочем, до него никакого дела не было, трактористы наслаждались общением. «Не, хохол, ты знаешь, что про деньги сказал Сенека?...» - «Который Сенека, из бухгалтерии? Так он, мля, не Сенека, он, мля, Сенык Макар Остапович – тоже хохол только западенский, да, Пашка?» - «…Не западенский, а Подольский…» - «Один хрен, хохол». - «Дураки, вы оба. Сенека-младший – римский философ, а жил в Испании. Наливай… Ух, крепка… советская власть! Так вот, Сенека сказал – «Деньгами надо управлять, а не служить им. Понял?» - «Вот-вот, у нас на службе был старшина, тоже хохол, Нестеренко…» - «Да в армии, старшины - все хохлы! Пристроились на тёплых складах, козлы…» - «Потому, шо мы хозяйственные, не то, шо татары всякие…» - «Да татары самая древняя нация в Союзе, мы вас триста лет… это, в страхе держали и баб имели». - «Ну да, имели они, только потом все татары обрусели, а ни один русский не обтатарился». - «Не знаю, як там з татарамы, а дэ хохол пройшов, там еврею делать ничого».  – «Ну, сказанул, станет еврей с тобой по тундре ходить». – «Не скажи, а наш начальник экспедиции Александр Абрамович?...» - «Конечно, начальником каждый работать сможет». – «Да он девять лет сейсмологом в партии работал  и в тундре, и в тайге». - «Да? Не знал. Наливай. Тут без бутылки не обойдёшься». – «Мужики, а наш-то Виктор Захарович, кто?» - «Мудак он, твой Захарович, меня премии лишил за март». – «Так ты ж, бля, в марту,  трактор утопил!» - «Ну и что?» - «Не в марту, а в марте». – «Ой, ой! Умный встрял, грамотный? С институтским поплавком, а сам тракторист… обрезаный. Вам муслимам пить нельзя». – «Запрещено вино, а водку разрешается».– «Ну, извини. Давай за дружбу». - «Наливай». 

                С каждым поднятым тостом философические выкладки и обсуждаемая тематика становились мудренее и заковыристей, каверзные  вопросы бытия приходилось решать с помощью единоборств, как умственных, так и физических. Бронислав, как человек совершенно посторонний, не имевший к третьей геофизической партии никакого отношения, избирался независимым рефери. Огласив вердикт о победителе  и побеждённом, он, с чувством честно выполненного долга, шёл спать в кабину одного из работающих тракторов, обычно в трактор Эльдара. За банкетным столом продолжалась академическая полемика.  На третий… а может и четвёртый день дискуссий, народ, совершенно зашедший в тупик от вопроса – «Знал ли Пророк Магомед русский язык или он разговаривал только на татарском?» крепко заснул.  Спал и Бронислав, но не столь крепко, как дружный коллектив  механизаторов сейсмической партии. Его-то и удалось разбудить какому-то красномордому хмырю в очках.
 
- Эй, парень, ты кто?
- Я?... А ты?
- Я заместитель начальника третьей партии…
- У нас только одна партия – коммунисти...
- Ладно-ладно, не продолжай, знаю. Гляди, я при тебе забираю полные семь бутылок. Вам на опохмелку оставляю одну… нет, полторы, тут ещё одна недопитая, почти полная. Скажешь Петровичу, что если завтра к вечеру на базу не приедут, всех уволю. Тебя в первую очередь. Понял?
- Понял…  чем дед, бабу донял. Увольнялка твоя коротка, понял.
- Ты чё, новенький?... А-а, ты от Василия Альфонсовича. Как звать?
- Зовуткою…
- Не обижайся, я ж сказал, что заместитель Виктора Захаровича, Ройзман Давид Львович. Кстати, могу понадобиться… как смогу…
- Ладно, Бронислав меня зовут. По приезду ящики с рыбой надо бы разгрузить в надёжном месте, сможем?
- В холодный склад скинем, он под замком, территория охраняется. Ну, Бронь, я погнал, а то вертолёт ждёт, летуны недовольны. Мы вас второй день ищем. Вы чё по «Ангаре» не отвечали?
- Вроде, аккумулятор сел.

                Бронислав соврал, портативная радиостанция «Ангара» работала, но трактористы, когда слышали вызовы, показывали «по локоть» и, наливая пополней, весело гоготали. Такая вот свобода мнений в тундре. К вечеру следующего дня, когда всё экспедиционное начальство разошлось, тракторный обоз прибыл на базу. Их встретил очкастый Ройзман. Покричав для порядка на всех скопом, он отдал им четыре из семи бутылок конфискованной водки. Сгрузив наиболее ценные вещи и ящики с рыбой в закрываемом на замок ангаре, «геофизики» рванули в общагу допивать остатки изъятой водки. Давид Львович пристроил Бронислава на ночь в том же общежитии и, удовлетворенный тремя увесистыми «хвостами», укатил домой за рулём ГАЗ 55.

                Длиннобудылый Бронислав с наслаждением вытянул ноги на металлической кровати. Наконец-то можно поспать по-человечески!  «А ведь оказалось, дед прав был, больше недели добирались, вот тебе и тракторный обоз».



                Глава 30.
                МЕТАМОРФОЗЫ

Программа мира, выработанная съездом КПСС – важнейшее направление внешнеполитической деятельности Советского государства!"

Да здравствует советский народ и его мудрая коммунистическая партия, уверенно идущие к свершению решений исторических съездов КПСС!

Труженики села, отдадим все силы, опыт и знания на выполнение «Постановления ЦК КПСС по дальнейшему развитию мелиорации земель и их дальнейшему освоению»!

   

                Сдав в Заготконтору привезённую рыбу и пушнину, Бронислав с большой неохотою позвонил в музей Кузьме. Две трети от вырученных денег Василий Альфонсович велел отдать…. Этому, так мысленно стал называть сын отца. Телефон не отвечал, придётся ехать наудачу, авось окажется на месте. Мастерская таксидермиста оказалась на замке, за дверью долго и настойчиво звонил телефон. «Шалается где-то Кузька белобрысая. У, плесень! белого коня»… Почему плесень и почему коня, да ещё белого Бронислав наконец-то вспомнил. Познакомился он однажды с одним чуваком, не с чуваком, а со взрослым, лет сорока восьми, мужиком. Не мужиком, а можно сказать паном…. Впрочем, какой из него пан?... Поляк безмозглый, именно так Броньку дразнили в детстве, «тонко» намекая на кровя, текущие в его жилах. Обедали они в ресторане аэропорта. Сидели за одним столом, ну и выпили малость, разговорились. Пан… звали его то, ли Яном, то ли Павлом, хлебнув лишку, расхвастался о своём шляхетском происхождении, мол, наша шляхта ведёт свой род от сарматов, а те были непревзойдённые наездники и из-за любви к лошадям присваивали своим родам соответственные фамилии, например Конинский, Стремянский Кобылянский. И его, пшека, фамилия в переводе на русский звучит как – «плесень белого коня», это вам не Сидоров какой-то или Козлов. Бронька, давно решив про себя, что он чистокровный русак, возразил, что у русских не все Зайцевы, а имелись фамилии, тоже производные от благородных животных, например… боярин Андрей Кобыла. Другие лошадиные фамилии Брониславу вспомнить не удалось, и он, подло переменив тему, с пеной у рта, стал доказывать  главенство России над Польшей. На что получал насмешливые и уничижающие возражения.

                Интеллектуальный «спор славян между собою» пресекла администратор ресторана, хрупкая женщина с высокой причёской.  Главным аргументом в её убеждении «прекратить буйство» были не исторические знания, не веские слова, а громадная фигура человека в белоснежном поварском чепчике и в почти столь же белом, но с небольшими кровавыми пятнами, переднике. Фигура молчаливо торчала в проёме двери, ведущей на кухню, а увесистая деревянная скалка, предназначенная  для прозаического раскатывания теста, обещала историкам не совсем стандартное применение. Шляхтич, воспользовавшись  ситуацией, срочно и позорно покинул поле брани. «Радетель и защитник русского дворянства» ещё повыступал по поводу всякой нерусской плесени, попирающей просторы его священной родины, и далее неосторожно вступил в новую дискуссию по поводу несправедливого требования заплатить за двоих. Администратор пригрозила вызовом наряда милиции и подняла трубку. Бронислав, в планы которого не вписывалась встреча с представителями власти,  кинул на стол «четвертную» и, со словами «сдачи не надо», гордо  удалился.  Всё.  Нет не всё, как же звучала проклятая фамилия?.. Плесенёвский?... Белоконский?... Нет, что-то шипящее,  но не в этом дело, он был ужасно неприятный человек, что-то вроде Кузьки. Такой же, худощавый, белобрысый и занудный, в трёх словах - «плесень белого коня». 
 
                Так, мысленно рассуждая, Бронислав дошел до улицы Северной. Это была даже не улица, а некий квартал, состоящий сплошняком из "шикарных" двухэтажных каркасно-засыпных домов, предназначенных для гегемона социалистического общества – шахтёров, сантехников, токарей, сварщиков и представителей иных героических профессий.  Для людей же, не принадлежавших к касте гегемона, а исключительно к прослойке - «слуг народа», на улице Северной места не находилось. Они, идейные борцы за мир и справедливость, стойко претерпевали холод и лишения заполярного климата в домах, окрещённых именем их недавнего вождя, а ныне сверженного с вершин славы, то есть – сталинских. Дома вполне себе кирпичные, трёхэтажные с четырёхметровыми потолками. А тут полных пять метров, даже с небольшим довеском,  только на два этажа. Дверь подъезда нараспашку, пружина оборвана, в подъезде пахнет мышами, лестница скрипит, перила шатаются.   Позвонил…

                Дверь, спустя некую паузу, открыла младшая Настёна. Рожица девочки выпачкана ярко-красной помадой, кое-как впопыхах стёртая, на голове дикий начёс, на лице смущение.

- Привет, красавица. Папа дома?
- Здрасти, дядя Бронислав, мамы нет, она на работе… а папа в больнице, ему операцию сделали. Дуня ушла к своему Валерке, сама врёт, что будут вместе уроки готовить, а сами  целуются. Нам скоро телефон поставят, красный…
- Ты зачем открываешь без спросу, вдруг не я, а Бабай пришёл.
- А я видела, как вы шли по улице от двадцать первого гастронома. Бабаев в городе нет, тут только бичи и милиционеры страшные. Папа их не боится, он нас всех защитит, когда у него живот зарастёт. Он съел варенье с косточкой, и из косточки в животе выросло дерево, маленькое…
- Небось, у окна сидела, красоту наводила, смотри, влетит тебе от матери. Домой-то впустишь?
- Ой, заходите. Не влетит, если кто-то не расскажет. А Дунька тоже маминой помадой губы красила, вот. Подумаешь, воображала! Она будет своему Валерке из квартиры звонить, когда нам линию проведут, а сейчас бегает в двадцать первый из автомата звонит. Жених и невеста, съели бочку теста…
- Так уж и съели? А ты с кем тесто есть собираешься?
- Ни с кем, все мальчишки дураки. Ой, что вы принесли?
- Заготовки на пимы, будете в тепле ходить.
- У нас есть пимы, почти новые, а эти мама отдаст начальнику телефонной станции, и нам поставят телефон, красный. Мама у нас депутат, её все уважают.
-  А папа?
- Папа хороший, только бесхарактерный, его все обманывают.
- Почему обманывают?
- Потому… Вы у нас ночевать останетесь?
- Не знаю, у вас негде…
- Оставайтесь, ляжете с мамой, пока папа в больнице. Там широкая кровать, двуспальная. Даже дядя Коля поместился. Он такой толстый…
- Какой дядя Коля?
- Какой-какой, мамин начальник из исполкома. Исполком, это дом начальников на Московской, у них там делают ремонт, и спать им негде. Когда папа уезжает, мама днём пускает дядю Колю выспаться, а ночью он работает, план выполняет.
- Ты-то откуда знаешь?
- Знаю… Видела, когда из школы пришла. Все про это знают, даже по телевизору говорят, что главное - выполнить план.
- Про план понятно, а про дядю Колю, что он спит с мамой?
- Он с мамой не спит, мама ночью высыпается, а днём жарит блинчики…
- Дяде Коле…
- Какой вы непонятливый! Просто жарит блинчики, мы их любим. А дядя Коля очень стеснительный, мама даже дверь на кухню закрывает, когда он уходит.
- О как! И папу стесняется?
- Конечно. Про дядю Колю папе ни за что нельзя говорить, и другим нельзя, и даже  Дуньше.
- Почему?
 - Потому… Она языкатая, скажет папе, а дядя Коля совсем застесняется и перестанет приходить. Как ему тогда план выполнять? Никак. И маме премию не будут давать. Мама мне мохеровую шапочку обещала. Это наш с мамой секрет.
- Логично. Зачем же ты мне всё рассказала?
- Вам можно. Вы же с нами не живёте и никому не расскажете, а потом забудете. Папа сказал, что вас обижать нельзя. А мама сказала, что вы с папой два сапога – пара…
- Что это значит?
- Значит, добрые.
-  Ясно, папа где лежит?
- Я же сказала, в больнице. Его мама по блату положила…
- По какому блату?
- По-обычному. Вы что, совсем не разбираетесь… В больнице есть блат, ну такой, как путёвка в пионерлагерь, его нужно достать.
- Трудно, наверно…
- Трудно, но мама может, она национальный кадр, и папа кадр, и Дуньша…
- А ты?
- Я? Я нет, я – русская.
- Ладно, русская Настёна, пойду я вашего папу навещу, гостинца ему от деда принесу.

                День стоял погожий, низкое заполярное солнце било в глаза, чирикали воробьи, орали коты. Весна! Бронислав зашёл в двадцать первый гастроном с надеждой купить яблок, но яблок не оказалось, он взял печенье, шоколадку «Алёнка», лимонад…. Подумав, прихватил бутылку египетской настойки «Абу-Симбел», так,  на всякий случай.  Благо дело, за спиной болтался полупустой рюкзак, загрузил, и не тяжело, и руки свободны. Входя из магазина, увидел, что автобус одиннадцатого маршрута только-только отъехал… «Ходит одиноко под небом, одиннадцатый мой маршрут…»

                «Вот непруха, теперь жди. Ладно, в такую погоду давиться в автобусе просто грешно, пойду напрямки через овраг… Хороша же у него жена, мама бы ему никогда не изменяла». Брониславу вдруг стало обидно за Кузьму. «Какой ни есть, а он родня…» Не далее, как час назад, он его почти ненавидел, презирал, и чёрт знает что налетело. «Ох и дела мне с этой Нинкою…» В приёмном покое сказали, что Кузьмы Чупрова здесь нет и в последние полгода, не было, а прошлогодний журнал уже сдали главному врачу. Бронислав вышел на крыльцо, в нерешительности закурил. Спустя минуты две к нему вышла маленькая санитарка, сильно смахивающая на бесёнка из книжки А. С. Пушкина «Про попа и его работника Балду».

- Слышь-ко, парень, ты никак Кузму разыскивашь?
- Ну.
- Племянник яму бушь али кто? Я видела тебя у нас в подъезде, Лушка грит – ты, мол, племяш евонный из самой Москвы. Правду грит али врёт, шалава. Приехал-то зачем?
- Проведать.
- Надоть, надоть к ему зайтить, он-то хороший человек, умный, в музеи работат, не то, что ево Лушка, прости господи.
- Луэль.
- Эко придумала, - Луэль, мамзель. Кому как, а нам Лушка. Тоже мне дипутатша нашлась, мово Генку на пятнадцать суток упекла.
- За что?
- Дык оне с Павликом, который молдаван, ну, из третьей-то квартиры, выпили маненько, тады паска была, праздник никак, ну и Генка выдернул перилы, которы к ей на второй этаж прибиты. А она развопилась, что ехидна кака,.. сама на передок слаба, а туды же в дипутаты. Слава богу, начальник милиции наш вятский, сжалился и отпустил Генку на другой день. Ты, милок, не думай я неспроста, оне все-таки нацмены, чуть не по-ихнему сразу: «Уходи с моя земля!»
- Ладно, пойду я. – Бронислав сделал последнюю глубокую затяжку, щёлкнул бычком в сугроб, поправил рюкзак, сплюнул…
- Куды ты, ево же в онкологию положили, Кузьму Николаича-то, вон корпус напротив. У них своё приёмное отделение. Ступай через дырку в заборе, тут ловчее будет.
- Спасибо. – Бронислав хотел добавить «бабушка», но передумал.
- Иди уж, итилингент, не расшаркивайся, мы-то чо, мы просты, нам телефонов не надоть, мы тиливизиром обойдёмся.

                Кузьма, взъерошенный, напряжённый сидел в холле, явно кого-то поджидая. Увидев Бронислава, быстро поднялся, пошёл навстречу. Бронька даже растерялся.

