На седом Кавказе. Глава 5. Жатва скорби

   Наступил 1928 год. Над страной занималась новая заря, заря коллективизации. Всё крестьянское сообщество с какой-то суетливой тревогой ждало её, зная, если большевики что-то затеяли, то это будет сделано и неминуемо коснётся каждого. Самые смекалистые и расторопные крестьяне, уверенные в том, что коллективизация им ничего хорошего не принесёт, в ожидании её даром времени не теряли: резали по ночам скот и птицу, втайне распродавали излишки зерна, припрятывали его на чёрный день с накопленным прежде золотом и ценностями. Но бывали при этом и свои курьёзы. Как-то  ранним мартовским утром пришёл к Ивану Ильяс Трамов, которого  аульчане из-за его  лени и непутёвости прозвали «ни то, ни сё».
   –Записывай меня в колхоз, аулсовет! – попросил он.
   –С чего это у тебя спозаранку такая охота?
   –Народ поговаривает, – почесав щетинистую щёку, вкрадчиво ответил он,  – что в колхозе всё будет общее: и жёны, и дети, и скотина. Ни лошадей, ни коров,  ни  другой какой живности у меня никогда не водилось, и детей нет, отобрать посему нечего, а что до жены моей Коз, опостылела она из-за сварливости, к тому же такая страшная, что привяжи её нагишом в ночном лесу, на неё даже комар не  сядет. Забирайте, не жалко!
    При последних словах он махнул решительно рукой и, всмотревшись в глаза Ивану, глубокомысленно продолжил:
  –Вижу я, бедняк, в этом колхозе для себя большую выгоду, чего нет, – не отберут, а взамен получу целый гарем и достаток хороший.
    Никогда ещё Иван за последние годы не смеялся с таким удовольствием.
  –Султаном решил заделаться, Ильяс? – сквозь приступ смеха с трудом еле выдавил из себя он.
 –А что, если мне, бедняку, советская власть обещает это? – захлопал глазами тот.
    Иван же, наконец, успокоился и серьёзно произнёс:
  –Не для того мы создаём колхозы, Ильяс, чтобы кто-то пользовался чужими женами и чьим-то имуществом, знай сам и другим это скажи, а чтобы коллективным трудом помогать друг другу и власти нашей молодой советской.
     Ильяс теперь уже разочарованно снова почесал щёку и, понурившись, пошёл со двора. Иван проводил его до калитки и увидел, как к его двору приближается незнакомый юноша, гоня впереди себя тачку с недюжинным скарбом. Иван внимательно рассмотрел его лицо и мимолётно почувствовал  в чертах что-то необъяснимо родное, а юноша, подойдя поближе, улыбнулся  белозубо, спросил:
   –Что, не признали меня, дядь Вань?
   –Мурат? – нерешительно высказал свою догадку Иван, – а потом твёрже заключил, – Мурат! – и бросился к нему, обнял, и лишь после, преодолев волнение, повернулся и крикнул во двор, – Анастасия, Галюша, встречайте дорогого гостя!
     В беседке под виноградником за столом, накрытым Анастасией, что светилась от счастья, Мурат и рассказал историю своей семьи после переселения в Ставрополь.
  –Деда Христофора шальной пулей убило в гражданскую, когда он между белыми и красными бакалеей торговал, – сказал он. – Дяди Димитрий и Георгий с деникинцами в Турцию подались, чтобы оттуда в Грецию уехать. Нас звали с собой, но мать отказалась,  не теряя надежды отца дождаться. А когда узнала, что убили его, совсем слегла, еле выходил. Так мы и остались одни.
  –Ну и как вы жили всё это время, – спросила Анастасия, – почему к нам не вернулись, родня как ни как?
  –Мать не хотела быть вам обузой. В домах нэпманов убирала, чтобы я был сыт, одет, обут и грамоте выучился. Месяц назад она умерла, но перед смертью рассказала мне о том, что завещал ей отец, и распорядилась, чтобы я после её похорон уехал к вам. Первым делом  на конезавод подался, где Клим Игнатович Горобец и указал мне, куда ехать.
  –Клим Игнатович! – с гордостью за своего воспитанника произнёс Иван и снисходительно улыбнулся. – Ну и как они там?
–  Конезавод «Красный конник» теперь у них. Клим Игнатович в нём директором, а старшим конюхом Анисим Тесеев, который в отряде у моего отца служил, славный дядька.
  –Молодца Климка! – потёр довольно руки Иван. – Значит, на пользу пошла ему моя наука.
    И лишь Анастасия заметила, как радостный блеск в его глазах сменился на тоску, тоску неутолимую по прежнему любимому делу.
    Вяло текущая коллективизация не устраивала большевиков, которые в самом начале её надеялись на сознательность крестьянских масс и привычку к общинному труду, что им, казалось, была у них в крови с древнейших времён и крепостного права. Но, как говорится, коса нашла на камень  – крестьяне в большинстве своём более трудолюбивые и зажиточные, не хотели идти в колхозы. На них и сосредоточили свой главный удар большевики, положив начало великой трагедии подрыва глубинных и вековых устоев крестьянства России  – раскулачиванию.
    В тот день Иван, пребывая в мрачном расположении духа, стоя на околице аула, там, в низине, на  дороге от Чёрного моря и гор Кавказа в Краснодар, наблюдал кажещуюся нескончаемой вереницу телег с раскулаченными семьями, этапируемыми конными милиционерами на пересыльные пункты. Двигались телеги с людьми, как похоронная процессия, не издавая ни звука, и лишь изредко, мертвецки холодную тишину над сонмом людей в отчаянии нарушал скрежет несмазанных колёс и каркание кружившегося чёрной тучей воронья. « И грядет наш бунт, бунт тех, кто разрешил вам всё это, – откуда-то из глубин всколыхнувшейся памяти, словно из преисподней, донёсся до него, ввергающий в ужас, голос Байслана Багамукова, –  и будет новый передел, и многим при этом не поздоровится и прошедшая война, голод, холод покажутся вам раем против ада!»
    Мурат же легко и быстро сошёлся с комсомольцами, влился в ряды ячейки и стал активно участвовать в раскулачивании в окрестных хуторах и аулах.
    Иван некоторое время с нескрываемой грустью и задумчивостью слушал его отчёты об этом, которые тот рассказывал с комсомольским задором, и однажды предостерёг его:
 –Ты бы не особо усердствовал  в раскулачивании, Мурат.
   Тот опешил:
 –Как же так, дядь Вань, они ведь враги революции и Советской власти. Такие люди и убили моего отца.
 –Насколько мне известно, – возразил Иван, – тот, кто убил твоего отца, не имел никакого отношения ни к революции, ни к Советской власти. Скажу тебе и насчёт раскулачивания – никому не дано знать, что и как аукнется на его судьбе в будущем, на судьбах детей и внуков, слава ярого борца за идею или проклятие одного человека.
–И как мне быть в таком случае? – немного растерялся Иван.
 –Будь умерен и трезв в делах и поступках, не изголяйся над бедой, пришедшей в дом соседа, и старайся не потерять лица при любом времени и складывающихся  в нём обстоятельствах, каким бы сложным оно не было.
   В 1929 году страна взяла курс на индустриализацию – создание крупного машинного производства во всех отраслях народного хозяйства. Машины, станки и и технологии молодой союз республик мог приобретать только за зерно, которое на мировом рынке в то время было в большом спросе и цене. Благодатные земли, что всегда были щедры на хлеб в стране, стали для людей, проживавших на них, сущим проклятием, ибо зерно стало вывозиться  из колхозных амбаров без всякого остатка, под помело. И зашагала и по Кубани саженьими шагами смерть, и косила сотнями тысяч человеческие жизни в жатву скорби. И умирали люди, словно мухи в неожиданно обрушившейся студеной зиме после жаркой осени… Умирали в станицах, аулах, хуторах, на просёлочных дорогах, в лесах и полях, там, куда гнал их в поисках пропитания голод, пожирающий изнутри геенной огненной… В городах было чуть легче, но крестьянам в те голодные годы путь туда был закрыт, не пускали милицейские и красноармейские кордоны.
  К январю 1931года жизнь в ауле стала совсем невмоготу. Молодая крапива, из которой варили кашицу, отошла вместе с весной, земляная груша, именуемая по науке топинамбуром,  была выкопана по всей округе, водяной каштан, которым часто перебивались черкесы в те голодные годы, добывая его в соседних озерках, выловлен полностью. Голодомор стал свирепствовать в ауле с неведомой до этого силой. Вот в таких условиях на общем собрании аулсовета, партячейки и правления колхоза было решено направить за Кубань две телеги с тремя десятками пудов макухи и пятью мешками кукурузы из запасов на чёрный день для обмена их на картошку и свеклу. Ехать решили в станицу Полтавскую, благо в одном из её колхозов был председателем сослуживец Хотова Трофим Сотников. В назначенный день Иван, Хотов и Мурат, возглавивший к тому времени комсомольскую ячейку, выехали в путь. На подъезде к мосту через Кубань их встретила толпа измождённых голодом людей со впалыми глазницами и щеками, с обтянутыми сухой и тонкой кожицей скулами, мужчины, женщины, старики и дети – все на одно лицо, лицо глубокого отчаяния и непроходящей скорби. Толпа бросилась к их телегам и, шамкающими от цинги ртами, стала умолять:  «Подайте, подайте, Христа ради! Подайте!»…Когда от тех, кто повис на телеге,  стало совсем невмоготу, Хотов поднялся, достал револьвер и громко крикнул над толпой: « Товарищи, имущество везём не своё, колхозное, поделиться не можем. Не вынуждайте меня стрелять!» Но голодные люди не вняли его призыву, тогда Хотов дважды выстрелил вверх, и те отступили.  И лишь один старик, который стоял на другом берегу реки, высокий и сухощавый, в рваном и подпоясанном халате, державший прямо косматую и седую голову, был совсем безучастен к происходящему, но когда телеги поравнялись с ним, вдруг злобно метнув в их сторону взгляд и пригрозив сучковатой клюкой, крикнул: « Ну, что, дохозяиновали, голодранцы, ироды, отродье сатанинское!»
  Заполдень они подъехали к станице Полтавской и увидели на железнодорожной станции множество казаков, стоявших в перессудах в ожидании чего-то. Хотов узнал среди них своего кунака и сослуживца Трофима Сотникова.
–Самого Кагановича с обеда ожидаем, – пояснил после рукопожатий тот. – Несёт к нам нелёгкая Лазаря Моисеевича.
–Что за непочтение к власти, Трофим? – спросил Хотов
–О хлебозаготовках будет говорить. И где ж нам зерно ему нынче взять, если всё ещё в ноябре по сусекам выскребли и вывезли, – развёл руками в недоумении тот.
  Поезд председателя Чрезвычайной комиссии по хлебозаготовкам подъехал к перрону. Сначала из него выкатили пулемёты, вышли и встали по бокам двери вагона солдаты, а за ними, наконец, показался и сам Каганович, огромный и возвышающийся над всеми, провёл над людьми ястребиным взором и сразу взял народ в оборот. «Казаки, – стал орать он, – сдавайте хлеб по-хорошему! Спрятали его по закуткам, знаем это. Но мы приехали сюда, чтобы тряхнуть вас, как следует!» По доселе угрюмо молчавшей толпе, вдруг тихо, а потом, нарастая и нарастая, пронеслись ропот и гул: «Да сколько так можно!» «Сами с голоду пухнем!» «Смертей по станице не счесть!» «Будете сдавать зерна столько, сколько стране нужно!» – перекричал  толпу Каганович. И тут от казаков вышел седобородый старик и ответил ему: «А ты не пугай нас. Мы уже бачилы яких, как ты!» Каганович опешил от подобной дерзости, запнулся на полуслове, но опомнился и продолжил угрозы: «Значит так, пожалеете об этом и очень. Мало мы вас били, казара, в гражданскую войну, расказачивание 19 года вспомните, как дни райской жизни!» После этих слов Каганович поднялся в вагон, а народ стал расходиться, лишь один Сотников задержался на перроне, и, качая головой с укоризной и страхом,  сказал, смотря вслед землякам: «Накликали вы беду на станицу, казаче, ох, накликали!»
  Сказал Трофим и как в воду смотрел. Утром, когда они обменяли содержимое своих телег и возвращались домой мимо станции, увидели, как в подогнанный пустой эшелон красноармейцы загоняли казаков и стар и млад, чтобы вывезти их бог весть куда. Из головного товарного вагона, в открытую дверь, сидя за столом с членами Чрезвычайной комиссии по хлебозаготовкам, наблюдал из полумрака за происходящим Лазарь Каганович. И Иван снова вспомнил слова Багамукова, которые тот сказал перед смертью: «Мне эти лица по ночам снятся, – серые и каменные, смотрящие из мрака».
 –Беда! – заключил Иван, когда один из пожилых казаков спотыкнулся, упал, а два красноармейца, подняв его, забросили в вагон.
 –Не надо было на рожон лезть, – сказал ему на это Хотов. – Знали же казаки, что они у новой власти не в чести.
 –Так-то оно так, – безнадёжно развёл руками Иван, – но ведь это люди и нельзя с ними обращаться, как со скотом.
 –Что судьба какой-то малочисленной общности, той же станицы, во времена великих свершений и преобразований, когда на кон поставлены судьбы миллионов, – без тени сожаления к наказуемым казакам ответил Хотов, – подмятая и обречённая на тлен былинка.
   На окраине Краснодара они увидели, как на помойке два измождённых «старичка» подростка дерутся из-за плесневелой краюхи хлеба. Один, что был, вероятно, пошустрей, уже было  положил кусок в рот, а тот, что крупней и сильней, не дал ему его проглолотить, схватив за горло… Иван отвернулся, не в силах наблюдать происходящее, а потом сказал Мурату:
 –Отсыпь им немного картошки.
   Хотов в недоумении посмотрел на него.
 –Из моей доли потом вычтешь, – сказал ему Иван.
   На следующий день в аул приехала пролеткультовская агитбригада и растянула над сценой в сельском клубе транспарант с надписью: «Ударим по временным трудностям с хлебом духовной пищей!» «Какие временные трудности, когда хлеба по всей Кубани с прошлого года не осталось, и какая духовная пища его может заменить?» – подумал Иван  и почувствовал большое неудобство от сопричастности к глумлению над народом, к глумлению, о котором устроители концерта, может быть, того не ведая сами, а считая это благодетелью, совершали. И полились перед сотнями горящих от голода глаз, режа слух, бьющие хлёстко врагов социализма «агитки», и зазвучали, наполненные душком оптимизма, песни о тучных стадах на кубанских колхозных просторах, о колосящихся на них хлебах…
  Проводив с Хотовым агитбригадчиков, удручённый Иван отправился домой и, невольно раздвоившись в личности, повёл разговор с самим собой. «Времена они, как корабль, безжалостно разрезающий лазурную гладь, – рассуждала в нём одна личность, – как плуг, что вспарывает грудь матушки-земли, идут, идут себе вперёд, без оглядки в будущее, и видишь, кто-то или что-то бывает при этом жертвой. На сей раз ею стали люди». «Может быть, оно и так, – согласилась с патетической речью первой  вторая личность, – но я ничего не могу поделать со своей душой, котрая болит беспрестанно и бьётся, как подраненная птица о землю, с ужасом озираясь вокруг».
   Потом цена на зерно на мировом рынке упала и запад перестал продавать Советам машины, станки и технологии, требуя за них теперь золото и древесину, чего всегда было в достатке в Сибири… И снова, как и по всей стране, потянулись по Кубани вереницы телег с «лишенцами», осужденными преднамеренно за малейшие, а порой и надуманные провинности.
   В то жаркое июньское утро, как раз в пору разгара жатвы, в сельсовет к Ивану явился обеспокоенный чем-то и взволнованный председатель колхоза Хазрет Хатков.
 –Беда случилась, Иван, – поспешил поделиться с порога он, – нашего кузнеца Това арестовал НКВД. А нам, ты знаешь, без него нынче, как без рук, – молотилки на ходу ломаются, а хлеб он ведь в колосьях не ждет, – осыпается, да и по другим делам в кузнеце большая нужда.
–За что арестовали? – спросил Иван.
  Хизир нагнулся над ним и почти в ухо прошептал:
–Поговаривают, что за связь с какими-то турецкими черкесами-националистами.
–Что за бред, – возмутился Иван, – когда бы он успел, если работает и живёт в ауле безвыездно! И потом, – где Турция, а где мы!
–Вот и я так думаю, – поддержал его шёпотом Хатков, а затем почти взмолился. – Посодействуй Иван, а то, не ровен час, без кузнеца за срыв плана по хлебозаготовкам меня вредителем признают, головы не сносить.
   В тот же день Иван выехал к начальнику районного отдела  НКВД Касиму Пшикожеву.
–Ты, Касим, не мог ничего иного придумать, как колхозного кузнеца в разгар жатвы арестовать? Бездельников для этого тебе в округе мало?
 –Разнарядка, Иван, на арест вредителей и антисоветчиков – план к выполнению строгий и неукоснительный, – ответил Пшикожев. – Да и пометки к ней кое-какие имеются, которые разъясняют, что кузнецы и на сибирских стройках, рудниках и в леспромхозах тоже  нужны. Зачем им твои бездельники, нет на них нынче спросу. Ничего не случится с вашим кузнецом, отработает назначенный срок и вернётся.
–Спасибо, Касим, утешил ты меня, – поддел начальника НКВД Иван,– отработает и вернётся!...
–Ну, уж, извини! – развёл руками, будто бы раскланиваясь, Пшикожев. – Только на это теперь моя воля, что могу.
–Значит, будем искать кого повыше тебя!
  На следующий день Иван приехал к Поликарпу Зиме, который несколько месяцев назад возглавил краевое  управление НКВД, и попросил его о помощи в освобождении Това. Тот медлить с этим не стал и, пока кузнеца не осудила «тройка», подготовил приказ о необходимости возвращения его в колхоз. С этим приказом он и явился на пересыльный пункт, забрал Това и стал невольным  свидетелем разговора Пшикожева с заместителем Поликарпа Зимы, а ранее бывшим старшим оперуполномоченным ВЧК Иннокентием Захаров. Вместе с Пшикожевым он прошёл перед строем «вредителей и антисоветчиков»,  аккуратно пересчитал их и спросил:
 –А почему их девятнадцать, а не двадцать?
   Пшикожев наклонился над Захаровым и, видимо, сказал о приказе Зимы.
 –Но это не меняет сути дела, – возразил тот. – План есть план, надо было арестовать кого-нибудь другого взамен.
 –А когда бы я успел? – ответил Пшикожев.
   Захаров огляделся вокруг  и увидел  у пшикожевского тарантаса тщедушного мужичка с приплюснутым носом и бегающими узкими глазками, переминавшегося с ноги на ногу.
 –А это ещё что за хлопкороб? – спросил он.
   Пшикожев снова наклонился над ним и тихо ответил:
–А это, Иннокентий Евгеньевич, наш активист Нурали Габиулин.
–Сексот, что ли? – поморшившись, переспросил Захаров.
–Так оно и есть.
  Похоже, решение возникшей проблемы по недостающей голове в Захарове созрело мгновенно.
–Эй, ты! – окликнул он активиста.
–Я? – подобострастно переспросил тот.
–Ты, ты! – недовольно уточнил Захаров.
  Сексот почти подбежал и, как собачонка, виляющая хвостом перед хозяином, готовая выполнить любой его приказ, встал перед ним. Захаров  брезгливо осмотрел его, казалось, изучая, на что он ещё кроме наушничества способен, и, вероятно, оставшись доволен своим выбором, приказал:
–Встать в строй!
  Среди арестованных прокатился ехидный смешок и один из них презрительно бросил:
–Поделом, стукачок, отольются теперь тебе наши слёзы!
  За каких-то десять лет,  совместив  две несовместимости – гений и злодейство, партия большевиков во главе с Иосифом Сталиным заставила страну сделать огромный скачок и, оторвав от сохи и  кустарного производства, превратила в могущественную сельскохозяйственную и индустриально-промышленную державу, оставив своим потомкам на столетия загадку, – чего в этом было больше – добра или зла?
  Казалось бы, что ещё надо гражданину такой великой державы, идущей саженьими шагами в светлое будущее – живи, товарищ, и радуйся новой жизни, ан-нет, смутное состояние тревожности, будто перед пришествием очередной беды, последнее время не покидало Ивана.
  В ту ночь он содрогнулся, проснулся в холодном поту и разбудил по-прежнему чуткую во  сне Анастасию.
–Что с тобой, Вань? – присела на кровати она.
–Да так, – переведя дыхание, чуть отстранённо ответил он, – сон дурной приснился.
–А ты расскажи мне его, выбось страхи и смятенья вон, успокоишься и уснешь снова.
  Иван некоторое время молчал, до подробностей припоминая свой сон, а потом произнёс:
–Стою я, значит, в дремучем лесу, а там, по верхушкам деревьев вдруг ветерок, как-то вкрадчиво и тихо прошелестел, а потом стал проникать всё ниже и ниже и враз усилился до ветрища, устроившего такой бурелом, будто светопредставление началось, и мир стал рушиться…
–Не к добру это! – прилегла и прижалась к нему Анастасия.
  Иван же обнял её и, отошедши от кошмарного сна, сказал:
–Спи, спи,  успокоительница, и ничего не бойся. Нам с тобой к бедам не привыкать, потому что жизнь никогда не баловала.
   То ли сон пришёлся в руку или предчувствие беды Иваном было столь тонким и прозорливым, что  следующий день принёс ему плохую весть. Он прочитал в газете «Правда», что по приговору суда в Москве, как враг народа и член антипартийной группировки, расстрелян соратник Хамата Зиновий Губерман. Не заставила себя долго ждать и другая плохая весть. Через неделю она пришла из Краснодара, – за сговор с Губерманом и антисоветскую деятельность арестован Поликарп Зима…
 «Как же так?! – ходил потерянный и ломал голову, недоумевая Иван. – Они свято верили в идеи и идеалы революции, самоотверженно сражались за них и тут, на тебе, враги народа!» Недоумевал Иван и никак не мог найти этому ни объяснений, ни ответа. Дошёл черёд судебных проклятий и до мёртвых. Так, в июне 1937года приговором Краснодарского краевого суда был признан врагом народа герой гражданской войны, большевик  Хамат Рыжебородов. Уж очень кому-то мешала его всенародная слава, а воздвигнутый в центре Краснодара памятник мозолил глаза. После признания судом Хамата врагом народа постановлением Краснодарского крайисполкома было решено – памятник ему снести, а прах перезахоронить.
   Последнее для Ивана было шоком, и едва оправившись от этого удара, он решил ехать к Захарову, который после ареста Поликарпа Зимы возглавил краевое управление НКВД, включавшее и государственное политическое управление, ведавшее такими вопросами.
   К тому времени уже секретарь парткома колхоза Хотов долго отговаривал его от этой поездки, а потом заключил:
–Как там, Иван, у вас, русских, говорят, – что написано пером, не вырубишь топором, а тут ещё надо понимать, чьим росчерком пера приняты решения – председателя краевого народного суда и председателя крайисполкома. Что даст тебе эта поездка? Ровным счётом ничего, а неприятностей не оберёшься.
  Иван же стоял на своём:
–Узнаю суть обвинения, добьюсь пересмотра дела и правды.
–Наивно  было бы так полагать! – махнул вслед ему Хотов.
  Захаров долго продержал его в своей приёмной, очевидно, посчитав, что нет теперь необходимости церемониться с братом «врага народа», но благодаря усидчивости и долготерпению Ивана, наконец, удосужился вызвать его.
 –Ну, и что вас беспокоит, Рыжебородов? – цинично поинтересовался он.
 –Известно дело, что! – ответил Иван. – В чём обвиняют моего брата?
 –Факты выявились в ходе следствия, – угрюмо и,  не смотря в глаза, сказал тот.
  –Какие факты?
 – Которые заставили ужаснуться даже меня, кто насмотрелся  всякого в гражданскую, – перешёл в наступление Захаров, что привык сам задавать вопросы, а не отвечать на них. – И в первую очередь, участие  в составе Филипповской армии в массовых казнях черкесских трудящихся в марте 1918 года.
 –Насколько мне известно, партия дала заслуженную оценку действиям обеих сторон, в результате чего Филипповская армия была расформирована, ответил Иван. – Также хорошо известно, что Хамат приложил немало усилий, чтобы предотвратить кровопролитие, а в дни после того  злополучного сражения в карательных экспедициях против единородцев со своим отрядом не участвовал.
