Фиолент

записки об исчезающем Крыме

За Киевом показалось неслыханное чудо. <...>: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря...
Н.В. Гоголь


С самого начала, еще не зная ничего, Русь уже была здесь и видела его с киевских равнин. К нему несли реки, текущие вниз по географической карте. С первых дней он входил в границы ее души, в ее идею, в ее географическое поле – то местом встречи, то великой опасностью, то последним прибежищем. Обладание Крымом стало репетицией овладения Константинополем, овладения национальной истиной, после чего лицо России окончательно оформится. Много позже эта рукоятка скифского лука, как его называли греки, огромный линкор, на всех парах рвущийся в Средиземное море, неудачные Фермопилы, когда вся “Греция” уже была покорена и разгромлена, – он стал просто пляжем, а потом беззвучно отошел на сторону за какие-то политические грехи, видимо, уже навсегда увековечив на челе своем следы геройства и неверности...


Первое путешествие.

Поезд поражает мелизной купе и близостью людей. Ты должен ехать с ними не знакомясь, надев близорукие очки, чтобы не заглядывать на чужую частную жизнь, надеясь и самому не попасть под пристальное рассматривание в течение суток с лишним. Это первое впечатление. Вижу одинаковые вокзалы, одинаковых не очень хорошо одетых людей на их платформах, живущих в маленьких и средних городах, похожих на все другие провинциальные города, на плоской равнине, в пику всем горам, о которых я мечтаю. Никто в этих городах не бывал даже и проездом, и само название немедленно вылетает из памяти, стоит поезду отойти от платформы. Но здесь живут люди, и, значит, это место тоже достойно уважения. Здесь копятся силы, которые потом выплескиваются на московских подмостках, и которых у нас, неженок, давно нету. Желание вырваться отсюда у здешних обитателей таково, что иногда и столица не может их удержать. И тогда они ищут иных столиц, и провинциалами оказываемся мы, ни о чем не мечтающие, лениво едущие в Крым, как в самое дальнее путешествие.
Я ехал в Севастополь искать дом на Фиоленте. Есть такое место в Крыму. По легенде боги перенесли сюда Ифигению, зарезанную отцом-Агамемноном, выпрашивавшим ветер для отплывающих в Трою греческих кораблей: «сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся...» Не случись этого, европейская история была бы иная. Здесь Ифигения стала жрицей в храме Дианы (Артемиды). Развалины этого храма видел, якобы, еще Пушкин.
Все родилось как всегда случайно: “Дом на мысе Фиолент” – было написано в объявлении в газете "Из рук в руки", купленной совсем с другой целью, словно мне предлагали дом в Элладе. Когда я услышал слово “Фиолент”, что-то взыграло в моем сердце (надо думать, не любовь к электро-лобзику с тем же названием). Все мои детские любови ожили во мне, и я уже был обречен на эту покупку.
Мне свойственна страсть к абстракциям, греческие мифы завораживают меня не меньше Фрейда, и я не мог пройти мимо возможности приобщиться к знаменитому сюжету и через три тысячи лет войти под теплое эллинское солнце.
В Севастополе, кроме того, у меня есть тетушка, о которой я почти забыл, и к которой в высокомерии своем никогда не ездил, да и закрытый военный город мало меня прельщал. В газете обещали: полчаса от моря, недостроенный каменный дом, а цена такая, за которую в Москве и “Жигули” подержанные не купишь. Обстоятельства складывались для меня удачно: окончание электрификации и устройства водоснабжения совпало с резким обнищанием местного населения. А любезная тетушка готова оформить дом на себя, если его нельзя будет оформить на меня. Она сама председатель садоводческого товарищества почти в том же районе, и знает местную специфику купли-продажи. Я спрашиваю ее о жизни в Севастополе. Меня пугали этой жизнью: татарами, желтухой, отсутствием воды, – она рисует умеренно радужную картину. Мне хочется рискнуть, пока идея не захлебнулась в московской лени или московском прагматизме. Только тетушка задает резонный вопрос: зачем покупать чужой дом, когда в ее кооперативе продаются несколько еще лучших за ту же цену? А до моря лишь десятью минутами дальше? Когда живешь от моря в сутках, полчаса или сорок минут – это, конечно, мало принципиально. А остановлюсь я, естественно, у нее. В общем, решаю съездить на разведку. Главное, увидеть место с таким чудным названием.
На каждой станции мимо вагонов несется толпа торгующих:
– Пиво, свежее пиво! Не надо ли кому пива?
– Сигареты, минеральная вода, сигареты!
– Сынок, не хочешь ли вареной картошки? С огурчиком...
– Жаренные курицы, кому курицу?!
И опять: пиво, пиво, пиво! – море разливанное! Свежее, холодное, “дешевое”... Прежний ненавязчивый советский сервис канул в лету, сменившись исключительно деятельным и навязчивым. На каждой станции беру по бутылке пива, и концу пути довожу себя до хорошей мигрени.
В поезде в основном крымчане, недовольные непрошеным отделением и нелепым разделением – на нас и их. От чего отделили и зачем? Они же русские, а в Москву приезжают как иностранцы. И живут в этой фиктивной загранице черте как. Я чувствую себя виноватым перед ними: мне лучше них, более того, я делал все, чтобы развалить их прежний мир, где было стабильно и неизменно, как в аду. Люди единогласны, только когда им плохо.
Мы не поехали сразу к тетушке: нам хотелось посмотреть город. Солнце едва взошло, и утро казалось пасмурным и не очень теплым. Город был белый и безлюдный. С арочками и колоннами, как положено на юге. Но южность в нем была какая-то замерзшая. Сразу пронизывало ощущение зимы и холода, – когда у тебя нет дома, или когда в твоем доме тоже холодно, как в зимнем Батуми в феврале 94-го – хоть нигде не лежало ни грамма снега, и было пять градусов тепла. Ничего, у нас с Лёней старая стопная закалка, и несколько дней мы эту простоту выдержим. Я заразил его идеей дома, и он, как человек смелый и ничем не связанный, готов был поехать куда угодно.
На 7 троллейбусе мы доехали до Приморского бульвара. Миновали овальный мостик с "шумерскими" грифонами, и я своими глазами увидел памятник затопленным кораблям (который видел, конечно, двадцать лет назад, когда меня возили сюда из лагеря на экскурсию), а, главное, я увидел море, окунул в него руки (показалось теплым, несмотря на утренний холод) и забыл и цель, и все остальное. Я хотел бы подписать с ним договор напрямую, минуя людей.
Тетушка живет на краю города, в Камышевой бухте, куда мы ехали на двух троллейбусах. Севастополь рос перед нами, превращаясь в обычный советский город, неухоженный и запущенный, беззащитно брошенный среди каменистого пейзажа. Южные города не в сезон – грустны.
Особенно, когда в них выключают свет, тепло и воду, на что сразу стала жаловаться моя тетушка, когда мы, наконец, нашли ее дом. Она живет в странном двухэтажном доме уже современной постройки. Темный открытый подъезд с огромной ямой, накрытой грохочущим железным листом. Город понемногу вымирает. Ни зарплат, ни работы, никаких перспектив. Заводы стоят. Денег ни откуда не поступает. Украина ничего для него не делает, а Россия в данных обстоятельствах ничего не может сделать. Без нее, ее флота, жизнь отсюда улетучилась, словно перекрыли воздух.
В доме тетушки разруха индивидуальная: нет света в туалете, нет горячей воды даже тогда, когда ее дают во всем городе (пару лет назад лопнул бойлер, нагревавший воду в доме, и с тех пор его никто не чинил). Вся ванная заставлена ведрами и корытами с водой. Не знаю, как местные власти, но я быстро сообразил: выключать воду не умно – в разрешенное время люди запасают ее впрок в таком количестве, что расход ее в городе, думаю, лишь увеличивается. Потом ее греют на газу, отчего тратится и газ. Так в период дефицита все советские люди покупали гречку или сгущенку: на всю жизнь и во все сумки, словно завтра война. Дома во всех углах запасы, в магазине – шаром покати.
В полдень, ничего не откладывая, мы сели в старенький советский автобус и поехали куда-то загород, на рекогносцировку. Для начала Тамара Ивановна (так зовут мою тетушку) предложила посмотреть ее товарищество. Светило нежаркое солнце, но чувство весны, в отличие от Москвы, где еще лежал снег, было весьма ощутимым. Особенно когда мы очутились в бесконечном миндальном саду.
Строительство в Крыму практически остановилось. Все пригороды и дачные кооперативы кажутся пережившими нейтронную бомбардировку: стоят коробки без окон, каркасы без крыш, и нигде никаких следов работы или людей. Недострой этот и продают за бесценок. Дома выглядели скучно, а благоустройство отсутствовало или было образцово нищим. Я думал, один дом, а тут их тысячи! Нет смысла идти по имеющемуся адресу. Они на каждом шагу, одинаковые, из белого инкерманского камня или желтого ракушечника, одинаково брошенные посреди плоского пейзажа, ходи и выбирай. Тебя еще примут за спасителя.
Мы заглянули в несколько домов, залезли на огромную бочку для воды и осмотрели окрестности. Зеленела трава, зеленели клинья соснового леса, обдувшего нас своим веселящим ветром. Было так тепло, что мы сняли куртки.
Боги выбрали прекрасное место, чтобы утешить Ифигению – Фиолент. Само слово прекрасно и древне. Это забытая мной красота. Кажется, ни на французской Ривьере, ни в Испании, ни в Калифорнии, ни даже на детски любимом Кавказе я не видел подобной.
Тетушка долго вела нас сюда, по раскисшим весенним дорожкам, через холмы и балки. Воздух был порывист, свеж и легок. Лёня с тетушкой шли впереди и вдруг остановились.
– Саня! – закричал Лёня, и в этом крике было все сказано.
Фиолент – это кромка берега в несколько километров длинной. На него можно выйти с разных сторон. Но увидеть примерно одно и то же: высокий скальный обрыв, отвесные мысы, уходящие в столь классическую морскую перспективу, что кажутся нарисованными. Думал, красота не поразит меня, а она поразила.
Это не было свинцовое северное море, пугающее и хмурое. Море жило всеми красками, огромное, оно не казалось однообразным. Цвет воды был насыщен и тепл. Яркий зеленый сливался с ярким голубым, отражаясь в розовато-рыжих скалах. Оно блестело отсюда далеко внизу, видимое на десятки километров под ослепительным южным солнцем...
Еще несколько лет назад красота эта была тщательно закрыта от постороннего глаза. Все побережье вокруг Севастополя – сеть погранзастав и воинских частей. Стоят так плотно, что от одной видно другую, – чтобы вражеский лазунчик не прошмыгнул. В отсутствии реальных лазунчиков – тренировались на туристах, изъяв данное место даже из списка достопримечательностей. Можно сказать, что эта земля сохранила невинность. Жаль лишь, что наряд и украшение “невинности” – колючая проволока и таблички: “Проход запрещен”.
Сейчас многие из застав и воинских частей закрыты, на других – либеральный режим: просто пересекли одну, расположенную на месте бывшего Георгиевского монастыря, чтобы срезать путь до автобуса. Новые дачные поселки строятся в бывших запретных зонах. Здесь девственная красота, и нет даже спуска к морю, одни почти альпинистские тропы. И заброшенные, неуклюжие поселки растут здесь, как заскорузлые болячки. От них веет не древним, а совковым ужасом.

