Посвящается H.A.
Мама торчит в душе уже минут двадцать, и Юля хочет крикнуть ей «ну какого черта!», но в последнюю минуту сдерживается – вообще-то Юля за равенство, и если она может мыться по полчаса, распевая песни, то и мама тоже. Эта мысль не утешает, потому что в ванной Юля забыла на стиральной машинке свежее мытое яблоко, и – самое главное – телефон, на который уже наверняка пришла смс-ка от Игоря.
Они собирались сходить вместе в кино на этих выходных, и вторые сутки спорили, на на какой фильм лучше пойти: Юля предпочитала арт-хаус, а Игорь – боевики. Временами, Юля думает, что они с Игорем не пара: последний тест, который она проходила в интернете, показал, что коэффициент их культурной совместимости был весьма низким.
Мама тоже говорит: дурак твой Игорь. Юля не спорит – мнение есть мнение, каждый имеет право его высказать.
После двадцати душа в ванной парит. Зеркало запотело, обои в уголках отклеились и теперь торчали как будто кольями. Юля хватает телефон, проверяет, не намок ли он, а потом выходит из ванной и запирает дверь покрепче, потому что ей не нравится, как пахнет гель для душа. Слишком ненатурально, клубнично и вообще никак.
Мама поет какую-то привязчивую мелодию, из «старых», Юля не понимает слов и только презрительно цокает языком; мамины слова заглушает фен, и ей только на руку, что у мамы хорошее настроение. Юля говорит:
– Я пойду, погуляю с Игорем.
Она уже почти одета, когда мама прекращает свою кухонную возню с готовкой и выходит в коридор в халате и тапочках. На минутку Юле кажется, что она такая домашняя и чистая, прямиком из детства – у мамы ямочка на правой щеке и мука на кончике носа. Она отпускает ее, пусть и с выражением крайнего недовольства на лице. Уже на улице Юля думает: она взрослая, нечего умиляться с того, как выглядит по выходным ее мама. Они – не части одного целого, а две самостоятельные женские единицы. И вообще, Юле скоро поступать в университет – это значит, что она улетает из семейного гнездышка бороздить просторы бескрайнего неба. Или просторы вселенной, с масштабами она пока не определилась.
– Не позже десяти домой, – замечает мама, и у нее тут же опускаются плечи. Мама знает, что Юля придет позже, если вообще придет: в голове у нее звучит голос, вещающий о том, что Юля – олицетворение самостоятельности. Она сама отвечает за свои ошибки, сбитые коленки и неудачные романы. Ей уже не пятнадцать, а целых шестнадцать.
– Пока, – бросает Юля, и хлопает дверью. Подъезд с его обшарпанными стенами приелся ей до невозможности, уж лучше быть где-нибудь на улице. Можно на Невском проспекте, можно во дворе, главное, чтобы сигареты не заканчивались.
Курящая женщина – красиво и самобытно, считает Юля. Она придерживает сигарету двумя пальцами, следит, чтобы волосы не подпалились зажигалкой за одиннадцать рублей, и выпускает дым из ноздрей. Внутри все жжет, но Юле даже нравится. Тепло, почти горячо, и так по-взрослому.
Игорь не ведет ее в кино, хотя обещал; это слегка обидно, но не смертельно. Они гуляют пару часов по набережной, и у Юли замерзают коленки. Она незаметно трет их, делая вид, что поправляет юбку. Игорь смотрит на нее со смешинками во взгляде, глаза у него синие, точно лед. Он не хочет провожать ее домой, и Юля делает вид, что радуется: можно послушать новый альбом той классной группы, название которой она вот-вот вспомнит.
Еще через десять минут Игорь говорит, что теперь он хочет встречаться с Элайзой, у которой такое красивое и необычное имя, а еще почти своя машина и она учится на класс старше. Целых три плюса против Юлиного плотного, кругленького нуля. Она опускает плечи, почти как мама, и молчит – возразить против аргументов Игоря ей нечего.
Элайза, значит Элайза. Имя и правда – красивое.
Юля приходит домой через полчаса после полуночи, коленки у нее уже не красные, а синие. Вместо «привет» она говорит маме сбивчивое «хочу носить только джинсы, в них тепло». Мама трет глаза, покрасневшие от недосыпа, и стирает, наконец-то, полоску муки на увядающей щеке. В соседней квартире кто-то отчаянно гремит посудой.
Полночи Юля жует мамины булочки и плачет в теплый, пахнущий клубникой халат, а потом ее отпускает.
Мама добавляет в булочки немножко корицы, и это вкусно совсем по-особенному; знакомо и терпко.
***
Если на секунду посмотреть только вверх, на предрассветное небо, ей кажется, что она не на балконе блочного пятиэтажного дома где-то в самом сердце глухой России, а на улице, может быть даже в лесу. Изо рта точно так же, как и в пасмурную дождливую погоду, вырывается облачко пара; под кронами столетних деревьев оно потерялось бы из виду совсем, но здесь, в мире камня и стали, она еще долго видит дрожащее его марево.
Вернуться в комнату получается только тогда, когда локти и колени синеют от холода – Аня часто говорила ей, что надо одеваться теплее, несмотря на то, что ты дома. Она же доверяла дому саму себя, и частенько платила за это месяцами затянувшейся ангины или простуды.
– Ты не спишь? – Аня не спит тоже, тяжело дышит в подушки и двигается в сторону на скомканных одеялах, когда она садится рядом. Избегает прохлады чужих ладошек.