 –В том же 1918году твой брат, как следует из материалов дела, не выполнил приказ главнокомандующего советской армией на Северном Кавказе, – продолжил  натиск и обвинения Захаров, – и не отвёл свой отряд от Екатеринодара на Ставрополье, чем дезорганизовал войска, дал повод другим, как и сам, развести партизанщину.
–Насколько мне известно, и по тем событиям, – не отступил  Иван, – партия и Реввоенсовет  осудили тогда действия главнокомандующего Сорокина, который без боя сдал Екатеринодар, а потом ещё и поднял мятеж против большевиков и был убит в Ставрополе.
  Видя хорошую осведомлённость  Рыжебородова в делах брата, и то, как легко рассыпаются обвинения, Захаров отвернулся, словно желая отгородиться от этого дела, а потом, чтобы  Ивану неповадно было соваться, куда не следует, сказал:
– В общём, пришёл этот приказ нам из крайкома, сам первый секретарь Эммануил Эмильевич Баржа его на жёстком контроле держит.
–С этого надо и было  начинать, прежде чем самому всех собак на Хамата вешать! – грубо ответил Иван и спросил. – Где теперь хоронить собираются брата?
–Не на красном же яру! – закончил Захаров. – Он ведь враг…
  Иван поднялся и вышел, а дерзновенная мысль, как-то сама по себе, зарядилась и прострелила по  воспалённому сознанию: «Глумиться над прахом Хамата я вам не дам!»
  Допрошенный на следующий день следователем ОГПУ Самойловым истопник Краснодарского крайисполкома, в сквере у которого был похоронен Хамат, некто Карнаухов пояснил, что с полночи  наблюдал, как могилу героя раскапывают какие-то люди, а с рассветом они исчезли. Он же показал, что не сообщил об этом  дежурному НКВД по той причине, что знал о предстоящем перезахоронении Рыжебородова и посчитал, – это уже секретно делают органы.
   Неизвестно, как сложилась бы дальше судьба Ивана и его сподвижников по перезахоронению Хамата – Туркубия Болокова и Тоха Ереджибова, если бы джан-шерх, острозубое колесо смерти, сброшенное с московских высот, как в играх эпических нартских богатырей, не погубило бы, как и многих, Иннокентия Захарова. Его обвинили в использовании служебного положения в целях буржуазного обогащения и расстреляли. Не намного поздней был разоблачён и расстрелян первый секретарь Краснодарского крайкома партии Эммануил Эмильевич Баржа. На поверку он оказался никаким ни Баржа, а белогвардейским офицером, поручиком Антоном Кудеяровым, который при сражении на Сиваше убил красноармейца Баржу и завладел его документами. Блестящий белогвардейский офицер сделал впоследствии и блестящую карьеру на партийном поприще. Но в одном просчитался Кудеяров – в необычности имени, отчества и фамилии убитого им красноармейца. Завладей он документами какого-нибудь другого человека – Ивана Ивановича Иванова, например,  дальнейшая его судьба, несомненно, сложилась бы по-другому. Вся развязка этой истории крылась в том, что на Сахалине жили, хотя и в преклонном возрасте, родители того самого Баржи, которые считали сына погибшим. И надо же было такому случиться, что, как-то поутру, за чайком, отец красноармейца Эмилий раскрыл одну из центральных газет и, обнаружив под фотографией группы делегатов Всесоюзной партийной конференции в Москве имя, отчество и фамилию сына, ахнул, всмотрелся в лица, и увидел на снимке совсем другого человека.  Потом он, естественно, сообщил об этом, куда следует, и органы разобрались.
  В июне 1941года в разгар жатвы хлебов в аул пришла весть о начале войны и на западе вспыхнула кровавая заря, возвещающая огненными всполохами о новой жатве скорби. Но даже в эти часы беды колхозники не остановили уборку хлеба. «Враг на нас идёт беспощадный и умеющий воевать, – сказал на коротком  митинге в поле секретарь парткома Хотов. – Будем с хлебом – значит, победим!»
  Вернувшись вечером, Иван не увидел дома Мурата, который днём со своей ячейкой убирал хлеб на другом более дальнем поле, и спросил о нём Анастасию.
–Он раньше вернулся, – пояснила она, – взял уздечку и сказал, что идёт в поле за конём.
–Что-то долго он, – разделся и прилёг Иван.
  Не вернулся Мурат и утром, и на следующий день. И лишь потом, когда родственники аульчан, призванных на войну, проводили их до Краснодара и вернулись обратно, передали от него со сборного пункта записку: «Простите меня, дядь Вань, не хотел, чтобы вы переживали. Простите, тётя Анастасия и сестрёнка Галюня, не хотел вашего плача и слёз. Все простите! Ухожу на фронт».
–Что же он с нами так? – всплакнула Анастасия. – По-человечески не дал проводить.
–Полноте, мать, полно! – прервал её Иван и с гордостью прибавил. – Не мальчишка Мурат. Он сделал свой выбор.
  А Галина, приехавшая на каникулы после учёбы в педагогическом училище, прочитав эту записку, покачиваясь от ударов, готового вот-вот выскочить из груди сердца, поторопилась в гостиную и закрылась там. Иван тревожно посмотрел ей вслед и вспомнил, как когда-то, она, десятилетняя девочка, очень обрадовалась тому, что у неё теперь объявился и есть взрослый брат.          Прошло время, и ей было уже восемнадцать, и она стала вместе с Муратом посещать заседания комсомольской организации, участвовать в культурно-массовых мероприятиях, которая та устраивала в клубе. А однажды вечером, вернувшись, она пожаловалась матери на то, что многие комсомольские активистки стараются приударить за Муратом, а то и неприкрыто волочатся за ним. «Тебе  с этого какая потеря? – улыбнулась Анастасия. – Мурат парень у нас видный и серьёзный. Радоваться надо за брата».  «Никакой он мне не брат!», – грустно, уставившись в одну точку, ответила она. А Анастасия, учуяв материнским сердцем, о чём она недоговорила, пожурила её: «Ты эту блажь из души выбрось, срам-то какой, чего надумала! Брат он тебе, и тем всё сказано!» Иван был уверен, что Галина не знает ничего о тайне своего рождения, но о том, что они с Хаматом были приёмными детьми Якуба, узнала,  повзрослев, а потому, исключив кровное родство с Муратом, дала волю своим несестринским чувствам к нему. Впрочем, Галина умела хорошо скрывать их и в последующее время прорваться им не позволила ни разу, ни разу до этого дня.
  Шёл август 1942года. На подступах к Краснодару разгорелся  бой в пыли под солнцем, в мареве жаркого дня. Орудийный расчёт лейтенанта Рыжебородова подбил в этом бою три танка, а четвёртый прямой наводкой снёс их вместе с хатой-мазанкой, возле которой они расположились. Весь состав расчёт погиб, а Мурата отбросило взрывной волной. А танк шёл и шёл. Он бросился к противотанковым гранатам, которые всегда держал при расчете и, когда машина проползла по тому, что осталось от орудия, лязгая и скрежеча, бросил ей в башню связку гранат. Его вновь отбросило и он, контуженный и присыпанный землёй, протянул к горлу невидимого врага руки и прошептал: « Что же ты меня всё бросаешь и бросаешь, дай-ка я тебя…» – и потерял сознание
  В себя он пришёл ночью. Линия фронта прошла через него и сместилась на восток, в пользу врага. Это подверждали редкие автоматные очереди и следы от трассирующих пуль. Но кажущаяся близость её была обманчивой. Голова гудела, как телефонный столб, ноги одеревянели и он двигал ими, словно ходулями, которые мастерил до войны на потеху аульской детворе.
  Он не помнил, как перешёл линию фронта, как появился в своей воинской части, и рухнул недалеко от первого часового, едва услышав родную речь:  «Стой, кто идёт!»
   Его опредилили в госпиталь, где он вновь пришёл в сознание на следующий день.
   Голова больше не гудела, но, как говорится, час от часу не легче, на то она и война, в ней воцарился вчерашний бой. Он отчётливо слышал его во всей кононаде артиллерийской и танковой стрельбы, автоматных очередей и свой надрывный хриплый голос: « Огонь! Огонь! Огонь!» Всё острым наконечником стрелы врезалось в  память и не покидало её. Присев на кровати, он крепко сжал виски, и звуки со скрежетом пластинки не по инсрукции выключенного патефона пошли на убыль и совсем погасли в голове.
 –Пришли в себя, вот и хорошо! – подошла к нему  медсестра.
   Он огляделся по палате, ища ребят из своего расчёта, и, не найдя никого из них, обратился к командиру батареи Андрейченко, который пришёл в госпиталь справиться о его состоянии:
  –Где мои, командир?
  –Все погибли, лейтенант, – ответил тот.
    Мурат опустил голову и прошептал:
   –Я же с ними от самого Минска, командир! Огонь и воду прошли…
   –Война, лейтенант! – ответил тот. – И в ней надо уметь терять.
   –Научиться,  этому, наверное, можно, но вот смириться, наверное, –никогда…– ответил Мурат, не поднимая головы.
Через три дня, оклемавшись, он снова встал в строй. После недели боёв за Краснодар, Андрейченко вызвал его к себе.
   – Сегодня переходим на вторую линию обороны, –  сказал он,  на правый берег Кубани. Когда форсируем её, закрепишься со своим новым расчётом у моста на том берегу, после сражений, в случае отступления наших основных сил, разнесёшь его в пух и прах.
    Они переправился на другой берег. Ночь была относительно спокойной,  если не считать редких автоматных очередей и выстрелов с обеих сторон.  Мурат прилег под  бояршником и думал свои думы. Как-то, когда они переезжали Кубань с Иваном, тот ему сказал: « Этот мост построили купцы и  промышленники братья Багамуковы, у которых твой отец торговому делу  учился, пришлось и ему здесь несколько месяцев потрудиться». «Интересная    штука жизнь, –  подумал, вспомнив слова Ивана, Мурат». –  одного ставит в условия наводить мосты, а другого разрушать, даже если они отец и сын. И ничего с этим не поделаешь»…
    Занималась заря и  Кубань покрылась не радовавшим глаз Мурата кровавым пурпуром, будто не предвещая на этот день ничего хорошего. Распуганные ночными выстрелами птицы,  разлетелись кто - куда и не встречали зорьку, радуясь ей переливчатым и многоголосым пением.  Стояла  давящая и прижигаюшая округу, словно раскаленным утюгом, духота.  Наконец, наступил рассвет, которого Мурат ждал с нетерпением, спеша вырваться из плена  бессонной, тревожной ночи. «Что это?» «Может, последствия контузии или предчувствие близкой смерти?» подумал он. – «Ни то и ни другое вроде»… «Однако, стоит признать, странные у меня нынче чувства и мироошущение»…
    Поднялся спозаранку и расчёт и суетился вокруг орудия, готовясь к предстоящему бою. А потом Мурат увидел то, чего совсем не ожидал. С другого  противоложного берега к мосту летел, словно вырвавшись из иного мира, через позиции сонного и ошеломлённого врага, табун лошадей, подгоняемый неведомым, и, казавщимся сказочным героем, табунщиком.
    Мурат был восхищён мужеством и отвагой этого неведомого погонщика и решил помочь ему.
    – Заряжай!- приказал он – Огонь!
     Снаряды посыпались на головы спозаранку не опомнившегося противника, а первые кони уже бежали по мосту. Через несколько секунд он уже мог рассмотреть лицо табунщика –  широкоскулое с правильными и мужественными чертами, и ахнул: « Так ведь это ж Анисим, Анисим Тесеев, боевой товарищ отца!»
     Враг, наконец, опомнившись, ответил на его выстрелы и по обоим берегам начался первый бой на второй линии обороны наших войск.
     Потом, когда под натиском врага наши войска покинут левый берег Кубани, Мурат разбомбит мост и последует со своим расчётом за ними, увидет в предгории пасущийся табун и подойдёт к Тесееву.
    – Здравствуйте, дядя Анисим!
    Тот удивлённо поднимит брови,  но, найдя в лице подошедшего сержанта черты своего боевого командира, радостно воскликнет:
   –  Мурат!
    – Он самый!
    – Как же ты признал меня, столько лет прошло?
    – Я вас ещё там на мосту признал, –  ответил о, –  ведь тогда, когда я в поисках дяди  Ивана приехал на конезавод, мне уже восемнадцать лет было, да и вы с тех пор ненамного изменились.
    – Так это ты там немцев огоньком потчевал, помогая мне?
    – Я, дядя Анисим, со своими ребятами.
    – Спасибо тебе, сынок, здорово вы мне помогли, а я и поблагодарить вас не успел, одно было на уме, как бы лошадей подальше отогнать.
    – Ну, вы и учудили тогда, дядя Анисим!
    – Мы, Мурат, с твоим отцом ещё не такое в гражданскую войну чудили, – лукаво усмехнулся  он
    – И куда вы теперь?- спросил Мурат.
    – В Абхазию, где потеплей, лошадей отгоню, перезимую, а там посмотрю.
  Потом некоторое время помолчав, продолжил:
    – Я бы, сынок,  и с тобой вместе, как когда-то с твоим отцом в этих краях, повоевал бы, но не могу, крепко связан обещанием Климу  Игнатьичу, во что бы - то не стало, но сохранить этот табун, в который сил немалых и много лет  нами вложено.
   – И где нынче Клим Игнатьич?
   – Погиб  под Москвой в ноябре прошлого года, геройски погиб, - грустно сказал он.
   Потом они помолчали вместе, и каждый вспомнил о Климе, каким его знал при жизни.
   – В нём всегда был огонь, зажжённый революцией, –   тихо сказал в продолжение своих воспоминаний Тесеев. – Всегда неуёмный, полный интересных задумок, которые торопился воплотить в жизнь и справлялся с этим. Как мы теперь без него, ума не приложу.
   – Вы бы поторопились, дядя Анисим, –  сказал, попрощавшись, Мурат. –  Враг на пятки наступает.
    Тесеев кивнул в ответ.
    Перегон колхозного скота в горы на левобережьи Кубани начали ещё за несколько дней до боёв за Краснодар. Иван активно участвовал в этом. Когда же они перегнал свой скот, стали помогать  соседним колхозам, пока его не отозвал райком.
  –  Вчера, –  сказал секретарь райкома партии Михаил Тарасов, – от Кубани по нашей реке были отправлены две баржи с зерном на буксире. Они сели на мель. Мы хотели бы, Иван, чтобы вы приняли все меры по вывозу зерна в горы.
    Иван собрал весь гужевой транспорт в округе и три дня и три ночи шли караваны с зерном на юг, ездовые сменялись, а он всё это время не сомкнул глаз. Так он начал ковать свою и одну на всех победу.
     В ту августовскую ночь Ивану не спалось. Он вышел на крыльцо, закурил папиросу и посмотрел на север. Со стороны Краснодара едва слышно доносились гулкие взрывы, то и дело, выбрасывая на небо рубиновые всполохи, шёл ночной  бой.               
    – Дошла  и до нас таки окаяная! – сплюнул в сердцах он, бросил папиросу и вернулся в дом. Здесь он зажёг керосиновую лампу, снял со стены ружьё и стал чистить его.
    – Что ж тебе не спится, Вань? –  спросила, проснувшись, Анастасия
    – Не до сна мне, всем нам теперь будет не до сна, –  ответил он. – Война пришла и в наш дом.
     А утром он, Хотов, Туркубий Болоков, Тох Ереджиб и ещё несколько товарищей, не подлежавших призыву по болезни иль возрасту, записались в народное ополчение и бились с врагом, обороняя Краснодар, до его самого падения.
     Наши войска отступили и закрепились на перевалах Малого Кавказского хребта. День Великой Октябрьской революции выдался на редкость погожим. Дивизия, в которой служил Мурат, за исключением тех солдат и офицеров, что несли боевую вахту, была выведена на торжественное построение на Царскую поляну. Перед ней выступил её командир генерал- майор Плахотин.
   – Дорогие однополчане! – сказал он. – Если Ростов называют воротами на Кавказ, то Краснодар –  это его двери. Битвы за них мы пока проиграли. Но эти горы спасут нас от этого позора. Больше двух месяцев мы стоим на перевалах и бьёмся с лютым врагом, который численно и вооружением превосходит нас, но всё одно  слабеет день ото дня. Чего хочет враг, а хочет он нашей кавказской нефти, нефти, о которой товарищ Сталин сказал, что она является кровью войны. Мы обескровим врага! В этом состоит наша главная задача. Наше дело правое и мы победим! С праздником вас, дорогие однополчане! Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция! Да здравствуют великий Сталин и Коммунистическая партия Советского союза!
     Войска ответили своему командиру трекратным «ура!»
     Стоя в строю и воодушевлённо поддерживая товарищей, Мурат вдруг внезапно подвёл черту под  сомнениями, что бороздили его чело в дни горьких поражений и долгих отступлений, когда задавался вопросами – почему нас застали врасплох, кто  виноват, и, где ж теперь наши «броня крепка и танки быстры», куда делась непогрешимая уверенность в  непобедимости. Все эти полгода войны эти и другие вопросы, давя свинцом, наслаивались один на другой, заставляли его метаться. И теперь он подвёл черту: « Нет-нет, народ, объеденённый праведным словом и едиными помыслами, –  непобедим!»
    Однако враг не дремал, и, зная, насколько свят этот день для наших людей, решил испортить праздник и начал артподготовку.
   – На позиции, бегом – марш! – скомандовал комдив и бой начался.
    Седьмого ноября 1942 года наши войска выдержали на том перевале двенадцать атак и, так как они были на высоте  по духу и в реальных условиях,- враг не прошёл и отступил, оставляя в низине горы трупов и искорежённой техники.
     Отражая эти атаки, Мурат  поймал себя на мысли, что вошел во вкус войны. «Похоже, мне нравится быть громовержцем и крушить врага, –  промелькнуло в разгоряченном и вошедшем в раж сознании, а затем он осекся и подавил в себе это чувство. – Врага можно и нужно убивать на войне хладнокровно и беспощадно, но, нравиться это не может и не должно. Нельзя давать войне калечить свою душу!»
     На следующий день немцы атаковали наши позиции танками. Окружёный более легкими машинами и пехотой, как курица цыплятами, упрямо полз к перевалу тяжёлый танк «Тигр». И каждый выстрел его по батарее был донельзя точен, выстрел и нет одного расчёта.  Мурат с широко открытыми глазами смотрел на эту грозную машину, которую доселе на своём боевом пути  не встречал, а потом, опомнившись, приказал:
     – Бронебойнными, заряжай! –   но очередную команду подавать наводчику Арефьеву и расчёту не торопился, те вопросительно взглянули на него, на что он с опаской и досадой предположил:
    – Что мы подобьём эту машину в лоб, который наверняка у неё крепок, как у горного козла, –  не факт. Подождем, а вот когда он башню повернет вправо, целься, Арефьев, в её бок, возможно, на ней и броня тоньше, а может, и вовсе снесём её.
      Прошла минута, вторая, третья, что, как казалось, Мурату вместили вечность. К расчёту прибежал командир батареи Андрейченко и перекричал кононаду боя:
    – Почему не стреляете, Рыжебородов?
     Мурат, словно снова контуженный, медленно оторвал свой пристальный взгляд от «Тигра», повернулся к капитану и тоже крикнул:
    – Не время, товарищ командир!
    – Как это не время?!- застыл в недоумении тот.
     А потом всё разрешилось само по себе. Мурат дождался своего часа. «Тигр» наконец рзвернул свою башню вправо, чтобы ударить по расчёту сержанта Солоухина, который к тому времени уже успел подбить два лёгких танка
    – Цельсь! –  что есть сил, снова крикнул Мурат. – Огонь!
     Башню «Тигра» от прямого попадания сначало завалило набок, а потом она  со скрежетом сползла за танк, на землю.
   – Ну, ты и даешь, Рыжебородов! –  не сдержал своего восхищения  увиденым командир.
     В том бою батареей Андрейченко было подбито двенадцать из пятнадцати танков, пошедших в  атаку, остальные отступили вместе с пехотой. А что до «Тигра», то он стал одним из первых подбитых танков этой модели за историю Великой Отечественной войны, другие танки были ранее уничтожены или захвачены после начала их серийного производства в сентябре 1942 года на Волховском фронте. Всё это ускорило создание военной промышленностью СССР тяжелых танков ИС-2  и  Т- 34-85, а также разработку методов борьбы с «Тигром»
    А Иван после сдачи Краснодара и отступления наших войск создал из числа ополченцев партизанский отряд «Ворошиловец» и возглавил его. Политруком отряда он назначил Хотова.
    На день Великой Октябрьской революции Иван со своим отрядом собирался напасть на одну из предгорных станиц, в которой стояли войска румын и чехов. « Посаженные на коней» Гитлером, как некогда великий Чингиз – хан усадил на них всю тюркоязычную Азию, в отличие от своих предшественников, они особого усердия в службе вермахту не проявляли. А если и доводилось  командирам, которые  обязательно были немцами, подвигнуть их на какую-нибудь войсковую операцию, то осуществляли её с ленцой и спустя рукава. « Это не наша война, – как-то сказал ему на допросе пленный румын, –   немцы заварили эту кашу, пусть её и расхлёбуют». А когда Иван поинтересовался, –  откуда румын так хорошо знает русский язык, тот ответил: « В Бухаресте  родился и вырос в белоэмигрантском квартале, в нём и научился, –  а потом добавил. – Даже они, бывшие белогвардейцы, что до сих пор люто ненавидят вас, в большинстве своём отказались от призыва на Восточный фронт». И потом разведчики не раз докладывали Ивану, что чехи с румынами не больно ладят друг с другом и частые стычки между ними в той станице обычное дело. Всё это в некоторой степени вдохновляло его на успешный исход запланированной операции.
    Они подошли к станице на рассвете. И,  как не старались немцы-командиры грамотно организовать  оборону, после сильного натиска партизан вздрогнули румыны и чехи и потеснились, отстреливаясь, за её пределы. Возвращались партизаны в отряд с навьючеными автоматическим стрелковым оружьем и продуктами лошадьми. Это было первое и успешное контрнаступление по всей линии фронта, которым наши сделали врагу серьёзную заявку на предстоящую победу. И символично в нём было то, что сделали её не регулярные войска, а народное ополчение,  что прославилось ещё задолго до этой войны, когда, как говорится, било в хвост и гриву войска великого Наполеона, приближая крах его военной кампании в России, о которую многие сломали  клыки.
     К концу же ноября напасть за напастью стали сваливаться на голову Ивана. Из разведки не вернулись две посланные им  группы, атака на воинский гарнизон врага, что стоял вниз по реке, захлебнулась.
     В тот день Иван нервно ходил по блиндажу, а Хотов, расположившийся на дощатом топчане, тихо, но уверенно говорил ему:
   –  Не случайности это, Иван. –  Три раза подряд случайностей не бывает. Завёлся в нашем отряде предатель, вот  и передаёт фашистам всю информацию о том, кто, куда и зачем из отряда выдвигается.
   – Согласен с тобой и сам так думаю, –   провёл ладонью по усталому лицу  Иван, –  а вот, кто это может быть, ума не приложу. Все вроде в отряде люди проверенные, в боях испытанные.
     После того как Хотов вышел, Иван стал перебирать в памяти весь отряд. Ополченцев он отсёк сразу, потому что верил им, как себе, не могли они, пришедщие на войну не по призыву, а по-доброй воле, чтобы родину защищать, предать её. А вот среди новоприбывших  солдат, вырвавшихся из окружения, беженцев, покинувших свои города, станицы, аулы и хутора, занятые врагом, и ставших под ружьё, предатель мог бы и затесаться.
    В полдень на построении отряда, предварительно окружив всю его территорию «секретами» из ополченцев, Иван объявил о  намерении этой ночью штурмовать тот гарнизон, в котором они недавно получили отпор. И информатор, который сразу же поспешил из отряда потайными тропами, попался одному из «секретов». Это была миловидная женщина лет тридцати Мария Леднёва, отбитая партизанами- разведчиками у пьяных румынских солдат, что хотели надругаться над ней. И вот теперь она стояла перед Иваном, смотря отрешённым взглядом куда-то мимо него.
 – Как тебя прикажешь понимать, Леднёва? –  строго спросил  он. – Наши разведчики спасли тебя от бесчестия, а ты их под пули!
