* Мнение автора об известных событиях может совпадать, а может и не совпадать с мнением персонажей.
Борька жив! Жив! Сильными теплыми руками он поднимает ее в attitude, несет над головой. От него знакомо пахнет салицилом. Под аплодисменты бережно опускает, пуант скользит, Борькин крик: «Говорил же, пол плохой!», хруст, боль.
Рина вскинулась с частящим сердцем, с пересохшим ртом – нет Борьки. Спальня в Бокаратоне есть, ноющее колено есть – а Борьки нет. Можно было не бодрствовать, не бросаться на каждый стон – не зачлось.
Но все равно вставать: ехать в аэропорт за племянницей.
Принять племянницу умолила сестра:
– На месяц, пока работу найдет!
Рине смутно вспоминалась малышка, неуклюжая и веселая как щенок.
– Как она найдет, без документов и без английского?
– Она знает английский! Знает! В школе английской училась!
Анька наклонялась к экрану, вытягивала для пущей убедительности шею. Вид у нее был растрепанный и опухший, будто она часто плакала. Может, и плакала.
– Это где ж такая? – рассеянно спросила Рина.
– Что?
– Школа!
– А. На Холодной Горе. Недалеко от бабушки.
Ага, от бабушкиной хибары без канализации, зато с фруктовым садом и летней кухней, где они с Анькой укладывали кукол спать на продавленную сетчатую кровать. Дед приносил им туда черный хлеб, посыпанный крупной солью. Здесь нет такой соли, да и такого хлеба. Еще там был погреб, тихий и прохладный, они лазили туда за огурцами. Однажды Рина заперла Аньку на целых полчаса. Слушала, как та плачет.
– Можно студенческую визу оформить, – задумчиво сказала она. – Пристрою в колледж, там общежитие есть.
– Ну да! Ну да! Мне надо, чтоб она Саньку забрала из этого дурдома, от этих бандеровцев, этих бандитов!
Она потрясла маленькими кулачками и задохнулась.
– Ну, ну, – успокоительно сказала Рина. Она не вникала, кто прав кто виноват, но сестру было жаль.
– Вот тебе и ну-ну! Два года до армии всего!
Анька показала два коротких пальца без маникюра.
Едут, едут. Думают, здесь щелкнул пальцами — и в шоколаде.
– Ну давай уже, – раздраженно сказала Рина.
– Я буду за все платить! – обрадовалась сестра, – не волнуйся!
Платить она будет.
***
Племянница была вылитая Анька, маленькая и круглая, но по-прежнему веселая, как щенок. Она обслюнявила тетку и схватилась за чемодан. Чемодан немедленно раскрылся, вывалив кучу куцых футболок. Одна была надета на племянницу и шла ей как корове седло. Она всплеснула Анькиными руками, засмеялась Анькиным смехом и стала запихивать футболки обратно.
– О! А это от мамы!
Рина развернула роскошное вязаное пальто из песочной шерсти. С поясом и капюшоном. Как раз для Флориды. Анькин месячный заработок.
– Ну зачем? – огорченно бормотнула она.
В машине племянница тарахтела не переставая:
– У, пальмы! А как называется твой город? Он на океане? Ты ходишь на океан? А у нас речка совсем высохла. Ой, а я купальник забыла! А что это за башня?
Рина с облегчением отвечала на вопросы. Она не умела ни расспрашивать ни рассказывать о себе. Борька умел. Борька все умел.
К тому же, она не могла избавиться от ощущения, что везет домой Аньку.
– А что мама? – перебила она.
«Что мама» что? Здорова? Счастлива? Но племянница нашла вопрос законченным:
– Мама боится за Саньку.
Рина глянула на нее с удивлением. Эта добьется. Выучится и заберет брата и родителей.
А племянница уже превратилась обратно в сестру:
– А собака у тебя есть? Я страшно люблю собак.
У Рины не было не только собаки, но, с точки зрения гостьи, даже еды. Она застыла перед открытым холодильником, рассматривая лоток яиц, пакет с салатом и три йогуртовых стаканчика. Рина как-то забыла, что не все питаются как она. Она представила: « Мама, тетя Рина беднее нас, ты бы видела, что она ест», и засмеялась:
– Яичницу будешь?
