Юджин Дайгон Плутониевое мыло
Вам не приходилось мыться плутониевым мылом? Оно гораздо лучше щелочного, ну, этого, на параизотопах хреновых, сдирает всю корку гари, которой кожа покрывается, если сдуру попадешь под солнечный ветер, когда облака неожиданно открывают светило наше гребаное, а ты занят и не заметил вовремя. Это дело такое: занят, не занят – не зевай, без шкуры остаться можно – до костей обгоришь. Ну да мы-то все травленные, облученные, нас мало чем проймешь. А все-таки, когда корка шелушиться начнет, сначала черной пленкой – еще можно оклематься, а как сам серый, будто в пепле вывалялся, или как галька после полудня, и шелуха с тебя серыми хлопьями сыпется – все, пой: приехали. А приезжают многие. Сдуру. Сдуру-то все и приезжают. Не сдуру еще ни один не приехал. Главное, в полдень не высовываться – светило наше, ядер его побери, сквозь-через облака достает. Знай, сиди в своем колодце, или, если побогаче – в погребе, а коли уж вовсе крутой – в блиндаже. Да крутые в основном и шелушатся серым. И те, у кого не то, что колодца – ямы своей нет. Вот у меня: глянешь – яма, сунешься – колодец, залезешь – погребок, а если пороешься и поглубже проникнешь – то и целый погреб. И многие так. Прибедняемся, то да се. А иначе как? Раскрутые выгонят, месяц поживут – и засыплют. Добро бы им чего с этого – а то ведь нет, просто так засыплют. Они такие – и с крутыми не считаются. Роешь, роешь, как дурак, чуть кротом не сделаешься, неделями не выходишь – и засыпают. И ничего не сделаешь, потому что сам не раскрутой, и даже не крутой. А крутых-то здесь, конкретно, когда будут яму мою засыпать, горбом вырытую – не окажется. Дела у них, как потом выяснится, объявились тогда срочные – не слыхали они и не видели. И вообще ездили за ядерным хреном. Они только наварки собирают, иначе – выгонят. Крутые – они такие.
Так вот, разрывал я склеп один – шикарный склеп, три саркофага жареных, только в них я не полез – на ядра мне побрякушки. Они мне, положим, не помешают, но горб из-за них махратить фамильным, по заказу выведенным вирусом… Тутанхамоны ядерные – проклятие гробницы фараона им подавай. Я бы им всем такого ядерного засовал, если б живые оказались. Но кто признается, что он из склепа? В склепах тоже ядрились – фирма, она перед общим ядерным концом чего угодно наобещает – любую гарантию даст. И верили. Лопухи с капустой верили. Все сжарились. Хорошо, хоть, больше чем на саркофаг, у них капусты не хватало вирусов наплодить. Да и саркофаги не все зараженные, надо проверять, какой из них чистый, а какой нет… Это как же ядерные матери должны человека жизнью и судьбой достать, чтобы он начал проверять, какой саркофаг заражен, а какой нет!
Мало, вы родили нас обратно. И судьба у нас у всех одна – ядерная. Одно слово – ядерная. У всех – и у тех, у кого и ямы нет и у самых раскрутых. Даже у формиков – этих ненавидят все, пуще, чем мудрил. Вот покажи только глотку мудрилы или формика без прикрытия дюжины стволов – в нее тут же вцепится справа раскрутой, а слева – тот, у кого и ямы собственной нет. Их все ненавидят. А они хорошо устроились – всех съядрили, а у самих – целые подземные города. Глубоко-глубоко, гораздо глубже, чем наши норы. У формиков – формиковские, у мудрил – мудриловские. А в самом центре Земли, наверное, ооновский, там президенты друг другу вставляют, потому что больше им вставлять некому – всех секретарш давным-давно растерзали. А в перерывах, поди, руки потирают – как они всю эту ядрень ловко сварганили. Но до них нам не добраться, даже если мы станем копать без сна и отдыха миллион лет.
И было бы из-за чего, а то – одна держава послала другую, недоразвитую, но вооруженную, в одно предъядерное место, по какому случаю они друг другу и зарядили. И кто-то из них промахнулся – то ли пару, то ли дюжину раз. А те, кому прилетело, тоже ведь не дураки – национальная гордость, честь и достоинство, и все такое… Им бы еще ума и совести – не сидели бы мы, не копали бы мы и разгребались бы сейчас в этом ядерном дерьме. Им обидно стало, что им кто-то зарядил, а они – никому. И понеслось. И тоже, как водится, промахнулись. А может, и не промахнулись вовсе, а просто принялись палить по всем подряд. Все же ведь – лихие ковбои из видеоигр и игральных автоматов, казаки-разбойники. Им бы еще игрушечные курки.