1 апреля. Балаклава, недавно тоже абсолютно закрытый город, база подводного флота. Первый день шпарит настоящее солнце, цветущие миндальные деревья – насыщенного фиолетового цвета. Перешагнув блестящий и звенящий ручей, мы забрались к развалинам Генуэзской крепости. Место лучше, а состояние хуже, чем в Судаке: во время последней войны здесь засел батальон НКВД, и крепость разнесли из крупных орудий. Теперь стоит двойным памятником. Высота над морем метров 100-150. По одну сторону мыса змеится голубая бухта, по другую дрожит на солнце море. Слева на значительном отдалении торчит в море монументальный мыс Айя. На его темной груди дневают тучки.
Отъехали на маршрутке куда-то условно на другую сторону бухты и по пыльной индустриальной дороге, по которой катили груженные грузовики с камнем, поплелись вверх в горы. Обошли очередную в/ч, опять полезли в горы, сквозь лес, состоящий из низкорослого дубка и кустарников, обдираясь и рвя одежду. Это какая-то тайга, и ни конца ни края этому нет. Вдруг лес кончился, и мы очутились на голом плато.
– Саня! – кричит Лёня, – иди сюда, но осторожно!
Внизу, страшно глубоко, море. На краю захватывает дух стоять, словно на крыше небоскреба. Побрели вдоль плато (потом я узнал название: Кая-Баш), мимо бывшего пограничного пункта: столбы, оборванные провода, выбитые стекла. С его крыши видно всю округу: новые поселки и старые заставы. Шпиономания, слава Богу, окончилась, иначе уже выслали бы вертолет, снимать меня отсюда ракетой. Думал, что большей красоты, чем я видел вчера – нет. Я ошибался. Тут все дико и прекрасно.
Нашел пещеру и грот, в которых можно жить. Дикая туя (или можжевельник) и колючий приземистый куст, которому я еще не знаю названия. Средь камней малюсенькие островки снега, словно в горах. От солнца с непривычки горит кожа. Из-за камней выскакивает полуголый, как Тарзан, Лёня и радостно приветствует меня:
– Саня, Саня! – кричит он и говорит про какую-то бездонную щель в скале, которую он нашел, но ясно, что сказать он хочет о другом.
Для наглядности он обтирается снегом, как альпинист. Море сверху кажется изумрудным от зеленоватой гальки и прозрачно до самого дна.
Мы брели поверху по плоскому пустому плато от Балаклавы в сторону Севастополя и часа через два опять вышли к Фиоленту. В книге “Легенды Крыма” я нашел старую фотографию этого мыса, со скалой-зубом впереди, снятым от Георгиевского монастыря. Я снимал его на камеру с этой же точки.
По легенде в древности у этих берегов разбилось греческое судно. Моряки послали молитву и были спасены. В память о чудесном спасении на прибрежной скале в море был поставлен крест. Он стоит до сих пор (восстановлен в 91-ом году). И основан монастырь – в честь святого Георгия, чью икону обнаружили на скале моряки. Сто лет назад монастырь отметил тысячелетие. А несколько лет назад его развалины возвратили церкви, лишь верхнюю и наиболее цивилизованную часть оставив за воинским подразделением.
В прошлом веке по этим ступеням ходил Пушкин. В начале века в нем целый год поправлял здоровье знаменитый поп Гапон, по привычке ругая местное монастырское начальство. Видел бы он, в какие руины превратит это чудесное место любезная ему рабочая власть! И несколько нынешних насельников монотонно пытаются его поднять из этих руин. Им нелегко, поэтому они не очень гостеприимны. Уверяют, что снимать здесь можно только по благословению настоятеля, которого теперь нет.
По склону – большие деревья, оплетенные вечнозеленым плющом, гигантская белая пампасская трава колышется на фоне огромной, выпавшей в море коричневой скалы в форме акульего зуба. Я почувствовал, что попал в китайскую картинку. А там, глубоко внизу, островок с крестом, мелкая галька великолепного пляжа. На всем здесь лежит след какой-то нетуристской экзотики. Редкое чувство, что все это принадлежит тебе.
Внизу проход на море оказался закрыт – вновь в/ч. Досадный пережиток, особенно после 788 ступеней (я считал, как тут принято, поднимаясь вверх). Но местный охранник в штатском, он же солдат в единственном числе, пропустил нас за сигарету.
Скала на берегу поражает не только местоположением и высотой, но и цветовой гаммой: фиолетовый и зеленый кобальт, и чуть ли не трииндиго на непонятной структуре ее пород, состоящей из маленьких многоугольных стержней, как свод в мусульманском михрабе. Под этой мусульманской скалой ритуально искупались в десятиградусной воде. Ранее этого срока я еще никогда не купался.
Возвращаясь к автобусу, зашли в ворота с надписью "Садоводческое товарищество Фиолент". Солнце опускалось в море прямо по оси улицы, на которой мы стояли. Мы прошли по ней до края плато, где обнаружили несколько очень понтовых особняков, явно недоступной стоимости. И мы снова увидели море.
Зеленая спокойная вода плескалась прямо под нами. Мимо острых ноздреватых камней мы спустились по крутой тропинке на мыс, покато вдававшийся в море. Здесь было почти так же красиво, как на склоне под Георгиевском монастырем. Гуляя по берегу, увидели в небе непонятное явление: шесть ярких точек с дымными осминожьими хвостами, медленно уходящие за горизонт. На самолеты это было похоже меньше всего.
Из Москвы казалось, что полчаса от моря – это неправдоподобно близко. Лазя здесь по горам и привыкнув к морскому горизонту, понимаешь: если жить, то только здесь! – не выпуская его из виду. Не в получасе от обрыва, а на нем самом.
У случайного человека сильно потасканного вида осторожно разведываем ситуацию. Он сказал, что местные называют этот клочок земли "Царским Селом". От Тамары мы уже слышали о нем. Она предупреждала: один участок стоит тут десять тысяч долларов. Да, в “Селе” и теперь дороже, чем в других местах, признает человек, но за две-три тысячи какую-нибудь полуброшенную халупу найти можно. Так мы познакомились со сторожем Женей. Он пригласил нас в свой дом, грязную берлогу без электричества и печи, где он “обжил” одну комнатку. Мы вылезли на недостроенную крышу. Перед нами от края до края стояла фиолетовая, отливающая золотом, вертикальная стена моря с садящимся в него красным солнцем. Дом можно снести – оставить лишь эту крышу.
Жене приятно поговорить: люди здесь сейчас редкие птицы. Он рассказал, как зимой в самый мороз спал в одной постели с собаками, чтобы согреться. Он охотно пообещал поискать продающийся дом. И взял авансом три рубля (как здесь все называют гривну). По нему видно, на что. Потом каждая встреча с ним будет завершаться, словно по ритуалу, просьбой этого рубля. Человек живет всю зиму в недостроенном доме, нерегулярно получает зарплату и сократил устремления души до минимума. Цельная личность, до которой нам с Лёней, увы, далеко.