     Мария молчала
  – Расстрелять её! –  приказал «секретчикам» Иван.
   Только после этих слов Мария медленно опустилась на припорошивший землю  снежок, встала на колени перед Иваном и взмолилась:
  – Не убивайте меня, товарищ командир, всё, всё скажу, как в Судный день перед господом богом нашим!
   Уже в землянке Мария в слезах рассказала, как абверовский офицер Генрих Шоненберг сначала склонил её к сожительству, а затем осуществил свой  план  заброски  к партизанам, взяв в заложники, для верности её малолетнего  сына Данилку.
 – Что же ты молчала всё это время, Леднева? –  снова строго спросил Иван.
 – За сына боялась, – утёрла слезы она. –  Это чудовище Шоненберг не знает жалости, случись вдруг что, он бы убил  моего ребёнка.
– Расстреливать я тебя теперь, конечно, не стану, но и оставлять  в лагере не имею   законного и  морального права, –  сказал Иван. –  В тыл отправлю, пусть там с тобой разбираются.
  Утром он отправил её, а уже к обеду снова атаковал тот гарнизон, и был жаркий  бой в стрёкоте автоматов, и дыбилась от разрывов гранат земля, выбрасывая вверх комья грязи и снежную пыль. В результате этого боя они освободили из тюрьмы, устроенной в одном из хуторских амбаров, уцелевших после захвата врагом часть своих разведчиков, граждан, посаженных за связь с партизанами, военнопленных, а с ними и сына Маруси Данилку. С того самого дня этот мальчишка лет пяти-шести с глазами, как у всех детей войны, в которых застыли страх, боль и глубокая печаль, жил в землянке у Ивана. За месяц заточения мальчик отощал и опучеглазился  от голода и холода, и военврач отряда Лидия Сергеевна Малмыгина назначила ему особое и щадящее в таких случаях питание, благо в этом она хорошо разбиралась, так как работала до войны детским врачом в одной из больниц Краснодара. А потом у мальчика было тяжёлое и продолжительное воспаление лёгких, а Иван и Лидия Сергеевна поочереди сидели у его постели. Когда же ребёнок, пребывая без сознания, в бреду звал свою мать: «Мама!  Мама! Мамочка! – Иван чувствовал угрызения совести от необъяснимой собственной вины в его сиротстве. И было это чувство настоль сильным и болезненным, будто кто-то взял и, изуверствуя, погнал его на Голгофу, и тогда он восклицал в ночи или днём: «Господи, о, господи! Когда же всё это закончится?..» И вот, наконец, Данилка пришёл в сознание, открыв глаза и увидев Ивана, тихо прошептал:
– Папка!
 – Папка! –  удивился вначале Иван, а затем улыбнулся. – Папка так папка, пусть будет по-твоему, сынок! Слава тебе, господи, очнулся!
   В августе 1942 года Анастасия, как и многие женщины аула, чьи мужья ушли в народное ополчение, часто выходила со двора и с тревогой смотрела на дорогу, прислушиваясь к раскату орудийных залпов, доносившихся от   Краснодара. В один из этих дней  она увидела  идущую по дороге к аулу группу малолетних детей, впереди которых шла женщина. К тому времени Анастасие уже доводилось наблюдать беженцев, которые, судя по их внешнему виду, преодолели не столь дальнюю дорогу и вероятно уходили от врага из закубанских городов, станиц и хуторов. Эти же дети и женщина уставшие, исхудавшие и измождённые брели по пыльной дороге, словно призраки, чем и привлекли  внимание Анастасии. Сердце её сжалось от боли, а когда они поравнялись с  ней, женщина попросила:
 – Не смогли бы вы, матушка, дать моим деткам воды попить?
 – Что же не смочь-то! –  поторопилась Анастасия, а потом набрала из колодца ведро воды, взяла из дома кружку и пока дети пили, разговорилась с женщиной:
  – Издалека верно путь держите?
  – Из самого Ленинграда, –  устало ответила та.
   Анастасия  ещё раз пожалела детей, жадно пивших воду, покачала при этом головой и снова спросила:
  – Голодны, пойди,  детки-то?
  – Со вчерашнего дня маковой росинки во рту  не было.
   Анастасия накрыла под яблоней во дворе стол и стала кормить детей  ячневой кашей, которую приготовила с утра, разносолами, что закатала этим летом, поить компотами и чаем. Наблюдая за тем, как дети теперь жадно опустошают тарелки и стаканы, Анастасия всё больше и больше проникаясь их бедой и дальнейшей судьбой, спросила:
  – И куда вы теперь?
 –  А хоть куда, - ответила женщина и тихо добавила, - лишь бы туда, где нет этой проклятой войны…
 –  Может быть, у нас в ауле останетесь,- предложила Анастасия. - Общая на всех нынче беда, попросим людей, что бы по одному - два ребёнка  в семьи взяли, думаю, не откажут, так и сдюжим до лучших времён.
 – А если враг сюда придёт?
– Ну, детей-то, надеюсь, он особенно трогать не станет.
– Этот станет! –  уверенно ответила женщина. – И этих детей наверняка!
–  Почему?
  Женщина задумчиво помолчала немного, а затем оглянулась вокруг, будто её кто-то мог услышать, и почти шёпотом произнесла:
– Евреи они, которых немец совсем не жалует.
– И как враг распознает, что они евреи? –  спросила Анастасия.- Дети как дети?
– А если нас кто-то выдаст?
– Я хорошо знаю наших людей, –  была уверена теперь Анастасия.- Никогда не бывать этому!
–  Даже, если это и так, боюсь я, боюсь не за девочек, а мальчиков…–  чуть покраснела при этих словах женщина.
–  Почему?
–  Если немец, ищя еврея, сомневается в национальности лица мужского пола, то он обязательно смотрит на это…- продолжила смущённо женщина.
– На что?
– Обрезаные они.
  Впервые за весь разговор Анастасия улыбнулась.
– Пожалуй, это не большая беда, –  сказала она, –  аул-то  мусульманский, подобной метки и у наших мальчишек хватает, затеряются как-нибудь.
  На следующий день Анастасия вместе с Софьей Михайловной, так звали женщину, что сопровождала еврейских детей, обошли весь аул и распределили их по семьям. В них им дали свои фамилии и новые имена, записали в похозяйственную книгу аула.
  Через несколько часов после того как наши войска отступили в горы, в треске и урчании тяжёлых мотоциклов, под лай потревоженных собак, кудахтание кур, крики всегда возмущенных индюков, разбегавшихся кто куда, враг ворвался в аул.
  Тот бой за перевал в конце ноября 1943 года Мурату запомнился надолго. С раннего утра их позиции стали бомбить самолёты и, оставив после себя в камне глубокие воронки, кучи поваленных деревьев, словно после бурелома, покорёженную технику, отбомбились и улетели. После них враг начал артиллерийскую подготовку. По приказу Андрейченко Мурат пробрался в близость к расположению противника и корректировал ответный огонь своей батареи. А потом враг бросил в бой танки и моторизованную пехоту. Сражение длилось больше двух часов. Противник в этом кромешном аду шёл в атаку волна за волной, и его живая сила была почти на последних подступах к перевалу, когда под крики «Ура!», наши солдаты, примкнув штыки, бросились  врукопашную. И природа, словно пытаясь остудить их  пыл,  вдруг разразилась холодным осенним дождём, но и он не смог остановить жаркий и жестокий бой.  И было подбито в этом сражении множество танков, самоходок и прочей немецкой техники, а его живой силе нанесён непоправимый урон. Наши же бойцы чумазые, уставшие и промокшие, но не сломленные, вернулись на перевал.
   А партизанский отряд «Ворошиловец» под командованием Ивана к тому времени уже гремел на всё предгорье, потому что совершал  глубокие рейды в тыл врага, подрывал эшелоны с живой силой и техникой, взрывал мосты и военные объекты особой значимости.
   В тот день Иван провожал очередную диверсионную группу в рейд и, пожимая каждому из них руку, напутствовал: «Успехов и удачи вам, братцы!» Он знал, что некоторые из них могут  не вернуться и останутся лежать неоплаканные и непохороненные под холодными и проливными осенними дождями иль снегом на бескраиних кубанских просторах. А бывало не возвращались и все…В условленную ночь их возврата он не мог сомкнуть глаз до утра. Ему не лежалось на топчане и он, нервно куря, ходил по землянке иль удалялся на окраину отряда и долго напряжённо всматривался в ночь.
  Отправляя диверсантов в тыл врага, он всегда, как и в случае с Данилкой, чувствовал необъяснимую вину, вину  перед теми, которых, может быть, посылал на верную смерть.
  Вот и в эту ночь их назначенного возвращения через два дня, накинув на плечи армейский  бушлат, Иван вышел из землянки. Он никогда не ждал их так мало, а потому настороженно прислушался к хрусту сухих веток под чьими - то ногами невдалеке. Услышал это и часовой и приказал:
–Стой, кто идет!
–Свои, – ответил Тох Ереджиб, который был командиром этой группы.
–Пароль?
–Звезда!
–Стрела! Проходите!
  Уже в землянке Тох доложил Ивану и Хотову, что основная задача диверсионной группой выполнена - уничтожен склад горючесмазочных материлов противника, при этом лишь один боец получил лёгкое ранение. И от сердца Ивана отлегло.
–Порадовали вы меня, братцы- бойцы,- сказал он, обходя построившуюся поутру группу. – Каждому из вас объявляю благодарность.
   Зима в этом году была суровая, но не пришла нежданно и негаданно, а уже принялась с осени предупреждать холодными ветрами и дождями со снегом. С этой осени партизаны заготовили дров, казалось, достаточно, чтобы перезимовать, но, когда ударили первые морозы, расход их стал настолько стремительным, что поленницы таяли на глазах, а потому им снова пришлось взяться за топоры и пилы. Работа спорилась и, как говорится в народе, пар стоял! Иван, проверив дальние дозоры, присоединился к товарищам и вместе с ними работал не покладая рук. После обеда, когда дров было заготовлено в достатке, партизан Колесниченко растянул меха гармони и усталости, как не бывало, и была пляска, и в этом оазисе войны вдруг запахло миром, мирной жизнью, о которой каждый из них мечтал. «Эх, ма!» - и командир сам бросился в пляс под  возласы боевых товарищей…
    Холодным декабрьским утром во двор к Анастасие вошёл Ильяс Трамов, тот, кого звали в ауле «ни то, ни сё». В самом начале войны он дезертировал от призыва на фронт, долго прятался в лесах, а когда пришёл враг, вернулся в аул и вступил в полицаи.
   –Принесла его к нам нелёгкая! – посетовала Анастасия перед Софьей Михайловной.
     Ильяс же, поставив винтовку в углу, вальяжно расселся перед ними.
   –Что пришёл? И чего тебе надо? – спросила Анастасия
   –Я вот недавно в райцентре был, - ехидно произнёс он, – так вот, там на каждом доме портрет твоего Ивана красуется, ищет его немецкое командование, 10 тысяч марок за  голову обещает.
  – Ищут и ищут, – стараясь выглядеть равнодушной, ответила Анастасия, – а я здесь причём?
  –Как причём! Ведь ты супруга ему. Сдам тебя в комендатуру, пусть там с тобой разбираются, а мне выплатят, сколько причитается.
    Анастасия отвернулась, испытывая к полицаю отвращение, а потом брезгливо произнесла:
   –Негодяй ты, непутёвый! Иван тебя в колхоз принял, на тракториста учиться отправил, хотел из тебя человека сделать, да, видно, напрасными были его труды, коль ты хочешь ответить ему черной неблагодарностью.
    Ильяс снова ехидно усмехнулся и продолжил:
   –А те еврейские дети, которых ты по семьям припрятала, и эту еврейскую женщину, что у себя приютила, думаешь, если немцы узнают, они тебя по головке погладят?
    Последние его слова  вывели Анастасию из себя, и она крикнула:
   –Меня ты можешь хоть сейчас свезти в комендатуру, а детей трогать не смей! Слышишь, не смей!
   –А что же не посметь, посмею, если ты, конечно, это…
    Не дав ему договорить, Анастасия снова вспылила:
   –Что «это»?  И чего тебе надо от меня?
   -А золота! - прошипел Трамов.
   –И где же ты видел у нас золото, если мы эти годы жили в ауле, как все?
   –В ауле вы-то жили, - протянул полицай. – А мне давай то золото, что Иван у богатого армянского конезаводчика заработал.  И  потом, поговаривают в народе, что хозяин перед смертью Ивану всё своё золото завещал, указав место, где его зарыл в начале революции.
   –Глупость, какая!- ответила разгорячено Анастасия. – Ложь это, чушь несусветная!
   –Припрятали от большевичков, значит, до лучших времён, – уверенно сказал и поднялся Трамов. – А ты подумай, подумай, Анастасия, над всем, что сегодня тебе сказал, может, вспомнишь, где то золото. Вы ведь с Иваном всегда душа в душу жили, не то, что я со своей  уродиной, друг от дружки ничего не таили.
    Забросив на плечо винтовку, он переступил порог, но Анастасия остановила его, впервые за весь разговор, окликнув по имени:
  – Подожди, Ильяс, я вспомнила!
    Накинув на плечи шаль, она вышла и они направилсь в сарай.
   –Там вот копай! – указав на дальний левый угол, протянула она ему лопату.
    И он, смачно сплюнув на руки, предвкушая большой куш, стал копать. Анастасия же, взяв из другого угла вилы, вонзила их ему под лопатку, в самое сердце…
    Заждавшись Анастасию, Софья Михайловна решилась пойти в сарай, а когда переступила его порог, увидела страшную картину: на полу ничком, с вилами в  спине лежал полицай, а у стены рядом с ним, прислонившись к ней, сидела в состоянии близком к помешательству Анастасия.
  –Живая, слава тебе, господи! –  воскликнула Софья Михайловна.
  –Живая…– едва слышно, приоткрыв веки, прошептала она, а затем снова опустила их.
    Не медля, Софья Михайловна взяла лопату и выкопала в сарае неглубокую могилу, ей, блокаднице, рывшей окопы и не раз хоронившей многочисленных родственников и соседей, это было невпервой, сбросила в неё полицая, присыпала землёй, разровняла её, а затем, чтобы скрыть свежесть захоронения, припорошила его навозом, навозом, которого полицай заслуживал. Только после этого она отвела Анастасию в дом.
    В канун Нового года на перевале весь день наряжали прелестницу голубую ель, что на нём росла. В ход пошли начищенные бляхи, патроны, пожертвованные на время солдатские жетоны, прошлогодние шишки, вареные яйца, иными словами, всё, что было под рукой. А на верхушке прелестницы водрузили звезду, выточенную из дерева и обитую яркой красной тканью.  Всё это освещалось десятком зажженных керосиновых ламп, принесённых из землянок и подвешенных на ель.
    Соблюдены были и все требования светомаскировки. По всем сторонам у ели, что росла на полянке, высился густой лес, а сверху она была прикрыта привязанным к деревьям маскировачным брезентом. И это место стало для солдат и офицеров своего рода тихим и мирным островком  в бушующем океане войны, и каждый на нём, хоть и временно, но нашел долгожданное успокоение. С наступлением полуночи музыкант из полкового оркестра, выживший из него только один, потому что все они тоже взяли в руки оружие, подражая бою курантов, ударил в литавры. Под их звон всем налили в кружки наркомовские сто грамм спирта, а потом гармонист растянул меха. И началось… Народ, как неистово воевал, так неистово стал веселиться. Выскочили откуда- то, как весёлые черти из табакерки, лошкари, стали отстукивать ритм, а медсёстры, пританцовыя с солдатами, запели частушки:

                Говорят на поле боя
Гитлер с горя заболел.
Так и надо этой дряни,
Чтоб  скорее околел.

Да от зимних холодочков
Фриц в окопе жмётся в ком.
Это только лишь цветочки,
Будут ягодки потом.

                Бить лисицу знойным летом –
                Дело незаконное.
Фрицев бить - запрета нет:
Дичь всегда сезонная.

Медсестра я медсестра,
Не смотрите, что мала.
Я от смерти где-то в поле,
Роту целую спасла.
    –Белый танец! Дамы приглашают кавалеров! – объявил в установившейся паузе гармонист и заиграл вальс. А Мурат увидел, как через круг направилась к нему медсестра мотострелковой роты Лика Белгородова, пошла лёгкой и непринуждённой походкой, чуть покачиваясь, будто бы на ней не было тяжелой шинели и сапогов. Она уже давно уделяла ему знаки внимания, в которых не было навязчивости и назойливости, а потому для всех окружающих её чувства к нему оставались незаметными. Она ему тоже нравилась, но взаимностью он отвечать не спешил. Мурат никогда не любил случайных связей ни в мирное время, ни на войне, слишком серьёзным был для этого человеком. Отвечать взаимностью девушке, считал он,- это подавать надежды, а как он их мог подать, если вокруг шла война, а они ходили по лезвию бритвы. Лика приблизилась, и её лёгкая походка перешла в легкий реверанс:
   –Можно вас, товарищ сержант!
    Он кивнул, а она в ответ  отбросила локоны волос, расправила плечи, как птица крылья перед полётом, и они закружили в вальсе. «О, эти мгновения! - подумал он. - Как многое вы решаете в жизни!» И чувства хлынули через запруду рассудка…
   Он проводил её до расположения мотострелковой роты, а она, приподнявшись на цыпочках, в  так не удобных для этого сапогах, прикоснулась губами к его щеке и, как бабочка, упорхнула в ночь к своей землянке. «Ох, война, что ты только с нами не делаешь!- взгрустнул Иван.- Ты соединяешь судьбы людей, которые в мирное время никогда и не встретились бы,  бушуя вокруг  в страсном танце колдовского огня, привязывешь  друг к другу, а потом можешь жестоко разлучить их…Эх, война!» …
   А утром, кокетливо помахав ему ручкой, она прошла в госпиталь.
   Мурат грустно улыбнулся, а потом снова охваченный чувствами, что были в полночь у ёлки, не услышал, как кто-то подошёл сзади и положил ему на плечо руку:
  –Что теряешься, командир?
    Это был капитан Андрейченко
  –Пора ли?- ответил Мурат вопросом на вопрос.
   –А у любви всегда пора, – выдохнул, став рядом, капитан, –  весной и летом,  осенью и зимой. При  мире и войне… Порa
   И эти слова его, словно эхо, гулко отозвались в сердце Мурата.
     Тот декабрьский день, в который Анастасия убила Ильяса, они с Софьей Михайловной  провели в большом страхе и тревоге, боясь не за себя, а за детей, а когда стемнело, хозяйка дома сказала:
 –Уходить нам надо, пока немцы своего холуя  не хватились.
   Поздней ночью они обошли все семьи, одели и обули детей во всё тёплое, что обменяли для них на продукты в соседней станице  новые родители, бабушки и дедушки, и под всхлипывание тех, что успели привязаться к ним за эти месяцы, вышли в дорогу.
 –Хенде хох! – подал команду часовой им в спину на околице.
 –Не останавливаться! – крикнула Анатасия, прикрывая своим тело группу.
   Часовой выстрелил, а она рухнула на землю.
 –Не останавливаться... – прошептала она, слабея, склонившейся над ней Софье Михайловне.
   Не зная, что это за группа и, как может ответить ему, часовой не стал  преследовать её, а ещё несколько раз выстрелил в ночь, промахнулся, и Софья Михайловна, и дети успешно добежали до близжайшего леса.
   На выстрелы поспешили начальник караула и два солдата бодрствующей смены.
 –Партизанен! – заключил офицер, посмотрев в ночь, и также благоразумно, как казалось ему, не стал давать команду на преследование, а поспешил в штаб на доклад.
  Так погибла Анастасия, а похоронная команда, которая состояла из местных жителей, погребла её на аульском кладбище, каждый из нёё, отдавая героине, втайне и в душе последние почести.
  Другая героическая женщина в ту страшную морозную ночь проведёт, промерзших насквозь  детей, по тылам врага и они случайно наткнутся на отряд Ивана. Детей сразу определят в партизанский госпиталь под присмотр Лидии Сергеевны Малмыгиной, той, которая выходила Данилку, а в разговоре с Софьей Михайловной Иван узнает всё, что произошло с  ними и Анастасией накануне.
    Он в надежде спросит ёё:
  –А может, она только ранена?
  –Этого я не знаю, – ответит тихо Софья Михайловна.
    Иван не станет медлить, глубокой ночью проберётся в аул и постучится в окно к колхозному чабану и активисту Хаджеумару Хуну и спросит его о том, жива ли Анастасия.
   –Сегодня днём мы её похоронили! – горько ответит старик.
    Иван сникнет и подумает, как оказывается бессмысленна жизнь, когда в ней тебя жестоко половинят, половинят, режа по живому…
    Коричневый спрут фашизма, разбросавший по всему Югу России   шупальца, ещё в ноябре 42-го сброшенный в Сталинградский котёл, в начале февраля 43-го, получив последний удар под бок штыком советского солдата, стал дико и лихорадочно конвульсировать. Вот она кровь войны – нефть Грозного и Баку, вожделенная Гитлером, была совсем рядом, подать рукой, но кто ж тебе даст её подать.
    Кавказская группировка немецких войск, в связи с этим поражением, боясь быть окончательно отрезанной от своих основных сил, стала отступать, огрызаясь  свинцовым градом на форпостах, построенных ранее. Не менее отчаянно бились с ними и наши, освобождая один за другим от врага города, станицы, аулы и хутора. И как сказал бы старый летописец, величаво созерцая это сокрушительное военное действо: « И спустились снежные барсы с гор кавказских и погнали  ворога с земель кубанских!»
   После освобождения Краснодара Иван и его однополчане разошлись по домам восстанавливать народное хозяйство, разграбленное и уничтоженное врагом, чтобы уже  летом следующего года давать фронту хлеб, а Мурат, как и положено, продолжил свой боевой путь. Софья Михайловна с еврейскими детьми вернулась в аул, и они прожили в нем до прорыва блокады Ленинграда, но вернулись с ней домой не все, а только те, чьих родственников удалось разыскать. Другие же дети так и остались жить в приёмных семьях, остались навсегда…
   Линия  фронта уже была далеко за Краснодаром, Мурат ещё поучавствовал в нескольких сражениях, а потом его дивизию отвели  на пару дней для отдыха. Шли налегке, оставив батарею на старых позициях, на которые врагу было уже не вернуться никогда, а навстречу подтягивалась другая дивизия свежей силы и, когда они поравнялись с ней, чей-то девичий голос до боли знакомый и родной окликнул его:
  –Мурат, Муратушка!
  –Галюня, сестренка моя! – обрадовался он ей и бросился навстречу.
    Они обнялись, а потом несколько раз отпускали друг друга и не могли налюбоваться.
  –Как же ты повзрослела! – безудержно восклицал Мурат. – Как же ты повзрослела!
    И вдруг из соседнего кустарника раздался выстрел. Галина повисла у него на руках. К ним подбежали бойцы и помогли поддержать  её. Он ощупал  рану на плече сестры, из которой сквозь тёплый полушубок сочилась кровь, и, крикнув:
   –Санинструктор, ко мне! – сам бросился в тот кустарник.
    Там он и нашёл раненого немецкого солдата, очевидно, брошенного каким-то отставшим отрядом врага,  лихорадочно вырывашимся из окружения. Мурат стал нещадно бить его, пока  не подошел Андрейченко и не оттащил.
   Он, наконец, пришёл в себя и  попросил командира:
  –Разрешите, товарищ командир, я доставлю сестрёнку в близжайший госпиталь!
  –Разрешаю!- ответил тот. – Но и этого фрица с ней возьми.
  –Этого?! – не  понял Мурат, – а потом бросился к автомату фашиста и попытался добить его.
    Прозвучал щелчок, магазин автомата был пуст, а Мурат сник и тихо простонал:
   –Этого, которого свои же бросили, оставив ему один патрон, чтобы  застрелился, а он на мою сестрёнку его израсходовал…
   –Этого, этого! – настоял командир. – Потому что нельзя никогда уподобляться мерзавцам.
