Шуйские зори. Книга 3. Школьные годы

Виталий Бердышев
СОДЕРЖАНИЕ


ШУЙСКИЕ ЗОРИ (книга третья)
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

5-7 классы

Школьные друзья
Юрка Керженцев
Стасик Сухов
Коляныч
На Тезе

8-10 классы

Годы учёбы. Успехи и просчёты
«Вождь и Учитель»

И ещё о семье

Моя родословная

Мой учитель

Послесловие




Посвящается
нашим учителям и воспитателям,
вдохнувшим в нас жажду творчества,
познания и самосовершенствования

ШКОЛЬНЫЕ  ГОДЫ

Школьные годы чудесные,
С дружбою, с книгою, с песнею,
Как они быстро летят!
Их не воротишь назад.
Разве они пролетят без следа?
Нет, не забудет никто никогда
Школьные годы!

Е. Долматовский



5-7 классы

Как мы заканчивали начальную школу, какие сдавали экзамены – совершенно не помню. Помню только, что после нашего выпуска Нина Васильевна заходила к нам домой и долго разговаривала с бабушкой относительно меня: моей учёбы, развития, поведения. Вопрос поведения особенно волновал бабушку. Ей многое во мне не нравилось, прежде всего «недостаточное послушание».

Послушание в этом возрасте в семье, по её мнению, должно быть абсолютным. Выполнять указания взрослых нужно сразу и беспрекословно, без каких-либо обсуждений и «собственных мнений». Я же постоянно внутренне сопротивлялся этому. Не всегда, конечно, а тогда, когда был не согласен с взрослыми. Особенно, когда речь касалась моих друзей. И если взрослые по тем или иным причинам отвергали их и не позволяли приглашать к нам домой, то я порой позволял себе и некоторые возражения. Правда, аргументация моя в те годы была слишком несовершенна, и отстоять свои позиции мне обычно не удавалось. С другой стороны, очень хотелось делать то, что хочется, а не то, что надо. И я порой самовольно убегал с ребятами и на речку, и в «кустики», или бежал играть в войну, в то время как меня заставляли делать какую-нибудь «важную» работу.
За моё постоянное «сопротивление» её воле бабушка считала меня упрямым и открыто говорила об этом взрослым, что вызывало у меня бурю внутреннего протеста. Для меня, в частности, было невыносимо тяжело выступать перед публикой. И я порой просто не мог этого сделать. Это было не упрямство, а что-то совсем другое – какая-то внутренняя боязнь, неуверенность, нежелание показывать себя людям, раскрываться перед ними. Этим я резко отличался от большинства мальчишек и особенно девчонок, которые так и лезли вперёд с целью показать свои знания и таланты… Конечно, это была плохая черта характера, но преодолевать её требовалось совсем иными методами. Бабушка же в таких случаях всегда повышала голос: «Витя, не упрямься! Сделай это!» И повторяла это до бесконечности. Безусловно, бабушка была неплохим психологом, но только не в отношении меня. Мне казалось, что она меня совсем не понимает…

Наша 10-я школа была в те годы семилеткой, и пятые-седьмые классы мы заканчивали тоже здесь. Но это был уже совсем иной уровень подготовки, обучения, требований. Тут предметы вели уже разные педагоги, каждый со своими особыми подходами к обучению, отношением к нам, учащимся. Были весьма строгие педагоги: А. И. Дербенёв – по русскому и литературе, А. В. Власова – по математике и химии, П. Ф. Щедриков (директор школы) – по географии. Были и очень мягкие («добрые») – по французскому языку, литературе (после Дербенёва). Были даже свои собственные – бабушка преподавала нам историю. Она же была в нашем классе и классным руководителем, явно с целью большего присмотра за внуком.

Увеличилось количество ежедневных уроков – до пяти два раза в неделю. Задавать на дом стали значительно больше. Приходилось интенсифицировать процесс запоминания. Появились новые дисциплины: алгебра, геометрия, физика, химия, иностранный. Да и русский язык и литература казались сейчас намного сложнее и почему-то непонятнее.

Вместе с тем появились и новые товарищи, друзья. Такими оказались два Стасика – Сухов и Тутаев, пришедшие в нашу школу из начальной тринадцатой, а также Валька Слоев, Колька Горбунов, пришедшие к нам невесть откуда. Остались и свои ребята – из нашего четвёртого класса – Лашманов, Никитин, Морозов, Кузнецов, Романов. Другие же закончили обучение (в то время это было возможно). Так ушёл из школы мой друг и сосед по парте Юрка Керженцев; меня же посадили со Слоевым.

Из предыдущего пятого к нам вернулся В. Безин – уже совсем взрослый парень, видимо, совершенно не желавший учиться, но по каким-то причинам продолжавший самоистязание (точнее истязание учителей) на учебном фронте. Он сидел всегда один, на последней парте, ничего не делал и ничего не слушал, а, главное, никого не слушался. Порой доводил учителей до слёз (слабонервных). И только решительный и твёрдый Дербенёв и бабушка добивались от него (порой) выполнения своих указаний. Чаще всего с их стороны звучала команда: «Безин, выйди вон!» или «Вон из класса!» И это получалось далеко не всегда сразу, а после длительных раздумий и пререканий со стороны «камчадала»: «А чего я?! Не пойду! – Я тихо сижу!» и т.д. и т.п.

Была, правда, ещё одна учительница, которую он беспрекословно слушался, – учитель литературы, сменившая в каком-то классе Дербенёва. Маленькая, щупленькая и очень добрая, она всегда называла его по имени, причём в ласкательной форме и даже не подходила к нему, чтобы постучать кулачком по его могучей груди (как приходилось делать иногда с Колькой Сатовым): «Ну, Володенька, ну, не мешай, пожалуйста!» Сразу следовало: «А чего я?!»
– Ну, выйди, отдохни немножечко – ты же устал.
– Ну и выйду! – И Безин сразу направлялся к выходу. Доходил до стола учителя, и тут слышалось:
– Нет, нет, расскажи нам сначала, что ты выучил сегодня из заданного стихотворения…
– Не выучил я!
– Ну, попробуй, а мы тебе поможем.
– Не буду я!
– Нет, нет, вот Галя тебе поможет. Вон уже подсказывает.
– Пускай сама и отвечает, а я лучше пойду!
Подобная дискуссия могла продолжаться довольно долго, к нашему всеобщему удовольствию, но всегда заканчивалась очень мирно.

А. И. Дербенёв был настоящей грозой нерадивых учеников и дебоширов. С ними он расправлялся весьма быстро; не был исключением и сам Безин. Как только учитель устремлялся к нему с целью немедленной расправы (в виде выноса сопротивляющегося из класса), тот заблаговременно перемещался на противоположную часть парты и самостоятельно пулей вылетал из класса. Двойки Дербенёв ставил, по-моему, даже с удовольствием. И, видимо, особое удовольствие испытал, когда однажды ущучил меня, почему-то не доработавшего домашнее задание. Может быть, я и не понял тогда чего-то. Сначала, впереди меня пострадали несколько середнячков и двоечников. Потом затосковал у доски умница Колька Сатов. Но и его уже не хватило для положительной оценки. А после «поплыли» отличники и хорошисты.

Чего я там мурлыкал у доски, не помню. Но жирный «гусь» в полстраницы появился в моём дневнике минут через пять моих страданий. Это была первая и единственная «пара» за все годы моего обучения в средней и высшей школе. Была, правда, ещё одна тройка (по чистописанию) – и тоже единственная, но такая же неприятная.
Престиж класса спас Стаська Сухов, каким-то чудом ответивший почти на все «коварные» вопросы педагога и получивший даже четвёрку. Дербенёв любил Стаську. Это видно было даже по его непроницаемому лицу. Но не давал и ему никаких поблажек. Но Стаська и отвечал всегда хорошо. И чаще других получал по русскому и литературе пятёрки.
Дербенёв казался мне вообще совершенно необычным (нестандартным) педагогом. Казалось, он знал всё, отвечал на все наши вопросы. Знал огромное количество всевозможных стишков, прибауток, чтобы запомнить то или иное правило или же исключение из правил. Одно четверостишие даже сейчас помню:

Видеть, слышать и смотреть,
Дышать, держать, ещё вертеть,
Терпеть, зависеть, гнать, обидеть
И последний ненавидеть.

Объяснял он всегда очень доходчиво, для убедительности периодически подключая знания из других языков – немецкого, латинского, французского… Корень (такого-то слова) – отсюда, приставка – отсюда и т.д.
Настоящий отечественный интеллигент. Ему бы преподавать где-нибудь в вузе, или, по крайней мере, в старших классах школы. Но таких интеллигентов до высшей школы тогда редко допускали. Видимо, он, как и мой дед, осел в провинциальной Шуе в связи с репрессиями и гонениями, возможно, был сослан сюда откуда-нибудь. Тогда мы не чувствовали и не ценили уровень его знаний. Но, видимо, он сумел за полтора года заложить в нас крепкие основы знаний нашего языка, привить любовь к литературе, к поэзии в частности. И за двойки на него никто не обижался…

Новые математические предметы давались мне легко. Возможно, потому, что их преподносил нам ещё один прекрасный педагог Александра Васильевна Власова. Не помню ни одного осложнения, связанного у меня с этими дисциплинами. Власова преподавала нам ещё и химию.
Великолепно преподавала историю бабушка. Знала она очень много. И рассказывала прекрасно. Многие ученики после её рассказа даже не читали учебников, а получали пятёрки. У нас в домашней библиотеке было много исторической литературы, прежде всего художественной. Почему я не заинтересовался ею? Бабушка же постоянно читала и каждый день готовилась к урокам. Было ли мне с ней легче, чем с другими преподавателями? Наверное, всё же да. По крайней мере, она меня не ловила, как порой делали иные педагоги, спрашивая два-три дня подряд. Но четвёрки ставила – правда, я быстро их исправлял.

Были у меня и особо любимые предметы. В их число входили французский и рисование. Рисование я любил всегда и уже набил себе руку в этом виде искусства. И изображение всяких геометрических фигур с наведением теней и полутеней не представляло для меня никакого труда. Рисовали мы и муляжи птиц, животных. Тогда можно было создать уже целую картину, с передним и задним планом, травой, деревьями и кустами. Так однажды учитель принёс прекрасный муляж удода, правда, называл эту птицу почему-то «доуд». В общем, здесь были одни пятёрки (по школьной программе).
У нас в классе было много любителей рисования. И у некоторых ребят картины получались лучше, чем у меня. Здорово рисовал Витя Морозов. Маленький, щупленький, видимо, много голодавший в раннем детстве, он уверенно владел кистью и красками, рисовал и акварелью и маслом. Жил он прямо в школе, в полуподвальном помещении (отец его работал истопником), и иногда приглашал меня посмотреть на свои домашние творения. И это было на самом деле здорово. Он не боялся рисовать большие картины, и на стенах у них висели пейзажи, натюрморты, жанровые сценки. Витя здорово рисовал людей, что у меня совершенно не получалось.
Ещё больше поразил меня однажды Колька Кузнецов, к которому я пришёл по поручению бабушки, чтобы помочь ему в учёбе. В одной из комнат на стене висела огромная картина «Три богатыря», выполненная на холсте маслом. И она, на мой тогдашний взгляд, почти не отличалась от оригинала! И нарисовал её сам Колька, без чьей-либо помощи. Правда, рисовал он по клеточкам, расчертив предварительно холст и открытку на нумерованные квадратики. Я так никогда не работал, пытаясь все формы и детали схватить «на глаз».

Не знаю, почему я полюбил французский. Может, потому, что уже знал несколько французских стихотворений, а может, потому что сразу всё стало получаться – и выговор, и чтение, и слова запоминались быстро. Я хорошо готовил домашние задания и даже читал дополнительную литературу. В начале это были простенькие сказки. С особым интересом прочитал «Le voyage de Nilse» – Путешествие Нильса. Школьные тексты были куда менее интересными: метро, улицы, школа и т.п. Правда, был и «Гаврош», естественно адаптированный. Мы сидели с Колькой Сатовым и постоянно тянули руки, чтобы нас вызвали к доске. А ещё искали в моём большом русско-французском словаре всякие редкие выражения и спрашивали их перевод у «француженки». Та, конечно, ответить точно не могла. Например, «Attendez – moi sous l`orme» – «держи карман шире». Дословный же перевод – «подожди меня под платаном». – Коварный народ всё-таки эти шестиклассники! Но учительница на нас не обижалась, поощряя нашу любознательность.

Физкультура. Её я тоже любил. И постоянно занимался ею у нас на улице. Но по каким-то непонятным причинам меня вдруг отстранили от физкультуры школьные доктора, обнаружив у меня некие отклонения со стороны сердца (порок сердца?!). Я ничего неприятного со стороны сердца не чувствовал, и оно позволяло мне и носиться, и плавать, и лазить по деревьям, и на велосипеде ездить. Видимо, какой-то «детско-юношеский» шумок со стороны сердца и был, но ведь шумы бывают временные, функциональные. Никаких же серьёзных методов кардиологического обследования в школе не было. Был лишь один стетоскоп, с помощью которого врач и обнаружил этот дефект в моём здоровье. Так что в школе мою двигательную активность существенно ограничили, и я просиживал эти уроки в классе, либо готовя домашние задания, или же читая какую-нибудь литературу, или занимаясь любимым французским.
Официально отмена физкультуры не мешала мне тем не менее носиться во дворе на переменах, соревноваться в равновесии на бревне. В этом виде спортивного искусства были свои чемпионы из старших, седьмых классов. И когда мы достигли этого возраста, то пришли им на смену. Лучшими «балансёрами» среди нас были Юрка Мосягин и Чеська Мочалов – из параллельных классов. Они выдерживали битву с несколькими подряд претендентами и, только встречаясь друг с другом, уступали ловкости и сноровке соперника. В какой-то период и мне удалось включиться в их тандем, и мы уже втроём оспаривали друг у друга первенство, оставаясь для этого порой даже после уроков.
Из всех многочисленных видов спорта в школах в те годы практиковалась в основном лёгкая атлетика, а из городских спортивных развлечений процветал футбол.  Видимо, были и юношеские команды, так как мой сосед с улицы Колька (лет 17-18) усиленно тренировался у себя в саду, прыгая через скакалку и работая с мячом (настоящим, футбольным), который порой залетал и в наш огород.
Стадион располагался за Тезой, недалеко от Центрального моста. Я почему-то не стал истинным футбольным болельщиком, сходив на футбол всего несколько раз. Игра не произвела на меня впечатления, хотя остальная публика сильно «болела» и орала во всю глотку. Помню всего один матч, когда наши играли с ивановцами. Приехала команда мастеров, и все ждали потрясающей игры и кучу голов в наши ворота. Однако оба тайма команды играли почти на равных, и голов не было. Минут за десять до окончания матча публика стала расходиться, разочарованная. В этот момент и посыпались голы, причём в те и другие ворота. Но, кажется, мастера всё же нам «пересыпали».
В праздничные майские дни в городе проводились школьные эстафеты. От нашей школы тоже была команда, но ребята были значительно моложе, чем из десятилеток – 1-й и 2-й школ. Поэтому о выигрыше думать было просто бессмысленно. Однако наши старались. Особенно здорово бежал Басаев, с Ивановской улицы. На финише он так рванул под наши призывные возгласы: «Басай! Басай! Давай!», что вывел команду на третье место. И ещё запомнился парень из 2-й школы, который пробежал аж два этапа, оттолкнув очередного «сменщика». И был на финише первым с огромным отрывом.
Я, как освобождённый от физкультуры, был далёк от систематических тренировок и соревнований. Да и при регулярных занятиях вряд ли бы смог оказать команде какую-нибудь помощь.

Были среди нас, мальчишек, и иные соревнования. Практиковались, в частности, кулачные бои – запрещённый вид школьного спорта. Естественно, они проходили втайне от директора и учителей, чаще всего в школьном туалете. Принимали в них участие прежде всего ведущие сорванцы из старших классов, оспаривающие пальму классного (и общешкольного) лидерства.
Одним из таких сорванцов был старший брат нашего Вовки Карцева (с улицы) Валька Карцев. Очень крепкий, спортивный парень, но не блиставший особыми успехами в школьной программе. В плане же кулачного боя он был в школе безусловным лидером. Первенство у него оспаривали и другие школьные бездельники, но победить его редко кому удавалось. Кулачище у Вальки был весьма увесистый. И это испытал однажды даже наш Витька Романов, весьма ловкий в подобного рода единоборствах. Как-то «нечаянно» возразив лидеру, Витька получил такую оплеуху по кумполу, что сразу сел на снег и долго тряс головой, не понимая, как всё это случилось.
Но однажды и Валька потерпел фиаско в поединке с каким-то новым парнем, прибывшим в школу из другого города. Об этом поединке много говорили заранее и готовились к нему, в том числе и болельщики. И когда на большой перемене послышался призывной клич «сшибаться идут», все мальчишки устремились в сторону нашего туалета, располагавшегося на втором этаже школы. Болельщикам даже места не хватило в узких проходах сего заведения, явно не предусмотренного для подобных общеувеселительных программ. Но я оказался в числе первых и смог занять удобное место при входе.
Соперник Вальки казался не таким плотным, немного повыше ростом и, видимо, хорошо тренированный. Его пока никто как следует не знал и не видел «в действии». Не видел его в работе и наш Валька и, был уверен в своей победе. Уговор был биться «до первой крови» или падения. Кстати, последнее могло быть «чревато», ибо пол был бетонный, и кругом было много всяческих железяк.
Поединок начался атаками Вальки, замахавшего своими кувалдами справа и слева, норовя сразу оглоушить противника. Тот даже отступил к стене, периодически выставляя вперёд руки для отведения этих ударов и  отклоняясь головой в разные стороны. Валька продолжал наседать и вдруг скривился, получив совершенно неожиданную ответную плюху «под дых». И даже опустился на пол на одно колено – ну, совсем, как в настоящем боксе. «Судьи», глазеющие за всем этим, даже считать не догадались. Да подобного никогда и не было. Обычно поверженный либо начинал орать, либо бой останавливался из-за «потери крови».
Секунд через пять Валька встал, всё ещё кривя рожу от боли, и тут же получил ещё одну плюху по челюсти, от которой должен был бы упасть, если бы не находившаяся рядом стена, о которую он сумел опереться. Противник между тем схватился за свою правую руку, потирая её и тихо приговаривая: «О, челюсть отрастил! О такую и руку выбить можно». И когда бой возобновился, больше уже не целился по челюсти, выбирая более мягкие места для приложения своего быстрого кулака.
Между тем рассвирепевший Валька под ободряющие возгласы своих болельщиков бросился в атаку. Снова замелькали в воздухе его кулачищи, но били почему-то всё «помиму», никак не попадая в нужное место, будто противник был заколдован от его ударов. Правда, тот то и дело отклонялся – то в сторону, то ныряя под Валькину руку, то забегая за его спину. Вальке приходилось постоянно крутиться в поисках своей цели и через минуту он уже порядком устал и даже на мгновение опустил руки. В ту же секунду молнией сверкнул кулак слева и раздался мягкий хруст – видимо, кулак достиг Валькиного носа. У Вальки сразу потекло. И очень сильно. Он сам поднял руку, не дожидаясь объявления победы противника. И крепко сетовал на свой «слабый нос». Но не отказывался от «реванша» – где-нибудь на следующей неделе. Противник ничего не сказал, кивнув в знак согласия головой, и спокойно удалился с ринга. Валька какое-то время приводил свой нос в порядок, проверяя между прочим целостность его хрящей, и тоже удалился в сопровождении своих «телохранителей». А вскоре прозвенел звонок, и мы разбежались по своим классам оценивать произошедшее…

Занимались мы в школе и более интеллектуальными соревнованиями, в частности, игрой в шахматы. Я начал играть, учась в третьем классе, и вскоре достиг определённых успехов, обыгрывая деда и взрослых соседей с улицы. В школе особых соперников у меня не было. Лишь однажды, в четвёртом классе к нам был приглашён кандидат в мастера спорта, который дал нам сеанс одновременной игры. Вначале, правда, показал нам несколько шахматных позиций и простых задачек, которые мне удалось решить. В игре же он, конечно, всех обставил, в том числе и меня, предъявив мне «ферзевый гамбит». С остальными же начал игру ходом королевской пешки. При разборе ничего особенного у наших игроков не отметил, посоветовав заниматься всем теорией шахмат, которая у нас напрочь отсутствовала.
В последующие годы, когда я учился уже в старших классах и немного овладел теорией, я несколько раз встречался с этим неплохим игроком в фойе кинотеатра «Родина», и даже сделал пару ничьих, заслужив у него несколько одобрительных слов. В общем же, на улице и в 10-ой школе мне играть было не с кем: мои друзья в шахматы не играли, так что совершенствование моё двигалось медленными шагами.

В какой-то год бабушка вздумала учить меня немецкому языку. В совершенстве владела им заведующая школьной библиотекой. И я ходил к ней на урок два раза в неделю, в том числе и по воскресеньям. Однако готовился к занятиям лишь в самом начале учёбы, читая первые страницы учебника: «Der Mann, der Rabe, der Affe, der Knabe» и т.д. Она учила меня разговорной речи, и вскоре я уже делал робкие попытки рассказывать по картинкам.
Серьёзной цели в немецком перед собой я не видел и поэтому занимался отвратительно, что вскоре привело к полному распаду нашего творческого немецко-образовательного тандема. Да, я был далеко не вундеркиндом, к тому же медленно запоминал новое, и всё это требовало от меня заметных душевных напряжений. Поэтому я каждый год с нетерпением ждал летних каникул, чтобы полностью отдохнуть от непрерывных заучиваний и переключиться в первую очередь на положительные, уже эмоционально-физические нагрузки.

Начиная с пятого класса, у нас были не только четвертные и годовые контрольные, но и ежегодные переводные экзамены. Запомнилось несколько: по русскому, по истории, по биологии – причём в разных классах. По русскому (ещё у Дербенёва) писали изложение по героям-краснодонцам. В частности, нужно было пересказать эпизод, когда Серёжка Тюленев забрасывал бутылками с горючей смесью немецкую казарму. Я совсем недавно слышал инсценировку этого эпизода по радио и описал его со всеми подробностями. Получилось, видимо, неплохо, но очень много. И я не успевал переписать всё на чистовик за оставшееся время. Тогда я просто резко сократил повествование, сотворив что-то наподобие тезисов с тем же содержанием, чем вызвал полный переполох в учительской среде. Это было «не по правилам», и даже сам Дербенёв не знал, как расценивать подобное «творчество». Всё-таки оценили по достоинству, поставив пятёрку (возможно, и при содействии бабушки). А через какое-то время узнал, что в гороно моё сочинение (явно черновой вариант) признано лучшим по городу.
История запомнилась тем, что экзамен принимала бабушка. Мне так хотелось вытащить билет по Древнему Миру. Вытащил же совсем иное, правда, тоже знакомое. Отвечал далеко не блестяще, и бабушка хотела даже поставить мне четвёрку. Однако комиссия серьёзно воспротивилась, отметив у меня какое-то «индивидуальное мышление» и отличное знание дат исторических событий.
Была ещё и биология. А там куча неожиданных вопросов, правда, по теме. В частности, нужно было найти среди растений бегонию, которую я до этого никогда не видел, рассказать о севообороте, о вредителях сельскохозяйственных культур и пр. Ну, с жуками всякими я быстро разобрался… И бегонию нашёл, исходя из «теоретических» знаний.
Бабушка, как классный руководитель, проводила в классе разные «общественные мероприятия». Были и классные собрания (чаще всего по вопросам учёбы и дисциплины), и диспуты, и доклады на разные темы. Чаще всего доклады почему-то приходилось делать мне. Ну, на темы музыки – ещё куда ни шло. Но приходилось вникать и в детали истории (о Ганнибале), географии – о строительстве среднеазиатского оросительного канала, и даже по вопросам современной политики. Подобные собрания проходили довольно интересно. Были и вопросы, и собственные мнения, и дискуссии.

В сороковые-пятидесятые годы торжественно проходили Первомайские праздники. Все организации города выходили на обязательную демонстрацию, в том числе и школы. Каждый класс выстраивался во главе с классным руководителем, другими учителями. Раздавались транспаранты, портреты вождей. Наша колонна формировалась где-то у Посылинского моста и двигалась к центру города, к центральной площади. Вокруг колонн всегда сновали толпы неорганизованных зевак, в первую очередь мальчишек, избежавших нашей участи длительного стояния «в ожидании». Стоять и двигаться приходилось по несколько часов, но по молодости мы выдерживали. Труднее было нашим пожилым педагогам. Но они были закалены всей предшествующей жизнью. С трибун доносились здравицы в адрес партии, правительства, вождей, в честь достижений нашего народа. Все подхватывали. Кричали «Ура!!», «Да здравствует!» и прочее. Колыхались красные флаги, знамёна победителей соцсоревнований, разноцветные шарики, флажки. Обычно в мае стояла солнечная погода, и колонны светились яркими красками. Демонстранты улыбались, смеялись, разговаривали, шутили. Было на самом деле весело и радостно на душе – от такого единения сил всего народа. И ребята всегда стремились сюда, на этот праздник. И я стремился (почему-то) вместе со всеми.
Однажды, кажется, в шестом классе, бабушка предложила захватить вместе с флагами и портретами зелёненькие веточки – как символ весны, просыпающейся жизни. И мы со Стасиком Суховым рано утром съездили на велосипедах в «кустики», наломали зеленеющих веток, а дома соорудили из них некое подобие зелёного транспаранта. Выглядело всё очень красиво и ещё более радостно. И мы гордо несли это бабушкино изобретение, и зелёные веточки красиво смотрелись на фоне красных, синих, жёлтых цветов нашей колонны. Не знаю, как уж оценили это новшество «с трибун смотрящие» и директор школы, но вот бегающие кругом «неорганизованные» мальчишки не раз кричали нам вдогонку. «Веники несут! Веники несут!!». Было обидно и за нас, и за бабушку, и за тех, кто ничего не увидел в этой идее, или понял её по-своему…

В те сороковые годы (а, впрочем, я думаю, что не только тогда, но и сейчас) безжалостная юная ученическая гвардия давала своим учителям прозвища, чаще всего довольно ядовитые, но точно отражающие некоторые черты характера или облика их владельцев. У Дербенёва было прозвище «Козёл», у Власовой – «Селитра», у ботаника – «Тая Луковка» и т.д. Когда и как они возникли, затерялось в предшествующих десятилетиях школьной истории. Для моей бабушки сорванцы за это время ничего путного придумать не могли и звали её просто по фамилии «Морган». И бабушка этим даже гордилась. Когда в школьном коридоре слышался возглас «Морган идёт!» или «Атас! Козёл!», там моментально прекращались все разборки, туалетные курильщики срочно гасили сигареты и разбегались по классам, и повсюду воцарялась спокойная обстановка (как и положено в нормальной школе).
Учителя, конечно, знали о своих прозвищах; знали об этом и ученики. Только не всегда знали родители. На этой почве порой происходили некоторые казусы, как тот, например, что однажды произошёл в учительской. Об этой истории рассказала дома сама бабушка, так что в достоверности её не приходилось сомневаться.
Однажды в школу пришла мать одного из сорванцов, заглянула в учительскую и спрашивает, где можно найти Козлова. Была большая перемена, и учительская была полна народа.
– Нет у нас такого учителя, – ответили ей.
– Ну, как же, – возражала она. – По русскому языку работает. Вчерась моему бездельнику две пары сразу влепил. Теперь вот разбираться требует…
– По русскому у нас Дербенёв, завуч. Остальные – женщины.
– Да нет же, – настаивает мамаша. – Козёл, говорит, вызывает. Я и поняла, что Козлов… Но точно мужчина. Он его ещё из класса за шиворот выволок. Вот и надо теперь разбираться!
Как восприняли это учителя (и сам Дербенёв), чем закончилась последующая беседа педагога с родителем – об этом бабушка уже не рассказывала.
Самым тяжёлым уроком по химии для Александры Васильевны Власовой был, безусловно, урок по соединениям азотной кислоты с металлами. И не потому, что уж очень сложны были эти химические реакции, которые она демонстрировала нам в кабинете, а в связи с их общим названием «селитра». И каждый год в каждом шестом классе ей приходилось произносить эти названия (вслух!) да ещё по несколько раз за урок, что вызывало бурю восторга у слушателей. И все мы, безжалостные злодеи-ученики, с нетерпением ожидали этого урока.
И вот, наконец, «момент истины» настал, и весь класс замер в напряжённом ожидании. Александра Васильевна начала урок как всегда спокойно. Уверенно рассказывала она о новых для нас видах химических соединений, о реакциях, происходящих при взаимодействии азотной кислоты с металлами, о конечных производных этих реакций и значении их в химической промышленности. Конечно, всех этих тонкостей я давно уже не помню. Но вот название их осталось в памяти на всю жизнь.
Когда последовала фраза педагога «…эти соединения называются «селитрами», в классе будто бомба взорвалась – класс грохнул, не удержавшись, от смеха, и даже выдержанные девчонки склонили головы к партам, «прыская» и закрывая лицо платками. Безжалостные мальчишки (и не только двоечники!) гоготали во всё горло, даже не скрывая свою радость. Я, как самый смешливый, абсолютно не в силах был сдержаться от охватившего меня чувства «безудержного восторга» и «рыдал», засунув голову под парту, вместе с моим соседом Валькой Слоевым. Впереди попискивала от счастья Нинка Мишурова, сбоку от меня  – отличница Шурка Ершова. Неудержимо гоготал и ёрзал по парте Витька Романов. И среди этого безудержного хаоса разнообразных звуков слышался с «камчатки» тоненький голосок Сатика (Кольки Сатова): «…Селитра! …Селитра…» Он выкрикивал это слово совершенно отчётливо с промежутками в несколько секунд, с каждым разом всё увеличивая и увеличивая силу звука и устремляя взор в небеса, то есть в потолок. Полузакрыв глаза и сложив руки на груди, он явно пытался донести эту наиважнейшую информацию до самих небес с какой-то определённой целью.
Казалось, эта безудержная «смехотворная истерия» продолжалась очень долго. Но постепенно конвульсии стали стихать, и между вдруг возникающими то тут, то там «стонами» стали различаться отдельные фразы нашего педагога, невозмутимо продолжавшего развивать свою речь, видимо, уже на стадии её завершения. Конечно, за долгие годы педагогического творчества она привыкла к подобным бурным сценам и уже знала, что избежать их просто невозможно. Внешне она оставалась невозмутимой. Однако пунцовая краска, заливавшая всё её лицо, свидетельствовала о глубоких внутренних переживаниях учителя.
Можно было предполагать, что произошедшее не останется без последствий для многих из нас и в наших дневниках появятся очередные двойки. Но нет, возмездие ждало только меня – видимо, как самого смешливого. На следующем  уроке мне был учинён настоящий допрос по данной теме… Но я-то предвидел возможное и был во всеоружии. И уже сам неоднократно и в полный голос произнёс перед всем классом (по примеру Сатика) название этих новых для нас соединений – «Селитра»!

