Загадка родного дома

Нина Гаврикова
Сахарница

Автобус из города пришёл по расписанию. Невысокая худощавая старушка первой соскочила на землю и заторопилась: предстояло ещё идти пешком километров пять-шесть.
Солнечным зайчиком заиграла на лице улыбка Правдины Афанасьевны, сердце нежно трепетало от мысли о встрече с родиной. Сын с женой шли рядом, искоса посматривали на мать.
Солнышко, отодвинув белёсый полог, поднималось медленно. На небе ни облачка. Свежесть парным молоком разливалась по округе. Колхозные поля тянулись далеко-далеко и упирались в кромку леса. По левую руку изгибалась Шорега. Густые заросли кустарника прятали русло от людского любопытства.
«Наша Шорега! — задержала внимание Правдина Афанасьевна. — Она с радостью несёт родниковые воды в Двиницу, та в Сухону, дальше в Северную Двину и в Белое море. Вон и мы, как маленькие капли путешествуем по белу свету и нет силы вернуться к родимому истоку!»
— Расскажите, как раньше жили? — прервала молчание Жанна.
Правдина Афанасьевна невольно вздрогнула, приостановилась, поправила платок. Лукаво подмигнула невестке:
— Жили-то? А жили как все — бедно да дружно!  Вот сейчас в Наумовское шагаем — это моя боль и радость. — Старушка съежилась, будто подул ледяной, пронизывающий ветер. — Ребёнком отец увёз в город, а сердце-то здесь оставил. Сколько лет минуло, а рана не рубцуется.
— Если тяжело вспоминать, тогда не надо.
— Тяжело?! — выдохнула Правдина Афанасьевна. — Да хоть бы и тяжело, легко-то даже в сказках не бывает, не то что в жизни. Мне-то ещё повезло, я — единственный ребёнок. Какой кусок хлеба доставался, делить не с кем. А вот через два дома от нас жил брат отца, дядя Миша, у него семеро сорванцов… с младшим я особо сдружилась.
— Мам, может не надо, — усомнился сын.
— Ой, что ты? Если молча шагать, дорога вёрст на семь длинней покажется, а с разговорами не заметим, как до места доберёмся. — Мать осторожно, будто боясь что-то разбить, переложила сумку в другую руку. — Наша деревня в устье Шореги на взгорке разлеглась, её издали видать. Говаривали, будто она — самое высокое место в области. Точно не знаю, врать не сану.  Но то, что там дышится во всю грудь, это есть. До сих пор жалею, что раньше не вернулась.
 
— А почему уехали?
— Как почему? С войны мало кто воротился. Жизнь в деревне во все времена «не хлеб с маслом», а после разрухи и того пуще. Отец после плена мало что рассказывал. Понятно, концлагерь — мерзкое место! Как-то раз заговорил: «Представляешь?! Там каждый день пленных расстреливали. Когда дошла моя очередь, мысленно простился со всеми вами и с жизнью, вышел из барака. Конвоиры торопили, но же каждый шаг давался с огромным трудом, ноги отяжелели, не хотели слушаться, перед глазами встал образ Сергея — того подростка, которого поддерживал, как мог, делился последними крохами. Но вот уберечь не смог: парень умер, не выдержав издевательств, голода и холода. Конвоиры уже подвели к месту казни… вдруг сзади раздался взрыв. Испуганные солдаты развернули обратно в барак. Вскоре за стенами барака раздалась беспорядочная стрельба, заглушающая крики. Когда всё прекратилось, тишина, казалось, оглушила нас. Дверь распахнулась, на пороге стоял русский солдат: «Товарищи, выходите!» Мы не верили своим глазам и ушам: русский солдат, русская речь! Все оцепенели, не могли поверить в чудо освобождения».
Правдина Афанасьевна перевела дух.
