Светлой памяти Николая Рубцова
И Толшма-река, и песчаные косы,
За речкой таинственный лес,
Всегда коростель оглашает покосы
В цветущую пору окрест.
Хранится здесь песенность Севера свято –
В лесах ли, в лугах ли Руси:
В задумчивых далях надёжным солдатом –
В ней благость живительных сил.
Деревня, село ли…
Вот купол церквушки.
Он яркой травою зарос.
И крики грачей…
Вдоль дороги – избушки,
Да отзвук ярившихся гроз.
Из вечности, вечером, дольние звёзды
В мерцании смотрят сюда.
Леса, луговины да русские слёзы,
И радость земного труда.
Мне край Вологодчины родиной тихой
Тогда был на все времена.
Оглянешься…
Годы несутся так лихо!
Удержишься ли в стременах?!
12 июня 1982 г., Толшма, Никольское
ТАЙНА ПОЭЗИИ
Когда приезжаю в Вологду, вижу, слышу, что попал в старинный русский город. Чувство очищения души появляется у меня после посещения славной Вологды.
Вслед за мудрыми людьми древности можно тогда воскликнуть: «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет!»
…Помню северный край. Я на берегу реки Колымы, куда занесла меня тяга к путешествиям. Молодой, сижу на галечном откосе прижима. Река в этом месте прижимается к отвесным каменным сопкам и, как бешеная, в порыве стремительного течения уходит в сторону, оставляя своим извивом галечную косу. В руках у меня сборник Николая Рубцова.
«Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
- Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. –
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу.
Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос…»
И как тогда, на Колыме, затрепетало моё сердечко! Повеяло родным, близким. Я знал биографию Николая Рубцова. Знал, что родился он 3 января 1936 года в посёлке Емецк Архангельской области, но воспитывался, когда умерла мать, а отец ушел на войну, в сельском приюте села Никольского на реке Толшме, близ г. Тотьмы в Вологодском крае. А Вологда, Ярославль, Кострома – это же Русь Святая. Вот
тогда, верно, в колымском краю, я остро почувствовал, что я русский, что сын Земли Русской.
Тем и дорог мне великий русский поэт Николай Михайлович Рубцов.
… 1982 год. Мы с другом - Александром Быковым едем в Вологодские края на родину поэта. Саша – москвич, член Союза журналистов, едет написать по заданию журнала «Турист» о местах, связанных с поэзией Рубцова. Ну и, конечно, Саша приглашает меня. Побывать на родине русского поэта, так безвременно ушедшего из жизни в 1971 году, - это святое.
Снова Вологда. Бревенчатый причал на Вологде-реке. Пароход «Александр Клубов». Нам предстоит далёкое путешествие.
Отбив склянку, «Александр Клубов» отваливает от причала.
Начало июня. Солнце вовсю плескает свои лучи земле. Теплоход медленно оставляет позади город, реку Вологду и дальше, в Сухону. Я пошёл потолкаться на единственную палубу теплоходика, построенного, верно, после окончания войны. Но, право, точно не знаю. Назван в честь героя Отечественной. Это точно. Мой друг остался устраиваться в каюте. Мне же хотелось послушать необычную вологодскую речь - распевную, величавую, спокойную, полноводную, как река, по которой наш путь шёл далеко-далеко, где Сухона впадает у Великого Устюга в Малую Северную Двину. Ещё хотелось втиснуться в суету пассажиров, в переплеск речи родных мне людей. Пусть и скажет: «Ну-у, во-от, мешалка!» - какая-нибудь бабка с сумками да вещмешками на палубе, растопырившись со своей поклажей. Но в этом возгласе я нисколечко не улавливаю злобы пожилой женщины. Только доброта да любопытство ко мне: мол, кто тут такой, в белом плаще, выхаживает, посматривает по сторонам, стараясь осторожно проходить меж пассажиров? Енерал! Вишь?!
Заглянул в трюм. Там общие, если можно так назвать, каюты. Вернее, одна большая, во весь трюм, где расположены деревянные нары в два яруса. Народу! Что в бочке сельдей. Сразу на ум вспомнилась песенка моего детства: «… А в трюмах стонала зека…» Здесь и оценил, что мы с Сашей в более выгодном положении. Каюта наша на палубе - с мягкими спальными диванами.