    Иван в тот день по распоряжению первого секретаря райкома Тарасова, который, как и он, в оккупацию командовал партизанским отрядом, собрал весь гужевой транспорт, что остался в районе, и ехал в горы на вывозку зерна с тех двух барж, припрятаное  в ущельях и плотно заваленное еловыми ветками перед оккупацией.   По горам разгулялся апрель акварелью красок и запахов, пьянящих голову, а он впервые был не очень рад приходу весны, потому что не было рядом той, что её олицетворяла. Это была первая весна без нёе, безмерно  любимой Анастасии, любовь к которой с годами крепла, как доброе вино, а возраст, словно дуновенье ветра, заставлял её разгораться ещё с большей силой…
   Вся техника и колхозный скот, которые они до прихода немцев отогнали в горы, были реквизированы на нужды армии. Их ждали не лучшие времена, но Иван  не пасовал перед трудностями, спасовать, значит, сдаться, а этого он неприемлил никогда.
   Наконец, они приехали к первому ущелью, и настал волнительный момент, как оно там зёрнышко зиму пережило, не случилось ли что с ним. Сердце подсказывало Ивану, что случиться ничего не должно, так как осень хотя и была  дождливой, а зима снежной и морозной, сгнить, иль замёрзнуть оно не могло, потому что было хорошо укрыто еловыми ветками, а это надёжней любого амбара будет. Похоже, сомнения в том, что зерно уцелело, одолевал многих, Иван приметил это на  их лицах, но когда его вскрыли в одном месте, и все увидели золотистые россыпи, кто-то облегчённо вздохнул, а кто-то даже радостно, почти восхищённо воскликнул: «Золотые же вы мои ядрица!»
   Прошёл в истории Отечественной войны год Великого перелома, год 1943, но фашисты, как бульдог, мертвой хваткой  вцепившийся в чужой кусок мяса, злобно бросались, но,  однако, отступали по всей стране.
   Шёл январь 1945 года. Дивизия, в которой служил Мурат, форсировала Одер. После артподготовки по укреплениям врага на другом берегу, пехота переправилась на него и прорвала линию обороны противника. Теперь форсирвать реку предстояло батарее Андрейченко. Орудия погрузили на паром, который в спешном порядке навели инженерные войска, но, когда он  немного отошёл от берега, тягловый трос, что всегда был в равномерном напряжении, после внезапного рывка вдруг ослаб, а крюк вывалися из кольца, где крепился, в воду. Создалась угроза срыва плота вниз по течению. Не раздумывая, Мурат бросился в студёную реку и после нескольких погружений, нашёл трос и передал  Андрейченко, а тот прикрепил его на место.
   –Кто этот боец? – поинтересовался у командира дивизии Плахотина лично наблюдавший происходящее командующий 1- Белорусским фронтом Георгий Константинович Жуков.
  –Это сержант Рыжебородов, товарищ командующий, – доложил Плахотин, – боец, каких поискать, расчёт, которым он командует, почти в каждом бою подбивал по два, а то и три танка, а в начале Кавказской кампании один из первых «Тигров» уничтожил.
   –Представить его к званию Героя Советского Союза. –  приказал Жуков.
    Плахотин удивлённо вскинул брови.
  –Если бы эта махина, навьюченная орудиями, сорвалась бы вниз по течению, где форсируют реку на лодках и плотах тысячи наших солдат и офицеров, не миновать нам беды, – пояснил на это командующий и заключил. – Выполняйте приказ, генерал-лейтенант!
   –Генерал-лейтенант?! – снова застыл в недоумении Плахотин.
   –Ему звезду героя за подвиг, а вам очередное воинское звание за прорыв в числе первых линии обороны противника на том берегу, берегу, который должен стать нам плацдармом для наступления на Берлин, - ответил Георгий Константинович.
ГЛАВА ШЕСТАЯ:ВРЕМЯ  НОВЫХ  НАДЕЖД
   Отгремели последние бои за Берлин и Прагу, отсвистели зловеще пули и овеянные славой легионы потянулись на родину. Ехал домой вместе с Ликой Белгородовой и Мурат. Сначала от Берлина до Варшавы в теплушках, а от Варшавы до Москвы, как и положено герою, в плацкартном вагоне. Их с Ликой война пощадила, а вот его командира нет. Погиб Андрейченко при штурме Берлина, сражённый пулей снайпера, не дожив до Великой Победы несколько часов.  И вот сегодня он почему-то вспомнил  сентябрь 1943 года, когда они вместе с командиром стояли на берегу Днепра, который предстояло форсировать уже на следующий день.
  –Эх, Днипро, Днипро! – задумчиво произнёс командир. – Если бы ты знал, как я скучал по тебе все эти годы, скучал в минуты уныния от горьких поражений, скучал в минуты ликования души от побед. Если бы ты мог знать…
   А потом он повернулся к Мурату и пояснил:
  –Я ведь, сержант, родом из этих мест, там, вниз по течению, километров в двадцати моя деревня Кудрявка, названная так из-за садов, в которых она всегда утопала и где вся моя жизнь прошла.
    Затем он снова перешёл к внутреннему монологу:
   –Эх, Днипро, Днипро-батюшка, Кудрявка-матушка, доведётся ли мне ещё раз свидеться с вами, свидеться и, если надо, умереть…
   –Зачем же, умереть, товарищ капитан, до победы рукой подать, вот разобьём врага, вернётесь домой и, как прежде, родиной будете наслаждаться,- вклинился в его душевные перипетии Мурат.
  –До победы ещё дожить надо, – грустно ответил Андрейченко, – потому как никто не волен знать на войне, где поджидает его смерть.
   Что это было? Предчувствие своей обречённости, при которой он прощался с родиной, или временная слабость  командира, уставшего от войны, Мурат тогда не понял, не понимал и сёйчас, но почему-то вспомнил…
    Паровоз, гудя и попыхивая, уже мчался по родным кубанским просторам. Он открыл окно и глянул туда, вперёд, в удивительно синее летнее небо и вспомнил  расхожжую и упреждающую поговорку: «Не надо бежать впереди паровоза», и подумал: «А ведь оно бежит, бежит-то время новых надежд!»
    В Краснодаре на базаре он обменял двухдневный паёк на платье и туфли для Лики.
   –Да мне в гимнастёрке и юбке как-то подручней, привыкла за годы, – смутилась она.
  –Одевай, одевай! – настоял он, завернув с ней в безлюдную подворотню. – Не могу же я представить свою невесту родственникам в военном обмундировании.
    Гимнастёрку и юбку он сложил в вещмешок и сказал ей всё ещё смущенно стоявшей перед ним:
  А это мы сохраним для истории, детям и внукам нашим будешь показывать.
   В полдень они уже были в ауле.
  –Герой, герой, – не мог налюбоваться им, обнимая Иван. – Знай наших, Рыжебородовых, не посрамил мать, отца, дядю…– на этом месте он осёкся.
    Почувствовав что-то неладное, Мурат в тревоге спросил:
   –Дядь Вань, а где тётя Анастасия?
    Иван снял фуражку, дрожащими  руками смял её и глухо ответил:
   –Нет её более, погибла она от рук фашистов.
    Все смокли и только Галина, которая демобилизовалась по ранению раньше и теперь холодно смотрела на  Лику и происходящее, вдруг в одном порыве бросилась на шею Мурата и плач их, рвущий душу в клочья, разнесся над аулом…
   Они помянули Анастасию за столом в скорбном молчании, выпив, как и положено, по три чарки, а потом Галина резко поднялась  и быстро вышла из дома. Мурат нашёл её в саду у рослой груши, к стволу которой она прислонилась спиной, чуть запрокинула голову и о чём-то думала. Когда он подошёл, она даже не повернула к нему лица, потому что узнала по шагам, спросила грустно:
  –Зачем ты привёз её, разве тебе было с нами плохо?
  –Как зачем?!- застыл в недоумении Мурат, а потом опомнился и ответил. – Мы с Ликой любим, сестрёнка, друг друга.
  –Сестрёнка…- утерла набежавшую слезинку она и, повернувшись к нему, почти прошептала. – Зачем тогда в феврале 43-го ты спас меня, оставил бы умирать на снегу.
 –Да разве  возможно такое! – чуть возмутился он.
 –А я вот думаю, – тихо произнесла она, – когда мне было больней тогда или сейчас.
  Сказав это, она также резко как вышла из-за стола, повернулась и ушла в дом. Там она закрылась в своей комнате и не выходила до утра,  однако и утром её уже никто не видел и лишь записка, которую она оставила на столе: «Пожалуйста, не ищите меня, я уже взрослая девочка. Устроюсь на новом месте, сама вам дам знать» раскрыла тайну её исчезновения. А через два года в аул Ивану пришло письмо : « Дорогой отец, у меня всё хорошо, живу в Норильске, вышла замуж за хорошего человека, с которым познакомилась на комбинате, куда устроилась работать. Он инженер. У нас растет сын Мурат, который  две недели назад сделал первые шаги. Вот так, мой дорогой отец, и я обрела своё счастье. Твоя единственная и любимая дочь Галина»
   Но это было потом. А в то утро победного года, прочитав записку Галины, он набросил на плечи пиджак и вышел за околицу, чтобы тут на лоне единения с природой преодолеть волнение и успокоиться. Лес ещё по-весеннему благоухал, дыша утренней свежестью и, как-то по - особеному, пели птицы, казалось, стараясь подбодрить его тем, что у Галины всё будет хорошо. И он некоторое время с благодарностью внимал всему этому, пока не увидел неспешно приближавшийся к аулу табун. «Что за наваждение?! – промелькнуло в сознании. – Неужели это мне снится, как снилось всегда с той поры, когда ушёл с конезавода Багдасарова».
   Зачарованный, наверное, он так и думал бы, что всё это ему снится, ведь война, которая только что закончилась, жёстко ударила по коневодству и особенно российскому, а тут, глядишь, целый табун…Наверное, он так и думал бы, если бы лошади не поравнялись с ним, а потом  не признал в табущике Анисима Тессева, с которым был знаком по отряду Хамата. Он окликнул его. Тот внимательно присмотрелся к нему, предположил:
  –Никак Иван?
  –Он самый!
   Анисим спешился и подошёл.
  –Откуда путь держишь? – поинтересовался Иван
  –Из самой Абхазии, – ответил тот.
  –А я вот и смотрю лошади у тебя упитанные и ухоженные, войны не знавшие.
 –Тамошние аксакалы мне и молодежь, что не призвали на фронт, все эти три года  содержать  их помогали. Вот я и задержался до конца войны, не стал искать добро от добра.
 –И куда теперь путь держишь?
 –На конезавод, чтобы восстановить его с конюхами, которые с войны уцелели.
   Иван не удержался от соблазна и зашёл в табун, а лошади обступили его доверчиво, будто он был их хозяином, которого они давно ждали. Иван стал трепать их по холкам, чесать шеи, что  те в ожидании удовольствий подставляли, и приговаривал при этом: «Красавушки мои, лебёдушки легкокрылые, на ласку падкие!» И даже видавший виды гнедой жеребец, вероятно, вожак табуна, который сначала настороженно вытянув шею, смотрел на него, вдруг приблизился  и лизнул протянутую Иваном руку.
   Они присели на ствол поваленного ветром старого тополя и первым продолжил разговор Анисим:
– В июле 41 года, уходя на фронт, Клим  попросил меня, во чтобы-то не стало сберечь  этот табун, ушел и погиб в ноябре под Москвой, призвали на фронт и других конюхов, один я на хозяйстве остался. Эвакуировать лошадей я не спешил, потому что в достатке мы накосили той весной сена, да кормов кое-каких припасли, не было возможности вывести всё это, да и надеялся, что наши вот-вот врага остановят. А потом на мою беду, какой-то немецкий батальон, прорвав линию фронта,  конезавод захватил. Табун реквизировали и заперли меня  вместе с ним в конюшне. Одного им было неведомо, Иван, что в моих жилах текут казачья и цыганская кровь и угнать мне наш табун, как два пальца в рот и весело свиснуть. В ту ночь я распотрошил крышу из камыша на конюшне, сорвал замок с двери и сделал это. А тут пришла другая беда, за эти сутки немцы подступили к Краснодару и я оказался в окружении. Всю неделю боёв за город, я прятал табун в лесах, а ночью старался пробраться к Кубани, чтобы переплыть её с ним. Но все мои усилия были тщетны, так как враг был везде. Все эти дни Клим был подле меня… Бывало после очередной неудавшейся попытки, вернусь в леса, прилягу, сомкну устало глаза, а он, тут как тут, привидится  и говорит, как тогда, когда уходил на фронт: «Крепись, Анисим, и во чтобы-то ни стало, сбереги табун, а иногда и подбодрит: « Всё будет хорошо, Анисим, хорошо!» Я знал, что он погиб, сам на него получал похоронку, но, тем не менее, кажущиеся его слова  придавали мне сил, поселяли в душе надежду и я с нетерпеньм ждал  наступления следующей ночи, чтобы предринять новую попытку в другом месте.  Когда же наши войска сдали Краснодар, и, отступили на левый берег, решился идти за ними через вражеские позиции напролом.
   На некоторое время он смолк, будто вновь переживая те трагические и героические дни  в своей жизни, а потом продолжил:
 – Я не знаю, чем бы закончилось  для меня и табуна это отчаянное мероприятие, если бы не ваш Мурат, который поддержал меня огнём из своего орудия на левом берегу, чем вызвал на позициях врага большой переполох, в котором ему уже было не до меня.
  –Устал, наверное, с дальней дороги? – спросил его Иван, когда он закончил своё повествование.
   –Есть малость.
   –Будь тогда моим гостем, спешить тебе теперь некуда, посидим, повспоминаем о былом. Да и Мурат с невестой с фронта вернулся. Герой! Думаю, свидется вам будет приятно.
    Мурат встретил Анисима с особенным радушием и теплотой, и они, втроём, говорили каждый о том, с кем провел лучшие времена в своей жизни, вспомнили  Якуба-рыжебородого, Хамата, Анастасию, Клима, Андрейченко и многих других, которых потеряли в лихие для родины годины. Стемнело.
  –Ты располагайся, Анисим, и чувствуй себя, как дома,- сказал Иван,- а я вспомню молодость, схожу в ночное, много ещё по нашим окрестностям дезертиров  и предателей всяких мастей изголодавшие по ночам бродят, как бы чего не вышло с лошадьми.
    Взяв бурку вскатку и ружьё, он вышел.
   На поле у табуна он расстелил бурку, лёг на неё и запахнул. Стояла прохладная, звёздная и лунная ночь. Ему долго не спалось, и он снова вспомнил Анастасию и те незабываемые минуты,  часы, наполненные любовью в ночном. Он вспомнил  её легкоё  дыхание, ощутил  руками податливое тело с бархатистой кожей, а сердцем всепоглощающее чувство, которое со смертью  супруги не умерло в нём, а наоборот окрепло.
  Табун вдруг встревожился, призывно заржал вожак,  стараясь собрать возле себя кобылиц, чтобы защитить их. Взяв в руки ружьё, Иван не сомневался, что это именно та волчица, которая более недели назад наведалась со своим выводком, чтобы научить его охоте, на колхозную кошару. Результатом этой вылазки стала гибель шести овец, которым она перегрызла горла, не съев при этом ни кусочка их мяса. Он приблизился и волчица, впившаяся острыми клыками в верхнюю часть передней правой ноги лошади, занятая делом, и волчата, бегавшие вокруг нее, очевидно, решив, что мать предложила им новую игру, не заметили его появления. Наконец, лошадь, оставшаяся в одиночестве, не сумев преодолеть адскую боль, сдалась и опустилась на колени, а волчица приготовилась к очередому последнему и смертельному броску к её горлу, но Иван, выстрелив, не дал ей сделать этого. Волчица рухнула на землю,  напуганные волчата  разбежались кто куда.  Хорошо зная, что раненый зверь опасней здорового, он подождал немного, и улышав, что первые  её грозные рыки перешли в щемящий душу жалобный  щенячий скулёж,  подошёл к волчице. Он даже мимолётно пожалел её и пожурил: « Что же ты, мать, зачастила к нам, зверья тебе лесного не хватало, чтобы выводок свой охотиться научить». Перед смертью, прежде чем закрыть мерцающие в ночи глаза, волчица из последних сил подняла голову к небесам и завыла жалобно и тоскливо, будто-то хотела вымолить у них прощенья и пощады.
  Утром, содрав с неё шкуру, надев на шею покусанной лошади брючный ремень и, взяв под уздцы, Иван вернулся домой. Мурат и Анисим были уже на ногах и принялись рассматривать его трофей.
 –Матёрая была волчица, – пояснил Иван, – одна чуть лошадь не свалила.
  Потом он принёс из сарая креолин, неприятно пахнущую чернильного цвета жидкость, обильно смазал ею раны на ноге лошади, и сказал Анисиму:
 –Пусть она побудет у нас месяц - другой, не сдюжит  с такими ранами дороги, залечу их, можешь приехать и забрать.
   В полдень они проводили Анисима с табуном в дорогу, и, смотря им вслед, Мурат вспомнил слова, которые  сказал о табунщике много лет назад, впервые вступив на подворье Ивана, и повторил  их:
– Хороший человек он дядька Анисим!
  Иван согласно кивнул.
  Наступила осень и неподвластная человеку природа, выплеснув сполна на землю в весну и лето созидательную силу воды и солнца, вдруг притихла, присмирев  в  желтеющих травах и листве. К октябрю 1945 года они  отстроили новую школу вместо той, старой, которую фашисты сожгли перед отступлением из аула, и вот теперь, взяв за руку Данилку, он повёл его в первый класс. И как тогда, в начале века, когда Якуб  повёз их учиться с Хаматом в Екатеринодар и доброй завистью позавидовал им, Иван также не смог сдержать нахлынувших чувств. « Эх, Данилка, – в сердцах произнёс он, посмотрев  на мальчишку, который  шёл рядом в купленных  ему им обновах, –  завидую я тебе, хоть и родился ты в страшные времена, учиться и жить  будешь в мире без войны, в счастливом мире, который будет твоим!»
  Выступив с Хотовым на торжественной линейке, посвященной новому учебному году, после первого звонка, прозвучавшего для Данилки и его сверстников, Иван ушёл, и по дороге  домой вдруг увидел совсем непонятную  картину: какой-то всадник, нещадно хлеща кнутом, гнал от реки к аулу человека. Они приблизились, и  Иван узнал в том, кого гнали, деда Зарю. С каждым ударом тот сильно корчился от боли и вытирал рукавом с глаз кровь, которой было залито лицо. Никто не знал, откуда он пришёл на реку в победном мае, построил шалаш и стал жить в  нём, не знал его  имени, а Зарёй  нарекли, потому, что всегда являлся в аул на зорьке, когда женщины выгоняли скот пастухам, и делились со стариком, тем, что имели: хлебом ли, молоком, сыром. В другое время он питался рыбой, которую поймает в реке, дарами леса.
   Не раздумывая, Иван преградил всаднику дорогу и крикнул:
 –А ну-ка прекратить это безобразие!
  Теперь он мог наблюдать и всадника. Это был мужчина лет сорока в солдатской форме, с тяжелым взглядом чёрных глаз и тусклой грустинкой, поселившейся в них, как светлячок  в куче валежника. Он осмотрел Ивана недовольно, почти гневливо, и спросил:
  –Да кто ты такой?
  –Не ты, а вы, – ответил ему Иван, – я бывший командир партизанского отряда «Ворошиловец», а ныне председатель здешнего Совета Иван Рыжебородов.
  –Бывший сержант 14-го отдельного мотострелкового полка 1-го Украинского фронта Николай Жихарев, – представился в  ответ тот.
  –И куда вы гоните, товарищ сержант, таким изуверским способом этого несчастного?
  –Несчастного! –  теперь зло блеснул глазами Николай. – Никакой он не несчастный! Это Макар Саенко, отец нашего бывшего станичного старосты Фомы, что почти все семьи коммунистов и активистов в концлагеря определил, единицы из них вернулись.
   На мгновение он смолк, судя по тому, что комок подкатил к горлу, и тихо закончил:
  –А мою семью – мать, жену и двух сынишек за связь с партизанами на станичном майдане повесил.
  –И какая личная вина старика в этом? – спросил Иван.
  –Как какая вина! – возмутился Иван. – Он ведь родитель и воспитал этого выродка.
   – Мы все родители, – было начал Иван, но Николай, не дав досказать, перебил его:
    –Родители! И должны отвечать за поступки и дела своих детей!
      Иван покачал головой и возразил:
    –Отвечать за детей малых, но, ни в коем случае не за взрослых, которые способны отдавать себе отчёт в том, что совершают.
      Николай сник, а потом, не поднимая лица, продолжил:
    –Я с первого дня возвращения с войны, когда узнал, что Фома с немцами бежал, все три месяца этого старика искал, пока добрые люди не подсказали, где он прячется.
    –Нашел. И что ты был намерен с ним теперь делать?
    –В станицу хотел отогнать, чтобы народ его судил.
    –Не выйдет! – строго отрезал Иван. – Самосуд лавно запрещён советскими законами. И для этого есть органы, которые с ним разберутся. Конечно же, сержант, я глубоко соболезную вам и все тем, чьи родные и близкие уже никогда не вернутся домой, однако советую  хорошо уяснить и другое, что в нашей стране сын за отца не отвечает, а отец за сына. И не мной это сказано и заведено, а самим товарищем Сталиным.
   Не переубеждённый в своей неправоте, Николай Жихарев зло пришпорил коня и умчался через аул. Иван некоторое время смотрел ему вслед, а потом сказал:
 –Похоже, не внял моим словам парень и всё таит злобу, – а потом обратился к старику – ты это, Макар, у меня сегодня заночуешь, на реку тебе нельзя, как-бы он чего снова не сотворил с тобой, помоешься, переоденешься, а завтра    в НКВД отвезу, пусть они в вашем деле разберутся
   Дома старик и рассказал ему историю своей жизни.
 –Фома был нашим единственным  ребёнком, что родился к тому же болезненным и хилым, - поведал он. - Вот мы с  супругой Ефросиньей и стали без остатка посвящать жизни ему, возили к лучшим докторам, одевали и обували в то, что  сверстникам  не снилось, кормили молоком, мясом, мёдом, фруктами  и другими продуктами, которые с его рождения  сами недоедали. Всё, всё наше тепло и внимание, лелейную заботу мы отдавали ему.  Наши труды не прошли напрасно, подростком Фома стал рослым, крепким и здоровым, но вот о сыновнем долге перед родителями и не помышлял. Никогда не поможет матери управиться по хозяйству, мне сена накосить иль дров на зиму заготовить, да мало ли ещё чем бывает обременён  крестьянин. И если бы только это. Однажды он соседской кошке голову топором от нечего делать  отрубил, и, не стерпев  этой жестокости и изуверства, я отхлестал его  кнутом, а поспешившей ему на помощь супруге, сказал: «Не человека мы с тобой растим, мать, а нелюдя и зверя!» С того дня закрылся от меня Фома, порученья мои выполнял, скрежеча зубами, а в другое время всё волком  смотрел. После семилетки я его в ремесленное училище в Краснодар определил, думал  уму-разуму наберётся, а он с урками связался, магазин ограбил и пошёл по тюрьмам…С той самой поры я  увидел его только тогда, когда он с немцами в станицу вернулся. Хорошо хоть старуха моя не дожила до этих дней, представилась горемычная за два года до войны, выплакав по нему все слёзы.
   –А что ж ты тогда бежал из станицы? – спросил его Иван, когда он закончил повествование.
   –Ну, это уж не от страха, – глубоко вздохнул Макар,  я никогда не был человеком  робкого десятка. Бежал потому что они стали являться ко мне во сне…
   –Кто, они?
   –Люди убиенные Фомой. Явятся скопом, станут передо мной и так смотрят, будто бы не себя жалеют, а меня, моё же сердце от жалости к ним при этом разрывалось на части. Когда же мне  стало совсем невмоготу, я бежал из станицы, пришёл в церковь за двести вёрст от неё, покаялся за сына, поставил свечи за упокой казнённых им, но они не перестали являться. Больше года я скитался по городам и весям и только у вас здесь, в местах особенных, наверное, святых, много страданий людских видевших, наконец, обрёл покой.
    Как и обещал, утром Иван отвёз Макара в районный НКВД, здесь же он и узнал, что Фома Саенко в числе тысяч казаков, с их офицерами и генералами Красновым, Шкуро, Клыч-Гиреем выданы английскими оккупационными войсками советскому командованию, доставлены на родину и ждут приговора военного трибунала. Через несколько дней  после свидетельских показаний односельчан о  непричастности к преступлеиям сына, выпустили и Макара Саенко, но в станицу он не вернулся, а  снова пришёл в аул и  дожил  свой век в хатенке лодочника, который погиб на войне, заменив его на этой работе.