- Здрасти, Кузьма Николаевич, как хорошо, что не пришлось вас искать, вызывать,- Бронислав совсем засмущался, стыдно стало за своё поведение в предыдущие встречи, и он не знал, как себя вести.
- Соседка по дому, санитарка из инфекционного, только что позвонила, передала, что ты идёшь. Ну, как добрался? – Кузьма тоже искал стиль поведения.
- Пешком… -  Кузьма удивлённо уставился: «Опять ёрничать пришёл». Бронислав понял, что ответил невпопад, и исправился:
- А, из тундры? На тракторе, с обозом. Вот проведать решил, гостинчик… - Бронька торопливо стал рыться в рюкзаке, – принёс.
- Спасибо, Бронислав, нас тут нормально кормят. Как дед, Агафья?
- Её больше устраивает – Кайра. Камлает. Дед велел вам деньги отдать. Ему надо пороху и дроби купить, да, ещё капсюлей две пачки обязательно. – Бронислав полез во внутренний карман.
- Успеется, пойдём, присядем в том углу. – Прошли, уселись, чувство взаимной неловкости не проходило. Кузьма после недолгой паузы прибавил:
 - Да, Бронислав, вот лёг на обследование, жена устроила. Тут, в онкологии оборудование самое лучшее по республике, анализы сдаю.  Сам-то как?
- Нормально, пора домой возвращаться.
- К матери?
- К себе в Одессу, может, заодно и к матери заскочу, там близко. В шестьдесят пятом на самолёте за сорок пять минут долетали.
- На кукурузнике, в смысле на АН-2?
- Нет, «Морава» летала - маленький, двухмоторный моноплан, воздушное такси. Три человека - два пассажира и пилот.  Но теперь, после шестьдесят восьмого, вряд ли. Посмотрю.
- Бронислав, мне стыдно…
- Не надо, Кузьма Николаевич, я не за тем пришёл… Я тоже хорош. Вот вам деньги от деда, гостинец, выздорав…
- Деньги возьми себе…
- Вы, что зачем? Не нужны мне ваши по… в смысле - деньги
- Не горячись, сынок. Ну, виноват я, кругом… А если бы меня на фронте убило, тебе бы легче было? Не хочешь себе, возьми Ивану…
- Он весь флотский, на полном государственном обеспечении.
- Знаю. Демобилизуется, приодеться потребуется, цветы девушке…
- У мамы в палисаднике этих цветов… И что я ей скажу? Бери, мама, это Кузьма  Ивану передал…
- Ничего не говори, просто отдай или купи ей шубу… каракулевую.
- Да она пристанет, где взял, опять украл…
- Как, опять?
- Да так… было дело по малолетке, мы с одним, магазин подломали.
- И, что?
- Ничего, условно дали. Да ладно, давай не будем, давно это было… Так и быть, возьму я ваши деньги, для Ивана, скажу, что от Арктиды.
- Как  хочешь, можешь правду сказать. Мне не страшно за себя, только тут такой клубок размотается. Дед ведь тоже беглый, опять же девочки мои, Дуняше скоро поступать, комсомолка… Настёна маленькая, Луэль в депутатах…
- Тётка, ваша соседка, её Лушкой обзывает, намёки всякие.
- Женщины. Не любят они друг дружку, вот и обзываются.
- А намёки?
- На чужой роток, не накинешь платок. Бабы… им бы посплетничать, других вымазать, чтоб самим казаться чище. Луэль не такая, знаешь, как она девочек любит? А Дуню ты видел? Красавица, умница.
- Так-то оно так… - Бронислав внезапно переменил тему разговора. - Вы… не любите советскую власть?.. - Кузьма, немного помедлил и тихо, но твёрдо произнёс.
- Да, я не люблю эту власть. А за что её любить? За то, что упекла за колючую проволоку? Ты всё гадаешь - за что посадили?.. Ни-за-что! Сначала считал, моя же власть, родная, советская, разберётся. Не разобрались. Бежал, не от большого ума... ВЛАСТЬ!.. что это за власть, которая не от бога и не от народа? Дикие звери, и те сами выбирают себе вожака. А у нас?.. Демократический централизм. Сбилась на самом верху кучка хитромудрых,  выбрали такого же, как сами, только рожей понахрапистей, и рукоплещут ему. Вот и вся наша власть. Так на самом верху, а пониже кучкуются даже не хитромудрые, а чистые прохиндеи и тоже "выбирают" по указке свыше. Или депутаты... Подберут местные князьки в "блок коммунистов и беспартийных" послушных да лояльных, главное, чтоб от сохи, от молотка и лопаты,  и выбирай, народ, своих избранников. А народ добрый, покладистый, всех, кого в кабинетах  назначили, изберёт  "большинством  - в девяносто девять и девять десятых процента голосов". Вот тебе и власть. Вон на демонстрации тащат транспаранты "Свобода, равенство и братство". Начнём с последнего, с братства. Да, раньше "русский – китаец - братья навек", а ныне мы уже не братья. Вон по телеку еще недавно бубнили о нерушимом братстве между  народами СССР и Чехословакии. Ну? Гикнулось наше братство жарким летом после операции «Дунай».  Теперь равенство... Оно же, как учат древние, предполагает равные права всех перед всеми. А что у нас? Когда у тебя случилось несчастье, кто-нибудь ответил, по закону? Нет. Потому, что депутат, убивший твою невесту, не может быть виновником аварии, так как  в районе у него "своя рука". Это равенство?... Про свободу вообще смешно думать. У партийных властей: «Свобода – осознанная необходимость». Кругом логично, но если мои мысли не совпадает с их понятиями, значит, не осознал я необходимость в их свободе. Ну, не считаю я догматы партии ни справедливыми, ни сколь-нибудь разумными. А они уверены, что своими «свободами» всех осчастливили. Вот ты, можешь свободно, как твоя тётка Анна из Амстердама, ездить по миру? Нет, найдётся  причина, чтоб тебе этого не разрешить. И это свобода?  Всё это  извращение понятий, порожденнные этой властью - бездарной, убогой, кондовой.  И мне не до любви к ней, я её сильно опасаюсь,  да просто боюсь.  Не за себя...
-  Говорил уже....  и что теперь?
- Ничего, "плетью обуха не перешибёшь". Моё дело - помалкивать,  иначе повяжут  и…  "повезут из Сибири в Сибирь".
- Тяжело с таким грузом?
- Живём... сопли  жуём.  Будем надеяться, что всё когда-то кончится...
- Ну, это вряд ли, как говорит Адам: "крэпка совэцька власть"
- Увы...
 
                В холл вошла строгая медсестра.
 
- Чупров, что же вы нарушаете, у вас на четырнадцать тридцать процедуры назначены. Молодой человек, покиньте помещение, у нас приём посетителей с шестнадцати, вот тогда и приходите. Нечего нарушать.
- Извини, Бронислав, тут строго, а то приходи после четырёх…
- Не смогу, я  сегодня  уезжаю скорым.  Билеты взял...
- Молодой человек, не задерживайте.  Чупров, вас ждут. – Выразительно посмотрев, сестра озабоченно поспешила по длинному коридору.
- Жаль, только разговорились. Ну, пока. Если сможешь, зайди к  Арктиде. Не говори, что я в больнице.
- Заеду.  Выздоравливай... те.
- Прощай... - Глаза Эрнста затуманила печаль.
- До свиданья, отец. 

                Бронислав круто развернулся, и, не оглядываясь, ринулся на выход. «Нкогда не думал, что назову его отцом. Весна… случаются метаморфозы».


                Глава 31.
                НАЦИОНАЛЬНЫЙ КАДР


Трудящиеся страны Советов, ударным трудом встретим 50-летие со дня образования Союза Советских Социалистических Республик!

Позор реакционным силам империализма, выступающим против разрядки напряжённости в международных отношениях!

Слава советским учёным, конструкторам, успешно осваивающим просторы вселенной, впервые в мире осуществившими мягкую посадку станции «Венера – 8» на поверхность планеты Венера!



                Обогатительная фабрика, куда Луэль устроилась на работу, оглушила шумом вентиляторов, воем циклонов, грохотом сит..  «Каких только звуков,  испускаемых тысячами птиц Минлей, запертых в огромном здании тут не услышишь. Бедная-бедная девочка тундры, как же привыкнуть к этому скоплению тёмных сил злого духа Нга? Это его помощники перетя, высвободившись из мрачного подземелья, чёрным облаком поднимаются над грохотами и пытаются напасть на людей, работающих в машинном зале. Однако мудрый русский шаман Валентина хорошо знает водяные заклинания. Она уверенно камлает возле ручек, кнопок, колокольчиков и струями воды, шипеньем пара, загоняет коварных перетя обратно в горюч-камень».

                Луэль полюбила Валентину с первого дня работы, когда, оглушённая и раздавленная непривычной обстановкой, забилась в дальний угол и горько заплакала. К ней подошла Валя, присела, душевно поговорила, обещала взять под свою опеку наивную тундровичку. Так началась и уже долго продолжается их дружба.  «Валентина очень уважаемый человек, не только в город, но даже в Москва её знают. Валя часто ездит в сама столица на съезды, там она решат секретные государственные вопросы. А вот на работе Валентина Сергеевна, показывая своё  мастерство, ничуточки не утаит, и топерича Луэль уверенно колдует на тайных ручках и кнопочках, которые ей казались загадочными принадлежностями русских шаманов. Валя – рабочий человек, и Луэль становится рабочим человеком, ходит на собрания, посещает школу экономических знаний… А как же, коммунисты и  рабочий класс - главные в Советской стране. Валентина Сергеевна тоже коммунистка, обещала Луэль дать рекомендацию в партию, когда она станет достойной. Для этого надоть хорошо работать, выступать на собраниях, учиться в школа экономических знаний. Некоторые девочки из их смены не хотят этим заниматься, но Луэль не такая, она дочь своя земля, своя северный народа и, как сказал парторг Михаил Степанович – национальный кадр. Национальных кадров в городе больно не хватат, их так мало, что Луэль, топерича, приглашют на городские собрания, на совещания в терком профсоюзов. Это Валентина Сергеевна в интересах народов тундры старается, очень она хороший и очень умный. Когда Луэль затрудняется с голосованием, Валя незаметно ей подскажет, за кого надо отдать свой голос или научит как правильно и достойно разговаривать с председателем исполкома, Ефимом Прокоповичем. Оченьно Луэль его боялась, даже глаза не поднимала, вначале, а потом оказалось, что он совсем не страшный, потому что Ефим Прокопич тоже национальный кадр. Хорошая у нас власть – народная, вот как всё правильно устроено - большой человек в городе, однако наш - северный человека. Конечно, русские больно мудрые, это они так придумали, что среди тундры вырос наш город – «Заполярная кочегарка», а поди ты, и Луэль тута живёт, и ейной здесь очень нравится, и дети в школа учатся, и Кузька в музеи работат».

                Однажды в субботу Дуняша вернулась из дворца пионеров какая-то взьерошенная. Залетела в туалет и быстро прошла в маленькую комнату, где спали родители, упала лицом на кровать и разрыдалась. Хорошо, что Настёны в тот час не было дома. Обеспокоенная Луэль присела рядышком.

- Что случилось, доченька?
- Ничего… - Дуня зарыдала ещё громче. – О-он-ни надо мной дразнятся.
- Кто?
- Мальчишки.
- Как?
- Говорят, что я дура некрасивая.
- Сами они тураки, – взволнованная Луэль заговорила с сильным акцентом, что уже давно не наблюдалось, -  Кто это сказал?
- Витька-а! Что мы должны жить в чумах, а не в доме. Что мы нерусские, потому что приехали из тундры и кушаем сырое мясо.
- Глюпость, не мясо, а песёнку, строганину. Папа, однако, любит, и я люблю. Однако, печёнку кусать надо, зубы крепкие будут. И оленя хорошо, еслив настрогать с луком.  Русские тоже любят строганину из рыпа, из оленя.
- Мам, я что, ничуточки некрасивая?
- Ты самая лучшая, дочя. Скоро вырастешь, закончишь школа, поедешь учиться аж в… Москву и в Ленинград тоже.
- Не поеду, мам, я скоро умру.
- Посему, дочя, что случилось?
- С меня кровь течёт…
- Где?
- Там… и по ногам. Я боюсь…
- Глупенькая, так у всех взрослых девушек быват. Иди-ко ты в душ, помойся с мылом, а я тебе постелю и приготовлю всё, что надоть. Ты, Дуньша, уже взрослая стала, не бойся, это не страшно. Ну, иди. - Дуня вышла из душа и раскрасневшаяся, успокоенная нырнула под одеяло.
- Мам, а Витька хвастается, что им поставили телефон, а нам никогда не поставят.
- Почему это?
- Его папа – заместитель директора, ему телефон нужен для должности. Грит, что простым, как мы, телефоны не ставят. Ма, папа и ты  - работяги?
- Мы? Мы – национальные кадры, нам поставят. Это наш земля, однако я им покажу всем этим Витькам и Валеркам.
- Валерка хороший, он в кирпичном доме живёт, где военкомат. У него папа тоже простой шахтёр, но телефон у них есть.  Я же говорила, что Витька врёт. И у других ребят из нашего класса есть, только у меня нет.

                Для любой матери желание детей превращается в первоочередную задачу. Записавшись на приём к начальнику городской АТС, Луэль в четверг отпросилась с работы и в три часа дня сидела в его душной приёмной. Рядом парились ещё пять женщин - дамы возрастом лет под сорок и совсем древняя старуха. Они пришли раньше, а после Луэль в очередь встал, глуховатый, весь обвешанный орденами и медалями, ветеран. Ждут. Начальника ещё нет, он, как объяснила строгая секретарша в очках, на заседании в горисполкоме, «звонил, извиняется, с минуты на минуту должен придти». Белокурые дамы, одетые в джерси с высокими причёсками на голове, вполголоса, почти шёпотом, обсуждали проблему постановки на очередь, но не свою, а старухи и ветерана. По их мнению, этим-то раритетам периода сталинского культа личности и хрущёвского волюнтаризма, телефоны в квартире совсем ни к чему, особенно глухому ветерану. «Понацепляют всяких медалек и бряцают ими, где надо и не надо. Будет День Победы, тогда другое дело, одевай и хоть целый день ходи, принимай поздравления». Луэль  скромно сидела рядом и робко молчала, боялась проронить хоть слово невпопад, а вдруг эти накрашенные узнают, что ей телефон не очень-то нужен, просто дочуркам, особенно Дуняше надо, и дамы это не одобрят. «Вона они как против ветерана расшептались, зайдут первыми к начальнику, скажут, чтоб он не давал Чупровым телефон, и что тогда делать? Кузьма, однако, ходил, о прошлом годе, сказали, что у них каких-то «пар» нетути, и заявление не приняли. Может, топеря привезли оне эти «пары». Однако Кузьма больше не идёт, а Дуньша совсем плачет. Плохие, однако, дамы, злые, словно духи перетя в тальнике шепчутся, беда накликат…»

                Пришёл наконец начальник телефонной станции, высокий, красивый, шумный. Громко поздоровался с посетителями, прошёл за двойную дверь кабинета и оттуда вызвал к себе секретаршу, ту, которая постарше, а молоденькая-то сидела в углу за постоянно стрекочущим столом. Из стрекота получалась бумага с буковками и циферками. Другой бы удивлялся, только не Луэль, она знала, что это не стол. «Это такая машина, она сама присылаат телеграммы - "телетай" называется. В горисполкоме, куда меня приглашали вместе с Валентиной Сергеевной, аж две такие». От своей осведомлённости, Луэль немного успокоилась, а ведь она сначала и не замечала телетайп, вот как разволновалась, однако.

                Из кабинета осторожно притворив обе двери, вышла секретарша, оглядела посетителей, перебрала бумажки на столе и, найдя нужную, обратилась к ветерану: «Хозяинов, заходите пожалуйста, Дмитрий Иванович вас приглашает». Ветеран, прихрамывая, скрылся за дверью, дама, сидящая впереди всех, возмущённо высморкалась в кружевной, приятно пахнущий, платок, остальные собеседницы всем видом показывали своё возмущение. Секретарша быстро среагировала: «Товарищи, есть прямое указание горкома партии по поводу ветеранов, понимать надо. Дальнейший приём будет производиться в порядке живой очереди». Вновь повисла тишина, изредка прерываемая стрекотом телетайпа. Дверь резко отворилась. Ветеран с бледным, возмущенным лицом выскочил в приёмную и со словами: «Безобразие, семь лет жду! Я буду жаловаться самому Арвиду Яновичу Пельше!» - одел старенькое пальто и вышел. Все покорно молчали, приём пошёл в порядке, обозначенном секретаршей. Дамы входили в кабинет со свёртками, выходили в приятном расположении духа, чуть раскрасневшиеся… «От жары, наверное…» Старуха как зашла, так и вышла с лицом, не выражавшим никаких эмоций, молча, оделась и ушла. Наконец наступила очередь Луэль, страшно волнуясь, она вошла.