Теплоходик, колотя натужко сердцем своим в машинном отделении, тихо шёл по реке. По сути, я человек любознательный. И мне, конечно, всё было интересно. Память же заставляла нашёптывать стихи поэта:
«Много серой воды, много серого неба,
И немного пологой нелюдимой земли,
И немного огней вдоль по берегу… Мне бы
Снова вольным матросом
Наниматься на корабли!..»
А теплоходик колотил и колотил. И мы всей разношёрстной компанией пассажиров чинно продвигались вниз по реке. Предстояло нам до Тотьмы, конечной остановки «Александра Клубова», километров двести-двести пятьдесят. Переполненный увиденным, я засыпал в каюте маленького теплоходика. Вот ведь как устроен человек. Начнёшь вспоминать прошлое, и снова отчётливо видишь, слышишь, чувствуешь ушедшее. Снова отбита склянка на теплоходе. За дверью каюты какая-то возня, шум, драка. Хочу выйти, посмотреть. Саша советует не делать этого. Что, боишься?! Ах, русский человек, русский человек. Да что же ты такой?! Выхожу. В длинном коридорчике между каютами стоят два парня и злобно смотрят друг на друга. Молодые девицы уговаривают их разойтись. В буфете, куда мы с Сашей ходили обедать, продавали пиво, хоть упейся. И всё-то у нас не ладом. Лучше пусть будут стихи:
«Когда в окно осенний ветер свищет
И вносит в жизнь смятенье и тоску, -
Не усидеть мне в собственном жилище,
Где в час такой меня никто не ищет, -
Я уплыву за Вологду-реку!..»
Проснулся я рано. Солнце разливалось за окном каюты. И не удивительно. Ведь скоро-скоро начиналась пора белых ночей. Здесь почему-то вспомнилась тундра, где в былые годы работал. Там часто жил в белых ночах. Солнце там почти не заходит за горизонт в ту пору. Такое огромное! Сядет за горизонт, буквально на полчаса - и снова выкатывает над тундрой. И, ой как не зря, сказал А.С. Пушкин: «…Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…»
На теплоходике тихо. Только от работы машинного отделения отзы -валось, чуть дрожа, деревянное тело нашего тихохода. Меня не покидало предощущение какого-то значительного события в моей жизни. Стоило заглянуть в окно каюты на мир за стекло, как в памяти вновь возникали стихи Николая Рубцова:
«Когда заря, светясь по сосняку,
Горит, горит, и лес уже не дремлет,
И тени сосен падают в реку,
И свет бежит на улицы деревни,
Когда, смеясь, на дворике глухом
Встречают солнце взрослые и дети, -
Воспрянув духом, выбегу на холм
И всё увижу в самом лучшем свете.
Деревья, избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг – везде о них тоскую.
И, разлюбив вот эту красоту,
Я не создам, наверное, другую…»
Судно наше, замедляя ход, подходило к берегу. Дощатый причал да два человека на высоком глинистом берегу встречали пароходик. Из трубы над палубой валил чёрный дым. Он как-то медленно, нехотя, рассеивался вдаль свежего утра и снова тягучими мазками поступал в тишину север -ного края. На берегу одиноко… Картина за окном каюты напоминала северные мотивы пейзажей Пластова, замечательного русского худож -ника. Захотелось выйти на палубу, поглазеть. Саша посапывал в сладком сне на мягком диване, наверное, вспоминая уютную московскую квартиру, свою добрую маму. Но кто его знает?
На палубе свежо. Утро. Две женщины с сумками да рюкзаками сходят на причал. Слышу глухой звук выкидываемого, сделанного когда-то из толстых досок, почерневшего трапа. Подхожу к одной пожилой женщине, вроде бы помогаю своим присутствием. Спрашиваю, что за остановка. Но спросонья не понял: то ли Туровец, то ли Кожухово, а может, Толшма или Устьё? Эти названия вертятся в мозгу, наверное, из-за того, что перед путешествием изучал вологодский край по карте. Но, может, Усьё-о? Усьё-о или правильно Устьё-о? На слуху давешний разговор женщин на палубе: «Усьё-о, Усьё-о…» Начинаю уж по-здешнему говорить.
