Раскол

 

Понедельник, говорят,  день тяжелый...

Раздумья, которые навалились и давили меня, были тягостными. Чувствовалась легкая тошнота, такое ощущение, когда мало что зависит от тебя. Ты, понимая безысходность положения, находишься в состоянии мучительном, зная, что не можешь повлиять, переубедить  кого-то, кто тебя укоряет напрасно. Горечь и обида наполняют тебя, когда ты вдруг становишься объектом презрения по вине других, вовсе незнакомых тебе людей, или просто без вины.

    Все это коснулось и меня...

     Ночь с воскресенья на понедельник была короткой, я часто просыпался, потому что снились кошмары.  Воскресная жара не спадала, ночью было душно. Проливной пот заставлял менять подушку и ту простынь, которой укрывался. Голова раскалывалась, душа стонала.

    Аналитическая, информационная программа Владимира Соловьева закончилась далеко за полночь. Она, как продолжение темы, которую я обсуждал у моих друзей, вызывала все те чувства, которые я описал выше.

   Воскресенье шло, как обычно, спокойно. Ранние рассветы в июне не дают долго спать. Спелая черешня у окна манит своими черными ягодами. Потягиваешься, встаешь, берешь глубокую чашку, идешь в сад. Завтрак, на десерт свежий терпко-сладкий сок. Довольный  встаешь из-за стола. Предвкушаешь органный концерт в нашей старой церкви, который каждое воскресенье звучит под сводами старинного зала. И вот ты уже купаешься в этом оглушительно мощном звуке. Он наполняет тебя, поднимает и уносит в такие небесные дали, где тебе кажется, что ты находишься в другом мире, мире сказочном, непознанном, где все звуки  фантастические, немного пугающие, тревожные, несут что-то таинственное. Заканчивается последний мощный аккорд, ты падаешь на грешную землю, озираешься, встречаешь лица окружающих тебя людей с восторженным и, в то же время, чуть рассеянным выражением. Они кажутся временно потерянными, дезориентированными, пытающимися вернуться в ту реальность, из которой их  выхватила музыка и унесла в загадочную высь. Звучал Иоганн Себастьян Бах. Медленно и предупредительно зрители покидают свои места, выходят из зала, проходят мимо распятия, сцен судного дня... Друзья ждут нас на паперти. Приглашают к себе на обед. Не спеша, молча проходим квартал.  Хозяин приглашает войти в дом. В центре гостиной сидит человек в инвалидной коляске. Седина, которая сразу бросается в глаза, не вяжется с возрастом. Здороваемся, садимся на диван. Хозяйка знакомит нас с молодым человеком, у которого нет ног. Его улыбка кажется вымученной, когда он говорит, что ему приятно с нами познакомиться. Зовут его Александром, так отрекомендовала его Людмила, которая является его тётей. Александр замялся, просил звать его Сашко... Родственник приехал с Украины.

    Что-то кольнуло в области сердца. Звуки органа продолжали звучать в душе, но сейчас эти звуки усилились, гремели  своими низкими трубами.

Сашко...  Было в этом подчеркивании двойственное, настораживающее, что вызывало чувство волнения.

Хозяева хлопотали на кухне. Я взял со столика журнал. Галина, моя жена, рассматривала цветы, которых было множество в просторной комнате. Я сидел напротив Александра, листал журнал,  чувствовал, что тот смотрит на меня. Это было очень тягостное состояние, неловкое, глупое положение, когда ты не знаешь, как и с чего начать разговор. Прошла примерно минута, которая казалась вечностью. Понимаю, что я должен отложить журнал и просто для приличия что-то спросить. Но что? Что я должен спросить у инвалида с Украины, у Сашко?

  Я отложил журнал, посмотрел в сторону сидящего в кресле, спросил, почему он так  рано поседел... Сашко дернулся, вероятно этот вопрос  поднял в нем то, что ему было трудно забыть, то, что было еще так свежо и так больно. Я понимал, все равно, что бы я сейчас ни спросил, вызывет в нем воспоминания той жизни, из которой он вырвался. Здесь, в Германии, пока есть только будущее, которое еще предстоит прожить, только надежда и нет прошлого. Прошлое только там и память его еще там...