Она понимает Аню с полуслова, этот вопрос означает «Я вижу, что ты не спишь. Почему?». То, что она понимает, еще не значит, что ей хочется отвечать.
Из глубины квартиры пахнет крепким чаем и слегка подгорелым маслом. Это значит «не сожгла, а поджарила до корочки».
– Раз не спишь, то поставь чайник, – просит Аня, и поворачивается на левый бок. Ей не хочется разговаривать, потому что каждый новый день – это мытье посуды, уборка и стирка, и Мириам иногда кажется, что Аня жить в прямом смысле слова абсолютно не умеет, и учиться не хочет. Для Ани жить – это сидеть, завернувшись в кокон из одеял, как встрепанный воробей, смотреть искоса и строить вокруг себя башню из прочитанных книг. Мама говорит Мириам, что Аня как дополнительная мебель в ее квартире. Бабушка – что Ане нужно выходить на улицу почаще.
Сама Аня говорит «не сегодня» и двигается туда, где простыни еще прохладные.
Мириам знает, что когда-нибудь это кончится, поэтому просто идет на кухню. Поступь у нее тяжелая.
Балкон – все еще ее любимое место в доме. Мириам тоскливо смотрит в окно, гоняет пальцами по столу крошки от вчерашнего ужина, а потом принимает очень важное решение: начинает убираться. Аня не приходит на кухню даже тогда, когда пылесос ревет на всю квартиру.
Спустя двадцать минут на кухне становится чисто, а в квартире – тихо. Мириам выходит в полутемный узкий коридор. Пахнет жареной картошкой. Еще – гнильцой из мусорного пакета, но даже это не перебивает Мириам аппетит. Она пересчитывает мелочь в кармане куртки, тихонько, чтобы Аня не пришла на стук монеток друг об друга, а потом выходит в магазин, захватив с собой мусор.
На улице смотреть на небо и представлять себя где-нибудь в далеком лесу сложнее, особенно когда о коленки бьется черный пакет с объедками. Серые громады домой обступают плотной стеной, на улице вечереет, и неоновые вывески отблескивают слишком ярко. Никакой тебе тишины, никакой блаженной пустоты. Снаружи живет пыльный провинциальный город.
Мириам шагает, упорно обходя лужи, балансирует на бордюре, которым совсем недавно разграничили проезжую часть и узенькую улицу, неизменно ведущую не в центр, а во дворы. Спрыгивает она с бордюра только тогда, когда впереди виднеются заржавелые старые баки. Она кидает пакет, пытаясь попасть в центральный. Попадает, конечно. Тут же отходит в сторону, стараясь дышать только через прижатый к носу рукав кофты.
Она думает: «как можно наслаждаться жизнью, когда рядом с тобой – куча мусора из чужих квартир?»
Аня вот может; когда она не сидит в постели, зарывшись в лоскутную ткань, ей очень легко полюбить весь мир разом. Со всем его мусором, убитыми птицами на асфальте, злыми колючими взглядами продавщиц.
Мириам так не может. Она выходит из супермаркета, в пакете у нее замороженные овощи и палка колбасы, а взгляд продавщицы она ощущает лопатками даже сквозь куртку.
В подъезде темно, на их этаже – тихо. Мириам ворочает ключом в замочной скважине нарочито громко. Ей стыдно за это, будить Аню, если она уже спит, не хочется, но и сидеть на кухне одной, с кружкой остывшего чая – тоже. Осеннее уныние пробирается в их квартиру незаметно, и если не выгнать его вовремя, остается надолго.
В квартире шумно и холодно, дверь на балкон распахнута. Мириам скидывает кроссовки, не расшнуровывая их, идет в комнату. Одеяло валяется на полу.
– Ты где? – она зовет, и Аня тут же отзывается. Не из комнаты, а их кухни. Вместе с ее голосом на всю квартиру гремит посуда.
– Ты не представляешь, – у Ани вся футболка в чем-то белом, как пыль или снег. Она топает босыми ногами навстречу и раскидывает руки в сторону: так, как будто пытается обнять весь мир. Волосы торчат из короткого хвостика в разные стороны, и Мириам улыбается.
– Ну, так расскажи мне, – говорит она своим обычным, живым, снисходительным тоном, – Чего я не представляю?
С Аней иначе нельзя. Она топает обратно на кухню, ставит чайник, гремит посудой. Она – деятельность во плоти. Мириам убирает продукты в холодильник и ждет.
– Я лежала, – говорит Аня. Руки ее проворно мнут ложкой сливочное масло, которое она достала из глубин холодильника, – А потом увидела, что на балконе птица застряла. Запуталась в проводах. Я встала на табуретку и выпутала ее. Она улетать не хотела, видимо, крыло повредила, или что там, я не знаю, я не разбираюсь в этом, в общем, я дала ей немножко поклевать пшенки, она посидела, а потом все-таки улетела. Я не знаю, что это за птица была. Не голубь, не воробей, какая-то маленькая. И не синичка, не снегирь, не знаю я.
Она хмурит брови, пытаясь найти взглядом запасы сахара в шкафу.
– Она поела и улетела, – повторяет зачем-то.
Мириам садится на табуретку и трет закоченевшие ладошки друг об друга.
Аня включает духовку и говорит: «Сейчас будет тепло».
Вечером они едят печенье, которое приготовила Аня, и пьют горячий чай с кусочками колбасы. Овощи оставляют на потом – мало ли, какие еще будут холода.