— Во время войны и мне казалось, что мир уже никогда не будет прежним. Отец вернулся в июле сорок пятого. В колхозе работать не смог, все силы оставил в концлагере. Дом продали, уехали в город… Мне до сих пор жалко родного угла, всю жизнь хотела выкупить, но не получалось.
— А теперь? — подала голос невестка.
— Теперь я иду домой, — горделиво подняла голову вверх свекровь. — Мама умерла рано, отец снова женился, виделись редко. Перед смертью позвал к себе, подал сберкнижку: «Выкупи наш дом, его ещё твой дед строил». Отец знал о моей тоске.
Однако дом не продали, там жили старики. Пришлось терпеливо ждать, а потом их детей уговаривать. Сейчас всё в порядке, можно ремонтом заниматься. Сыночек, поможешь?
— Так и я чем могу — помогу, — улыбнулась Жанна.
Дорога, виляя между небольшими деревнями, завела в перелесок. Птицы щебетали на разные голоса. На обочине в невысокой траве, пугливо прижав длинные уши к спине, сидел зайчонок. Чтоб не спугнуть зверка, прошли мимо него молча. Белогрудая сорока сидела на повисшей ветке березы и громко стрекотала. Лес расступился, и Правдина Афанасьевна махнула рукой:
— Вон моя деревня, вон мой дом родной.
Миновали ещё одну деревню, в середине которой дорога делилась на развилье[1], свернули влево. Спустились к Шореге, прошли по висящему на тросах деревянном мосту. Северный берег более пологий, на взгорке их ждало Наумовское!
— Хорошо-то как! — вздохнул полной грудью Максим.
— Да уж не зря сказано: «родная земля силу придаёт, чужая отбирает», — вспомнила пословицу Правдина Афанасьевна. — Зря отец нас в город увёз. Маму потеряли… Прокормились бы — здесь и огород, и грибы-ягоды… Помню, весной, как только снег сходил, жители выходили в поле собирать оставшуюся в земле картошку. Из неё лепёшки пекли. В жизни ничего вкуснее не ела этих лепёшек.
В деревне три дома слева от дороги и четыре справа. Пришлось пробираться узкой тропой.
— Мой дом, — осипло проговорила Правдина Афанасьевна, голос перехватило.
Дом выглядел неухоженным: брёвна от времени почернели, краска на оконных рамах потрескалась, труба наполовину раскрошилась. На крыше сарая, вплотную примыкавшего к дому, рубероид сорвало ветром. Забор упал. Понятно, что здесь давно никто не жил. Но Правдину Афанасьевну волновало не это. Она наконец-то входила хозяйкой в тот дом, где родилась, где счастливо жила её семья…
Старушка перекрестилась, поклонилась в пояс:
— Здравствуй, дом родной! Всю жизнь ждала эту светлую минуточку.
Сыну стало как-то неловко, он заторопил мать:
— Давай зайдём, что тут стоять?!
— Возьми ключ, отворяй дверь! — Мать достала из кармана плаща ключ.
Поднявшись по обшарпанным ступеням крыльца, Максим отпер замок, открыл дверь, другую. За ним вошли женщины. На крохотной кухне у переборки стоял старинный кухонный стол, рядом такого возраста стул. Слева — русская печь, справа — перегородка в комнату. Жанна огляделась:
— Дом небольшой, а работы предстоит много.
— Ничего, вместе всё осилим! — обнял её Максим.
— Сынок… — Мать обессиленно опустилась на стул.
— Да, мама?
— Выйди на сарай, поднимись на чердак, там у печной трубы справа проломленная доска, достань оттуда чугунок.
— Мам, а что там — золото? — приподнял брови Максим.
— Чистейшее! — загадочно улыбнулась мать.
— И ты думаешь, оно там? — указал пальцем на потолок сын.
— Хочу надеяться, что его никто не тронул. Иди уже!