На следующий день поехали в Херсонес.
…В этом городе не бывает воды днем и даже гасят свет, однако чувства муки на лицах я не увидел. Ходит дешевый транспорт, работают магазины, люди нормально одеты. Это, конечно, не богатая курва-Москва, демонстрирующая всей стране преимущества капитализма в отдельно взятом городе, но, может, это и к лучшему.
Вдоль улицы Древней целая аллея цветущих миндальных деревьев. Здесь весна в самом разгаре, шпарит солнце, и настроение лучше не бывает. Выпив минералки с LSD, прихваченным Лёней из Москвы, мы перемахиваем через забор и беспошлинно оказываемся в российской Элладе.
Тут все в руинах, греческих, византийских. Собор XIX века – тоже в руинах. Недавно таким был весь город.
Нагло забрались на железную сигнальную вышку и стали снимать Херсонес сверху на камеры. И вышка и наш безнаказанный вояж вверх на глазах у десятков людей – был явно материализован кислотой.
Наконец своими глазами увидел знаменитый храм. Белый мрамор на фоне синего моря. Безукоризненная античность улыбалась из тысячелетнего прошлого. Ничего древнее я не видел в своей жизни. И мало чего красивее. Людей почти нет. Мы ходим здесь, как в пустом музее, дотрагиваясь до дорогих экспонатов.
Изумительные мозаики убеждают в разнообразии бывшего здесь когда-то пернатого царства: павлины например. Нынче лишь чайки, воробьи, голуби да коршуны в горах. Впрочем, с недавних пор по одичавшим лесам завелись куропатки и фазаны. (На самом деле к местной фауне павлин не имел отношения – христианский символ вечной жизни.) Немного порывшись в камнях, Лёня находит старинную бронзовую монету.

На четвертый день вновь поехали в открытое два дня назад так называемое “Царское Село” на мысе Фиолент.
Погода испортилась. Глухой туман с моря и холод. Тучи стелются под ногами, пожирая округу. Мы на ощупь находим Фиолент. Зато не находим Женю. Туман слегка отнесло в сторону. Мы познакомились с человеком Сережей. Он сын местного электрика Славы, и к нему мы обращаемся с той же просьбой: найти нам кого-нибудь, кто продает дом. Он говорит, что теперь здесь никого нет, не сезон. Лишь в субботу-воскресенье появляется немного людей. Но у нас нет этой субботы.
На следующий день, наконец, встречаем Женю. Он пьян, но готов показать первый вариант на седьмой линии. Снаружи дом неплох. Но цена вдвое выше той, на которую я рассчитывал. Я не смиряюсь с ней и развешиваю на столбах объявления. Тетушка обещает сделать то же самое через газету. К следующему приезду у меня будут настоящие варианты. Появилось даже какое-то нетерпение: обосноваться здесь, закрепить этот сектор моря за собой.
Я возвращаюсь в Москву большим оптимистом. Я думал, что увижу что-то пропащее, а увидел жизнь, сохранившую свои основные приметы: на Приморском бульваре стоят фотографы, снимают влюбленных. Эти никуда не спешат, у них есть время. Значит, люди остались такие же, как раньше.

***

7 июня. Севастополь.
Два месяца я прожил в сомнении в своей затее, сменяемом нетерпением вновь попасть сюда. Уж слишком хорошо мы съездили с Лёней в прошлый раз – и увидели столько красивых вещей. Приблизит ли меня к этой красоте покупка дома, и как связана собственность и красота? Но за такую ничтожную цену вроде не страшно и рискнуть – не исключено, что скоро цены поползут вверх, и я навсегда распрощусь со странным и еще недавно совершенно недоступным соблазном – иметь свой дом в Крыму. От этой мысли я сразу вспоминал свою тетушку, в надежде, что она подыщет мне дом.
Ехали мы теперь втроем, на этот раз с лёниным приятелем Андреем, человеком с постоянным местом работы и нормальной зарплатой, непонятно зачем захотевшим экзотики. Я узнал о его присоединении к нам в последний момент. Я уже настроился на определенный тип путешествия, напоминавший мартовское, и вдруг Лёня делает мне сюрприз. Путешествие для меня слишком эзотерично, чтобы отправляться в него с незнакомым человеком. Но Лёня за него поручился – это в его стиле. Если есть что-то хорошее, его надо поделить со всеми.
Проводница вытряхивает помойное ведро прямо в окно. В вагоне, как и в прошлый раз, полно женщин-коммивояжеров. Мелкооптовая торговля стала делом преимущественно женским. Они как современные цыгане шныряют туда-сюда по всей стране с огромными тюками. Часами обсуждают достоинства товара и ссорятся из-за копейки. А что их дети и мужья? Мужья работают, дети отрываются на улице или тоже работают. Мы теперь не то Мексика, не то Африка.
Кстати, десять лет назад я был здесь ровно в это же время. Сколько лет прошло без всякого Крыма! А теперь зачастил. Взглянем на это еще раз, уже в теплый сезон.