- Здрасти, товарисц нацальника. – Луэль специально усилила северный акцент.
- Слушаю вас, присаживайтесь. - На столе зазвонил один из трёх телефонов, красный. – Извините.  Алё… У меня приёмное время, Танзиля Нурисламовна, чуть побыстрее… Говорил, какая у Вас улица? Так, Северная… а дом? Записал… Ну, раз Рафаэль Халилович просил, придумаем, в крайнем случае, кинем полевик и пол пары дадим… До свиданья.
- Товариса нацальника, эта, мине нада телефон квартира поставить.
- Всем надо, только сеть в городе не безразмерная. Напишите заявление, постоите в очереди…
- Семь лет, долго, однако. – Луэль запомнила слова ветерана.
- Кто знает, думаю  больше. Вы на какой улице живёте?
- На Северная дом дванаццать бе.
- О, нет. Жителей Северной улицы, мы даже на очередь не ставим, нет ни одной свободной линии. Так что извините товарищ… Чупрова.
- Однако половик кинь и полпара дай.
- О, как! Всё знаешь, особенно про половик понравилось. – Дмитрий Иванович снисходительно засмеялся, посмотрел в какую-то бумажку и прибавил. – Луэль Ерофеевн.
- Однако, Чупровы мы, поди, это наш земля, тундра, однако.
- Я, товарищ Чупрова, понимаю, что такое тундра, но на Северной улице нет кабеля, и не предвидится. Вон даже ветерану нет возможности…
- Поди этой Турисламовне обещал, и мне надо… Жаловаться буду к начальнику, к Ефим Прокоповичу пойду…
- Только не надо меня начальством, пугать. Пуганый… Идите в приёмную и напишите для начала заявление о постановке на очередь. Рассмотрим.

                Долго ещё тянулась бодяга с постановкой на очередь, и кто знает сколько бы ещё продолжалась, кабы их дом номер 12Б по улице Северной не сгорел. Случилась беда глубокой ночью, слава богу, все проснулись, и никто не пострадал, даже кошка Машка в окно выпрыгнула. Разве что старые вещи сгорели, так это дело наживное.  Соседка Кузьме нашептала. "Балуевские ребяты Витька и Андрюшка из второй квартиры нарочно дом  подожгли. Фулюганы проклятые, им-то чё у их даже тиливизира не было, и спали оне без простынёв, по двое в одной постели, валетом… Подожгли,  а как докажешь".

                Дали погорельцам кому что, кому из подменного фонда, кому комнату в малосемейке, а Чупровым двушку в микрорайоне Тиман. Неплохо устроились, но ещё лучше стало, когда по звонку самого Ефим Прокопьевича, Луэль Ерофеевной, как депутату местного совета и передовику производства установили телефон на новой квартире. Вот у девчонок радости то было, не передать. «Это Валя помогла с тилефоном. Хороший она человек, душевный, и власть наша советская всё по-справедливости даёт, не забыват про свой национальный кадр».



                Глава 32.
                ДИЦКУСИИ

Партийный билет за №1 выписан на имя В. И. Ленина, партийный билет №2 выдан активному борцу за мир, Генеральному секретарю ЦК партии,  товарищу Леониду Ильичу Брежневу!

Все страны мира благодарны СССР, инициировавшего подписание Заключительного акта Хельсинского договора, положившего начало новому этапу разрядки напряжённости!

Слава героическим воинам «Малой земли» и участникам боёв за освобождение Городов-Героев Новороссийска и Керчи!

   



                Дембельнулся Иван в ноябре, они тогда под Феодосией ходили. Штормило, ждали два дня, пока немного стихнет. В субботу, при построении по большому сбору на вертолётной палубе зачитали приказ об увольнении в запас. К десяти часам подошёл буксир, и, поскольку волнение в Феодосийской бухте не совсем утихло, решили, что надо бы переходить с корабля на буксир через «выстрел» по штормтрапу. Старпом, гад, придумал, «пускай прочувствуют напоследок особенности корабельной службы». «У, сука служивая, не так уж и качает, могли бы буксир к корме пришвартовать». Натерпелись страху новоиспечёные дембеля! Обидно отслужить положенное и навернуться с «выстрела» воду или на палубу буксира, это же около семнадцати метров! Костей не соберёшь…

                Пару дней погуляв по местечку в морской форме, на третий Иван зашёл в райком партии к давнему знакомому Паше Броваренко. Павел по-прежнему работал инструктором, но намечалась некие сдвиги в карьере партийного работника, первый секретарь обещал в декабре пристроить секретарём парткома в совхоз «Победа»… если коммунисты выберут. «Проголосуют, куда они денутся, меня ж свыше спускают, номенклатура». Покалякали на разные темы, вспомнили школу, работу в комсомоле, общих знакомых, разъехавшихся по Союзу. Каждому своё.

                В пятницу, прямо с утра, Иван аккуратно сложил клеша, форменку, гюйс и бескозырку в шкаф. Бушлат отдал папе-Адаму, пусть одевает на работе вместо спецухи.  «Всё, хватит форсить, пора делом заняться, строить светлое будущее человечества. Не примитивно - с киркой и лопатой в руках, а с уставом партии. Партия - это сила, с которой надо слиться, и в её стройных рядах добиваться Великой цели…» Приняли Ивана, по старой памяти и с подачи друга Паши, инструктором райкома, на место ушедшей в декретный отпуск Ольги Шелест. Года полтора можно спокойно вливаться в ряды, а там, как фортуна выведет.

                Ряды партийцев казались стройными только со стороны, многие члены шли «в лес», стальные – «по дрова». Ваня не так себе представлял райком, хотя, и следовало понимать, что у людей с партбилетом, мало что меняется, а если и меняется, то не в лучшую для других сторону. Честные и искренние коммунисты, конечно, были… и даже один фанат по фамилии Лобковский. Ну, совсем преданый делу Ленина. «Сам, то ли поляк, то ли еврей, а оказался половиночкой.» - друг Пашка полушепотом просветил.- «Теперь-то он по паспорту украинец, а предки лежат на польском кладбище, да не просто в земле, а в склеп положены, до революции, сука, панами были – шляхта. Мечтали Украину раздербенить, свою пшекию устроить «от можа, до можа». Дед его отсиделся в селе… тихо сидел, как мышь под веником. Отец в партию пролез, в войну, и сыночка протянул.  Теперь горлапанит на собраниях, лях недобитый. Да не совсем родовитый, мама его - правнучка Лейбы Волоха, который до революции держал мельницу выше моста. Пристроились паразиты к нашим украинским рабоче-крестьянским корням и теперь парят мозги про коммунизм!»

                «Ясно, родовые корни надо умело подать, иначе такие Павлики враз подножку подставят. Хорошо, что Бронислав не часто гостюет, не смущает семью и остальной местечковый народ своим криминальным  прошлым».
 
                Иван в одиночестве досадовал на несправедливость судьбы, выпавшей на его несчастную долю. Иные, совсем вахлаки, имеют чёткую правильную биографию, родители  украинцы, в крайнем случае, русские… А тут даже бабушка непонятных кровей и смутного происхождения. Ну, как тут быть настоящим партийным работником? И придумал Иван небольшое жульство, ну не жульство, а маневр – напроситься в какой-либо дальний, отсталый район области на партийную работу, где его никто не знает, и никому не ведомо, кто его настоящий отец. Это удачный шанс состряпать себе нужную биографию. По паспорту-то он украинец, мама из служащих, а про братьев, бабушек и остальной родне никто официально не допытывается. А уж партийную работу поднять, на небывалый идеологический уровень, не проблема. Куда они денутся? Главное – требовательность.   Ваня сразу повеселел и даже зауважал себя за столь мудрую идею, возникшую в его кудрявой голове. «По сути, я же тоже украинец, здесь родился, разговариваю как все, люблю свою землю, свою Украину, и другой мне не надо. Мы, вообще-то люди советские, я присягу давал, но в то же время, партия не зря поделила союз на республики по национальному принципу, значит, я в правильном направлении думаю…»

                Ивану нравилось работать в райкоме, куда ни придёшь, относятся с уважением, главное - блюсти партийно-державное выражение, вставляй пару слов про курс партии и после этого выдерживай многозначительную паузу. Иные напряжённо умолкают, другие, особенно сельские активисты, несут такую блажь, в которой сами запутываются и, когда им подскажешь направление, готовы жизнь за тебя отдать. Жизнь жизнью, а вот если… только «от всего сердца» в багажник райкомовского козлика кинут разделанную тушку нагулянного барашка… или ещё чего, в зависимости от сезона, то поневоле думаешь – «А ведь уважает народ свою партию!»  Но и народ надо уважать. Иван всегда предлагал водителю Пете Барвинкевичу , что либо от даров колхозных, на свой выбор. Народ в райкоме воспитанный, Петро никогда не брал себе кусок получше или фрукт поспелее. Такая она – мудрая политика коммунистической партии. Говорят, что Леонид Ильич, когда ему доложили о «несунах», разъяснил, что они же наши советские люди и несут лишнее с производства не за границу, а к себе домой. Какое тут воровство, всё остаётся в государстве. Нет, замечательная страна – Советский Союз, и пусть злобятся капиталисты, не свернуть нас с намеченного курса – построения коммунизма.

                Всё было хорошо, и дома, и на работе, только наезды старшего брата в родной дом, по правде не очень частые, мало радовали Ивана. Даже мама не сильно восторгалась приезду Бронислава. Лишь Адам относился к этому с завидной безмятежностью. Они по вечерам садились за стол, выпивали, закусывали и затевали глупые и не совсем безопасные разговоры. Ваню раздражали пьяные философствования, он даже пытался их пресечь. Пряча ключ от подвала с вином, вслух предполагал, что тот затерялся. Куда там, Бронька мигом на велосипед и в магазин! Через минут двадцать счастливо звякал тремя бутылками дорогущего коньяка в авоське, переброшеной через руль. Это приводило на следующий день к ехидному  интересу завсектора сельского хозяйства Марии Игнатьевны о здоровье у Вани после выпитого коньяка? «Вот дрянь востроглазая, наверняка наверх доложила! Нет уж, пусть эти пьяньчуги  хоть всё вино вылакают и самогонку тоже, только не светятся. Хорошо, что двор отгорожен от чужих глаз и ушей».

                Летняя кухня переходила в сарай с одной стороны, с другой - курятник, дровник, и другие постройки. Калитку, на период пьяных словопрений, Иван предусмотрительно закрывал на потайной крючок и спускал с цепи Шарика. Даже если бы кто захотел незаметно подслушать, не получилось бы, Шарик очень чуткий, при появлении чужого, враз голос подаст. И ещё один фактор, который претил Ивану, но спасал двор от чужого  интереса – Высоцкий. Хриплый голос звучал с момента пробуждения Бронислава и целый день, а в период застолий громкость только возрастала. Что странно, Адаму весь этот хрип вовсе не мешал, а про попугайчиков он готов слушать несколько раз подряд. Непременным атрибутом питейного ритуала было поминание покойной Брониславы. Наливали по полной, обычно белого вина, сливали на землю… «нехай бабця тоже вкусит» и выпивали не до дна и опять сливали на землю. Шаманы, блин! Потом долго объясняли друг другу, каким замечательным человеком была покойница. Ну, сумасшедшие, что возьмёшь? Один в голову ушибленный, другой от старости до маразма дошел.

- Вань, - кричал брату Бронислав, - чё ты в телевизор рогом упёрся, иди к нам, бабцю помянем.
- Поминайте сами, мне завтра на работу…
- У, какой работящий! Никак манифест кукурузников всю ночь сочинять будешь?
- Свекловодов. Ладно ерничать, наливай, отец, мне полстакана…
- За нашу бабцю и половину? Не уважаешь ты прародительницу, а ведь у нас есть ещё одна, живая…
- Я её плохо помню…
- И отца родного, небось, забыл…
- У меня вот отец, - Иван приобнял расплывшегося в улыбке Адама, - он меня вырастил…
- А кто тебя дурака родил?
- Мама…
- Ладно, мужики, давайте помянем тёщу мою Брониславу и батьку вашего, коль вспомнили...
- Нет, помянем только бабцю, наш отец живой. – Возразил Бронислав. Все выпили и дружно захрустели молодым  зелёным луком. Иван, недоверчиво спросил.
- С чего ты взял, что он живой?
- А с чего ему, вдруг, умирать?
- Ничего себе - вдруг! Сколько лет, как сгинул, и никаких вестей. Это тебе бабця намутила перед смертью, она и маме говорила, что видела фотографию…
- Это тогда, когда мы на встречу с тёткой Анусей из Амстердама…
- Не ори!
- Да ладно, партеец, не трясись, кому здесь подслушивать?
- Кому надо. Тебе-то что, попьянствовал и растворился в своей Одессе, а мне здесь жить, работать…
- Ну да, особенно работать, штаны в райкоме протирать и колхозным крипакам мозги парить. Поступал бы лучше в институт…
- Так Ваня жыж в универтиситет кончает! – Гордо заявил Адам. – Я жыж тебе казав…
- Сказав-сказав…  Не склеротик, помню. Нашёл себе вуз -  универсам Марксизма-Ленинизма! Высшая школа Маразма-Лопухизма… приют для недоумков! Партийно-приходская бурса в кустах бузины на  Подолии. – Бронислав, умолк и допил своё вино.
- Всё, поизгалялся? Или продолжишь? Какая ни есть бурса, а высшее политическое образование получу. Вот ты, умник, закончил экономический и мотаешься, как шестёрка, агентом по страхованию. А у меня почёт, уважение в районе, перспективы роста…
- Да я бы вообще не работал, так разве такие, как ты позволят?..
- Правильно, нечего тунеядствовать. Человек должен трудиться на благо Родины и народа…
- Вань, иди парь мозги трактористам в сельхозтехнике, а меня уволь…
- Так ты что против советской власти?
-  А если скажу «да», чё, побежишь на брата стучать?
-  Причём здесь – «стучать», я просто спросил…
-  Я не против советской власти, а ты?
-  Я – за! Это наша власть, власть рабочих и крестьян?
-  О, как! А ты у нас кто, рабочий с чугунной хренью под ногтями, или вольный сельский труженик с навозом на кирзачах?
-  Я – поселковый интеллигент. 
-  Оп-па, глянь, куда тебя занесло – с чего это ты и, вдруг, интеллигент?
-  Так он же при должности с портфелём… - Попытался выручить Ивана отчим.
- …И в шляпе. Веские аргументы. Выходит, все, которые из райкомов да исполкомов, при должности с портфелем, сплошь интеллигенты.
-  Не надо иронизировать, ты сам понимаешь, что не в портфеле дело…
-  Значит, в шляпе!
- И не в шляпе, и не во мне. Дело в системе. Партия считает, что интеллигенция, как образованная межклассовая прослойка, более всего способна выполнять роль управленцев. Мы и выполняем, а по сути – служим народу. Да-да, Бронечка, мы просто слуги народа…
- Ах, слуги! Неплохо пристроились «слуги». Раскатываете на чёрных «Волгах» и управляете… по системе ниппель.
-  Это что за система? – наивно спросил Адам.
-  Система ниппель? А такая - туда есть, обратно нету. В революцию, большевики что обещали?
-  Что?
-  Вспомни, партеец! Заводы рабочим, землю крестьянам.
-  Вот и отдали. В Советском Союзе нет частной собственности на средства производства и на землю…
-  Как же всё вокруг колхозное, всё вокруг моё. А толку? Кругом воровство…
-  Нет воровства!.. Есть несуны, и партия об этом знает. Ну, берут люди по мелочам, так они же наши советские граждане и не за границу несут, а домой. Поскольку на определённые товары и продукты имеется дефицит, то …   
- А кто его создал, твой дефицит?..
-  Никто, просто трудности роста, временные.
 - Временные… начиная с семнадцатого года. Вань, не надо мне лапшу на уши. Захватили власть, взрастили своих торгашей и наживаетесь.
-  Кто?
- Партократы, как ты говоришь - «слуги народа». Мелкие, вроде тебя, втихаря хапают, а чинуши, что покрупнее, просто живут за счёт государства…
-  Ну, ты прямо контра недобитая…
- А давайте, хлопцы, теперь за здравие, и на бочок, – предложил Адам. – Броня, включай про попугайчиков, бо скоро Манюся з дежурства прыйдэ, вона нам покаже дицкусии.


                Глава 33.
                РАЗВИТОЙ

Комсомольцы и комсомолки, все на трудовую вахту в честь 17-того съезда ВЛКСМ!

Слава рабочему классу Страны Советов, запустившему в эксплуатацию на Нижнетагильском  металлургическом комбинате крупнейший в мире прокатный стан «Блюминг – 1500»!

Привет участникам Всесоюзной конференции мира в Москве!