Александр мой спал. Ворочался, когда я вернулся в каюту.
- Валер, что там?
- Да я и сам не понял. Усьё-о или Устьё-о?! Толшма…
- Ты что?!
- Да ладно. Нам же всё равно до конечной. Там разберёмся.
Я знал, что путь наш до самой Тотьмы. Там у Саши корреспондентская работа. Я же вольный казак.
- Спи, Санёк, спи. Ещё далеко. К полудню дошевелимся.
- Да с тобой поспишь.
А за окном была глубинная Россия, Вологодский край…
И снова вспыхнули в мозгу уже сейчас, когда пишу, рубцовские строчки:
«Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времён татары и монголы,
Они несут на флагах чёрный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест…»
Но мы продолжаем путь.
Тотьма встретила провинциальным гомоном, цветением черёмухи, солнцем. Мы зашагали по крутой дороге вверх в Тотьму. Люди с поклажей вываливали с пароходика, разминаясь на родной земле после суточной езды по реке. Народ живым ручейком тянулся от пристани в город. Сверху, из города, другой людской ручеёк спускался к пристани, чтобы заполнить до отказа судно да отъехать в славный город Вологду. Оборачиваясь к реке по мере того, как мы взбирались по дороге, я не переставал чувствовать в себе прилив энергии, кровной связи своей души с величавой широтой Северного края.
Между Вологдой и Великим Устюгом на высоком левом берегу реки Сухоны стоит русский город с таинственным названием Тотьма. Принято считать датой основания города – 1137 год. Долгое время город был деревянным; деревянным был и кремль, построенный в шестнадцатом веке, когда Тотьма являлась центром солеварения и соляной торговли. Лишь с восемнадцатого века начинается строительство каменных храмов. В шестнадцатом веке здесь проходил торговый путь в Европу и Сибирь.
«Топ да топ от кустика до кустика –
Неплохая в жизни сторона,
Пролегла дороженька до Устюга
Через город Тотьму и леса».
Одолев подъём дороги на пути в город, мы невольно оглянулись. «Гой ты, Русь! Взмахни крылами!» - первое, что вырвалось у меня из груди. С высоты птичьего полёта открывалась река. Внизу над водой кружили белыми снежинками чайки. Пароходик возле причала, люди, копошащиеся со своими вещмешками, казались крохотными. По плёсу Сухоны шли баржи. На далёком правом берегу виднелись избы, какие-то строения. Высота берега завораживала. И не здесь ли Рубцов воскликнул:
«О, сельские виды! О, дивное счастье родится
В лугах, словно ангел под куполом синих небес!»
И была Высота… И Небо… И Синева… И Простор…
Поселились мы в двухэтажной гостинице с обшарпанными номерами на втором этаже. Номер наш был пуст. Две кровати с сетками, которые сами же и заправляли сыроватым постельным бельём. На стенах видны следы раздавленных клопов. Но, ладно хоть, на тумбочке маленький телевизор «Юность». Будет где скоротать вечер. Александр убежал по командировочным делам. Ему надо было сходить в техникум, где немного учился Рубцов, затем в школу, где работала женщина, которая знала Николая по сельскому приюту в Николе. Я – предоставлен сам себе. Как люблю я вот эти минуты, часы, когда ничего не должен; никто тебя не теребит: сделай это, сделай то… Вышел в коридор. Из коридорного окна видна небольшая площадь, за ней - деревянные навесы торговых рядов, обветшалые.
«Моё слово верное прозвенит!
Буду я, наверное, знаменит!
Мне поставят памятник на селе!
Буду я и каменный навеселе!»
Поэт. Русский поэт. Проходит время, и оно всё ставит на своё место. По уму и сердцу, и глубине сказанного своей жизнью в рифмованных словах, и ещё по полёту души, данной от отца, от матери, Отечеством, Богом. И чем больше вобрал своей жизнью радости, счастья, печаль и горе народное, от имени которого ты говоришь, и сумел всё это выплеснуть в своих песнях, тем величественнее твоё имя.