Платформы – скучнейшее из всех мест. Скучнее – лишь твой вагон. Грязь, вонь, суета... асфальт, камень, железо. И ты привязан созерцать собственный вагон, один и тот же ларек, название над дверьми вокзала и его тяжеловесную казенную тупость.
Случайный люд, торговцы всем и вся на Харьковском вокзале. Подошел молодой парень и предложил анашу. Тоскливо, деваться некуда – вбитый с детства страх отстать, ни разу не подтвержденный практикой.
В сортир неприятно ходить даже почистить зубы: чувствуешь, что не умоешься, а запачкаешься. Все это под качку, толчки, нетерпеливый стук в дверь и страх уронить что-то на пол.
Не спится: полка мала, в глаза свет, голова упирается в железяку на окне. Кто-то все время ходит, гремит дверью, носит тюки и кладь в тонну весом – а потом ложится под ними спать, самоубийца! И спит отлично, не то, что я.
Поезд – неспокойное, скучное, душное, грязное место. С его специфической вонью, которая не забывается и не выветривается из памяти, когда забывается все, виденное глазами. А ведь когда-то был венцом прогресса! Спасает только чтение. Поза тоже неудобна, затекает рука, щека (потом я ко всему этому привыкну). Друг у друга на головах, на ушах. А все же еду и буду ездить.
Зато на счет Андрея я был не прав. Это забавный и легкий тип. Андрей не испортил, и не изменил план путешествия. Оно все равно не могло бы походить на мартовское, когда наше отношение к ситуации было скорее эстетическое и абстрактно-бескорыстное. Сейчас прибавилось конкретики, и надо принимать решение. Я не могу позволить себе часто отлучаться из Москвы. Впрочем, и сам Лёня не идентичен себе мартовскому, с которым мы так хорошо бродили, делали открытия и восторгались: он пролежал всю дорогу на полке, отказываясь от еды, огрызается на Андрея, предложившего ему спуститься поесть, на таможенника на украинской границе, которого он послал на х… так непреклонно, что тот долго решал: задержать Лёню или туда и отправиться. На меня он злится тоже. Всегда тяжело, когда один из членов команды ведет себя загадочно. Итак, с мрачным Лёней на руках, путешествие сразу приняло другой колорит.

Севастополь – понятие растяжимое. Он беспорядочно разбросан по бухтам, словно Москва по своим холмам. В этом их важное сходство. Между районами можно ехать по полчаса на местном “топике”, маршрутном такси корейского происхождения, а можно – плыть.
Много красивых девушек с серыми глазами, стройными голыми ногами. Зато юноши просты и похожи друг на друга, словно курсанты одного училища. Они пышут здоровьем, но не агрессивны. Чувствуется, что их предки были сплошь военные почти без посторонних примесей.
Удивительное однообразие этноса: ни греков, ни татар, ни евреев. Это русский город в каком-то чистом виде. Даже настоящих хохлов не видно. Большинство жителей Севастополя и окрестностей – это крымчане в первом-втором поколении, уральцы, сибиряки. Во время моего пребывания над городом взметнулись российские триколоры. Он стал и официально русским. Вещь давно здесь желанная: тут даже среди граффити, пропагандирующих рэп, себя и прочую дрянь – попадаются лозунги: “Крым – Россия!” Впрочем, лиц с отчетливой готовностью пострадать за идею встретил я не много.
Вероятно, в целях утверждения все той же национальной принадлежности здесь все время слушают русскую эстраду. Увы, не “Машину”, не “Воскресенье”, не “Аквариум”, а просто черте что, навевающее страшную тоску. Нигде, в том числе в Москве, я не видел в продаже такого количества отечественного музыкального дерьма. В городском микроавтобусе, на частнике – постоянная акустическая агрессия, как и десять и пятнадцать лет назад, когда ездил по дубовому совку стопом. Впрочем, и из западной эстрады выбирают самое зубодробительное, так что кажется, что с брежневских времен курортный вкус не изменился ни на йоту. Это несется из многочисленных теперь баров и отравляет вечернюю мирную и душистую атмосферу.
Погода неустойчивая, то солнце, то дождь, то туман, по-подмосковному нежаркая. Холодно не в воде, но по выходе из нее.
На Фиоленте, куда отправились в первый же день, открыли новую достопримечательность: немецкие бункеры времен войны. Местный солдат рассказал, что тут якобы насмерть вкопался знаменитый “Эдельвейс”. Вполне возможно: за Севастополь все всегда бились фанатично. (У тетушки я нашел книжку о той войне. Запомнилась “Большая Берта”, самая большая пушка в мире, тоже здесь пострелявшая.)
Нашли два новых спуска к морю. Внизу одного из них, восточнее мыса Фиолент, нас снова остановили солдаты. Мы насели на ребят: пропустите искупаться, мол, из Москвы приехали (это всегда звучит, хотя данная часть украинская, и Москва – столица “чужого” государства)! К нам вышел офицер в шортах из отрезанных джинс с болтающейся бахромой, за которые в мое время забирали в кутузку, и объяснил, что ожидается начальство, поэтому – увы. Прибытие начальства не испугало, впрочем, нескольких девиц, игравших с солдатами в пинг-понг в перерывах между обниманиями по кустам, как мы разглядели сверху.
Другой спуск, многоярусная металлическая лестница, западнее “Села”, хоть и собственность турбазы “Каравелла”, но открыта для всех желающих попрыгать по еще не до конца отвалившимся ступенькам. Отсюда мы узрели сквозную арку в выходящей в море скале, невидимую из нашего поселка, – согласно местной топонимике: грот Дианы. Позже я проплыл через нее и попал в “каравельскую” бухту. От этого почувствовал себя почти счастливым.
А над головой растопырила свой хвост комета. Комета – странная вещь: напоминает застывший снимок самой себя. Хвост кометы, ее главное украшение, уличает ее в скорости – и при этом абсолютная неподвижность.

Я думал, что вариантов будет больше. Но и их осмотр утомил. Все это плохо и неудобно сделано, уродливо и слишком дорого. Все обезображено человеком, строящим абы как, лишь бы занять участок, втридорога продать москвичам. Дома некрасивы, внутри неудобны, проекты грешат самодеятельностью, потолки у всех чуть выше двух метров – из добровольного послушания, экономии или по инерции. У всех служащих офицеров работают их солдаты, и вообще – все начато и возведено на даровом материале и рабсиле. И все кончилось, когда понадобились живые деньги.
Впрочем, тут есть даже один замок – дом миллиардера Сергея Кондратевского, директора Крымского коммерческого банка, владельца торгового дома, нескольких гостиниц и грузового парохода, самого богатого человека Крыма, выписавшего сюда в Крым за 60 тысяч долларов Пугачеву, давать концерт на его корабле. Он окружил свой дом многометровой стеной из местного дикого камня – бута, установил камеры. Мимо него проходит единственная асфальтовая дорога.
Настроение постепенно падает. Я вижу, что оптимизм был преждевременен, а возможности тетушки сильно преувеличены.
Посмотрев кучу вариантов и только потеряв время, останавливаюсь на том – самом первом – показанном Женей. Хозяин – бывший мичман, как и большинство здесь, по фамилии Фесун. В саду растут розы, груши, сливы, персики, грецкий орех, виноград. Внутри дом по-нездешнему пропорционален и удобен. В нем даже есть свет и камин. Больше нет ничего. Но за два месяца мичман поднял цену – с тех пор, как увидел активную заинтересованность.
Лучшая из новых знакомых была барменша Валя из бара при большом трехэтажном доме на первой линии, используемом как гостиница, искусная и неамбициозная. Словно давним знакомым она рассказала, как ее маленький сын Коля случайно открыл 9 мая купальный сезон, упав с камня в воду. Ее хозяин, строитель Юра, веселый, открытый и гостеприимный парень наших лет. А его жена Таня предложила за 50 долларов смотаться на три дня без виз в Стамбул (она глава какой-то торговой фирмы). Отказались: теперь от этого отказываются, а прежде плыли с аквалангами. Теперь надо уговаривать.
Мы заказываем Вале еду, отправляясь на пляж, и едим ее, возвращаясь. Она готовит на нас одних, больше здесь никого нет. Бар – наша постоянная точка, где мы просим оставлять для нас информацию. Мы проводим здесь по несколько часов в день, как Чехов в Ялте перед магазином Синани. Вид отсюда наилучший: бухты и мысы до самого горизонта, теряющиеся в море, куда на наших глазах садится солнце. Здесь стоят самые дорогие особняки, и один самый странный с японским силуэтом, замыкающим улицу, который я назвал “Домом самурая”. Вообще, пропорция клиентов и персонала напоминает мне “Ночь игуаны” Теннесси Уильямса. Разговоры, отдых, нечрезмерный труд и общение с той же Валей, немедленно становящейся из кухарки – гидом по Севастополю и интересным собеседником. Она рассказала, что элементы кладки на круче, напоминающие подпорную стену, хорошо от бара видные, – это остатки дороги, по которой свозили (или собирались свозить) Екатерину к морю (ни в одной из многочисленных книг по Крыму, которые я позже прочел, такой информации не было – но я ей верю). Дорога эта исчезла после землетрясения. Еще она рассказала, что в прошлом году на берегу, прямо под баром, камнем, сорвавшимся с горы, убило мальчика, жившего здесь в палатке с отцом. Оказывается, на этих прекрасных скалах каждый год гибнут люди.
Я знаю, как это случается, я сам испытал зуд спуститься в неподходящем месте к морю, хотя двое местных солдат кричали мне снизу, предупреждая об опасности, и остановился, лишь когда раскрыл обман: “тропинка” оказалась руслом дождевого ручья, и камни покатились из под рук и ног – и я чуть было вместе с ними.
Внизу у моря так хорошо! А наверху помешательство на деньгах, паническая боязнь воровства и тяга к воровству, что и везде. Они даже не стараются приблизиться к своему морю – бросили дорогу на середине, так что мы с Лёней, всего четыре дня здесь, взяли лопаты и стали делать ступени посреди крутой каменистой тропинки. Строитель Юра, когда я возвращал ему лопаты, сказал, что мы первые (вероятно, со времен Кондратевского, если не Екатерины), кто этим занялся.
Лёня чувствует себя все хуже. Он ничего не ест и тает на глазах. Боли в желудке не проходят, несмотря на голод и диету. Серое исхудалое лицо вызывает подозрение, что долгожданный Крым станет местом его последнего успокоения. (Потом у него открылась язва.)
Несколько дней назад я думал – как вернусь в Москву, когда мне здесь так хорошо? Но прошла неделя с небольшим, и я понял, что умру, если проведу здесь еще хоть один день.
Как раньше мне все здесь нравилось, так теперь все раздражает. Переворот произошел в один день. Сдали нервы? Может быть. Но и юг этот надоел, и люди. Юг – это фикция. Он поражает в первые дни красотой видов, теплым морем, цветами в саду. Но он очень провинциален. И не покой испытываешь в этой провинции, а тупость. Виды приедаются, на море ходишь, словно в баню, из чувства долга.
Утром я ставлю своему мичману ультиматум – и рву с ним. В тот же день я сажусь на поезд и уезжаю в Москву, бросив и Лёню и приехавшую с дополнительными деньгами маму. Но меня ждет сын, и я не хочу без толку торчать здесь еще один день. Это нетерпение и было, скорей всего, причиной, почему я все здесь возненавидел.
Может быть, это несчастное мое свойство, видеть во всем только темную сторону. Я очень многого требую от людей. Причем априорно я готов им верить. Но тем злее бывает разочарование. Отвергнув человека, я не прощаю ему много лет, не признавая возможности своей ошибки в определении масштабов его вины или вероятность его изменения к лучшему. Того же я требую от видов и архитектуры.
Мокрый толстяк ходит по поезду и предлагает вареных раков, будто только что вылез с ними из реки. Я тоскую по Коту.

