Живая сказка. Продолжение 6. Дети Ужаса

Глеб Васильев-Негин
     Распускались майские почки и листья.
Пока огнеборцы тушили бушующий пожар Здания Высшей Инстанции, Годолюб с Непослушником отдыхали в уединении у одинокого костерка в чудом уцелевшем пригородном вечернем лесочке, на берегу витиеватой речки, и ожидали, когда закончится суматоха пожаротушения, и они смогут тайно проникнуть в глубокое Подполье подвала погоревшего Здания Высшей Инстанции.
Они сидели и молчали у резво играющего своими языками пламени костерка и созерцали эту огненную игру. И души их исполнялись покоем и волей. Ибо когда человек смотрит на мечущийся маленький огонь, на душе его становится спокойнее и умиротворённей.
Затем они смотрели на текущую тёмную воду речки, отражающую в себе ночной мiр, и души их исполнялись ещё большим покоем и м;ром.
Они смотрели на раскинувшееся над ними ночное звёздное небо, – и звёзды, и та высочайшая бездна, в которой они где-то там в вышине утопали, отнюдь не подавляли их своей бесконечностью, рядом с которой ты кажешься жалкой песчинкой и плесенью, а, напротив, восхищали и звали к себе, подвигали на что-то высокое и великое, творческое Человеческое…
Ну а когда шум да гам пожаротушения стихли, и толпа рассосалась да рассеялась, Годолюб с Непослушником, – а это случилось уже под утро, по утреннему туману, – скрытно подобрались ко всё ещё местами дымящемуся Зданию Высшей Инстанции и спустились по Ржавой Винтовой Лестнице, в тускло-тусклом свете, невесть как сохранившихся ещё, старинных светильников, вдоль древней, поросшей местами мхом, кирпичной кладки, – и… уткнулись в Глухую Железную Дверь.
Которую никак нельзя было открыть или сломать.
И, судя по всему, эта Дверь была заперта на три очень серьёзных Замка. Которые нужно было открыть. Но открыть их было нечем.
И Годолюб с Непослушником, загрустившие, опустились на лежавшие тут же обшарпанные камни, и печально задумались.
И… тут, вдруг, они услышали какой-то странный, откуда-то из темноты, звук: «шурш-шурш…», – как будто что-то шуршало по каменному полу или стене. И, вот, вслед этому шуршанию, на тусклый свет, вышел невысокий странный человечек: с виду, вполне уж пожилого возраста, сутуловатый, довольно тщедушный, с седеющими волосами и реденькой бородкой, в довольно поветшалых «семейных трусах» и такой же, повислой, местами дырявой, майке; и он имел ещё одну очень примечательную деталь: на ногах его были обуты большущие тапочки, явно на несколько размеров превышавшие размер его ступней, и, вот, эти тапочки, оттого, так и норовящие соскочить с его подошв, волочились по полу и издавали вышеупомянутый приметный звук: «шурш… шурш…».
«Позвольте представиться, – произнёс слегка слабым голоском «человечек в тапочках»: – домовик Шуршик».
И, далее, пояснил, как бы извиняясь:
«Именно «домовик», а не «домовой»; мне, извините, так больше по душе. А «Шуршик», я полагаю, вы сами понимаете – почему…».