   

                Не сказать, что Бронислав и Иван не терпели друг друга или, более того, безразлично относились. Просто пикировались и соперничали, как это часто случается в молодости меж братьями. Пройдёт время, и их пути и взгляды на повороты судьбы совсем разойдутся, но братская привязанность останется до конца их дней. И никаким догмам анархии, коммунизма или иной веры её не преодолеть. Их дети ещё будут считать себя родней, а дальше…

                История, длинная как мир. Христианство, как и другие вероучения,полагают, что родственные связи растворяются после седьмого колена. И всё, аминь, нет больше родства по крови, есть однофамильцы. Остаётся лишь понятие рода и то, если был крепкий предок, от которого поколение ведет свою родословную линию. Таких личностей в мареве прошедших десятилетий достаточно много, в глубине веков наберётся несколько десятков, а уж во тьме тысячелетий совсем мало – два-три человека за всю историю. Прародитель евреев Авраам, который, как и Адам, скорее символы, нежели фигуры исторические. Пророк Мохаммед, чьи потомки - короли современной Иордании, вполне реальные люди. Да и Чингисиды – потомки Чингисхана ещё встречаются. Но молодых пацанов,  вроде Ивана, эти генеалогические россказни не впечатляют. У них свои расклады и амбиции. Нет, на пост Генерального секретаря компартии Ваня не претендовал, а вот секретарём райкома,.. но не нашего района, почему бы и нет?

                Подрихтованный жизнью, Бронислав, после памятного разговора с отцом смирился и с собственной судьбой, и с ее превратностями. "И беда с того вот дня Ищет по свету меня, Слухи ходят вместе с ней,с кривотолками." Внутренние душевные перемены обрекали его на законченный фатализм. Однако жил он нестандартно, не по-советски. Купил подержанный «Москвич», (новую машину абы кому не продавали) устроился агентом Госстраха и сдавал исправно голодный минимум в кассу. Основной же доход получал от работы у цеховиков или на цеховиков. Уж не хуже, нежели на советскую власть, по крайней мере, материально. Случались и совсем нестандартные приработки - перекидывался иногда в картишки, но очень осторожно, не втягиваясь в крупную игру. Притупишь бдительность и «загремишь под панфары», или менты спалят, или партнёры прибьют. Залез однажды в «чужой огород»… и деньги потерял, и едва вывернулся. Повезло. Знал он некоторых ребят… "В каком лимане их трупы раки догрызают, бог весть? Нет уж, картёжную рыбку удачи лучше удочкой ловить, нежели сообща глушить динамитом".

                Настоящую рыбу Бронислав промышлял на севере. И не потому, чтобы без этого жить не мог, просто хотелось хоть как-то отдать долг деду. Василий Альфонсович, не требовал, даже не намекал, но Бронька вбил себе в голову и упрямо прилетал из Одессы ближе к осени, когда чир, сиг, щука, отъевшись на летних харчах, трепетали тугими телами в капроновых сетях. Сезон надолго не затягивался. Случалось, что с вечера, шелестя ледяным салом, едва собирались закраины, а уж к утру озеро покрывалось прозрачным и звонким зеркалом. Севера!  Приходилось бить лёд и снимать поставленные сети, чтоб не потерять. По вечерам, уставшие, почти обессиленные, внук дед, а иногда сын, чаёвничали, вели неторопливую беседу. За третьим балком, на краю обрыва, под гулкие звуки бубна и перезвон бубенчиков,  камлала Кайра… Так и случились у Бронислава два мира – один официальный, почти советский, другой тундровый, семейный. Конечно,если донесёт кто про эту раздвоенность властям, пойдёт процесс осуждения. За всё спросят, и за деда - недобитого контрреволюционера, и отца - фашистского прихвостеня, и за себя - мерзкого тунеядца, за всю эту семейную банду, выступающую... если не против советской власти, то и не совсем по её законам. Вот и докажи, что ты,  что ты не враг... Да ну их к лешему, с властью бодаться - себе дороже.
- Де-е, а ты царя видел?
- Н-нет. И н-не п-пытался.
- Почему?
- М-молод б-был, у м-молодых свои расклады.
- Он довёл страну до хаоса, до революции. – Вступил в разговор Кузьма.
- Понятно, но это в семнадцатом случилось, а до того ведь нормальный царь был, симпатичный, подтянутый…
- До того был Распутин, потакания жене. - Гнул свою линию Кузьма.
- Ну, Кузьма Николаевич, что ж, по-вашему, жена не достойна внимания?
- Царь, на то и царь, что венчается на царство, и жена его Россия, а не немецкая супруга Алиса Гессен-Дармштадтская, в православии - Александра Фёдоровна. Опять же, если посмотреть его хитрое отречение от престола… – Кузьма, подлив всем чаю, прибавил. - Эти метания и привели большевиков к власти.
-  М-многие т-тогда м-метались. Я т-тоже.
-  Да уж, некоторые и сейчас верят, что будет коммунизм…
-  А почему нет, Кузьма Николаевич, что в коммунизме плохого? Всем по потребности, от каждого по способности. Живи и радуйся.
-  Особенно за колючей проволокой…
- Не надо вспоминать старое. Вы на советскую власть в обиде, вот и не верите. А вот наш Иван, в коммунисты записался, теперь в райкоме подвизается, и у него свои взгляды. Демократия… народная.
- Угу, масло-масляное. И чем он там занимается?
- Инструктор райкома партии. Мама не нарадуется, женился, в люди выбился, хату строит, не то, что я.
- Хата это хорошо, но и страховой агент тоже неплохо. Ты же сам себе предоставлен, никаких коллективов, собраний…
–  Ну, собраний у всех хватает. Дело в другом, маме не нравится мой  холостяцкий статус.
-  П-пора бы и тебе н-найти.
- Я, дед, попытался… с тремя. С одной почти год прожил, не получалось.
- Ты с ними расписан был? - Спросил Кузьма.
-  А зачем?
-  Для соблюдения законности.
- Угу, эта  твоя законость мне боком вылезет.
-  Почему?
 - Потому… При разводе мою квартиру хрясь на две коммуны, вот и вся законность!
- Н-не любил н-никого.
- Да не в любви дело, деда! Была любовь, была… сначала. Ты не понимаешь, это же не тундра, в Одессе другие законы…
- Закон на Земле один – живи по совести.
- По-вашему, Кузьма Николаевич, я должен жить по совести, а они по подлости? Оттяпать чужое жильё в центре Одессы, это по совести? А мне что, сюда в тундру свалить?.. Нет слов, мне хорошо с вами, но постоянно жить здесь...
- Что сказать… коли так, то хитра твоя Одесса, и законы её бессовестные. – Резюмировал Кузьма.
-  Какие уж есть, не я их придумал, все так живут.
-  Н-не д-думаю.
- А приезжай ко мне и увидишь. Сколько ни приглашаю, вы все отказываетесь и ты, дед, и Кузьма… Николаевич.
-  Понимаешь, Бронислав, нам в Одессу как-то несподручно, мы лучше в Геленджик без пересадки. Два раза в «Полярной звезде» отдыхали, понравилось. Да и не тянет меня на Украину, насмотрелся на этих, «щырых и самостийных».
-  Одесса не Украина, она другая, там, «щырых» мало, хотя теперь с западенских районов немало понаехало.  А вот евреев в Одессе пока достаточно. Вы не против евреев?
-  Не против. Кстати, евреи не пышут ненавистью к русским.
-  А украинцы пышут?
- Не все, но как глумились бандеровцы над русскими солдатами, попавшим к ним, видел.
-  А русские не убивали, не издевались?
-  Нет. Правда, в плен брали мало, но не издевались.
-  Возможно. Только тема не актуальная, прошли времена злобных бандеровцев. Нет таковых, исчезли навсегда.
-  Не знаю... В природе ничего не возникает и не пропадает бесследно.
-  Да ладно вам! Сейчас все советские…
 -  А что же наш советский Миша в Израиль уехал?
-  Дядя Миша не хотел уезжать, но жена и тёща настояли.
-  Евреи в-всегда и-ищут н-новые м-места.
-  А вы, Кузьма Николаевич, хотели бы уехать?
-  Я?.. К-куда, в Израиль?
-  Вас туда не возьмут, ро… лицом не вышли, а вот в Европу, например?
-  Не знаю, не думал.
-  А я думал.
-  К Михаилу собрался? – Почему-то ревниво спросил Кузьма.
-  Нет, ба Броня велела отвести Анусе скатерть, когда границы откроют.
-  Ну, это она слишком далеко загадала.
- Н-не д-далеко. – Неожиданно высказался Василий Альфонсович. Кузьма и Бронислав недоумённо уставились на деда. – П-права твоя б-ба-бушка.
-  Ну, ты даёшь, де! Приду, значит, я на вокзал, скажу: - «Мне в Париж, по делу, срочно!» и мне выпишут выездную визу…
-  В-выездных в-виз н-не д-должно быть.
-  Фантастика! Ты, де, знаешь, сколько дядя Миша выхаживал выездную визу? Полтора года! Это притом, что у него был вызов от тёщи…
-  М-мир м-меняется...
-  Только не Советский Союз. – Уверенно парировал Бронислав.
-  И С-союз не в-вечный.
-  Не вечный, Василий Альфонсович, но в сроках вы явно ошибаетесь. – Кузьма пошуровал в печке, подбросил пару совков угля и продолжил. – Коммунисты создали Мировую систему социализма, страна прошла через испытания войной, разрухой, культом личности. В Союзе как никогда сильна экономическая и политическая стабильность и нет никаких предпосылок, даже намёков, что в ближайшие сто лет, может произойти смена власти.
- Только эти, которые в Кремле сидят, все старые…
-  Старые отойдут, придут молодые да борзые. А раз так, то и думать о каких-то загранпоездках не стоит.
-  А дипломатам, артистам, морякам?
-  Я имел в виду рядовых граждан.
-  В п-пятнадцатом тоже г-оворили о н-незыблемости с-самодержавия.
- То царизм, а тут – социализм, дед, развитой…



                Глава 34.
                ДОБРО НАШЕ - КОЛХОЗНОЕ


БАМ!  Слава строителям Байкало-Амурской магистрали!

Привет  участникам экспериментального полёта экипажам станций «Союз-19» и «Аполлон», осуществившим успешную стыковку и совместный полёт на орбите Земли!

Да здравствуют советские инженеры и конструкоры, создатели  сверхзвукового лайнера «ТУ – 144»!

   


                Хату в конце родительского огорода Иван строить не стал, ему нарезали участок в другом месте. Там, по соседству возводил стены собственного жилища второй секретарь райкома партии, с другой стороны – строился заместитель председателя райисполкома.

                «Так и должно быть у передовых личностей, так сказать, социально близких. Что ни говори, а советская власть своих в обиду не даст, но и рядовых тружеников не обидит. У нас ежегодно выделяются множество участков для молодых семей, передовиков, ветеранов. Есть правда, некоторые хитромудрые, то им заболоченность мешает, то овраг рядом… А ты не ленись, осуши болото, укрепи берега оврага. Нельзя же так нагло требовать у родного государства благ, несоответствующих твоему статусу. Скооперируетесь с соседями и устраните незначительные неудобства. Глядишь, лет через десять, может и раньше, и свет проведут, и водопровод. Думать забудешь про овраги и болота. Прицип распределения в районе самый демократичный – по предприятиям. Завод стойматериалов обустраивался на востоке, приборостроительный, по месту своего расположения, на западе. А как же? Дом и работа в одном районе города. Советская власть справедлива, а то, что её работники получили наделы в одном месте, почти в центре, никакого исключения не представляет. Райком и райисполком ведь рядом. Ранее на эти сельхозугодия никто не претендовал. Так уж получилось. Хрошо быть в рядах партии, в первых рядах строителей коммунизма… Чем удивителен мозг прогрессивного советского человека, - он обладает уникальной особенностью осуществить любую задумку. Вон, даже американцы попросились пристыковать свой «Аполон» к нашему «Союзу», чтоб вместе в космосе полетать. А нам советским что, мы добрые, мы согласились».

                Добрячая получилась у Вани «хатынка» в два этажа с водяным отоплением, с подвалом, да еще и со встроенным гаражом. «Оксана всё не может дождаться, когда им выделят легковушку. Оксана, как и все женщины, желает много и всё сразу, ей «Жигули» не подходят, подавай «Волгу». Ну конечно, дочь председателя колхоза привыкла к удобствам, даже роскоши. Только вопрос с машиной не такой простой, все направляемые в район дефицитные товары распределяются строго по разнарядке, в первую очередь рабочим и колхозникам, которым этот дефицит не очень то и к чему. Увы, СССР – страна победивших рабочих и крестьян… Кстати, как поживает друг, секретарь парткома передового колхоза?» Ваня снял трубку, набрал номер.

-  Ало, Павел Егорович, здравствуйте.
-  Здоров, Иван, шо трэба?
-  Тебя увидеть, надо бы посидеть за… рюмкой кавы.
-  А шо за така-сяка оказия шоб кофию пыть?
-  То ж Тараса не мешало бы похрестыть.
-  А я шо, поп-батюшка, чы шо?
-  Та то и без тебя зробылы. Тёща с Оксаной втихаря нарекли.
-  Шо похрестылы?
-  Ну, Пашка, ты як кривой Йося Фурман, из райсоюза?
-  Шо картавлю?
-  Та не, заковыристые вопросы ставишь. Они на той неделе съездили в село Черновицы, там и… записали. То жыж не наш район, поняв?
-  Иди ты! Шо, так-таки и охрэстылы?
-  Короче, приезжай в субботу часам к четырём, расскажу подробней.
-  А хто щэ будэ?
-  Та вси наши, райкомовские. Ну, и тесть с тёщей.
-  Добре, Юхим Прокопович, то велика людына. Як цэ ты, прощелыга, сумел с такой глыбой породныться?
-  По любви с Оксаной.
-  Та ладно втирать! А соседи или всякие родычи, будут?
- Та не.  Я даже мать с отцом не позвал, чтоб не смущать гостей. Через неделю их попрошу и простый люд зберу на звездины…
-  На шо?
- На звездины. Не может зав отделом райкома партии приглашать на крестины. Слухи пойдут, пересуды, а отмечать надо. Скажу, что отмечаю по-новому, и теперь это называется «звездины».
-  Вмастил! Сам придумал или где вычитал?
-  Та нет, тут меня бывший сосед Миша Цапушел встретил, надоумил…
-  Знаю я его  – придурок-шахматист, которого все «Тропа» кличут?
-  Он самый,  на учёте в партоганизации комунхоза состоит.
-  Угу – коммунист-зануда, нудь куриная! Он насоветует, жди, только уши развесь. От его рассуждений, люстры гаснут, и мухи дохнут. Как-то, ещё в райкоме, он мне про районный шахматный клуб мозг выносил, так даже  портрет Карла Маркса, не выдержал, со стены обрушился, прямо за моей спиной.
-  Я же сказал, трудящиеся массы соберу во вторую очередь, с народом надо жить дружно.
-  Шо да, то да, жить дружно, но раздельно, мы жы ж не на работе. Нечего и у себя дома демократический централизм разводить. Не сталинские времена, чтоб со всякими… «тропами» за одним столом горилку пить и на серьёзные темы балакать. Буду, Иван.

                Сложные отношения у коммунистов Ивана и Павла, - оба молодые, горячие, поручения райкома выполняют с задором, с огоньком, и дружны, и доброжелательны друг с другом. Настоящие отношения партийцев. Паша, на пленумах райкома, нет-нет, да и ввернёт пару критических фраз про работу отдела и его  заведующего. Ваня в долгу не останется, заметит недочёты в парторганизации, где секретарь парткома Павел Егорович. Словом – настоящая партийная дружба, основанная на соблюдении норм Устава партии и социалистической законности.

                Крестины, «для своих» поначалу шли ни шатко, ни валко. Молодые, стесняясь присутствия Ваниного тестя, скромно выпивали и энергично закусывали. Оно и не мудрено. В области, и по всей Украине Героя Социалистического Труда - Юхыма Прокоповыча знали и уважали. А в его родном колхозе, да и в районе не только уважали, но и побаивались.  Юхым Прокоповыч, так и говорил: «Уважают – значит боятся, боятся – значит уважают». О, изречение! Куда там Спинозам всяким. Вот такой он настоящий командир производства и фронт прошёл, и колхоз поднял. Сам Сталин ему руку жал.
 
                На правах патриарха, тесть произнёс тост «за счастливэ майбутне новорождённого громадянина Радянськой Украины» и, осушив граненый стакан «Украинской с перцем» (другую тару и напитки он не признавал), поведал собравшимся про свой недавний вояж в Киев, на пленум ЦК Партии. Дополнив следующий тост «за здоровье матери новорожденного» парой «кумедных» историй про героев-козаков та дурковатых ляхов. Пока присутствующие «восхищённо» обсуждали и обхохатывались над набившими оскомину анекдотами, Юхим Прокопович пропустил ещё один «гранчак» горилки и поторопился «до господарства, шо требуе хозяйского догляда». Ваня с Оксаной проводили главных гостей до машины. Одарка Сыдоривна, охая и причитая, уселась на заднее сиденье двадцать четвёртой «Волги», Юхим Прокопович «маханул» полстакана «стременной», отмахнулся от закуски и плюхнулся рядом с водителем. Блеснув «стопами», машина скрылась за поворотом, Иван с облегчением вздохнул: «Вроде, уважили папу!»

