В клубе горел электрический свет. Лёжа на кровати, Лёшка делал вид, что читает книгу. Суть слов ускользала от него: то ли «Белые ночи» были сложны, то ли он рассеян, короче говоря, Достоевский не забирал. Встряхнув рукой, Лёшка взглянул на часы: до танцев оставалось чуть больше часа. Он вздохнул и в третий раз побежал глазами по странице. Кроме Лёшки на сцене, ставшей общежитием для мальчиков, были Широков и Новосёлов. Они готовились к танцам.
Широков, надев на голое тело пиджак, рассматривал своё отражение в окне. Кажется, он был доволен собой. Однобортный в чёрную и зелёную крапинку пиджак с воротником стоечкой был тогда в моде, — именно такой носил Збруев в сериале «Большая перемена». Тем временем Новосёлов расчёсывал тяжёлые волосы на пробор и, поглядывая на Широкова своими умными чёрными глазами, советовал:
— А с рубашкой — приличнее.
— Зато без рубашки понтово! — возразил Широков. Повернув одну, потом другую ногу, он убедился, что брюки клёш хорошо отглажены. Затем, расстегнув три верхние пуговицы на пиджаке, он поддёрнул плечи кверху, грудь раздвинулись клином; казалось, ещё немного — и Широков выпрыгнет из одёжки.
— А так?
— Надо было наоборот — нижнюю пуговку расстёгивать.
— Так, что ли?
— Да не на брюках! На пиджаке! Сестра сказала, так джентльмены носят.
— Джинтильмены? А что ещё она знает?
Сестра у Новосёлова училась на психолога.
— Да, всякое.
— Про отношения, например, — вкрадчиво сказал Широков.
— Половые?
— Это я сам знаю. А вот как, к примеру, понять: нравишься ты женщине или нет?
Лёшка, отложив книгу, повернулся к ним.
— Как понять, нравишься или нет? — раздумчиво повторил Новосёлов. — Ну, если она бегает за тобой.
— Так. А ещё.
— Подарки делает.
— А если ты не нравишься?
— Не помню, — сказал Новосёлов. Свернув ухо трубочкой, он помолчал недолго и, распустив ухо, продолжил: — А вот! Если женщина целуется с открытыми глазами, значит, не любит.
Широков, плотоядно хихикнув, потёр ладони и устремил свой жадный взгляд вдаль. Должно быть, воображение рисовало ему что-то необыкновенное.
Вдруг Лёшке почудилось, что этот вечер он прожил однажды. Так же собирались на танцы, так же он читал книгу, вошли Гусевич и Бякин, и началось… Что началось? Однако нужная картинка не выныривала из памяти. Между тем за занавесом в зале поднялся дикий гвалт. Девочки в несколько голосов распекали кого-то и били кулачками по спине.
— Научитесь воровать! — звучал насмешливый голос Аллы, — Кавалеры!
Её слова вызвали общий смех. Послышались торопливые шаги, занавес колыхнулся, и вбежали красные, смущённые Бякин с Гусевичем.
— Накостыляли? — злорадно спросил Широков. — За что хоть, колитесь?
Бякин с Гусевичем заговорили, препираясь то и дело. С их слов рисовалась такая картина: они притащили для девочек дыню с совхозной бахчи, порезали на дольки, стали угощать, а дыня оказалась неспелой, и девочки поколотили их.
— Говорил тебе, арбузы брать, — распекал Гусевич, — они раньше поспевают.
— Дыни вкуснее, — огрызался Бякин.
— Бяша упрямый!
— Лапы красные, га-га-га.
Гусевич толкнул Бякина, тот двинул ему подушкой; они стали носиться друг за другом, перепрыгивая через кровати.
— Дурдом! — пробормотал Лёшка и, сунув книгу под одеяло, вышел за занавес.
В зале стоял гомон, как на рынке. Девочки прихорашивались: подводили глаза, красили ногти, гладили платья и юбки. Наташа Тоцкая, прикрыв глаза, сидела с прямой спиной на табуретке. Алла делала ей начёс. Копна Наташиных волос возвышалась, как у Бриджит Бордо, а на висках свисали хвосты, как у Маришки из «Shocking Blue». Высунув кончик языка, Алла сновала алюминиевой расчёска в шевелюре подруги. Увидев Лёшку на авансцене, она сказала что-то на ухо Наташе. Лёшка поспешил исчезнуть с их глаз. Но вдруг свет погас. Мальчишеский голос, похожий на Мишеля, прокричал:
— Полундра!
В окне появился череп с зажжённой свечой внутри. Девочки завизжали, топоча ногами. Алла, подражая Крамарову, кричала басом:
— Нечистая! Нечистая!
Череп исчез. Слышно было, как за окном упало несколько человек. Это развалилась пирамида, которую составили Боб, Серж и Джон.
— Включить свет! — прозвучал строгий женский голос. Свет зажгли. Классная, Варвара Степановна, шла по проходу, всматриваясь в лица ребят. Все стояли столбами.
— Путинцева! Что тут было? Почему без света?
Застигнутая врасплох, Таня Путинцева, самая кроткая в девятом «Б», ответила:
— Мальчики череп показывали.
— Чей череп?
— Покойника.
— Какого покойника?
— Не знаю, — призналась Таня Путинцева.
Послышались сдержанные смешки. Повернувшись круто, Варвара Степановна заметила, что её дочь Ольга, содрогаясь от сдавленного смеха, переглядывалась с Аллой. Ещё бы! Они-то знали, что череп коровий.
— Соболева! — обратилась классная к Алле. — Ты что видела?
Алла молчала. Она крепилась из последних сил, чтобы не расхохотаться в голос. Классная резким шагом подошла к дочери.
— Накрасилась? — язвительно заметила она, изучая взглядом Ольгу. — А это что? — Она указала на её блузку и глубоко обнажённую грудь. — Кого ты думаешь прельстить, милая моя?
Потупив глаза, Ольга стянула разрез рукой. От ревностного взгляда Варвары Степановны не ускользнуло, что дочь её расплела косу и рассыпала волосы, как русалка.
— Распустилась. Какие амуры порхают в твоей голове?
Ольга молчала.
— Что ты о себе возомнила… Ты… ты…
Варвара Степановна подавилась кашлем (у неё были слабые лёгкие) и, недоговорив, поднесла носовой платок ко рту. Ольга с испуганным лицом бросилась к ней.
— Мама, успокойся… мама…
Обняв мать, она гладила её и плакала. Женские слёзы Лёшка на дух не переносил, и потому поскорей вышел из клуба.
Ночь была тёплая, тихая. Лёшка посмотрел на часы. До танцев оставалось двадцать минут. Можно прогуляться по улице. Спустившись с крыльца, он был в тени, когда мимо него прошла ватага: Боб, Серж, Джон и Мишель.
— Натали пойдёт. Наш человек!
— Алка тоже.
— Гитару не забудь.
Взбежав по ступенькам, все четверо прошли в клуб. Они явно что-то затевали.