     Весна и лето первого послевоенного 1946-го года выдались  засушливыми. Иван ехал на коне по дну плавни в пойме реки, которое высохло и потрескалось, что было чрезвычайной редкостью, по крайней мере, за все годы жизни в этом ауле он ничего подобного не помнил. Вдыхая раскаленный воздух июньского полдня, Иван подумал: «Быть неурожаю, как не крути, не верти! И ничего с этим не поделаешь!» Сиротливо смотрелся на пересохшей реке и  насос для перекачки воды на заливные луга, сиротливо, но возмушённо, выбросив вверх, в небеса, словно руку со сжатым кулаком, правый рычаг.
  Он поднялся по  косогору над рекой к полю с выженной до горизонта травой. На нём в мареве июньского зноя, словно в дикой  пляске народов, сотворивших их, вздрагивали и извивались курганы, оглушённыё и онемевшие от жары насекомые и птицы, были неподвижны и не издавали ни звука. « Пустыня Аравийская! Блага от неё не жди!» - вспомнил он слова Багдасарова, которые тот воскликнул как-то в такую же знойную пору, хмуро обозревая свои сенокосные угодия и выпасы.
   Он ехал по вызову  первого секретаря Тарасова  в райком партии. О чём предстояла беседа с ним, Иван не имел  представления, да и не беспокоился, мало ли ещё вопросов предстояло им решить в тяжёлое послевоенное время. И Тарасов его в этом долго задерживать не стал и уже почти с порога ввёл  в курс дела
  –Выборы назначены у нас на день Октябрьской революции, - сказал он, - вот и беспокоятся в обкоме, чтобы сформировать в  районе  по-настоящему работоспособные и принципиальные Совет народных депутатов и исполком.
    Иван пожал плечами и спросил:
   –А что, Владислав Григорьевич, по-ихнему, по-обкомовски, выходит, что до сей поры наш Совет и исполком были шутейными?
  –Не об этом речь, – запустил руку в вихор секретарь. – И Совет, и исполком в войну работали не плохо, но теперь их менять придётся. По депутатам  не беспокоюсь, тут  будет порядок, народ избирёт достойных, прошедших войну и закалённых, а вот насчёт руководства у обкома свои виды, и на местах председателей Совета и райисполкома тоже  хотят видеть  фронтовиков из той части,  которые знают работу в народном хозяйстве непонаслышке.
  –И кого метять на эти должности, позвольте полюбопытствовать?- спросил Иван.
  –Фу ты, слово - то какое нехорошее – «метят», – сморщился секретарь, – к скотине применительное. Не метят, а рекомендуют поддержать при выборах на первой сессии – председателем Совета Нуха Дзеукотлова, а исполкома –Ярослава Священко. Последнего ты хорошо знаешь, он у нас «Заготскотом» до войны заведовал.
  –К Нуху Дзеукотлову ничего  не имею, наслышан, что он со своим батальоном одним из первых в Берлин ворвался,  а вот о Священко  хорошего сказать не могу.
   Тарасов удивлённо поднял брови:
 –Так ваши отряды вроде рядом в партизанах воевали?
 –В том то и дело, что рядом, а вот кто воевал, а кто нет, надо посмотреть.
 –О чём это ты, Иван?
–Да всё о том же, – ответил он, – больше отсиживался в лесах Ярослав со своим отрядом, воевал как-то вяло. Есть люди, которые это могут подтвердить.
 –Кто?
 –Бойцы из его отряда, которые по этой причине рассорились с ним и ко мне перешли.  Вяло воевал, то дело известное, хуже того его партизаны поборами с мирного населения занимались. Как-то ко мне даже старик из ближайшего хутора приходил, жаловался: днём, говорит, от румынов окаяных спасу нет, а когда они со страху на ночь в хатах позапираются, наши приходят и грабят. Хотел я Cвященко трёпку задать по этому поводу, да не успел, морячки, что подтянулись от Туапсе в освобождение, поставили им на вид. А вы его в председатели исполкома к нам хотите назначить.
 –Да-а, задал ты мне задачку Рыжебородов, – протянул после недлительной паузы Тарасов,- так стало, значит, тому и быть, доложу об этом в обком.
   По возвращению из райкома Иван собрал в совете Мурата, которого на последнем правлении избрали председателем колхоза и секретаря парткома Тауса Хотова, сказал им:
  –Плохи наши дела, товарищи, и не мне вас учить, к неурожаю всё идёт. Вот я и собрал вас, чтобы посоветоваться, как  к этой неминуемо трудной зимней поре готовиться.
    Первым  выступил Таус Хотов.
  –Много сказок и поучительных историй насчёт этого есть в памяти народной, – сказал он. – Как-то встретились на дороге человек и муравей, разговорились о житье, а мужчина возьми да и спроси у него: «Правду ли говорят люди, что вам муравьям на пропитание в год одного зёрнышка хватает?» А муравей возьми и ответь на свою голову: «Правда!» Тут человек со словами: «Вот мы и посмотрим!»  подхватил его, посадил в газырь, подобрал с дороги зёрнышко, бросил муравью и закрыл. Прошёл год, второй, пока мужчина, наконец, не вспомнил о нём. И каково было его удивление, когда, открыв газырь, он обнаружил в нём живое насекомоё, да ещё и с запасом в половинку зёрна. «Как это тебе удалось?!» – спросил озадаченно он.  «Глупец бы я был, если бы на память твою полагался, –  ответил муравей, – моя дальновидность и  рачительность меня спасли»
  –Вот-вот, и я о том же, – поддержал его Иван, а секретарь парткома продолжил:
  –Пшеницу, кукурузу, подсолнечник, которые получат колхозники по трудодням при таком урожае, конечно же, будет меньше, чем в прошом году и до следущего урожая не хватит. Надо быть бережливей с их запасами, ничего не продавать, а если и придется, то, чтобы купить самое необходимое – соль, мыло и спички. Другое дело человек не муравей и одной его рачительностью до лета нам не выжить. Вовремя ты поднял этот вопрос Иван, нужно уже сегодня начинать выращенные овощи солить и заквашивать на зиму, а фрукты сушить. Мы всегда жили в ладу с природой, и она в такие неурожайные годы всегда выручала нас. Нужно заготовить дикие корнеплоды, опять же сухофрукты из лесных фруктов и ягод, мёд оттуда же. Осенью можно снарядить в горы несколько телег с людьми на заготовку каштанов и ореха, тоже в нашем положении каким-никаким, а будет подспорьем.
–Можно рыбы в реке наловить, что-то засушить, что-то завялить, засолить в дубовых бочках, которые от немцев остались, – сказал Мурат, – я еще, когда жил на Ставрополье, этому делу у хороших мастеров научился.
–Но черкесы в основном большинстве и сегодня её не жалуют, – развёл руками Хотов.
–Прав Мурат, надо запастись хорошо и рыбой, – поддержал Иван. – Многие  наши люди, что фронт прошли, едят её, а что до остальных, то я тебе скажу, Таус, – голод не тётка, надо будет, и рыбу поешь, иные времена нынче, не 33 год на улице, когда черкесы предпочитали умереть с голоду, чем прикоснуться к ней, не до предрассудков.
  Они вынесли эти вопросы  на правление колхоза, а затем и на общее собрание, которые всецело и с пониманием поддержали их.
  К концу ноября 1946 года всеми припасами, которые было намечено заготовить, был переполнен просторный колхозный амбар. Однако не всем это стало по нраву, и в первую очередь председателю райисполкома Ярославу Священко, которого, несмотря на предупреждение Ивана,  Адыгейский обком партии  продвинул на эту должность. И на первом же бюро райкома партии, что состоялось в начале декабря, тот внес на обсуждение этот вопрос, сформулировав его, как дезорганизацию населения сельского Совета  Рыжебородовым перед предстоящей зимовкой. Он же и выступил с докладом, в котором  пояснил, что в период с июня текущего года в колхозе «Красный рассвет» его работники неоднократно отвлекались на заготовку дикорастущих фруктов и ягод и иные дела, что тормозило  сельскохозяйственное производство.
–Но и это полбеды, – сказал докладчик, – своими действиями товарищ Рыжебородов посеял среди местного населения панику о возможно предстоящем голоде в стране, подрывая веру в колхозное производство и  советскую власть в целом. Место ли среди нас такому товарищу, который дескридитирует великие завоевания социализма, в частности, право на высокую обеспеченность населения хлебом и иными продуктами питания?
  На некоторое время Священко смолк, и пока наливал из графина в стакан воду, выпивал её, в кабинете первого секретаря повисла мёртвая тишина, запахло 1937 годом, а некоторые члены бюро райкома партии втянули головы.
–Видите ли, – поправив роговые очки, продолжил далее председатель исполкома, –  Рыжебородов не верит в то, что держава, ещё вчера сломавшая хребет фашизму и вышедшая из этой войны, невероятно окрепшей и сильной, может прокормить свой народ.
  Дальше  больше, и когда Священко,  почти  задыхаясь от собственного гнева, начал применять к Ивану такие слова, как «враг народа», «предатель интересов партии», «пораженец», не выдержал первый секретарь Тарасов и прервал его:
–Вы бы-то со словами осторожней, Ярослав Митрофанович, Рыжебородов проверенный человек, не раз доказывавший словами и делами верность партии и народу.
  Казалось, эти слова остудили наступательный пыл председателя исполкома, но нет, он продолжил нападки:
–А по-моему, Владислав Григорьевич, и уважаемые члены бюро, такой скрытый вредитель, как Рыжебородов, не может стоять во главе сельского Совета.
Теперь прервал Священко председатель районного Совета Нух Дзеукотлов.
–Да как так можно, Ярослав Митрофанович, – не выдержал он, – вы ведь с Рыжебородовым в партизанах рядом воевали!
На этом месте Священко осёкся, недовольно поморщился и закончил:
–Это моё мнение, товарищи члены бюро,  я письменно изложил его и имею твердое решение передать  в облисполком и обком партии.
По кабинету первого секретаря пронеслось недовольное роптание.
Предоставили слово и Ивану.
–Только слепой может не видеть, что сделала длительная засуха с  урожаем, – сказал он. – Даже в нашем передовом колхозе   недобраны сотни пудов пшеницы, кукурузы, подсолнечника. Таже картина и по овощам. Итак, я уверен, по всей стране.
–Ну, Рыжебородов, ты один за всю страну  не отвечал бы! – бросил Священко.
–Радио хорошо слушаем! – ответил Иван и продолжил. – Со своей стороны я, да и каждый из вас, товарищи, хорошо знает  простую истину, что предупреждённый человек всегда лучше защищён от возможной беды и запасы, которые мы сделали, только будут на пользу нам.
 Двояко было на душе Ивана, когда он воэвращался домой. С одной стороны её жгло негодование от доклада Священко, который, видите ли, обиделся на правду, сказанную им о нём, стал строить козни. С другой стороны он был весьма доволен тем, что члены бюро дали ему, наветчику, отповедь, а время, когда вот так просто можно было очернить, растоптать, уничтожить человека при страхе или равнодушном попустительстве окружающих, хоть и маленькими шажками, но уходило в прошлое.
  Особенно трудными в голодном 1947 году выдались конец зимы и весна. Запасы зерновых закончились. И снова, как и в 1933 году, в первую очередь голод тяжёлым обухом  ударил по крестьянству, которое ещё вчера «не щадя живота своего» выращивало хлеб и давала его фронту. И снова по городам и весям побрёл голодающий народ в поисках того, что могло бы потушить сжигающюю его изнутри гиену огненную, и умирал, где придётся. К сонму крестьянства в этот раз прибавился не менее многочисленный отряд инвалидов войны. Безногие и безрукие, обожженные, с другими страшными увечьями, они сидели на папертях у вокзалов, магазинов, у редких ныне церквей, в иных местах большого скопления людей, и  скорбно, стыдливо просили милостыню. «Обрубков», как презрительно называли инвалидов блатные и шушера, регулярно  увозила куда-то милиция, на эти места  приходили другие, и поток их, по которым прошёлся молох войны, казался нескончаемым. Многочисленной была и армия «подранков» - детей войны, потерявших родственников и  определённых в детские дома,  где их  плохо кормили или не кормили совсем, а потому они сбегали и пополняли ряды беспризорников. «Подранков» тоже отлавливала милиция, но они убегали вновь, чтобы воровством или попрошайничством продолжить добывать себе пропитание. Не слаще была жизнь и тех юношей и девушек, которых направили на учёбу в фабрично-заводские учреждения.
  Бывая в Краснодаре и других поездках, Иван с горечью наблюдал эти омрачающие его разум и душу картины. Государство же не спешило открывать  закрома-запасники, словно старалось дожать своих людей, чтобы потом, избавившись от слабых, увечных, больных, отобрав более здоровых, сильных, выносливых, строить с ними послевоенное будущее.
  Время показало, насколько он был прав. Конечно же, недоедали люди и на территории его Совета, но никто от голода не умирал. Иван не злорадствовал по поводу этой своей правоты, а наоборот горько сожалел, что многие председатели соседних Советов,  которых он ещё в июле предупреждал о возможности голода, не вняли его призывам и не подготовились к нему.
  Была середина марта. Ночью прошёл дождь, а потому, пока не распалилось солнце, утро было настолько свежим, что воздух его распирал легкие Ивану. В это утро вернулись грачи и устроили в ауле такой переполох в радостном гомоне, что,  отвыкшие за осень и зиму от соседей голуби и воробьи, словно не зная, чего от них ожидать, с тревожными криками метались в небе, срывались с ветки на ветку, с крыши на крышу. Не терялся на этом птичьем базаре и  ястреб. Притаившись в густых ветвях  ивы, он зорко высматривал близжайшую жертву–воробья, пулей летел к нему, впивался  острыми когтями, относил в  схрон, и возращался на прежнее место продолжать охоту. «Вот кому неведом голод, так этим птицам, хотя они и проноровились жить рядом с людьми» – по-доброму позавидовал им Иван.
  Солнце позолотило верхушки деревьев на склоне над аулом и, просачиваясь сквозь них, стало разгонять утреннюю прохладу, обещая жаркий день. Пора было будить Данилку и собирать в школу, и он вернулся в дом. Тот спал сладко и безмятежно, как могут только дети, беспорядочно и свободно разбросав свои ручки и ножки по всей кровати. Иван тронул его за плечо: «Просыпайся, сынок, в школу пора!» Данилка проснулся, потянулся, но, не открывая глаз, проканючил: «Ну, папа, дай мне еще хоть немножечко поспать.»  «Вставай, вставай, сынок!» – улыбнулся Иван.
   В последнее время Данилка, который заканчивал  второй класс, как-то изменил своё поведение. Если раньше, после уроков в школе, он спешил домой, поев,  прилежно выполнял домашние задания, а потом  сидел дома, то теперь, в своё свободное время, его глаза были на улице, на которую непременно убегал.  «Взрослеет, наверное, – подумал Иван, – а с этим растёт и потребность в непринуждённом общении со  сверстникам ». Но всё было не так. Однажды, подходя домой в послеобеденный час, Иван увидел Данилку, который, осторожно озираясь, с перемётной сумой  спускался к реке. Он пошёл за ним, стараясь быть незамеченным. У землянки, где, до переселения в дом лодочника, жил дед Заря, Данилка остановился, осмотрелся вокруг, поднял крышку над входом и исчез под ней. Иван тоже подошел к землянке, прислушался.
–Я вот тебе краюху хлеба принёс и молока немного, покушай. –  сказал кому-то неведомому Данилка.
  Ему ответил детский голосок:
–Спасибо, Данил, не знаю, чтобы я без тебя делал, с голоду, наверное, уже помер бы.
   Подождав пока тот поест, Иван тоже открыл крышку и свесил в землянку ноги, чем вызвал в ней переполох. Потом он приказал:
–Эй, партизаны, выходи по одному и стройся!
  Первым вышел Данилка и, виновато опустив голову, встал перед Иваном. После него появился смуглый, как уголёк, мальчишка лет десяти и попытался было дать дёру, но Иван придержал его. Он попытался несколько раз вырваться из его рук, но, когда понял, что бесполезно, присмирел, успокоился.
 –Ишь, какие мы строптивые! – усмехнулся Иван, а потом обратися к Данилке. – Ну, что, сынок, знакомь меня со своим товарищем.
 –Ибрагим это. – переминулся с ноги на ногу тот.
 –Вижу, не из аульской ты ребятни, – обратился к нему Иван. – Откуда к нам пожаловал?
 –Детдомовский я. – понурив голову, ответил  Ибрагим.
 –Сбежал?
 –Да.
 –Почему?
 –Кормили плохо и воспитатели дерутся.
    Некоторое время Иван рассматривал худенького с острыми плечами мальчишку, готового вот-вот расплакаться, и про себя, но как-то тихо вслух, озадачился:
 –Ну, и что ты прикажешь мне с тобой делать горюшко  горемычное?
 –В детдом я больше не вернусь! – утерев слезинку, решительно заявил мальчишка.
–Пап, пусть Ибрагим пока у нас поживет. – попросил Данилка.
  Иван покачал головой:
–Ну, как он поживёт, сынок, ему ведь тоже  в школу надо.
  Теперь пустил слезу Данилка.
  Иван махнул рукой и согласился:
–Ладно, пусть поживет, пока я с его воспитателями  разберусь.
    На следующий день он уже стоял в Краснодаре у детского дома, в котором до побега жил Ибрагим. То было серое каменное  приземистое здание с щербинками от пуль прошедших  боёв,  неухоженным двором, на котором буйно росли бурьян, лопухи и молодая побеги алычи. Всё это и покосившийся дощатый сарай с отвалившейся дверью, которая валялась тут же, забор из штакетника с множеством дыр-лазов, надворный туалет без крыши,  говорило о том, что в коллективе детского дома  отсутствуют мужские руки, а если и были, то росли не оттуда.
   Директор детского дома Тамара Ильинична Богатырева подстать своей фамилии была крупной женщиной, добродушного нрава, а потому ещё с порога встретила Ивана тепло и приветливо:
–Я слушаю вас, мил-человек?
–Я к вам, Тамара Ильинична, по вопросу Ибрагима Хаткова.
–Так он от нас сбежал, мы его в розыск подали, – сказала она. 
–У меня он в ауле за Кубанью, – пояснил Иван. – Жалуется, что в вашем детдоме плохо кормят, потому и сбежал.
–А где нынче хорошо кормят! – беспомощно развела руками она. – Что выделяют в горсобесе, из того и готовим им еду. Другое дело обеспечение продуктами хуже стало. Иной раз поделиться с детьми тем, что на персонал детдома выделено, приходится, а сами недоедаем.
–Продуктами мы нашим колхозом  поможем  вам, – заверил её Иван. – И ещё вот, что меня  интересует, – кто работает воспитателем в группе, в которой был Ибрагим?
–Глеб Иванович Селин, – воодушевлённая помощью, предложенной Иваном, ответила она,– из фронтовиков он, по тяжёлому ранению и контузии демобилизованный. Могу познакомить вас.
–Хорошо было бы. 
  Через минуту-другую у порога стоял рослый мужчина лет пятидесяти с изредка вздрагивающими правой надбровной дугой и губами.
–Вы где до войны работали, Глеб Иванович? – спросил его Иван.
–С-с-санитаром в-в «дурке». –  заикаясь, ответил он.
  Иван понимающе кивнул и сказал Селину:
–Вы свободны, Глеб Иванович, вопросов к вам больше нет, – а когда тот ушел, заключил: – Думается мне, Тамара Ильинична, что  война не сделала вашего «санитара» добрей.
–Вы это о чём?
–А я о том, Тамара Ильинична, что нельзя за версту подпускать к детям человека, который работал санитаром в больнице для душевнобольных и буйнопомешанных, где не  раз применял силу, чтобы усмирять их, к тому же контуженного. Он привык к насилию, а теперь переносит его на детей, видя в этом единственный метод  воспитания.
–И как вы прикажите распорядиться им? – озадачено спросила она.
–Увольняйте, Тамара Ильиинична, а если вам его уж очень жаль, переведите, например, в рабочие,  пусть в доме и во дворе  порядок поддерживает, не то запустили совсем.
–А с Ибрагимом, как? – спросила она, когда он собрался уходить.
–Верну его  пока, пусть доучивается в вашей школе этот год, а там посмотрим.
   Как и обещал, он помог детскому дому продуктами, отвёз туда Ибрагима, а Данилка загрустил. Он по-прежнему был прилежен в учёбе, а придя домой, аккуратно выполнял домашнее задание, но на улицу уже не ходил,  мог часами сидеть у окна и смотреть на дорогу, что убегала  за аул. А однажды  сказал Ивану с детским укором:
–У всех в нашем классе есть братишки или сестрёнки, а вот у меня нет…
«Где один ребёнок живёт, там и второму места хватит!» – решился, наконец, Иван на поступок, который в нём зрел, и сказал Данилке:
–Подожди немного, сынок, будет и у тебя скоро братик, дай только Ибрагиму этот класс закончить.
  С  того дня Данилка грустить перестал и ходил, словно окрылёный, с нетерпением ожидая намеченной отцом даты. И вот этот день наступил. В то утро он поднялся раньше Ивана и с волнением, будто бы отец мог изменить принятое прежде решение, ожидал его на лавке у порога. Впрочём, не перестал он беспокоиться и в дороге, и потом,  подъезжая на тарантасе с Иваном к детскому дому, думая, а вдруг Ибрагимку кому-то другому отдали, или откажут нам…А тот бросился им навстречу, как только  тарантас выкатился из-за угла, словно приготовился и ждал их с минуты на минуту. «Дядь Вань, Данилка! – радостно восклицал Ибрагим. – Я знал, что вы не оставите меня одного, приедете за мной!» «А он вас очень ждал с того дня, как вы, вернув его, уехали. –  сказала Ивану Тамара Ильинична. – Все детки как детки, после школы в игрочки разные играют, а он загрустит в другой раз, шмыг в беседку во дворе, да  и просидит в ней  до ночи, посматривая на калитку, пока новая  воспитательница ко сну  не позовёт».
Подав директору детдома необходимые документы, Иван забрал Ибрагима. Всю обратную дорогу глаза детей искрились от счастья, и они купались во внимании друг к другу. «Всё возвращается на круги своя!» – вспомнил Иван изречение из Библии.  Вот и он теперь пошёл по стопам своего приёмного отца Якуба-рыжебородого, усыновив этих  двоих мальчиков. Он верил в бессмертие души, которую сполна отдашь детям, а потом она, преображенная, уйдёт к их детям и внукам, и так в бесконечность…
Голодная пора, наконец, прошла, оставив после себя могилы на кладбищах и в других местах, где несчастных настигла смерть, и они зачастую без  опознания  были похоронены. Ещё свежие, но уже осевшие могилы, в рытвинах и разломах, ни кем не подправленные, походили на незажившие раны, являясь для людей зловещим напоминанием об этой поре и продолжая держать их в страхе.
В те сентябрьские дни 1947 года Мурат и Лика готовились к переезду в свой новый дом, построенный для председателя колхоза всем аулом. Ибрагим был рядом и  помогал им грузить на телегу домашний скарб, а Данилка, как и тогда, когда Иван отвез его друга в детдом, снова загрустил.
–Что ж ты приуныл, сынок? – обратился к нему Иван. – Али не рад, что Мурат с Ликой от нас съезжают?
–Не рад, – шмыгнул носом мальчишка.
–Так не из аула ведь, а на соседнюю улицу, – попробовал успокоить его Иван.
–А я всё равно не хочу, чтобы они уезжали! – почти крикнул Данилка и убежал за колхозный амбар, что стоял невдалеке.
Там  и нашёл его Иван позже, сидящим на сложенных  брёвнах, о чём-то напряженно думая.
–Не надо  расстраиваться, сынок, – сказал мальчишке он. – Так уж в жизни повелось, что каждая семья, если есть возможность, должна иметь свой дом.
Данилка поднял на него опечаленный взгляд и не по-детски ответил:
–А я вот всегда думал, что у нас с Муратом и тётей Ликой одна семья.
Иван ничего не ответил ему, а только подумал, что собственником растёт Данилка, собственником в хорошем смысле этого слова,  и был уверен, ту любовь, что он обратил на Мурата и Лику, подпитываемую в будущем теплыми лучиками из детства, пронесет к ним через всю жизнь.