Прибываем в Тулу-дальнюю. Дождь и молнии. Мне уже насквозь вымочило постель. А ведь повсюду было солнце. Ливень почти горизонтальный – смел всю публику и продавцов с перрона, словно торгующих из храма. Мы привезли этот ливень с собой, и, наверное, довезем до Москвы, где было +30, то есть больше, чем в Крыму.
Возвращение всегда приятно. Вдруг старое и надоевшее обретает смысл, тона проясняются, в отношениях с людьми появляется яркость, загадочность. Обиды забыты, дом встречает тебя как чужого, и ты чувствуешь робость и отбрасываешь высокомерие. Ты ждешь и помнишь лишь хорошее и радостно идешь вперед.
Даже Подмосковье радует: сочной мощной мокрой зеленью. Обилие травы, красивые люди, песчаная исчезающая Ока. Далекие голубые купола белого храма.
Наверное, я искал на Фиоленте то, что Гоген на Мартинике и Таити, – незамутненный рай. А нашел ту же цивилизацию, в отталкивающих советских формах. Какой потерянный рай вообразил я, что сделало меня нелюдимым и гордым?
Хорошо отбросить лишнее, еще один соблазн. Страшит, видимо, и дух собственничества, буржуазность, презираемая сотню лет. Все же и по сей день Диоген мне ближе Лукулла…
Пассажиры подгоняют поезд, заранее сдавая белье – наивная магия. Женщины переодеваются и душатся, а до Москвы еще сто километров. Но уже нет сомнения, что мы их проедем.

***

Итак Крым, третий раз за год. Многовато. Крым возникает в моей жизни через десять лет: 77, 87, 97. Еду на своем железном коне с верным Лёней. Он залечил свою язву и выразил определенное желание ехать, когда я колебался, помня свое проклятие данному месту и не чувствуя после лета никаких сил и эмоциональных резервов для приращения новой информации. Но Лёня просидел лето в Москве и эмоциональных сил у него было хоть отбавляй. Да и что нам остается делать, когда на том краю земли нас ждет наша собственность? Дом, как живое существо, требует заботы и любви. Иначе его не стоит заводить.
…После моего дезертирства мичман (увы) пошел на уступки. И мама сделала это: купила дом. И Лёня купил себе стены на второй линии, которые мы тогда же нашли в качестве запасного варианта.
Едем быстро, с антирадаром. Я ненавижу расстояния, поэтому не могу ехать спокойно. Мне надо их скорее преодолеть, как мертвую зону нежизни. В Туле-дальней нас пустили через город, в сторону от главной трассы, из-за чего мы попали в Ясную Поляну. Никогда бы не доехал по доброй воле, и напрасно. Чуть ли не первый раз в жизни записался в экскурсию. Кое-что я уже знал, читал книжку, главное выяснил здесь. Видел и пруды, и другие составляющие барского рая, что легко предсказать априори и ни в чем не ошибиться. Поражают размеры имения, где только яблоневый сад занимает сорок га. А еще поместился целый лес, несколько прудов, стоят три довольно больших барских дома, куча служебных домов и сараев. Имение кажется чем-то божественным и вызывает священное почтение – что один человек владел такой бездной земли! Тут даже бездна таланта и славы как-то заблуживаются. Это вам не халупка Кафки в Праге, где небольшая памятная доска занимает полстены.
Вегетарианец и писатель. И по необходимости архитектор – создатель своего дома. Как все мы.
Удивила могила – простой могильный холм в дальнем углу парка, в лесу, на живописной площадке среди деревьев, на месте, где по семейной легенде была зарыта зеленая палочка из детской сказки старшего брата. Ни надписи, ни креста, ни надгробного камня. Даже ограды нет. Лишь холмик, засаженный белыми цветами, словно накрытый ковром. Это страшно достойно. Еще раз почувствовал уважение к Толстому, который даже после смерти смог уйти от помпы, банальности и наших лживых обрядов. Величайший мировой писатель – и простой холмик без единого “вечного” материала, без единой буквы текста. Действительно: увековечивают тех, в чьем “бессмертии” сомневаются.
Встретил здесь, кстати, и несколько его коллег, приехавших на литературный тусняк. Дежурное и ненужное свидание с великим. Зачем они здесь? Как раз покурить той лжи, от которой бежал Толстой. А в оправдание нахлестаться водкой, пользуясь случаем, как убежавшие с занятия студенты. Они как дети, а все туда же: Литература! Впрочем, самое инфантильное занятие и есть, я-то знаю.
Многие пишут сейчас хорошо, но великих писателей нет. Что же создавало величие прежних и их гениальность? Ответа нет. Может быть, у всех них была какая-то война, мощный отрицательный опыт, потрясший их, показавший, насколько человек стоит не перед миром, средой, государством, а перед Богом (условно говоря). Вот когда появляется необходимая внутренняя свобода. Литература вернется, когда вернется дух борьбы, когда задача будет непомерна и невыполнима. Теперь же в литературе не завоевывают что-то, не мучатся, а самоублажаются. (Мысли в машине.)
Мчимся 120-140. Быстрее не мог бы ехать и по автобану. Трасса на редкость пуста, после Третьей Мировой она вряд ли выглядела бы свободнее. Знаки расставлены идиотские, с непонятными ограничительными цифрами: 60, 40, 20 (далее пешком). А меня скорость захватывает, как наркотик. За рулем я уверен в себе, что не всегда бывает без оного. В машине я, как в своей крепости. Это тот же я, но более устойчивый и зоркий, быстрый и мощный: рассступись! В машине я кажусь себе кентавром, а кентавр ведь не путается в своих ногах. Менты, однако, мою сверхчеловеческую природу не просекают.
Поймали первый раз под Курском: за пересечение сплошной линии при обгоне. Обычный ментовской трюк: встать, где не видно, под горкой, за поворотом. Я уже издали увидел выходящую на дорогу серую фигуру с палкой и четко представил все дальнейшее.
– Куда так спешим? – говорит мент в добродушном множественном числе. Добродушию его поддаваться не стоит, сильнее будет разочарование. Можно ему отвечать, можно нет. Ответ ему все равно не нужен. Ему нужно твое сознание вины и твои деньги для ее заглаживания.
Едешь на машине, множ бензин на два.
А дороги нормальные делать ни к чему, где много полос – и хочешь нарушить, да нечего. Как же они тогда будут собирать себе на бедность?
Куряне, с конца копья вскормленные, себя показали: раздели, хоть и не разули. Узнав, что художник, спросили: могу ли нарисовать стотысячную? А говорят: художники на фиг не нужны! Народ лишь пытается назначить им цену. А это неплохой эквивалент: каких нарисуешь, столько и стоишь.
Перед Харьковом – таможня. В прежних путешествиях в Крым я не упоминал это нововведение: границу. В поезде граница не чувствуется. На шоссе она кажется чем-то реальным. Огромные ворота, монументальность которых усиливается темнотой, будки, прожекторы, бетонные заграждения, пускающие машину по серпантину (хорошо не лабиринту). И за всем этим таинственная таможня. Даст ли она добро – как написано на новейшей водке?
С нашей стороны остановил пограничник. С той – никто. Украинская таможня спала. Обрадовались, что обошлось без формальностей, проехали. Однако через двадцать метров были заловлены проверяльщиками СО, работавшими исправнее таможенников вкупе с пограничниками. Экологический сбор: шесть гривен. Удивился: в России много плохого, но так далеко прогресс еще не зашел. В государственном масштабе тоже всяк сам придумывает себе пропитание. Начальник, получив шесть гривен, даже не проверил выхлоп: спросил, какой написать, и отпустил. Хохлы и есть хохлы, уважаю эту стойкую пройдошность и веселый пофигизм. Родись Гоголь сегодня – сразу бы узнал своих (и слезой омочился).
Ночью скорость чувствуется иначе – значительнее, чем на самом деле. Ночные сто легко сходят за дневные сто сорок.
Ночевали за Харьковом под Мерефой (800 от Москвы). Огромный стог сена, созвездия, дикое пустое поле, черная неизвестность кругом. Это романтика для человека, всегда живущего под крышей и за стеной – ночевать в неизвестном поле (тем более украинском). Устал так сильно, что не было сил переживать. Ощущал только чисто театральный эффект.
Мы выпили водки, закусили и улеглись в машине.

