Филькины дети

Сергей Александрович Горбунов
Бабушка Маша подслеповато щурится, пытаясь разглядеть, кто идет, а, признав, улыбаясь, семенит сгорбленная навстречу по центральной кладбищенской аллее. Знает, что не обижу ее, просящую милостыню. Получив денежку, она вежливо благодарит, тут же деловито спрашивает: кого помянуть? Читает молитву старательно, без халтуры, крестя лоб сухой рукой. Лето или зима - она всегда на своем месте у развилки кладбищенских аллей. Пеший или проезжающий на легковушке не минует ее, осеняющую всех крестом, и каждый что-нибудь дает - деньги или поминальную снедь. И она, узнав имена усопших, тут же начинает читать молитву за упокой их душ. Люди благодарят и тихо удаляются.
Несколько раз заезжая на кладбище после работы или с дачи, я подвозил бабу Машу до ее дома. И у нас вроде даже установились приятельские отношения. Я узнал, что здесь у нее похоронена дочь. Старушка сильно переживала и почти каждый день приходила проведать умершую, прочесть молитвы. Как и когда стала их читать для других - не помнит.
- Вы же нынешние, - бабушка Маша назидательно поднимает палец, - ни принять человека в этот мир, ни отправить в иной по-божески не можете. Вот я и делаю за вас это, поминаю по-христиански усопших. А что деньги беру, так я не неволю: дадут - хорошо, нет - тоже ладно. Мне много не надо. Что в церковь снесу, внучке опять же помогаю, а что останется, то за квартиру заплатить да на еду.
...В последнее время у бабушки Маши появились конку¬ренты: невнятно что-то бормочущие старики и старушки, запитые до землистого цвета лица мужчины и женщины, какого-то неопределенного возраста и вида граждане, моментально "очищающие" могилки после того, как там побывали родственники умерших, бритоголовые "качки", неухоженные грязные дети, ловко падающие на колени. Приглядевшись и понаблюдав, можно уяснить, что кладбищенский люд имеет свою специализацию, иерархию, определенные, но различаемые морально-нравственные устои. Всех их объединяет то, что кладбище стало для них местом добывания средств, где с именем Христа, где за счет нахальства, воровства и силы...
…Приехав в очередной раз на кладбище, вновь увидел бабушку Машу на привычном месте. Возвращаясь к выезду, по дороге подал нескольким нищим, стоящим вдоль аллеи с интервалом, и заросшему мальчишке Юрке, еще издали упавшему на колени и крестящемуся, как будто он отгонял мух. Старушка, которая, оказывается, все это видела, недовольно поджала губы.
- Зачем балуешь? - сказала она. - Вон видишь, - она указала на двух опустившихся пьяниц, примостившихся в тени деревьев, - уже "намилостивились".
- Так положено же, баба Маша, на кладбище нищим и убогим подавать. Все мы дети Божьи...
- Антихристовы они дети, - отрезала она. - Подаяние просят, а ни одной молитвы не знают во славу Бога и поминание усопших. И озоруют. Чуть ли не из рук у пришедших деньги вырывают. А сколько могил испоганили, ироды. Ты бы посмотрел, как некоторые родственники плачут (у самой сердце надрывается, видя это), когда у их умерших или табличку или оградку украдут. Какие только проклятия этим ворам не шлют, а они ни Божьего, ни людского гнева не боятся. Ну, ничего, Бог - он все видит!
Я вложил в старческие ладони деньги.
- Погоди. - Баба Маша перекрестилась. – Запамятовала, как жену и сына зовут.
Узнав, отвешивая земные поклоны, принялась читать молитву.
Заметив, что пьянчужки уж что-то больно пристально поглядывают на мою собеседницу, я спросил, не обижают ли ее?
- Бог меня бережет, - ответила она, - если какой и замыслит что сотворить, обязательно кто-нибудь из людей на кладбище появится, с ними потихоньку и ухожу.
Я предложил довезти ее до дома. Дескать, время к вечеру…
Она не стала упрямиться и села в машину.
Помолчали, каждый думая о своем
- Я тебе вот что расскажу, - вдруг заговорила баба Маша. - Хочешь - верь, хочешь - нет. Но это истинная правда. Кладбище, - голос у старушки стал суровый, - испокон веков было местом особым. Туда шли благоговейно: помянуть усопших и напомнить себе, что мы не вечные и всего лишь гости в этом мире. А сейчас не поймешь: то ли кладбище, то ли выставка какая. Убранством могил и мраморными памятниками то ли покойных, то ли себя хотят возвеличить...
- Так вот, - баба Маша сделала паузу, как бы отыскивая нить начала рассказа. - Был у нас в деревне Филька. Филипп, значит. Чумовой парень и на язык острый. Первым в комсомол пошел. Потом, когда коммуну у нас в селе организовали, он в ней главным активистом был. Вместе с председателем и городскими милиционерами богатых мужиков, кулаков по-тогдашнему, выселял. Филя самолично их с семьями к подводам сгонял. И пожитков не разрешал много брать. Я, говорит, на вас с детства батрачил. Теперь, мироеды, мол, сами попейте этой юшки. Всех вас под корень, говорит, изве¬сти надо, так как мы новую жизнь строить будем. Ну, значит, погрузили этих на подводы и повезли куда-то, сказывали - за Урал. А Филька им вослед кричит: "Я и кресты ваши на кладбище порушу! Чтобы от вашего племени и следа не осталось!" И ведь, прости, Господи, его грешную душу, не отступился от шальной мысли, будто бес его попутал.