***
На следующий день в школе началась ускоренная летняя программа. Рине, как всегда, достались маленькие. Она, как всегда, потратила весь день на battement tendu. Пианистка, как всегда зевала, дети, как всегда, скучали. Ей было жаль и пианистку и детей. Они приезжали со всей страны, выдерживали огромный конкурс, а она заставляла их неделю делать battement tendu. Но к девяти годам они уже были искалечены Чекетти. Это была ее работа: выучить с ними Вагановские port-de-bras, почистить позиции, поставить корпус. В соседнем зале, у Оли, прыгали, ее девочки завистливо прислушивались. Опять будут считать ее занудой. Но Оля знала ей цену.
Дома пахло Анькиным борщом. Под завывающее радио гостья увлеченно толкла чеснок в сувенирной ступке.
– Привет, – осторожно сказала Рина.
Племянница взмахнула рукой с пестиком, и по кухне полетели ошметки чеснока и укропа. Она бросилась к тетке и обняла ее чесночными руками.
– Тетечка Рина, – завопила она, – а я борщ сварила!
На ней был Борькин передник.
– Вижу, – сказала Рина.
Вокруг конфорки пламенело озеро, в нем плавал кусочек капусты.
– Такой классный супермаркет, и недорого совсем, тридцать долларов всего потратила!– тарахтела племянница, теми же чесночными руками открывая шкафчик и выуживая снизу глубокую тарелку. Рина наизусть помнила последовательность движений, поэтому поспешно достала хлеб и сметану и отодвинула стул. Племянница одобрительно мотнула головой, налила, значительно увеличив озеро, борщ в тарелку, сыпанула чесночно-укропной смеси и бухнула столовую ложку сметаны.
– Вот!
Рина опаслово заглянула в тарелку. В центре айсбергом возвышалась огромная мозговая кость, поросшая, как мохом, чесночно-укропной смесью. Вокруг айсберга радужными льдинами плавали круги жира. На одном собранно сидела спасшаяся сметана. Рина не видела такого сюрреалистического борща с тех пор, как уехала в училище.
– Нууу?
Рина попробовала и застонала. Племянница заулыбалась и закивала головой.
– Мама научила! Ешь!
Она следила за теткой, вытягивая губы и провожая взглядом каждую ложку.
– Я еще котлет налепила, – сообщила она. – Трудно без мясорубки.
Она покраснела, вспомнив, что тетка по бедности не может купить мясорубку.
– Щас пожарю.
Рина представила, как брызги жира намертво приваривают красное озеро к белой эмали.
– Нет-нет, – сказала она, – ты борщ сварила. Ты отдыхай, я сама. Только руки помой.
Племянница покладисто помыла руки и ушла спать, а Рина, как в детстве, до полуночи драила кухню. Котлеты она слепила в рулет и сунула его в духовку. В морозилке лежало сливочное масло. Пропали мы с тобой, бормотала она холодильнику, оттирая его от чесночных отпечатков. За месяц инфаркт получим на такой диете, как пить дать. Холодильник благодарно урчал.
***
В пятницу после занятий поехали в колледж. Асю проэкзаменовали и определили, к Рининому удивлению, сразу на третий уровень английского, а математики так вообще на четвертый. Хорошо учат в английской школе на Холодной Горе. Она заплатила, зарезервировала место в общежитии. Классы начинались третьего сентября.
На обратном пути Рина наконец-то собралась с духом. За прошедшие пять дней Ася приготовила, кроме борща, курицу с пюре, жаркое с черносливом и картофельные зразы со сметанно-грибным соусом. Не считая омлетов и блинчиков. Рина ела как загипнотизированная. Она набрала три килограмма. Она согласна была каждый день драить кухню, но не набирать по килограмму в день.
– Асенька, – сказала она, не отрывая глаз от дороги, – я буду сама себе готовить, ладно? Мне всего этого нельзя.