Однако химию все мы любили. Она как наука была действительно интересна. Интереснее всего были, конечно, опыты. И мы пытались повторить их дома. Естественно, получить из меди или свинца золото нам (как и иным алхимикам) было не дано. Зато водород при взаимодействии цинка с  кислотой выделялся превосходно.
Где уж и как я раздобыл тогда эту кислоту (соляную и серную), не помню. Но частенько, оставаясь дома один, проводил эти нехитрые, но волнующие эксперименты. Нельзя сказать, что они были «безобидными» в связи с отсутствием должных условий для их проведения. Случалось, тара, в которой выделялся водород и бурлила кислота, не выдерживала и разрывалась вдребезги. К счастью, я оставался цел и невредим.
Однажды мы решили проделать подобный эксперимент вместе со Стасиком Суховым. Оказывается, и у него не всегда хватало разума и пересиливало мальчишеское любопытство. Но тут уж у нас была более серьёзная цель – не просто получить водород, но заставить его работать. Хотелось увидеть, насколько мощной будет реакция и сможет ли водород вытолкнуть из крепкого флакона притёртую пробку. Налили во флакон кислоты, добавили цинка, хорошенько притёрли стеклянную пробку. Поставили флакон у сарая, а сами отбежали метров на десять от «полигона» и укрылись за дверью дома.
Флакон был отчётливо виден с этого расстояния, и мы ждали результатов. А их не было! Почему? Всё ли в порядке? Вдруг прекратилась реакция? А подходить уже опасно – может рвануть! Ждём минут пять, потом десять… Надо что-то делать… И тут раздаётся хлопок, и пробка молнией взлетает в воздух. Да мы и не увидели её, скорее, почувствовали это.
Подбежали к флакону. Он цел и невредим. Но совершенно пустой. Видимо, кислота выплеснулась вслед за пробкой. А той и след простыл. Прошло несколько секунд, а её и не слышно! Как бы по кумполу не вжарила! Не в космос же она улетела!.. В этот момент что-то звякнуло по крыше соседнего дома (Хромовых) – «Дзинь!» и покатилось по скату вниз. Неужели она?! Но почему так далеко и так долго? Но иного ничего быть не могло. Значит, улетела вверх повыше, чем наши стрелы – метров на сто будет… Вот это мощь!..
Можно было бы повторить эксперимент, закопав пузырёк в землю на месте нашего «полигона» – для большей безопасности. Но мы всё же не решились – слишком велика показалась сила реакции. Были вполне удовлетворены увиденным. А я ещё и тем, что совсем неожиданно произвёл свой первый ракетный обстрел соседской территории, с которой на нас (в наш двор) происходили чуть ли не ежедневные вылазки (набеги)…









Школьные друзья

Юрка Керженцев

Он был лучшим моим другом в школе, во время учёбы в первых классах. Это был непритязательный мальчишка, не очень стремящийся к приобретению знаний, всегда голодный (как и большинство из нас в военное время), одевавшийся весьма скромно – тоже по военному времени. Да, одеждой похвастаться в те годы никто из нас не мог. Менялась она только по необходимости – «на вырост», передаваясь от одного к другому. Зимой обувались в валенки с галошами (или без галош), летом в простенькие ботиночки. Из верхней одежды была либо курточка, либо рубашка. Девчонки ходили в платьицах, башмачках, носочках (чулочках), многие – с бантиками на голове. Одежда была у всех стиранная-перестиранная, глаженая-переглаженная. Но, видимо, стиралась и гладилась она у многих не так уж часто, поскольку на обязательных осмотрах её в те годы учителем, в ней порой обнаруживались всякие ползающие существа, говорить о которых было неприлично, но которые периодически каким-то образом забирались к нам на временное поселение – вплоть до их насильственного изгнания из одежды и волос своих хозяев.
Зная о подобных возможностях, мама с бабушкой регулярно устраивали мне подобные осмотры и для профилактики еженедельно проглаживали утюгом всю мою одежду. Занимались они и тщательной обработкой моей головы – каким-то вонючим мылом и другими, ещё более вонючими средствами. Как следует мылся я и в бане. Чаще всего я с дедом ходил в душ. Дедушка покупал номер на час, и там можно было размываться в полное удовольствие. Когда же я подрос, то ходил в баню вместе с мальчишками.
Да, в те годы мы, школьники, мало чем отличались друг от друга – в плане одежды, обуви, питания. Не отличались от других и мы с Юркой. Мы сидели с ним за одной партой и поэтому, естественно, у нас была масса общих интересов. Во-первых, не получать двоек, чтобы не остаться для исправления после уроков. И если у меня таких проблем вовсе не было, то у Юрки они возникали практически ежедневно. Правда, диктанты писать он научился довольно быстро, заглядывая правым глазом в мою тетрадь, а другим – в свою собственную. Однако не всегда соглашался со мной в написании отдельных слов и целых предложений, и тогда в его тетради появлялись совершенно новые слова, типа «ёт» (вместо йод), или «итти» (вместо идти) и тому подобное… С математикой было посложнее, поскольку Нина Васильевна давала нам разные задания, и тогда уже мне приходилось успевать работать за двоих, а это не всегда у меня получалось.
Вторым важным нашим совместным мероприятием был завтрак, который я приносил на двоих в виде хлеба, картошки, иногда каких-то бутербродов с овощами. И мы совершали трапезу, не всегда дожидаясь звонка на перемену. Во время урока «промежуточное» питание было даже интереснее, поскольку резко повышало наши творческие возможности. И тогда даже Юрка решался поднять руку, желая показать свои знания учительнице. Правда, перед этим всякий раз советовался со мной относительно правильности ответа.
На переменах же была «всеобщая беготня» и в классе по партам, и по коридору, и борьба – кто кого повалит и пр. Правда, оборудование классов и коридоров не было приспособлено для такого рода занятий. Проходы между партами были достаточно узкими, и мы частенько отбивали себе бока, задевая за выступающие углы сидений и крышек. В коридорах же были бетонные полы и не покрытые кожухом батареи, представлявшие серьёзную угрозу нашему хрупкому детскому организму. Так что шишки на наших головах и даже «пробоины» были основными диагнозами в медицинском журнале у школьного доктора. Приходилось отправлять особо пострадавших и «по скорой» в больницу, сажая их на телегу и увозя в город после оказания на месте доврачебной помощи.

Нам с Юркой до поры до времени удавалось избегать подобных неприятностей. Но они случались у нас в других местах, в частности у нас дома. Дело в том, что Юрка чаще других мальчишек из класса приходил ко мне в гости. Особенно часто это бывало летом. В первых классах у нас ещё не практиковался уличный футбол, так что мы больше занимались лазаньем по деревьям, стрельбой из лука (и из рогатки), некоторыми видами единоборств. Нам больше всего нравилось лазить на дубы, растущие у нас в саду. Забраться на них было и легко (по забору), и там нам никто не мешал – на нашей территории. На этих деревьях мы отдыхали, а также заготавливали упругие ветки для луков и стрел – на них было много молодых побегов.
Однажды тёплым летним вечером мы забрались на самую дубовую верхотуру. Это было нетрудно сделать, так как ветки росли вокруг ствола на всей его высоте и были не такими уж длинными и толстыми. Вверху можно было удобно устроиться в развилке между стволом и ветвями, и я даже соорудил там нечто наподобие шалаша и навеса – совсем как некий «шимпадрил» на ночной покой. Там хватало места для двоих, и мы с Юркой какое-то время бездельничали тут, насыщаясь яблоками и смородиной, собранными предварительно на нижних этажах садово-огородного пространства.
Отдохнув и перекусив, мы начали поиск пригодных для лука веток, выбирая наиболее подходящие по толщине и гибкости побеги. Парочку отломал я; несколько хороших веток было рядом с Юркой, который размещался повыше меня. С одной из них Юрка справился быстро, но вторая не поддавалась его усилиям. Неудача всегда раззадоривает, и Юрка с силой ухватился за ветку сразу обеими руками, намереваясь отодрать её от ствола во что бы то ни стало. Только хотел переместиться, чтобы встать на нижние ветки поудобнее, как сопротивляющаяся доселе ветвь вдруг легко оторвалась, и Юрка, державшийся за неё, сиганул вниз. Я видел самое начало этого неудержимого полёта и опешил от неожиданности. Но успел крикнуть скрывшемуся в густых ветвях другу: «Хватайся за ветки!» – будто Юрка был обезьяной. Внизу слышался только треск веток, громыхание по ним падающего тела, и наконец всё стихло.
Я мигом (чуть ли не быстрее самого Юрки) понёсся вниз, прыгая как обезьяна с верхних ветвей на более низкие, достиг самой нижней, здоровенной ветки, простирающейся через забор в сторону соседнего участка, и увидел друга, поднимающегося с земли в густом соседском малиннике и держащегося за левый бок: «Об эту ветку треснулся», – показывает на неё Юрка. Голос у него хриплый, дребезжащий, срывающийся. Здорово досталось ему сегодня.
– Ну, как? – спрашиваю. – Удалось хвататься? (Это меня в тот момент, видимо, больше всего интересовало.)
– Тебе бы так, – отвечает. – Всё из-за твоей ветки.
– Чего же ты без держа-то?
– Да думал, что не оторвётся, пока за другую не ухвачусь… А она сама и отвалилась…
– На забор не упал?
– Не, совсем рядом летел… Каждую доску видел… Но не зацепил.
Да, с забором Юрке здорово повезло. Ведь доски-то были выструганы и торчали остриём вверх. Зачем только их такими сделали? Чтобы коты чужие по заборам не лазили, что ли? Или соседские мальчишки? И вообще повезло. Почти не единой царапины. Только из носа немного течёт – задел всё-таки носом нижнюю ветку; да бок болит, на который «приветвился». Она-то (эта ветка) и замедлила полёт. Правда, и другие, безусловно, помогли – тормозили падение. Но ухватиться за что-то Юрка не успевал. «Больно сильно летел, – говорит. – Всё так и мелькало перед глазами… Всё вижу, а схватить не могу – не успеваю!»
Какое-то время оба приходили в себя. Я тоже переволновался. Пошли есть яблоки. У Юрки не получается. Говорит:
– Пузо болит, не продохнуть чего-то. Видимо, «поддыхалом ботнулся».
– Сильно больно? – спрашиваю.
– А ты как думаешь? – И тут Юрка с разворота всей рукой врезал мне под самый «дых». Я валюсь на землю, корчусь от жуткой боли и не в состоянии ни вдохнуть, ни выдохнуть.
– Вот так вот! – говорит Юрка. – Больше спрашивать не будешь!
Какое тут спрашивать. Еле очухался, отдышался. Думал, что вообще не встану. Конечно, ни яблок, ни ягод мне тоже после этого не захотелось… В общем-то сильно я на Юрку за это не обижался, понимая его состояние. Но урок обоим был хороший. Счастливо оба отделались. Больше на деревья Юрка со мной не лазил, предпочитая отдых внизу, на ровной поверхности. Он продолжал приходить ко мне в гости. Видимо, это было после окончания третьего класса, когда переехал в город Генка Серебряков, и я на улице остался почти один (с Вовкой Карцевым).

Продолжал мой школьный друг навещать меня и после окончания четвёртого класса. Я тогда уже учился музыке у Евгения Сергеевича и готовил летнюю программу. И, видимо, у меня уже кое-что получалось. Я как раз разучивал «Грозу» Бургмюллера и стал играть её во время настоящей грозы. Сверкала молния, гремел со всех сторон гром. Качались ветви нашей огромной липы, росшей как раз перед окнами дома. Как из ведра лило со всех сторон. Было жутко, и я, чтобы было не так страшно, заиграл уже почти выученный этюд в полную силу. И теперь сверкание музыкальных молний и громыхание грома в басах сливалось с завыванием ветра, шумом дождя, реальным раскатами грома, и Юрка не выдержал: «Не играй. Страшно больно!»
И я прекратил. Действительно, гениальный Бургмюллер настолько ярко и точно изобразил в музыке это состояние природы, что создавалась картина неистово бушующей стихии. И было действительно жутко от происходящего… В тот раз я впервые услышал положительный отзыв о своей игре от мальчишки. Это было особенно приятно, потому что до этого никто из моих друзей на моё творчество не обращал внимания. Мальчишки с улицы хоть и сидели под нашими окнами во время моего летнего музицирования, но явно не с целью слушания, а в ожидании скорейшего окончания моей фортепианной инквизиции и переключения на более интересные виды мальчишеской деятельности: футбол, игру в войну, или же рыбалку на Сехе.
Все четыре года учёбы в первых классах Юрка был моим хорошим товарищем. Потом он ушёл из школы и переключился (видимо, по воле родителей) на иной, «более полезный», вид деятельности. В частности, я неоднократно видел его в качестве возницы, перевозящего какое-то барахло на телеге по нашей улице. Конечно, останавливаться и вливаться в наши уличные игры он не желал, чувствуя себя уже настоящим взрослым работником, вносящим определённую лепту в бюджет своей небогатой семьи…





Стасик Сухов

После пятого и последующих двух классов каникулы свои я проводил уже с новым другом – Стасиком Суховым, совершенно уникальным мальчиком, всесторонние достоинства которого во всеуслышание превозносила даже моя бабушка, весьма сдержанная на похвалу (что касалось не её внука). Стаська был на самом деле особенным, выделяющимся из всех других мальчишек. Во-первых, он был очень красив внешне и обаятелен внутренне, хотя и воспитан в рабочей семье. Отец его работал где-то на заводе, а мать была домохозяйкой. А, во-вторых, Стаська обладал безграничными способностями к техническому творчеству и навыками во всех областях этого рода деятельности. Он моментально мог починить электропроводку, наладить вдруг замолчавшее радио, остановившиеся часы с боем. Отремонтировал, приведя в рабочее состояние, наши старые фотоаппараты. Владел техникой фотографирования и фотопечатанья (не имея дома аппаратуры). Прекрасно ездил на велосипеде и даже на отцовском мотоцикле, приезжая порой к нам на улицу и вовремя ускользая от бдительного взора участкового милиционера. Мы с ним вместе кололи и пилили у нас дрова (за плату!), и Стас учил меня, как правильно пользоваться топором и пилой, чтобы не повредить себе ноги и не отпилить пальцы. А ещё Стасик сделал моей маме в подарок приспособление для чистки картофеля, очень удобное, лёгкое, снимавшее только самый верхний слой картофельной кожуры.
Мне Стас дал очень многое – обучил езде на велосипеде, научил пользоваться фотоаппаратом, и вообще фотомастерству, дал мне первые навыки по ремонту электрических приборов, своего велосипеда и др. Единственное, чего он не умел делать, – так это играть на рояле. Но музыку любил и периодически просил меня сыграть некоторые его любимые вещи, в первую очередь «Грозу» Бургмюллера и «Блестящую мазурку». Более сложное и совершенное я в те годы ещё не играл.
А ещё у моего друга был микроскоп, с увеличением в несколько сот раз. Но этого было достаточно, чтобы начать познание тайн биологического микромира. На какой-то летний сезон он даже оставил микроскоп у меня, и я с утра и до вечера разглядывал в него то воду, взятую из бочки или из помойной ямы, то специально приготовленную «сенную» воду (из сухой травы), чтобы понаблюдать за инфузориями-туфельками. То рассматривал строение зелёного листа с зёрнами хлорофилла, или же клеточное строение лепестков яблони. А как интересно было смотреть под микроскопом (правда, при малом увеличении) жало осы или шмеля, челюсти этих существ, фасеточные глаза мухи или стрекозы, усики муравья и т.п. Я специально ездил на пруд за водой, в которой было особенно много микроскопических созданий.
Вместе с другом мы часто совершали велосипедные прогулки на Тезу, в лес, в «кустики». Даже ездили под вечер за «кустики» ловить майских жуков. Там был полный простор для соревнований с ними. Жуки летели с севера на юг, оставалось только увидеть их и запустить в летящий пропеллер своей фуражкой. За «кустиками» местность была немного возвышенной, и железная дорога шла, прорезаясь сквозь песчаную толщу холма. Склон его уже зарос травой и небольшими сосёнками и был высотой в несколько десятков метров. Однажды он послужил трамплином для Стаськи, который в пылу погони за особо резвым объектом забыл про всё на свете и «ласточкой» нырнул вниз по склону. Отделался несколькими небольшими царапинами – спасли мягкий песок и густая трава, а до сосен он, к счастью, не добрался.
Конечно, ловить жуков в этом месте было намного интереснее, чем у нас на железнодорожной линии или вокруг деревьев. Хоть ловля там и была продуктивнее, но не было того настоящего азарта погони, который открывался тут. Можно было нестись метров пятьдесят и ловить преследуемую цель либо низко над землёй, либо подбрасывая орудие лова ему наперехват.
Часто мы вместе ездили на Тезу, за Мельничнову церковь. Там купались, плавали, ныряли, загорали, соревновались. В хорошую погоду отдыхали здесь чуть ли не целый день. Река нам очень нравилась. Здесь были и крутые обрывистые берега, с которых можно было нырять в глубокую воду, было и песчаное мелководье, где интересно было рассматривать поверхность дна, траву, искать раков, улиток; хотелось увидеть прячущуюся в траве рыбёшку. Плавали мы уже достаточно хорошо и не боялись воды. Заплывали на середину реки, на глубину, плыли по течению, затем против него, пытались обогнать друг друга. А потом лежали в траве, согреваясь на солнышке и подставляя под него все незагорелые участки кожи. Полное раздолье и полный покой. Народу здесь почти не было.
В лесу мы собирали грибы, ягоды. Но чаще просто отдыхали, наслаждаясь его особой тишиной и успокаивающим воздействием на наши души. У нас были любимые места – полянки, рощицы, перелески, тропинки. Мы уже знали, где и какие грибы можно найти, где спеет черника, где ждать малину. Наблюдали за жизнью птиц, слушали их разноголосое пение. И Стаська всегда различал их голоса, а я всё поражался, откуда он всё это мог узнать, живя в городской черте и практически не бывая в лесу. Стасик даже сделал несколько свистулек, очень точно передающих характерные птичьи трели. И я думал, что быть ему в будущем нашим, отечественным Леонардо, способным изобрести и смастерить буквально всё, что он только захочет.

Стасик часто ночевал у нас. И тогда мы втроём, вместе с бабушкой, читали перед сном книжки, долго беседовали и засыпали, уставшие от дневной беготни, но довольные каждым прошедшим радостным днём из нашей жизни. Иногда мы отдыхали и в саду, в сооружённом нами шалаше. Вдыхали аромат ночного сада, созерцали бездонное небо с яркими звёздами, разыскивали среди них знакомые созвездия. И здесь мой друг знал больше меня, по крайней мере, быстро находил желаемые объекты. Я же, кроме Большой и Малой Медведицы и Кассиопеи, ничего иного найти не мог, хотя и любил астрономию. Читал не только по учебнику, но и по книге «Занимательная астрономия» Перельмана, из которой узнал много интересного.
Конечно, у нас со Стаськой были разговоры и о Космосе, и о Вселенной, и о Жизни в ней. И сердце замирало от величия всего нас окружающего, ныло от невозможности понять и охватить всё это, сжималось от жалости к нам, таким маленьким и беспомощным в этих бесконечных просторах. Тогда наша наука ещё почти ничего не знала о звёздном мире. Не знала о происхождении Вселенной, её развитии в виде непрерывного расширения, не ведала о гигантских скоростях и непостижимых по масштабам объектах, существующих в ней; не знала даже её возраста. Были одни лишь гипотезы, догадки. Мы думали, что Вселенная вечна и бесконечна, как и сама материя, её составляющая. И всё это было таинственно и совершенно непонятно…
Это только сейчас, через 60 лет после событий того времени, с появлением сверхмощных телескопов, с выведением их в космическое пространство, с деятельностью гениев космической мысли – продолжателей великого Эйнштейна, тайны Космоса стали понемногу приоткрываться перед нами. Были обнаружены совершенно новые космические объекты – чёрные дыры, пульсары, квазары, произведены расчёты скорости и направления движения ближайших к нам галактик, предсказан ход развития звёзд – от Красного гиганта до Белого карлика и до чёрной дыры. Выдвинуто понятие Большого взрыва и чёрной материи (энергии) – занимающей 96% массы всей материи Вселенной. Предсказан и конец нашей Вселенной – через сотни миллиардов и даже триллионы лет. И чем глубже и богаче становятся наши знания о Мироздании, тем больше и больше появляется вопросов к нашему Миру. И так будет до бесконечности. Поскольку если не Вселенная, то материя в целом действительно бесконечна. Бесконечна как в пространстве, так и во времени, и понять это, находясь в какой-то определённой точке её, действительно невозможно. И эта тайна постоянно будет волновать человеческие умы, будоражить сердца и души – точно так, как это было 60 лет назад с нами. И в этом тоже есть смысл нашей жизни.

Я ни разу не был у Стасика дома. Его семья жила в двухэтажном деревянном бараке, не так далеко от нашей улицы. У него была сестра, на два года младше его, учившаяся в нашей школе. Она тоже была очень красивой и тоже хорошо училась. Мать их я видел несколько раз, когда бывал у них на улице и играл с мальчишками. Сын слушался её беспрекословно. Даже тогда, когда ему очень не хотелось идти домой, он никогда не возражал матери. И лишь однажды у него вырвалось неожиданное: «Вот чёрт!»
– Это я-то чёрт? – сразу бросила ему мать.
– Нет, это просто чёрт, просто «чёртик», – извинялся сын, сразу каясь и немедленно отправляясь домой, получив лёгкий (любящий) шлепок (шлепочек) по задней части. Только послышалось: «Ой, ой, ой!» – и дверь за ними закрылась, не оставляя нам никаких надежд на продолжение совместной с ним игры.

В классе Стас сидел за партой со Стаськой Тутаевым, жившим в том же бараке. Видимо, и тринадцатую школу  они прошли вместе, сидя за одной партой. «Тутайчик» был совсем иного рода мальчишка – очень остроумный, говорливый и много больший бездельник,  по сравнению с нами. Но играть и общаться с ним было очень весело. Он всегда что-нибудь придумывал, «выкидывал», но всегда совершенно безобидное. И если уж нам и попадало вместе с ним от взрослых, то в первую очередь ему.
Так случилось, когда он предложил нам втроём пойти после уроков за зерном. Рядом со школой, как раз напротив неё, через шоссейную дорогу, располагался элеватор, и осенью при сборе урожая в него загружали рожь и пшеницу. В тот год зерна было собрано очень много, его не успевали просушивать и загружать. Зерно было свалено в огромные кучи на территории элеватора, совсем рядом с дощатым забором, граничащим с проезжей дорогой. Доски в некоторых местах недостаточно плотно примыкали друг к другу, и золотистые струйки зерна были  рассыпаны в дорожной пыли. В принципе, они были уже бесхозными и принадлежали всем. Тутайчик давно заглядывался на них, проходя мимо элеватора в школу по этой самой дороге. Тут уже вовсю лакомились птицы: воробьи, трясогузки («плоскозубцы» – по выражению Тутайчика), вороны, галки.
Собирать пыльное зерно с дороги мы, конечно, не захотели. Стас чуть-чуть отодвинул свободно вращающуюся на своей верхней оси (в виде единственного гвоздя) доску забора и первым начал наполнять карманы и фуражку сыпящимся струёй зерном. Мы со Стаськой Суховым так засмотрелись на это чарующее зрелище, что не заметили, как сзади подошёл какой-то мужчина и взял нас не очень вежливо за воротник. Всех троих сразу взять не удалось, так что попались самые ближние – я и Тутайчик. Стаська Сухов стоял чуть поодаль с двумя портфелями и избежал нашей участи (правда, не знаю, как бы мужик удержал троих сразу). А тот схватил нас и силой поволок к проходной, располагавшейся рядом с кладбищем. Мы со Стаськой и опомниться не успели, как долетели до входной двери. И только тут поняли весь трагизм нашей ситуации.
– Дяденька, а чего мы? – завопил Стаська. И я вторил ему тонким дискантом. – Мы ничего не брали, только поглядеть хотели...
– Хорошо «поглядеть»! Доску своротили и целую сумку зерном набили.
Мужик вырвал у меня портфель, раскрыл и высыпал его содержимое на землю. Посыпались учебники, ручка, карандаши, чернильница «неразливайка», которая почему-то вдруг выпустила из себя часть чернил прямо на ботинок нашего поимщика. Тот отпихнл её в сердцах, видя, что немного «перегнул со мною палку», отпустил мой воротник, давая возможность собрать рассыпанные потери, и переключил основное внимание на Тутайчика:
– Ну-ка, выворачивай карманы… и давай сюда фуражку! – Выхватывает фуражку, а она совершенно пустая. Только одно зёрнышко на дне её золотится. Догадливый Стас успел во время нашей «транспортировки» высыпать зерно из фуражки и из обоих карманов. Я видел, как это происходило: как зерно сыпалось на дорогу, и как Стас изловчался, выворачивая оба кармана.
– Дяденька, у меня ничего нету, – вопил Стаська. И я вторил ему:
 – Мы только поглядеть хотели...
Лицо мужика скривилось в какой-то непонятной гримасе: «Во, пострел! И тут успел! Высыпал всё по дороге, пока я тащил их сюда. Обвёл меня вокруг пальца», – обратился он к стоящему в дверях вахтёру.
– Ну, этот-то из фуражки да из карманов – ладно. Но как второй-то умудрился это сделать? – показывает в мою сторону. – Из сумки-то с книгами как высыпал?! – обращается уже ко мне.
– Да не брали мы ничего, – говорит уже стоявший поодаль Стаська Сухов. – Интересно было, вот и посмотрели только… Доска-то оторвана у вас была. Скоро совсем отвалится.
И это было на самом деле так. И мужик это знал. Поэтому даже пинков нам не стал отвешивать на прощанье, пожалев наши задницы:
– Ещё раз попадётесь, на месте уши оторву, и разбираться не стану. Скоро всё зерно разворуют. И элеватор не потребуется, – сказал он нам на прощанье и посоветовал не ходить больше этой дорогой…

С Суховым мы вместе были три года. После окончания семилетки он поступил в какое-то ивановское военное училище, а я продолжил учёбу в средней школе, и наши пути разошлись. Перед поступлением в училище бабушка много занималась со Стасиком, готовя его к вступительным экзаменам: по русскому, литературе, французскому, по истории.
Экзамены Стас сдал отлично. Учился в Иванове три года. Приезжая на каникулы в Шую, рассказывал об ивановской жизни, о центральной (Ленинской) улице, о кинотеатре «Центральный», о вечерних прогулках по ивановскому «Бродвею». В каникулы мы опять отдыхали вместе. Ходили в кино, на танцы, в Павловский клуб и, конечно, катались на велосипедах по любимым нашим местам.
После окончания училища его направили по распределению, и больше в нашем поле зрения Стасик не появлялся. Пока бабушка ещё несколько лет работала в школе, она должна была встречаться с его сестрой. Возможно, та и рассказывала ей о своём брате. Переписки же у нас не завязалось. В те годы ни он, ни я не любили писать письма. Так что у меня осталась только память о прекрасных годах нашей детской дружбы… и несколько фотографий, сделанных мной с помощью отремонтированного им старого фотоаппарата.