Максим с Жанной вышли. Минуты тянулись невыносимо долго. Старушка не находила места: то нервно садилась на стул, то нетерпеливо вскакивала, то опять присаживалась и прислушивалась. «Интересно, что там происходит?» Сверху были слышны неторопливые шаги по скрипучим половицам, — значит, сын на чердаке. Потом донеслось какое-то шуршание: видно, ищет проломленную доску. Какое-то время сверху не доносилось ни звука. «Наверно, не нашёл… — Правдина Афанасьевна скрестила руки на груди, тяжело вздохнула: — Ничего не поделаешь, здесь сорок лет жили чужие люди…»
Половицы снова заскрипели, и через мгновение распахнулась дверь. В руках Максим держал небольшой старинный чугунок с отколотым верхом. Тот самый!
— Давай сюда! — Мать торопливо выхватила чугунок, вытащила из него холщовую тряпицу и замерла.
— Мам, ну что ты? Давай разворачивай! Клад сохранился? Там золото?
— Может, там драгоценности? — не сдержалась невестка.
— Да, самые дорогие в мире драгоценности.
Правдина Афанасьевна развернула тряпицу. На её коленях оказались крупные осколки стеклянной вазы.
Сын и невестка одновременно ахнули:
— Осколки вазы?! Зачем они здесь?
Правдина Афанасьевна отложила осколки на стол, бережно достала из сумки свёрток, аккуратно разорвала бумагу. Максим с Жанной увидели изящную стеклянную вазу-сахарницу на тонкой ножке.
— Начинаем обустраиваться в доме с вазы? — не понимал, что происходит, сын.
— В войну настоящего чая не было, покупали в магазине сушёную грушу, запрессованную в брикеты, и заваривали. Нам с Гришей (я рассказывала, это сын папиного брата) безумно нравилось жевать эту вкусную заварку. Она обычно лежала вот здесь, на полатях, — Мать подняла руку и показала, где раньше были полати. — Рядом сахарница стояла, её отец ещё до войны матери в подарок из города привёз. Гриша вставал на четвереньки, я забиралась ему на спину, дотянувшись до полатей, доставала заварку. Отрезали ножом небольшой кусочек, потом я снова вставала на спину брата и возвращала брикет на место. В тот злополучный день Гриша пришёл, как обычно, днём. Мы попробовали достать наше лакомство, но мама, как нарочно, положила брикет ближе к стене, длины моих рук не хватало. Грише пришлось выгнуть спину дугой, чтобы поднять меня как можно выше. Только я нащупала брикет, как дверь распахнулась и влетела взволнованная мама:
— Победа!
От неожиданности я дёрнула рукой, зацепила сахарницу, та с грохотом упала на пол и разбилась. Мама на миг оторопела, потом схватила меня в охапку, утащила в комнату:
— Ах, сорванцы! Ишь, чего удумали!
Гришка убежал домой. В тот день я досыта наелась «берёзовой каши». Получая очередную порцию, пыталась оправдаться: «Я не виновата! Вот вырасту, научусь писать, всем объясню, что без вины наказываешь…» Столько лет прошло, а чувство, что мама со мной поступила несправедливо, никак не отпускает. Да, сахарницу разбила я, но не нарочно же, нам-то нужен был не сахар, а заварка. Только вот маме в этом признаться так и не смогла.
— Мам, значит, ты бабушке так ничего и не рассказала? — сделал вывод Максим.
— Не получилось. Всю жизнь мечтала: вырасту, куплю новую сахарницу, принесу маме и покаюсь… Купить-то я её купила, на первую же зарплату, да мамы уже не было. У отца — новая жена, не до меня. Кому душу распахивать?
— Нам всё-таки рассказали, — разочарованная неоправдавшимися надеждами, через силу выдавила невестка.
— Не знаю… зачем? Может, чтобы освободиться от чувства вины?
________________________________________________________
• [1],РАЗВИ'ЛЬЕ, я, ср. (обл.). То же, что развилина во 2 знач.; распутье.


2015 год