Ася резко отвернулась от проносящихся за окном кипарисов.
– Почему? Ты больна?
Рининым здоровьем давно никто не интересовался, и Асино волнение было, надо сказать, приятно. Но она ожидала другой реакции.
– Нет, просто я…
Ася грозно сдвинула брови:
– Я невкусно готовлю!
Вот это была ожидаемая реакция.
– Просто я все-таки балерина, – договорила она с ощущением дежавю, – хоть и бывшая.
Надо сказать, этот ребенок был умнее своей матери. Ася понимающе кивнула – и густо покраснела. Это тоже уже случалось.
– Ты ешь, что хочешь, – неловко закончила Рина.
Долго ехали в молчании. Ася украдкой сравнивала свою ляжку с теткиной.
– А хочешь, – вдруг сказала Рина, – научу тебя готовить, что я ем?
***
Все воскресное утро провели в Пабликсе. Ася боролась за каждую пядь.
– Что это за молоко, – кричала она на весь отдел, – это синька какая-то, а не молоко!
– Тише, – цыкнула Рина, – нормальное полезное обезжиренное молоко. Я вообще соевое пью.
Ася коротко глянула на нее и быстро поставила обезжиренное молоко в тележку. В рыбном Рина попросила филе лосося.
– И как его готовить? – спросила Ася.
– Запечь.
– С картошкой!
– Далась тебе картошка! С баклажанами! С помидором! Мало ли с чем?
– Я умею икру из баклажанов! – оживилась Ася.
– Ну вот.
Готовили вместе. Возник серъезный конфликт по поводу соли.
– Вы тут вообще сдурели в своей Америке, – кричала Ася, – «здоровье, здоровье». А вкус?
– Я и там не ела соли, – сказала Рина, – и курила. Чтоб не поправляться.
– Правда? You are so bad!
– Правильно, практикуйся, – усмехнулась Рина.
Договорились солить в тарелке. Вместе приготовили, вместе оттерли кухню от баклажанных брызг. Посмотрели телевизор. Пошли спать.
Ночью Ася плакала. Рина проснулась, как и каждую ночь, со свежим осознанием, что Борьки нет и услышала. Надела халат и пошла.
– Ты чего?
– Ничего.
Ася вытерла глаза Анькиными кулачками.
– Знаешь, у меня ведь мальчик был.
Рина задохнулась от жалости и уважения. Да чтоб она уехала от Борьки…
– Хороший?
– Лучше всех.
Говорили долго. Ася рассказывала, как во время прошлогодних беспорядков неделями боялись выходить на улицу, как в соседнем доме взорвали ресторан, как лопнул их банк и они до сих пор не могут получить свои деньги, как папа потерял работу, как все хуже продаются мамины пальто.
– Чем же вы жили? – в ужасе спросила Рина.
Ася внезапно захохотала:
– Картошкой!
Рина не знала куда девать глаза. Пока она тут плакала о Борьке, не забывая, впрочем, кушать полезного лосося, ее Анька не могла прокормить своих детей. Они с Борькой не завели детей – сначала танцевали, потом опять танцевали – но если бы завели, она бы хотела их кормить. То есть иметь возможность их кормить. То есть прокормить. Она позволила этому ребенку целую неделю тратить последние семейные гроши. Чтобы ублажать ее, зажравшуюся идиотку. А она выеживалась.
– Завтра отправим деньги. Или посылку? Что лучше, деньги или посылку?
– Лучше поскорее забрать Саньку, – серъезно сказала Ася.
Уснули рядом.
***
На работе начали репертуар. Рина выбрала «Куклу» из «Щелкунчика», ее можно было делать всем классом, и легкая, одни releve, только в конце pirouette или два. Это ее дети могли. Класс подобрался средней паршивости.
Оля ставила прелюдию Гершвина, в Баланчинском стиле. Рина заглянула: вроде и несложно, много sous-sous и pique passe – но голова, руки, излом корпуса, темп, синкопы! Девочки визжали от восторга. А Рина вот не умела ставить свое, у нее почему-то получались сплошные tan lie. Вот у Борьки фантазия хлестала через край. Какие pas de deux он для них ставил, с ума сойти.