Коляныч

В те далёкие годы учёбы в 10-й школе (1948-1951) был у меня ещё один товарищ, впоследствии ставший другом, – это Коля Сатов («Сатик», «Коляныч»). Это был совсем другой, по сравнению с Суховым, мальчишка, острый на язык, гордый и весьма задиристый. Физически он был слабоват, поскольку имел дефект позвоночника и не занимался как следует физкультурой. Учился он хорошо, многое запоминал на уроках и, по-видимому, достаточно работал дома. Ученики считали его выскочкой и задирой, а учителя язвительным сорванцом, способным даже сорвать уроки. У него на всё было своё мнение, и от него он не отступал ни перед какими аргументами. Не спорил он только с бабушкой и Дербенёвым, с кем спорить было совершенно бесполезно. Дербенёв сразу удалял непослушного, а бабушка порой прибегала к не совсем честному приёму, приглашая в школу отца, который долго с сыном не разговаривал.
Ученикам от проказ и шалостей Сатика было только весело. Тем более что делал всё он очень остроумно, всегда «кстати», преподнося непрерывные сюрпризы и ученикам, и учителям, порой и получая за это. То он ходил какое-то время с подбитым глазом, то приводил в школу родителей, то имел в дневнике нелицеприятные записи. Воспринимал он всё это с достоинством – как должное вознаграждение за своё остроумие. Синяки и оплеухи, по-моему, ещё более вдохновляли его, и он нападал на обидчика каждый раз с новой силой.
Колька никогда не стеснялся задавать вопросы учителям, порой специально готовя их и ставя преподавателей в тупик. Так, по французскому он выискивал в словаре интересные обороты и спрашивал перевод у учителя. По математике пытался доказать несостоятельность общепризнанных теорем и аксиом (в геометрии, в частности), вызывая своей настойчивостью некоторое неудовольствие Власовой. По ботанике и зоологии вгонял в краску юных педагогов (из училища), допытываясь об особенностях размножения некоторых форм земноводных и насекомых. Даже хотел однажды «поддеть» бабушку, спросив об истории развития разных народов Европы в дальнем Средневековье. Бабушка тут же провела несколько параллелей, назвав правителей государств, даты основных исторических событий того времени. И похвалила Коляныча за интерес к истории и за его знания. И даже пригласила к нам домой, предлагая познакомиться с исторической литературой на эту тему. Колька воспользовался приглашением, и с этого момента началась наше знакомство.
У меня с ним оказалось много общих интересов. Его, как и меня, интересовали французский, поэзия Лермонтова, астрономия, география, в определённой степени все математические науки. И мы вместе порой готовили эти уроки и читали дополнительную литературу. В каком-то классе ему купили велосипед, и тогда мы втроём (и со Стаськой Суховым) совершали велосипедные прогулки по нашим любимым местам.
Мне нравились его юмор и остроумие. Я от природы был очень смешлив и не мог сдерживаться от хохота, чувствуя его постоянную иронию, которую Колька находил во всём, то и дело поддевая знакомых и незнакомых девчонок и мальчишек (последних всё же с опаской). Порой делал попытки «уловить» на чём-нибудь и учителей и, естественно, получал за это.
В классе (да и вообще среди мальчишек) у него не было близких друзей и даже товарищей. Возможно, причиной этого была его постоянная ирония, желание оттенить негативные качества других, а может, просто обратить тем самым внимание на себя. Мне казалось, что Колька и не стремился к дружбе с кем-нибудь и не тяготился её отсутствием. Он всегда держался особняком от других, но с полным достоинством, гордо взирая на своих обидчиков, и с некоторой жалостью на морально потерпевших. Он уважал чужие знания, стремление к совершенствованию. Всегда готов был вступить в дискуссию по любому интересующему его вопросу. Везде пытался докопаться до истины, ценил сам процесс познания. Поэтому часто приходил ко мне решать математические задачи (просто так, для интереса).
Он ценил любознательность. Может быть, прежде всего эта черта моего характера и привлекала его. По-видимому, я был единственным из мальчишек, с кем ему было интересно проводить время. И когда уехал в Иваново Стас Сухов, Коляныч занял его место в нашем доме. И мне с ним было тоже интересно и весело. Правда, в наши отношения с Колькой порой вмешивалась бабушка, не терпевшая инакомыслия и видевшая в повзрослевшем Сатике серьёзного противника (в плане дискуссий). Но это в школьные годы не мешало нам дружить и оставаться вместе.
Мы вместе катались на велосипедах, зимой – на лыжах; вместе ходили в баню, вместе читали дома книги, о чём-то мечтали. Во время велосипедных прогулок вспоминали любимые стихи, декламируя «Бородино», «Мцыри» Лермонтова, «Евгения Онегина», стихи о природе Некрасова, Тютчева, Никитина – всё, что мы когда-то выучили по школьной программе. Правда, мы знали больше (по сравнению с программой) и не уступали друг другу в своих знаниях. Главное, что всё это было нам интересно. И мы читали эту литературу, старались запомнить стихи, интересовались биографиями их создателей, историей жизни гениев отечественной литературы. Этим мы оба отличались от большинства других мальчишек, изучавших литературу только с целью сдачи экзаменов. Колька, по-моему, единственный из всех нас, ещё в школьные годы стал ходить в городскую библиотеку. Именно там он раздобыл ранние стихи любимого нами Лермонтова – так называемые «юнкерские поэмы». И даже сумел выдрать их из сборника, оставив на память нам и нашим потомкам.
Первые же совместные велосипедные прогулки нашей школьной мальчишеской компанией мы стали совершать ещё в шестом классе. Однажды даже рискнули доехать до Иванова для покупки фотоувеличителя. Поехали мы со Стаськой Суховым, к нам примкнул ещё Толик с соседней улицы, а также Коляныч. Как-то не подумали мы, что трудна будет для него тридцатикилометровая дорога, что он может не выдержать нагрузки. И это ощутилось уже в середине пути, ещё не доезжая до Кохмы. Хорошо, что в Кохме у него были родственники и было где отдохнуть. Мы же спокойно добрались до Иванова, нашли нужный магазин, купили нужный увеличитель и вернулись в Кохму. К этому времени пошёл дождь, и все мы были уже мокрыми.
Колька ждал нас в условленном месте и пока был сухой. Пришлось добираться всю дорогу под дождём, по лужам и грязи. Коляныч постоянно отставал, мы ждали его, иногда и подолгу, даже боялись замерзнуть. Ехали назад в два раза дольше, чем в Иваново. Вернулись под самый вечер. Дома, конечно, была крепкая взбучка. Что досталось Колянычу, он не рассказывал, но больше с нами в дальние дороги не ездил. Даже отказался от коллективной поездки в Палех, организованной для семиклассников директором школы Петром Фёдоровичем Щедриковым.

После отъезда Стаса Сухова Коляныч остался в городе наиболее близким мне из мальчишек. В каникулы мы часто были вместе. Много времени проводили у нас дома, читая книги, объедались ягодами на огороде. Смородины каждый год было столько, что её можно было носить и на продажу. Однажды решились. Собрали чуть ли не целую бельевую корзину и пошли на «Хитрый» рынок.
Места на рынке все были заняты, но Сатик сумел втиснуться за прилавок между двумя бабусями с той же смородиной и приступил к делу. Сначала дело не очень спорилось. Смородина у нас была хоть и очень сладкой, но мелкой из-за старости кустов. Поэтому покупатели обходили нашу корзину стороной, предпочитая более крупную ягоду. Тогда Колька сбавил цену за стакан и начал созывать к нам народ, да так активно, что сбегались поглазеть на нового зазывалу аж со всего рынка. Соседские бабуси вначале радовались этому, так как любопытные брали прежде всего их ягоду. Но Колька вскоре сумел доказать преимущества мелких красных ягод, и тогда к его корзине стала выстраиваться целая очередь. Покупатели пробовали и похваливали и уже не обращали внимания на других продавцов.
Остальные «ягодные продавцы» косо посматривали на столь ретивого голосистого торговца и были страшно довольны, когда в нашей корзине не осталось ни одного стакана ягод. Колянычу сразу поступили персональные заказы уже на целые партии смородины – видимо, на варенье. Но мы подумали, что такая ягода пригодится и нам самим, тем более что до яблок с грушами в ту пору было ещё далеко.
Забавных историй у нас с Колькой было хоть отбавляй. Случались они в школе, на улице, в кино и даже… в бане. В бане Коляныч немного стеснялся своего изогнутого позвоноч¬ника, но в то же время не прочь был отпустить комментарии по по¬воду некоторых встречающихся здесь персонажей. Вот мужик по со¬седству с нами, в раздевалке, освобождает свои бренные телеса от чёрно-серой исподни, еле отрывая от ног прочно прилипшие к ним портянки, находящиеся, по-видимому, на последней стадии обветшания. Кругом распространяется тугой, специфический аромат, от кото¬рого срочно приходится зажимать нос обеими руками.  «Завоняло!» – громко оповещает окружающих Сатик, демонстративно кривя рожу и отворачиваясь в противоположную от соседа сторону. Тот продолжает спокойно раздеваться, явно наслаждаясь произведённым на нас эффек¬том.
– Караул! Газовая атака! Спасайся, кто может! – орёт на всю раздевалку Колька, и мы оба, схватив тазы, несёмся прочь, стремясь скорее покинуть опасную зону заражения.
По дороге в моечный зал в дверях мы неожиданно сталкиваемся со здоровенным субъектом, шествующим нам навстречу. Я, бегущий первым, успеваю проскочить рядом с колыхающимися телесами, а Ко¬лька то ли из-за меня не увидел опасность, то ли не хотел усту¬пать дорогу, но неожиданно оказался зажатым в узком проходе меж¬ду стеной и круглым животом толстяка. Несколько секунд оба непо¬нимающе глазели друг на друга, в то время как Колькины ноги вы¬писывали в воздухе какой-то замысловатый танец. Потом мужик под¬нажал, и Колька вылетел в моечную, выстрелянный как из катапуль¬ты.
– Во, арбуз отрастил! Скоро сам лопнет, и помощи не потребу¬ется! Из-за пуза уже никого впереди себя не видит! – возмущался Колька.
Ко всему случившемуся, Сатик по дороге потерял номерок от таза, и мы принялись его искать, найдя недалеко от злополучной двери...
...Особенно же забавные казусы происходили с моим приятелем на физкультуре в связи с его некоторой неловкостью и недостаточной общей тренированностью... Но об этом уже особый разговор...

Одним из любимых наших развлечений во время школьных пере¬мен было ручное единоборство на бревне. (Пара таких снарядов была оборудована в школьном дворе). Мы становились на бревно, расположенное горизонтально в семидесяти-восьмидесяти сантимет¬рах от земли, и пытались ударами рук по туловищу или по руке со¬перника столкнуть его на землю. При этом запрещалось бить по но¬гам и толкать соперника назад, что могло привести к травмам. На бревне устраивалась обычно целая очередь желающих помериться си¬лой и ловкостью. Были среди нас и чемпионы, которым удавалось устоять против пяти и даже десяти соперников подряд.
Тренировался в этом виде я и у себя дома. Во дворе у нас ле¬жали несколько больших брёвен, приготовленных на дрова, и на них мы устраивали настоящие баталии. В эту пору ко мне чаще других приходил Колька Сатов. Физически он был слабоват, и единоборство с ним не доставляло мне особого удовольствия. Приходилось работать обычно в полсилы. Но иногда Колька входил в раж и мог случайно даже и победить при по¬тере бдительности.
Однажды во время одного из таких поединков он в азарте так размахался руками, норовя одним ударом сбить меня на землю, что, не попав в цель, сразу потерял равновесие и долго-долго сгибался назад, пытаясь устоять на одной ноге. В конце концов, это упражнение ему, по-видимому, надоело, и он, взмахнув напоследок сво¬бодной ногой чуть ли не выше головы, всё же соскользнул на землю и, пятясь задом и продолжая махать руками, добрался таким спосо¬бом до стоящей по соседству бочки, до краёв наполненной водой. За¬тем по инерции сел на неё и стал постепенно сползать внутрь.
Усмотрев в этом определённую опасность для своего нового костюма и для себя лично, он ещё сильнее замахал руками – совсем как петух крыльями на насесте, но вместо ожидаемого «ку-ка-ре-ку» извлёк из открытого рта совершенно иные, нечленораздельные зву¬ки. Однако, несмотря на все эти героические усилия, медленное сползание его во внутреннее пространство бочки продолжалось, о чём явно свидетельствовали струйки жидкости, вытекавшие через край наружу. В какой-то момент физиономия его искривилась, и на ней появилось что-то наподобие кислой улыбки (как у младенца, начавшего прудить в штаны и уже не способного остановиться), и он срочно прекратил двигать руками, уцепившись ими за край бочки во избежание худшего варианта, и замер в этой позе.
Я при всем желании не в силах был ему помочь на первых эта¬пах этого представления, поскольку, схватившись обеими руками за живот и согнувшись в три погибели, хохотал до изнеможения. И тоже, в конце концов, свалился с бревна и даже поцарапал себе ногу. (Это, кстати, дало Кольке основание объявить се¬бя победителем).
В конечном итоге, общими усилиями нам удалось завершить его выдворение наружу. Вид у него в этот момент был довольно кислый. Светлые брюки успели насквозь пропитаться застоявшейся в бочке жидкостью и, кроме того, в некоторых местах были покрыты зелено¬ватой тиной, обильно произраставшей на внутренней поверхности до¬сок. Вода струйками стекала в начищенные до блеска ботинки (мы как раз собирались с Колянычем сходить в городской парк прогулять¬ся). Белая рубашка сзади и на рукавах тоже приобрела тёмно-зелёный оттенок.
Пришлось отменить выход в свет, кое-как привести в порядок обмундирование, дождаться темноты и только тогда двигаться в направлении дома. Как Кольку встретили родители, об этом он по¬том не рассказывал. И вообще обо всей этой истории он не любил распространяться.

Ходили мы с Колькой и на танцы, хотя танцевать по-настоящему не умели. Отрабатывали движения у нас во дворе – танго, фокстрот, вальс. Трудновато было с вальсом, почему-то не получалось кружение. В общем, и учителей-то у нас не было, всё осваивали самостоятельно.
Танцы в городе были в трёх местах: на площадках в городском саду, в Павловском клубе и клубе фабрики. Мы чаще бывали в городском саду. Там крутили пластинки с записями популярных песен в исполнении Вадима Козина, Клавдии Шульженко; играл и духовой оркестр. Народу на площадке было много. Ходили туда и наши знакомые одноклассницы, в том числе и те, к которым мы были неравнодушны.
Я иногда и решался на танец, в том числе и с нашими девчонками (правда, без каких-либо продолжений). Колька же при мне ни разу не танцевал. Но он гордо ходил по танцплощадке, созерцая танцующие пары и отпуская язвительные реплики в сторону толкающихся и наступающих ему на ноги. Он вообще любил отпускать реплики – они вырывались у него почти без раздумья. Иногда в ответ слышалось нечто язвительное: – Ну и Дуня! – Ну и Ваня! – Ну и Фёкла! – Сатик всегда имел последнее слово – их у него было в избытке. Порой он устраивал подобные дискуссии и на нашей улице, с нашими девчонками. Но тех обычно было слишком много, и они хором всё же заставляли его ретироваться.

Встречался я с Колянычем, приезжая в отпуск из академии. Он уже где-то работал после окончания техникума. Приходил ко мне в гости. С интересом слушал мои рассказы об академии, о Ленинграде, о медицинских науках. И, надо отдать ему должное, не во всём соглашался с моими утверждениями в области биологии, биохимии, физкультуры и спорта. Да, это был здравомыслящий юноша, с большим багажом знаний во многих направлениях науки и практики.
Учился он и в техникуме очень хорошо. И если и не был круглым отличником, то только из-за своего характера и «духа противоречия». Участвовал в городских олимпиадах и небезуспешно. Однажды нам довелось встретиться на математической олимпиаде – я тогда учился в десятом классе, а Коля заканчивал техникум. И в очном споре я всё-таки одолел Коляныча, заняв общегородское второе место. Кольке досталось третье. Первое же место занял десятиклассник нашей школы – тот, кто хорошо играл на скрипке и кому я порой аккомпанировал на наших концертах.
После олимпиады был детальный разбор «событий». Какой-то профессор с каким-то доцентом подводили итоги конкурса и детально разъясняли решение каждого из заданий. И, конечно же, вручали призы. Помню, что задания были непростые. И мы пыхтели над ними целых четыре часа. Я решил всего-то три, причём геометрическую задачу запутал так всевозможными дополнительными построениями, что еле-еле выбрался из лабиринтов расчётов. И только отличное знание законов логики помогло мне докопаться в ней до истины. Видимо, именно это решение и подействовало на профессорско-математическую бригаду, поскольку задача решалась очень просто, и далеко не каждому «мыслителю» было дано так запутать её решение. Коляныч же с ней разобрался в два счёта, однако не решил других примеров.
Несколько лет мы переписывались с Колькой, переписывались и тогда, когда я женился и с семьей жил уже во Владивостоке. Но какая-то серьёзная размолвка произошла у него с моей бабушкой, и бабушка, как всегда в подобных случаях, стала мне писать обо всех его теперешних грехах и недостатках. В конце концов, переписка затихла, а потом и вообще прекратилась. У меня началась совсем иная жизнь – с иными целями, интересами, с иными товарищами, жизнь в отдалении от мест нашей юности аж за десять тысяч километров…








На Тезе

Любимым местом отдыха в юношеские годы была для меня Теза. На её берегах я больше всего любил отдыхать, наслаждаясь красотой нашей природы. Здесь я учился плавать, здесь занимался рыбалкой. Здесь же тре¬нировался в разных видах спорта, приезжая домой в очередной от¬пуск из медицинской академии. Однако познакомился я с ней и вос¬хищался ею намного раньше.
Я отчётливо помню, как мы всей семьёй ходили отдыхать на Бо¬льшую реку, куда-то за город. Как нёс меня на плечах отец. Как он плавал размашистыми сажёнками на противоположный берег ре¬ки и приносил мне оттуда удивительно красивые белые цветы, рос¬шие прямо в воде. Был яркий солнечный день, и все взрослые отды¬хали, скрываясь от солнца под ветвями то ли деревьев, то ли кус¬тарников и обмахиваясь красивыми, ярко раскрашенными веерами. Тогда мне было не более трёх лет.
Позднее, в возрасте пяти-шести лет, меня отпускали на Тезу вместе с нашим соседом – Витей Первуниным, который тогда учился в старших классах школы и до уроков успевал сбегать на ры¬балку. Он переносил меня через какую-то быстро текущую протоку, усаживал на траву, и я любовался красотой бескрайних за¬ливных лугов, усыпанных цветами, смотрел на завораживающую воду реки с быстрым течением и водоворотами, на вздрагивающий поплавок, на белоснежных чаек, кружащихся над рекой и издающих пронзительные крики.
Мы сидели то на обрывистом берегу, у глубокого омута, то у кромки воды, на мелководье. Клёв, по-видимому, был не очень хоро¬ший, но всё же Вите удавалось поймать несколько серебристых рыбёшек для своей огромной сибирской кошки. Погода, помню, была пре¬красная. Ярко светило солнце. Дул слабый тёплый ветерок, чуть шевеля листья невысоких кустов и стебли травы, растущей прямо из воды. В первой половине дня только-только начинали появляться первые белоснежные об¬лачка, медленно двигавшиеся по направлению к городу…
Поросший густой травой луг был покрыт сплошным ковром цве¬тов. Недалеко от нас виднелась небольшая заводь, заросшая чудесными кувшинками, выставившими свои головки на поверхности воды и раскрывшими ярко-жёлтые венчики цветов. Они были прекрасны! Однако мне всё же больше нравились белоснежные водяные лилии, оттеняющие яркую голубизну реки, или сверкающие на солнце на тёмном фоне глубоководья. Витя по мо¬ей просьбе даже сорвал несколько таких цветочков, сплавав за ни¬ми во время купанья, и я с трепетом держал в руках эту необыкно¬венную красоту, мечтая принести её домой в таком же первозданном виде.
Купаться мне тогда не разрешали, и Витя лишь окунал меня до пупа в прохладную, кристально чистую воду на быстрине. Я ощущал мощную, тугую струю, отклонявшую моё тело в сторону, и визжал от страха, боясь, что Витя вдруг не удержит мои руки, и меня уне¬сёт в страшную бездну. Но он держал крепко, как дядя Стёпа, высо¬ко возвышаясь над водой, и только помахивал мною из стороны в сто¬рону.
Как это хорошо иметь такого сильного старшего друга, с кото¬рым не страшны никакие испытания, никакая стихия, с которым чувствуешь себя уверенно и сам веришь в свои силы и возможности. И как я рад был таким прогулкам! Но они были так редки! Витя чаще всего был очень занят и всегда спешил, поэтому брал меня с собой всего-то два или три раза.

А однажды мне удалось сходить на Тезу даже с моей бабушкой. В тот день она взяла меня на наш садовый участок у 17-ой школы, в которой бабушка преподавала русский язык и историю. И после работы мы вместе с двумя незнакомыми мне девочками – её ученицами, пошли отдохнуть за город. В том месте, куда мы при¬шли, была длинная песчаная коса, уходившая в реку. Здесь спокойно можно было ходить по воде, собирать мелкие красивые ра¬кушки и полированные камушки. Глубина начиналась постепенно, так что продвигаться можно было совершенно безбоязненно.
Девочки, вроде бы, купались. Бабушка сидела на песке, наслаждаясь недолгим отдыхом, которого она почти не имела в то время. Я любовался ярко-жёлтым песчаным дном, освещённым сквозь прозрачную воду солнечными лучами. От моих ног во все стороны разбегались стайки мелких рыбёшек. Временами появлялись и более крупные, сверкающие серебристой чешуёй рыбки, по-видимому, пло¬тички или пескари. Поверхность воды чуть-чуть рябила от ветра, отчего на дне мелькали маленькие тёмные тени.
Я прошёлся по воде вдоль косы недалеко от берега. Меня манило сказочное царство глубины, которая должна была находиться где-то поблизости. Ноги начали постепенно погружаться в воду. Вот вода дошла до колен. Я засучил штаны и сделал ещё несколько шагов. Ка¬ких-либо ям впереди не было. Но видно было, как дно круто пошло вниз, постепенно затуманиваясь глубиной. Как хотелось пройтись туда ещё, подальше, а лучше – нырнуть и посмотреть, что скрывается, что прячется там, в тёмном, таинственном подводном царстве.
Становилось страшновато. От движения высокой воды даже чуть кружилась голова. Как бы вдруг не упасть! Нет, надо возвращаться обратно. Я пошёл к берегу, вылез на песок и побежал, погружаясь в него по щиколотку и загребая эту тёплую сыпучую массу ногами. Как хорошо и как спокойно! Бабушка всё сидит и смотрит на кружащихся вокруг чаек. Девочки что-то рассматривают и собирают в во¬де. Кругом песок, а дальше – цветущее поле. Как нравятся мне такие места. Как нравятся такие уголки тихой природы, где нет ни шума, ни крика, ни людской суеты. Да, тогда в нашем краю таких уголков было вполне достаточно. И я думал, что так будет всег¬да…

Как-то раз мы втроём – вместе с моим товарищем Колькой Сатовым и его отцом совершили чудесную прогулку на Тезу с рыбалкой и ночёвкой на берегу. На природе, под открытым небом я ночевал впервые. Всё было бесподобно! Вначале мы все вместе ловили рыбу. У Колькиного отца была большая сеть в виде сачка на длинной пал¬ке, которой он водил по дну реки с берега, иногда захватывая, по¬мимо водорослей, и случайную добычу.
Попалась дюжина лягушек, несколько чёрных раков, множество мелких ракушек. А вот рыба почему-то долго не ловилась, наверное, сама промышляла в это время где-нибудь в ямах, или на мелководье в поисках своей собственной добычи. Наконец, засверкала пара тре¬пещущих плотичек. Затем заколыхалась большая краснопёрка. Потом вытащили хорошего щурёнка вместе с торчащим из пасти хвостом ка¬кой-то незадачливой жертвы. Так, часа за два, пройдя по берегу около километра, мы наполнили рыбой целый котелок и остановились на отдых у стога сена на краю поля.
В километре от нас раскинулась длинной улицей незнакомая мне деревня. Чуть дальше тёмной стеной возвышался лес. За рекой простирались сплошные заливные луга с многочисленными стогами сена. Река, извиваясь, уходила вдаль, к лесу, сверкая в лучах заходяще¬го солнца. Берега её были покрыты зарослями ракитника и густой травой. Колькин отец развёл небольшой костёр и стал готовить уху. Мы с Колянычем прошлись по берегу метров пятьсот и остановились у широкой заводи, как раз напротив деревни. Разместились на не¬мятой траве и стали любоваться неповторимой красотой наступающего летнего вечера.
Солнце уже скрылось за лесом, и лёгкие, как пух, серебристые облачка стали постепенно окрашиваться в нежно-розовые тона. В какой-то момент они вдруг озарились, засветившись ярким розовым пламенем, что на фоне светло-голубого неба создавало удивитель¬ную, волшебную картину, доступную для передачи разве что гению одного Куинджи. Через несколько минут огонь потух, и небосвод приобрёл более густой, розово-красный оттенок. В то же время не¬бо на востоке стало быстро темнеть, сменяя ярко-голубые тона на пепельно-синие.
Вдалеке узкими полосами светилась река, отливая расплавленным серебром на фоне тёмно-серого ландшафта лугов и полей. Земля дышала теплом и влагой. В воздухе роилась мелкая мошкара, чёт¬ко вырисовываясь на фоне пока ещё достаточно светлого на западе неба. На лугу кое-где виднелись красные пятна цветов, в то время как все остальные оттенки становились почти неуловимыми для глаза. В траве что-то непрерывно звенело. Из заводи всё настойчивее раздавались лягушачьи голоса. Почти у самого берега вдруг сильно плеснуло, и прибрежная осока заколыхалась от расходящихся во все стороны широких кругов.
Всё ярче вырисовывался вдалеке огонёк костра, на котором до¬варивалась наша уха. Тускло замерцали первые звёзды. Пора было и возвращаться. Мы с Колянычем стряхнули с себя оцепенение, навеян¬ное только что прочувствованной красотой великолепного вечернего пейзажа, и потихоньку, молча двинулись по направлению нашего вре¬менного бивуака.
Ужин давно уже был готов. Мы разместились полусидя-полулёжа вокруг дымящегося котелка, воору¬жившись деревянными ложками, и начали уплетать это чудесное лакомство, заедая его чёрным хлебом с луком. От ухи исходил густой и пряный аромат, смешанный с запахом костра. Вкус же  был вооб¬ще бесподобен. Никогда раньше я не испытывал от еды такого удоволь¬ствия…
Тем временем стало уже совсем темно. Надо было подумать и о ночлеге. Хотя вечер был тихий и тёплый, всё же спать под открытым небом мы не решились. Вырыли в стогу неглубокую нишу, рассте¬лили в ней плащ и разместились втроём, даже не мешая друг другу (предварительно тщательно затушив костёр). Спутники мои сразу за¬снули. А я, хоть и устал за день, не смог сразу погрузиться в сон. Необычность обстановки продолжала волновать мои чувства.
Вокруг благоухало свежее сено. Этот запах пойменного многотравья – такой знакомый и вместе с тем какой-то особенный, был и нежнее и богаче, чем у сена, заготавливаемого мной некогда для нашей козы Зорьки по уличным закоулкам. Он одурманивал и возбуждал одновременно, погружая рассудок в мир фантазии и размышлений. Снаружи стояла таинственная звенящая тишина, нару¬шаемая только лёгким посапыванием и посвистыванием моих соседей, да шорохом и писком потревоженных нами мышей, начинающих свою ночную жизнь. Где-то рядом звенел одинокий комар, настойчиво выискивая свою жертву. Маленькая букашка медленно пробиралась по моей руке, путаясь в волосках и постоянно меняя направление в попытке выбраться из этого сложного лабиринта. Сухие травинки ле¬гонько щекотали щёки и шею.
Я тихонько вылез наружу и уселся на сено, прислонившись спиной к стогу. Кругом висела непроглядная темнота. Только в деревне кое-где светились желтоватые огоньки в окнах домов, да далеко за рекой мерцал костёр – наверное, таких же рыбаков, как и мы. В реке временами плескалась крупная рыба в погоне за своей более мелкой добычей... Недалеко от меня в траве раздался неясный шо¬рох. И в тот же момент в чёрном воздухе как будто мелькнула бес¬шумная тень, раздался короткий писк, и всё снова стихло. Кто бы это мог быть? Неужели сюда из далёкого леса залетел на охоту ноч¬ной пернатый хищник?
Я взглянул на небо. Всё оно было усыпано яркими звёздами. Та¬кими яркими я их, кажется, раньше никогда и не видел. И располо¬жение их сейчас показалось мне совсем необычным. Некоторое вре¬мя я внимательно наблюдал за небом в надежде увидеть на своё сча¬стье хотя бы одну падающую звёздочку. Однако все они крепко дер¬жались на небосводе, не желая расставаться со своей обителью.
Но и так счастья для меня сейчас было более чем достаточно. Всё вокруг было необычно и прекрасно, как во сне. От этого серд¬це наполнялось трепетом и восторгом, а на душе становилось тепло и спокойно, как будто в ней никогда и не было мирских забот и волнений... А завтра предстоял новый, возможно, такой же интересный день. Надо было идти спать, тем более что глаза мои уже начина¬ли слипаться...
Забраться в нашу нору и ощупью найти своё место не составля¬ло труда. И через несколько минут я уже спал спокойным и крепким сном, который не нарушили никакие непредвиденные ночные происше¬ствия...