Утром иллюзия рассеивается: без таинственных декораций ночи и ощущения неизвестности пространства – театр утрачивает магию, театр уезжает на гастроли, остается лишь здание: серое холодное утро, даль во все стороны, ограниченная пожухлыми тополями. Проезжающие мимо колхозницы на велосипедах глазеют на нас с изумлением, как на приземлившихся драконов.
Утром новый штраф на выезде из Запорожья: превышение скорости – 81 км. Запросили тридцать гривен, дал двадцать. Говорят: строгие тарифы, а всякий раз как на базаре. Объясняют: их боссы требуют с них 180 гривен в день с каждого. Вот и усердствуют.
Вообще, дорога, это всегда приключения и общение. В поезде ничего подобного не испытаешь. ...Новый штраф под Мелитополем за обгон на мосту – сбил до десяти гривен. Потом под Севастополем при въезде в Инкерман. Ехал якобы тридцать вместо двадцати прямо перед постом ГАИ (по-украински она так и зовется ДАI), причем на посту даже не было радара. Вместо объяснения, как им удалось уловить разницу, рассказали анекдот про чукчу (теперь могу рассказать вам). Сперва стал ругаться, потом положил на стол червонец и забрал права прямо из рук.
А через пять километров вновь остановили менты: пересек сплошную линию на перекрестке, на совершенно пустой дороге, выбрав неправильный поворот на Севастополь и не успев перестроиться (там сам черт не разберется в их знаках). Объявили: от семнадцати до двадцати двух гривен – по своему усмотрению в зависимости от личных возможностей. Отказался платить совсем. Стали, вроде, писать протокол, да вдруг вернули права – писать, видно, надоело. Лишь наградили на прощание “нахалом”.
А еще в Симферополе был новый экологический сбор: тогда был украинский, а это местный, в казну республики Крым. Убедительно. И еще под Симфом же сломался карбюратор, окончательно – на этом самом экологическом пункте. Езда по малознакомому Симфу с глохнущем на холостых моторе – стала бредом дня. Карбюратор чудом удалось починить в крошечном частном автосервисе, еще не закрывшемся в этот вечерний час: выскочил винт качества смеси. Я нашел его внизу под двигателем. Мастер, приятный мужик, говорит: чудо! У него таких винтов нет. (Я вспомнил, что аналогичное чудо произошло со мной семь лет назад по дороге в Сан-Франциско). Поработав, дядька взял десятку. А эти волки на дороге берут десять без всякой работы и за деньги не считают.
Поэтому приехали в полвосьмого, в печальных сумерках.
Ночь, черный безлюдный Фиолент, не освещаемый ни одним фонарем, как в догреческие времена. Звезды сквозь облака и темно-оранжевый месяц над морем. Мой новый дом.

Утром нашли на мысу размокшие от дождей археологические раскопы. Помнится, я говорил, что Пушкин видел храм Дианы, в котором была жрицей Ифигения. Может, это отыскался тот самый храм? Место подходящее: над самой бездной, метров сто над морем (сравните у Еврипида: “Под самый храм подходят волны”). Его далеко должно было быть видно. Впрочем, храм апсидный, а потому не античный. Но прежде на его месте могло стоять что угодно.
Погода хмурая, идет дождь. Это не остановило нас: ежась и издеваясь над своим фанатизмом, лезем в такое же хмурое и штормящее море – надо так надо.
И поражаемся, какая теплая вода скрывалась под отталкивающей внешностью. Качаться, удачно отплыв от берега, на трехметровых волнах удивительно приятно – даже под дождем. Когда волна поднимает тебя, кажешься себе сидящим в амфитеатре и сверху созерцающим берег, скалы, бушующее вокруг море. Страха никакого: разве в такой теплой дружественной воде можно утонуть? Не надо вообще делать никаких движений – просто попадай в такт с волной, как делают серфингисты, и купание становится интересно и жутко.
– Riders on the storm! – крикнул я Лёне.
Выходить на берег несколько противнее. Здесь нет пляжа, и надо проявить изворотливость, чтобы тебя не разбило о прибрежные скалы и невидимые под водой камни. На берегу зябко и дождь. Но это такое море, что запрещает сожаления.
Наверху нас ждало разочарование: Валя уволилась и исчезла. Бар оккупировал мрачный человек, “делающий лучшие в Севастополе манты”, по совместительству, вероятно, охраняющий Юрин дом. И бар потерял для нас всякую прелесть.
Впрочем, теперь на Фиоленте у нас было и другое место.
Собственный дом расколдовывает озлобившееся сердце. Надо многое здесь менять и доделывать, тогда этот дом станет действительно твоим. Если ставка была сделана на местность – взять от местности все, сделать вид доминирующим и как можно шире. Чтобы не просто каждое утро и каждый вечер перед глазами море, а море во все стороны с хищно нависающим побережьем, многокилометровый ряд выступающих мысов, словно обкусанный огромными зубами океанский пирог. Чтобы наш сосед Чехов был прав, и оно (море) не надоело нам и через тысячу лет (или хотя бы через двадцать).