–Ты мне никогда  ничего не рассказывал о маме, – нарушил повисшую на время тишину Данилка.
–Мал ты ещё, – задумчиво ответил Иван, – вот подрастешь, тогда и расскажу.
Данилка, хоть и чуть обижено, но согласно кивнул, а от вопроса, который, по всей видимости, не один день терзал его детскую душу, не удержался:
–А она, моя мама, жива?
–А вот этого я, сынок, не знаю, – поглаживая его по голове, ответил Иван.
Странное ощущение охватило Мурата в первый день проживание в новом доме, от которого  не мог избавиться до самого вечера. Ну никак он не чувствовал себя новоселом, а считал по воле своего существа  живущим  здесь не первый день. «Да что же это такое, – не мог понять он, –  возможно ли подобное?» – и этот вопрос продолжил буравить его сознание даже ночью. И он задумался, вспомнил всю жизнь, мать, измученную работой, с вечно распухшими от недосыпа глазами, потому что уходила из дома в любое время года затемно и возвращалась к полуночи, мать, с которой скитался по  неуютным, а осенью и зимой всегда холодным жилищам. Вспомнил войну, которую прошёл в стужу или под палящим солнцем, проливным дождём или снегом. И почёму-то небольшую церквушку в пригороде Ставрополя, куда мать взяла его подростком на воскресную службу, и слова пастыря: «Человек, мечтающий о собственном семейном счастье и покое, сначала строит дом в своей душе, а ищущий дорогу к богу, возводит в ней храм!» «Так вот, где собака зарыта!» – серьёзно заключил он, несмотря на свои атеистические убеждения, и только потом смог уснуть.
 До войны, будучи секретарём комсомольской организации, Мурат любил добираться до места по колхозным угодьям пешком, любуясь распаханными полями, колосящимися нивами или кукурузой в рост, шляпками   подсолнечника, под тяжестью которых гнутся их стебли, получая наслаждение от собственной уверенной  поступи, которую они своим богатством ему даровали. Вот и в это утро, он решил вспомнить молодость. Спозаранку пошёл мимо пашни, распаханной и проборонованной после уборки пшеницы и ячменя, и благоговейно возлежащей в своём вековечном ожидании сеятелей, мимо кукурузных полей с обилием крупных початков на каждом стебле, грузных шляпок подсолнечника, как и прежде, под своей тяжестью свисавших всё ближе и ближе к земле. В лето  1947 года урожай пшеницы и ячменя был собран весомый, да и на кукурузу и подсолнечник виды нынче были хорошие, будто бы сама природа, взяла да и решила реабилитировать себя перед людьми, которых ещё недавно ввергла в голод. Всё это переполняло душу Ивана большой радостью.
Неделю назад на правлении колхоза они решили увеличить пахотные угодья за счет корчёвки тех участков, которые были очищены от кустарника  на заре советской власти, но за годы войны, невозделываемые, успели снова зарасти. Районная машинно-тракторная станция выделила колхозу для корчёвки два бульдозера, которые прибыли к месту назначения  вчера вечером. К ним и направлялся  Мурат.
Механизаторы со своими «железными конями» уже ждали его у кромки одного из участков. С тем, что постарше, Мурат  был  знаком ещё до войны, – Индрис Хаужок являлся в районе одним из первых , кто освоил работу на американском тракторе «Фордзон», долго и бессменно  лидировал в социалистическом соревновании , будь-то в пахоте, бороновании или в каких- либо других работах. Он приветствовал Мурата ещё крепким   не по возрасту рукопожатием, словно натруженная кисть его состояла только из костей и жил, спросил:
–Прикажешь начинать, председатель?
–Начинайте! – ответил Мурат.
На это тот повернулся к молодому механизатору, который, вероятно, ещё недавно ходил в его учениках, и сказал:
–Как я тебе говорил, Мос, лопату слишком не опускай, старайся срезать кусты под корень, не задевая при этом верхний плодородный слой, ибо в нём вся сила и соль земли.
Молодой и кареглазый Мос согласно кивнул. А потом бойко, бодро, выбросив в небо струйки сизого дыма, словно барабанная дробь, разрезая прохладную влажность осеннего утра, затарахтели на тракторах «пускачи» прелюдией к работе основного двигателя, и только после этого машины, урча и лязгая железом, пошли в наступление на заросли кустарника.
К полудню была  раскорчёвана треть поля, и Мурат отправился в аул на колхозную кухню, чтобы распорядиться о доставке механизаторам обеда, и едва спустился в балку, как услышал сзади оглушительный взрыв, мгновенно повернув  голову, увидел взметнувшийся ввысь столб из комьев земли, окружённый пылью…Дальше всё было, как во сне. Поняв, что произошло, он помчался к тракторам на пределе своих  возможностей, но, с ощущением, что ноги плохо повинуются ему и передвигаются слишком медленно. Выскочив из балки, увидел объятый огнём трактор Моса, а рядом невдалеке его тело и сидящего возле него, словно застыв в камне, Индриса. Он подбежал к ним и попытался нащупать пульс парня, на что его наставник вышел из состояния отрешённости и тихо сказал:
–Бесполезно это, председатель, на мине подорвался трактор, а его  выбросило от взрыва и так ударило об землю, что после  не выживают…
Потом Индрис склонил голову и почти прошептал:
–Что ж я, сынок, скажу твоей матери!.. – и пояснил. – На войне  отец и старший брат Моса погибли, а вот теперь и его унесло её эхом… Совсем одна осталась женщина.
Так, казалось, прошедшая война, нет и нет, оглядываясь с хищным оскалом назад, превратила на годы одну из самых мирных профессий тракториста-хлебороба в местах, где были бои, в  наиболее опасную. А они уходили и уходили в прямом смысле этого слова на битву за урожай и погибали сотнями, оставляя за собой ценой собственных жизней взращённые нивы и чистую от мин и неразорвавшихся   бомб и снарядов землю-кормилицу.
Пятого марта 1953 года умер Сталин и люди, прежде чем окунуться в глубокий траур, испытали такое ошеломление и ужас перед будущим, словно они были пассажирами одного большого корабля, лишившегося в одночасье рулевого и ветрил  в промозглой океанской  ночи.
Казалось, в стране остановилась жизнь. В тот вечер после дня, когда эта весть, для кого неожиданная и страшная, а для кого долгожданная и радостная, разлетелась по всему миру, в доме Ивана, словно на бдение над телом усопшего вождя, соберутся его друзья – Таус Хотов, Тох Ереджиб, Туркубий Болоков и Мурат.  Они так и просидят в нём молчаливо, в унынии, до поздней ночи, пока он не скажет им: «Горе  в наш дом пришло большое, но, как всегда говорят аульские старики, никто из-за него ещё в могилу с покойником не полез, тот, кто остался,  должен и будет жить!» Друзья поохают, поахают и разойдутся, а Мурат останется.
–И  всё-таки, дядь Вань, как мы теперь без него? – спросит он искренне и совсем удручённо.
–А так и будем, – ответит Иван, а затем задумчиво добавит. – Я, Мурат, твоего отца любил не меньше, чем ты Сталина, но, как видишь, живу.
–Я не о том, дядь Вань, как страна будет?
–Твоего отца, Мурат, хоронили всей Кубанью, казалось, веренице людей, погружённых в горе, не было конца. – Но, как видишь, и Кубань жива. Так и Сталина похоронят всей страной, забудут, и продолжит она жить. Хорошо ещё, если просто забудут…
Мурат вздрогнул:
–Вы это о чём, дядь Вань?  Неужто и с ним могут поступить, как с отцом после гибели?...
–Всё может быть…
–Нет-нет…Ведь мы с именем Сталина в атаки на врага ходили!.. Как можно? Почему?
–А потому, Мурат, что такой человек, как Сталин, облечённый властью, большой властью, не мог  кого-то любить, да и  особо жаловать, – закончит Иван.
Мурат понимающе кивнёт.
Вскоре после смерти Сталина, 28 марта 1953 года газета «Правда» опубликовала «ворошиловскую» амнистию. В считанные недели лагеря и тюрьмы покинули 1 миллион 200 тысяч человек. Амнистии подлежали все, кто был приговорён к лишению свободы менее, чем на пять лет; все осуждённые за должностные и экономические правонарушения, за злоупотребление властью, а также беременные женщины и матери, имеющие детей младше десяти лет, несовершеннолетние, мужчины и женщины старше 55 лет. Среди амнистированных оказалось много воров и грабителей, и преступность захлестнула крупные города. Уставшие от лютых сибирских морозов и голодных лет, потянулись некоторые амнистированные и в хлебные южные края, в том числе   Краснодар. Волна преступности захлестнула его. На улицах стало невозможно ходить, из рук женщин вырывали сумочки, срывали головные уборы. Карманники промышляли в автобусах, трамваях, троллейбусах, на улицах, везде, где скапливалось много людей. Квартиры обворовывались днем и ночью. Поножовщина и грабёж даже средь бела дня стали обычным делом. Милиции явно не хватало сил и средств, чтобы остановить преступность, которая, как наровистая лошадь, не поддавалась, оставаясь необузданной. В этой тяжелейшей ситуации  городские власти обратились к фронтовикам города и окрестных станиц, аулов и хуторов, комсомольцам, и те решили спасти положение.
В ауле были созданы три народные дружины, которые возглавили Иван, Хотов и Мурат.
 В тот день дружинники Ивана задержали одного карманники и квартирного вора. Честь-по-чести доставили их в городской отдел милиции и в ожидании  оформления задержанных и передачи в дежурную часть, где была очередь, Иван прошел по коридору к открытому окну. За ним благоухал май, весна, как половозрелая девушка, одевшись в зелёный, игравщий свежестью, наряд, казалось, ждала любви и восхищения собой.
–Женщина, вы «ворошиловка»? – спросил кого-то милиционер в кабинете с дверьми настежь, что был рядом.
–Нет! – ответила она. – Я не по амнистии, а по сроку, десять лет от звонка до звонка.
Что-то ухнуло в памяти Ивана, как взрыв снаряда, что донёсся из дальней дали. А милиционер прошелестел бумагами и продолжил допрос:
–Из Норильска, значит. И скажите, гражданочка, где же вас до сих пор черти носили?
–Норильск ведь не ближний свет, на перекладных добиралась. –прокашлявшись, устало и покорно сказала женщина.
«Голос! Этот голос!...Где я мог слышать его?»... – стал лихорадочно листать  страницы памяти Иван, предчувствуя в ответе на этот вопрос пришествие в собственную жизнь каких-то неопределённых сложностей.
–Вы, гражданка Леднева, нарушили закон, не явившись вовремя к месту регистрации и предписания, – продолжил тем временем милиционер.
«Леднева? Мария! – мелькнули в сознании сначала подсказка, а затем и догадка. – Мать Данилки!»... «Надо же было такому случиться, чтобы мы оказались с ней в одном и том же городе, месте и времени!» – поразился Иван. Он мог бы забыть об этом и не пустить её в свою с Данилкой жизнь, благо, наверное, она считает, что сын погиб, а тем более и предположить не может, что воспитывается  Иваном. Но это было против его совести, ведь Мария была матерью Данилы, матерью, которая ради жизни своего ребёнка пошла на предательство, поломав тем самым и искорёжив собственную жизнь и судьбу. К тому же и сам Данила, взрослея, с каждым годом всё больше и больше интересовался ею, а он еле отбивался от его вопросов, стараясь сберечь  молодую и неустоявшуюся психику приёмного сына. В общем, ещё не решив, что предпринять по этому вопросу и как будет лучше, он проследил за Марией и узнал, где она остановилась в городе.
Вернувшись, он всё без утайки рассказал Данилке о его матери, о том, как тот попал к нему, что видел её освободившуюся в отделе милиции. Вступивший в пору своего отрочества Данила, нервно теребя край рубахи, прослушал Ивана, а когда тот закончил, сказал разочарованно:
–Не такой я представлял её, папа, а она оказалась предателем.
–Всё не так просто, Данила. – произнёс Иван. – Предательство, оно, конечно, было, но она пошла на него ради тебя, твоей жизни. И ты должен решить, – нужна тебе такая мать иль нет.
Майским воскресным днем они уже стояли у порога квартиры, которую снимала Мария. Иван постучал в дверь. Она со скрипом открылась. По лицу Марии, что возникла в проёме, стремительно пронеслись испуг, недоумение, радость, граничащая с восторгом, а потом всё это утонуло в яростном водовороте смятения чувств. И у нее, как тогда, зимой 1942 года, подкосились ноги, и она едва успела выдохнуть: «Командир!…Данилка!»…
Данила бережно перенёс мать на кровать, а когда она пришла в себя, Иван спросил:
–Меня-то ладно, человек после пятидесяти лет мало уже изменяется, но я диву даюсь, как ты, Мария, Данилку узнала, ведь в нём от того пятилетнего мальчугана, можно сказать, ничего не осталось?
–А душа, а глаза же остались, да и моё материнское чутьё не подвело, – тихо ответила она.
Данила посмотрел на Ивана взлядом, в котором сквозил вопрос, – что будем делать с ней, папа?
–Поедем к нам жить, Мария. –  предложил на это он.
–Замуж за себя, что ли, зовешь, командир? – попыталась отшутиться она.
–В матери к сыновьям моим! – твёрдо ответил он.
Она стала на редкость  хорошей хозяйкой, освободив Ивана от множества забот по дому и сыновьям, но многим в ауле это не понравилось. Старухи говорили по углам: «Напрасно он привел её в свой дом. Ведь не жена  ему. Оправится после тюрьмы, сбежит, да и Данилку с собой прихватит, на кого он столько лет потратил, во внимании и любви вырастил». А как-то июньским вечером пришёл к нему Таус Хотов и позвал со двора.
–Не надо было, Иван, брать  эту Марию к себе в дом, – сказал он серьёзно, посматривая в сторону.
–Это почему, Таус?
–Да потому, что тот, кто предал единожды кого-то, может предать и тебя!
–Не верю я в это! – ответил Иван. – Мария пошла на предательство ради собственного дитя, к тому же отсидела положенные по закону десять лет.
–Мало отсидела, насколько мне известно, за такое преступление двадцать пять лет дают.
–Судья ей попалась понимающая, что сама при вражеской бомбёжке сына и дочь потеряла, вот и вошла в  положение.
–А по мне, Иван, у каждого человека должен быть свой собственный судья,–  совесть. Похоже, у Марии совести этой нет, а была бы она, взяла да уехала после лагеря в места, где её не знают.
–С её-то «волчьим билетом», куда теперь не езжай, нигде с распростёртыми объятиями не встретят. – ответил Иван.
–Велика Россия, что бескрайней Сибирью приросла, а в ней есть такие поселения, где она бы могла быть своей.
–Не будем загадывать наперёд, Таус, – закончил разговор Иван. – И пусть нас время рассудит.
Похоже, что в ауле её недоюбливают стала догадываться и Мария. Она теперь без острой надобности  не выходила на улицу, а в просторных комнатах и во дворе, переделав всю работу, как человек под домашним арестом, не находила себе места. «Ты бы сама не ограничивала  свою свободу, – сказал ей как-то на всё это Иван. – И на людей не обижайся и не бойся их. В ауле нет семьи, которая бы не потеряла на войне одного, а то и двух-трех человек. Время должно пройти, чтобы они хоть смирились с твоим присутствием, не говоря уже о добром отношении». Мария посмотрела на него с такой болью в глазах, будто бы кто-то взял и грубо притронулся к её открывшейся  душевной ране. «Да, да, – повторился он, –  не обижайся на них и не бойся!»
Она, казалось, вняла его призыву и через некоторое время грусть и уныние на лице   сменились  интересом к жизни в глазах, а кожа на нём, некогда блёклая и тусклая, оживилась румянцем. Но так было недолго. Сказались годы, проведённые в лагере, полученные болезни, и она слегла. Данила очень переживал за мать и в свободные часы от занятий в школе не отходил от её постели. Узнав о тяжёлой болезни Марии, многие аульчанки-соседки изменили к ней своё отношение, по очереди оказывали сугубо женский уход, а вечерами коротали у изголовья время, отвлекая её от недуга разговорами в меру. К осени Мария пошла на поправку и в один из теплых деньков «бабьего лета» Иван впервые за эти месяцы вывел её во двор и усадил на лавку у порога. Она с удовольствием открыла лицо солнцу, и в блажестве прикрыв глаза, сказала:
– Спасибо тебе, Вань, спасибо за всё, что не расстрелял тогда, Данилку спас, растил эти годы и вернул мне.
«Вань, – усмехнулся в душе тоскливо он, – так меня со времён гибели Анастасии никто не называл»… Но это было приятно ему. А потом скупо по-мужски ответил ей:
–Да ладно, Мария. Пошла на поправку, и  хорошо, а то Данилку совсем извела.извела.
После обеда вернулись из школы Данила и Ибрагим, а Иван невольно залюбовался ими. Они были подстать друг, оба рослые и смазливые на лицо, как когда-то он в молодости, и невольно вспомнил черкескую поговорку, которую любил повторять Якуб-рыжебородый: «Даже скотине грех быть непохожей на своего хозяина, а детям и подавно». Залюбовалась ими и Мария, а потом повернула к нему   глаза, вновь заискрившиеся благодарностью.
В тот день Ивана вызвали в райком партии и, как только он вошёл в кабинет первого секретаря Тарасова, тот сказал ему:
–Правы  оказались вы, Иван, не тем человеком оказался Ярослав Священко, сняли мы его с должности председателя райисполкома, а вместо него назначен уважаемый вами Нух Дзеукожев.
–Издалека начинаешь, Владислав Григорьевич, – улыбнулся Иван. – Говори же, зачем звал?
Тот также улыбнулся в ответ, а потом, чуть посерьезнев, ответил:
–Хочу поручить тебе дело архигосударственной важности.
–И какое же такое дело?
–Назначить хочу тебя заместителем председателя райисполкома по переселению.
–По переселению кого?
–Восьми наших предгорных хуторов.
Иван вздрогнул и покачал головой:
–Да как же  можно, Владислав Григорьевич, я в тех краях родился и они мне очень дороги!
–Понимаешь ли, Иван, врага мы победили, врага грозного и сильного, но другой враг всегда не дремлет и к войне с  ним всегда надо быть готовым. Вообщем, министерство обороны хочет в тех краях военный полигон построить.
–Ну, раз военный полигон…– сник Иван.
–Вот и ладненько, – потёр довольно руки Тарасов, – человек ты хваткий, не в одном деле проверенный, завтра же берись и за это.
Было жаркое лето. Отправив последнюю семью переселенцев на телегах со скарбом на хутор Почтовый, где планировалось создать укрупнёные колхоз и сельский совет, он прилег под раскидистую ветлу и задремал. И приснился ему сон, что по тропинке сквозь изумрудную траву, бегущую через этот хутор, идут парень и девушка, в белых одеждах,  с прекрасными ликами, как бог и богиня, что сошли с небес. Он что-то шептал ей на ушко, а она при этом заливисто и звонко смеялась. «О, это любовь, какая только может быть между мужчиной и женщиной!» – промелькнуло в его обременённом дремотой сознании. Потом стали мелькать картины из собственного прошлого в строго построенном обратном временном порядке. Сначала увидел себя и Анастасию, что нежились друг с другом в ночном, потом Якуба, который везёт его на коне по этим местам к могилкам матери и деда Ерошки,  снова себя, бредущим утром по станице подпаском, услышал свой первый крик при рождении… И всё это было уже не сон, а бред и полузабытье…
Вечером его хватились в хуторе Почтовом, приехали и отвезли домой в аул.
Всю ночь над одром умирающего Ивана, как и принято, по черкесским обычаям, просидели Мурат, а также  Данила и Ибрагим, что повзрослели  в одночасье. Принято было по обычаям бдение и для друзей того, кто умирал, но  Таус Хотов, Тох Ереджиб, Туркубий Болоков ушли из жизни ранее один за другим в течение полутора месяцев, словно торопились  попасть в мир иной до Ивана, чтобы потом достойно встретить в нём своего друга и собрата по оружию.
Говорят, что бог даёт праведному человеку возможность перед смертью попрощаться с родными и близкими, дал он под утро её и Ивану, снабдив его трезвостью разума и чистотой языка.
–Данила, Ибрагим, дети мои, – сказал он, – слушайтесь во всём Марию, она вас плохому не научит, а по старости не оставляйте её одну. И ты, Мария, холь и лелей их, сколько любви ты в них вложишь, столько  в ответ и получишь.
Потом он призвал Мурата и сказал:
–В тот день, когда было принято решение о перезахоронении твоего отца Хамата, я с друзьями выкрал его прах и предал  земле на нашей реке у белых камней, под той старой лиственницей, о которой ты знаешь. На аульском кладбище не похоронил, потому что свежая могилка не осталась бы незамеченной, а наушников в те времена было много. Вот и пришлось его похоронить «за оградкой», как самоубийцу, героя, как самоубийцу, – на этом месте он осёкся, крупная слеза скатилась по его лицу…Потом, после смерти Сталина, – продолжил он, – как только я принимал решение о его перезахоронении, что-то очень сильно мешало мне, мои руки тряслись, как у пьяницы, который не смог бы удержать лопаты, а он, казалось, шептал:  «Оставьте мой прах в покое, мне хорошо здесь, под этим деревом, над рекой моего детства!»
Он на время смолк, перевёл ослабевающее дыхание, и попросил:
–Ты перезахорони его, сынок, в центре аула перезахорони со всеми почестями, которых твой отец достоин.
Теперь он смолк навсегда, а Мурат, горько выдохнув: «Всё!», прикрыл его веки и уложил на груди ещё тёплые руки. А Данила и Ибрагим обняли Марию, и их истошный плач разнёсся над аулом, что находился в дрёме.
Всё теперь Ивану было нипочём, и то, что таких переселений, которое надорвало его сердце, будут тысячи. Переселений неперспективных деревень. Переселений при воплощении сталинского плана преобразования природы, который «отец народов» собирался осуществить ещё до войны, но она помешала, когда будут сорваны с родных мест миллионы, а дорогие сердцу их деревни, сёла, аулы, хутора и даже города, в которых они жили веками, будут разрушены. Всё  теперь  Ивану было нипочём, что при этом будут вырублены тысячи и тысячи гектаров девственных лесов, залиты под бетонные саркофаги миллионы «отеческих гробов», а всё это потом окажется под водой. И будет в этом бесноватость при созидании.
Прожив свою жизнь достойно и, освободившись от бремени бытия, он покинул этот мир, а с неба упала ещё одна звезда…
Согласовав с обкомом партии и, похорнив Ивана в центре аула, через некоторое время Мурат упокоил рядом с ним и прах своего отца.
В то августовское воскресение аул, собравшись у могил Хамата и Ивана, ждал высоких гостей, соратников Хамата по революционной работе – Поликарпа Зиму, который был реабилитирован перед войной и прошёл её, командуя мотострелковой дивизией, дослужился до генерал-майора и Лукерью Аникишину, подполковника медицинской службы, в войну начальника госпитального поезда.
–Едут, едут! – указав на дальний косогор, крикнул вихрастый мальчишка лет десяти.
Увидел райкомовский «Вилис» и Мурат. Машина подъехала.
–Мурат Рыжебородов, председатель местного колхоза, –  протянув руку генералу, четко, почти по-военному представился он.
–Да, да,– всматриваясь в черты его лица, а затем, переведя взгляд на звезду героя, задумчиво ответил генерал. – Мог бы догадаться и сам…
Мурат не был похож на своего отца. Он был выше ростом и светлокож, но, видно, что-то мимолётноё во взгляде, манерах, которое передаётся нам от родителей, частица их души, были подмечены Поликарпом и он крепко обнял его.
–Неужели это сын  Хамата! – блеснули догадкой и заискрились глаза Лукерьи.
–Он самый! – с тёплой улыбкой ответил генерал и с гордостью добавил. – Герой!...
После этого, обнажив седую голову, он склонил её над могилой Хамата и произнёс:
–Ты никогда не искал покоя в борьбе за справедливость. Не обрёл его и после гибели, пока не вернулся на родину. Спи спокойно, мой верный друг и собрат, а мы, сохраним о тебе светлую память.
И после того как Лукерья возложила цветы, Поликарп перешёл к могиле Ивана и сказал:
–И тебе, Ваня, спасибо! Спасибо, что не дал надругаться над прахом и памятью своего брата и нашего друга.