Чаще всего я отдыхал на берегу Тезы в обширных лугах, за Мельничновой церковью. Безлюдное многокилометровое луговое пространство навевало покой и успокоение. Здесь можно было безмятежно отдыхать, загорая среди густой травы и охлаждаясь в чистых, спокойно текущих водах любимой реки.
Теза в этом месте была достаточно широкой и глубокой, чтобы всласть поплавать и понырять с высокого обрывистого берега. Недалеко от глубоких омутов, где тёмная вода крутилась в медленных водоворотах, было мелководье, ведущее к зелёному островку, расположенному на середине реки. Здесь мы ныряли на дальность и наслаждались видом речного подводного царства. Правда, без маски подводный пейзаж выглядел как в тумане (тогда у нас не было ещё соответствующего снаряжения), но и без неё красоты и удовольствия было вполне достаточно.
 Обычно я отдыхал здесь один или со Стасиком Суховым, который, как и я, любил и природу, и купание, и езду на велосипеде. Своей машины у него не было, поэтому он довольствовался маминой, демонстрируя на ней чудеса акробатики. К моему огорчению, я был лишён такой возможности со своей рижской маркой. Ею невозможно было управлять корпусом («без держа») – видимо, в связи с каким-то конструктивным дефектом со стороны руля и рамы.
Плавали мы и поперёк, и вдоль реки – наперегонки и просто для удовольствия. Но особой техникой ни он, ни я не обладали. Так что движения у нас получались довольно корявыми, а продвижение – весьма медленным. И только однажды Стасик продемонстрировал чудеса скорости, когда у меня после рекордного ныряния внезапно сильно разболелась голова, и я, стоя по пояс в воде, даже испугался. Тогда Стас преодолел разделявшее нас расстояние (метров тридцать) за несколько секунд, плывя мне на помощь.
С Колянычем Сатовым я тоже иногда бывал здесь. Однако купаться он не любил да и плавал «не очень». Пробовал заниматься со мной физкультурой – бегом, прыжками, метанием. Но тут уж было не до соревнований – каждый устанавливал свои рекорды.

Иногда мы ходили купаться и на городской пляж, расположенный около парка. Там были оборудованы плавательные дорожки и вышка для ныряния с трёх и пяти метров. Здесь порой тренировались хорошие пловцы, и мы завидовали их технике кроля и скорости плавания. Сами же в основном осваивали ныряние, вернее «подныривание» под мостками, с которых обычно ныряли у водных дорожек. Доски уходили под воду на глубину до двух метров, так что нам приходилось поднатуживаться, чтобы вынырнуть с противоположной стороны. С нашей улицы эту технику освоили только я да Вовка Мозохин. Остальные мальчишки созерцали нас с берега.
Однако, как оказалось, это упражнение было чревато неблагоприятными последствиями. И испытал их на себе именно я. В какой-то момент, уже перейдя нижнюю границу досок, выныривал с внутренней стороны сооружения, я вдруг почувствовал, что меня кто-то ухватил за штаны и я не могу дальше двигаться. Ничего не понимая, прикладываю дополнительные усилия, но остаюсь на месте. Думаю, что «Цузмер» (Вовка) шутить вздумал – задам ему как вынырну! Воздуха уже совсем не осталось, силы на исходе. Срочно освобождаюсь от трусов и стрелой лечу на поверхность, чуть не продырявливая головой дощатый настил над нами.
Вылетаю из воды, делаю вдох, смотрю, а Вовка рядом со мной плавает – как уж только сумел раньше меня вынырнуть?!
– Ты чего?! – спрашиваю.
– Чего чего?
– Чего меня без трусов оставил?
Вовка смотрит недоумевающее:
– А где они? – спрашивает.
– Да внизу где-то, вынырнуть даже не мог, чуть не захлебнулся!
– Глубоко ли?
– Да у нижнего края досок.
– Давай посмотрим.
Нырнули вместе. Смотрю, а трусы на доске висят, за огромный гвоздь зацепились. Насквозь доску пробил – видимо, когда сооружали конструкцию. Стали потом доски осматривать и ещё несколько гвоздей обнаружили, в том числе и на внутренней части «пола». Так что, не зная, можно было и куда серьёзнее зацепиться. Впредь стали внимательнее. А трусы от моих подводных усилий чуть не пополам разорвались. Пришлось сверкать голой половиной, пока из воды выбирался. Хорошо, что девчонок рядом не оказалось.

С пятиметровой высоты мы с Вовкой нырять не решались – боязно всё же! А вот с трёх метров прыгали с удовольствием. Пять метров осваивали незнакомые пацаны. У некоторых прыжки здорово получались. Даже переворот в воздухе делали. Я же на кульбит не решался, прыгая и с двухметрового обрыва. Не было у меня необходимой координации.
Из нашего 7-го класса самым бесстрашным и ловким в прыжках был Герка Воронин. Он прыгал в Тезу с крыши мытилки и с перил Центрального моста. Правда, однажды пострадал, попав при приводнении на щепку. Весь бок был в ссадинах.
Самой высокой точкой в городе, с которой можно было прыгать, был Сталь-мост, его перила. И находились храбрецы, нырявшие с этой высоты. Сколько же там могло быть метров?!
Рыбалкой на Тезе я не занимался. Здесь надо было ловить удочкой, или же мастерить большой бредень. С ним можно было бы ездить и на велосипеде на своё любимое место. Там, кстати, были отличные заводи и старицы, в которых после половодья оставалась крупная рыба. Её вылавливали деревенские мальчишки и ребята из соседнего, Мельничного района.
Рыбы в реке всегда было много. Созерцать её можно было у Посылинского моста. Там стаями ходили крупные краснопёрки и плотички. На удочки рыбаки вылавливали щук и окуней. В особенно жаркую погоду на поверхности реки иногда всплывали кверху брюхом большие серебристые рыбины, видимо «уснувшие» от недостатка кислорода. А может быть, это было результатом сброса в реку ядовитых отходов с расположенных вверху по течению фабрик и заводов.
Однажды мне удалось совершить прогулку по Тезе на пароходе. Тогда, кажется, нас везли в пионерлагерь «Клещёвка». Было весьма интересно, особенно, когда мы проходили шлюзы. На обратный путь, из лагеря, плавсредствами нас не обеспечили, и пришлось нам с бабушкой топать многие километры пешедралом.

Зимой мы катались на Тезе на лыжах. Там были проложены прекрасные трассы. Иногда ходили в школу (в Первую) по льду через реку, срезая добрые полкилометра пути. Порой ходили до самой весны, когда лёд начинал набухать и на поверхности его образовывались широкие лужи. А в апреле смотрели с моста на ледоход, когда огромные льдины неслись вниз по течению и с силой ударялись о мостовые ледорезы. Случались и ледовые заторы. Тогда их подрывали, чтобы избежать неприятностей.
…Вот такой и осталась в памяти наша Теза: полноводной, судоходной, богатой и очень красивой. И воспоминания о ней всегда вызывают у меня радость, смешанную с частичкой грусти – как о прекрасном прошлом и безвозвратно ушедшем детстве…


8-10 классы

В 1951 году я окончил седьмой класс 10-й школы и перешёл в школу № 1 для завершения среднего образования. Это был уже совершенно новый этап моей школьной жизни, этап полностью самостоятельный, бесконтрольный (со стороны бабушки), в новой школе, где всё резко для меня изменилось. Появились новые предметы, новые преподаватели, новый директор. В целом, эта школа дала мне многое – в плане образования, формирования личности. Вместе с тем учёба здесь потребовала значительных усилий и морального напряжения. Радовали новые друзья, товарищи, любимые педагоги. С другой стороны, вокруг моей личности стали завязываться какие-то закулисные интриги, которые чуть было не нарушили естественный ход моего учебного процесса и не привели к краху моих надежд на будущее.

Естественно, завершать среднее образование из нашей 10-й школы захотели не все, и из нескольких седьмых классов сформировали всего один восьмой в 1-й школе, объединив всех оставшихся воедино. Вот тогда я и познакомился поближе с лучшим учеником 10-й школы Юрой Мосягиным, Чеськой Мочаловым, о которых с восторгом рассказывала мне бабушка. Они отлично учились не только у неё, по истории, но и почти по всем остальным предметам. Перед ними не хотелось упасть лицом в грязь, тем более что они могли считать меня и «натянутым» отличником.
Из нашего седьмого класса в восьмой пошли всего несколько мальчишек – Герка Воронин, Ефимов, Славчик Егоров, Лерка Чуклин, остальные были девчонки. По какому принципу рассаживали нас за парты, не помню, но меня посадили с Вовкой Горевым, до этого момента не знакомым мне парнишкой, с которым у меня оказалось много общих интересов, и мы быстро подружились.
Из новых предметов были логика, черчение и военная подготовка. От физкультуры, как и раньше, меня снова освободили. Черчение доставляло мне много неприятностей. Почему-то я с трудом справлялся с бесконечными разрезами предметов, а также с чистотой оформления всего чертежа. Нет, это явно было не моё. Объёмное представление предмета в пространстве у меня полностью отсутствовало. И я «завидовал» своим одноклассникам (и даже одноклассницам!), спокойно разбиравшимся во всех этих таинственных для меня проекциях: видах сверху, сбоку и т.п. Каким уж чудом я умудрился доводить свои чертежи до логического конца и получать хорошие отметки – понять не могу. Но ведь получал же!
Наш преподаватель Мокин Виктор Александрович методично вдалбливал нам азы своей весьма важной науки. Уже немолодой, удивительно спокойный, даже меланхоличный, он пытался внушить нам (скорее всего мне), что эта наука интересна и элементарно проста. Как сейчас, слышу его густой баритон: «Возьмём мелочек, спроектируем на плоскость…». Дальше для меня был «тёмный лес», так что приводить его монолог в моей интерпретации не имеет смысла.
Между прочим, отсутствие пространственного представления негативно сказалось в будущем (уже в академии) на моих знаниях по органической химии. Возможно, он каким-то образом было связано и с моей неспособностью биокулярного видения – в частности при работе с биокулярным микроскопом. Точно так же мне трудно было смотреть в бинокль, – картину я видел отдельно каждым глазом…
Со скрипом, но мне всё же удалось преодолеть «чертёжный барьер» и получить в конечном итоге отличную оценку. Однако пространственное представление после знакомства с этим предметом у меня нисколько не улучшилось.

Военная подготовка. Ещё один предмет, который не вызывал у меня положительных эмоций. Выполнение команд, отработка строевых элементов на месте, в движении, – было ещё куда ни шло. Но вот работа с оружием (с пистолетом, винтовкой) оказалась явно не по мне. Особенно трудно давалась разборка и сборка этих предметов. Тут уж я не укладывался ни в какие нормативы. Легче было с прицеливанием. Его мы выполняли из учебного оружия с наводкой ствола на доску. И три последовательно полученные при этом точки «тянули» у меня обычно на пятёрку. Возможно, этот элемент данной дисциплины и послужил основным критерием итоговой оценки по данной дисциплине…
Преподаватель Бачуров Геннадий Кузьмич был из бывших военных, весьма флегматичный по характеру, спокойный, выдержанный – как и подобает быть военруку. Начинал занятия всегда с общего построения и с выполнения «элементов» на месте. Давал нам и теоретические знания, и по уставам (строевому уставу, уставу внутренней службы и пр.). Разъяснял понятия строя, шеренги, колонны, различных форм движения, упражнений с оружием и без него. Особенно нравилась ему работа в шеренговом строю. И он настойчиво вдалбливал нам, что это такое, объясняя, чем она (шеренга) отличается от иных видов построений, а также от некоторых элементов нашей верхней (брючной) одежды – чтобы «не путали».
Потом, уже учась в академии и детально изучая эту строевую науку, я в полной мере познакомился и со строевыми командирами, и с методами воспитания подчинённых и с их особой терминологией, весьма специфичной, но в то же время индивидуальной, в зависимости от уровня интеллекта и степени развития нравственности у педагогов.

Из новых предметов нравилась мне логика. Наверное, потому, что всё здесь для меня было легко и просто. Я без усилий разбирался в хитросплетениях связей событий друг с другом, в причинно-следственных отношениях и довольно резво решал все логические задачи, и даже у доски. Почему-то в других предметах, в частности по физике и математике работа с мелом у доски вызывала у меня затруднения: то ли плохая видимость написанного (из-за некачественного мела) мешала, то ли возникало излишнее волнение, то ли необходимость работать в ускоренном темпе. Но я у доски частенько делал ошибки (скорее описки), и это учитывалось преподавателем.
Здесь же, в логике, многого писать не приходилось, точнее, писал преподаватель, и нужно было только указать стрелками ход событий и возникающие между ними связи. Получалось у меня всё настолько легко и просто, что наш юный педагог – Ионесс Инесса Марковна открыто называла меня в учительской своим лучшим учеником и даже «признавалась» (шутя конечно), что я разбираюсь в логике чуть ли не лучше её самой…
Да, логика была моим любимым школьным предметом, и логическое мышление так и осталось на всю жизнь моим главным козырем в научных исследованиях и рассуждениях. Это великая наука, позволяющая делать большие открытия во всех областях знаний. Так что я очень благодарен нашей учительнице за её годичные терзания с нами. И конечно, неспроста я записал Инессу Марковну своим любимым педагогом в отзывах на встрече выпускников школы в 2004 году на пятидесятилетнем юбилее нашего выпуска.

Французским, как и в 10-й школе, я тоже занимался с удовольствием. Преподавал его Ворошилов Николай Дмитриевич – добродушный, весёлый человек, много времени уделявший нашему произношению. Показывал, как надо держать язык, как упражняться перед зеркалом и пр. Не могу судить, насколько его произношение было правильным, – ведь в те годы наши отечественные педагоги по иностранному языку (кроме немецкого) слыхом не слыхивали истинной французской речи. Учили их русские («французы»), те учились тоже у русских. Настоящую французскую речь никто из нас в те годы не слышал. Это потом, через несколько десятилетий появятся и учебники, и диски на «настоящем» французском. И нашим внукам в этом отношении будет намного легче. Тогда же фактически мы учились только читать на иностранном языке и понимать прочитанное. Правда, тексты нам подбирались совсем не интересные. И я предпочитал читать иную, пусть и адаптированную литературу, которую можно было приобрести в книжных магазинах.
В общем, какие-то знания я приобрёл и в академии был одним из лучших «французов» на нашем курсе. Кто помог мне в этом? Вернее всего, собственное желание овладеть языком. Правда, до «владения» им мне было слишком далеко. Я так и остался на уровне «любителя», читающего только адаптированную литературу (правда, читающего с интересом). Но и этого в последующем оказалось достаточно, чтобы заниматься со своими сыновьями, а потом и с внучкой. Думаю, что всем им (особенно нашей Лёлёке) это в некоторой степени помогло в жизни. Главное, что они стали изучать французский в раннем детстве, а такие знания сохраняются надолго.

Математические науки, а также физика и химия давались мне легко. Особый интерес вызывала физика. И преподаватель Жданова Надежда Васильевна чувствовала это. Тут у меня всегда были одни пятёрки. Однажды, правда, в начале занятий, ещё в 8-м классе педагог пару раз проверила мою приверженность к своей науке посредством вызова к доске несколько дней подряд. Обычно, получив пару хороших отметок, ученики позволяют себе немного расслабиться. Что греха таить, и я грешил этим. Но в физике надо было понимать материал. Тогда к работе подключалась ещё и логика; и тут я был безупречен. Так что все ответы мои и с места, и у доски были равнозначны.
С химией было немного сложнее. Первые отметки были четвёрки. То я не мог назвать имя и отчество великого химика Зимина (кстати, и сейчас не помню), то забывал какую-то незначительную деталь в ответе. Основы же неорганики были достаточно понятны и не вызывали вопросов. Преподаватели по химии у нас почему-то часто менялись. «Придирчивый к деталям» мужчина вскоре ушёл. На его место пришла юная, постоянно краснеющая, очень красивая учительница. Она уже больше вникала в суть химических процессов, и это было для меня куда интереснее. Сразу стали решаться все задачи, и я опять к анализу мог подключать свою любимую логику.
К сожалению, фамилию педагога не помню. Нет её и в перечне преподавателей того времени, любезно предоставленном мне администрацией школы. А жаль! О ней у меня остались очень светлые воспоминания… Проработала она недолго, уйдя в декрет, и преподносить эту науку нам стал Палин Павел Сергеевич. С ним работать было легко и интересно.

Несколько раз у нас на уроках по химии присутствовал сам директор – Гиткович Константин Матвеевич. Он любил задавать вопросы на сообразительность. И очень радовался, когда ученики самостоятельно докапывались до истины. Кстати, и мне довелось испытать на себе его могучий «химический пресс». И, главное, в самый ответственный момент – на государственных экзаменах. Я шёл на золотую медаль, и директор, конечно, знал об этом. И дважды чуть было не «посадил» меня, если бы я хоть на секунду расслабился. Во-первых, предложил мне воспроизвести на доске очень сложную химическую реакцию, которая, в общем-то, не была в нашей программе. Учительница так и говорила нам об этом. Пришлось поднатужиться и использовать всю площадь двух досок для её выведения. Но вывел! А он (Гиткович) даже и смотреть не стал! И сразу задал мне задачу попроще – совсем простую: реакцию, которая не должна идти по всем химическим законам.
Я, было, сходу (как всегда) хотел показать её развитие с обозначением конечного продукта, но, к счастью, уловил «подвох». Рука моя остановилась в полёте, и я перечеркнул уже написанное равенство – «не пойдёт!». Объяснить «почему» было уже несложно. …Ну, а если бы не уловил истины, или не нашёл сложную реакцию, то получил бы, наверное, не пятёрку. И как бы экзаменационная оценка повлияла на аттестационную?
Удивительно, с директором школы за три года обучения я встречался тет-а-тет не так уж много раз. Но запомнился мне он больше, чем многие педагоги, преподававшие нам все три года. Да, он присутствовал почти на всех выпускных экзаменах и активно включался в процесс, причём, не только по своей, химической, дисциплине, но и по остальным предметам. Так, меня он (думаю, тоже специально) лично спрашивал по литературе и заставил вспомнить целый ряд фактов и дать свой анализ характеров главных героев «Молодой гвардии»: Олега Кошевого, Серёжки Тюленева, Ульяны Громовой… И только убедившись в моих достаточных знаниях на этот счёт, отпустил на все четыре стороны.
Вызывал он меня к себе (первый раз), когда я занял призовое место во всесоюзном конкурсе решения шахматных задач, объявленном «Комсомольской правдой». Тогда по какой-то причине обратный адрес я дал на школу, и туда было направлено персональное письмо от гроссмейстера Лилиенталя и приз в виде нескольких книжек по шахматам, в том числе толстенная монография «Учебник (или сборник) шахматных дебютов». Директор вызвал меня на большой перемене (заставив поволноваться по причине вызова) и с десяток минут знакомился с моей «шахматной» персоной. В другой раз – это было уже в десятом классе, после математической олимпиады, на которой я добыл для школы второе место.
Конечно, Гиткович видел меня и на школьных концертах, где я выступал со струнным оркестром и солировал за роялем. Слушал и на литературных вечерах, когда я выступал по книге Виллиса Лациса «К новому берегу». В общем, он видел всех нас везде и постоянно, непосредственно вникая во все тонкости школьной жизни. И это исподволь чувствовалось нами, учениками. Он был, безусловно, прекрасным руководителем, организатором и бесспорным лидером (как сейчас принято говорить) в школьном учительском коллективе.

Математика. Удивительно, но в первые два года учёбы по этим предметам (алгебре, геометрии и тригонометрии) у меня пятёрки чередовались с четвёрками. И причинами этому были не непонимание и нелюбовь к предметам, а какая-то «психологическая» несовместимость с педагогом. Я внутренне чувствовал, что она «придирается» ко мне, заставляя делать то, что дается мне тяжелее всего. Я испытывал какую-то внутреннюю неуверенность у доски, в условиях дефицита времени, в явно стрессовой обстановке. И если логика моя меня там не подводила, и я всегда находил стратегическую линию решения примеров и задач, то вот описки при выведении формул или в проведении расчётов у меня случались. И это решало всё. Я от природы был приспособлен к работе в спокойной, уединённой обстановке. Поэтому всегда отлично готовил домашние задания, отлично решал задачи во время контрольных работ, но этого не всегда хватало для четвертной отличной отметки. И годовые оценки по отдельным математическим дисциплинам в восьмом и девятом классах у меня не всегда были отличными.
А в начале 10 класса я уже настолько засомневался в себе, что перестал «понимать» математику и стал её бояться. Родителям пришлось даже нанять мне репетитора из института.

Педагог из педагогического института был весьма эрудирован в математических науках. Это я сразу почувствовал по тому, как легко и свободно он разбирался с примерами и задачами, которые мы вместе решали. Он сразу определил уровень моей математической подготовки и сказал, что я и без дополнительных занятий всё отлично знаю, а мои «казусы» у доски имеют под собой, скорее, психологическую основу. Но всё же дал мне несколько уроков «для страховки». И я ходил к нему два раза в неделю – после школы и по воскресеньям. Он проверил меня по всем разделам математических наук (по программе), а потом стал давать и более сложные задания. С ними я уже не сразу справлялся, и учитель показывал мне неожиданные направления решений и способы выведения незнакомых мне математических формул и т.д. Все занятия с ним проходили очень интересно, но одно из них запомнилось особенно ярко.
В какой-то день на фоне его особых стараний при решении запутанной алгебраической задачи от избыточных усилий у него вдруг зачесалось в носу. Пятиминутное непрерывное чихание (почти как у Карабаса Барабаса) не избавило его от неприятных ощущений, и он прибёг к испытанному в детстве способу удаления мешающих элементов – пальцем. Эффектно завершив процедуру, он снова устремил взор в мою тетрадь с формулами и для большей убедительности объяснений стал водить по тетради пальцем. Потом отнял палец, чтобы передохнуть, и увидел на тетради козюлю – объект, причинявший неприятности его носу и только что вытянутый из него наружу.
Преподаватель тотчас же поместил палец обратно, прикрыв им злополучный объект (вместе с частью формулы), и стал ещё интенсивнее водить рукой по тетради в надежде ухватить его обратно на палец. Однако тот по каким-то причинам стал усиленно сопротивляться и ни в какую не желал покидать полюбившуюся ему формулу. И никакие усилия педагога не приводили к желаемому результату. Объект только сильнее размазался по странице, прикрывая собой уже почти всю выведенную нами формулу. Не помогла и смена пальца на более широкий (большой!), к чему прибёг преподаватель через минуту страданий. И я подумал, что вскоре ему придётся использовать уже целую ладонь для завершения операции, и тогда от моей формулы (а может, и всей тетради) ничего не останется.
Я срочно уронил («ненарочно») ручку на пол и полез за ней под стол, предоставив педагогу возможность разбираться с нахалкой в более спокойной обстановке. Видимо, он так и сделал, использовав чернильную стирательную резинку, поскольку вернувшись из-под стола, я не обнаружил на месте ни козюли, ни формулы. И попросил учителя написать её (формулу) на отдельном листе, чтобы её легче было запомнить, что он и сделал с большим удовольствием.
…Безусловно, эти две недели занятий придали мне уверенности в себе, и я уже спокойнее выходил к доске на математическое состязание с моей недоброжелательницей. Однако в десятом классе обстоятельства в целом складывались не в мою пользу (об этом особый разговор), и я в первые две четверти терпел «фиаско». К счастью, в последующем моего «математического недруга» сменил другой математик Казанский Борис Федорович, учиться у которого мне стало значительно проще и спокойнее. Почему-то и у доски всё стало лучше получаться, особенно после того, как я обнаружил «дефекты» в его расчётах в доказательстве какой-то теоремы. Интересно, что он не затаил на меня за это зла, хотя и вызывал порой отвечать на самые сложные вопросы. В общем же, по всем математическим предметам, начиная с третьей четверти 10-го класса, у меня проблем не было, и я подошёл к государственным экзаменам с полной уверенностью, что преодолею их без проблем. Так и случилось, хотя детали сдачи я уже не помню.

Русский язык и литература – наиболее важные для жизни предметы. Это, прежде всего, наша культура, наша духовность. В них выражается душа человека, народа. Жаль, что в школьные годы многие из нас этого не чувствовали и не понимали. Но понимали, что данные предметы входят в аттестат и поэтому изучать их надо с большой ответственностью. Учителем русского и литературы у нас была наш классный руководитель. Приветливая, доброжелательная, любящая свой предмет, она и нам пыталась привить к литературе такие же чувства. Читала вслух отрывки из произведений классиков, проводила диспуты, беседы по литературным вопросам. Была искренне заинтересована в наших знаниях.
Программа по литературе была достаточно обширна. Приходилось читать произведения отечественных классиков, прежде всего Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя, Тургенева, Чехова, а также Радищева, Чернышевского, Добролюбова, конечно, Некрасова и Маяковского. Изучали и современных писателей – Шолохова, Полевого… С другой стороны, нас совершенно не знакомили с лирикой Тютчева, Фета, А.К.Толстого, поэтов «серебряного века» – Бунина, Бальмонта, Брюсова, и даже Есенина.
Я не привык к восприятию такого большого объёма литературной информации, не привык работать с литературой, да и как-то не был заинтересован в этом. Кое-что из подлинников успевал просмотреть за лето. Остальное же оставалось на «учебный процесс». Со скрипом, но всё же справлялся с литературой, хотя порой бывали и казусы. Помню, как с трудом осиливал (наизусть) отрывки из «Евгения Онегина» и вместо «мусье L’Abbe – француз убогий», у меня получилось «монсье Бопре» – тоже из Пушкина, но уже из другого, не поэтического его произведения. И это, к моему стыду, уловили даже наши не самые прилежные ученицы. Иностранная литература, помнится, проходила вообще мимо нашего внимания; какие-то разделы её шли как факультативные занятия, печатались в учебниках мелким шрифтом и в экзаменационных билетах не стояли.
В целом же особой любви к литературе у меня не возникло ни в школе, ни в последующие годы. И хотя дома у нас была обширная библиотека всей отечественной литературной классики, меня к ней не тянуло и, к стыду своему, я за свою жизнь прочитал лишь небольшую часть этих произведений.
В литературе в какой-то период меня увлекали интриги, лирические отступления с описанием природы, привлекала поэзия. Да, стихи меня волновали всегда, и я многое знал наизусть. Однако большую часть из них выучил, уже выйдя на пенсию, когда появилось свободное время и я почувствовал неудержимое влечение к искусству вообще – к музыке, фотографии, … к поэтической литературе.
Когда я служил в Вооружённых Силах и активно занимался наукой, то считал все эти направления творческой деятельности лишними, мешающими основной (научной) работе, по крайней мере, отнимающими у неё значительную часть времени. Возможно, это происходило потому, что я от природы был максималистом и пытался вложить всего себя во что-то одно, но добиться там оптимального результата. И весь, целиком был устремлён только в научный поиск. Тяга же к искусству была до поры до времени скрыта внутри меня, ждала своего момента, чтобы вырваться на поверхность и вырваться настолько энергично, что все остальные виды деятельности, увлекавшие меня до этого, сразу отодвинулись на второй план.
Сначала всё развивалось чисто интуитивно. Но постепенно я стал всё больше задумываться над ролью искусства в жизни общества, стал осознавать его значение как главной движущей силы нашего духовного (душевного) прогресса, и начал уделять ему почти всё своё свободное время. Но это произойдёт через 45-50 лет после окончания школы. Слава Богу, и они (годы обучения) не были для меня потеряны с точки зрения приобщения к красоте и различным видам искусства.
Русский язык. Он, безусловно, прекрасен, богат, «велик и могуч». Вместе с тем, овладение им порой связано с серьёзными затруднениями. Правила правописания, грамматические обороты, синтаксис требуют глубокого изучения. Очень важно постоянное общение на хорошем русском языке. В этом отношении мне здорово повезло. Дома у нас все владели им превосходно. И если дед больше молчал, скрывая от меня свои знания, то бабушка, напротив, щедро делилась ими, обучая меня в детстве правилам правописания, знакомя с отечественной литературой, а также постоянно общаясь со мной. И её язык с истинно «ленинградским выговором» существенно отличался и от шуйского «окания» и от деревенского диалекта тёти Груши с её бесконечным «матерными оборотами», и даже от московского и ивановского «акания».
Бабушкина речь казалась мне наиболее красивой и «культурной», однако осваивал я вначале в основном шуйско-окающий вариант, слава Богу, без общепринятых на улице оборотов и междометий. У меня на них был какой-то внутренний запрет, так и сохранившийся на всю жизнь. И даже два года пребывания в стройбате не смогли изменить моего отношения к родной русской речи. В окончательном варианте она сформировалась у меня в Ленинграде, во время шестилетней учёбы в академии и, в первую очередь, не в её стенах, а в самом городе, в общении с родственниками, знакомыми, с культурной средой нашей «культурной столицы».
Да, но одно дело сказать, другое – написать, изобразить свои мысли на бумаге. Это всем в классе давалось непросто. И я, и Юра Мосягин, и Чеська Мочалов порой грешили, допуская в сочинениях и диктантах не только синтаксические, но и грамматические ошибки. За диктанты отличные оценки в классе были особой редкостью. У меня, по-моему, всего раз или два за все три года учёбы. У Чеськи и Юрки были почаще, но я компенсировал потери в диктантах сочинениями. К счастью, в них ставились две оценки: одна за грамотность, другая за содержание, и последняя чаще всего меня и выручала. Сочинения мои порой зачитывались перед классом, вместе с сочинениями некоторых девчонок, в частности Пушковой. Та в 10-й школе тоже была отличницей и продолжала хорошо учиться и в старших классах, прежде всего, по «гуманитарным» предметам.
Исторические науки меня по-прежнему в то время не очень занимали. (Удивительно, но это так.) Поэтому и пополнял в них свои знания я со скрипом. Трудно давалось мне запоминание дат событий, фамилий, имён многочисленных правителей и исторических личностей. В общем, всё, что касалось запоминания конкретных фактов, доставляло мне всю жизнь серьёзные трудности. И я восхищался Чеськой Мочаловым, который совершенно свободно сопоставлял факты, эпохи, разные страны и государства, историю развития которых мы изучали в течение года. У меня в голове оставались в основном исторические события, рассмотренные в последние две-три недели… Как на всё это смотрела моя бабушка (в 10-й школе) и почему она не привила мне в своё время любви к истории – ведь это так интересно!
Хотя в течение всех лет обучения по этому предмету у меня и были одни пятёрки, но все они были какие-то вымученные – это чувствовал я сам и окончательно убедился в неполноценности своих исторических знаний на государственном экзамене, когда надо было поднимать знания всех трёх последних лет обучения. Тут-то и получился конфуз. Хотя я и успел перечитать перед экзаменом все учебники по паре раз, но этого явно не хватило. Не хватило настолько, что один из экзаменационных вопросов оказался для меня совершенно неизвестным – эта часть исторической хроники какого-то европейского государства средних веков для меня будто бы и не существовала. И сколько Нина Александровна Свисткова не пыталась выжать из меня хоть минимум знаний по этому вопросу, я мог ответить только собственными домыслами на этот счёт. Не знаю, насколько мои догадки были близки к исторической реальности, но мне всё-таки поставили за целостный ответ пятёрку (видимо, чтобы не портить аттестационные оценки).
Нина Александровна Свисткова, в последующем заслуженный учитель страны (а может, уже в те годы была таковым?), была, безусловно, великолепным педагогом и вместе с тем чутким и душевным человеком. Она никогда нас не ругала, не журила и с каким-то глубоким внутренним состраданием ставила нам низкие отметки. Всегда старалась их скорее исправить, выводя каждого из нас на более высокий уровень знаний. Никогда не пыталась нас подловить, унизить в незнании. Прекрасно рассказывала. Всегда советовала дополнительную литературу по теме. Любимым учеником в классе у неё был Чеська Мочалов. Да он и заслуживал этого, являясь безусловным лидером в области знаний по этому предмету. Она частенько вызывала его к доске просто так (без оценки), чтобы показать, как надо знать этот предмет. И их диалог на совершенно различные исторические темы производил сильное впечатление.
Конечно, я мечтал о таких знаниях, умении ориентироваться в исторической обстановке, не путаться в датах и исторических событиях. Но мне это было не дано. Приходилось учить, корпеть, повторять забытое, быстро вылетающее почему-то из памяти. И всё равно необходимых знаний по этому предмету я так и не приобрел. И это, несмотря на все усилия Нины Александровны.
Безразличие и даже какая-то антипатия к исторической науке сохранилась у меня и в последующем, вылившись под конец в полное неприятие столь обязательных для всего нашего поколения исторических наук – таких, как «история партии», «исторический материализм» и им подобных, которых я за последующие годы учёбы в академии, а потом и службы в Вооружённых Силах насчитал великое множество. С каким нежеланием я открывал бесчисленные тома отечественных классиков исторического материализма, все эти бесконечные брошюры, программы, уставы партии, … и не мог впихнуть в себя фактически ничего. И, по иронии судьбы, на государственном экзамене в академии по историческому материализму и истории партии был отмечен в числе лучших на курсе! Кстати, по моей будущей основной специальности в жизни – врача- гигиениста на экзамене получил целую тройку! – единственную за все годы обучения. Да, жизнь так богата неожиданностями!