Называть гривну рублем, как делают тут все в просторечии – это сленг. Но называть гривну гривной, как придумало правительство – это государственный сленг. Никому это не нужно и сделано только для отличия от русского рубля. Ее никогда не существовало в природе, со времен, по крайней мере, бояновых, с их идолами и Перуном в качестве главного бога. Поэтому введение ее воспринимается акцией, сродни перфомансу. Творение педантов-ученых, подобострастно вычитавших ее из книг, она не ложится на сердце, забывшее Ярилу и Макош.
Народ тонко чувствует глупость. Но политики – во власти своих амбиций, – и не чувствуют ничего.
В это лето по улицам Севастополя лились потоки воды, а в домах ни капли. Водохранилища в кои веки переполнены, а воду дают три часа утром и три часа вечером. Отключают по расписанию свет, расписание печатают в газетах.
В Севастополе негде помыться. Все бани закрыты под увеселительные заведения. После часа блужданий по всему городу помылись в душевой бассейна “Имени двухсотлетия Севастополя”. Спросите меня, я вам расскажу, как найти. Десять лет назад в Коктебеле я не мог помыться по той же причине: не работали бани. Социализм, капитализм – но есть неизменные вещи под луной. И если раньше можно было спросить: разве Карл Маркс запрещает мыться? то теперь, вероятно, вопрос надо ставить так: запрещают ли нам мыться Карл Поппер или Макс Вебер? (Кстати, победившие в реконкисте испанцы первым делом закрыли все бани. У наших чиновников появилось желание быть испанцами?)
Капитализм в Севастополе, впрочем, относителен, как и он сам. Магазины полупусты, и все время натыкаешься на ответ: “нету” или “кончилось”. “Когда будет – не знаю”.

Однажды утром в воскресенье, когда магазины закрыты и строительные работы встали, мы решаем съездить в Ялту. Это восемьдесят километров по отличному шоссе с необычайно красивыми картинами.
Едва проехав двадцать километров, у горы Биюк-Коль-Бурун на повороте шоссе к морю наткнулись на смотровую площадку. Деревья перед ней напоминают новогодние ёлки из-за разноцветных лоскутков, привязанных к их ветвям. Это татарский обычай выделять подобным способом “святые” места, охотно перенятый туристами. С высоты птичьего полета, словно сквозь огромную замочную скважину, смотрю на красоту открывшейся сладкой жизни Южного берега, комплекс санаториев Ласпи. Чуть правее – Батилиман. Левее внизу, за горой, у Байдарских ворот, – Форос, засевший в сердце, наверное, каждого москвича 91-го года. Это самая южная оконечность Крыма.
Вся последующая трасса петляет вдоль моря. Симеиз, Алупка, Гаспра, Ливадия – и, наконец, из-за поворота внизу, в широкой бухте – Ялта.
Вниз от шоссе ведет много улиц и улочек, и трудно решить, какую избрать. Ялтинские улочки круты, тесны и кривы. Старинный уклад радует взгляд, зато утомляет ногу, беспрерывно жмущую на тормоз. И даже троллейбусы тут словно позаимствованы из фильмов пятидесятых.
Бросаем машину рядом с портом и идем пешком. Это действительно вполне южный город с пальмами и вальяжной разношерстной толпой. И тут вовсю продолжается курортный сезон. Плавно дефилируют голоногие красотки в темных очках с тоненькими пляжными сумочками, роятся торговцы овощами и фруктами, снуют иномарки, дымят шашлыки в ресторанах и кафе. Вообще народу на улице пропасть.
На платном городском пляже бросаемся в воду. Море бурное и грязное, но теплое. У нас лучше, интереснее, первозданнее береговая линия, но нету собственно пляжей – порезвиться в волне: вас просто разобьет о валуны, и кончен отпуск. Трудно уйти от этого детского удовольствия. Однако мы культурные люди и должны выполнить программу.
Горький в Ялте жил десять дней прописанным у Чехова, так как находился под надзором полиции. Нас с Лёней остановил местный экологист в форме и предложил прописаться в Ялте, куда мы приехали на полдня: иначе мы будем иметь неприятности с каким-то “Беркутом”, который глух к объяснениям. В доме Чехова – телефон, которому скоро сто лет. У нас на Фиоленте телефона нет до сих пор. В доме Чехова канализация. На Фиоленте ее нет ни у кого, кроме двух-трех богатых. Зато у него не было света. Ничего, у нас его тоже скоро не будет: перерасход по Севастополю – сорок процентов. Еще бы: плохо топят, все врубают электрообогреватели. Нет денег – подключаются мимо счетчиков.
Дом Чехова построен по прекрасному проекту Шиповалова, строителя Киевского вокзала в Москве. А вокруг современные санатории, где Шиповалов и не ночевал. Может быть, Корбюзье дремнул невпопад. То же самое вокруг “Ласточкиного гнезда” Шервуда, куда мы махнули напоследок.
Подъехать нельзя никак. Да и за не близкий путь пешком здесь теперь берут плату какие-то сомнительные парни, может быть, посмотревшие фильм “Двенадцать стульев”: на ремонт пролома. Долго бредем по петляющей дорожке, мимо новостроечных санаториев. В самом “Ласточкином гнезде” – итальянский ресторан. И все же дом чертовски красив! Не погиб в войну и революцию, не упал в море в землетрясение 27-го года. Со смотровой балюстрады над водой, не производящей после Фиолентовских скал сильного впечатления, хорошо виден дальний край Ялты, молы пляжа, где мы купались, и Медведь-гора, под которой прячется Гурзуф.
Внизу на волнах пляшет чья-то яхта, и молодые люди на ней о чем-то весело трепятся под несмолкающую попсу со стоящими на причале девчонками. Это обитатели близлежащих санаториев.
А вокруг неимоверно красиво. Красиво и у нас, хоть и нету ялтинских гор, и курортный сезон кажется на исходе. Но сегодня теплый вечер, яркая луна и по морю плывет кораблик, сияющий огнями, словно город в праздник. Там у них, наверное, праздник каждый день. Там у них шум и танцы, пьяная любовь. Но и нам здесь не худо, окруженным отовсюду водой, в тишине, далеко от всякой паранойи. Здесь чудесные закаты, спокойно, нет попсовой музыки, донимающей в любом курортном месте.
Хотя Севастополь не курорт. Но и просто как город он совершенно не схож с Ялтой. При первом знакомстве есть сильный соблазн поверить, что два тотальных разрушения уничтожили интимное лицо города, превратив его в униформенную маску. И в этом он схож с Москвой.
Симпатичный в центре, где есть относительно старые улицы, прекрасный Владимирский “Адмиральский” собор, парки, лестницы, колоннады – и безликий, однообразно современный по окраинам, знаменитый, с огромной историей – и без истории, милых несообразностей, частностей, результата случайных судеб и воль. Два с лишним века все подчинено державной воле, отстраивавшей его с нуля, по единому плану, как некий идеальный образцовый город – Севастополь есть воплощение того, на что способен человек, дерзающий заменить Творца и естественный ход истории. И в этом он схож с Петербургом.