  -Да, уж рано,- ответил Александр, отведя взгляд и хрустнув пальцами, сжатыми в кулаки. Это был крепкого, спортивного сложения молодой человек. Желваки, скуловые мышцы лица, перекатывались, вздувались, наглядно выражали внутреннее его состояние. Крепкие руки  вцепились и сдавливали поручни инвалидной каляски. Кисти побелели от напряжения, лицо было бледным. Эту бледность усиливали и  подчеркивали, покрытые  серебром волосы. Я попросил его извинить меня за то, что,  вероятно, неуместно затронул больную для него тему.

  Молчание. Пауза затянулась. Хозяйка принесла минеральную воду. Я предложил стакан воды Сашко, тот взял его, но не стал пить, опустив низко голову, смотрел на стакан с водой. Мне было понятно его состояние. Сейчас в нем билась тоска, она искала выхода и не находила... Воду он выпил внезапно, шумно,  крупными глотками. Так же с шумом, даже с каким-то остервенением поставил стакан на стол. Тот звякнул, грозя расколоться. Я медленно тянул воду, смотрел на человека, сидящего напротив, разговор не завязывался. Сашко глубоко вздохнул, крутанул колесо коляски, развернулся на девяносто градусов, при этом продолжал смотреть на меня. Я смутился, осторожно поставил стакан на стол. В этот момент зашла хозяйка, чтобы пригласить нас к столу.

     Красиво сервированный стол манил своими запахами. В центре стояла большая супница, крышки не было, легкий парок, извиваясь, поднимался вверх. Он-то и щекотал приятно рецепторы нашего обоняния. Пельмени, эти загадочные соблазнители, лежали один к одному маленькими, изящными комочками, которые манили, приглашали к разгулу аппетитных страстей. Андрей, хозяин, разлил водку по рюмкам. Первый тост был за здоровье. Выпили, ели молча пельмени, закусывали различными салатами из свежей зелени. После первой, как-то стал завязываться разговор. Говорили о Бахе, его музыке, о том концерте, который прослушали. Вспоминали прошлые концерты, которые каждое воскресенье устраиваются в прекрасном, в плане акустики, зале. Вспоминали скрипичные концерты, много говорили о мужском хоре и многоголосии, особенно о грузинских песнях... Все

единогласно соглашались, что переживали  минуты счастья, слушая грузинское, мужское многоголосное пение. 

   Андрей показал рукой в сторону Александра, посмотрел на меня и сказал:

«Сашко приехал из Киева. Он хотел бы заказать себе протезы в Германии. Ты же врач, может подскажешь, где и как это лучше сделать.»  Все замолчали и теперь смотрели то на меня, то на Сашко. Сашко откатился от стола, теперь были видны его культи, ног не было выше коленных суставов. Я соображал, что я в этом случае могу сделать. Спросил, как давно это случилась? Этот вопрос был необходим, потому что важно было знать, как давно была ампутация, готова ли культя к протезам. Александр, как-то криво усмехнулся, махнул рукой, как бы отсекая конечности, со злом ответил: «Давно, давно! Вот уже год  маюсь...».  Потом, как взорвался...

-Да, пропади ты пропадом вся эта жизнь! За что?  Почему? Эх... Да, это там, год назад, под Славянском...

  Он говорил и говорил...