«И я, – как бы чуть виновато улыбнувшись, сказал, далее, Шуршик, – вы удивитесь, могу вам помочь. Вам же нужны Ключи, чтобы открыть эту Железную Дверь? И я могу вам подсобить, т.е. подсказать, где вам нужно искать Первый Ключ. Я, скажу вам сразу, в данный момент не знаю, где вам можно будет найти последующие Ключи, однако, полагаю, что впоследствии я это узнаю и смогу вам о том поведать; или вы сами догадаетесь. Видите ли, – продолжил он, пожав плечами, – я смогу, вновь, явиться вам в тех домах, где вы окажетесь впоследствии, если у вас появится острая нужда во мне и вы серьёзно и глубоко о чём-то жизненно-важном задумаетесь. И там, – продолжил он, – в тех домах, мне должны будут открыться те Тайна и Истина, которые будут там незримо витать, а здесь, вот, пока,они мне не известны, не витают; и я вам их смогу там и тогда раскрыть, поведать. Вот и сейчас, я знаю лишь то, где вам нужно искать Первый Ключ; и я вам сейчас о том поведаю…»
И он поведал:
«Видите ли, – начал он, – тут, совсем неподалёку, есть один печальный маленький городок, который остро нуждается в вашей помощи; идите туда – прямо по тропинке, начинающейся от входа в этот тёмный и сырой подвал: идите всё время прямо и никуда не сворачивайте; и – придёте. И когда вы придёте в этот грустный городок, вы очень скоро поймёте, в чём там суть да дело. И там, оказав посильную помощь горожанам, вы должны будете обнаружить Первый Ключ».
«Что ж, спасибо, – вздохнув и поднявшись на ноги, поблагодарил его Годолюб. – Мы, пожалуй, с вашего позволения, пойдём».
И домовик Шуршик, сказав тихое «пожалуйста», зашуршал-зашуршал – и как-то скромно скрылся в лоне темноты; хотя какое-то ещё время было слышно его стихающее престранное «шурш-шурш…», а потом и оно умолкло.
А Годолюб с Непослушником поднялись наверх и, ступив на указанную тропинку, потекли по ней, прямо, в назначенный путь…
Долго ли коротко ли, привела тропинка Годолюба с Непослушником прямо в Печальный Городок. Причём, жители его, действительно, были не просто поражены напастью Великой Ворожбы, накрывшей все города и весив стране, но и чем-то ещё особенно подавлены и отчуждены. – И как-то с явной опаской и даже страхом озирались они, встречные, на Непослушника. И Годолюба это очень удивило.
Пожить Годолюб с Непослушником остановились, до поры до времени, у некоего человека, – щуплого и скромного, в очках и шляпе, – назвавшегося Инженером.
Инженер рассказал им, что раньше он трудился в Научно-исследовательском Дворце, изобретал разные новые технические приспособления, а теперь, вот, стал отчего-то никому не нужен, безработен, и Дворец Науки тоже стал, получается, стал никому не нужен, и теперь, вот, оказался кому-то даже и продан…
«И потому, – продолжил, вздыхая, Инженер, – я теперь и вынужден сдавать кому-нибудь свою жилую площадь, свой дом, чтобы прожить…».
Но при этом он, опять же, как-то опасливо, с тревогой, поглядывал на искренне пританцовывающего Непослушника.
Годолюб перехватил его взгляд, подумал, и посмотрел с балкона 5-го этажа, – местожительство Инженера находилось на 5-м этаже, – вниз:
Там, внизу, какие-то дети, под почти проливным дождём, играли в мяч: подбрасывали его вверх и ловили; мяч взлетал и вновь падал к ним.
Годолюбу играющие показались довольно подозрительными: ибо они не столько играли в мяч, сколько делали вид, что играют. И это не ускользнуло от проницательного взгляда Годолюба. И он уже начинал понимать, в чём тут соль да дело.
И спросил Инженера в лоб:
«Расскажите мне об ужасных детишках, и я постараюсьвам помочь».
«Видите ли,–всё ещё с сомнением в лице иголосе, прокашлявшись, начал Инженер, всё ещё опасливо поглядывая на Непослушника, – с некоторых пор в нашем городке появились, как вы изволили выразиться, ужасные детишки: они безнаказанно грабили и жестоко убивали людей, насиловали женщин и девочек, и, самое скверное, им за это ничего не было; и быть не могло; ибо, как заявили нам «правоохранители», которыевроде как поставлены охранять порядок в обществе, мол, «они же дети», и, значит, неподсудны, и им, значит, можно было делать всё, что угодно: убивать, насиловать, грабить, – поскольку, де, они ещё, видите ли,малы летами. Хотя, в действительности, разумеется, у этих детишек были высокопоставленные свои покровители, в том числе и среди этих «правоохранителей». А тех людей, которые пытались этим ужасным детишкам как-то сопротивляться «правоохранители» самих заковывали в кандалы и наручники. И так они, эти ужасные детишки, вскоре навели Ужас на весь город; никто уже не мог против них и полслова пикнуть. А потом, когда «детишки» эти вырастали – они становились к тому времени сами уже очень влиятельными и богатыми Большими Людьми, и их все,тем более, боялись; и теперь они, вновь, также оказывались не подсудны, – потому как обладали большой Властью и Деньгами; и на них теперь, в свою очередь, работали «новые» детишки, которым было «всё можно», и которым они, эти Большие Люди, покровительствовали. И так маленький городок наш оказался подавлен Страхом перед этими детишками и их высокопоставленными покровителями».