В нынешний раз я почти не видел Фиолента. Наличие машины обязывало: перемещаться, суетиться, в тщетной надежде запустить процесс исправления-достраивания наших двух домов. Тем мы и занимались все дни: искали материал, инструмент, рабочих... Сидя в машине, я не зависел от погоды, так нервировавшей в июне и заставившей думать, что Крым – самое дождливое место в мире. Зато мне стал больше нравиться дом, особенно после серого суетливого Севастополя с его коммунальными проблемами. У нас проблем не было: нужник во дворе, вода в емкости, огонь в камине. Тихо, ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Ни телевизора, ни радио, ни единого индустриального звука, как бывает на подмосковной даче зимой. Моря тоже не слышно, но оно где-то рядом. На него, дабы не сомневаться, можно взглянуть прямо из окна. Блестящее под луной, накрытое светлыми облаками. Но его важность почему-то теперь не чувствуется. Я уже не курортник, приехавший бешено вкушать и поставивший все на эту зеленоватую воду. Я уже местный, а местные жители, как известно, годами к воде не подходят, не знают даже, какой она температуры. Как мы в Москве не ходим в Третьяковку.
Так не чувствуется важность воздуха.
Сидим с Лёней за столом, горит свет, мы пьем водку и болтаем. Иногда мы разжигаем камин, просто чтобы полюбоваться огнем. Мы знаем друг друга давно, и у нас отлаженный процесс готовки, а потом не менее отлаженный процесс говорения. Всегда есть о чем поговорить. Мы знаем свой дозняк и не пьем до свинства, легко оставляя бутылку недопитой. Ближайший магазин в семи километрах, но, кончись водка, мы не полетим туда.
А водка здесь замечательная. Мы пристрастились к “Черно-смородиновой” горiлке Кировоградского завода, по нашему мнению, не уступающей знаменитому шведскому “Куранту”, но в десять раз дешевейшей. Мы зовем ее “первичный продукт”, так как, посещая рынок, мы вспоминаем о ней первой. Стиль жизни обязывает. Каждую стопку мы сопровождаем тостом, часто длинным и концептуальным. Таким образом расписавшись в благородстве помыслов, мы с легким сердцем пьем, словно заслужив. Пьем мы, в основном, за счастливый выбор места, за то, чтобы однажды поселиться здесь надолго, бродить и рисовать. Может быть, именно здесь мы сможем вернуться к живописи, о которой давно мечтаем.
Не завися от Севастополя, я стал лучше относиться к местной жизни. Люди здесь неплохие, хоть морально побитые бедностью. Лёнин сосед дядя Миша с вырезанным горлом и дырочкой между ключиц, через которую он говорит, производил вначале странное впечатление, но оказался прекрасным и незаменимым человеком. Он и сторож, и работник, и советчик, у него всегда можно получить инструмент, он всегда тут как тут. И мои соседи хороши. Наискосок электрик, Николай Иванович, хороший человек. На другой искосок – тоже хорошие люди. Тетушка находит Лёне двух отличных ребят: Ваню и Валеру. Валера – это просто мастер: кладет печи, обивает их оцинковкой.
– Валера, вы волшебник! – восхищается им Лёня.
И вообще, хорошие люди вокруг нас. Напрасно, видно, я в прошлый раз злился.
Ровному настроению способствовали и колеса. Практика передвижения вызывала в прошлые приезды массу проблем. С загородным транспортом здесь скверно, а с последнего визита стало еще хуже: из трех автобусов, ходивших на Фиолент, один отменили совсем, а другому столь резко увеличили интервал движения, что он стал неуловим, как мираж. Мои же теперешние задачи требовали постоянного перемещения. Хорош же я был бы, тратя каждый раз по часу на остановках. Увы, в республике Крым нельзя без машины. Но только крепкой: в первую же неделю я дважды ездил в шиномонтаж.
Машин здесь сравнительно мало, и движение удивительно вольготно. Благодушные авто даже останавливаются перед зеброй, давая перейти пешеходам. До этого я видел подобное на территории совка лишь в Прибалтике. Жизнь в маленьких городах имеет и другие преимущества: отношения проще, суеты меньше, и город – это что-то конкретное, потому что обозримое. Москва в этом отношении давно миф и абстрактное понятие.

Лёня поставил рекорд, сбежав сверху до пляжа по короткой тропинке за полторы минуты. Он облазил здесь все спуски и даже спустился к морю в совершенно недоступном месте прямо под бункерами, сообщив об этом задним числом и между делом. Геолог и водолаз, с хорошо развитой грудной клеткой, сильными жилистыми руками и ногами – он ловко, словно горный козел, скачет по камням, не страхуя себя руками. Это невероятно удобный спутник. В полном пренебрежении условностями он прет с пляжа наверх голый и лишь в поселке натягивает плавки.
Да и какие здесь условности: пропаганда свободного секса, опиума и религии, добралась и сюда. А высокая радиация, тепло, нудийский пляж – рождают желание, как земля сорняки. И тут, следуя изгибам местности, без смущения блудят в любое время, как мухи... Пошли в шестом часу по-местному купаться (солнце заходит в семь). Все с пляжа – мы традиционно на пляж, словно с работы. Миновали одну, предающуюся любви пару, и на следующем “пляже”, брошенном узкой кромкой гальки вдоль моря, где мы думали уединиться, наткнулись на другую, в том же положении.
Потом я смотрел на эту пару из моря. Голые на голом берегу они казались Адамом и Евой.

Обратная дорога была полна всяческих приключений: ломалась машина, стопили менты, а на таможне за Харьковом я стал “контрабандистом”. Мы с Лёней две недели назад умудрились проскочить ее без заполнения декларации. Эти ленивые раззявы просто нас проморгали. Или подшутили над туристами. Теперь эту декларацию с меня потребовали.
Потом мне объяснили, что раз нет декларации, значит, я здесь не проезжал, а проехал в другом месте – тайно! А зачем? Ответ очевиден: я вез контрабанду!
Сперва я подумал, что таможенник шутит. Но он стоял на этом пункте совершенно серьезно с соответствующими угрозами.
– Значит, не проезжал? – спрашиваю я злорадно. – Тогда посмотрите вот это: квитанцию вашего экологического контроля, полученную мною тут же... (Думал, убил его.)
– Это не наш контроль, он не имеет к нам никакого отношения, – ответил мент невозмутимо. Так что получилось, что таможню я обманул, а экологический сбор не заплатить не мог – специально вернулся. Но таможеннику с заевшей программой на это наплевать: он вновь повел меня с собой, на этот раз в солидное соседнее здание – в отдел по борьбе с контрабандой.
…Новый штраф на бане под Серпуховым, с хитро ограниченной до 70 скоростью, где меня собрались штрафовать на 260 тысяч! – я шел согласно их радару 121.
Как мы, водители, невежественны! Честное слово, я даже не подозревал о существовании таких штрафов. Следующей мерой идет, наверное, расстрел на месте. Надо спросить.
Заполняя бумажки с адресом и профессией, менты спросили: достаточно ли я талантлив, чтобы нарисовать сто тысяч... Удивительно единодушный подход к искусству.
Одним словом, ничего хорошего из самопального битничества на своей машине у нас не выходит. Ездить надо, как сто лет назад, поездом: это демократично, дешево и традиционно. А деньги, истраченные на штрафы и ремонты, лучше тратить на детей или любимых женщин.
А Фиолент – что ж, иногда думаю: и в самом деле – уехать бы на Фиолент – от бандитов, политиков, уличной толпы. Просто от своего прошлого, которое слишком сильно тяготеет над настоящим. Завести новое настоящее, на пустом месте. После пяти лет жизни в чисто русской провинции – вдруг хочется ярких красок, мощных рельефов, теплого безбрежного моря. Очень может быть, что я и от этого быстро устану. Но в поисках новых возможностей быть счастливым – вся жизнь человека. Это тоже свежий воздух, эмоции и встряска. Наша жизнь не настолько бесконечна и разнообразна, чтобы от этого отказываться.
Но и заводить бесполезный новый опыт – нам уже не по карману. Теперь я не думаю, что география лечит – сама по себе, стоит лишь метнуться невесть куда. Но в наши нелепые времена – хорошо, когда есть достаточно далекое место, уединенный дом в труднодоступной и прекрасной местности, где неизменная, гарантируемая швейцарским банком природы красота – успокаивает, если не спасает. Здесь нет ни агрессивных тупиц, ни изнеженных слабохарактерных умников. Им здесь никого ни обмануть, ни запугать. Природа сама может быть страшной, природа тоже – власть. Она меняет декорации, она пугает и ласкает, но этот театр не сравнить с вашим театром. Этот театр тотален и строг, о чем мы забываем в своих городах. Природа бывает жестока, но все же она милосерднее политики. Природа не бывает дурой. Здесь самая мелкая единица времени – век. И по этой шкале – времени прошло совсем немного, и, в сущности, ничего не изменилось. И от этого чувствуешь себя спокойнее.
И когда в городе чума, когда цивилизация не ведает пути, надо больше доверять ветрам и рельефам. “Я учусь у моего сердца, сердце учится у глаз, глаза учатся у горы Хуашань” (Ван Ли). Достичь когда-нибудь этой китайской правды – в греческом месте Фиолент.

1997