И все – само собой, оставшееся, что они впопыхах друг в друга не выпустили, возьми и сдетонируй. Вот и понес Ядерный Принц свою плеть не трон. И донес – а нам что? Мы могли только смотреть. Сиди и смотри. Тебя гробят, а ты сиди и смотри. Пока телевизоры и Интернет работали, они до самой полной ядерности передавали репортажи. Очень красивые облачные грибы на экранах. Роботы снимали, пока контакты не расплавились. Роботы монтировали и показывали. А люди сидели и смотрели. Бывают грибные дожди. То есть, были. А у нас, на нашей богато унавоженной цивилизацией почве, произросли грибные облака.
А плеть Ядерного Принца оказалась волшебной палочкой, и превратил он ею все в заколдованное царство. А в нем на каждом шаге – камень: «Направо пойдешь – ядерню найдешь, налево пойдешь – мозги потеряешь, а прямо полезешь – сам повесишься». Между прочим, я видел, как в снесенных осколками гранат черепах закипали мозги. Они из твердых делались жидкими.
После ядерной войны, третьей, что ли мировой, началась четвертая, анархическая, но, несомненно, всеобщая, потому что принял в ней участие весь выживший мир. Она шла за передел сохранившегося: за баб, за кусок, за глоток. Раскрутые перемещаются ночами, а под утро выгоняют роющих из нор. Иногда схватываются с крутыми. Иногда крутым удается откупиться и тогда норы не закапывают, а после ухода раскрутых возвращают хозяевам. Иногда. Все у нас теперь – иногда.
Крепко высек нас Ядерный Принц своей плетью. Не сходя с трона. А зачем ему куда-то сходить? Теперь он правит миром – моим. И всеми мирами, а миров теперь столько, сколько людей. И все они, хоть им и положено быть иными, похожи, как братья-близнецы. Я, ты, он, она, вместе… Дальше уж вместе некуда. Она, он, ты, я – пуск, и еще одним миром меньше. Теперь, когда нами правит Ядерный Принц, в каждом из нас идет ядерная война – и будет идти вечно, пока будут продолжать цепляться худыми руками за горло бытия люди. Все-таки, ей это удалось – она стала вечной, ведь она всегда этого хотела. Мы сделали ее вечной. А ведь когда все кончилось, кто-то сказал: «Боже, я думал, она будет идти вечно». «Боже…» Бог умер – да здравствует Ядерный Принц. Он родился – и сразу на трон, и сразу – за плеть. Смышленый такой мальчик. А был ли этот мальчик? Был, еще как был. И был, и есть, и будет – всех нас переживет.
Она повенчана с ним, с Ядерным Принцем – старая, как мир, как все миры, вместе взятые, война – с младенцем.
Это величайший младенец в истории человечества.
Все кончилось… Это мы тогда так думали – все кончилось, все, ничего больше нет, все кончено, ах, мой спаниель, я забыл его в парикмахерской. Все еще только начиналось.
И все равно, цепляемся за собственность. Свое, свое, завтра, может, подохну, а все равно – свое. Зачем оно тебе, если ты завтра подохнешь? А поди ж ты – умирать буду, вцеплюсь мертвой, настоящей ядерной хваткой – Свое!
Не успел я тогда тот склеп до победного конца довести, столько банок и ящиков, мешков и канистр оказалось, что я от жадности пропустил, прозевал солнечный ветер, чуть не ставший моим. Вообще, каждому из нас всего один-единственный ящик и нужен. Пришлось все бросить – и бегом к примеченной расщелине. Облез весь. Сокровища мои, понятно, пропали, а я – прямиком к Тому. Дядя Том меня встретил. Я ему – бутыль соляры. Он ее вылакал. Вылакал и вылакал – мне то что, лишь бы не забыл, кто ему ее поставил. Проходи, сказал, мойся. Добрая душа у Дяди Тома, и что бы мы без него делали. И хижина у него подземная, и сам он черный. Ничего не словил, от природы такой.
И только я сунулся мыться – залезает к нам еще один, чистый, лицо ясное, словно не рылся никогда вместе с нами в ядерном этом деле. Я даже обалдел.
Он-то и предложил мне – помойся плутониевым мылом. И я помылся, как он велел. Этим мылом, наверное, можно было бы отмыть Дядю Тома добела, хоть он и родился черным, никогда, ни разу в жизни белым не был. Но Дяде Тому он мыла не предложил, а сам старик напрашиваться не стал: при бане сидит, не пристало ему – чуть что, сразу мыться, да еще первым попавшимся мылом, да еще не своим, пусть даже плутониевым. А ему хотелось – я видел, что хотелось.
Странное мыло – до костей пробирало, словно солнечный ветер, а приятно, соскребло с меня всю копоть, всю ржавчину – и снаружи, и изнутри. Мылся я так, что должен был смылить половину – а от него не убыло. Неразмыльное.
И омылся я, и омыл глаза свои. И промыв их, узнал я Его.
Это был Ядерный Принц.