Тут Годолюб, впрочем, прервал его откровенную речь, и, приложив палец к губам, позвал жестом спрятаться за ширму, и указал, тихонечко, на балкон.
А на балконе творилось следующее:
Игравшие внизу дети забросили, – вроде бы как случайно, – красный мячик на балкон, и один из них, игравших, в тёмно-коричневой куртке, как бы незаметно, пробрался, залез на балкон, – вроде как за мячом, – огляделся и, осторожно, приоткрыв дверцу, проник в квартиру, и, оставляя на полу грязные следы, прокрался к вешалке с одеждой в прихожей – и что-то положил в кармашек куртки Годолюба и в кармашек пальто Инженера.
Но тут Годолюб схватил его, неожиданно появившись, за руку и, вывернув руку, заставил не кричать, и сам ему уверенно сказал:
«Я, в сущности, – сказал он, – знаю, что ты здесь делаешь, и зачем ты это делаешь: ты намереваешься таким образом подставить меня и Инженера, подложив нам запрещённого зелейного порошка, а потом, вот уж совсем скоро, нас должны были бы схватить продажные оборотни-правоохранители, которые бы запрятали меня, – подозрительного заявившегося в ваш городок человека, – и Инженера, – приютившего у себя этого подозрительного меня, – за решётку тюрьмы. Но я, однако, – твёрдо продолжил Годолюб, – намерен не только нарушить эти ваши гнусные планы, но и, действительно, избавить городок от вашей, и ваших покровителей, заразы. Так что, отвечай: где сегодня у вас будет главная сходка?»
Пойманный мальчик не хотел ничего такого говорить, но Лесовод его живо заставил выложить всё, как на духу, и тот признался, что они, ужасные детишки, действительно держат в ужасе и страхе весь город, что все, от мала до велика, и взрослые и дети, платят им, пацанам, дань, и дань эту они, пацаны, отдают своим паханам, а паханы, далее, своим высоким покровителям; признался, что им, как несовершеннолетним, ничего, мол, не будет за их преступления, тем более у них есть их высокие покровители, которые всегда прикроют и накажут, наоборот, того, кто посмеет на них жаловаться и, тем паче, попытается сопротивляться; признался, что это они пометили тут каждый забор и каждую стену…
«Как собачки, что ли, пометили?» – иронично спросил его Лесовод.
«Да, – ответил ужасный ребёнок, не заметив иронии, – т.е. нарисовали и написали свои особые угрожающие знаки и надписи».
И наконец, признался в том, что главные из них, ужасных подростков-пацанов, соберутся сегодня, ближе вечеру, на сходку, обмениваться зельём и мнениями, у Универсама, на площадке.
«Что ж, – сказал ему Годолюб, – для исцеления города от «вашей» заразы и скверны мне потребуется несколько пистолетов; и ты мне их сейчас предоставишь; а именно: зазовёшь сюда, наверх, своих дружков, с мячиками, ожидающих тебя внизу. И не вздумай их предупредить, а не то…» – И тут Лесовод пригрозил ему кое-чем очень ужасным.
И мальчишка позвал, наверх, своих вооружённых дружков. И те, не подозревая никакого подвоха, поднялись. А тут их Лесовод уж и поджидал. Он отнял у них пистолеты, разоружил, и, связав, оставил прикованными к батарее центрального отопления, – давно уже, впрочем, не работавшего.