Физкультура в те годы в школе не считалась уж очень важной дисциплиной. И я, и мои родители нисколько не переживали, что я был освобождён от неё и в старших классах. Однако я не чувствовал себя больным и продолжал сам интенсивно двигаться, занимаясь беготнёй, плаванием, велосипедными прогулками. В целом в физическом отношении в школе я был развит не хуже остальных ребят, хотя отставал в развитии по специальным дисциплинам – в гимнастике, в волейболе, в баскетболе, где требовалась отработка специальной техники движений, особенно их координации. Но до поры до времени всего этого мне не требовалось. Изменилось всё в 10-м классе, когда на семейном совете было принято решение поступать в Военно-медицинскую академию. Там физкультура была просто необходима. Более того, физическая подготовка была обязательным элементом общеподготовительного процесса курсанта (слушателя) академии, и существовали даже обязательные нормативы (своего рода экзамены) для поступающих на первый курс. Вот тут-то мы и забили тревогу. Надо было не только фактически подготовить себя физически (чтобы преодолеть вступительные нормативы), но и получить оценку по физкультуре в аттестат.
А как это было сделать, если все годы учёбы, начиная с пятого класса, я не занимался ею. И у меня действительно находили какое-то отклонение в здоровье. Находили в такой степени, что школьный врач в восьмом классе даже предложила мне освобождение от экзаменов. И я воспользовался этим, получив дополнительно дней двадцать на отдых и … сразу четыре четвёрки за год – по русскому языку и по всем математическим дисциплинам. Последние вполне можно было улучшить в случае отличной сдачи экзаменов, поскольку четвёрки в четвертях чередовались у меня с пятёрками. Но я тогда не стал гнаться за отличными оценками, посчитав, что двух последующих лет мне вполне хватит, чтобы разобраться с математикой в свою пользу. И уже в девятом классе не пошёл в дополнительный «отпуск» и сделал правильно, сдав все экзамены на отлично…
Да, но вот что было делать с физкультурой? Надо было ходить на уроки, получить хотя бы несколько четвертных оценок. По-видимому, родителям удалось решить этот вопрос, и я влился в нашу спортивную классную бригаду. Слава богу, что гимнастикой две последних четверти уже не занимались, подошло время лёгкой атлетики. В зале отрабатывали прыжок в высоту с падением на руки и последующим кувырком на матах. И этот элемент у меня сразу стал получаться чуть ли не лучше, чем у всех остальных. В подтягивании на канате и перекладине всё шло тоже неплохо – эти упражнения я хорошо отрепетировал, лазая по деревьям. По канату я легко, и даже на одних руках, добирался до потолка зала и спускался обратно.
Когда стали заниматься на улице, там я тоже, как оказалось, не уступал нашим мальчишкам и в беге, и в прыжках в длину. И постоянно получал пятёрки. Единственно, где меня обогнал Герка Воронин, так это в беге на полтора километра. Без специальной тренировки преодолеть такую дистанцию было непросто. Но и другие ребята «пыхтели» – тот же Юрка Мосягин, Чеська Мочалов. А Славку Егорова мне даже пришлось «подгонять» при прохождении дистанции, взяв его на буксир (метров на десять). В целом, физкультура оказалась для меня не проблемой, и пятёрка за год мне была обеспечена. И это было уже здорово!
Наш преподаватель Отцовский Михаил Иванович в процессе занятий не журил меня за некоторые, вполне естественные промахи, видимо, зная предысторию событий. И даже ставил порой в пример другим, в тех же прыжках в высоту и в длину – с места и с разбега. Да и стометровку я преодолевал быстрее многих. Уступал только в силовых упражнениях, хотя пытался тренироваться и в этом, оборудовав дома «штангу» килограммов на пятьдесят. Несмотря на последний недостаток, в целом по уровню физической подготовки я был готов к воинской службе, что подтвердил последующий ход событий.

Класс наш был в основном «девчоночный». Ребят было раза в три меньше, чем представительниц прекрасного пола. Все были дружны друг с другом, но закадычных друзей ни у кого, в том числе и у меня, не было. Только к десятому классу я сблизился со Славчиком Егоровым, прежде всего, на почве музыки. Но после окончания школы у нас не возникло даже переписки. Было уважение друг к другу, уважение достоинств каждого. Я уважал Славчика Смирнова за его музыкальность, Славу Егорова – за его упорство (в музыке); Мочалова с Мосагиным – за отличную учёбу, за знания и прилежание в работе. За что могли ценить меня? Наверное, за умение играть на фортепиано, аккомпанировать, за моё художественное творчество, возможно, и за хорошие оценки по большинству предметов.
Мы жили дружной единой семьёй. Но почти не дружили с ребятами из других классов. Сближение завязывалось чаще всего только по интересам. Кому-то я аккомпанировал, с кем-то играл в шахматы. Всё кончалось встречами, работой и выступлениями в школе, но не больше.
Не было у нас особой дружбы и с нашими девчонками. Те тоже держались своей, обособленной группой. Хотя часто все вместе шли домой после уроков – ребята и девочки были в основном с Ивановской улицы – Мочалов, Басаев, Пуничева, Сушина, Турукина. Мишурова, Жерехова, Горохова, Пушкова жили в районе десятой школы. Никто из наших мальчишек «не страдал» по нашим девчонкам (очевидно, никто, кроме меня). А может быть, и молчали, злодеи, не выдавали свои сердечные тайны. Но ведь скрыть подобное было бы невозможно! Невозможно для всех моих одноклассников, кроме Кольки Сатова. Правда, он учился в тот период в энерготехникуме, но сердце своё оставил в нашем классе. Он никогда и ни с кем не делился своими душевными переживаниями, даже со мной. И только однажды проговорился о своих чувствах… в надписи на нашей общей школьной фотографии. Но я так и не определил, эту таинственную «знакомую незнакомку».
Девчонки наши особыми успехами в учёбе не блистали. Были в основном твёрдыми «хорошистами» и учились прилежно. Лучшей из них по успеваемости была Пушкова. Помню, что именно её сочинение на свободную тему зачитывала наша учительница, на тему об отдыхе во Всесоюзном пионерском лагере «Артек». Пушкову по каким-то причинам за время учёбы несколько раз отправляли туда на отдых, и та с упоением рассказывала о прелестях лагерной жизни. Может быть, кто-то ей тогда и завидовал, но только не я. Какой может быть отдых в таком огромном и, главное, сверхорганизованном коллективе! Одни занятия, построения да общественно-пионерская работа – нет, такого отдыха мне не надо! Куда лучше покой и одиночество в саду и на природе.
Но сочинение Пушковой поставили в пример – как нужно с пользой отдыхать и вести общественно-полезную работу. Да, тогда подобное было в моде – идеи общественного коллективизма и комсомольско-партийного единения воспитывались в нас с детства всеми возможными способами.
Зачитали тогда и моё сочинение, но уже явно не с общественно-патриотических позиций. Я описал свой отдых на Кавказе и поездку на высокогорное озеро Рица. Кавказ я увидел тогда в первый раз, и он действительно произвёл на меня сильное впечатление. Что я тогда мог написать путного? Возможно, удалось изобразить некоторые картины природы. Но сейчас кажется, что всё же лучше бы у меня получилось описание той же Сехи, Тезы, или любимых лесов и полей… Почему тогда я не подумал об этом?

Чем я увлекался в эти годы? Это были прежде всего музыка, велосипед, фотография и шахматы. До девятого класса я продолжал брать частные уроки фортепиано у Евгения Сергеевича, и, надо сказать, дело продвигалось. Вместе с тем я неожиданно увлёкся мандолиной. Поводом к этому послужил организовавшийся в школе струнный оркестр, в котором стали заниматься некоторые ребята из нашего класса. Я приобрёл мандолину, стал осваивать её по самоучителю и так увлекся, что порой тратил на «бреньканье» целые часы своего драгоценного времени. И довольно скоро, набив на пальцах левой руки солидные мозоли, стал извлекать из своей «бандуры» нечто похожее на общеизвестную «Коробочку», «Светит месяц», «Во поле берёза стояла» и иные народные мелодии. И даже замахнулся на «Полонез Огинского», который уже хорошо по слуху играл Славчик Смирнов. И это увлечение мандолиной продолжалось все годы учёбы в школе. Завершилось оно несколькими выступлениями на школьных вечерах (потерпевших полное фиаско) и оставшейся у меня на всю жизнь любовью к струнной музыке (гитаре, мандолине, балалайке). Об одном таком выступлении есть смысл вспомнить даже более подробно. Произошло оно почти экспромтом, когда руководитель оркестра не решился выпус¬тить нас на сцену в полном оркестровом составе. Основная слож¬ность состояла в том, что в данный момент у меня не было с собой фортепианной партии, а без нот я мог играть эту вещь почему-то только в быстром темпе; при медленном же – часто сбивался. Риск, конечно же, был. Но, думаем, где наша не пропадала! И мы поехали.
Первые такты прошли довольно успешно и даже были похожи на задуманное автором произведение. Но вскоре что-то стало у нас разлаживаться. То ли от волнения, то ли от излишнего возбуждения, но пальцы мои вдруг стали заплетаться и попадать не туда, куда следовало. Пришлось срочно увеличить темп до того уровня, в каком я привык исполнять польку самостоятельно.
Некоторое время мои бедные домристы ещё выдерживали эту не¬привычную скоростную нагрузку, однако вскоре стали ощущаться сбои в отдельных фрагментах пьесы. Мальчишки мои попытались изда¬вать какое-то шипение в мой адрес в знак протеста, но мне уже бы¬ло не до них, и я продолжал увеличивать скорость. В конце концов наше трио не выдержало и развалилось окончательно. Вначале сдал большой Славка, безнадёжно отстав и полностью прекратив игру. Он только и смог выдавить из себя: «Эх, загнал!» и беспомощно опус¬тил домру на колени.
Славка меньший какое-то время держался, и наш разрозненный дуэт секунд двадцать издавал ещё что-то музыкально-подобное. Но постепенно звук второй домры перешёл с мецце-форто на пиано, затем на пианиссимо и, наконец, замер на неслышимых флажелеттах. А оставалась не сыгранной ещё добрая четверть произведения, и мне было не ясно, как его завершить в одиночестве.
Тогда я ещё больше увеличил темп и сразу почувствовал облег¬чение, хотя полька стала походить скорее на бешеный галоп, чем на размеренный весёлый танец. При этом моя правая нога, стоявшая на педали, подпрыгивала в такт, каждый раз ударяясь о деревянную перекладину под клавиатурой, и, если бы не её солидная прочность, вряд ли клавиатура выдержала бы мой безудержный напор. Ко всему, тело моё непрерывно дёргалось на стуле в разные стороны, будто кукла на верёвочке, подчеркивая ритмическую новизну изображаемого мною танца. Но зато я быстро добрался до финала, чему был бесконечно рад. Оставалось совсем немного – выжать из инструмента несколько последних, заключительных аккордов. Но они-то как раз и таили в себе главное коварство.
Совершенно неожиданно, завершая пьесу, я вместо ре-мажорного аккорда попал на соль-мажор, прозвучавший удивительно фальшиво, даже на фоне моей и без того страшной мазни. «Боже! Что это я иг¬раю!» – подумал я, услышав этот невероятный диссонанс, и начал раз¬решать его совсем уже безумным соль-минорным пассажем, проходя¬щим через всю клавиатуру.
Однако вернуться в основную тональность было уже выше моих скромных возможностей. Поэтому я не стал больше удивлять и окон¬чательно запутывать слушателей, терпеливо ожидавших завершения моих фортепианных изысканий. Стукнул напоследок обеими руками по клавиатуре, изображая бравурный соль-мажорный финал, и поднялся со стула кланяться. При этом я почему-то громко захлопнул крышку рояля (будто сваливая на бедный инструмент всю вину за наше фиас¬ко) и повернулся лицом не к зрителям, а к моим вконец обалдевшим домристам, преклоняя перед ними свою голову и как бы благодаря за доставленное мне удовольствие. Потом оторвал обоих от своих стульев и повернул лицом к залу, чтобы те тоже смогли получить причитающуюся им долю аплодисментов, и, показав на выход, сам по¬спешил удалиться с ярко освещённой сцены. К счастью, у ребят хва¬тило сил преодолеть своё оцепенение и поскорее исчезнуть с глаз восторженной публики, провожавшей нас бурной овацией. Вероятно, слушатели приняли наш номер за новый вид юмористического предста¬вления в музыкальном жанре, и оно им пришлось по вкусу.
– Что ты играл сегодня?! – прошипел мне Славчик старший, ког¬да мы оказались вне зала и немного отдышались.
– А что, я немного ускорил? – ответил я вопросом на вопрос с тайной надеждой на помилование.
– Так надо было хотя бы предупредить, что будешь танец с саб¬лями изображать... мы бы барабан да бубен с собой прихватили... Ну, а своим финалом ты поразил не только знатоков, но и добрую половину зала. До сих пор гогочут и прийти в себя не могут. А у нашего шефа даже челюсть нижняя отвисла – смотрю, вот-вот отва¬лится!.. И мамзель-пианисточка не скрывала своей ехидненькой улыб¬ки, пока ты надсажался в последнем исступлённом пассаже.
– Неужели всё так плохо?
– Ещё спрашиваешь!.. Тебе, по-видимому, доставляло огромное удовольствие видеть наши корчи, измываясь над нами. Загнал так, что пальцы судорогой свело. А что ты со Славкой сделал?! Посмот¬ри – до сих пор бледный и слова вымолвить не может!.. И потом, зачем было у всех на виду хватать нас за шиворот и подымать со стульев, а затем что есть силы давить на наши загривки, преклоняя нас чуть ли не до земли?! Им достаточно было одних твоих крив¬ляний да брыканий за инструментом. Как ещё доска выдержала от непрерывных пинков под клавиатуру! Ну, а хватать нас за ручки, как малолетних, и выволакивать за собой из зала, – это уж ни в какие ворота не лезет!..
Тут как раз выбежали восторженные оркестранты с поздравле¬ниями:
– Ну, вы и выдали сегодня! Вовек не забудем! Руководитель до сих пор за голову держится – боится, что ему за рояль придёт¬ся расплачиваться. А пианистка, которой скоро выходить, всё твой стул щупает, гвозди ищет, на которых ты подпрыгивал... Но публика в восторге! Надо скорее готовить следующий номер...
Этим и завершилось наше первое выступление на школьной сцене. Хорошо ещё, что девчонки из нашего класса не слишком разбирались в музыке и поэтому не задавали нам в последующем нескромных воп¬росов. А мы, придя в себя, через неделю уже продолжали наши ре¬петиции и готовили новые программы.

Конечно, играть на мандолине было интересно, но это отнимало много времени. Я почти полностью забросил фортепиано и возвращался к нему только при необходимости выступлений на школьных вечерах или сопровождения своих домристов (мандолинистов). И, как показало будущее, эти потерянные для фортепиано юные годы оказались в последующем невосполнимыми в плане развития фортепианной техники, формирования фортепианной программы и приобретения опыта выступлений. Если учесть, что в этом плане были потеряны ещё и академические годы, то это серьёзно отразилось на моей общей фортепианной подготовке. И все попытки в пожилом возрасте наверстать упущенное не привели к желаемым результатам. Удалось разучить серьёзные вещи, многое выучить наизусть, но развить до необходимого уровня технику было уже невозможно. Так что в последующем приходилось довольствоваться только ролью «дилетанта-аккомпаниатора» – правда, очень хорошим певцам, и это в какой-то степени компенсировало потери.

Всё в жизни надо делать вовремя. Есть вещи, на освоение которых человеку отводится лишь небольшой промежуток времени. Пропустил – и лишился всех шансов. Не научился говорить до 3-4 лет, не слышал человеческой речи, – ты уже не будешь человеком, а останешься «маугли», способным на общение только с диким миром животных. Не сумел развить координацию и необходимые физические навыки в каком-либо виде спорта, ты уже никогда не сможешь стать чемпионом. Так и в музыке, особенно в игре на фортепиано. Тут нужна отточенная техника, которая совершенствуется годами и в основном в детстве и юности. Работал ли я над этим? Очень мало, по крайней мере, явно недостаточно. Да, были гаммы, Ганон, этюды, но в очень ограниченном объёме (по времени). Поэтому в последующем любую технически сложную (хорошо выученную!) вещь я всегда играл с напряжением. А улучшить лёгкость игры было уже не в моих силах и никакие специальные упражнения не давали эффекта. Абсолютно прав был Александр Иванович Шинкаренко – педагог фортепиано, учитель нашего Жени, когда говорил мне, что после 40 лет развить технику невозможно и придётся мне ограничиваться в игре лишь лёгкой лирикой… Что ж, ошибка юности! И никто, в том числе и мой учитель, не сказали мне об этом.

В шахматы я продолжал играть и в старших классах, и год от года это увлечение нарастало. Я решал шахматные задачи, участвовал в конкурсах, объявляемых порой в наших газетах и даже по радио, – штудировал шахматную литературу. Фактически самостоятельно освоил шахматную терминологию, изучая партии ведущих отечественных и зарубежных гроссмейстеров. Помню, как мучился с разбором партий то ли в четвёртом, то ли в пятом классе, когда проходил матч на первенство мира. Как интересно было разбирать партии Ботвинника, Котова, Кереса, Смыслова, Эйве, Решевского. И как радовались тогда мы все – любители этой игры, когда наши гроссмейстеры заняли все первые места, опередив американца (Решевского) и голландца Эйве, кстати, экс-чемпиона мира.
Мой сосед по парте и хороший товарищ Вовка Горев тоже был увлечён шахматами. И мы с ним часто устраивали школьные и домашние (у нас дома) баталии. Он был меньше меня знаком с теорией шахмат, но порой преподносил мне хорошенькие сюрпризы, заманивая в шахматные ловушки. Он обладал твёрдым, бойцовским характером, значительно превосходя меня в этом игровом компоненте. В целом же мне с ним игралось достаточно легко, и, главное, интересно.
Вместе с Вовкой мы участвовали и в школьных соревнованиях, где играли сильные шахматисты, среди которых были и разрядники. С первым из них (второразрядником из старшего класса) я впервые встретился за шахматной доской после уроков в школе. Мы иногда с Вовкой оставались поиграть (учась во вторую смену) и засиживались до самого вечера. Вот и в тот день играли где-то в коридоре на лавочке. К нам периодически подходили другие ребята, интересующиеся этой игрой. Подошли трое, видимо, хорошо соображающие в шахматах, судя по отпускаемым ими репликам. Я тогда партию выиграл, а один из наблюдавших попросил разрешения сыграть с победителем (объявив заранее своё желание – «на победителя»). Вовка сразу ушёл, а я остался.
Играли довольно быстро, хотя я предпочитал размеренную игру. Но тут игра шла просто «на интерес» и терять было нечего. Игра проходила на равных, почти до самого эндшпиля. Всё же у соперника позиция была получше и лишняя пешка. Но в какой-то момент в ходе обоюдных разменов мне удалась неочевидная комбинация с выходом пешки на шестую горизонталь d6. Он не мог не видеть это, рассчитывая свою «выигрышную» комбинацию, и планировал защититься выходом ладьи на свободную линию «с» и последующей постановкой её на «с8». Но пешка моя последующим продвижением на «d7» лишила его этой возможности. Рука его на мгновение зависла в воздухе, и он признал своё поражение: «Реванш!» И мы начали вторую партию.
Болельщики были заинтригованы: «Вот малышок! Чего творит! Откуда взялся?..» А мы между тем быстро разыгрывали свой второй дебют – кажется итальянскую партию. Как и в первой партии, в дебюте всё было на равных. В середине партии тоже. И мы продолжали свои комбинации под очередные возгласы болельщиков – видимо, тоже «знатоков» шахмат. Возможно, мы бы эту партию и закончили в ничью, но тут в наш творческий процесс вмешался дежурный преподаватель – наша учительница истории, предупредившая нас, что пора уходить, и она будет «закрывать» школу. Уходить, не доиграв партию до конца, было неудобно, и мы в бешеном темпе передвигали по доске свои шахматные войска, норовя нанести больше ущерба войску противника. Но это была уже не моя стихия, и я начал нести потери. Вначале пала моя проходная пешка, затем «зевнул» вторую. Пришлось признавать своё поражение – реванш состоялся. Соперник был явно доволен – не потерял окончательно авторитет перед болельщиками. А те отвешивали комплименты в мою сторону: «Ничего, малышок, самого чемпиона обыграл!»
Оказалось, что играл я с чемпионом школы, второразрядником из девятого класса. Тут как раз перед нами возникла наша преподавательница с последним предупреждением. Так что разговор мы заканчивали уже на улице. Парнишка рассказал, что в школе работает шахматный клуб, собирается по таким-то дням, и пригласил меня с моим шахматным компаньоном (Вовкой) влиться в ряды играющих. Тем более, что вскоре начинались соревнования с возможностью получения шахматного разряда.
Вовка страшно обрадовался этому приглашению. Мы с ним усиленно тренировались, разбирая партии. И вскоре этот турнир состоялся. В школе было несколько третьеразрядников, один второразрядник. Этого не хватало для нужного рейтинга. Поэтому был приглашён перворазрядник – знакомый чемпиона, что сразу резко подняло уровень и интерес к соревнованию. И мы в течение нескольких недель ежедневно оставались в зале, расставляли фигуры и бросались в боевые поединки с соперником, и со своей психологией.
В итоге двухнедельных баталий мы поделили с Вовкой второе-третье место, обыграв перворазрядника, но проиграв нашему чемпиону. И в награду получили желанный третий разряд и аплодисменты участников и болельщиков. Летом же с большим энтузиазмом включились во Всесоюзный конкурс решения шахматных задач и этюдов, организованный, как мне помнится, «Комсомольской правдой». О результатах его я уже говорил – мне удалось занять призовое место с великолепным подарком, включавшем серию шахматных книжек. Не менее ценный приз должен был получить и мой друг Вовка. Он решил девять из десяти заданий, а я – только восемь, но зато я одолел самую сложную композицию с максимальным количеством присуждаемых баллов – вот где требовалась логика рассуждений! Естественно, мы с другом обменялись результатами и договорились писать самостоятельно, чтобы нас не заподозрили в «коллективном творчестве». Володя, видимо, не захотел «корпеть» над этим многостраничным «трактатом», а возможно, и недостаточно полно развернул свои ответы. Я же детально описал все видимые варианты… Вовка сильно не сожалел о случившемся. Но книгу о шахматных дебютах у меня взял – « для проработки». И потом нередко обыгрывал меня в том же «Королевском гамбите».

После окончания восьмого класса, в каникулы, в 1952 году мы с бабушкой снова посетили Ленинград. В этот раз это была скорее поездка отдыха, поскольку искать уже ничего не надо было. Остановились в Доме Учителя. Бабушка предварительно списалась с руководством этого учреждения и выяснила такую возможность. Однако большую часть времени проводили в гостях, прежде всего у Ратнеров.
Дом Учителя, бывший Дворец Юсупова, поразил меня. Это был настоящий дворец с большим количеством прекрасных залов, обставленных старинной мебелью, с паркетными полами, огромными люстрами, и даже с театральным залом, – совсем как в Мариинском театре, где ставились оперы и «оперетки», давались концерты. Находился этот «Дом» на Мойке, недалеко от Мариинки. За десять дней отдыха здесь мы посмотрели одну оперетту, слушали «Евгения Онегина» – всё в любительском исполнении.
Дважды побывали в Русском музее, посетили Академию Художеств, палеонтологический музей; съездили в Павловск, в Пушкино, в Петергоф, и целых три дня гостили в «Шапках» на даче у Ратнеров. Володя познакомил меня со своими «шапкинскими» соседями и сводил однажды в дальний лес за черникой. «Пустота» леса стала для меня неожиданностью. Не нашли ни одного гриба, а черники собрали всего-то по полстаканчика. И я вспоминал наши шуйские леса с их грибными и ягодными богатствами, по которым колесил на велосипеде целый месяц моих каникул.
Ходили мы в Шапках ещё и купаться. Купались в больших песчаных карьерах (прудах), шириной метров семьдесят-сто. По крайней мере, я успевал устать, пока переплывал на противоположную сторону. Кстати, тогда я плавал только «на боку», не освоив ни брасс, ни кроль, и мог передвигаться в воде только «силовым» способом. Конечно, у мальчишек моего возраста были амбиции, и мы все стремились во всём перещеголять друг друга.
Среди Володиных друзей был ещё один семиклассник, который не умел хорошо плавать и мог только держаться на воде. И вдруг в один из моих заплывов он устремился за мной на другой берег. Я же, дурень, вместо того, чтобы отговорить его от «дурной затеи» ещё и подзадоривал его, так, что он сумел доплыть аж до середины водного пространства. А потом, пришлось уже самому тянуть его до берега, ибо он на середине пруда стал вопить от страха, сообразив, что сил-то уже не осталось. Я тогда не был обучен приёмам спасения утопающих, поэтому использовал самый что ни на есть оригинальный вариант – подныривания под «тонущего» и выталкивания его на поверхность, уподобляясь дельфину. Этот приём пришлось повторить в нашем заплыве добрый десяток раз, пока мы добрались до пологого песчаного берега. И это так вымотало меня (возможно, не только физически), что я энное количество времени лежал потом на песке, соображая, как это всё могло случиться. Урок был серьёзный, и хорошо, что так закончился. А если бы «неумеха» стал совсем тонуть, или же в панике стал хвататься за меня в воде, ничего уже не соображая, могли быть и большие неприятности.
А когда вернулись из Шапок, в городе у Ратнеров устроили настоящий музыкальный вечер. Галя играла на арфе вальсы Чайковского; Володя, только что закончивший 7-й класс музыкальной школы, сыграл «Осеннюю песню» Чайковского; я же, завершавший музыкальную подготовку у Евгения Сергеевича (четыре с половиной года обучения), рискнул сыграть «Жаворонка» Глинки в обработке Балакирева. Компетентное жюри, состоящее из всех членов большой ленинградской семьи, вместе с моей бабушкой и во главе с тётей Мурой, преподавателем вокала в Ленинградской консерватории, по достоинству оценили каждого, признав в Гале настоящего профессионала-исполнителя, определив у Володи глубокую лиричность и мелодизм исполнения, а у меня определённую способность быстро перемещать руки по клавиатуре, то есть кое-какую технику. Меня же больше всего поразила Володина способность «подбирать» знакомые мелодии, как на пианино, так и на гобое. Этот фокус казался мне совершенно недостижимым!.. В целом же эта поездка запомнилась мне куда меньше (в деталях), чем первая, состоявшаяся четыре года назад. Что мы привезли домой, как добирались туда и обратно, какие были ещё встречи в городе, в пути – всё это полностью вылетело из моей памяти.

