Когда-нибудь я научусь писать и напишу о женщинах моей жизни: о моей маме и моей жене. Я напишу о моем папе, который стал для меня образцом во всем, жаль только, что понял это я слишком поздно. Я обязательно напишу о них.
Мне давно не семнадцать. Тот теплый день, когда я в стильных оранжевых брюках шел с моими новыми друзьями мимо института, давно прошел. Институт успел стать университетом, друзья живут в том же городе, но видимся мы раз в семь-десять-пятнадцать лет. Брюки у меня теперь серые, черные или синие.
Мне не двадцать два. Прошел торжественный вечер вручения дипломов, и выпито шампанское дома, и съедена шоколадка. Только острая жалость – до боли – не прошла. Жалость, когда вдруг, едва ли не впервые, видишь, как беззащитны твои родители, как они словно вдруг постарели и изо всех сил стараются быть и выглядеть все той же несокрушимой опорой для тебя.
Мне не двадцать пять. Они тогда специально испекли огромный пирог с картошкой и с мясом, приехали, пришли до проходной, вызвонили меня – чтобы я угостил своих новых друзей и коллег. И я стеснялся и был счастлив. А мне дарили подарки мои товарищи, у меня была аспирантура и самая высокая самооценка, какую только может иметь человек.
Мне не тридцать два. Я уже приволок дорожную сумку с тиражом своей первой книги, и родители уже держали эту книгу в руках и читали посвящение на первом листе.
До катастрофы еще три года. Я еще пишу бесконечную повесть, вплетая в нее судьбы разных людей, и не знаю, когда и как она закончится. Я вообще ничего не знаю тогда, почти также, как и сейчас. Я счастлив и несчастлив – как мне тогда кажется. Конечно, я счастлив тогда - это я понимаю теперь.
Тридцать пять я встретил без отца. Он был где-то рядом, он и сейчас рядом, но, ослепленный, я вижу его редко, очень редко и только во сне. И я плачу. Нужно ли это ему? В тридцать пять я упал. Не так, чтобы далеко и низко – жил-то уже не высоко – но грязно и мерзко.
В тридцать семь я знал, что мама умрет скоро. Не знал только, что невольно приближу этот день. Под настроение наслаждаясь самоуничижением перед кем-то, на кого хотим произвести впечатление, порой это - Бог, мы многое не знаем про себя, многое плохое. А то хорошее, что знаем, обычно – лишь мираж, глазной, сердечный, душевный обман.
В тридцать семь встретил ангела. Он притворяется до сих пор: прячет крылья, скрывает сияющие одежды кожаными покровами. Я узнал его. Ее. И узнаю до сих пор, и надеюсь узнавать подольше.
Мне давно уже не тридцать семь. И даже не сорок.
А, если бы знать, сколько осталось! Была бы надежда, что научусь. Научусь писать и напишу о женщинах моей жизни: о моей маме и моей жене. Я напишу о моем папе, который стал для меня образцом во всем, жаль только, что понял это я слишком поздно. Я обязательно напишу о них.