Потом за накрытым любезно столом для дорогих гостей Ликой, он также, склонив седую голову, скажет:
–Всё было в наших судьбах большевиков-ленинцев. И борьба за светлые идеалы революции, и тюрьмы, где нас пытали  враги, они-то понятно, пытали и свои за преступления, которые не совершали, но мы выжили, хотя потеряли многих соратников, выжили потому, что верили в наше общее дело и его идеалы. А как же без веры этой? Без неё мы не были бы  достойны светлой памяти товарищей, без неё мы и у немцев войну  не выиграли.
Потом, увидев Данилу и Ибрагима, которые вышли из дома, он приблизил их к себе и завел с ними неспешную беседу.
–Вот такой он всегда. Очень любит детей. – тихо сказала Мурату Лукерья. –Своих-то не нажил, как и я. Бывает, выйдем в городской парк  вечером, а девочки и мальчики вьются вокруг него вьюнком, да что они, воробьи, которых он всегда подкармливает, кажется, по–иному щебетать начинают, как-то радостней, что ли. Пройти, через что он прошел, и остаться таким человеком, порой мне кажется невозможно. Я ведь всегда его любила, с самих наших рабочих революционных кружков, но он был не достижим для меня этой высотой своих человеческих качеств, которых у меня не было, и я благодарна судьбе, что могу быть рядом с ним, хоть и на старости лет.
Она смолкла на некоторое время, а потом пояснила:
–Я, наш дорогой Мурат, мужа своего доктора Копелевского ещё до войны потеряла, а его, Поликарпа, молодая жена не дождалась из лагеря, связавшись с каким-то партийным деятелем. Вот мы и сошлись, чтобы докоротать эту жизнь вместе.
Вечером за ними вернулся райкомовский «Вилис», тепло попрощавщись с домочадцами, Поликарп и Лукерья уехали, все вернулись во двор, а Мурат задержался и ещё некоторое время смотрел автомобилю вслед. Сегодня он обрёл родных людей, и грустно было расставание с ними…
На следующий день в аул приехал первый секретарь райкома партии Тарасов. Вместе с Муратом он объехали поля под кукурузой и подсолнечником и, оставшись доволен увиденным,  сказал:
–Быть твоему колхозу нынче, Рыжебородов, по всем показателям лучшим в районе, а может даже и области.
–Стараемся, Владислав Григорьевич! – ответил Мурат.
–Однако не за этим в главном я к тебе приехал. – продолжил тот и сказал без обиняков  напрямую. – Хочу, чтобы ты продолжил дело, начатое Иваном, возглавил укрупнённый колхоз в хуторе Почтовом.
–Но, Владислав Григорьевич, – попытался было возразить Мурат, – в этом ауле мой отец родился, да и сам я большую часть жизни здесь прожил, даже если не считать тех лет, что на войне был.
–Иногда ради общего дела надо уметь «рвать корни», герой, – был непреклонен Тарасов. – И потом, принятое решение согласовано мной с членами бюро райкома партии и наше мнение по данному вопросу было единодушным. Все считают, что ты достоин и можешь поставить на ноги это хозяйство.
Хутор Почтовый, созданный царизмом сразу же после окончательного покорения Кавказа и Черкессии, как и сотни других на почтовом тракте, ведущем из Петербурга в Закавказье, предназначался для несения этой государевой службы. Здесь меняли уставших в упряжи за долгую дорогу лошадей, добирали почту из округи, отдыхали на постоялом дворе кучеры и сопровождавшие их фельдегери. Со временем, когда на Кавказ были проведены железные дороги, Почтовый утратил свою роль. Население же его,  лишённое государственной поддержки, вернулось к патриархальному укладу жизни и через несколько лет, занявшись подсечным земледелием, животноводством, охотой в богатом на дичь и зверьё лесу, заготовкой ягод и сухофруктов, рыболовством в реке, где она кишела, пчеловодством,  стало одним из наиболее зажиточных в округе. Жители  Почтового, в основной своей массе казачество, считались «белой костью» среди окрестных хуторов, в которых жили переселенцы из средней полосы России. Их уважали, их боялись. И не дай бог, кому-нибудь из мужиков и кацапов, как презрительно называли соседей казаки, сцепиться с ними, например, из-за пастбища или сенокосных угодий, то было бы ему быть битым, больно битым. И если случалось какому-нибудь казаку, горделиво восседая на лошади, проехаться по их  хутору, то редкий мужик не посмотрел бы ему  вслед и не произнёс с восхищением: «Поштовик едет!» А если случалось проехаться по хутору черкесу, принадлежность коего для них была к диковинному и свирепому народу, то улицы пустели, да так, что было слышно жужжание мух и пчёл на них. Так было в стародавние времена.
 Не большие изменения внесли в эти отношения и советская власть, и прошедшие войны. А теперь, когда их поселили вместе, Мурату предстояло дело не из лёгких, создать из этой массы людей с опаской, а то и с недоверием  посматривающих друг на друга, единое укрупнённое хозяйство.
Прежде чем переселиться в Почтовый, где  в последний раз он побывал в предвоенном сороковом году, Мурат решил съездить туда, чтобы на месте ознакомиться с состоянием дел, с настроениями людей, с которыми предстояло строить новый колхоз. Над долиной, в которой селился хутор, остановил «полуторку», вышел из неё.  Почтовый, та его часть до подселения других хуторов, утопала в пожелтевшей листве осенних садов, разбегалась узкими и кривыми улочками во все стороны света. Улицы же переселенцев были полной противоположностью ей, прямые, как стрела, и широкие, они тянулись с запада на восток, подпираемые с юга стеной леса. Он пригляделся внимательно и увидел размеренно текущую жизнь в старом хуторе: шли за водой к реке женщины, ехал куда-то на телеге возница, играли на улицах дети, а мужчины, собравшиеся у сельского клуба, о чём-то неспешно вели беседу. В новой части хутора напротив, – улицы  были пустынны, во дворах тишина и никакой суеты, и лишь только крупный бычок, вероятно явившийся сюда  с другой окраины, осмотревшись и ощутив простор, играюще лягаясь и мотая головой, помчался куда-то прочь…               
Первым делом Мурат решил встретиться с бывшим председателем колхоза переселённых хуторов Фомой Гуровским.
–Почтовцы и раньше нас не особо жаловали, когда мы были соседями, – положив на колени широкие ладони, – сказал он. – А сейчас тем паче, будто мы пришли сюда по своей воле и без спросу сели за их стол.
–Почтовцы народ с характером, – согласился с ним Мурат. – Но мосты с ними наводить всё одно вам надо.
Углублённый же в свои мысли Фома, казалось, не услышал слов Мурата, а продолжал:
–Больше месяца здесь живём, а всё привыкнуть не можем, особливо наши старики, что родились на хуторах, обзавелись семьями, народили детей, жизнь на них прожили. А теперь вот лелеят надежду, что одумается государство и вернёт им отчий край и родные дома. Да что старики, и нам, более молодым, жизнь на тех хуторах по ночам снится и гложат сердца  сны те…
–И я тебе скажу, Фома, не по своей воле иду сюда председателем из отцовского аула, – сказал Мурат. – Однако  выбирать между тем, чего хочу и тем, что надо, умею. Это только птицы, Фома, улетев осенью на юг, и, вернувшись, вновь могут обрести родину, а человек не всегда.
Некоторое время они молчали, а затем Мурат заключил:
–В общем, повторюсь, – наводите с местными мосты, готовьте к зиме свои улицы, сажайте сады, иными словами, пускайте в эту землю корни.
Выйдя от Гуровского, Мурат направился к пока ещё действующему председателю колхоза «Родина» в хуторе Почтовом Семёну Кандыбе, с которым был давно знаком по совещаниям работников сельского хозяйства в районе.
–Что же вы, Семён, так недружелюбно переселенцев встретили? – суть да дело спросил его.
–А за что их любить-то! – недовольно ответил тот.

–А за что не любить?
–Ну, это долгая история, – поморщился Семён, – одним словом не скажешь.
–А ты расскажи, я послушаю, время у меня для этого есть.
–В тридцатых годах, когда на Кубани стала шириться коллективизация, мы, казаки хутора Почтового, не поддержали её, – начал тот. – Известное дело, почти все  зажиточные были. В редком дворе  не увидеть три, а то пять голов крупного рогатого скота, дюжины или более свиней, прочей живности. Почти каждая семья имела пароконку и молотилку, а кое-кто и собственную паровую мельницу. Никто не хотел это добро, горбом нажитое, обобществлять. А на соседних хуторах в это время жила почти одна голытьба. Терять им было нечего. Они восприняли коллективизацию с воодушевление, ходили по округе с плакатами, частушки про нас «буржуев» и «кулаков» распевали. Потом по решению наших стариков мы  пошли в колхоз, и они туда же, а вот обобществлять им было нечего, потому как зажиточными у них  были одна, а в редком случае две семьи на хутор. Вот и заставили нас передать им из своего колхоза пятьдесят коров, два десятка лошадей, тридцать свиней, пять молотилок и одну мельницу. К голодному тридцать третьему году они заморили бескормицей почти половину стада, а остальную часть пустили под нож. Председателя и бухгалтера, как водилось тогда, в лагеря отправили, а нам снова строго наказали поделиться с ними скотиной. Много времени прошло с тех пор, но даже после войны у них колхоз не состоялся, тогда, как  мы своими покзателями в работе стали греметь по всей Кубани.  Вот за всё это и не любят их наши казачки. И на кой ляд, скажи, Мурат, нам такие работнички, что делают дело спустя рукава и живут одним днём.
–Неужели всё с ними так плохо?
–Плохо! – ответил Кандыба. – Потому я и отказался возглавить укрупнённый колхоз. Наверное, я нечета тебе, герой, надеешься справиться, берись.
Через три дня, погрузив на «полуторку» семейный скарб, усадив Лику и малолетнюю дочь Светлану в кабину с водителем, а сам, забравшись в кузов, Мурат выехал к новому месту работы. На пятницу назначили общее собрание колхозников, на котором избрали членов правления, а Мурата председателем.
В своей первой речи на общем собрании  «Родины» Мурат поспешил порадовать колхозников тем, что район выделяет им два новых трактора и грузовой автомобиль, пятьдесят племенных коров, а также то, что есть договоренность с командованием военного округа о предоставления колхозу под сенокосные угодия и выпасы земель, ушедших под полигон.
Гул одобрения пронесся по сельскому клубу.
–Я готов работать с вами на общее благо не покладая рук, – заключил свою речь Мурат. – Но одного  не потерплю, чтобы в нашем колхозе кто бы то ни было делил людей  на  своих и чужих, потому как с этим вопросом мы разобрались раз и навсегда в гражданскую войну и последующие годы.  Будем трудиться, как одна семья.
После этих его слов в сельском клубе установилась тишина, а сидящие и так порознь в нем почтовцы и переселенцы чуть ли не отвернулись друг от друга. «Нелегко мне прийдётся с вами, – обратился к ним в мыслях Мурат. – Ну, ничего, как там говорят в народе, стерпится и слюбится, и я непременно приложу к этому руки».
Весна на Почтовом была по-особенному красива. Обрамлённая ожерельем смешанного леса, игравшего свежей палитрой красок, долина, в которой селился хутор, наполнялась  в эту пору дивными запахами. Река, пересекавшая её и убегавшая на восток, с блёсками солнечных зайчиков, олицетворяла своим течением в ней торжество жизни среди этого безмолвного и неподвижного величия холмов, курганов и вековечного лёса. К маю в долину проложили две дороги от Краснодара. Автомобильная трасса, как когда-то старая дорога, пришла в неё с севера, а железнодорожная ветка, прокладываемая впервые, с запада. Сразу же за хутором их запаралелили и они, как две сестрицы- реки, каждая со своим руслом, побежали к Черному морю. И если Иван  относился при жизни очень настороженно к таким нововведениям, что  окончательно разрушали остатки патриархального уклада, в котором он родился и который любил, то Мурат  всегда встречал их с радостью, почти с восторгом, потому как был уверен, что только они, а тем более дороги, способны расширить горизонты будущего.
К первому мая он решил организовать в колхозе праздник – общерайонную «маёвку». И мысль это пришла не случайно. Всё, как нельзя хорошо складывалось в их хозяйстве, в сроки посеяли пшеницу и ячмень прошлой осенью, кукурузу и подсолнечник в эту весну, провели на нивах уходные работы, что ж не устроить то людям праздник. Поставив в известность о своём решении райком партии и райисполком, и, получив их одобрение, он нарочным разослал приглашения в другие колхозы и стал готовиться к празднику. И он удался на славу. Со сцены, которая состояла из двух кузовов грузовиков с открытыми бортами, приставленных друг к другу,почти целый день, то и дело звучали напевные русские народные и казачьи песни, сдобренные лихим переплясом, гортанное черкесское мужское многоголосье, что чередовалось с искромётными танцами, – и всё это под аккопанимент гармоней и струнных инструментов, плакал армянский дудук…Развернулась душа кубанская во всей своей широте и былой вольнице, да так и не свернулась до самого вечера…
В полдень были назначены скачки и прошли, как говорится, на одном присвисте, под крики возбуждённой публики, топоте лошадей, под разудалое и горячечное гикание наездников. Та же атмосфера царила и на джигитовке, на которой, как и на скачках, задавали тон действу конники завода Анисима Тесеева, приглашёные на празднество Муратом.
–Лично меня многое связывает с Рыжебородовыми, – скажет на закрытии праздника, обращаясь к его участникам, по-прежнему крупный, но уже постаревший и погрузневший Анисим, – с отцом вашего председателя Хаматом, нашим командиром, я прошёл всю гражданскую войну, испытывая вместе с ним  тяготы и лишения лихолетья. А вашему Мурату я обязан самой жизнью, и тем, что смог сохранить табун лошадей в прошедшую войну, табун, от которого вновь пошло развитие коневодства на  славной Кубани.
На мгновение Анисим смолк, казалось, ещё и ещё раз переживая годы, времена, о которых говорил, а затем закончил:
–Не принято на праздник ходить без подарка. Вот и мы, заводчане, на нашем общем собрании, согласовав это с партийными и советскими органами района,  решили сделать вам его.
Под эти слова Анисима молодой и русоволосый парень в черкеске под уздцы вывел к сцене двух статных и сказачно красивых лошадей вороной масти.
–Мать честная! – обозревая это диво и сдвинув на затылок картуз, произнёс восхищёно неказистый мужичок из первых рядов, предваряя гул одобрения среди участников празднества…
–Это наши питомцы-двухлетки Гамлет и Офелия, – расчувствованный реакцией людей и чуть смущённо, пояснил Тессев, – потомство от наших чемпионов и рекордистов производителей и кобылиц.
Построив  летом для них отдельную конюшню с  расчётом, чтобы, прикупив ещё пару таких же породистых лошадей, расширить дело в будущем  до конефермы, а там, даст судьба, и до конезавода, Мурат засучил рукава. Первым делом он пригласил из Краснодара грамотного специалиста по коневодству Савву Маркиянова, который по науке поставил денники в конюшне и каждый день ухаживал за лошадьми, кормил, поил, следил за их здоровьем. Мурат очень привязался к Гамлету и Офелии. Не бывало дня, чтобы он не приезжал на конюшню справиться у Саввы о состоянии коней, о вопросах, которые возникают при уходе за ними и, если имелись таковые, незамедлительно решал  их. «Что это?» – как-то задумался он, чувствуя, как с появлением этих лошадей в колкозе и заботой о них, он внутренне  изменился сам. «Прав был Иван, что  часами напролёт с особой теплотой в глазах мог  рассказывать о своей прежней работе и лошадях. – решил он. – Прав был, когда говорил ему,  что рядом с конём человек становится намного добрее, честнее и благороднее, с конём,  преданностью  человеку с которым,  может померяться разве что собака».
Беда пришла нежданно и негаданно. В конце августа, ночью кто-то угнал Гамлета. Ранним утром весть об этом почти шокировала Мурата, и он поспешил на ферму, где застал  Савву и сторожа Маркела, что находились в подавленном состоянии.
–Как это случилось? – спросил  у Маркела.
–Следил он за мной! – уверено заявил тот. – Выждал, пока я пойду в обход корпусов фермы и угнал коня.
В спешном порядке вызвали милицию, которая осмотрела место преступления, опросила сторожа и удалилась. Мурат же разговорился с Семёном Кандыбой, которого  назначил заведующим фермой, что тоже был посвящён в происшедшее ранним утром и поспешил сюда.
–Не наших людей  рук дело, – степенно рассуждал он. – Если раньше угнать коня у своих казачков или черкесов, считалось делом отваги и мужества в этом некогда вольном краю, то с приходом советской власти конокрадство назвали воровством, а конокрадов выбили под корень. Остался и был, правда, один лет двадцать назад в нашей округе, Васькой Каюдой  звали, но перед самой войной его изловили, пошёл по лагерям и сгинул где-то в Сибири. У цыган закубанских, мне кажется, надо искать Гамлета, только среди них не перевелись конокрады.
В тот же день, зная, что подаривший колхозу  коней Тесеев, по матери цыган и пользуется в их кругах определённым авторитетом и влиянием, Мурат поехал к нему.
Анисим встретил его радушно, но, когда узнал, что произошло, изменился в лице, почернел:
–Как украли?! – всполошился он.
–Ночью, когда сторож по ферме в обход пошёл. Наши мужики на цыган грешат…
–Ну, пожалуй, если цыгане…– с обнадёживающими нотками в голосе произнёс он, поднялся, позвал секретаря и попросил её:
–Позови-ка мне, Милочка, Митьку Клятого.
Через несколько минут в кабинет зашёл смуглый парень лет двадцати.
–А скажи-ка мне, ромалэ Митяй, где нынче табор баро Акима стоит?
Парень погладил длинные чёрные волосы на затылке, расправил плечи, будто собрался вот-вот  отстучать чечётку и ответил:
–Проезжие цыгане сказывали, что от нас вниз по Кубани в километрах тридцати.
Через полчаса езды по ухабистым полевым дорогам на трофейнном «Мерседесе», который был в служебном пользовании у Тесеева, они прибыли в табор баро Акима. Тот вышел из шатра, ракрыл, словно для объятий руки,  расплылся в широкой улыбке и спросил почтенно:
– Чем мы обязаны посещёнию нашего скромного табора таким высоким гостем?
–Разговор к тебе имеется, баро Аким, – ответил Анисим, – серьёзный разговор.
–Ну-ну, – одним жестом открытой ладони тот пригласил гостей в свой шатер.
«А этот баро, не так прост, как хочет казаться, – подумал Мурат. – Одним глазом пытливо изучает внешний облик человека с головы до пят, а другим леденяще смотрит в душу, хотя и улыбается при этом. Не прост»…
Когда же Анисим рассказал обо всем и до конца, как он подарил Гамлета колхозу Мурата, как того угнали  и что в этом подозревают кубанских цыган, чьим  главным баро он является, Аким испуганно замахал руками.
–Молоком твоей матери цыганки, которым она тебя вскормила, заклинаю, Анисим, – взмолился он, – не на нашей совести этот угон!
–А что, баро, перевелись среди твоих лихих цыган конокрады? – прямо смотря ему в глаза, спросил Тесеев.
–Конокрады не перевелись, да не по твоих коней! – искренне парировал Аким.
–!?
–Да рассуди сам, – продолжил баро. – У твоих коней, словно звезда во лбу горит, издалека признаешь. И скажи мне теперь, зачем бедному цыгану нынче такой приметный конь, которого в кибитку не запряжешь, лихо на нём не поскачешь, на базаре не продашь. А если и найдётся такой смельчак, который угонит и будет делать это, то только до первого доносчика или милиционера, а там тюрьма, разбитые дороги и лагеря Сибирь матушки.
–И где, баро, прикажешь, на твой взгляд, искать нам Гамлета? – спросилл  Анисим.
–Среди безумцев ищите, – ответил Аким, – кто верит, что можно утаить шило в мешке или способен закрыть вашего скакуна в подземелье и всю жизнь пребывать в неуёмной радости и гордится, что владеет этим сокровищем.
–А что, не может этот безумец быть цыганом?
–Не может. Если  таковой среди нас нынче был бы, я первый, кто узнал об этом, да и подземелий мы не имеем, потому, как проводим жизнь в дороге и шатрах.
–Похоже, твоя правда взяла, баро, – сказал Анисим и, кивнув Мурату, попытался было выйти из шатра, но хозяин придержал его и вкрадчиво сказал:
–Поговаривают в народе, что нас, цыган, скоро собираются сделать оседлыми и определить в колхозы, будто бы на это и указ  в Москве подготовлен. Ты, Анисим, человек на Кубани уважаемый и известный, много ездишь, многих  из власти знаешь, не раз говорил с ними, правда ли, что скоро лишат нас волюшки?
–Правда! – ответил Тесеев.
–Как же мы будем без воли-то? – застыл Аким, и страстные минуту назад чёрные очи цыгана затянула печальная поволока, холодная, как осенние туманы, что опускаются на землю после теплого и ласкового лета.
Возвращались они, молча, а когда прощались, Анисим сказал:
–Ты сильно не расстраивайся, Мурат. –  Найдётся ваш Гамлет. Согласен я с Акимом, – нельзя утаить шила в мешке.
Он вернулся в Почтовый, где его уже с нетерпением ждал Семён Кандыба.
–Как только ты уехал, взял я, значит, своего охотничьего пса Тарзана, дал понюхать уздечку Гамлета и погнал его след на лошади, – начал он. –  Пес  этому   смала научен, хорошо знает дело, вот и привёл меня за Ключевскую, но  там, на реке Серебрянке, вдруг потерял след. Я перевел его на другой берег и снова дал понюхать узду, – бесполезно, заскулил Тарзан из-за невозможности выполнить мою волю. Сдаётся мне поэтому, что погнали Гамлета вверх по руслу реки, которая берёт своё начало с гор, что у Чёрного моря.
–Пойди, разберись теперь, кто это может быть! – тяжело вздохнул Мурат.
–Ну и насчёт этого у меня кое-какие мыслишки имеются, – хитро прищурился Семен и продолжил. – Гостил этим летом у нашей фельдшерицы Нафсет её племянник Адам лет пятнадцати. Так вот,  не было от него спасу нашим пастухам и конюхам, у которых он покататься лошадей клянчил, а если, случалось, откажут все, обязательно угонит одну из них, стреноженную после работы на выпас, да и гоняет на ней до глубокой ночи.
–Может, мальчишке очень нравится кататься на лошадях, но это же не означает, что он вор, – усомнился Мурат.
–Видел бы ты этого мальчишку, председатель, – ответил Семен, – иногда так заглядится на хорошего коня, что глаза навыкат, чуть ли не вываливаются, а по лицу страстность небывалая огнём мечется.
–Любит коней, значит…
–Любит, вот и своровал. Как пить дай, своровал! – настоял Кандыба. – Я тут после той поездки время даром не терял, расспросил людей, а они подсказали, что Адам тот не из наших соседей-черкесов, из Причерноморья, куда я, подозреваю, Гамлета угнали. И потом, скажи мне, председатель, на кой ляд ему исчезать  из аула  именно в ту ночь, когда коня украли, а до занятий в школе ещё целая неделя, гостил всё лето, погостил бы ещё.
Посчитав, что подозрения Кандыбы могут быть ненапрасны, Мурат отправился в тот аул Причерноморья, где находился предполагаемый похититель Гамлета. Нашёл дом под горой, в котором он, по словам земляков, жил только с матерью, и стал с самого утра наблюдать за ним. И Адам не заставил себя долго ждать. Он вышел из дома с большим ведром, которое, вероятно, было заполнено овсом или каким-то другим кормом и, прогибаясь вправо под его тяжестью, озираясь воровато, направился в лес, что рос на горном склоне за аулом. Мурат, отпустив его на некоторое расстояние, чтобы не быть замеченным, пошёл за ним. Теперь у него не было никаких сомнений в том, что он преследует угонщика Гамлета.