                В огромном зале пир горой, народ раскрепостился. Включили «Грюндиг», сначала тихо, а когда отправили Тарасика с его нянечкой на второй этаж в дальнюю спальню, врубили на полную мощность, и пошли танцы-шманцы-обниманцы. Квартет АББА нравился всем, да и Битлы  в фаворе, и Анна Герман… Ваня подсел к Павлу, налил по полной молдавского коньяка.
 
-  Ну шо, Паша, за здоровье крёстного отца.
-  А хто це будэ?
-  А шо Оксана не сказала?.. Так тебя жы-ж записалы.
-  Та ты шо! Ну, Ванька-друг, ты и гадюка! Шо так и записали? А як партийный контроль надыбае?
-  Не трусь, Оксана Юхымовна порядок знает, крёстного без фамилии записали, просто - «раб Божий Павло». Ну, за раба Божьего, за Павла – нанашка моего Тараса. Будьмо!
-  Будьмо!.. А кума моя хто?
-  Наташка Тымчышина.
-  Комсомольский секретарь!.. Добра кума. А шо цэ за кума, що пид кумом не була?
-  За тобой не заржавеет… Пава, ты гараж мой видел?
-  Не, а шо там такого?
-  Ничого, пусто як у Турчика в хате. А Тараса треба то в больницу, то в область, то на море свозить. Поняв?..
-  Не совсем.
-  Та шо тут непонятного, машина нужна, А «Жигуль» только через колхоз распределяют. За «Волгу» и думать нечего.
-  Ну?
-  Мне «Урал» с коляской в райсоюзе железно обещали…
-  Ну?
-  Баранки гну. На шо он мне… кукурузу с полей тырить? Так у меня скота нема, чтоб скармливать. «Жигуль» нужен, Паша.
-  А я тут при чём? У тебя же тесть орденоносец…
-  Тестя по мелочам просить не стоит, авторитет потеряю. И так он здоровья матери новорождённого пожелал, а не двум родителям. Поняв?
-  Поняв, шо ты не той прынц…
-  О то ж оно… Пава, у тебя ж целая парторганизация, полторы сотни членов. Найди надёжного крипака-передовика, пусть подаст заяву на «Жигуль».
-  А дальше?
-  Дальше мои заботы. С очерёдностью в районе я порешаю, машину выкуплю и его не обижу. Свой холодильник отдам, почти новый.
- Ну, Ванька-друг, а у тебя макитра, добре трёт. Лады, найду тебе передовика, только боюсь, холодильник  его не устроит. Сам понимаешь, - село. У каждого корова, свиньи, их жы ж кормить треба. Может ты ему свой мотоцикл?.. Взаимообразно.
-  От народ у нас паскудный, совсем обнаглел со своей частной собственностью! Учат их коллективизму, учат, а толку? Воруют, черти и воруют!..
-  Диалектика. Волка ноги кормят, колхозника – три колеса и ночка тёмная. А шо добру пропадать, всё равно запашут, так хоть свиньи хозяйские съедят.
- Ладно, отдам ему «Урал» по госцене. Такое не каждому подфортит. Пусть кормит своё хозяйство, куркуль недобитый.
-  Не, он наш человек - член партии.

                На следующий год, в августе месяце, счастливый обладатель ВАЗ – 2106 весело плескался с Тарасиком в тёплых волнах близ посёлка Каролино-Бугаз. Славное местечко, особенно на закате, когда за околицу в степь отъезжают тяжёлые мотоциклы. В ночную смену, не иначе… И так по всем просёлочным дорогам Украины. Днём и ночью кипит работа в хозяйствах агропромышленного комплекса страны. Так-то, товарищи коммунисты и беспартийные, жизнь при социализме организована по-честному, по-справедливости… А шо,  то жыж добро наше - колхозное.


                Глава 35.
                ДЫМКА ПРОШЕДШИХ ЛЕТ



Слава Советской Конституции, самой демократичной конституции в мире!

Трудящиеся Страны Советов, встретим 60-летие Великого Октября новыми трудовыми свершениями!

Слава Коммунистической партии Советского Союза, её Ленинскому Центральному Комитету и Политбюро  во главе с видным борцом за мир товарищем Леонидом Ильичом Брежневым!

 
                Арктида Афиногеновна, устав от перипетий бюрократического делопроизводства и очередного появления претендента на свою должность, попросила начальство перевести её в гардеробщицы. Она уже давно присматривалась к этому месту, однако, отсутствовал повод и возможности. Получив «добро», перенесла в закуток за вешалками электрический чайник, стакан с подстаканником, украшенным царскими вензелями и ложечку с накладным ситечком для заваривания чая. Вот и весь переезд на новое место работы. Застелив тумбочку свежей  клеёночкой, уселась в кресло, доставшееся гардеробной после обновления мебели у генерального директора. Добротное кресло славно послужило и директору, и предыдущей гардеробщице Агнессе. 

                Агнесса Яковлевна, будучи родом из столбовых, отнюдь не гнушалась столь скромным своим положением, трудилась с незапамятных времён - честно и добросовестно. Многие знали о родовитости гардеробщицы, но кого в СССР на исходе двадцатого века интересуют руины сословия, с треском проигравшего битву как за свой державный строй, так и за умы соотечественников?  Теперь, власть – советская, держава пролетарская. Однако Анесса Яковлевна смене верхов ничуть не печалилась. Спокойно работала в доме, на третьем этаже которого родилась в одной из семи комнат, принадлежащих ее семье. Она вовсе не ностальгировала, по старым временам. Правда, иногда, обычно в день рождения покойной матери, заходила и минут двадцать сидела в одиночестве. Этаж перепланировали. Срубив стену, между спальней хозяев и детской комнатой, новые собственники устроили «Красный уголок». Там где была кровать родителей поставили стол для президиума и трибуну для выступающего. Справа от стола на высокой, покрытой кумачом тумбе установили гипсовый бюст Ленина. Зал заполнили тринадцать рядов кресел с откидными сиденьями. Получилось типичное для советской организации помещение. Здесь Агнесса предавалась воспоминаниям.

                Прежние очертания родного жилья вплывали в памяти в  неизменном виде. Их семье повезло, из квартиры семью выселили только в двадцать шестом году. Сначала переселили в три комнаты, затем спустили с третьего этажа в одну комнату на первом. Так было нужно, жилья в городе не хватало, приходилось делиться.  Да и не в жилье дело, дети Агнесы Яковлевны с успехом получили квартиры в новостройках, а советская страна дала им высшее образование, бесплатно. Дочь Мария успешно трудились в конструкторском бюро. Какая разница, как теперь называется её Родина? Была Российская Империя, теперь СССР, земля-то наша. Опять же повезло, мужа в начале двадцатых, не расстреляли, как других родственников, только арестовали. Сначала он, как все зэка кайловал грунт, валил лес, потом, из-за нехватки в Отдельном Лагерном Пункте грамотных людей, переведен в бухгалтерию. Начинал учётчиком, но за четыре года дослужился до зама главного бухгалтера.  Освободился досрочно, по амнистии и верулся на прежнюю работу в банк, только в советский. Хороших специалистов любая, даже лагерная власть ценит. Сын Антон работал инженером, а когда вступил в партию, назначили начальником отдела. Стране нужны деловые и, главное, умные люди, а дворянские корни отнюдь не помеха. Да и какие во второй половине двадцатого века могут быть русские дворяне? Смешно. Так – полустёртые тени забытых бояр.
 
                Оба пережитка царизма, что Агнесса, что Арктида с удовольствием  посещали театр. Иногда, в обеденный перерыв, попивая чай с мелисой, разглагольствовали на театральные темы. Обе обожали игру Кторова, любили Ливанова, восхищались Бабановой, помнили, но на дух не переносили актрису Книппер-Чехову. Чем она им не угодила?.. Старухи, у каждой свои причуды. Впрочем, Агнесса Яковлевна неожиданно открыла свою нелюбовь  к именитой лицедейке, как ни странно, в день своего рождения - второго июля. Слушая с утра поздравления сотрудников (её уважали) по телефону, от дальних родственников и просто знакомых,она умилялась, а получив почётную грамоту из рук заместителя директора, Агнешка совсем растрогалась. В порыве чувств «сгоняла» в кулинарию, ту, что через улицу напротив,  накупила всяких вкусностей, фруктов и сладостей.  Возвращаясь обратно, лихо взмахнула рукой и, «гулять так гулять», занырнула в штучный отдел, прикупила  ста пятидесятиграммовый «мерзавчик» армянского коньяка… Уф! В обеденный перерыв, пригласив Арктиду Афиногеновну, устроила бал. Ууютненько уселись в углу за занавесочкой. Выпили за здравие… закусили, много ли старухам надо. Пригубив, захмелели, разливая свежезаваренный чай, Агнесса неожиданно высказалась:

-  Угораздило меня в такой день родиться.
-  А что не так?
-  В прошлом году второго июля в Киеве памятник евреям поставили…
-  Ну, и что?
-  Геноцид говорят.
-  Так был же геноцид, Агнесса Яковлевна, в этом-то и вся штука.
-  Пусть был, тогда русским дворянам, почему памятники не ставят?
-  Им-то за что?
-  За то же самое, за геноцид в гражданскую войну.
-  Ну, Агнесса Яковлевна, вспомнили вы…
-  Не вспомнила, я об этом никогда не забываю…
-  Пепел Клааса?..
-  …стучит в моём сердце! Да, Арктида Афиногеновна, да.
-  А евреи-то при чём?
-  При том. Вспомните историю. Эта свора ростовщиков, согнанная с земель Азии и Африки, удосужились подобной чести и в Европе. Так они, ничтоже сумнящиеся, прижились на широкой груди доверчивого русского государства! Зацепившись за черту оседлости, расплодилась,  обогатилась и проникли в запретные для них земли. Дальше - больше, оболванив народ, возмечтав о власти стали сеять смуту. А кучка баламутов, присланная немцами в опломбированном вагоне, свергла царя… 
-  Царь, сам отрёкся.
- Пусть сам. Но убили его большевики, устроили переворот и геноцид дворянства. Видано ли такое, чтоб истинные русские люди – цвет нации, были уничтожаемы на своей земле, только за принадлежность к высшему сословию!? Кстати, в восемнадцатом-девятнадцатом годах Троцкие, Свердловы и прочие, особенно злобно истребляли умных людей, особенно дворян…
-  Зачем?
- Чтоб занять их место. И заняли!.. Дворянство, исчезло с лица русской земли. Разве это не геноцид, Арктида Афиногеновна?
-  Возможно, Агнесса Яковлевна, только не все исчезли… И разве евреи убивали?
-  Нет конечно, стреляла наша чернь, а всякие Розенфельды, Собельсоны им приказы отдавали. Кого не убили, те скрылись за границы.
-  Вы же остались.
-  Да, мы, наша семья, остались, но, чтоб не пропасть, сменили фамилию… Были Бороздины, потомки древнего рода Ивана Борозды, стали Ивашкины.
-  Почему Ивашкины?
-  Ивашкин - наш истопник был, он мужу свой паспорт отдал, а сам ушёл в деревню. Что с ним сталось, не знаю, но нам несказанно повезло, самая уничижительная фамилия оказалась, даже власть не приставала.
-  Всё равно вашего супруга арестовали.
-  По навету нашего дворника, сильно идейного, его позже тоже посадили. Нас не тронули, возможно, забыли кто мы. Неразбериха была.
-  Да уж путаницы хватало, я тоже тогда сменила фамилию, - Арктиде Афиногеновне вдруг стало неловко за столь разные основания, - по другой причине.
-  Причины разные, Арктида Афиногеновна, а суть одна – Книпперши-Чеховы и Залкинд-Землячки довели простолюдинов до смуты, а дворян до положения ивашкиных. Сами до сих пор сахаровыми записываются, а чуть что, пятой графой нам в нос тычат, дескть притесняем мы потомственных цукерманов.
-  Ну, не знаю, мне ни один еврей не сделал ничего плохого.
-  Поодиночке они все хороши, а как собьются в кучку, так и жди подвоха.

                Что сказать, не предполагала Арктида Афеногеновна, столь эмоционального всплеска эмоций. Впрочем,  особой открытости у них и ранее не наблюдалось, но  после памятного разговора бабки умудрялись изящно обходить стороной самые острые углы восприятия постигших их перемен. 

                Увы, человек не вечен, Агнесса Яковлевна после недолгой болезни скоропостижно скончалась. Дети похоронили её рядом с мужем, как и подобает православным христианам. Отпевал отец Варлаам – настоятель Алексеевской церкви. Не беда, что на похоронах присутствовали атеистически настроенные сослуживцы, что сын – член партии, а внуки - пионеры и комсомольцы. В обществе советских людей вопрос о вере уже не стоял так остро, как это случалось в далёкие тридцатые.

                Арктида Афиногеновна и после перехода в гардеробную по-прежнему пользовалась уважением и популярностю. Все новости «конторы» проходили через её уши и часто обретали краткий, но ёмкий комментарий гардеробщицы. К ней приходили советоваться вновь назначенные управленки, судачить - рядовые работницы. Однако Арктида умело избегала вовлечения в  очередную сплетню. Ни к чему ей эти интриги. На работу по-прежнему являлась на час раньше, занимала свой пост с полной готовностью исполнять нехитрые обязанности. Увы, милстиво кивнув головкой, начальство шагало в персональные кабинеты, не раздеваясь, а сотрудники, громко поздоровавшись, обслуживали себя сами, разве только пришлые вываливали на барьер пальто и терпеливо ждали от старухи номерок.

                Так продолжалось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. По сути, учреждение было маленькой копией страны, дожившей до времён благословенных, - все у нас стало замечательно, люди пользуются благами победившего социализма. Никто никого не сажает за колоски, не призывает бороться с врагами народа, догонять и перегонять Америку, не обещают нынешнему поколению жизнь при коммунизме. Дыши и радуйся советский человек, всё идёт, согласно грандиозным планам, «начертанным родной коммунистической партией». Мудрое политбюро и его Генеральный секретарь заседают в Кремле, мужественные космонавты покоряют космос, шахтёры – гвардия труда, «выдают на-гора», квалифицированные рабочие клепают мощные машины, трудолюбивые колхозники взращивают небывалые урожаи. Из динамиков призывно звучит «Марш коммунистических бригад», а в рабочий полдень граждане услаждают слух - песнями советских композиторов и исполнителей стран социализма. Благодаря руководству и неустанной заботе партии, рабочий класс выполнет и перевыполнет нормы выработки, с воодушевлением выходит на праздничные демонстрации, активно участвует во всех сферах общественной жизни.  Страна развитого социализма работает ровно и слаженно как часы, заведённые рукой рачительного хозяина, - тик-так, тик-так. Так, по единодушному мнению политработников, будкт тикать и тикать, вплоть до построения коммунизма, а далее - до бесконечности…

                Летом к Арктиде приезжала сноха с внучкой. Намерились поступать в МГУ. Правильно, куда же ещё?.. Не взошло, Дуня завалилась на первом же экзамене, и мать, по недавно обретённой привычке, явилась деканат объяснить суть ошибок, допущенных московскими экзаменаторами при приёме на учёбу ценных национальных кадров. Однако те, сославшись на занятость, прервали Луэль на полуслове, посоветовав «национальным кадрам» поступать в городе Горький, где кроме ясных зорек для национальных кадров имеется специальное учебное заведение по организации социалистического советского общества. Раздосадованная Луэль, обещав бюрократам от образования доложить самому Леониду Ильичу и всласть нажаловашись свекрови на  «глюпых универститетских учителёв», уехала домой.
 
                Арктиде невестка не понравилась. А какой матери, особенно московской, по нраву жена сына?.. Дуня наоборот составила у бабушки благоприятное впечатление – милая и воспитанная. Не поступила в этом году, поступит в следующем. «Беда с этими внуками, особенно с внучками, теперь вряд ли она будет поступать. Не мудрено при такой матери – пустоголовая, гонористая». Хлопнула входная дверь, и перед гардеробщицей нависла высоченная фигура Бронислава.
 
Грязью чавкая, жирной и ржавою,
Вязнут лошади по стремена,
Но влекут меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна.