Вечером мы, молодежь, в избе-читальне собрались. Он и спрашивает нас: кто пойдет с ним на кладбище кулацкие кресты валить? (Бедовый-бедовый, а днем все же побоялся это сделать, так как старики бы осерчали, да и мужики не допустили бы такого святотатства). Мы молчим. Страшно, да и грех это. А Филька не унимается, попутчиков ищет. Богомольцами и пережитками прошлого нас обзывает. И сманил таки соседского Пашу Коровина. А мы по домам вскоре засобирались, как-то смурно всем стало. Я с подругой Мотей выскочила из читальни и - бегом домой. В сентябре уже рано темнеет, и, помню, тучи дождевые низко ползли, по дороге (поначалу даже испугались) Пашу встретили. "Не пошел я с Филей, - говорит, - папаня узнает, голову снесет".
- Ну, так вот, - бабушка Маша разгладила на коленях фартук, к утру уже, почитай, вся деревня знала о том, что Филька удумал. Бабы и мужики гурьбой к его дому пошли. А. Филькин отец, Серафимыч, царство ему небесное, и сам не знает, куда сын запропастился. Тогда все и двинулись на кладбище. Я не пошла, забоялась. А кто был, рассказывали такую жуть, не приведи Господи. До крестов родственников выселенных Филька не дошел. Старики говорили, что земля под ним разверзлась, а председатель сказал, что он одной ногой глубоко провалился в темноте в чью-то старую могилу. Крест на ней дубовый был, и то ли он подгнил, то ли Филька что нарушил, но крест упал на него сверху. Убить - не убил, но висок рассек, спину зашиб и глаз повредил. Так Филька и лежал под ним до утра, пока мужики не ослобонили.
Принесли его в деревню, те, кто не ходил, креститься начали: весь в крови, какой-то черный и седой. За ночь, как лунь, белый стал. Съездили за фельдшером, а уж из ГПУ сами прискакали. Следствие вели, дескать, активиста кто-то хо¬тел убить. Всех, и меня тоже, допросили, а Пашу Коровина увезли и в кутузке месяц держали, а потом отпустили запуганного. Так он, горемычный, и не женился, таким на войну с немцами ушел. Там и погиб - боязливый. А Фильку выходили. Вот только он умом тронулся, да на один глаз ослеп. Заговариваться стал, и о чем говорит - не уразумеешь. Да и долго он не прожил. Чахнуть стал и умер в мучениях.
- Нельзя, - голос бабы Маши вновь окреп, - на кладбище бесчинствовать и богохульствовать, - она неожиданно прервала разговор. - Ты о чем с тем лохматым мальцом говорил, что на колени непрестанно падает?
- Спросил, как зовут, для чего он деньги просит: на еду или на что-то другое, есть ли у него родители, где они и почему разрешают ему просить на кладбище милостыню?
- И что он тебе ответил? - Моя пассажирка прямо-таки с пристрастием начала учинять допрос.
- Сказал, что зовут его Вова. У него одна мама, которая болеет.
- Врет он все, кроме имени. - Старушка махнула рукой. - Тут еще несколько таких приходят. Это бичевские дети. Жалко мне их. Пьяницы их родители, в грех вгоняют детей, посылая просить для них на водку милостыню. Нет у этих детей веры в Бога. Их научили не чтить и любить его, а славесловя его имя и молитву, выпрашивать за счет этого деньги. Из таких Фильки, прости меня, Господи, и вырастают. Ни веры, ни ума, ни послушания.
...Я подвез ее к дому. Она попрощалась и пошла, согну¬тая временем, что-то ворча об антихристовых детях, видимо, не в силах успокоиться.
...В чем-то она была права. Для многих сегодня имена Христа и Аллаха стали чем-то вроде разменной монеты, а религия и присущие ей ритуалы - способами наживы. Много-численные экстрасенсы и целители, новоявленные пастыри, "стригущие" реальные деньги со своих заблудших "овец", промышляют с именем Всевышнего на устах. Лжевера по¬рождает и лженравственность. И оскверняются могилы, воруются на металлолом оградки и надгробные таблички, пускаются в перепродажу венки, снятые со свежих захоронений. И убить человека (тяжелейший грех) стало так же просто, как закурить сигарету.
И в то же время стоит у меня перед глазами нестриженый, в засаленных рубашке и шортах кладбищенский мальчик Вова, жадно засунувший в рот сразу несколько конфет (которые ему дала женщина, шедшая впереди) и, давясь, пытающийся их разжевать. Возможно, он придет со временем к Богу, но вначале люди должны прийти к этому и другим кладбищенским и побирающимся Вовам.