Обязательной особенностью нашей школьной творческой деятельности была работа на колхозной ниве. И если пахать, боронить поля, сеять злаковые и сажать корнеплоды нам не доверяли руководители коллективных и советских хозяйств, то собирать урожай школьной бригадой считали вполне доступным занятием. И вот в начале каждого учебного года, в сентябре-октябре, нас отправляли в дальние деревни на заготовку картофеля и иных корнеплодов. Особенно запомнилась такая поездка в десятом, выпускном классе.
Деревенька, где мы разместились, была небольшой – не более десятка домов. Зато поля были весьма широки, а нормы «поголовной» заготовки весьма существенны. Так что «вкалывать» приходилось с утра и до вечера, правда, с перерывом на обед и на ужин. Учитывая факт, что шли затяжные осенние дожди и поля размокали, превратившись в сплошную глинисто-подзолистую массу, можно было представить, каково было бедным ученикам в их лёгкой обувке в виде ботиночек, туфелек и им подобной обуви. Кое-кому, правда, достались сапоги из колхозного деревенского арсенала, но и те давали течь в нескольких местах, так что мы непрерывно изыскивали способы их хотя бы частичного латания.
Наш классный руководитель прикладывала немало стараний, чтобы вдохновить нас на стахановский труд, организовав мальчишеские и девчоночьи картофелеуборочные бригады, но так и не смогла придать нам необходимого творческого энтузиазма в течение всего месяца нашего вынужденного отдыха от учёбы. Ко всему прочему, активный труд требовал усиленного питания, особенно для юного, растущего организма. Но его катастрофически не хватало.
Бедные хозяева – старички и старушки, к которым нас определили на временный постой, то ли уже разучились готовить нечто приемлемое для обеда и ужина, то ли специально старались уморить нас голодом и поскорее выпроводить из своих деревенских апартаментов. Каждый раз подносимые нам ими блюда либо были шибко пересоленными, или подгорелыми (иногда и до полной черноты), или же заправленными хорошей порцией деревенских тараканов (чёрных и круглых – не городских разновидностей). Может, сами они (деревенские) и привыкли к подобным деликатесам, за неимением иных, городских приправ, но вот наша пищеварительная система оказалась ко всему этому совершенно не приспособлена, и мы в конце концов перешли на «сухой паёк», покупая продукты в торговой точке, расположенной километра за три от нашего сельскохозяйственного бивуака.
Девчонкам в плане питания было полегче. Они готовили еду сами, выделяя на сутки «повариху» и требуя от неё уже полноценные калории взамен на отдых у плиты вместо ползания по грязевым топям. Нас, мальчишек, было куда меньше, чем женского персонала, и каждая «мальчишеская единица» у нашего классного бригадира была на вес золота. Поэтому она даже не допускала разговоров на продовольственную тему. Прийти же и откушать с нами за общим деревенским столом так ни разу и не решилась. Мы хотели встать «на довольствие» к девчонкам (конечно, со своими продуктами), но те соглашались принять одного-двух, особо избранных красавцев: Чеську Мочалова и Славку Смирнова, но не больше. Наши друзья не захотели нарушать товарищеского братства и предпочли остаться на голодном пайке, но вместе с нами (отнюдь не красавцами).
Вечерами мы порой собирались вместе, в наиболее просторной хате. Устраивали танцы под мандолину, которую я заблаговременно захватил с собой. Играл в основном большой Славчик (Смирнов); ну и я иногда подыгрывал что-нибудь, наподобие вальса или «Голубки». Иных развлечений у нас практически не было. Да и не до них было. Полевая работа по 8-10 часов в день нас достаточно утомляла. Как ещё девчонки её выдерживали?
Несколько раз, когда не было дождя, отдыхали на природе. На краю поля разводили костёр, пекли картошку, благо, её было в достатке, устраивали посиделки с разговорами. Девчонки даже песни пытались петь, но не было среди них особенно голосистых, да и слухом большинство из них не могло похвастаться. Что это – от природы или десятая школа нас так подготовила? Ведь наши шуйские, окраинные улицы, особенно Ивановская, славились своими «уличными» праздниками и громким хоровым многоголосием. Одноклассницы же почему-то в них не участвовали.
В целом деревенско-колхозная жизнь показалась нам довольно скучной. Делать и впрямь тут было нечего. Молодежи деревенской нет – одни старики. По вечерам рано темнеет. Электричества нет, сидим при коптилке, даже читать ничего нельзя – только глаза портить. Болтовня всем уже во как надоела. Проработали так три недели, стали просить «отгул» у классного бригадира.
– Как отгул? Вы и половинной нормы не выполнили!.. Вот вернёмся, тогда нагуляетесь, – был её ответ.
Проработали ещё несколько дней. Ну, осточертело всё! А другой девятый класс, который в соседней деревне работал, был отпущен на воскресенье. Ну, как такое можно вытерпеть? Вот и решили самостоятельный отгул себе сделать – ну, всего на один денёчек. Положено же! Кто уж предложил такой вариант, не знаю. Рванули все мальчишки и часть девчонок. Выехали субботним вечером (с расчётом на воскресенье). Приехали в Шую поздно, но всё равно устремились вечером кто в кино, кто на танцплощадку… А на следующий день за нами погоня объявилась – Жерехова (из нашего класса), очень прилежная и всегда послушная; комсомольская активистка к тому же. Все дома беглецов обойти сумела, только ко мне не заглядывала, видимо, бабушку постеснялась, у неё же в 10-й школе училась.
Прозвучал сигнал общего сбора, и было решено «во избежание напрасных кровопролитий» – серьёзных «карательных санкций», срочно возвращаться в деревенскую обитель и добирать свои невыполненные «трудодни».
Разговор с начальством был серьёзным. Ещё более жёсткие меры предвиделись в школе. Да, об этом наши юные головы не подумали, а ведь подобное тогда «каралось», в том числе и по комсомольской линии, и по линии администрации – были ещё «сталинские времена». И узнай мои родители об этом поступке, был бы неприятный разговор.
Мы опасались встречи с директором школы. Но, видимо, наш классный руководитель не решилась «выносить сор из избы» и не докладывала о наших проделках в «вышестоящие инстанции». По крайней мере, никаких разговоров на эту тему в школе не было. Но без последствий этот инцидент не остался, и все последствия обрушились только на меня. По каким-то причинам классная посчитала «основным заговорщиком» – инициатором всех событий именно меня и обрушила на меня всю силу своего возмездия. Что можно было в этом случае сделать? Только наказать меня отметками. Ну, а любой педагог всегда обладает подобной возможностью. Видимо, к этому процессу были подключены и некоторые другие педагоги, в частности по математике, и вместо прежних пятёрок в дневнике снова стали появляться всё больше четвёрки. И сопротивляться этому общепедагогическому прессу возмездия не было никакой возможности.
Вот так непродолжительная колхозная эпопея могла одним махом перечеркнуть все мои десятилетние старания в области точных и гуманитарных наук и сделать из меня «козла отпущения» за грехи всего нашего мальчишеского сообщества. И все мои предыдущие успехи на общеобразовательном и культурном фронте, всё моё прилежание могли пойти насмарку волею всего одного человека, вдруг ставшего мне ярым недругом, хотя раньше она говорила обо мне только хорошее и ставила в пример.
Отлично помню своё состояние в тот период. Оно было ужасным. Как я ни старался, сколько ни учил материала, сколько ни читал дополнительной литературы, всё было бесполезно. Пробить брешь в педагогическом тандеме (русский язык и математика) я был совершенно бессилен. Появилась полная неуверенность в своих силах, какая-то безысходность, ощущение абсолютной невозможности преодолеть ситуацию, выйти из создавшегося тупика. Я стал бояться этих предметов, ходил в школу как на каторгу, боялся встречаться с этими педагогами. Страшился выходить к доске. У доски у меня сразу наступал какой-то тормоз. Я забывал стихотворения, терял ход мыслей, отвечал сбивчиво, с натугой, видя в каждом задаваемом мне вопросе скрытый подвох.
И такое на самом деле имело место. В математике всегда есть возможность дать задачку «на сообразительность» – у доски, в условиях дефицита времени. По литературе всегда можно спросить что-нибудь из давно пройденного материала – школьник (студент) всегда вспоминает подобное только при подготовке к экзаменам. Я пытался предупредить такие возможности. Но охватить весь годичный материал по всем предметам был не в состоянии. Были ещё диктанты и сочинения. Но всегда можно было говорить о недостаточной глубине изложения материала, или находить синтаксические неточности. Во время же диктантов бдительный педагог каждый раз становилась рядом со мной (у моей парты) и открыто созерцала выводимые мною предложения.
Получив во второй четверти четвёрки по всем основным предметам (русский, литература, алгебра, геометрия и тригонометрия), я понял, что скоро дело будет вообще «швах» и надо что-то придумывать. Придумывать было нечего, и я просто рассказал обо всём бабушке с мамой и дал им самим «почву для размышлений». А тут как раз приехала к нам с очередным визитом тётя Варя из Вичуги и тоже была уведомлена обо всём происходящем вокруг моей личности.
Тётя Варя была весьма интересной личностью. Педагог по биологии, тётя обладала весьма сильным характером, не уступающим по твёрдости характеру бабушки. По крайней мере, постоянные споры их (дискуссии) никогда не приводили к чьей-либо безоговорочной победе – каждая всегда оставалась при своём мнении. Видимо, тётка впитала в себя все волевые качества своих родителей, полностью лишив их моего отца, родившегося уже после неё, и использовала эти качества с большим успехом. По крайней мере, она везде добивалась своего и, главное, любила «работать в сложных ситуациях». Какие интриги она плела вокруг меня, приезжая к нам и постоянно наговаривая мне на маму с бабушкой, – не представляю. Возможно, вначале она просто хотела лишить маму алиментов, когда отец завёл другую семью. Чего она добивалась потом, когда мама отказалась от отцовской помощи (значительно раньше положенного срока), когда мне было всего-то 13 лет? Но тётка явно и тут чего-то добивалась. Возможно, об этом знали взрослые, но со мной своими знаниями не делились.
Тётка в свои приезды постоянно бегала и в школу, и в гороно, выпытывая что-то обо мне или создавая вокруг меня соответствующую, нужную ей атмосферу. Мама рассказывала мне, что её в этот период неоднократно вызывали в школу, задавали непонятные вопросы относительно моей фамилии, относительно оплаты учёбы – якобы, что-то было не так. Она считала, что всё это было кознями тёти Вари. Это – с одной стороны. С другой – тётка явно вмешалась в мою теперешнюю ситуацию, и закрутилась настоящая карусель. Меня неоднократно вызывал Гиткович, о чём-то спрашивал, уясняя обстановку. Именно тогда он узнал, что я шёл на медаль, что я занял призовое место на городском математическом конкурсе. Наверное, вспомнил, что я получил специальный приз по шахматам за решение шахматных задач (из Москвы!), что занимаюсь музыкой и активно участвую в школьной художественной самодеятельности. Он лично приходил к нам на уроки и спрашивал меня по химии.
Когда он наконец убедился, что липовыми оценками тут не пахнет и что создаётся угроза вывести меня из отличников, он стал принимать меры. Первым делом мне было объявлено, что государственные экзамены по русскому и литературе у меня не будет принимать наш литератор (классная). И она потом несколько раз обращалась ко мне, чтобы я всё же сдавал именно ей эти экзамены. (Для чего – совершенно непонятно). Во-вторых, неожиданно от нас ушла преподаватель математики, и на смену ей пришёл мужчина, с которым мне стало удивительно легко и интересно работать. И, в-третьих, больше не было никаких придирок ко мне со стороны классной по её предметам, и в последней четверти я получил по всем предметам пятёрки. Но оставался вопрос, хватит ли этого для итоговой оценки в аттестате? Кто говорил, что одной экзаменационной оценки бывает достаточно, кто утверждал, что нужна пятёрка в третьей четверти. Всё должны были показать государственные экзамены.
Всех тем экзаменационного сочинения не помню. Помню, что писал по Маяковскому. В сочинении для меня самым неприятным были цитаты. Каждый автор расставляет знаки по-своему, и далеко не всегда по правилам русского правописания. У Маяковского же с его особыми фразами и ритмами это было выражено в высшей степени. Пришлось пользоваться «вспомогательной литературой» – в виде отдельных листов, выдранных из своих старых домашних сочинений. Экзаменационная комиссия на сей раз не заостряла внимания на этот «творческий» процесс, и всё для всех прошло гладко. И вряд ли стоит упрекать нас за это «творчество» – оно существовало с момента первого экзамена на всех уровнях обучения и не наносило какого-либо ущерба нашим знаниям. В итоге мне удалось избежать стилистических неточностей, а некоторые огрехи (в виде лишних запятых) не изменили мнения комиссии относительно отличной оценки за проделанную работу. 
По литературе и по химии, как я уже говорил, меня «пытал» сам Гиткович. «Пытал» с точки зрения желания выяснить уровень моих общеобразовательных знаний и, кажется, остался удовлетворён ими. Математика прошла легко и гладко, без каких-либо затруднений. Основное время я затратил не на решение заданий, а на чистоту и правильность переписывания материала. Пришлось помогать и друзьям, решающим второй вариант. И здесь я не испытал затруднений. Эти задачи показались мне ещё более простыми (кстати, все мои «подопечные» получили пятёрки)… На «ура» сдал французский, в том числе и грамматику. А при переводе текста даже не пришлось обращаться к словарю. Конфуз произошёл только с историей, где я на самом деле «плыл», и далеко не по течению. Это был последний экзамен и, видимо, сил моих на всё не хватило. Конечно, перенести такое психологическое напряжение и выйти из него без потерь, для 17-летнего юнца было просто невозможно. И я думаю, это отлично понимал Гиткович. Возможно, он и настоял на том, чтобы историческая наука не испортила мне аттестат.
О том, что в аттестате у меня круглые пятёрки и что мои работы отправили куда-то для присуждения мне золотой медали, первой узнала, конечно же, тётя Варя. Предполагаю, что она беспрерывно бегала по всем шуйским педагогическим инстанциям и порядком всем здесь надоела. Но что поделаешь с «сердобольной, любящей тётушкой». Видимо, в кругах педагогической власти посчитали, что лучше уж заранее сообщить ей результаты (судьбу моего аттестата), чем испытывать ежедневное давление с её стороны. В конечном итоге всё прошло по намеченному тёткой сценарию – я получил долгожданную золотую медаль, и мне был открыт путь практически в любое высшее учебное заведение страны. Мы выбрали Военно-морскую медицинскую академию. Здесь золотым медалистам не нужно было проходить обязательное собеседование по основным предметам, в отличие от  сухопутной академии им. С.М. Кирова. До подачи документов оставалось ещё около месяца, и я проводил его, отдыхая на берегу любимой Тезы, и всё же (на всякий случай) штудировал дополнительную литературу в виде занимательной физики, математики (кажется, Перельмана), астрономии и иных «занимательных» наук. Не забывал и любимый французский. Читал в основном адаптированные тексты французских классиков. Школьная жизнь уходила в прошлое.
С классом мы ещё раз встретились на следующий, 1955-й год, в летние каникулы. Вместе отдыхали на природе: ходили в лес, на Тезу, иногда проводили время у меня в саду. Везде со мной были Коляныч и неразлучная троица с Ивановской улицы: Сушина, Пуничева, Турукина.
Несколько раз совершали прогулки на лодке. У Центрального моста в те годы была лодочная станция. Мы брали лодку по Колиным документам и устремлялись вниз по течению, за город. Высаживались где-нибудь на берегу, на лужайке, или среди высоких деревьев, отдыхали, болтали и возвращались обратно. Движением «шлюпки» управлял, конечно же, я – как истинный моряк, уже прошедший годичный курс практики в академии. И управлял достаточно надёжно, ни разу не перевернув лодку и даже не окропив брызгами моих спутников.
А в лесу, куда я однажды сходил только с девчонками, мы собирали ещё оставшуюся кое-где чернику, валялись в траве, вспоминали светлые школьные годы, мечтали о будущем. Вся девичья троица, как и я, училась в медицинском институте, и у нас уже сейчас было много общего в понимании нашей настоящей и будущей жизни.
От этих встреч на память осталась одна единственная коллективная фотография, на которой оказался и мой друг Коля Сатов, отдыхавший в Шуе после окончания энерготехникума, с его памятной росписью на обороте: «Виталий! Напоминает ли тебе этот фото о нашем детстве? Жаль – нет здесь кое-кого (помнишь «угол перед домом»?). Шуя. 16.11.55. Н. Сатов».
Да, значит, и Коляныч испытал это томительное чувство глубокого восторга, душевного трепета и волнений. И его судьба заставила радоваться и страдать, надеяться и томиться, грустить и разочаровываться. Такова наша юношеская доля, и никуда от неё не деться… У каждого находится своя, особенная, сказочная Фея, в какой-то момент неожиданно врывающаяся в твою жизнь и превращающая её либо в сказочный рай, либо в мучительные страдания, преследующие тебя порой многие месяцы и годы…





Годы учёбы. Успехи и просчёты.

Что в целом можно сказать об учёбе в старших классах. Она существенно отличалась от учёбы в 10-й школе. На нас обрушился значительно больший поток информации, потребовавшей серьёзных усилий для овладения ею. И относились мы к этой работе уже куда с полной ответственностью. Правда, бывали случаи, когда мы с Вовкой Горевым играли на уроках в морской бой или в шахматы, пряча доску под партой. Но это было исключением из правил, и все недоработки в классе мы компенсировали домашней работой. У всех у нас была ответственность за учёбу – перед родителями, перед школой, перед собой, перед нашим будущим. Нерадивых учеников и в классе, и в школе не было. Если и появлялись низкие оценки, то это было результатом недопонимания материала, а не нашей лености или халатности. Большинство выпускников не испытывали особых затруднений при поступлении в высшие учебные заведения и поступали именно туда, куда хотели. Так было, в частности, в нашем классе. То есть общеобразовательные знания школа давала на надлежащем, высоком уровне. И поступив после окончания школы в Ленинградскую Военно-морскую медицинскую академию, я сразу почувствовал этот надёжный запас прочности во всех областях требуемых знаний. Он был нисколько не ниже, чем у коренных москвичей и ленинградцев – моих однокашников по академии. И я был благодарен нашим педагогам-воспитателям за их старания и педагогическое творчество,  способность доводить до нашего сознания необходимую информацию, учить нас работе, творчеству, заставлять заглядывать в будущее.
То, что многое из приобретенной нами в школе информации оказалось ненужным в последующей работе и в жизни, было уже не виной преподавателей, а недоработками школьной программы. К тому же, многие из нас до последнего момента не знали, куда будут поступать и что им может пригодиться в жизни.
Для меня в жизни совершенно ненужной оказалась любимая математика (алгебра, геометрия, тригонометрия), многие разделы физики, химии, черчение. С другой стороны, совершенно недостаточны были знания по анатомии, биологии, физиологии. Русский язык, литература, история, география, астрономия, логика, психология явились багажом общего моего развития, показателем общекультурного уровня. И их тоже в будущем оказалось недостаточно. Если бы знать заранее свои предпочтения, свои творческие, потенциальные возможности, сделать свой выбор на будущее, – школьную подготовку вполне можно бы было изменить и скорректировать. Сколько для этого было у нас времени и возможностей! Поэтому вполне оправдано было бы последние один-два класса средней школы сделать целенаправленными, давая возможность совершенствоваться в избранных направлениях твоей будущей деятельности. И экзамены в ВУЗах принимать в первую очередь по этим, а также обязательно общим культурно-образовательным дисциплинам.
Не представляю, что такое Единый государственный экзамен («ЕГЭ»). И как можно показать свои знания в механических ответах на компьютере. Мне лично кажется это настолько примитивным, «бездушным», лишающим человека его индивидуальности, возможности развить свою мысль, показать своё общее развитие, культуру – культуру речи, в частности логику мышления, свою способность творчества, способность дискуссии. То есть вместо того, что необходимо будет человеку в жизни, в работе, остаётся примитивность выбора – «да», «нет», или выбора из четырёх, пяти возможных вариантов и т.п. Упрощённо, примитивно, бесчувственно, это приучает ученика не мыслить, не творить, а зазубривать, запоминать в основном конкретные факты. Много ли это даёт сейчас в жизни. В жизни, которая требует в основном творческого подхода в любой профессии, в любой науке, дисциплине, требует во всём новизны решений, умения самому выдвигать проблемы, намечать алгоритм их решения и т.д. Насколько к этому готовы наши теперешние ученики? В состоянии ли они активно влиться в общемировой научный процесс? Но это лишь мои собственные, сугубо индивидуальные суждения, на которые специалисты и профессионалы образования никогда и не обратят внимания. Кстати, лично для меня куда больше могла бы дать индивидуальная, домашняя форма работы, что вполне соответствует моему характеру и психологическим особенностям. Но это уже чисто утопический вариант, неприемлемый в любой общеобразовательной системе… Но, как оказалось, я сумел справиться и с иной, мало приемлемой для меня формой обучения и приобрести необходимые в жизни знания.

Школа, безусловно, дала мне многое. Сформировала стремление к познанию, красоте, совершенству. Она обогатила меня знаниями в области человеческих отношений, человеческой психологии; подарила мне друзей. Дала возможность продолжать образование в выбранном мной направлении… Оставила много светлых воспоминаний… В целом школьные годы можно оценивать как весьма положительный этап моего духовного и интеллектуального, в какой-то степени и физического развития. Вместе с тем в этот период и мной, и моими домашними наставниками и воспитателями были сделаны отдельные промахи, и весьма существенные. На них стоит остановиться подробнее, поскольку последние оказали серьёзное влияние на мою будущую жизнь, а могли привести и к полному краху моих (наших – семейных) надежд.
Во-первых, и это, наверное, самое главное, – меня не научили правильно работать, прежде всего, быстро и надёжно запоминать прорабатываемый материал. Я чаще всего добивался этого количеством повторного чтения, хотя, при необходимости, мог запоминать значительно быстрее. В этом я сам неоднократно убеждался, пробегая быстрым взглядом страницы почему-то невыученного урока и запоминая самое необходимое. В то время не существовало методики (методологии) обучения, как самостоятельной науки, и педагоги никогда не обращали внимания на эту сторону нашей творческой деятельности. Моя бабушка должна была чувствовать такую необходимость, но, видимо, думала, что с процессом восприятия и запоминания информации у меня всё в порядке, поскольку жалоб на меня со стороны учителей не было, а дома я успевал и работать, и носиться с ребятами (в качестве отдыха). Сама бабушка обладала удивительной памятью и, скорее всего, считала, что подобной обладаю и я, и такой памяти вполне достаточно для восприятия и школьной, и вузовской программ.
Действительно, для условий школы моей памяти было достаточно, и я справлялся со всеми заданиями. Помогали этому определённые способности – в области логики, математики, изучения иностранного языка. Однако на это уходило почти всё моё свободное время. Мало оставалось на музыку, физкультуру и иные увлечения. В академии же, с резким увеличением объёма задаваемой нам информации, моих способностей для успешного преодоления всех проблем оказалось уже недостаточно. И совершенно не хватало времени для изучения дополнительной литературы, на творчество и пр.
Вторым по значимости промахом была неверная изначальная постановка стратегической задачи обучения – это нацеливание меня только на пятёрки. Здесь я упустил главное – обогащение себя необходимой жизненной информацией, в первую очередь общекультурными ценностями, которые надо было черпать из области искусства: музыки, живописи, литературы… Наполнял же я свой жизненный «компьютер» в основном выдержками из школьной программы, не в полной мере отвечавшей требованиям общечеловеческой эстетики.
Очень важной задачей в школе был выбор профессии, исходя из своих душевных наклонностей: характера, темперамента, любимого рода занятий и пр. Важно было и материальное обеспечение будущей семьи. Ну, с последним мы в общем-то не прогадали, хотя с интересом вначале было не очень ясно. Только потом, через несколько лет первоначальной нудной работы (службы в ВСО), я смог определиться со своей будущей (на всю оставшуюся жизнь) профессией. Главное же направление моего творчества (музыка, литература) реализовались лишь частично на позднем этапе жизненного пути, и далеко не на профессиональном уровне. В плане же психологического комфорта (работа с воинским контингентом и в воинских коллективах) я явно просчитался. По моим увлечениям, по всему складу моего характера это был наименее удачный выбор. Ближе всего мне подходила бы творческая среда искусствоведов или научных работников, увлечённых глубокими научными поисками. Правда, и там были свои нюансы.
Было ли ошибкой, что я пошёл в жизни по пути, строго указанному мне родителями? Да, это был не мой путь. Но ничего иного в то время я сам себе предложить не мог. Я тогда только-только начинал задумываться о своём месте в жизни, решая в школе прежде всего свои «оценочные» задачи.
Могли ли мои родители сделать для меня нечто большее в школьный период моей жизни? Дедушка, по-моему, вообще не задумывался над этим, тихо живя только своей размеренной жизнью. Мама ничего не советовала и свои восхищения мною держала при себе. Активно участвовала в определении моей будущей судьбы одна бабушка. Но она видела будущее в хорошей (хорошо оплачиваемой) профессии. Интерес к ней и все сложности, с ней связанные, отодвигались на второй план. В своё время были отвергнуты и институт путей сообщения, и институт кораблестроения, и профессия дипломата (институт международных отношений), институт иностранных языков и почему-то университет. Последний предполагал профессию педагога, а бабушка знала, что это такое! То есть родители сделали всё возможное, чтобы предложить мне самое лучшее на будущее, – опять-таки в их понимании.
Что они должны были сделать в реальности для моего будущего становления и что не смогли сделать (точнее, просто не думали об этом), так это серьёзно заняться переформированием моей психологии, воспитанием у меня таких черт характера как воля, уверенность в себе, активность, жизнестокойкость и пр. Бабушка отлично видела мои психологические проблемы, но, «неправильно поставив диагноз», выбрала совершенно неверные, ложные пути исцеления: решала задачу посредством постоянных убеждений, укоров, доходящих до моего полного унижения, а не пыталась втолковать мне значимость и необходимость психологического самовоспитания. В её оправдание можно сказать, что в ту пору подобной науки ещё не существовало, а известные методы Макаренко не всегда давали 100% результаты. Со мной нужна была постепенная, последовательная и постоянная работа с оценкой и самооценкой результатов, в какой-то степени с элементами аутотренинга и т.п. Метод же воспитания посредством забрасывания в замкнутый воинский коллектив, где всё у меня сразу пошло наперекосяк, был не просто ошибочным, но даже жестоким, и мог привести к непоправимым результатам.
Судьба в конце концов вывела меня из жизненного хаоса и привела к закономерному конечному результату. Привела благодаря прежде всего моим духовным, внутренним качествам и в определённой степени удаче, позволившей встретить на жизненном пути человека, во многом соответствующего моим внутренним убеждениям и полностью понимающим меня. Вдвоём, а потом и вместе с нашими сыновьями, мы сумели преодолеть жизненные трудности и выполнить предназначение, отведённое нам в жизни.

…Школа мне довольно часто снится. Не конкретная, наша, а другая, очень похожая на Первую – такое же двухэтажное кирпичное здание старой постройки, такие же коридоры, классы. Я сижу в классе с совсем не известными мне учениками. Потом хожу по длинным коридорам в поисках выхода, не могу найти его. Или же со двора не могу попасть в свой класс, на очередной урок … спешу, ищу, волнуюсь… И ещё меня беспокоят экзамены. Это бывает довольно часто. И я ничего не знаю по математике, литературе. А остаётся всего несколько дней. Когда я успею всё просмотреть и понять. И непрочитанные учебники истории. И преподаватели, которые готовы тебя «завалить» на экзамене… Снятся также просто уроки в классе, и я всегда ничего не знаю из заданного материала… Откуда всё это? Откуда такой страх перед школой (и перед академией!)? Почему такая неуверенность в себе? Да, она осталась и терзает меня постоянно в мыслях. И почти никогда мне не снится что-нибудь светлое и радостное. Всегда страх, всегда какая-то опасность, всегда необходимость преодоления чего-то, и по-прежнему неуверенность в своих силах.