-  Здрасти.
-  Здравствуй, выключи, пожалуйста, свою шарманку… Что случилось?
-  Ничего, просто зашёл. Проездом… в смысле пролётом.
-  Почему не предупредил? Что и ночевать не будешь?
-  Буду, на пару-тройку дней остановлюсь, пока билеты возьму. Как ваше здоровье?
-  Нормально. Луэль приезжала. В университет поступали, но Дуняша провалилась на первом экзамене.
-  Жалко, теперь целый год ждать придётся.
-  Вряд ли. Недавно звонил Эрн… Кузьма, сообщил, что Дуня выходит замуж. Забеременила, теперь будет рожать. Рановато она.
-  О, учудила! Ладно, вечером поговорим. Оторвусь в Аэрофлот с билетами решать…
-  Бандуру свою оствь, у нас не принято с песнями вдоль по по улице, тут тебе не деревня, не Одесса.
-  А шо вы имеете плохого за Одессу?
-  Иди уж, только к шести возвращайся, в крайнем случае, не позже восьми.

                Арктида отличала Бронислава от других внуков, впрочем, других она толком знала. Эрнст и Бронислав составили её семью, которая стала дорога, как ничто на свете. Когда Бронислав рассказал о новых взаимоотношениях с отцом, на её душу снизошла благодать. Сын и внук составили её маленькую вселенную, принесли новый смысл жизни. Годы и события стёрли в её памяти юношеские идеалы революции, ушла в небытие борьба за освобождение пролетариата, потускнела даже любовь к Родине.

                На троне из, сработанного пленными немцами, бывшего директорского кресла, восседала египетская богиня справедливости Маат. «Идеалы?.. Сплошной юношеский вздор. Как можно уповать на пролетариат, который в силу своего примитивного мышления  обречён только подчиняться или бузить? Зачем голодранцу, а именно так переводится слово пролетариат, вычесанная из густой бороды Карла Маркса классовая борьба?  Сама жизнь показала - нет, и не может быть никакой  классовой свободы. При капитализме пролетариат вкалывал на фабриканта, при социализме валяет дурака на государство. Свобода - понятие философское, свобода это Николай Коншин, ведущий жизнь, так как сам пожелал, это внук Бронислав, откинувший все догмы советской идеологии, презирающий, так называемые нормы советского общежития.  А её искренняя вера в свободу «как осознанную необходимость» оказалась миражом и фикцией. В жуткой юдоли бытия, стонущего под ураганом человеческих страстей, свобода есть вера, талант и продолжение рода. Зачем она, ослеплённая революционным порывом, участвовала в смуте, организованной Лениным, и остальной большевисткой кликой? Зачем довела себя и своего сына до положения изгоев? Зачем!?.. Как воспринимать понятие Родина после революционной неразберихи и Гражданской войны? Раньше ей снилось детство, благополучный родительский дом, мама, но она, охваченная страстями революции, гнала из памяти эти пасторальные картинки. Теперь и сны не снятся, и дом их превращён в подобную грязноому, обгаженному гнезду, воронью слободку...

                Рассказывал тут один «землячок»… Сам - изворотливый, хитрый. Заскочил по каким-то делам в отдел снабжения, но случайно в кабинет попал. Представился, разговорились. Чистый прохиндей и коньюктурщик, родился в тридцать первом году, а ругал владельцев конезавода, которых в глаза не видел. «Бесхозяйственность, вредительство, конюшни специально сожгли». Мерзость, отец любил своё хозяйство, людей, работающих на конезаводе, а коней просто обожал. Теперь и конюшен нет, и никто добрым словом не вспомнит дела, которыми гордились предки. Да и кому нужна моя «сермяжная правда»? Увы, былую реальность покрыла  дымка прошедших лет».   
               
               

                Глава 36
                ПЕПЕЛ В РЕКУ



Привет народу Гондураса, вступившему на тропу героической борьбы с мировым Империализмом!

Слава отважным воинам «Малой земли» и всем участникам боёв за освобождение Городов-Героев Новороссийска и Керчи!

Товарищи, улучшим управление промышленностью и усилим экономическое стимулирование промышленного производства!

             

                Бронислав вернулся только к семи сорока, зато с билетом на рейс в воскресенье. «Придётся пожить у Арктиды целых два дня…»

-  Что же ты так долго?
-  Так очереди в кассах не протолкнуться. Не сердитесь…
-  Пойдём уж домой, скоро закрывать будут. Бери свою шарманку.
-  Шарманку!.. Да это «Сони» – двухкассетник, последний писк, мечта.  Я за него шестьсот  рэ отдал.
-  У шалапутов свои причуды, моя пенсия почти за год.
-  Фарцовщик запросил девятьсот, но я сторговался…
-  Всё у вас теперь купи-продай, мы в молодости о другом мечтали.
-  Знаю, ба, о мировой революции. Сдавал историю КПСС.
-  Осуждаешь?
-  Я? Нет. Вы - мечтали, мы - получили? Где теперь ваша революция? В чём её признаки?
-  Изволь, Индия ушла из-под власти Британии, Куба освободилась от влияния США, Африканские страны…
-  Ба, Арктида Афиногеновна, я не хочу знать, что творится, в жаркой-пыльной Африке или в не менее знойной Индии, но нам русским, что дала ваша мировая революция?
- Особенно вам, сильно «русским»…
- Не придирайтесь… нам «совейским» людям, если вас устроит.
- Советским дала… социальное равенство, бесплатную медицину, бесплатное образование…
-  Эка невидаль - социальное равенство! По-вашему негры в Америке по-прежнему на сахарных плантациях кандалами гремят, а какие нибудь французы или итальянцы так и умирают необразованными, поскольку нет денег ни на образование, ни на врачей?
-  Там до сих пор существует частная собственность – величайшее зло…
-  Зло? Да что толку  с моей, как ты говоришь, государственной квартиры, которую я честно купил у дяди Миши, а её пытается отжать участковый -  мент поганый. Совсем заманал своими придирками!..
-  Выбирай выражения, Бронислав, не с подружкой разговариваешь.
- Извините, ба Арктида, наболело. Ходит, высматривает, соседей настраивает – тварь!  Так и гляди – посадит.
-  За что? У нас существует закон…
-  И закон, и презумпция невиновности. Наслышан. Отца тоже по закону законопатили?..
-  Оставим отца в покое, тебе-то, что вменяют?
-  Мошенничество.
-  Как это?
-  Карты, азартные игры, всякую хрень  придумал мент поганый…
-  А ты у нас милый и непорочный…
-  Я? Да.  Я почти невинный. Раньше баловался картишками, даже играл с ребятами из киногруппы, в которой снимался Володя Высоцкий.
-  Выиграл, конечно.
-  Немного, обещал, что отдам, если они познакомят меня с Владимиром Семёновичем. Жаль не получилось… Было дело, но сейчас, Арктида Афиногеновна, ни-ни, как на духу признаюсь. Я честный…
-  Откуда у тебя деньги на квартиру нашлись, честный ты наш?
-  Мне дед помог, Василий Альфонсович.
-  Не смеши, где он взял такие деньги?
-  Не деньги, он мне песок отдал, золотой…
-  Не ори на всю Ивановскую.
-  Да кто меня тут знает?
-  Узнают, когда понадобится. Смотри про деда не проговорись.
-  Уже. Уже наговрил лишнего, рассказал Ивану, что отец жив.
-  И что?
-  Он жене проболтался. Теперь боюсь, уж сильно она хитромудрая эта Оксана Юхымовна. Они все при власти, папа её орденоносец, кандидат в члены ЦК Украины и Иван туда же  пытается. Родственнички, мать их женщина! Два года, как одолжил им три тысячи рублей, так она, чтоб не отдавать долг, всякие намёки кидает про КГБ, про предателей Родины.
-  А Мама как?
-  Она не верит, что отец жив…
-  На невестку как  реагирует?
-  Не знаю, они не очень общаются. Мама в обиде, Иван же взял фамилию жены и вообще. Он теперь дуже щырый украинец - Рогозенко. К матери почти не приходит, а его Оксана за год один раз прикатила на папиной «Волге». Водителю приказала ждать в машине, сама присела брезгливенько с краю на лавку и через минут десять отбыла. В общем, охмурила Ванюху председателева дочь и лепит из него партийца районного масштаба. Мама не зря  сказала:  «Нэвистка – чужа кистка».
-  Ну и язык. Это что значит?
-  Невестка – чужая кость.
-  Это точно, ну, вот и пришли. Сходи в гастроном, купи хлеба. Давай свою «соню», чтоб не мешала.
-  Может ещё что взять, пельмени или сосиски?
-  На своё усмотрение. Да, возьми на завтрак творога и молока пару пакетов…
-  А можно на сегодня пузырёк массандровского портвейна и ваш любимый торт «Прага»? Отметим приезд.
-  «Прага»? Ладно, искуситель, только возьми сухое, если есть - Саперави.

                В облике Бронислава угадывался Эрнст, не явственно, не ярко, как фотокопия, а как бы намёками: то взглядом, то поворотом головы, то манерой излагать мысль. Младший внук Иван, судя по фотографиям, был копией Эрика, но никакой душевностью к Ивану Арктида не располагала.

                Арктида и Бронислав мирно беседовали под бубнёж телевизора. Шла программа «Время» из бункеров комбайна золотым потоком сыпалось зерно, на горизонте дымились трубы заводов, в странах капитализма бушевали демонстрации, объявлялись забастовки. Обычная картина, но телевизор не выключали, ждали самое интересное - прогноз погоды.

-  Бронислав, ты ещё не надумал жениться?
-  Рано ещё.
-  Да? И когда будет не рано?
-  Мой дед впервые женился на бабушке на пятьдесят первом году от рождения.
-  Помню, сватья мне говорила. Поздновато он надумал. Наплодил детей и умер, пришлось твоей бабушке водиночку детей растить. Хорошо, что в колхоз вступила, иначе…
-  Не знаю, что в колхозе хорошего. У деда были земли, виноградники.
-  У многих единоличников, были собственные земли, крепкие хозяйства, только всё исчезло в начале тридцатых.
-  Знаю, большевики голодовку устроили или, как говорят в местечке – голодомор. Забрали комбеды у зажиточных скотину, зерно, те и загнулись. Уморила совдепия своих селян.
-  Селян, но не своих. Верно говоришь, голодал и умирал народ только в сельских местностях. Города голодовка не затронула.
-  Почему?
-  В городах не было противостояния властям. Городской люд, уставший от гражданской войны, трудился за заработную плату. А на селе, после объявления о коллективизации, ощущалось упорное сопротивление нововведениям нарушавшим привычный уклад сельских жителей. Особенно на Украине… да и в других местах. Крестьяне, собравшие и припрятавшие свой хлеб, предполагали, что проживут отдельно от государства…
-   А подлая совдепия их уморила. Говорят, люди пухли от голода…
-  Про «пухли» особый сказ. Кстати, голодовка была не только на Украине, но и в Поволжье, на Ставрополье, в Сибири. Там было много состоятельных крестьян, не желавших отдавать свою собственность в коллективные хозяйства.
-  Правильно, хозяйство моё и зерно моё, почему я должен отдавать? А советы забирали, и народ голодал. Где такое видано, чтоб люди пухли от голода?
-  Нигде.
-  Однако пухли!
-  Пухли, но не от голода.
-  Угу, от избытка продуктов. Не надо защищать своих коммуняк, ба Арктида.
-  Когда я занималась статистикой, в руки попал отчёт за тридцать третий год, случайно попавший в моё ведомство. Дело было в Сибири. Приводились факты отравления людей зерном, заражённым токсинами в зерновых ямах. Профессор, кажется Ярцев, в конце отчёта дал заключение, что при отсутствии продуктов, люди сохнут, а не пухнут. Ты видел кадры истощённых людей из Бухенвальда? Их довольно часто показывают. Были там опухшие?
-  Ну, не, не было, и что?.. А!.. Понял, местечковые старухи… в смысле бабушки-соседки, твердили про опухших от голода людей...
- И были эти опухшие ярыми единоличниками. С колхозниками дело обстояло иначе. Зерно, оставшееся после хлебозаготовок, колхозы, распределяли на трудодни. Колхозники, зерно не прятали и хранили его правильно - в сухих амбарах или на чердаках. Хоть скудно, но питались. Притом - чистым хлебом и не травились. Вот так семья твоей бабушки выжила.
-  А куркулей, значит отравили?
-  Никто их специально не травил…
-  Миллионы поумирали, и никто… Опять вы своих выгораживаете.
- …сами отравились. Не желая участвовать в госпоставках по сильно заниженным ценам, единоличники прятали зерно в ямы и  питались им. К весне схроны заливались талыми водами, хлеб загнивал, заражался различными токсинами…
-  Понятно, по-вашему, селяне-единоличники сами виноваты…
- Не спеши с выводами, погибших людей не за что винить. Они пытались выжить, как могли, но вот государство, не сумевшее наладить правильную экономическую политику, в ответе за жизнь всех своих граждан, а не только за лояльных к власти.
-  Я уж подумал, что вы защищаете свою совдепию.
-  Никого я не защищаю, а ты язычок-то прикуси, иначе нарвёшся на непрятности.
-  Да у нас хоть прикуси, хоть откуси свой язык, всё равно придерутся, вон у меня с участковым «противостояние», прессингует, прям на пятки наступает.
-  Что ему нужно от тебя?
-  Думаю, квартира.
-  Объяснись.
- Живу один, подловит на чём-то противозаконном и задвинет за решётку, глядишь, жилплощадь менту отломится.
-  Да нет, это твои домыслы.
- Угу, неуёмная фантазия, если бы я был запойный, давно б загремел «под панфары».
-  А ты не пьёшь?
-  Выпиваю, но пьянству не подвержен. Суть в другом. Он пару раз приходил, когда я был на подпитии. Видимо соседка ему стучит. Долго звонил, но я сказал, что ключ где-то затерялся, и не могу открыть. Так через дверь и поговорили.
-  Пожалуйся?
-  Кому и на что, он же открыто не придирается, но явно следит, спинным мозгом чувствую.
-  Поменяй местожительство. Найди размен квартир.
-  В Одессе?
-  Да хоть в другом городе…
-  Другие города для других, я Одессу не покину.
-  Как знаешь, а то перебрался бы поближе ко мне, тут центр…
-  Не обещаю, надо подумать. Давайте закроем эту тему. Вы как относитесь к Высоцкому?
-  Я?..  Не знаю, мне кажется, твой Высоцкий талантлив…
-  Он – гений!
-  …если многие его слушают. Но это не наше поколение. Быстро время летит, многих забыли и талантливых и бесталанных.
-  Но Пушкина-то помнят!
-  Сравнил... рояль со скрипкой. Кстати, Александра Сергеевича тоже забывать стали, но к столетней годовщине со дня смерти опомнились…
-  Короче, я понял, Высоцкий вам не по душе, вот и ба Брониславе не нравился, ей орган подавай. Ничего вы не понимаете…
-  Бронислав, не стоит навязывать свои вкусы, это не корректно. Бабушку возле родных похоронили?
-  Нет, через дорогу, на новом кладбище, там раньше виноград рос, его ещё владелец местечка - Прот Потоцкий сажал, не сам, конечно, холопы его. Бабушка с весны лозу обрабатывала, а с августа до сбора в сентябре была помощником сторожа. Ближе к полудню мама снаряжала сумку с едой, и мы с Иваном бабце обед носили, теперь я догадался почему.
-  Почему?
- Позже скажу. Шли, как обычно, босиком. После «рогатки», справа от которой торчали руины взорванного в войну дзота…
-  Что за рогатка такая, сказитель? – Арктиде не понравилось «позже скажу».
-  Развилка, её все называют «рогатка». Вы её не помните?
-  Нет. 
-  Так вот, к кладбищу ещё с Потёмкинских времён вела дорога, покрытая гранитной брусчаткой…
-  При чём, здесь кладбище?
-  Так через дорогу ж виноградник.
-  А вспомнила, там, среди могил и крестов жила сторожиха, кажется Лена.
-  Да, тётя Лена Цвынтарёва.
-  Странная фамилия.
-  Не фамилия, а так вроде прозвища. Цвынтр это по по-польски, а по-русски – погост. Идём дальше. Эта ухабистая шосейка, была для нас страшным наказанием, её камни так раскалялись, что ступни жгло. Ванёк плакал, я его на спину брал, нёс до ближайшей тени от куста или деревца, так перебежками и добредали. Придём, покричим бабцю, отдадим харчи, а она нам, незаметно от старшего охранника Балябы, пару гроздей муската, сенсо или шаслы розовой в сумку вложит, беленьким платочком прикроет и быстренько обратно отправит. Вот зачем мы носили еду. Голь на выдумки – хитра. Вкусный виноград, но мы терпели, не ели, разве что по гогочке, остальное маме приносили…

-  Меня сожгите, когда умру. - Непонятно почему сказала Арктида.
-  …Начинается. Умру, сожгите, а пепел в кремлёвскую стену вложите…
-  Пепел в реку.



                Глава 37.
                В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО

Горячий привет братскому народу Никарагуа, свершившему антиимпериалистическую Сандинистскую революцию!

Слава советским корабелам, спустившим на воду самую большую в Мире атомную подводную лодку «АКУЛА»!

Да здравствуют Народно-Демократическая Партия Афганистана и её руководитель - товарищ Бабрак Кармаль!