Я ярко представлял картины его жизни. Когда начинался Майдан, он, Сашко, в первых рядах вышел и стоял там до конца, пока не сковырнули ненавистного президента.  Сашко говорил, а я  видел все: как горели покрышки, как горели люди, как свистели пули, как стонали раненые и вопили по убиенным. Мне слышались ликующие крики и крики проклинавших, призывы к атакам и призывы к благоразумию. Сашко говорил... Мне трудно было представить, мог ли он объективно оценивать обстановку, мог ли понимать, что и кто управляет всем этим жутким процессом. Зачем этот хаос, зачем кровь? Почему так случилось, почему стали говорить сила и пули, когда отступило слово, когда разум дипломатии был побежден?  Я силился понять, зачем? Зачем это безумие? Почему народ так легко поджигает свой дом, дом, в котором живут его дети, престарелые, женщины-матери? Это отчаяние или бессилие? Почему революция, почему только через насилие можно решить что-то? Почему разум диалога отступает перед злом? Как заглянуть в ту глубину каждой души, как различить то, что движет человеком? Я пытался понять сущность и происхождение злого умысла.

 Я знал, что только алчность одних и отчаяние других сталкивают их на смертоубийство. Есть ли сила, которая может этому противостоять? Мысли, мысли…. Одна другой горше... Сашко говорил и говорил... Говорил о вступление в Евросоюз, о заботе о них Запада, надеждах на новые позитивные перемены в стране.  - Вот только Россия нам сильно мешает, ставит палки в колеса... Оттяпала Крым под шумок, теперь вот Донбасс... Ох, уж эти ватники-колорады.

   В моей голове  параллельно с его голосом звучал орган, его низкие звуки, его трубы гремели, они выли, рыдали по тем убиенным и тем будущим жертвам гражданской войны. Передо мной сидел искалеченный душой и телом человек, поверивший и обманутый, брошенный и никому ненужный, обозленный, со сломанной судьбой, потерявший семью и смысл жизни. Сашко говорил...

 - Жена моя, Светланка, отговаривала...

-Ты же можешь откупиться и не идти в это АТО! Зачем, ты пойми, что-то тут не так! Я видел на лице Сашка  злость, мог себе представить их разговор тогда, когда она ему это говорила. Сейчас просто само бешенство витало вокруг него, он не мог сдерживать свои эмоции... Он уже кричал.

  -Как она могла так поступить, эта русская сволочь,- он нецензурно выругался.

    - Она не пускала меня туда защищать мою Родину! А что было потом? Эта сука, не дала мне денег на протезы! Она сказала, что ей, видите ли, еще надо поднимать наших детей, что в стране, где она живет, все рушится, все идет прахом. Она не верит, что будет лучше. Укоряла меня в том, что я пошел воевать со своим народом. Я, по ее словам, дурак, который по глупости потерял ноги под Славянском, где боролся не с русскими, а со своими братьями. Да пошли бы эти братья к черту и моя жена, сестра этих братьев!

   Я продолжал слушать Сашко, моя душа горела от досады и обиды. Что я могу ему сказать? Я должен дать ему совет, как лучше приобрести протезы. Он продолжал.

-Мне бы только поудобнее протезы, да быстрее бы встать на ноги... Я бы снова пошел в свой дивизион. Я еще покажу этим сепаратистам, где раки зимуют! Мы еще не раз их поджарим. Мало им "Дома профсоюзов", мы еще вернемся в Крым.

Сашко говорил и говорил..

  Я сидел напротив человека, которому должен был помочь.

Сашко постепенно успокаивался и в конце умолк, поник головой. Все молчали. Во мне  все кипело, чувствовал, что лицо мое горит, пульс явно выше ста. С трудом стал подбирать слова, слышал себя, как  издалека. Объяснил, что сделать и как лучше поступить. Сашко внимательно слушал, он горел желанием быстрее встать в строй. Стал благодарить меня за советы. Мы выпили за успешный исход задуманного.

Александр вдруг спросил меня, откуда я родом, как оказался в Германии. Я сказал, что родом я из Сибири...

Сашко выпучил на меня глаза, они слезились.

-Так ты русский?  Это было сказано с такой силой, что казалось,  его вот-вот разобьет паралич.

 - Да, не нужна мне твоя помощь!


Понедельник –день тяжелый… Как я могу ему объяснить, что он мой брат….