И отправился, с Непослушником, к Универсаму, вооружившись. – Он, сперва, впрочем, не хотел брать Непослушника с собой, ибо дело это было весьма опасное, однако Непослушник упросил Годолюба взять его с собой, – поскольку он, если что, пригодится. И они поспешили к названному месту, – ибо время уже поспевало…
Держащие городок в Ужасе и Страхе подростки-детишки обменивались зельем и мнениями подле Универсама. Смеркалось.
Лесовод выступил из сумерек прилегающего парка и тихо приказал им поднять руки, опуститься на колени и добровольно сдать зелье и оружие. На что детишки обнажили это своё оружие и попытались стрелять в Лесовода, но он был заранее к тому готов – и упредил их выстрелы своими: несколько «мальчиков», подросткового возраста, сразу кувыркнулись навзничь, а несколько ничком.
Какая-то бабка, высунувшись из полузакрытой, заколоченной продуктовой палатки, стала голосить о том, что, мол, «убивают несчастных детей», «помогите»!, «кошмар»!, и попыталась ударить Лесовода авоськой, но он вежливо отступил в сторону и – продолжил стрелять на малолетним убийцам. – И очень скоро почти все «сошедшиеся» на сходку малолетние убийцы, торговцы  дурманоми зельем оказались прострелены и повержены. – А последнего оставшегося, пытавшегося отстреливаться и прятавшегося у той самой поветшалой палатки, стала бить своими сумками всё та же, свесившаяся из окошка, бабка с авоськами…
По-видимому, поначалу она ретиво выступала против Лесовода потому, что ужасно боялась этих «детишек», была подавлена ими, Страхом перед ними, но когда увидела, что те, кто держал весь городок в Страхе и Ужасе, вот уж оказывались сами поверженными, то – стала поддерживать того, что их победил, более, значит, сильного – своего «освободителя» и нового «благодетеля» – Лесовода.
И Лесовод дострелил этого, последнего ужасного подростка – и поспешил навстречу примчавшимся на помощь к своим поверженным подельникам новым боевым подростковым группам – в сторону улицы.
Темнело. Зажигались фонари. А Лесовод – вёл перестрелку с двух рук, из двух пистолетов сразу, со стоящими по ту сторону улицы малолетними преступниками. И Непослушник перезаряжал ему дымящиеся пистолеты…
Двух последних он застрелил уже подле бывшего книжного магазина: их аж отбросило на фонарный столб и дерево.
Народ, разумеется, в страхе от выстрелов, предпочитал разбегаться и прятаться; хотя, впрочем, отнюдь не все: иные спешили, как ни в чём ни бывало, словно привычные к подобного рода перестрелкам, по своим делам; а кто-то даже останавливался, в виде зеваки, и глазел, со стороны, на происходящее.
И когда Лесовод, застрелив последнего малолетнего убийцу, взял в руку валявшуюся подле поверженного штурмовую винтовку, из которой тот пытался стрелять в него, то, вдруг, увидел, какв его направлении несётся невесть откуда выскочившая огромная собака, – Лесовод увернулся от прыгнувшего на него пса и, когда тот пролетел, выстрелил ему вслед из штурмовой винтовки. – Раскуроченную собаку аж отбросило, насмерть, на расположенную тут же помойку, мордой в мусор.
Но когда Лесовод с Непослушником подошли к поверженной собаке, они удивлённо увидели, что это уже не собака лежала, а… прокурор городка.
«Странно, – подумал Лесовод, – прокурор, обыкновенно, должен быть, свинья, а тут, нате – собака».
И он протянул взглядом след, откуда выскочил оборотень-правоохранитель, «крышевавший» Ужасных Детишек, и сам бывший, значит, здесь Большим Человеком, а теперь, вот, валявшийся, отчего-то, в виде раскуроченной собаки, поверженным, – и взор его упёрся в соответствующее Капище…

(продолжение следует...)