   

                Кузьма мараковал над головой оленя. Это был его нелегальный приработок. С материалом, особенно после забоя, в совхозе «Оленевод», проблем не было, а покупателей хоть отбавляй. Чучела пользовались изхрядной популярностью у бюрократов столичного и южных регионов. Командировочные мелкими партиями скупали художественные произведения Кузьмы Николаевича. Рогатый сувенир заполярья поштучно презентовался нужнякам за залихватскую подпись с визой, одобряющую поставку на Севера металла, картошки, подшипников, мяса, серой рулонной бумаги… да и другого дефицитного товара.

                Серую толстую бумагу особливо любили торговцы продтоварами. Накрутил кулёк побольше, бросил на весы, глядишь, к вечеру имеется «детишкам на молочишко», и никакого мошенничества, просто – маркетинговый ход. Кузьма протёр и ловко вставил искусственный глаз. «Неплохо смотрится, надо бы губки прорисовать…» У таксидермиста, как и у каждого творческого индивидуума был свой почерк, своя маленькая чудинка, он рисовал оленьим головам женские губы, чувственные, но чёрные. В дверь постучали. Прикрыв «шабашку» волчьей шкурой, пошёл открывать. На пороге, весь сияя, стоял Бронислав.
 
-  Гутен морген, майн фатер, Кусма Николаефич!
-  Здравствуй. Проходи. Что светишься, как юбилейный рубль?
-  Так рад же…
-  Чай поставлю…
-  Может покрепче? Я принёс «Ахтамар», дорогой гад - шестнадцать рэ. Но продали до одиннадцати утра, незаметно.
-  Я до обеда не употребляю.
-  И я не буду. Путем сяй пить. А вы что нерадостны?
-  Не вижу особых причин. Я знал, что ты прилетишь, звонила ма… Арктида Афиногеновна.  Как она там?
-  Нормально. Обижается, что вы не звоните, не пишете…
-  Да так, хвастать нечем. Дуня на сносях, её ухажора в армию забрили… Думаю, он сам напросился, чтоб от пелёнок уйти или от ответственности. Такие вот дела, Бронислав.  Подай заварку, у тебя за спиной на полочке.
-  И что теперь?
-  Не знаю, кругом всё не так, как хотелось бы.
-  Может вам денег одол… в смысле, дать?
-  Да не в деньгах дело. Как здоровье у мамы?
-  Нормально, работает по-прежнему на почте…
-  Я про бабушку, про Арктиду.
-  Арктиду?.. Вроде ничего. Крепкая, но, вдруг, про смерть заговорила.
-  Как за смерть?
-  Ни с того, ни с сего. Умру, говорит, сожгите и пепел в реку. С чего бы это?
-  Не знаю, устала жить в одиночестве. Надо мне ехать к ней.
-  С семьёй?
-  Посмотрим… Нет у меня жены, Бронислав. Луэль на развод подала, я в общежитие устроился.  В общем, грустные дела. Сейчас плотно шабашкой займусь, денег скоплю на переезд…
-  А полетели в тундру, порыбачим, развеемся.
-  Ты где остановился?
-  В гостиницу пойду.
-  Не надо, дорого там. У меня в комнате есть место, я договорюсь. Пожалуй ты прав, надо слететь. Только ты деду ничего не рассказывай, я сам объяснюсь.
-  Я же вас тогда предупреждал…
-  Что поделаешь, разлюбила она меня. Сам виноват.
-  Сам, так сам. Может мне зайти к ним? Поговорю…
-  Не стоит. Там уже живёт её человек.
-  Тем более, морду набью.
-  Угу, «…кроме мордобития, никаких чудес». Лишнее это, Бронислав.
-  Вот штучка! Вы её из тундры в люди вывели, а она…
-  Вкусила городской жизни, соблазны всякие, спиртное…
-  Что пьёт?
- Случается. Народы Севера подвержены. Жили без сладостей, алкоголя, а мы им подкинули и сахар и водку. Они, когда пару раз попробуют, отвыкнуть не могут. Те, которые поближе к магазинам -  спиваются, остальных тундра спасает.   Лишь бы девочек не испортила. У Дуни, правда, и без того перспективы ничтожные, но Настёну я заберу, когда устроюсь. Подлить тебе чайку?
-  Нет, я бы перекусил…
-  Нет у меня ничего, сходи в «Синегу» … А, я забыл, там теперь городская АТС. Потерпи, в половине первого во втором корпусе столовая откроется, сходим.
-  Ладно, плесните чайку.
-  Плохие мы людишки, Бронислав. Припёрлись сюда без спроса  с индустриализацией, гусеницами и колёсами всю тундру испохабили. Добываем ископаемые из их земель, а что взамен? Лишаем народ его образа жизни, спаиваем…
-  Пусть не пьют, кто им вливает?
-  Я же говорил, так сложилось - они подвержены.
-  Издержки развития человечества. Прогресс.
-  Не нужны им издержки нашего прогресса. Тысячи лет тут жили, никому не мешали, а мы пришли и научили «ссать стоя», вот и весь твой прогресс.
-  Не понял, это вы о чём, про «стоя»?
-  О том! Я это своими ушами неоднократно слышал. Любой пьяный буровик, чаще  низкой категории, на замечание аборигена в малице, что это его земля и загаживать её не надо, гордо декларирует: «Земля, тунгус, общая, народная, а вы глупые, недоразвитые самоеды? Что вы, косорылые, кроме беготни за стадами оленей, умеете? Ничего. Погодите, пока мы уголь выгребем, нефть высосем, и опять бегайте, только без нас, оглоеды!» А в завершение следует классическая фраза. «Да мы вас ссать стоя научили!» О, какое великое достижение цивилизованного человечества, отливать стоя! Вот такое неприкрытое хамство «умного» по отношению к «глупому» и его земле. А нужны ли так называемым «самоедам» прогрессивные методы собственных испражнений, буровые вышки в тундре, шахты, загрязняющие реки, трубопроводы, качающие в центр нефть и газ? Какой им прок от нашей цивилизации?
-  Может, им и не нужно, но стране необходимо.
-  Для чего?
-  Для отопления, для поставок за границу…
-  Ах, за границу, а заграница-то причём?
-  Валютные поступления…
-  И какая доля всех поступлений отчисляется собственникам недр?
-  Не знаю, вероятно, такая же, как и прок от всяких честных «кухонных дискуссий». Поговорим, посотрясаем воздух, а толку-то?
-  В начале было слово…
-  Понятно, Кузьма Николаевич. Библия, философия и всё такое прочее. Вам-то, что эти аборигены сделали хорошего? Наоборот, жена-хантейка, которой вы верили, обманула вас…
-  Не она меня, а я её обманул. Взял в тундру, а привёз в город с его соблазнами, хитростями, ложью. Теперь она депутат райсовета.
-  Что ж в том плохого? Депутат - представитель рабочего коллектива…
-  Не только коллектива, ей ещё что она - ценный национальный кадр, чем страшно гордится.
-  Ну, и что в этом плохого?
-  Всё. От надуманных, никогда невиданных регалий, у наивной хантейской женщины и пошла голова кругом. Ну, не понимает она, что всё эти выборы, депутаты, национальные кадры и прочие признаки якобы демократии всё – чистый блеф и понарошку, как многое другое у твоей любимой советской власти.
-  О, как! У моей, оказывается, власти. Только заметьте, не я её устанавливал, а ваша мама полжизни на это положила.  Так-что, Кузьма Николаевич, давайте не будем изображать себя вселенскими ревнителями прав аборигенов, просто пойдём в столовую, «а то так есть хочется, что и переночевать негде». 

                К деду добрались на попутном вездеходе. Утроба ГТТ, набитая рыбаками-любителями… любителями не просто половить рыбку, но славно отдохнуть и немало дербалызнуть, гудела. Ребята весёлые, жизнерадостные, сплошь руководящие работники среднего звена, выпивают закусывают, травят анекдоты. Всем наливают, но никого не принуждают – хочешь пей, хочешь закусывай, всего полно. Вот такая наша северная душа. Водила – профессионал, уверено мчит по пересечённой местности… нет, он не едет, он низко летает! Было дело, долетались, ухнули с крутого обрыва, правда, не сильно высокого. Повезло, не перевернулись. Как водится, накатили. «Мужики, а давайте за то, чтоб с нами ничего не случилось до самой смерти! Гип-гип ура!» Для снятия стресса предложили двести пятьдесят водителю, он отпил половину и отставил, чем заслужил уважение пассажиров. «Молодца, осторожный парень и меру свою знает». Выпили за водителя, вместе с ним, как же без тостуемого, он допил, но попросил больше не наливать, что ещё более усилило его авторитет как трезвенника и ответственного человека. К ночи, почти наступившей, если не считать яркую полосу светлого неба на горизонте, добрались до буровой, от которой до жилища Василия Альфонсовича, всего-то с десяток километров.

                Утречком, оставив храпящих попутчиков в положении раскиданной поленницы дров, пошли прямиком на север. Тундра у побережья застыла в ожидании быстролётной осени. Но пока, стоя в патине летней зелени, благоухала. Лишь кое-где вспыхивали жёлтые или оранжевые «костры» заполярных кустиков и деревьев, высотой не более метра. Со стороны залива, сгоняя комарьё, дул свежий ветерок. Поднимется солнце и, возможно, будет жарко… если с моря не принесёт иное. Птичьи стаи, готовясь к длительному и тяжёлому путешествию на юг, призывными криками поднимали на крыло уже оперившихся птенцов. Хорошо!

                Год выдался грибной. Подосиновики торчали повсеместно. Отец и сын брали только молоденькие, абсолютно чистые. Кузьма, любитель сыроежек, отрывался по-полной. Их путь пролегал по ворге, по обе стороны которой лежали кучки оленьих экскрементов, похожих на высохшие, в жару яблоки. Там, где «яблоки» рассыпались, росли округлые бурые, с сизым налётом, сыроежки. Для дополнительного вкуса прихватили несколько молоденьких, мохнатых волнушек. В жарёхе они не очень, но в общей сковородке свою лепту внесут. В завершение, проходя по берегам ручья, Бронислав нарыл с десяток маковок тундрового лука.  Славный получится ужин.  Наконец-то пахнуло дымком, послышалось брехливое тявканье. Так и есть, впереди человеческое жильё.

                Раскладывая на солнце и на ветру тонко порезанный хлеб, Кайра сушила сухари. Дошедшие до нужной кондиции, складывала в холщовые мешки и вывешивала под потолок в хозяйственном балке. Через недельку-две ударят морозы, и есть надежда, что высушенные краюхи не зацветут, а заготовленного хлеба хватит надолго. В сторону реки залаяли собаки, они давно уже подтявкивали в ту сторону. Теперь лаяли уверенно, но из-за холма никого видно не было.

                Василий Альфонсович оторвался от починки сети, не спеша пошёл к крутому берегу, куда нацелила свои морды стая. Байкал, рыкнул встал в стойку, свора замолчала. Уверившись в своём предположении, вожак молча рванул вперёд. За ним, изредка взлаивая, понеслись остальные собаки. Вскоре послышался радостный визг. Стая громко и весело брехала в голубое, покрытое редкой облачностью, небо. Свои идут.

                Визит к Василию Альфонсовичу выдался на редкость неудачным. Погожие дни сменились непогодой: то моросил дождь, то налетали снежные заряды. Да и рыбы в прошлогоднем обилии не наблюдалось. Не помогало даже неистовое камлание Кайры. Худо-бедно, но благодаря общим усилиям, почти всю имеющуюся тару заполнили. Спасибо духам тундры. Перед отъездом Кузьма посвятил Василия Альфонсовича в свои грустные семейные обстоятельства. Старик расстроился. В обратный путь гости пошли налегке, была надежда залететь с буровой и захватить несколько ящиков солонины. Не получилось, молодой, выпендрёжный командир МИ-8 наотрез отказался приземляться у балка Василия Альфонсовича. Мол, перед Московской Олимпиадой им здорово закрутили гайки, каждый взлёт и посадку проверяют. Чудак, олимпиада только в следующем году, а он Ваньку валяет, от жирных осенних сигов отказывается. Вертолётчик ни в какую… значит и вправду самописцы КГБ проверяет. Ладно, на том спасибо, что на борт взял.
                В аэропорту, молча сидели более часа, московский рейс задерживался. Наконец объявили посадку.

-  Прости, сын.
-  И вы… ты меня прости.

                Во все времена «В начале было слово».

   
    
               

                Глава 38
                ВРЕМЯ РАССУДИТ

Привет участникам Московской Олимпиады!

Спортсмены Союза Советских Социалистических Республик – все силы на завоевание высших наград Олимпиады!

Умер артист Высоцкий.

   

                Новый год Бронислав встречал у матери, семейный всё-таки праздник. Мать расстаралась, пригласила соседей Павловских с их дочерью разведёнкой. «Эта Анжела ещё та штучка, глазами стреляет, умные речи тостует – никак опять замуж хочет. Ну да, кому ж не хочется постоянства в знойные бальзаковские? Но я-то причём?..» Не праздник, а тоска местечковая, в большой комнате столы ломятся от еды, выпивки хоть залейся, но куражу нет. Погода словно взбесилась - на улице темень, морось, грязь.  В телике не лучше - «Голубой огонёк» фанфарами гремит, Анна Шилова, сменяет тётю Валю, Пугачёва, вся в распущенных волосах, покровительственно улыбается и талантливо чокается с космонавтами. Валерий Леонтьев, в блестящем костюме с небольшой, пока, шишкой в промежности, весело скачет и трясёт кудрями. Ширвиндт с Державиным хохмят на диванчике. Словом, всё путём.

                Прозвучало: «Слушать всем!». Весь экран заполнила, помпезная личность генсека.  Поздравив советский народ с наступающим Новым годом, Леонид Ильич, поднял брови и мгновенно растворился, уступив место Кремлёвским курантам. Все заворожено уставились на секундную стрелку. Бронислав приготовился открывать шампанское. С первым ударом отпустил хватку, пробка вылетела и попала в люстру, свет не погас, но стёкла посыпались… пострадал салат оливье. Пока меняли лампочку, собирали осколки, бомкнуло двенадцать раз, заиграли гимн. «Союз нерушимый…» Вот и Новый год наступил. Запоздало чокались, поздравлялись… «Зачем я сюда приехал?.. А впрочем, и в Одессе не лучше. Пойду охмурять Ангела во плоти. Кажется, она для этого и притащилась сюда».
   
                У Анжелы была своя хата на улице Островского, в хате - жарко натопленная печь голландка, широкая кровать, перина, подушки...

                Ближе к обеду Бронислав вернулся в дом матери. Мама прибиралась. Бронислав достал из кармана горсть пшеницы и дурашливо посыпал ею в комнате.

- Сию, сию, посиваю з Новым роком поздравляю, в доме всем добра желаю! Сийся родыся, жыто, пшеныця…
-  Спасибо, сынок. Садись на тот край стола, я тут дотру. Вина плеснуть?.. Или виноградный сок открыть, ты в детстве любил.
-  Нет, если можно, чаю. Я не опохмеляюсь.
-  Могу зверобой с чабрецом заварить, нет у нас чаю, никто не пьёт.
-  Нет, спасибо. Не люблю я эти травы. А Адам где?
-  Спит, как сурок. Адасько, хватит дрыхнуть, вставай.
-  Та я вже не сплю… давно. - Из-за шторы показалась всклоченная седая голова Адама. – О, Бронислав, як там паненка, добже махала?
-  Совсем со сна сдурел! Шо ты мелешь, ботало?
-  Кому шо, пани, кому жыто, кому пшеныцю… Наливай, Броня, красненького, а то так и в праздник не опохмелишся, не только в будни.
-  Ма, тебе налить?
-  Нет, сам знаешь.  Ты ж говорил, что не опохмеляешься.
-  Он, Манюся, не опохмеляется, он меня выручает. Принеси нам, Маню, холодца и хрен с горчицей… и голубцы! Ну, Бронислав, давай за твою долю счастливую!.. А моего племяша Бориса могут и в Афган послать, он уже год как прослужил в ВДВ, самый подходящий солдат для войны.
- Может, ещё и не отправят. Сказано же - ограниченный контингент. Думаю, там ненадолго заварушка, дадут муслимам по мозгам, и вернётся ваш Болек живым, здоровым, вся грудь в крестах.
-  Дай то Бог. Лишь бы не голова в кустах. Петрунела места себе не находит, мать всё-таки – переживает.
-  Иван не заезжал?
-  Он же в село поехал к тестю, там встречают.
-  Заботливый зятёк. Ма, ты Ивану сказала, что я приехал? Ма…
-  Пареказала с Надийкой, она, вроде, передала.
- Ваня обещал нам телефон по блату провести, ближе к весне, а может быть раньше. Будем звонить в его райпартком. Мы жы ж туда не ходим.
-  Ванька запрещает?
- Та не, сами придумали. Не для нас эти паркомы-сисполкомы. Там жы ж одни партейные, все в галстуках, идут и тебя не бачут. Я раз зайшов, - йо па мать, коленки трясутся, в горле пересохло!.. Так, Бронька, «Шось, у горли деренчыть, треба горло промочыть». Наливай, пока Маня свиней кормит. Ну, за всю родыну, хлабысь в середыну!..