Приемник его, французик из АВТ, был ничего, но хуже Борьки, или она пристрастна. На вариацию из «Корсара» замахнулся, надо же. Хотя у него хорошие мальчики в этом году.
В выходные поехали одевать Аську. Та опять выбирала крошечные футболочки, в которых, кстати, теперь, чуть похудевшая, выглядела лучше. Но Рина настояла, втиснула ее в леггинсы, в босоножки на танкетке, подобрала темные свободные рубашки. Отвела в салон, приказала покрасить в каштановый, сделать каре. Дома достала заветный ящичек, подкрасила. Аська долго смотрела на себя в зеркало, потом заявила:
– Я сварю тебе постный борщ!
Смеялись.
На неделе сходили к адвокату. Тот за несчастную студенческую визу заломил три тысячи, сказал, что сейчас это нелегко. Рина выписала чек. У Аськи было испуганное лицо.
– Маме не говори, – сказала Рина.
Маме нельзя было также говорить сколько стоил колледж и общежитие и книги. Но Рина не жалела. В Крибе работников ценили, платили хорошо, да и страховку она недавно за Борьку получила.
***
Рина больше не могла представить, как сможет прийти в безмолвный дом, одна пообедать, одна лечь спать в огромной пустой квартире, и они отказались от общежития. Решили на эти деньги купить Аське машину – как раз столько же платить в месяц, если взять маленькую. Рине теперь снились Приус и Фит, а может Битл? Во сне мелькали таблицы расхода бензина, рейтинги, отзывы. Это было утомительно, но лучше, чем каждую ночь ломать колено и терять Борьку.
Рина теперь меньше думала о нем. Голова была занята: Аське нужны права, Аське нужна работа. Рина была против: хватит уже, настрадалась, пусть учится спокойно. Но Аська хотела вытащить своего мальчика. Надо же, какая целеустремленная девка, не в мать и не в отца – скорее, в нее, Рину. Это она, сломив сопротивление родителей, в семнадцать лет уехала одна в Ленинград, пахала как Папа Карло, сбивала в кровь пальцы, в девятнадцать танцевала Китри, встретила Борьку – и пошло-поехало.
В голове начали бродить какие-то туманные мысли о зря теряемом времени.
– А Санька – он какой? – спросила она.
Аську прорвало. Он выиграл математическую олимпиаду. Он победил в областном чемпионате по шахматам. Он писал за нее сочинения.
Надо же – эта клуша Анька вырастила отличных детей. Или муж, как там его, Виктор. Нет, скорей всего, Виктор тоже клуша. Клух.
Анька рыдала в трубку:
– Ариша, Ариша, ты нас спасаешь! Тут же – ты следишь за новостями?
Рина стала следить, куда деваться. В новостях всплывали смутно знакомые слова типа «покращення». Что-то такое украинка говорила, «краще менше та краще». Берта Соломоновна. Усатая, с огромной грудью. Они обстреливали ее жеваной бумагой. Она кричала, но тут же отходила.
В чем заключалось покращення, Рина не понимала. На востоке по-прежнему шла война. Анька с Виктором по-прежнему сидели без работы. Писали, что зимой не будут топить. Рина с Аськой начали собирать посылку с теплыми вещами. Тут Рина и решила окончательно: Саньке не понадобятся теплые вещи, она его заберет.
И теперь Анька рыдала в трубку. Рина успокаивала:
– Где один, там и два.
Колесо закрутилось. Адвокат спешно оформлял еще одну студенческую визу. Они с Аськой лихорадочно искали школу с математическим уклоном. От отчетного концерта Рина отмахнулась, как от докучливой мухи. Показала своих «Кукол», довольно равнодушно посмотрела «Корсара», похвалила Олю за Гершвина – и побежала домой, сегодня должен был решиться вопрос с визами.