«Вождь и Учитель»

«…Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе…» – эти стихи Джамбула мы все, учащиеся средней школы, должны были знать наизусть…
И ведь на самом деле многие верили! И не просто верили, но обожествляли «Его» и преклонялись перед «Ним». Как такое стало возможным? Ведь жили трудно – бедно, не имея порой даже самого необходимого. Жили в постоянном страхе за себя, за своих родных и близких. Жили в страхе за то, что могут опоздать на работу и быть наказанными за это. В страхе от возможных обысков и необоснованных доносов. И непрерывный (обязательный для всех) изматывающий труд, минимальные условия для отдыха… Постоянные собрания: пионерские, комсомольские, партийные, профсоюзные; критика и самокритика, порой доходившие до унижения, обесценивания личности на фоне общих задач. И постоянное восхваление успехов и заслуг партии, правительства, «Великого и Несравненного Вождя и Учителя»…
Как подобное могло случиться?! Может, за десятилетия такого режима просто привыкли к этому, не имея возможности сравнивать, сопоставлять – не только с заграничной, но хотя бы с ленинградской и столичной жизнью. А может, верили потому, что перед «Ним» равны были все – и простые труженики, и люди, наделённые властью, а также известные, заслуженные люди: учёные, артисты, педагоги, врачи и т. д. Каждый из них при малейшей провинности (или доносе) мог предстать «пред законом» за «свои грехи». С другой стороны, все видели, что что-то делается для общества. Ведётся борьба с бандитизмом, тунеядством, взяточничеством, воровством, спекуляцией… и ведётся весьма результативно. Что-то делалось и для улучшения жизни народа, пусть в минимальном объёме. Но и это, безусловно, играло свою роль. Народ знал, что их вождь сам ведёт полуаскетический образ жизни, пренебрегает излишествами, довольствуется только необходимым. Об этом постоянно твердила наша пропаганда.
Жесточайшая дисциплина во всех областях общественной и политической жизни воспринималась населением уже как необходимость. И все спешили на свои рабочие места по утреннему зову гудков заводов и фабрик. Опоздание к месту работы хотя бы на 5 минут серьёзно каралось. За это могли и снять с работы, и даже отправить за решётку.
Мама рассказывала, что как-то «умудрилась» проспать после бессонной ночи (работала на огородном участке). Догадалась изменить маршрут и пошла не на работу, а на какое-то производство с проверкой. Иначе могли бы и «донести». Таких доносчиков в коллективах всегда было достаточно, и им верили на слово – больше, чем остальным, в том числе и членам партии. Органы НКВД специально вербовали себе подобных «помощников», чтобы выполнять свой план по выявлению и ликвидации «врагов народа». Хватали всех подряд. И это тоже было весьма значимо – значит, терпеть приходилось всем. Это хоть немного успокаивало. А все «перегибы» в нашей жизни считались происками «Его» помощников, о чём «Вождь», по мнению народа, и не догадывался.
Как мы, ребята, относились в те годы к личности Сталина? Мы со всех сторон только и слышали о его великих заслугах перед нашей страной и народом. Видели, как взрослые отзывались о нём: кто с восторгом, кто с благоговением, кто с опаской. Нам в детском саду и в школе постоянно напоминали о нашем «Великом Вожде и Учителе», только и думающем о нашей счастливой жизни. Сколько рассказов прочитали нам воспитатели на эту тему! Сколько нами было выучено патриотических стихотворений, спето песен, прославляющих Сталина! А потом сочинения и изложения в школе. И попробуй только сделать ошибку или описку в словах и предложениях! Это было чревато! Помню, как в изложении в каком-то из начальных классов я для экономии времени вместо «товарищ Сталин» написал «тов. Сталин». Это не только на целый балл снизило мою оценку, но и явилось причиной весьма неприятных разговоров со мной чуть ли не в учительской. Пришлось даже переписывать страницу (что, кстати, не повысило мою отметку).
Дома у нас открытых разговоров о нём не было. По крайней мере, я их не слышал. Единственное, о чём меня постоянно предупреждали родители, – чтобы я не говорил «ничего лишнего» ни в его адрес, ни в адрес партии и правительства, ни относительно тяжести нашей жизни и нашего недовольства ею. И я старался делать всё так, как говорила мне бабушка, чувствуя какую-то постоянную внутреннюю настороженность взрослых, даже боязнь каких-то возможных неприятностей.
Это потом, через несколько десятилетий, я узнал о жизненных злоключениях нашей семьи, обо всём, что пришлось пережить родителям, начиная с революции и гражданской войны. Конечно, семье революция и последующие события в стране принесли в основном только потери и разочарования. Отказ деда от всей семейной личной собственности (в пользу брата). Унижения, доносы, обыски и постоянный страх ареста во время воинской службы на флоте. Захват его анархистами в Петрограде и ведение на расстрел, которого ему чудом удалось избежать. Вынужденный ранний уход в отставку с высокой должности на Черноморском флоте под давлением завистников из своей же офицерской среды. Отъезд из Ленинграда по тем же причинам в захолустную тогда Вичугу в 1929 году. Фактически бегство из Иванова с хорошей должности в областной санэпидстанции и из прекрасной квартиры в Доме интеллигенции на улице Громобоя в провинциальную Шую после ареста почти всех мужчин СЭС в 1936 году…
А душевные терзания бабушки, не способной найти себе достойную по её знаниям и интеллекту работу, потеря имущества в связи с частыми переездами семьи с места на место; вынужденный непосильный физический труд дома и на огородном участке (помимо основной работы в школе); отсутствие столь желаемого культурного общения в окружении «не очень образованных» людей  (соседей) в Шуе. А мама, повидавшая и испытавшая многое за годы учёбы в рабоче-крестьянской школе, в институте, на первых этапах своей трудовой деятельности в Казахстане, затем на фронте в годы Великой Отечественной войны.
Позднее я узнал, что аналогичная судьба постигла и дядю Петровича (Александра Петровича Тархова), высланного из Ленинграда только за то, что он сохранил у себя дома императорский флаг боевого корабля, на котором служил интендантом. И он был рад, что легко отделался. Могло быть куда хуже… И мало ли было таких людей в стране, как наш дед и дядя Петрович! – во всех слоях нашего общества.
Вот и концентрировались такие «беглецы» и «отселенцы» в отдалённых от столиц районах, в таких провинциальных городах, как Шуя и Вичуга. Приобретали мало-мальски сносное жильё, устраивались на работу на невысокие должности: учителями в школах, практикующими врачами, работниками библиотек, канцелярскими служащими и т.п.  И это были люди, несущие в себе кладезь знаний, люди, обладавшие высочайшей культурой, духовностью…
Первое поколение отечественной интеллигенции, волею судьбы или по собственным моральным убеждениям оставшееся в России, мечтавшее полностью отдать себя служению своему народу, отдать ему свою любовь, свои знания, идеи, чувства во имя нашего скорейшего возрождения – культурного, духовного, научного, экономического… Жили, как и другие честные люди, впроголодь. Получали небольшие зарплаты, пенсии,.. благодарности за честный труд, порой даже высокие правительственные награды: ордена, медали, вполне заслуженные и почётные.
Вместе с тем, они постоянно находились под негласным бдительным оком соответствующих органов (НКВД), жили в постоянном страхе за свою судьбу, за судьбу своих родственников. Жили в страхе возможного ареста за любую малую провинность – в виде опоздания на работу, сказанного «лишнего» слова, невыхода на демонстрацию,.. доноса алчных завистников и недоброжелателей. Одним словом, почти как «ссыльные внутригосударственные эмигранты». Духовная эмиграция! Как точно определяет их существование этот термин.
Лишённые в большинстве случаев возможности творить, заниматься научным поиском, философскими обобщениями, жить в своей культурной среде, высказывать своё мнение, говорить правду. Вынужденные слышать оскорбления от безграмотных и некультурных соседей, куда больше защищённых властью, чем «жирующие интеллигенты»…
Они преодолевали всё и боролись до конца, стараясь своим честным трудом максимально приблизить момент нашего исцеления. Именно благодаря этим людям в стране сохранились остатки былой самобытной русской культуры, высокой морали, нравственности, глубоких знаний во всех областях науки, высоких норм человеческих отношений… «Прослойка интеллигенции»,.. «интеллигенты в пенсне»,.. «Сюсюкающие интеллигентики» и т.п. – вот оценка, данная им нашими политологами и высшим руководством партийной власти… Какой-либо иной, более высокой характеристики, они от советской власти не получили.

Смерть Сталина весной 1953 года для многих явилась настоящим горем. Об этом свидетельствовали нескрываемые слёзы знакомых и незнакомых. Народ был в смятении, не ведая, что последует за похоронами в скором будущем… По городу был объявлен траур. На многих зданиях висели траурные флаги. Обязали вывесить флаги и на нашей улице. Дедушка принёс флаг с работы, и мы укрепили его вверху первого этажа здания. По-моему, во всём нашем квартале больше флагов ни на одном из домов и не было.
В день похорон, в определённый час, всех жителей обязали выйти на улицу и этим отметить нашу всеобщую скорбь. Я в душе почему-то противился этому, хотя уже вполне отдавал себе отчёт о возможных последствиях «неповиновения». Конечно же, вышел. Вышли и другие соседи с улицы. В момент начала похорон надсадно загудели городские сирены – на заводах, на фабриках, в иных специально оборудованных местах. Им вторили гудки паровозов с железнодорожного вокзала. А вот был ли церковный набат с Мельничновой церкви – вспомнить не могу. Вероятнее всего, не был, иначе бы перезвон колоколов запомнился мне надолго…

А после началась беспощадная борьба за верховную власть, смуты и раздоры в правительстве, КПСС. Было сфабриковано новое дело «кремлёвских врачей», слава Богу, не получившее развития…
С идеями и именем Сталина мы жили ещё чуть ли не целое десятилетие. Сталинские традиции сохранились и в Военно-медицинской академии, где я учился с 1954 по 1960 годы. Тот же «культ личности» среди известных учёных. Критика «буржуазных псевдонаучных» направлений, в частности, кибернетики, генетики, – разоблачение с профессорских трибун «вейсманизма-морганизма». Зубрёжка первоисточников классиков марксизма-ленинизма: Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса; исторический и диалектический материализм… И только с развенчанием «культа личности Сталина», в начале 60-х началось переосмысление идеологических основ нашей жизни. Переосмысление до такой степени, что отдельные политработники в воинских частях не только снимали портреты вождя со стен начальственных кабинетов, но и резали и сжигали их на глазах своих подчинённых. Я лично был свидетелем этого в нашем военно-строительном отряде… Но всё это произошло уже в будущем.



И ещё о семье

Последние годы жизни в семье, уже в юношеском возрасте, я часто задавал себе вопрос, почему у нас всё так сложилось, почему нет общего, семейного внутреннего единства, – того душевного единения, которое и должно было давать радость и счастье жизни… В 50-е годы дедушка дома стал совсем безответным, и вся бабушкина внутренняя неукротимая энергия обрушилась на меня. И любое моё собственное мнение, любые рассуждения принимались в штыки. Всё категорически отвергалось, и я должен был выслушивать длительные нравоучительные монологи, и, не дай Бог, что-то сказать против. Дед не встревал в подобные разговоры, углубляясь в чтение газет. Мама тоже молчала, глубоко переживая происходящее. Меня она осуждала за споры, призывая молчать и не возражать. Но молчание для меня было тоже нестерпимой мукой.
Вместе с тем бабушка продолжала заботиться о моём будущем – волновалась за мои оценки в школе и приняла самое активное участие в определении меня в Военно-медицинскую академию. Она лично ездила со мной в Ленинград, побывала в приёмных комиссиях обеих медицинских академий, консультировалась с маминым однокашником по мединституту, который в это время заведовал поликлиникой при Военно-морской медицинской академии, и выбрала всё-таки для меня последнюю, где гарантия поступления для золотого медалиста была почти стопроцентной… А потом, после моего поступления, неоднократно приезжала в Ленинград и навещала меня в академии… И… писала письма начальнику курса с жалобами на меня, как на неблагодарного и нерадивого внука. И я получал в связи с этим серьёзные взбучки как от начальника, так и от замполита курса, и обо мне создавалось впечатление, как о бездушном курсанте…
Что же происходило в её мятущейся душе, почему она не в состоянии была быть последовательной и постоянной в своих чувствах и мыслях? Этого мне не дано было понять, и не дано было полностью изменить себя в соответствии с её требованиями. Я рос и развивался (уже в замкнутом воинском коллективе), постепенно, с огромным трудом становясь взрослым человеком со своими убеждениями, пониманием жизни и надеждами на будущее. И главной надеждой и страстным желанием моим было создать свою собственную семью – с совсем иными семейными отношениями – в которой царили бы понимание, взаимное уважение, любовь и полное душевное единение.
И я вновь и вновь анализировал свою шуйскую жизнь, годы детства, юности, годы восторженного детского счастья и глубоких разочарований. Взрослея и отделяясь от семьи жёсткой военной дисциплиной, казарменным статусом, необходимостью полностью отдаваться учёбе, я всё равно тянулся к ней, стремился домой, в Шую. И мечтал о счастье семейной жизни. Именно семейной, и прежде всего семейной, о счастье, которого я не испытал в своём детстве. И я снова и снова задавал себе вопрос: «Почему?» Почему всё так сложилось у нас дома? Куда исчезла семейная любовь? Почему она подменялась совсем противоположными чувствами? Ведь и бабушка, и дед были глубоко интеллигентными людьми, высокообразованными, преданными своему общественному, государственному долгу, глубоко познавшими жизнь, вместе прошедшими через все горнила испытаний первой половины ХХ века. Уже одно это должно было их объединить. Даже при отсутствии глубоких чувств друг к другу. Объединить ради жизни, ради своих будущих поколений. …Долг по отношению друг к другу остался, ничего другого так и не возникло. И даже ради будущих поколений. Растила, воспитывала их (то есть маму и меня) одна только бабушка. Дед же полностью отстранился от этого процесса, целиком отдавшись работе.

Да, государственный долг для деда был превыше всего. Он отдавался службе – сначала службе на Военно-морском флоте, потом на гражданских медицинских должностях, видимо, целиком и полностью. Всегда и везде имел репутацию прекрасного врача, уважаемого начальством и любимого подчинёнными. Об этом свидетельствовали его награды – орден Ленина, Трудового Красного знамени, Знак почёта – высшие награды работников гражданского фронта послевоенного времени. А до революции, служа ещё в царской армии, он был удостоен ордена «Золотого креста» – высшей награды того времени, которая чуть не погубила его во время обыска, уже в советское время в связи с очередным доносом.
Высокие должности на Балтике, на Черноморском флоте, большая организаторская и научно-исследовательская работа… Зависть сослуживцев, постоянные гонения и доносы заставили его раньше времени уйти в отставку, несмотря на все боевые заслуги – в гражданскую войну и в революционные годы. Он, один из немногих врачей, участвовал в легендарном «Ледовом переходе» из Гельсингфорса в Кронштадт. Его спасли матросы с корабля от расстрела анархистами, уже поставившими его «к стенке» за то, что был в пенсне и с тросточкой. Его вызывали неоднократно в Москву, и сам Калинин вручал ему почётные награды. В 1935 году он один вместе с врачом Глико не был репрессирован в Ивановской областной санэпидстанции. Но после этого бросил всё и «бежал» в Шую, где устроился на должность санитарного инспектора. Кристально честный, глубоко порядочный, великолепно знающий своё дело, уважающий подчинённых и контролируемые коллективы, он в городе пользовался глубоким уважением со стороны горожан и сослуживцев. Помню, как суетились все в детском саду, когда дедушка приходил туда с очередной проверкой. Он обычно забирал меня домой. Однажды пришёл раньше обычного, и меня увели куда-то ближе к кухне, усадили на стул и дали вместо ужина большой кусок чёрного хлеба с вареньем (помню, что с клюквенным!) Для военного времени это было царское угощение. И я долго вкушал этот «бутерброд», ожидая деда, и он, наконец, пришёл за мной, облачённый в белый халат, в окружении свиты детсадовских начальников. И это было очень приятно видеть. И я так гордился своим дедом!
О его общеобразовательных знаниях я мог только догадываться. Знал, что дед окончил в Петербурге одну из самых престижных гимназий – гимназию Карла Мая. Изучил в своё время несколько иностранных языков: немецкий, французский, немного греческий и латинский. Учась в Петербургском университете на восточном факультете, изучал китайский и японский языки. Но потом решил переменить профессию и окончил медицинский факультет Харьковского императорского университета. Документов на этот счёт в семейном архиве не сохранилось, но по его рассказам, учился он везде отлично, обладая прекрасной памятью и «цепким умом». Кроме того, он обладал абсолютным слухом и невероятными способностями к музыке. Об этом свидетельствовала его игра «с листа» любых по сложности фортепианных вещей, и только отсутствие должной технической основы, над чем он никогда не работал, не позволяло ему быть прекрасным музыкантом. А если принять во внимание, что учился музыке дед всего-то полгода (!?), то это говорит о многом.
Дедушка работал практически до конца своей жизни, и только тяжёлая болезнь, развившаяся к 1955 году, вынудила его оставить службу. Умер он в 1956 году, когда я уже учился в академии. Бабушка с мамой не вызвали меня, сообщив о случившемся уже после похорон. Покоится он на Загородном кладбище, недалеко от 10-й школы и от бывшего нашего дома на Железнодорожной. Приезжая летом в очередной отпуск из академии, я каждый раз бывал у его могилы. Она всегда была хорошо ухожена, скрытая за железной оградой. Рядом росла большая берёза, низко спускавшиеся ветви которой будто охраняли покой этого немножко странного, но весьма незаурядного человека, Моргана Леонида Николаевича, внесшего (я уверен!) немалый вклад в развитие нашего родного города.

С 1958 года был вынужденный 15-летний перерыв в моих поездках на запад. И только в 1972 году я снова смог посетить края родные. Мама к этому времени осталась уже одна, жила в Иванове и не в состоянии была часто бывать в Шуе. Но за могилкой смотрели её знакомые. Одной из них была смотрительница кладбища Валя – жена Стаса Платонычева – да, да, именно его, моего самого юного товарища детства с Железнодорожной. Он работал здесь же, на кладбище могильщиком. И встреча с ним была первым воспоминанием моего шуйского детства.

В каком году вышла на пенсию бабушка? Кажется, вскоре после того, как я поступил в академию, то есть в 1955 году. После смерти дедушки жизнь у неё с мамой в некоторой степени стабилизировалась. Мама всегда и во всём соглашалась с ней, или по крайней мере не противоречила, и спорить было не о чем. Но энергия бабушки ещё оставалась, и я это отлично чувствовал во время своих приездов в Шую на каникулы. Доставалось по всякому поводу. И по-французски я неправильно говорю, и литературную классику не знаю, и музыкой почти не занимаюсь, и много времени с друзьями провожу, и к учителю своему (по музыке) нечего так часто ездить; и с девчонками совсем не с теми дружу и т.д. и т.п. В общем, был сплошной контроль по всем направлениям.
Конечно, со своей точки зрения, бабушка во многом была права. Уровень её общей образованности, полученной во время учёбы в гимназии «Принцессы Ольденбургской» в Петербурге был несравним с моим, «шуйским» уровнем. И преподавали им иностранные языки настоящие немцы и французы, с «настоящим» выговором. Да и гуманитарные предметы преподносились тогда без нашей советской политизации. И училась бабушка, видимо, не для оценок, а с целью накопления необходимых знаний. И способности к запоминанию материала у неё были куда выше моих. Главное, что она была в этом заинтересована и постоянно пополняла свои знания. Создала дома прекрасную библиотеку. По вечерам читала с мамой вслух любимые произведения Толстого, Тургенева, Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Островского, Чехова, иностранных классиков. Занималась, как и мама, коллекционированием открыток, марок. Много слушала радио, меньше смотрела телевизор в связи с ухудшившимся зрением.
Пока была в силах, ездила ежегодно в Ленинград. Останавливалась вначале у родственников, затем в Доме учителя на Мойке. Каждый раз приходила на встречу со мной к нашим казармам на Рузовской. Помню, какое было у меня глубокое разочарование, когда командир роты так и не выпустил меня повидаться с ней. В общем, наговорил мне такого и такими словами, что передать всё это даже в современный «перестроечный период» вседозволенности и «свободной» распущенности совершенно невозможно.
Правда, это было на втором курсе. В последующие бабушкины приезды в Ленинград меня уже чаще отпускали «в увольнение», и я по нескольку раз виделся с ней. Вместе отдыхали в Доме учителя. Ходили в Мариинку на оперетту; посетили любимый Русский музей. Бывали и у родственников – у дяди Кади с тётей Линой и у Ратнеров. Однажды сходили к старичку Квашонкину – военно-морскому врачу, давнему знакомому деда ещё по Владивостоку и Николаевску-на-Амуре (в 1907 г.). И я всё больше понимал, насколько глубоко бабушка образована, насколько эрудированна в области искусства (живописи, музыки, литературы), как глубоко она разбирается в вопросах политики, общественной, государственной жизни, как трезво рассуждает, как много у неё на всё собственных, оригинальных мыслей.
Меня поражало, как легко она заводила знакомства, как свободно вела беседы на любую затронутую тему, как молниеносно ориентировалась в обстановке, используя весь свой богатый запас знаний. Могла процитировать отрывки из классической литературы, привести конкретные исторические факты, вставить к месту четверостишие из любимых ею поэтов (Фета, Тютчева, А. К. Толстого, Пушкина). Она удивительно логично развивала свои мысли, аргументировала их всегда конкретными фактами. Слушать её было одно удовольствие, а переспорить в чём-либо не было никакой возможности. В общем, настоящий петербургский «интеллигент в первом поколении» – как выразился однажды при случайной встрече пожилой мужчина, получивший «огромное удовольствие» от беседы с бабушкой и пожелавший мне достичь «хотя бы части уровня» её общего развития, её культуры и интеллекта. К сожалению, учась в академии, а затем, продолжая военную службу в офицерском звании и занимаясь наукой, я долгие годы не придавал должного значения в жизни культуре и искусству, хотя внутренне чувствовал их необходимость и занимался со своими детьми музыкой, живописью, вместе с физкультурой и спортом.
И ещё, чего я не оценил в своё время, это богатство бабушкиных знаний. Из неё их можно было черпать и черпать, и она с охотой и огромным удовольствием делилась ими с окружающими. Но ни я, ни кто-то другой у неё ничего не спрашивали. Может быть, именно эта жизненная невостребованность приводила порой к её глубоким психологическим конфликтам. Да, по своему уровню знаний, по своим организаторским способностям, по умению находить общий язык с людьми она, конечно, была достойна куда более высоких должностей в обществе, чем быть просто учителем (пусть истории и литературы). Она как-то сама даже обмолвилась, что вполне справилась бы с должностью министра культуры или образования.
Но людям подобного уровня знаний и культуры в те годы была уготована совсем иная судьба: постоянные гонения, тюремные бараки, изматывающая работа на «новостройках века» или же прозябание где-то на задворках нашей цивилизации, в таких относительно спокойных уголках страны, типа нашей Шуи, где они вели скромную жизнь без каких-нибудь особых претензий на что-то большее, унося в небытие свои богатейшие знания, навыки, желание делать что-либо для людей, для нашего общества. Невостребованность, непонимание со стороны властей, со стороны их окружающих людей, безразличие к ним, их знаниям, а порой даже унижения и издевательства как «интеллигентов в пенсне» со стороны трудового народа. В целом – жизнь в ином мире, в иных измерениях, в ином окружении. Не о том они мечтали. И порой прорывающиеся наружу воспоминания о радостном и светлом прошлом: как жили в семье, в гимназии, как и где отдыхали, как ходили в церковь, какие светлые были тогда праздники и многое-многое другое.
Мама рассказала мне, что бабушка, выйдя на пенсию, одно время стала писать воспоминания. Написала много – несколько общих тетрадей. Но в какой-то момент, в пылу очередного душевного смятения, всё уничтожила. Мне лично бабушка об этом ничего не говорила. Могу только представить, какой кладезь бесценной информации был потерян при этом, с учётом всех бабушкиных знаний, её любви к истории, её способностей к литературному творчеству… Так и ушла она в иной мир, унеся с собой многое из того, что хотела бы отдать людям. Морган Мария Алексеевна, урождённая Жуковская. Представительница старинной русской семьи, о которой я, к сожалению, ничего уже не узнаю. Ушла в 1972 году. Похоронена на кладбище Балино. В 1984 году могилу её пощадил смерч. Но вот ограда была повреждена упавшей столетней берёзой.

В апреле 1972 года мне удалось повидаться с бабушкой, когда она лежала в хирургии 7-й горбольницы с переломом шейки бедра. Уже ничего не видела из-за запущенной катаракты обоих глаз (в те годы специалисты не решились сделать ей операцию). Однако слух по-прежнему был у неё идеальный. Мама вызвала меня из Владивостока телеграммой. Я лежал в это время в госпитале с очередным сильным обострением своего недуга. Но Провидение помогло мне за несколько дней встать на ноги и преодолеть это колоссальное расстояние… Но чем я мог помочь бабушке?!
В больнице таких больных долго не держали. Настаивали, чтобы мама забрала бабушку домой. Но это было невозможно в связи с маминой работой и постоянными командировками. Мне же дали всего десять суток «по семейным обстоятельствам», и командование требовало моего возвращения. Единственное, что я мог сделать для бабушки, ¬– это подольше находиться рядом с ней. Она быстро слабела. Большую часть времени лежала в полузабытьи. Порой громко разговаривала сама с собой, видимо, вспоминая что-то из своей жизни. О правнуках не спрашивала (наверное, забыла). Но спросила относительно моей диссертации. Это была последняя её мечта – чтобы внук стал учёным. Я в то время не приступал к завершению кандидатской по целому ряду объективных обстоятельств, хотя материалов было собрано на целую докторскую. И ими вовсю пользовались учёные вышестоящих инстанций (в головных НИИ). Но я не хотел расстраивать бабушку и немного слукавил, сказав, что она уже подана к защите (подано было несколько итоговых научных отчётов). И я был рад увидеть удовлетворённую улыбку на её морщинистом лице… Я, конечно, выполнил данное ей обещание, став учёным-исследователем, опубликовав более 60 научных работ, одну монографию, целый ряд методических пособий. И как сказал мне знакомый учёный из нашей Военно-медицинской академии – и через 20 лет после моего вынужденного ухода из науки, мои работы по адаптации человека в условиях океанических тропиков считались основополагающими в этой области.
Думаю, что бабушка была бы вполне удовлетворена, узнав об этом. И надеюсь, что не стала бы возражать против моего стремления восстановить фрагменты нашей семейной истории, пусть и в таком, довольно отрывочном виде. Вполне возможно, что она смотрела на нашу семейную жизнь совсем иными глазами. Но я показал её с позиции ребёнка (и юноши), прочувствовавшего и испытавшего на себе сложности семейных противоречий. Показал чувства, настроения, формирование характера и личности в целом в специфических условиях семейных отношений. Пытался оценить с точки зрения ребёнка, юноши, а затем и взрослого человека роль и значение каждого члена семьи в этом длительном и непростом процессе. И видит Бог, я нигде не искажал факты. Тем более что все события совершенно отчётливо стоят у меня перед глазами. И я прошу у бабушки прощение за всё сказанное. Но не могу написать иначе, ибо только истина может быть полезна для будущих поколений. А мне хотелось бы, чтобы эти поколения почерпнули бы для себя нечто ценное из хроники нашей семейной жизни и чтобы они избежали грубых жизненных ошибок опять-таки ради своих, будущих поколений. В этом бабушка со мной должна бы согласиться: жить ради счастья близких, и делать для этого всё возможное… Разве не в этом состоит основной смысл нашей жизни?
Безусловно, в нашей жизни было много горького и даже трагического. Причиной этого были особенности личных отношений основателей нашей семьи, а также сложности бабушкиного характера, её эмоциональной сферы. Многое пришлось мне пережить и испытать, находясь рядом с нею. Вместе с тем совершенно очевидно, что именно она, бабушка, сделала меня таким, каким я стал во взрослом состоянии, она направила меня по жизненному пути, привив мне целый ряд душевных качеств, так необходимых каждому из нас в жизни. Она частенько повторяла мне и в детстве, и в юности: «Вспомнишь, что я сделала для тебя, в будущем, когда поумнеешь… И благодарить меня за всё будешь…». Насколько я сумел поумнеть, не знаю. Но отлично помню всё, о чём мне говорила и чему учила меня бабушка. И я благодарен ей за всё и ещё раз прошу у неё прощения за все свои глупые детские и юношеские выходки, приносившие ей (да и мне самому) немало душевных страданий.