Николай Михайлович Рубцов
Хочется чётко, наиболее полно сказать, выразить своё отношение к поэзии Рубцова:
Спел печальную песню и остался навеки,
И полмира задел славянской душой…
Сколько светлых минут живёт в человеке,
Какой он в печали бывает большой!
Николай Михайлович Рубцов
«Я люблю судьбу свою,
Я бегу от помрачений!
Суну морду в полынью
И напьюсь,
Как зверь вечерний!
Сколько было здесь чудес,
На земле святой и древней,
Помнит только лес!
Он сегодня что-то дремлет.
От заснеженного льда
Я колени поднимаю,
Вижу поле, провода,
Всё на свете понимаю!»
Мне почему-то не хотелось никуда выходить, разглядывать старинный русский город Тотьму. Хотелось просто стоять у окна, смотреть на небольшую городскую площадь, вспоминать стихи Рубцова.
Следующий день встречал нас редкими облаками. Вчерашняя синева неба исчезла. И, по всей вероятности, натащит дождь. Когда мы проезжали вчера местечко Толшму (Так называется речушка, впадающая в Сухону.), у меня возникла мысль сойти. Найти самому село Никольское и до приезда Александра пожить одному на родине поэта. Пусть даже два дня. Вся эта спешка командировочная. Но было не прилично поступать так по отношению к другу. Да и в Тотьме ему надо отметить командировочный документ. Его жали сроки от «Туриста».
Пароходик причалил в местечке Толшма, мы сошли на берег. Несколько домов на берегу. Они растянулись по высокому берегу. Накатанная дорога. И лес… Глухой лес… Тучи бродили над округой. Было одиноко…
«Всё облака над ней,
всё облака…
В пыли веков мгновенны и незримы,
Идут по ней, как прежде, пилигримы,
И машет им прощальная рука…»
- Саня, не боись! Вперёд!
Причальщик рассказал, как добраться до Николы. Выходите на дорогу и ловите попутку! По моим странствиям всё это мне давно знакомо и близко. Только в дороге жизнь, если живёт в тебе святое. А святое – Родина. Я запел: «Выхожу один я на дорогу…» Саня улыбался. Знал меня второй десяток лет. Видимо потому и дружили, что разные, но внутренняя связь русского, православного братства, связывала.
На попутке подъезжали к деревне, селу… Из кузова машины я поглядывал по сторонам дороги, стараясь определить: сколько километров осталось до Николы. Прыганье на ухабах дороги не давало мне чётко следить за верстовыми столбами. Ведь я же ехал по местам, где прошло детство поэта! Я старался запомнить всё до мельчайших подробностей.
«О чём писать?
На то не наша воля!
Тобой одним
Не будет мир воспет!
Ты тему моря взял
И тему поля,
А тему гор
Другой возьмёт поэт!
Но если нет
Ни радости, ни горя,
Тогда не мни,
Что звонко запоёшь,
Любая тема –
Поля или моря,
И тема гор –
Всё это будет ложь!
Как-то незаметно из-за холмов, увалов, в сырой мгле вынырнуло Никольское. Ничем неприметное. Я как-то сник. Душа не торжествовала.
Пропрядал дождик. Дело близилось к вечеру. Надо было ещё устроиться с
жильём. Но не могло, я чувствовал нутром своим, не могло здесь, на родине такого поэта, не быть чего-то, что сразу бы захватывало русский дух, и полилась песня. Помню, на родине Сергея Есенина выходишь на обрывы к луговине, где внизу течёт Ока, и, хочешь, не хочешь, душа начинает петь: «…И только синь сосёт глаза…» Мы с Александром Ивановичем пошли разыскивать председателя поселковского совета. Оказывается, и здесь надо поставить загибулину росписи на командировке…
Вот тут и началось! Я увидел за огородами широкую луговину. Дальше темнел лес. Лес густой, таинственный… Он, далёкий, завораживал…
«Когда душе моей
Сойдёт успокоенье
С высоких, после гроз,
Немеркнувших небес,
Когда душе моей,
Внушая поклоненье,
Идут стада дремать
Под ивовый навес,
Когда душе моей
Земная веет святость,
И полная река
Несёт небесный свет, -
Мне грустно от того,
Что знаю эту радость
Лишь только я один:
Друзей со мною нет…»
Я будто был один. Друга рядом нет. На память шли и шли строчки Николая Рубцова. Помню, мы подошли к старой высокой избе, похожей на двухэтажный дом, куда нас, показывая бывший детский дом, привела председатель поселкового совета, молодая женщина. Рубцова она не знала. Здоровенная изба, возле которой мы стояли, была поразвалена. У крыльца лежало старое почерневшее бревно. Саша хотел войти вовнутрь, но я отсоветовал. Можно было задеть за какое-нибудь бревно и – не дай Бог…
На ночёвку нас определили к бабе Мане. В высокую двухэтажную, можно сказать, избу. Почти все дома в Никольском огромные. Чтобы построить такую домину, надо жить хорошо, богато. Да северная деревня и жила богато, кто работал, а не революционировал.