***
Накатило. И все из-за фотографии «Легенды о Любви», той, где Борька держит ее над головой, в шпагате, очень трудная поддержка. Зал стоял на ушах, критики отмечали, как они вжились в образ, а что там было вживаться? Они просто танцевали себя. Это была их страсть, их борьба, их жизнь, которую он променял на сто тысяч страховки, а ведь как она умоляла его не покупать, а он смеялся и называл ее суеверной бабкой, а она знала, чувствовала, но он назвал ее суеверной бабкой и продал свою стремительность, свой талант за паршивые сто тысяч, продал их жизнь за паршивые сто тысяч, сволочь, сволочь, сволочь!
Она не заметила, что кричит. Аська прибежала, увела из кабинета, усадила в кухне, бросилась делать чай.
– Знаешь, – сказала она, – давай не будем дяди Борину комнату трогать. Мы прекрасно можем с Санькой в одной комнате жить. Дома жили.
Рина обессиленно кивнула. Какая все-таки девочка, золото, а не девочка. Лучше б она, Рина, сидела всю жизнь, как Анька, на одном месте и растила такую девочку. И не ломала бы ноги, и не заработала бы артроз от вечно ледяных раздевалок и раздолбанных автобусов, которыми их перевозили с места на место. И не склонялась бы в реверансе перед беснующимся залом, насквозь мокрая и счастливая, и не встретила бы Борьку. И не попала бы в Америку, и Аньке не к кому было бы отправить детей.
– Да, – сказала она, – пожалуй, поживите в одной комнате.
***
Роды принимали Аська и Анька. Обе были в шубах и мясницких передниках, залитых кровью – ее кровью. Она посинела от холода в тоненьком больничном халате, но они не обращали никакого внимания, а только дружно орали: «Тужись!» Она не имела понятия, что это значит, Борька ее не научил. Борьки не было, он, конечно, ее бросил. Как мог он не бросить ее, если она, не советуясь, согласилась на этого неуклюжего великана, который раздирал сейчас ее внутренности? Она плакала, ей было страшно. Вдруг великан лежал рядом на подушке, спеленутый как мумия, с закрытым лицом. Он был вдвое длиннее ее, как она могла его поднять? Он кричал, он требовал, а ей нечего было ему дать, у нее не было молока.
Рина подскочила на кровати: боже мой, что она натворила? Было ощущение, что она со всей дури влетела головой в стенку. Что она знает о племяннике – что он в шахматы умеет играть? Но может он зануда? По сто раз повторяет одно и то же, или стрижет ногти в ковер? Правда, у нее нет ковра. Может, он воняет как козел, мальчишки обычно воняют, а он наверняка о дезодоранте слыхом не слыхивал. Аська другое дело, Аська практически Анька, а этот – вдруг он не в Аньку, а в Виктора? Хотя, чем плохо быть в Виктора? Она этого Виктора видела один раз в жизни, проездом откуда-то куда-то, запомнила только, что длинный как жердь – вот он, великан, надо же как подсознание работает.
Хорошо бы все-таки вспомнить Виктора на всякий пожарный, чтобы быть готовой. Может, тогда племянник не вызовет такого отторжения. Нельзя показать ему отторжения, и Аське нельзя показать, умная, зараза, что же делать?
И вдруг она вспомнила: Анька, как всегда, наготовившая на полк, шариком катается из кухни в комнату со все новыми и новыми дымящимися тарелками. Они с Борькой отказываются, упирают на невозможность танцевать на полный желудок, стучат по часам, уговаривают ее перестать, посидеть, рассказать. Она присаживается, но тут же вскакивает и с криком «О! Забыла!» несется в кухню и возвращается с очередным дивно пахнущим блюдом, и так торопится наполнить их тарелки, что куски и кусочки падают на пол, а Виктор молча и терпеливо их подбирает.
Рина рассмеялась, и на душе у нее полегчало. Как-нибудь, Бог не выдаст свинья не съест. За окном начинался первый сентябрьский день. В серости едва угадывались очертания деревьев, но со стороны океана уже розовело. Внизу слышалось хлопанье дверей и сонные голоса: это мамы готовились везти детей в школу.