Шли долго, а потом  Мурат увидел гору и старый  сад на её террасах, оставленный в прошлом веке черкесскими махаджирами, изгнанными царём из этих благодатных мест в Турцию. Рядом стоял сарай, выложенный из грубого и неотёсанного камня, где, вероятно, в прошлом хранили собранный урожай и прятались от непогоды люди. «Так вот, значит, где ты прячешь нашего вороного!», – усмехнулся Мурат и скрылся за кустом можжевельника. Адам тем временем вывел Гамлета из сарая, накормил, свел  за уздечку к ручью у горы, напоил его и принялся купать. Мурат невольно залюбовался ловкими движениями худенького парнишки при этом, удивлённый тому, как,  изредко показывающий  свой нрав Гамлет, и даже Савве, который уже несколько месяцев холил и лелеял его, был покорен похитителю и умиротворённо спокоен. Помыв коня и заправив уздечку, Адам хлопнул Гамлета по холке  и тот горделиво и резво промчался по лужайке, размялся после ночи в сарае, принялся щипать невыжженную летним солнцем траву. Мурат, уже как завороженный, не перестал любоваться тем, что видел, – бегом коня, Адамом  у ручья, который восхищенно следил за этим, садом на террасах, что ломился от  яблок и груш, и, угнетенный тяжестью плодов, казалось, в вековалой тоске смотрел за море, куда ушли его  хозяева, взывая к их возвращению.
Он незаметно обошёл Адама и стал за спиной, но предательски осыпалась прибрежная галька. Парень повернул голову, да так и застыл.
–Вы!.. – испуганно выдавил он, узнав Мурата, которого не раз видел в Почтовом.
–Я!
Адам отвернулся и снова бросил взгляд на лужайку, где пасся конь и тихо сказал:
–Когда я впервые увидел его, слова не мог сказать…
–Дар речи потерял?
Адам, не поворачиваясь, согласно кивнул.
–А воровать всё равно не хорошо! – сказал Мурат.
–Знаю, но ничего с собой поделать не мог, – по-прежнему, не отрывая восхищеный взгляд от Гамлета, ответил парнишка. – Теперь вы меня в тюрьму посадите?
–Посадил бы, да вот за любовь не судят.
Когда же Мурат оседлал коня и поехал  к дороге,  которая вела в предгорье, домой, стоявший осиротело у ручья Адам, окликнул его и спросил, готовый вот-вот расплакаться:
–А что мне теперь без Гамлета делать?
Он остановил коня и оглянулся.
–Школу хорошо закончить, да родине верно послужить. А там, если не пройдет твоя страсть, определю учиться на коневода и дам под присмотр, если успею вырастить, целый табун таких Гамлетов, – твёрдо обещал Мурат.
Гамлет, чуть-чуть покачиваясь, так грациозно шёл по камням, словно родился и вырос в этих горах, как может только хищник из породы кошачьих. Солнце уже катилось к закату, когда они прибыли в предгорье в картинной  величавой красоте глубоких долин, стремительно уносящихся в них горных рек и речушек, переходящей в поля и лужайки среди  многоцветья лесов предосенней поры. До колхозных пастбищ, что находились теперь под военным полигоном, где они с мая  держали скот, было  рукой подать, и Мурат свернул. Бригадный стан животноводов состоял из трех  дощатых домиков, где жили пастухи, просторного загона для скота, коновязи, навеса, под которым люди принимали пищу и в редкие минуты досуга отдыхали.  Всё было скромно и непритязательно.
–Слава тебе, господи, нашёлся-таки конь! – вышел к нему навстречу бригадир животноводов Фома Гуровский, взял Гамлета под уздцы и потрепал его по шее. – А мы-то переживали, не зная, на кого грешить, много спору было, когда доярки, которых на утреннюю дойку привезли, нам об этом рассказали.
–Крестьянская наблюдательность и чуйка Семена Кандыбы помогли, – сказал ему Мурат, впервые почувствовав, какой камень упал у него с плеч.
–Давненько я у вас, Фома, не был. Ну и как дела тут складываются? – спросил Мурат, когда они присели под навес.
–Да вроде и вниманием вашим необижены, председатель, – ответил он. – А как дела? Дела в порядке. Я ведь по этим родным для меня землям ещё подпаском ходил, а потом ещё и пастухом, так что, знаю каждый их уголок и какая трава, где растет, и надобно ею коров кормить, чтобы молока больше давали, где бычков пасти, чтобы они вес набирали. Всё делаю, как ещё деды нас учили.
Некоторое время они молчали и каждый, смотря вширь и вдаль, обозревая просторы выпасов, думал о своём: Мурат о том, какие несметные силы эти земли хранят, а Фома вспоминал о пережитом на них. Он-то и первым нарушил тишину:
–Спасибо тебе, председатель, райкому спасибо, что, как в предсмертный час, дали нам, хуторянам, подышать родиной, насладиться её милыми каждому сердцу красотами.
–Успеете ещё.
–Когда теперь, чтобы вот так с ней, день и ночь, день и ночь…– грустно заключил Фома.
–С днём-то понятно, а ночью, что?
–Эх, председатель, слышал бы ты, как она поёт!.. Прилетит морской ветерок весной иль летом через горы, прошелестит по листве, да словно нашепчет: «Ух, что сейчас будет!»… И застрекочат цикады, заверещат сверчки, крикнет ночная птица, – разбудят равнину и утонет она в многоголосом хоре  звуков. Вот такие здесь бывают дивные ночи, объятые музыкой и синевой!...
Мурат кивнул:
–Сладко говоришь,Фома…
–Сладко бы было, кабы горечи не было! – махнув, заключил тот.
–А что, Фома, может, заночевать мне у вас? – спросил Мурат. – А то, как выходит, что я с самой войны, укрывшись звёздным небом, не спал, может и мне что-то родное приснится, вспомнится?
–Гостям мы всегда рады, председатель, – блеснул глазами бригадир. – А останетесь, вовек не пожалеете.
Однако в ту ночь ему ничего из прошлого не вспомнилось и не приснилось, а привидился хутор в сиреневой мгле, хоровод  вокруг огня в нём под пение девушек, как райских птиц, да разудалые пляски. То была жизнь, безвозвратно ушедшая с этой земли…
Как-то незаметно пролетели годы «хрущёвской оттепели», незаметно для колхоза и кубанской нивы, так как монокультура, – кукуруза, которую Никита Сергеевич призывал больше сажать, и так всегда занимала на ней немалые плошади, считаясь издревле, не каким-нибудь, а богатырским зерном. А потом ниспровергателя кумира миллионов, самого низвергли, а на смену ему пришёл «свой в доску и добрый дядька» – Леонид Брежнев и дальнейшая жизнь при нём пошла размеренно и без былых потрясений.
Послевоенная молодежь мало чем отличалась от молодёжи довоенной. Патриотизм также был на подъёме, теперь даже чуть выше, подкрепленный успехом победы. В осоавиахимах всегда было много желающих, чтобы освоить военное ремесло в аэроклубах, обучаясь водить самолёты, прыгать с парашютами, на стрелковых полигонах, танко и автодромах... Не стали исключением и Данила с Ибрагимом. Данила грезил небом, а Ибрагим хотел, как  Мурат, стать артиллеристом, чтобы громить врага ещё на дальних подступах. Через два года после смерти Ивана они окончили школу и соответственно  избранных специальностей подали документы на поступление в военные училища. Всё, казалось, складывалось и шло для юношей хорошо, если бы после проверки биографии Данилы, ему бы не отказали в допуске к экзаменам в лётное училище. Причиной этому стала   Мария, которая отбывала срок по статье 58 «Измена родине». Мурат, опекавший после смерти Ивана Марию и ребят, срочно тогда поспешил к ним и застал мать и сына в полном и скорбном оцепенении.
–Лучше бы Иван расстрелял меня тогда в 43-ем или погибла бы в лагере, – тихо нарушила молчание Мария и сорвалась навзрыд. – Господи, за что мне такая жизнь!...
–Ты бы успокоилась, Мария, – приобнял её за плечи Мурат, – думается, не всё ещё потеряно. –  Вы ведь реабилитирована, а настоящий отец Данилы, лейтенант Леднев, знаете из ответа на мой запрос, геройски погиб под Сталинградом, да и дядя Ваня, отец приёмный, ни кто-нибудь, а легенда партизанского движения на Кубани.
В глазах Марии и Данилы поселилась надежда, а Мурат в тот же день выехал в лётное училище, а оттуда в Москву, в министерство обороны, и сделал всё возможное, чтобы вопрос решился положительно. А теперь вот Данила и Ибрагим, отучившись и отслужив по несколько лет в армии, обзавелись невестами, и ехали в аул, ставший для них родным, чтобы справить в нём свадьбы.
  Мария и Лика с дочерью Светланой,  накрывали праздничный стол, а Мурат свежевал тушу быка к свадьбам вместе с аульскими мужчинами, когда долгожданные женихи и невесты подъехали. Он вытер руки и по одному обнял Данилу и Ибрагима, горделиво сказав при этом:
Орлы! Офицеры!
На свадьбах гуляла вся округа, менялись черкесская гармонь и «тальянка» , «гопак» чередовался с «зафаком», а «исламей» с «камаринским»…
В середине 70- годов в эти края пришло второе переселение. Теперь лишались веками насиженных мест черкесские аулы и несколько хуторов. Сталин был мертв давно, но всё, намеченное им при жизни, испонялось его последователями безукоснительно, будто он, попыхивая своей  трубкой с табачком «Герцеговина флор», руководил ими с небес.
Мурата, как когда-то Ивана, вызвали в райком к первому секретарю Похову,  сменившему на этом посту Тарасова, который тоже начал без обиняков.
–Есть мнение, Мурат Хаматович, – указал пальцем в верхи первый, – назначить вас заместителем председателя райисполкома по переселению.
–Вы, Шамсудин Исхакович, наверное, спутали меня с дядей Иваном, у меня в этом деле опыта нет.
– Но у вас есть опыт в другом деле, – прошёлся по кабинету первый. – Важный для нас опыт. Вы наладили взаимопонимание переселенцев и местных в Почтовом, смогли создать  крепкое хозяйство. Разумеете, к чему клоню?
Мурат пожал плечами.
–А к тому я, Мурат Хаматович, – продолжил Похов, – что ставим мы вас на эту должность с дальним прицелом, вот переселите людей в город, который строится, перезнакомитесь со всеми, а там в нём и председателем горисполкома назначим.
–Не староват ли я для этой должности, за шестьдесят уже, моложе нельзя было подыскать?
–На здоровье вы вроде не жалуетесь, – ответил первый. – Мы нуждаемся в вашем организаторском опыте, да и звезде Героя на пиджаке, не скрою. Первое время из города в Москву надо будет летать, чтобы вопросы его решать. Так вот, кого будут теплей в министерских кабинетах встречать вас, перед Родиной высокие заслуги имеющего, или кого-нибудь другого?
–Кого-нибудь  другого! – усмехнулся Мурат.
–Но Москва, она-то слезам не верит! – взгрустнул Похов, а потом попросил – Соглашайтесь, Мурат Хаматович, не для себя ведь прошу,  для общего дела. А там, поработаете лет пять, поставим вместе город на ноги, подготовите преемника и проводим вас с почётом на заслуженный отдых.
–Ладно-ладно, – согласился Мурат. – Смотрю я на вас, Шамсудин Исхакович, вы и самого упрямого уговорите.
Он вышел из райкома, охваченный двояким чувством: с одной стороны  по-прежнему любил всё новое, что предвносила жизнь, любил, так сказать, идти уверенной поступью в авангарде по пути преобразований, а с другой–какая-то доля печали, всё нарастая и нарастая, закрадывалась в душу. Ведь под переселение попадал и аул отца, с которым его связывали невидимые нити, аул, в котором он и сам провёл большую часть жизни и крепко сроднился с ним. Теперь его разрушат, а плодоронейшие земли левобережья Кубани зальют водой, землю, что фашисты отсюда эшелонами к себе вывозили, что всегда была для человечества главной ценностью, богатством. Город для переселенцев из чаши под будущее водохранилище строили на лежбище буйволов, на том  заболоченном месте, где когда-то были пленены анархистами Иван и Клим Горобец. С одной стороны  государство, казалось, оберегало свой главный ресурс–пашню, возводя подобные города на неперспективных землях, а с другой, как в этом случае?...Вот такие мысли одолевали и терзали Мурата, когда он подъезжал к хутору Почтовому.
Однако наутро, отбросив всякие сомнения, он вызвал в контору  Адама Конова, того самого, который когда-то угнал коня Гамлета. Отслужив в армии, Адам приехал в аул и Мурат, как и обещал,  дал поработать ему несколько месяцев конюхом, а потом назначил заведующим колхозной элитной конефермой. Пару лет присматривал за парнем и только тогда, когда он оправдал его надежды, направил на учёбу от колхоза в Кубанский сельскохозяйственный институт. Вернулся Адам с  красным дипломом, а потому и назначил его Мурат главным зоотехником хозяйства. И вот теперь, переходя на другую работу, решил вверить ему своё детище.
Тот не заставил себя долго ждать, вошёл и остановился на пороге председательского кабинета:
–Вызывали, Мурат Хаматович?
–Вызывал, Адам. Проходи, присаживайся.
Когда тот присел, Мурат, как ещё недавно первый секретарь райкома Похов, завёл с ним разговор без обиняков:
–Переводят меня на старости лет, Адам, на советскую работу.
–Как переводят? – растерялся тот. – Куда?
–Сначала в заместители председателя райисполкома по переселению, а потом назначат председателем горисполкома.
Адам, будто бы был в чём-то виноват, понурил голову, а Мурат тем временем продолжил:
–Абы кому, конечно же, хозяйство, в которое вложено столько сил, вверять  мне  не хотелось бы, вот я и остановил свой выбор на тебе.
–Как на мне?! –  снова растерялся Адам. – Ведь в колхозе немало более опытных специалистов.
–Опыт дело наживное. –  возразил Мурат. – Как там говорят в народе: « И Москва не сразу строилась». Поработаешь, пообтешешся. Главное людей ты
в колхозе знаешь и от них уважительное отношение к себе имеешь за добросовестное отношение к порученному делу. И потом, на последнем съезде КПСС, должно быть тебе известно, партией взят курс на омоложение руководящих кадров в стране.
–Ну, раз партией, куда мне деться! – с бодрыми нотками в голосе согласился Адам.
На следующий день на правлении и общем собрании колхозников Мурат объявил о переходе на другую работу и попросил поддержать на должность председателя кандидатуру Адама  Конова.
–Мурат Хаматович, любушка, на кого ты нас покидаешь! – загалдели бабы.
–При тебе, председатель, только и зажили! – недовольно и чуть ворчливо, окутанные сизым табачным дымом, поддержали их мужики.
–Успокойтесь, товарищи! – призвал их Мурат. – Незаменимых людей нет. Адам Рамазанович хорошо знаком вам своей честностью и принципиальностью, добросовестным отношением к делу, грамотный специалист. К тому же он моложе, а значит, будет более энергичным руководителем. Держитесь за него, и я  верю, что не пропадёте, также верю, что будет  лучше, но, ни в коем случае не хуже. Спасибо, товарищи, за годы плодотворной  совместной работы и трудовые свершения, в которые каждый из вас внёс  посильный вклад!
Провожали Мурата из колхозного клуба, стоя, и под бурные аплодисменты.
Вечером, узнав о решении супруга и предстоящем переезде, Лика только махнула рукой:
–Привыкла уже, – скажет она. – Я, как та офицерская жена, на новом месте не спешу распаковывать чемоданы.
В обязанности заместителя председателя райисполкома по переселению входил контроль над строительством города. Первый день работы, как водится обычно, был для Мурата ознакомительным, и взору его открылась неприглядная картина: дороги, у которых стояли дома одноэтажной и многоэтажной застройки с пустыми глазницами окон, по пояс утопали в болотной жиже, перейти их можно было разве что в «забродах». Стройплощадка города была разбита на четыре зоны, три из которых были огорожены высокими заборами и колючей проволокой, тут работали заключённые, на четвёртой возводили жильё и прокладывали коммуникации гражданские и военные строители. А стройка называлась комсомольско-молодёжной. Потом  Мурат натерпится от них, строителей, от тех и тех, по лицам которых можно было изучать всю географию СССР и проживающих на ней народов и рас. Дрались они по каждому поводу, стенка на стенку, и тогда в ход шло всё: штакетник, черенки лопат, куски арматуры, цепи, солдатские ремни, а иногда доходило  и до поножовщины. Проходили эти побоиша  под хохот и улюлюкание заключённых, презрительно называвших строителей «красными», которые рассаживались на крышах или  верхних этажах.
В то весеннее утро Мурат поднялся рано, надев сапоги, пошёл по объектам. Занималась багрянцем заря, просыпались на ветвях деревьев и кустарников, свыкшиеся с присутствием людей и техники, упрямо не желающие покидать родные места фазаны, где-то в глубине леса сипло закукарекал один из  петушков. «Сколько не пускают их строители под нож, всё  нипочём, глупые птицы, курицы одним словом», – искоса посматривая на них, усмехнулся Мурат. Первым делом он зашёл на строящуюся центральную котельную, которая в будущем должна была обеспечивать теплом и горячей водой дома многоэтажной застройки, увидел во дворе несколько котлов, что были завезены неделю назад, но до сих пор неустановленны, указал бригадиру монтажников на необходимость поторопиться. В строящейся школе стелили полы, пахло смолой, а раздетые до пояса плотники, были в деле ловки и сноровисты, Мурат поблагодарил их за хорошие темпы работ. К обеду, обойдя все запланированные  на день объекты, он направился домой и по дороге увидел, как пролязгавший мимо гусеничный трактор, въехал в лужу и стал оседать в неё. Тракторист, молодой вихрастый парнишка, стал жать на газ, лихорадочно дергать за рычаги, стараясь вырвать машину из этого внезапного плена, но все усилия  были тщетны. «Прыгай, дурень, прыгай!» – бросился к трактору, пытаясь перекричать урчание и грохот его двигателя, один из лесорубов, что расчищали от деревьев территорию рядом. Тракторист сначала не внял призыву, но потом, когда машина села ещё глубже, и  создалась угроза, что  болотная жижа может напрочь запереть двери, спрыгнул на сушу.
–Известное дело, – «Волчий омут»! – снял фуражку и вытер выступившую на лбу испарину лесоруб, наблюдая, как погружается в адскую пучину крыша кабины трактора.
–Почему это он, – волчий? – спросил Мурат.
–Из местных я, начальник, – пояснил тот. – Сызмальства знаком с бедами от этой прорвы. А волчьим он зовется потому, что  был излюбленным местом охоты  зверя. Буйвол он ведь животное сильное, постоять за себя всегда мог, поддев на рога в схватке одного, двух, а то и трёх волков. Вот они и приноровились для начала стаей загонять его в этот омут, а когда увязнет, грызли. Буйвол – не трактор, камнем на дно не идёт, и времени при этом у зверя всегда было предостаточно.
Напуганный парнишка-тракторист, обхватив голову у висков, медленно раскачивал её и невнятно что-то бормотал. Мурат более внимательно прислушался к нему и еле разобрался со словами.
–Он убьёт меня, убьёт, убьёт…– твердил тот.
–Кто убьёт? – тронул за плечо парнишку он.
Парень поднял к нему небесно-синие глаза, полные глубокого отчаяния, ответил:
–Начальник нашего участка, Валентин Дмитрич, у него не забалуешь.
–Не убьёт! – заверил его Мурат.
Легок был на помине  и Валентин Дмитриевич, который увидел из своего вагончика-конторы как затонул трактор. Мурат шагнул ему навстречу и сказал:
–Ты, Дмитрич, на парня не набрасывайся и ни в чём не  вини. Не знал он. Это недоработка нашего инженера по технике безопасности, который не огородил этот участок.
–И что теперь прикажешь делать, Мурат Хаматович?
–Насосы для откачки воды подгони, да кран мощней, попробуем поднять машину.
Трактор подняли, а затем по распоряжению Мурата из чаши будущего водохранилища привезли тетраэдры, огромные железобетонные кубы, предназначенные для  перекрытия рек, и сбросили в омут, а потом всё залили цементным раствором.
И это был лишь один день заместителя председателя райисполкома по переселению Мурата Рыжебородова.
Прошли годы, и город обрел зримые черты домами и улицами, которые выросли и были проложены на этих болотах, а люди, благодаря неуёмным их усилиям и терпению,  вросли в него садами и аллеями благородных деревьев.
ВРЕМЯ  ЗАБЫТЫХ ИДЕЙ И  ЛЮДЕЙ,
Прошли годы, и был Первомай, Мурат уже давно не возглавлял город, передав бразды правления им   молодому преемнику, который всегда приглашал его на общегородские мероприятия в качестве почётого и уважаемого гостя. И вот он стоял на трибуне, вглядываясь в сумрачные, без былого воодушевления лица людей в колоннах, кто, казалось, напряжённо всматривались вперёд, в своё будущее и силились рассмотреть, распознать его в окутавшей мгле. И он жил в непонятное для него время, время низвержения прежних кумиров и идеалов, когда уже кое-кто из власти начал покрикивать об отмене государственных праздников, подобных Первомаю. Он не беспокоился о себе, так как уже состоялся как личность и гражданин, а беспокоился о державе, которую сегодня видел во всей её необъятной шири, но тоже во мгле.
А потом с «Титаника» – государства Советский Союз, в ночном кромешном холодном аду океанской стихии, побежали народы, не жалея при этом ни детей, ни стариков…Мурат, убелённый сединами,  смотрел на это, и был мрачен его лик.
В тот июньский вечер он  поднялся на возвышенность над городом. Терпко пахло мятой, и легкий ветерок только усиливал наступательные порывы еще не прогревшегося нежного лета. «Откуда эта страсть человека к высоте, ведь не птица?» – задался вопросом он. А потом  почувствовал, как распирает  грудь, как само собой расправляются плечи, словно крылья перед полётом. «А что, может, и люди когда-то умели летать, но, как и многие птицы, разучились делать это», – подумал он.
Внизу раскинунся город, детище и его рук, и от того больно было видеть, как он всё более разрушается  год от года, а людям в нём трудней становится   жить. И так было почти по всей России…
Мурат никогда не был набожным человеком, но каждый год в день смерти матери Лидии, как она и завещала, ставил по мере  возможности в церкви за упокой её души свечку. С  самого первого года возвращения  с войны делал он это в Свято-Екатерининском кафедральном соборе Краснодара. И вот совсем недавно, прибыв туда с этой целью, он стал невольным свидетелем разговора его настоятеля  Исидора и одной из  пожилых прихожанок.
–Что же с Россией теперь будет, батюшка? – со страхом спросила она.
–Прийдёт новый царь, упрочит державную волю и наведёт в стране порядок, – со знанием дела ответил настоятель.
–А как же Борис Николаевич?
–Это не он, он может только разрушать. –  ответил Исидор. – А я вам говорю, матушка, прийдёт новый царь-созидатель, который в неё всегда приходит.
Сегодня, размышляя о будущем родины, он вспомнил слова настоятеля, с легкостью опровергшего изречения из труда  Ленина о том, что историю делают не отдельные личности, а массы и озадачился: «А кто же тогда для России Иван Грозный, Пётр 1, Екатерина 2, другие цари и царицы, Иосиф Сталин,  кто веками создавали эту великую страну и спасали от погибели. Прав, Исидор, прийдёт новый «царь», что всегда в неё приходит, и обязательно возродит державу!» – глаза Мурата при этих мыслях заполнила светлая надежда.
Дома он прилёг на диван. В последнее время  состоянием его здоровья очень беспокоило Лику, и она подошла к  нему:
–Как ты себя чувствуешь, отец?
–Как никогда хорошо! – ответил он.
Данила служил командиром эскадрилии на Северном флоте, Ибрагим командовал артиллерийским дивизионом на Дальнем Востоке, а рядом в соседней комнате спал его двадцатилетний внук Хамат, которого он так назвал в честь своего отца. Он пошёл по стопам деда и Ибрагима, поступил в артиллерийское училище, приехал на побывку. От гордости за то, что на нём не закончилась Рыжебородовы, которые по воле судьбы стали целой династией тружеников и воинов, всегда верно служащей Отечеству, Мурат умер без единого стона и вздоха…
…Вот и отпели  свои  песни плач кубанские степи, отшумели сурово леса, отскорбели в мрачном  безмолвии кавказские горы по дорогим  сердцу героям моего романа. А они до сих пор приходят ко мне во снах и толпятся вокруг постели: антигерои,  взирающие  с ненавистью и злобой, герои, которых нарисовал с любовью, бережно провёл по жизни,  смотрящие с благодарностью. Я ничего не отвечаю  им, не отвечаю  благодарностью на благодарность, ненавистью на ненависть, не оправдываюсь, потому что уверен – божественное предназначение каждого художника сталкивать добро со злом и  учить людей различать их, чтобы они  потом делали этот мир лучше.