                Рассчитывал Бронислав попраздновать пару дней, да уж больно сладко привечала Анжела. Ворковала и ворковала по ночам, совсем с толку сбила. Чай «со слонами» заваривала не водой из-под крана, а специально принесла родниковую, из колодца, что на цыганской улице, возле бывшей винарни. Там сейчас совхоз свои ульи зимой хранит. Заодно, выпросила у пасечника Савицкого мёд из белой акации.  Не хата-мазанка, а санаторий ВЦСПС - каждый день козье молоко на столе, кролик или индюшка в духовке. Катался холостяк по перинам, как сыр в масле, совсем было расслабился… да видно не судьба Анжелине вскорости мужа обрести. Сбежал её «легинь чорнобровый у мисто Одэсу», в самый праздник Рождества. Обещался к Светлому Христову Воскресенью, опять заявиться, «та хто ж його знае, отых урок одэськых».

                А Бронислав не сбежал, холостяк вырвался из затягивающей тины любви зрелой женщины. Нет, семья и брак в тридцать пять, это слишком скороспелое мероприятие. Да и Анжеле не стоит афишировать связь с человеком, не отвечающим устоям местного общества. «Так что, можно сказать, для её же блага уехал». Мы всегда пытаемся оправдаться, поступив не по совести. «По большому счёту, что мне тут делать? Мать навестил, с братом встретился".

                Иван сильно изменился, разговаривал солидно, грудным голосом, сыпал цитатами  Великих (да всё невлад, невпопад), норовил поучать. Ну, настоящий партийный работник. Правда, отдал часть долга, но как-то воровато на улице и просил никого в это не посвящать, вдруг до Оксаны дойдёт. Сей факт и подстегнул Бронислава к тактическому отходу из архаичного местечкового болота на стратегические просторы славного города-героя. «Живите вы тут сами - женитесь, рожайте детей, неуместно цитируйте Энгельса с Аристотелем, копите деньги по-отдельности, а мне и одному неплохо. В следующий раз приеду не раньше, нежели через год». Человек предполагает…

                В июне от матери пришла телеграмма. «Срочно приезжай у нас горе тчк Мама». Бронислав ринулся на вокзал. Ближайший поезд ушёл семь минут назад, следующий, зато скорый, отправится через час с небольшим. Билеты только в СВ. Раскошелился. Через четыре с небольшим часа прибыл. Скорый тронулся почти сразу после прикосновения его ноги к асфальту перрона. Темнело. Привокзальная площадь, освещённая тусклыми фонарями, парила после дневного зноя. Кругом ни души, только одинокая тощая псина, старательно обходя мутные лужи, потрусила наискосок за табачный ларёк. «Везёт… как утопленнику. Придётся коротать ночь на скамейке зала ожидания». Зал, меблированный МПСовскими скамейками из гнутой фанеры, был почти пуст, только в центральном проходе, аккурат посредине расположилось свободолюбивое цыганское семейство. Подросток и видимо его брат, лет шести праздно шатались по залу. Глава семейства, вальяжно расположившись на полу, громко спал. Молодая, симпатичная мамаша кормила грудью малыша. «Конечно, кого ещё встретишь, в такое время, кроме чавэл. Спросить бы кого, так эти вряд ли что знают».

                Постучал в окошко кассы, закрытое фирменной железнодорожной шторкой. В ответ из-за занавесочки возникла залапанная картонка, на которой жирными кривыми буквами старательно выведено – «каса справки недайет». Злобно пнул «касу» ногой.  В ответ прозвучала хриплая бабская угроза: «Маме своей по башке постучи! Достучишься у меня, ублюдок. Счас милицию вызову».  «Вот он, незамысловатый дорожный сервис. Пойду в угол, может, прикорну». Прикорнуть не удалось. Покормив дитя, цыганка положила его между двумя большими тюками на маленький посредине, получилась уютная, безопасная постелька. Поднялась, поправила обширные юбки и двинулась в сторону Бронислава.

-  Шо, Бронислав, до дому добираешся?
-  Иди, ромалэ, другим погадай, мне не надо.
-  Я не буду тебе гадать…
-  Угу, только попрошу руку позолотить…
-  Мы родне не гадаем. Цыганский закон запрещает.
-  О как! С какого перепугу ты мне роднёй приходишься?
-  Бо родня, Броня…
-  Знаю я ваши примочки. Подслушала, как меня звать, и сразу родня.
-  Ты шо, Броня, не узнав меня? Я ж Светка, Клавкина дочка.
-  Пулькача, что ли, Варлодьки?
-  Ну, да.
-  Теперь узнал. А почему родня?
-  Ты шо, не знав? Так жы ж Адаськин племянник Михасько, женился на моей сестре Раде, у них сын родился. Беленький, кудрявый, совсем полячок. Ты на похороны едешь?
-  На какие похороны?
-  Та ж Болика, брата Михася, с войны прислали у цинковом гробу. Тётя Петрунела за ночь поседела.
-  Тут такси есть?
-  Нема, скоро должен из Киева проходной автобус прийти, если будут места, доедем к ночи.

                В хате Билинских, на столе, покрытом красным сатином, лежал огромный цинковый гроб, со встроенным маленьким стёклышком, через которое смутно виднелось лицо Бориса. У изголовья, с правой стороны гроба, примостили флаг, украшенный профилем Ленина и золотистой бахромой с кистями. На флаг повязали чёрную траурную ленту. Портрет Бориса в военной форме установили на телевизор, экран которого закрыли флагом ВДВ.  Слева от гроба стоял солдат с автоматом на груди. Вдоль стола с гробом, сурово опустив головы, сидела родня Бориса, мама покойного - Петрунела тихо лила бесконечные слёзы. Рядом сидела патронажная медсестра, направленная из больницы. Во дворе на лавках расположились старухи, в углу возле сарая, грустно кучковалась молодёжь. Люди заходили в хату, прощались, молча выходили во двор. Ждали представителя от властей и воинской части. К часу дня прибыл грузовик с духовым оркестром. Музыканты сноровисто соскочили на землю и опустили борта, украшенные кумачом с чёрной лентой посредине. Следом за грузовиком на УАЗике приехали представители государства – майор сурового вида с наградами на груди, директор завода стройматериалов, где до Армии трудился Борис, Устын Мефодиевыч. Следом на чёрной «Волге» приехал заместитель председателя райисполкома Остап Тарасовыч и от райкома партии Иван Рогозенко. «Ну, той хлопець, шо женывся на дочке головы колгоспу, та й взяв його хвамилие…»
   
                Оркестр торжественно заиграл гимн. Стали выносить. При выносе Петрунела запричитала. Медсестра поспешно поставила ей укол в предплечье, и Петрунела как-то закаменела, но не свалилась без чувств, а покорно замолчала.  К погосту шли пешком, не через центр, а по улице Селянской. Колонна собралась в человек сто двадцать. У раскрытой могилы прощальное слово складно произнёс майор, подчеркнув, что герой Афгана награждён государственной наградой… посмертно. От имени молодого поколения высказался представитель райкома партии Рогозенко. «Добре говорыв, душевно».

                Державно устроили похороны герою. Присланные из войсковой части солдаты, десять раз салютовали одиночными выстрелами из автоматов. Народу понравилось, только убитые горем родители остались безучастны. Сына речами и салютами из земли сырой не вернёшь.

                Поминали Болика в ресторане «Седой Тирас», за счёт государства. Майор обещал, что через год из министерства обороны перешлют деньги на памятник. Заботится государство о своих защитниках, никто не забыт, ничто не забыто… 

                По возвращению в Одессу, Бронислава ждала повестка к следователю милиции. «Никак не успокоится ментяра участковый. Его проделки, что-то ещё нарыл. Надо найти «Пашу-спортсмена», посоветоваться».

                В четвертом отделении удалось узнать, что следователя Кудряшова перевели с повышением в новое отделение, которое открылось на Пересыпи. Бронислав целую неделю высматривал «партнёра», нашёл – таки. «Паша-спортсмен» с папочкой в подмышке из отделения вышел поздно, часиков в восемь вечера, а точнее в восемь тринадцать. Бронислав, стоя за афишной тумбой, пропустил приятеля и пошёл следом. Чуткий следак насторожился, зайдя в тень густых каштанов, наклонился, как бы завязывая шнурок на ботинке. Бронислав остановился и чуть слышно присвистнул, совсем как при игре. Следак ответил тем же.  Медленно дошли до кафе «Пересыпь», сели за стол. Бронислав заказал триста коньяку, два антрекота и салат. Выпили. Поговорили ни о чём, затем убедившись, что по-прежнему можно доверять друг другу, перешли на откровенность.

-  Да, я с ним пересекался по службе. Гнида он порядочная, твой участковый. А каждая гнида, как известно, хочет стать вошью. Вот и будет землю рыть, пока тебя не зароет. Он, падла, настырный.
-  Я ж и говорю, Паша. Что посоветуешь делать?
-  Валить тебе надо, да побыстрей.
-  Куда?
-  Не знаю, Бык, подальше. В Москву свали, помнится, там у тебя бабка живёт, и вообще большой город. Затеряешься.
-  Угу, ждёт меня бабка. Ну, давай по единой… Может ещё заказать?
-  Нет, я от пойла не балдею, мне бы в «двадцать одно». Помнишь, как мы профессора из Ленинграда обули?
-  Ну, а хмыря из Тибилиси, вах, как он горячился. Кофе закажу.
-  Закажи… Обменяй квартиру и вали отсюда, там всё-таки центр – культура. Опять же – Олимпиада, не то, что у нас, одни жлобы молдаванские. Я к тебе приеду, будем москалей взувать.

                Легко давать советы. Попробуй, найди обмен, тем более, когда идёт подготовка к Олимпиаде. Город закрыли, всяких неблагонадёжных "за можай загнали", и так до середины августа. В сентябре Бронислав приехал в Москву разведать возможность обмена. Был ещё один вопрос, который не давал ему покоя.

                Кузьма Николаевич уже семь месяцев как проживал в белокаменной. Работать устроился на Мосфильме. Числился осветителем, но занимался чучелами и мог всегда уйти «в местную командировку».  Сплошная богема, но платили сносно.
 
                Бронислав приехал налегке, взял такси и в полдень без всяких забот явился на квартиру отца. Поздоровались за руку, обниматься они не привыкли. Арктида, как всегда, была на работе. Перекусили на кухне, перешли в комнату.

-  Хочу я, Кузьма Николаевич, поближе сюда перебраться.
-  А что за спешность?
-  Да так, обстоятельства в Одессе не в мою пользу складываются. Сложно объяснить… Короче, наступил одному менту на любимую мозоль, он и обиделся. Задумал меня закрыть. Вот так.
-  Чем помочь?
-  Не знаю, пока ничем. Есть у меня некоторые наработки. Если что, попрошу о помощи. Вы… ты не мог бы некоторый вопрос прояснить?
-  Думаю, я знаю, о чём ты.
-  О чём?
-  О твоём Высоцком, ты же фанат. Только по этой причине я присутствовал на похоронах.
-  Вы… Ты был на его похоронах?
-  Да. Двадцать восьмого июля. Жара была страшная, но народу пришло!.. не сосчитать.
-  Демонстрация протеста?
-  Нет, просто похороны, кто помоложе на крышах стояли, чтоб увидеть.
-  Говорят, какие-то стычки были.
-  Не знаю, не видел, не слышал. Была какая-то заминка, когда портрет убрали…
-  Менты свирепствовали?
-  Нет, как я понимаю, они его уважали и сожалели, что умер.  Портрет, кстати, почти сразу вернули.
-  Испугались!
-  Нет, чего им бояться, сам понимаешь обстоятельства – олимпиада, город на режиме, ментов со всего Союза нагнали, они ж люди подневольные. А с портретом видимо случайно произошло, дураков с инициативой полно, перестарался некто провинциальный от усердия.
-  Я слышал, что даже цветы поливальными машинами «по бырому» смыли.
- Было когда все разошлись. А в общем-то никто не собирался превращать похороны в демонстрации протеста. Все, даже менты и комитетчики, пришли попрощаться. Его песни любили и во время похорон они из открытых окон звучали, иногда довольно громко. Никто не запрещал.
-  Знаю.
-  Когда Косыгину доложили про похороны, он велел принести записи и часов пять слушал не прерываясь. В тот день вся Москва слушала плёнки, таким образом провожала его. Коренные москвичи говорят, что так хоронили только Сталина. Цветами всю улицу заложили.  Пришло бы больше народу, но не все знали, многие не решились.
-  А чего бояться?
-  Трудно объяснить, олимпиада, работа, отсутствие информации, только небольшой некролог в «Вечорке», и записка над окошком билетной кассы театра – «Умер артист Высоцкий».
-  Трухнула власть, я чувствую. Потому и замалчивали.
-  Кто трухнул, думаешь Брежнев забоялся?
-  Ну, в КГБ, например.
- Да они просто не ожидали такого отношения к какому-то лицедею, хрипящему под гитару. Кто он по сравнению с всесильным КГБ или с кремлёвскими небожителями? Они-то своих жмуриков к стене на пушечных лафетах везут, траур объявляют. А тут какой-то актёришка спецслужбами насквозь просвеченный, да ещё со шлейфом аморалки за плечами, чего им бояться?
-  Народа.   
-  Не смеши меня. Какого народа? Нет у нас народа, у нас трудящиеся массы, как им внушают – гегемон мирового пролетариата. А на самом деле стадо баранов, ведомое козлами. Послушно бредут на демонстрации и блеют там «ура», перевыполняют нормы и поднимают лапки на собраниях. Даже не в баранах дело, главное в другом, что такого плохого Высоцкий сделал власти, а власть Высоцкому? Может, посадили?.. Нет, он не сидел никогда. Не давали петь? Наоборот, закрывали глаза на его левые концерты. Не выпускали за кордон? Так он в Париже почти прописался. Может, он сам был против советской власти? Ни одно, ни другое, ни… впрочем, власть он «имел ввиду», но чтобы конфликтовать с ней, такого не наблюдалось. Когда в США некоторые подосланные стали намекать мол, тоталитаризм у вас, зажимают. Он резко ответил, что не для того приехал в Штаты, чтоб жаловаться на своё правительство. ЦРУшники от него отстали.
-  Но наши-то следили.
-  Конечно, без сомнения, он был «под колпаком», но нет у Высоцкого никакого диссидентства. Что он Буковский или Солженицын? Протест это их конёк.  Высоцкий хороший артист и  поэт. Ну, не трибун он, как стихоплёт Демьян Бедный или Маяковский… в широких штанах.
- А что Маяковский?
-  Изволь. «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана, вожака…»  это он про то, как хороша советская власть.
-  У Маяковского есть интересная любовная лирика.
-  Угу, «Двое в комнате – я и Ленин…» 
-  Ладно, не о том разговор. Значит, по-вашему, Высоцкий любил советскую власть…
- Любить можно девушку, страну, но не власть. Про свою любовь к власти может распинаться с трибуны съезда, какая-нибудь, Парасковья Малинина или Валентина Гаганова. Кстати, Пушкин, никогда не расшаркивался перед властью и никогда не был её глашатаем. В отличие от твоего Маяковского…
-  Я же сказал – забудем «горлана». Но Высоцкий же боролся с совдепией, например в своих «Конях привередливых» или вот строки из песни «Купола» «…И влекут меня сонной державою, что раскисла, опухла от сна».  Что это если не диссидентство, можно даже сказать - насмешка над властью. 
-  Ни то, ни другое. Это хорошие стихи поэта и отличное исполнение артиста. Не опускался же поэтический гений Александра Сергеевича до прозы власти. Его стезя – «Я вас любил, любовь ещё, быть может…» Чем гений Владимира Семёновича хуже? Вот строка из твоих «Коней привередливых» - «Чую с гибельным восторгом – пропадаю…» Это он о себе и ни о чём больше.
-  Спасибо, я знаю, Владимир Семёнович – гений?
-  Время покажет, как показали и пророчество Пушкина его строки - «Товарищ, верь, взойдёт она, Заря пленительного счастья. Россия вспрянет ото сна, и, на обломках самовластья напишут наши имена».  Не знаю, есть ли подобные пророчества у Высоцкого.
- Есть. По мнению одной умной женщины, есть такие строки – «Нет, ребята, всё не так. Всё не так ребята…»
-  Ну, батенька! Выйди на площадь и спроси любого, что у нас не так, он скажет: «Всё не так».
-  Возможно. Лично я считаю пророческими строки - «Когда вода Всемирного потопа вернётся вновь в границы берегов…» Впрочем, понимаю, что судить о пророчестве поэта его современникам, увы, не дано.
-  Время рассудит.             

Конец второй части.