Баба Маня. Так величала себя хозяйка. Саша, когда поднялись наверх в дом, обстоятельно договаривался о ночлеге. Ох уж, эти москвичи! Привыкли форс держать. Мне хотелось побродить скорее по окрестностям Николы. Тем более, начинало вечереть. Накрапывал дождь.
Тянуло к реке, как любого мальчишку тянет в детстве. Именно там, в наволоках – лугах на реке, открывается неповторимый мир, который не забывается до могилы. Где-то в низине угадывалась река Толшма. Мы с Александром шагали в ту сторону. Рядом – свежевспаханное поле. Пахнет землёй. Земля, набухшая от дождя. Вкусно пахнет. Миновали один взгорок, второй.
Холмы, холмы…
«Взбегу на холм и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
Засвищут стрелы будто наяву,
Блеснёт в глаза кривым ножом монгола!»
И, уходя памятью в историю Отечества, я наяву увидел перед собой летящего на коне с луком и кривым мечом раскосого монгола…
«Россия, Русь! Храни себя, храни!»
Мог ли я подумать в 1982 году, уходя мыслями в четырнадцатый век,
что сейчас, когда пишу эти строки, в 1993 году, наше общество, с подачи нынешнего российского правительства, будут целенаправленно америка -низировать?! Да…
Перед нами открылась река Толшма. Зелень свежей травы. Моросил дождь. Было пасмурно. Душа моя затаилась, внимая музыке округи. Чуть ли не в самую воду с берега шагнула черёмуха. Полный снежный цвет её, дурман запахов полонил. Всё так похоже на нашу костромскую провинцию, только здесь всё суровее, темнее… И за луговиной – лес, лес, лес… И чистые песчаные косы реки Толшмы. Скрипел коростель.
Нагулявшись вдоволь, мы вечеряли с бабкой Маней за крестьянским столом. На столе бутылка водки, грибы, хлеб, картошка, рыбка поджаренная. Баба Маня, дожидаясь нас, сгоношила свежей рыбёхи у соседа, чтобы угостить гостей. Справила стол. Всё по-людски, по-русски… Мы из своих сумок выложили московские гостинцы. Много чего баба Маня порассказывала о жизни. Всю жизнь отмантулила в колхозе. Только и жила своим огородом да лесом, да рекой. Да родные из Ленинграда ещё тянули – дети, внуки. Тоже помогала им. Посмотреть на крестьянские руки бабы Мани, на извивы морщин на лице! Но свет души русской, свет в глазах и надежда, и печаль… Как вся деревня жила испокон веков на Руси, в России.
После ужина долго сижу у маленького оконца и смотрю на дальний синеющий лес. В голове ходят и ходят думы.
«Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён…»
Вспыхнула в глазах разрушенная церковь с тонкой берёзкой на куполе. Купол зарос травой.
«Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!»
Как рождается поэзия? Знаете?! Это тайна. Есть у Николая Рубцова такие стихи:
«Чудный месяц горит над рекою,
Над местами отроческих лет,
И на родине, полной покоя,
Широко разгорается свет…
Этот месяц горит не случайно
На дремотной своей высоте!
Есть какая-то жгучая тайна
В этой русской ночной красоте!
Словно слышится пение хора,
Словно скачут на тройке гонцы,
И в глуши задремавшего бора
Всё звенят и звенят бубенцы…»
Усть-Толшма, Никольское -1982 г., г. Буй – 1993 г.