Итак, с 1972 года мама осталась в Иванове одна, и я или с семьёй, или в одиночку ездил к ней почти ежегодно в очередной отпуск. В 60 лет мама была ещё сильна и очень активна. Работала по-прежнему в областной санэпидстанции, заведуя отделением гигиены труда. Была прекрасным, уважаемым всеми специалистом, отличным организатором, творческим работником. Помимо выполнения основной, практической работы по контролю за условиями труда рабочих промышленных предприятий и иных трудовых коллективов города, она читала лекции студентам-медикам, публиковала научные статьи в центральных журналах. Я к этому времени имел уже длительный стаж работы врачом-физиологом и гигиенистом и в беседах с мамой поражался широте и глубине её профессиональных знаний.
Поражали меня её энергия и творческая активность. Постоянные разъезды по объектам (заводам, фабрикам, сельхозпредприятиям), длительные командировки в отдалённые районы области, многочасовые хождения по обследуемым объектам. И это в любое время года, в том числе и в Заволжском районе, когда чуть ли не по льду приходилось преодолевать широченную водную преграду. Несколько дней дома, работа с документами, и снова в путь.
Прекрасные отношения в коллективе. Глубокое уважение со стороны руководителей и подчинённых, и уважение со стороны администрации всех обслуживаемых ею объектов. Именно уважение, а не боязнь проверяющего – за её понимание положения работающих, желание помочь им в их нелёгком труде, улучшить условия производственного процесса… Награды, грамоты от руководства всех уровней, в том числе Министерства здравоохранения. Целая папка их хранится у меня как память о маминых заслугах… Кристальная честность! Ведь нигде никогда не брала даже самых малых подарков! Возможно ли сейчас такое?! Никогда ни у кого ничего не просила! Даже в случае крайней необходимости. После сноса её частного дома на улице Театральной получили с больной, уже немощной и почти неподвижной бабушкой квартиру на улице Лётной (теперь Ташкентская) всего из одной комнаты. Так и ютились в ней вдвоём около десяти лет. А ведь вполне могла по административным или партийным каналам решить вопрос в свою пользу. И это было бы правильное решение!..
Никогда не останавливалась на полпути, доводила любое дело до конца, решая широчайший круг профессиональных вопросов. Верность долгу. Это превыше всего. Это – главная цель жизни. Так было на фронте, так было и потом, на гражданской работе. Семья, личная жизнь – потом. Сначала работа. Чтобы там не было никаких задолженностей, никаких недоработок. Семейные дела – после, в свободное от работы время. Но это тоже работа. Минимальный отдых и личная жизнь – уже в самую последнюю очередь. А был ещё и огород в Шуе, а потом и садовой участок в Иванове. И ведь успевала и их обрабатывать!
Удивительно увлекающаяся и целеустремлённая натура! Собрала обширную библиотеку классической (и иной) литературы. И не просто собрала, но и читала всё! Не подряд, а особо любимые. До последних лет коллекционировала открытки, марки. Вела обширную переписку с коллегами по творчеству, ходила на выставки, книжные базары. Обменивалась приобретённым товаром. Правда, в связи со своей честностью, постоянно оставалась «в проигрыше», отдавая за бесценок произведения искусства приходившему к ней «меняле» (как я его называл).
Очень любила своих внуков. Во время наших непродолжительных гостевых визитов в Иваново нянчилась с ними и заботилась о них. И явно не была согласна с чрезмерной строгостью бабушки, которая частенько ставила обоих в угол за самые незначительные проступки. Возвращаясь из командировок по области, всегда привозила подарки в виде игрушек, безделушек и различных вкусностей (которых, кстати, в то время всем нам очень не хватало). И очень волновалась, когда мы летели в Иваново самолётом, – в 60-70-е годы в воздухе тоже происходили несчастные случаи.
Любила мама и животных, в том числе наших домашних собак и кошек. И они платили ей тем же. Никогда не забуду, как встречал её Бобка после разлуки – прыгая чуть ли не выше головы! И как её любила Джильда! Здесь, в Иванове, она уже не в силах была заводить животных. Но приобрела друга в лице приблудного кота Васьки, облюбовавшего именно её квартиру для своего дневного отдыха и доставлявшего нам обоим много радости от общения с ним.
В 80 лет, будучи на пенсии, увлеклась французским. Купила словари, адаптированную литературу и через год уже читала на этом языке свои любимые сказки. Спрашивала у меня произношение, правила правописания. Составила огромный словарь незнакомых слов. И здесь всё было с полной отдачей и в максимальном варианте.
Мама вела постоянную переписку с подругами и знакомыми. С подругой детства по Севастополю – Ниной Сикорской; с подругами по институту, с бывшими сослуживцами по шуйской санэпидстанции, с дочерью А. П. Тархова («дяди Петровича»). Постепенно подруг становилось всё меньше и меньше, и в конце девяностых переписка практически прекратилась.
В 80-х и начале 90-х годов мама могла ещё работать на садовом участке. Ходила туда пешком около четырёх километров. Умудрялась выращивать овощи, собирала урожай ягод. Приезжая к ней в очередной летний отпуск, я пытался помогать ей в этом творческом процессе. Но чаще всего моя спина не позволяла мне этого делать, и я вынужден был неделями валяться дома, порой пребывая в подобном состоянии весь отпускной период. Бывали и более светлые промежутки. И тогда мы оба наслаждались отдыхом и физическим трудом.
В каком-то году я был на огороде один и попал под сильнейший, не прекращавшийся дождь. Долго ждал, затем решился бежать домой (спина позволяла тогда это делать). Подбегаю к дому и … встречаю маму. Одетая в плащ с капюшоном, с палочкой идёт от дома.
– Ты куда в такую погоду? – спрашиваю.
– Иду тебя искать!
В этом вся мама. Что бы мы делали, если бы разошлись! Я, конечно, побежал бы обратно – на столе лежала записка – «Иду искать!» Но чем бы всё закончилось для 78-летней мамы?!
А в 1995 году у мамы случился тяжелейший инфаркт. Случайно в это время я оказался рядом, будучи в очередном отпуске, и тоже лежал не вставая. Бог дал нам тогда возможность вынести испытания. С этого периода и началась моя «писанина». Через два года удалось хоть немного поставить себя на ноги. Да и мама начала понемногу выходить на улицу. Жизнь как-то стабилизировалась. Моя жизнь была в лесу и огороде, где я работал лёжа и на коленках. Ходил же на двух палках. Порой приносил урожай грибов и ягод. И у мамы появилась ещё одна радость в жизни – заниматься обработкой и заготовкой этих лесных (и огородных) деликатесов. И мы вместе радовались нашим скромным жизненным успехам.
В 1998 году я уговорил маму написать её собственные воспоминания о прожитой жизни. Она не без колебаний взялась за эту работу, но, как всегда, быстро увлеклась ею и выдала ещё один шедевр своего, уже литературного, творчества, создав целую галерею человеческих образов и судеб пережитого XX века. Изданная в 2010 году при активном содействии и материальной помощи руководства ДГУЗ «Центра гигиены и эпидемиологии в Ивановской области» (бывшей Ивановской областной санэпидстанции), книга вызвала живой интерес у читателей, работников библиотек, преподавателей филологического и исторического факультетов университета. Этим последним усилием и закончила мама служение нашему обществу, оставив историческую хронику воспоминаний и своего отношения к прошлому. «Сквозь тернии XX века». Это название как нельзя лучше отражает историю жизни нескольких поколений наших соотечественников, в том числе и четырёх поколений семьи Морган, имевшей своё начало в далёком 1800 году, с рождения Василия Егоровича Моргана, в последующем известного русского архитектора. Закончилась она со смертью мамы в 2004 году, передавшей эстафету жизни уже поколениям Бердышевых… Сумеют ли они проявить себя чем-то серьёзным в жизни и внести свой вклад в развитие нашего общества? Разговор об этом может быть только в будущем…
Моя родословная

В детстве я слабо разбирался в наших родственных связях, но в последующие годы, преодолев серьёзные недостатки своей памяти на этот счёт, всё же выяснил истоки своего происхождения, осо¬бенно тогда, когда воочию увидел своих дальних и самых дальних родственников. Все они шли по линии бабушки. В целом история их жизни была весьма характерна для небогатых дворянских семей последней четверти девятнадцатого и начала двадцатого веков.
Моя прабабушка по линии матери Александра Васильевна роди¬лась в 1861 году в семье инженера – строителя мостов. Её рано выдали замуж (в возрасте 16 лет) за горного инженера Алексея Николаевича Жуковского, который был старше её на 26 лет. По рассказам моей бабушки, их матери были «смолянками» (обе в разные годы учились в Смольном институте), хорошо знали друг дру¬га и устроили эту женитьбу, хотя никакой любви друг к другу у молодожёнов не было. Бабушка говорила также, что в роду, по ли¬нии Жуковских, были Бахметьевы (или Бахметевы) и Половцовы. Кто-то из них был членом Государственного Совета и Совета строителей – давал деньги на строительство первой отечественной подвод¬ной лодки.
Жуковский получил в приданое 20 тысяч рублей (по тому времени очень большую сумму), вырученные от продажи дома матери жены на Петроградской стороне. На эти деньги муж купил шахту в Екатеринославской губернии и переехал с женой в Екатеринослав (теперь Днепропетровск). У Александры рождаются три дочери: Антонина – в 1881 году, Людмила – в 1883 году, и Мария – в 1885 году (моя бабушка).
К этому времени Жуковский охладел к своей жене, не стремя¬щейся к широкой светской жизни и целиком переключившейся на воспитание дочерей. Вскоре после рождения младшей дочери он ушёл из дома, не дав развода жене, обрекая её тем самым на серь¬ёзные жизненные трудности.
Вместе с тем, он высоко котировался в обществе. Как богатый дворянин, был занесён в так называемую «Бархатную книгу дворянства», куда записывали фамилии всех именитых дворян. Был награж¬дён соответствующими орденами. Как вспоминала моя мама, видев¬шая его несколько раз уже после революции, даже в пожилом воз¬расте он выглядел очень представительным и красивым мужчиной: статный, высокого роста, с очень красивым лицом. Всё это резко контрастировало с его душевными качествами. Его совершенно не смущало, что семья его влачила жалкое существование. Он никогда по доброте душевной не помогал детям. И только одна Людмила (тё¬тя Люля) впоследствии каким-то только ей ведомым способом сумела-таки «вытащить» из него для себя приданое.
После того, как он бросил семью, Жуковский стал вести распутный образ жизни: пьянствовал, купался в роскоши, разбрасывался деньгами (в том числе, и в прямом смысле). Только пос¬ле суда жена добилась выплаты семье небольшого процента с капита¬ла. Но этого для жизни было очень и очень мало. Александра Ва¬сильевна приняла решение вернуться в Петроград, где жила её мать, в доме которой на Съезжинской они и поселились в 1885 году.
Жуковский, не в пример многим дворянам, сумел относительно спокойно пережить революцию, заблаговременно кому-то передав шах¬ту и переехав в Петроград. После революции так и остался жить в Ленинграде. Жил вместе с какой-то француженкой, ни слова не понимавшей по-русски. Умер в двадцатых годах.
На Съезжинской с семьей Жуковских жила их дальняя родственница Катюша («Котя») – крёстная моей бабушки, которая фактически воспитывала дочерей, а также вела хозяйство. Девочки относились к ней, как к родной матери. В старости Катюша поселилась в богадельне и умерла там в 1904 году от аневризмы аорты. Дочери часто её навещали и говорили, что условия жизни стариков там были прекрасными.
В целом же, жизнь этой горемычной семьи в тот период была да¬леко не светлой. Денег постоянно не хватало. Бабушка больше ничем помочь им не могла. Зарабатывала Александра игрой на рояле – на вечеринках у богатой знати. Возвращалась порой далеко за полночь, предельно уставшая, с распухшими от напряжения руками. К её при¬ходу Катюша всегда готовила ручную тёплую ванну. Но самое страш¬ное всё же было не в этом, а в отсутствии паспорта и постоянной зависимости от дворников, околоточных и других должностных лиц, которых приходилось ублажать взятками и угощениями.

После окончания гимназии старшие дочери учиться дальше не захотели. Антонина считала себя красивой и полагала, что этого в жизни вполне достаточно. Возможно, так думала и Людмила. Судя по сохранившимся у нас старым фотографиям, все сестры на самом деле были очень красивы. Однако мне казалось, что красивее всех из них была всё же моя бабушка. И только она, самая младшая, решила продолжить учёбу.
Окончив в 1900 го¬ду Санкт-Петербургскую женскую гимназию Принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, она заканчивает одногодичные педагогические курсы и сразу же начинает работать в частных петербургских гимназиях преподавате¬лем русского языка и литературы – чтобы содержать старших сес¬тёр и больную мать. Одновременно с этим она поступила на Высшие женские курсы на историко-филологическое отделение, которые закончила в 1904 году, после чего получила назначение на работу в город Азов Ростовской губернии.
В 1907 году выходит замуж за Леонида Николаевича Моргана – военно-морского врача. Семья часто меняет место жительства в связи с назначениями мужа: Владивосток, Комсомольск-на-Амуре, Севастополь, Санкт-Петербург и т.д. Работает преподавателем  истории, русского языка и литературы, вначале в частных гимназиях, затем в школах. После демобилизации деда в 1928 году семья жила в Вичуге, потом в Иванове, затем в Шуе. Там бабушка и заканчивает свою педагогическую деятельность учителем истории в 5-7-х классах в школе № 10.

Тётя Тоня вышла замуж первой – за студента юридического уни¬верситета Соболева Сергея Николаевича, влюблённого в неё и долгое время ухаживавшего за ней. Муж вскоре бросил университет и перешёл в духовную семинарию, после окончания которой стал священником. Получил должность на Митрофаньевском кладбище и здесь же хорошую квартиру, в которой и поселился со своей женой. У них родились три дочери, Антонина, Екатерина и Капитолина (последняя – в 1911 году). Обе старшие дочери умерли в раннем возрасте. Выжила одна Капитолина – «Лина», как она сама потом стала называть себя.
Жила семья безбедно. Имели прислугу: горничную и кухарку. Сергей Николаевич получал неплохой доход. Во время жизни в Ленин¬граде в 1917-1918 годах моя мама (почти сверстница Лины) нередко заходила со своей матерью в гости к ним. Отчётливо помнит и бо¬льшую, многокомнатную квартиру, и богатую обстановку, и своих родственников.
С начавшимися в 1918 году гонениями на церковь Соболева аре¬стовали и посадили в тюрьму. Квартира и имущество были конфискованы. Тёте Тоне дали какую-то комнатушку. Она устроилась работать в столовой посудомойщицей. Затем работала на фабрике под¬собной рабочей. Помогали им родственники, в первую очередь, младшая сестра, работавшая в эти годы учителем в гимназиях Ленингра¬да. Тоня постоянно навещала мужа, приносила ему передачи. Однако вряд ли до него доходило что-то из продуктов. Непосильный же труд и тюремная обстановка быстро сделали своё дело – муж умер через год после заключения. Жене даже не сообщили причину смерти.
Лина вышла замуж чуть не в 16 лет за рабочего Тамеловского. Родила дочку Марину. Но через три года ушла из семьи, не соглас¬ная с её старообрядными устоями. В начале тридцатых годов она познакомилась с курсантом Военно-морского училища им. Фрунзе Круковским Аркадием Иосифовичем. В 1933 году сыграли свадьбу, и  Ка¬дя переехал жить к ним на квартиру. Там с ним познакомилась и моя мама, учившаяся в это время в медицинском институте.
Дядя Кадя блестяще закончил училище в 1936 году и быстро стал продвигаться по службе. К началу войны он работал уже в Генеральном штабе, в Москве, куда переехала и тётя Лина. Выта¬щить туда свою мать из блокированного Ленинграда они не смогли. Периодически высылали ей продовольственные посылки. Её взяли к себе дети тёти Люли, но пережить блокаду ей так и не удалось. Она умерла в 1942 году от кахексии.

Средняя сестра, Людмила, вышла замуж в 1900 году за армейского офицера Топчевского Артура Николаевича, вместе с которым пе¬реехала в Новгородскую область, в «Аракчеевские казармы». Там у неё рождается сын Алексей и две дочери Александра и Мария («Мура», как её звали в семье). Муж умер очень рано – где-то на шес¬той год замужества. Людмила решает возвратиться в Петроград, где поселяется у своей матери, всё на той же Съезжинской улице, где сестры провели все свои детские годы. Ей удаётся устроить всех детей в интернат за казённый счёт. Сама же она заканчивает курсы медсестёр и начинает работать в лечебных учреждениях города. Впоследствии она сумела дать детям хорошее образование. Алексей за¬кончил Военно-медицинскую академию, Мария – консерваторию, Александра – какое-то среднее учебное заведение.
В последующем тётя Мура вышла замуж за работника Мариинского театра Ратнера Михаила и устроилась на работу в консерватории преподавателем вокала. Мужем тёти Шуры стал Александр Тусеев. Тётя Шура всю жизнь проработала лаборантом в каком-то институте. Обе семьи жили всё время вместе, в той же квартире: Мария с мужем и двумя детьми в двух комнатах, Александра с мужем (без детей) – в одной.

У моей бабушки было двое женихов: Барон Нольде и Леонид Николаевич Морган – друг семьи с детства. Маленький Лёня вместе со старшим братом Колей часто приходили в гости к девочкам. Вместе играли, встречали разные праздники, совершали загородные прогулки. Матери обеих семей тоже были близко знакомы и поощряли дружбу своих детей.
Бабушка любила Нольде. Однако в их отношения вмешалась Людмила и по каким-то мотивам сумела расстроить свадьбу. Это послужило причиной серьёзной ссоры между сестрами. Правда, ссоры бывали и раньше, в частности, по поводу нелестных высказываний Людмилы относительно больной матери, жившей в одной квартире с сёстрами.
После разрыва с бароном и смерти матери в 1907 году бабушка решила выйти замуж за Леонида. К этому времени он уже закончил своё медицинское образование в Харьковском университете и поступил на службу в Военно-морской флот, начав её с должности врача на крейсере «Жемчуг», базировавшемся во Владивостоке. Там и состоялась их венчание в 1908 году в Покровской церкви, единственной в то время во всём городе. Покровская церковь располагалась в Покровском парке. При ней было кладбище. В тридцатые годы здание церковного храма было разрушено. Осталось одна часовня. Она и сейчас сохранилась на территории городского парка отдыха (по соседству со зданием городской санэпидстанции, университета и спортивного комплекса).

Мой прапрадед по линии деда Морган Василий Егорович (1800-1859) – архитектор-художник, надворный советник. Приехал в Россию из Шотландии и принял русское гражданство. Он много творил на благо нашего отечества, оставив после себя большое архитектурно-художественное наследие. Одних его проектов в Санкт-Петербурге (особняков, доходных домов, церквей, колоколен, часовен и др.) насчитывается более тридцати пяти. По рейтинговой классификации, составленной рейтинговым центром Профессионального союза художников в 2002 году, это был архитектор высокого уровня – с рейтингом 3В (архитектор-профессионал, востребованный заказчиками).

Николай («Кока», как его звали в семье) окончил инженерный институт, получив специальность инженера-механика. Работал, в основном, на судах. Был небольшого роста, ужасно толстый, с бочкообразной грудью как результат тяжёлой формы бронхиальной астмы. (Кстати, и дед страдал таким же недугом, но только в значительно меньшей степени). Из-за своих габаритов он с трудом мог пролезть в люк машинного отделения, и порой матросам приходилось устраивать «спасательные операции по его эвакуации» оттуда.
Леонид окончил в 1897 году в Петербурге частную классическую гимназию «Карла Мая», считавшуюся в то время престижной. Там изучал английский, немецкий, французский, латинский и греческий языки. После её окончания поступил в Петербургский университет на восточный факультет, где осваивал китайский и японский. Но с третьего курса ушёл оттуда и в 1901 году поступил в Харьковский университет на медицинский факультет. Окончил его в 1907 году в возрасте 29 лет, после чего избрал путь военно-морского врача.
Евгения Фёдоровна умерла в 1914 году. Всё её наследство перешло к старшему брату, поскольку дед от своей доли отказался. Николай продолжил традиции матери и лояльно относился к рабочим. Выдавал сравнительно большую зарплату, создавал сносные условия работы, определял кое-какие льготы особо нуждающимся, многодетным и пр. Рабочие тоже платили ему добром. Так, в смутные дни Февральской революции, когда большинство трудящихся вышло на демонстрацию (против своих хозяев), они остались на фабрике, не желая неприятностей своему покровителю.
Вскоре после смерти матери на фамилию брата из Англии пришло сообщение о завещанном им наследстве (более миллиона фунтов стерлингов!). Для получения наследства требовались какие-то документы. Дед, находясь на службе, не мог заниматься этим (а, может быть, и не хотел). Николай же не сумел собрать все требующиеся бумаги (возможно, пропавшие после смерти отца и матери), и наследство, видимо, досталось каким-то более дальним, но ближе живущим, английским родственникам.
Во время революции брат сразу отдал фабрику, яхту и всё остальное движимое и недвижимое имущество революционному пролетариату. Однако это не спасло его от гонений. Его долго не оставляли в покое соответствующие карающие органы, как «эксплуататора-фабриканта», который, по мнению большевиков, просто не мог не эксплуатировать рабочих и поэтому нуждался в наказании. В конце концов его всё же оставили в покое, реквизировав всю собственность.

Как я уже говорил, дедушка начал службу (и семейную жизнь) с Владивостока. Затем судьба бросала его то в Николаевск-на-Амуре, то в Петербург, то в Либаву, то снова в Петербург. Дед не любил рассказывать о себе. Однако порой мне, ещё мальчишке, удавалось кое-что узнать о его службе на кораблях царского флота, а после и в Военно-морском флоте советской страны. Кое-что из его (и ба¬бушкиных) рассказов сохранилось у меня в памяти.
Из всех мест своей двадцатидвухлетней службы особое впечат¬ление на деда произвёл Владивосток. Крейсер II ранга «Жемчуг» входил в состав Второй Тихоокеанской эскадры. Кстати, этот корабль, спуска (постройки) 1903 года, также участвовал в печально знаменитом Цусимском сражении под бездарным руководством адмирала Рожественского. К 1907 году он успел «залечить» свои раны и вновь был в строю и в полной боевой готовности. Некоторые его тактико-технические данные приведены у Новикова-Прибоя в «Цусиме». Водоизмещение его было 3106 тонн, скорость – 24 узла (миль в час); вооружение: восемь 120 мм артиллерийских установок, шесть малокалиберных установок, пять минных аппаратов.
Дед больше рассказывал мне не о корабле, а о самом Владивостоке. Правда, большую часть своего времени он проводил в корабельном лазарете, но имел возможность и кратковременного отдыха вместе со своей молодой женой – моей бабушкой.

В те далёкие годы Владивосток представлял собой практически одну большую центральную улицу – Светлановскую (те¬перь Ленинская), на которой размещались все основные административные, культурные и торговые заведения города. Дальше, в сопках, среди вековых деревьев прятались отдельные домики, в которых жили местные старожилы. Неподалёку от Светлановской (или даже на ней самой) были и городская баня, и офицерский клуб, и здание штаба флота.
Город тогда фактически стоял на самом краю Уссурийской тайги, только начиная вгрызаться в неё. Поэтому частенько сюда заглядывали и непрошеные гости, в том числе и не очень желанные: волки, тигры. Однажды особо любопытный полосатый разбойник даже пытался заглянуть через окно в баню, в которой как раз отмывалась матросская команда с «Жемчуга». Переполоху тогда было много, особенно когда свирепая тигриная рожа, выбив стекло, пыталась протиснуться сквозь довольно узкую раму внутрь. До тесного братания тогда не дошло. То ли тигру сильно не понравилась далеко не таёжная атмосфера этого заведения, то ли кто-то догадался попотчевать его ушатом воды далеко не комнатной температуры, а может, на помощь «заточённым» подоспела вооружённая команда с крейсера, но только любопытный вскоре удалился. Дело тогда ограничилось двумя разбитыми стёклами да частично выломанной рамой, всё же устоявшей под натиском таёжного бродяги.
В то время, в детстве, всё это казалось мне очень и очень странным – в городе тигры! (?). Что это, зоопарк какой городской, или что? Однако, будучи во Владивостоке в семидесятые годы, я тоже столкнулся с подобными событиями – когда тигр «забежал» в район Второй речки и энное количество времени терроризировал всех окрестных собак и некоторых зевак, шатавшихся по лесам этой курортной зоны.
В газетах тогда писали о пропаже собак, о горе сердобольных хозяев, об отпечатках тигриных следов на земле, о могучих отметинах когтей на деревьях и т.д. и т.п. Было напечатано даже интервью с одним из «потерпевших», которого этот «полосатый чёрт» загнал на дерево и какое-то время даже сторожил, перепугав беднягу насмерть. И в это вполне можно было верить, поскольку я сам с сы¬новьями встречался с дикими представителями местной таёжной фау¬ны (в том числе, и с лисами), обитавшими в пределах нашего жило¬го микрорайона – в районе бухты Патрокл. Сыну однажды даже удалось заснять одну такую рыжую красавицу на цветную плёнку.

С питанием во Владивостоке проблем не было. Деду выдавали отличный паёк, которого хватало на двоих в течение месяца. Кро¬ме того, всегда можно было приобрести необходимые продукты в нескольких довольно богатых купеческих магазинах. Главную же часть продовольствия нуждающимся доставляли китайцы, которых здесь было великое множество. Они добывали на своих джонках морепродукты: рыбу, крабов, креветки, морскую капусту и всякую, с виду совершенно не пригодную в пищу, морскую нечисть – морских червяков-трепангов, мидий, гребешков, морских ежей и даже огромных бело-розовых медуз, из которых готовили некие «снадо¬бья». Выращивали они также и всевозможную огородную зелень, а также арбузы, дыни, виноград и практически все известные евро¬пейцам фрукты. При этом ежегодно получали прекрасные урожаи. В лесах же добывали женьшень, актинидию, лимонник, орехи, в том числе маньчжурский, очень похожий на грецкий, только с более плотной кожурой.
Бывая в ближайших пригородных районах, дед поражался обилию цветущих и плодоносящих яблонь, груш, вишен, слив, винограда, и иных, незнакомых ему плодовых и ягодных культур. Говорил дед и об особых качествах китайцев: их удивительном трудолюбии, работоспособности и честности. Они по утрам привозили необходимые заказанные продукты и оставляли их у порога дома в нужном ассортименте и количестве, полностью полагаясь на честность сво¬их заказчиков. Относились к русским, и особенно к офицерскому составу, с уважением, беспрерывно отвешивали им поклоны; многие неплохо говорили по-русски.
Бухту «Золотой Рог» китайцы называли бухтой «Голубого трепанга» – видимо, в связи с обитанием здесь в прежние времена этого очень редкого и чрезвычайно ценного в биологическом отношении представителя кишечнополостных, с очень сильным стимулирующим действием (по словам китайцев, более сильным, чем у легендарно¬го женьшеня). В начале века этих рогатых и довольно неприятных на вид червяков в бухте уже не было. Видимо, сказалось загрязнение вод кораблями флота. Зато рыбы здесь было более чем достаточно, и китайские джонки каждое утро бороздили воды всех ближайших бухт, загружаясь самой разнообразной снедью.
Дед с бабушкой, вместе с другими офицерами корабля, порой со¬вершали прогулки на шлюпках по бухтам залива Петра Великого. Тог¬да с моря открывался потрясающей красоты вид на город и на прилегающие к нему окрестные сопки. Уже в те годы на их вершинах проходило строительство долговременных огневых сооружений. Кста¬ти, их остатки я ещё застал здесь в 60-ые годы и даже проводил гигиенические исследования в плане оценки обитаемости сохранивших боеспособность объектов.
Во время таких шлюпочных прогулок бывали и казусные случаи. Так, однажды дед «в ребяческом порыве» проткнул кортиком огром¬ную красную медузу (думаю, с целью оценки её консистенции и живучести) и забыл об этом. А потом, во время пикника использовал кортик вместо ножа, нарезая с помощью его хлеб и иные продук¬ты. И сразу не мог понять, почему у него и у других членов «шлюпочной команды» ни с того, ни с сего вдруг начало щипать и саднить во рту, а потом стали разбухать язык, щёки, дёсны. Язык у деда увеличился до такой степени, что еле вмещался в ротовой полости. Да, с нашими дальневосточными медузами надо быть поос¬торожнее. Я сам неоднократно испытывал на себе их болезненные «уколы», когда те попадали случайно на лицо и, особенно, на слизистые… В другой раз их застал во время прогулки начинавшийся тайфун, и команде стоило огромных усилий добраться до берега.

Дедушке как врачу периодически приходилось совершать поездки и в отдалённые гарнизоны. Никакого транспорта и дорог в то время не существовало, добирались на собачьих упряжках, которыми правили аборигены. Лечить приходилось са¬мые разные заболевания, и это для молодого врача было непросто. Не менее тяжело было и бороться с холодом в зимнее время. Чтобы не замерзнуть, дед использовал способ, подсказанный местными жителями: выпивал перед поездкой стакан ледяной воды, и это, дей¬ствительно, помогало. По крайней мере, он ни разу не получил обморожения и не заболел ангиной или иным простудным заболеванием. По счастливой случайности, ни в одной из поездок им не повстречался ни хозяин тайги, ни бродячая волчья стая, о которых с трепетом и уважением рассказывали жители.
Во всех посещаемых дедом районах было много китайцев, осваивавших эту территорию вместе с аборигенами. И все на¬звания рек, сопок, бухт, бухточек и посёлков имели китайское происхождение. Они промышляли в тайге зверем, рыбой, лекарствен¬ными растениями, занимались сельским хозяйством на своих неболь¬ших земельных участках; имели постоянную связь с центральными китайскими регионами.
Работу свою дед выполнял с полной ответственностью. Для всех офицеров это был долг чести, и не выполняющий его был достоин пре¬зрения окружающих. Пользовался уважением офицеров и матросского состава... Свободное время офицеры проводили большей частью в кают-компании за беседами, карточными играми; бывали и музыкальные вечера. В то время все корабли флота, начиная с эсминцев, были укомплектованы музыкальными инструментами, прежде всего пиа¬нино. В образованной офицерской среде всегда были лица, владев¬шие этим инструментом. И в кают-компаниях звучали произведения Чайковского, Шопена, Моцарта, Бетховена и даже Листа. Звучало не только фортепиано, но и дуэты, трио, квартеты, не говоря уже о вокальном исполнении классики и романсов. Сам дедушка неплохо играл на рояле, с листа читал сложные произведения, хотя в дет¬стве учился музыке около года. И он тоже порой принимал учас¬тие в коллективном музицировании.
Вспоминал дед и об отдельных походах и о жестоких тайфунах, свирепствующих в дальневосточных морях. Ему тоже довелось испытать на себе их безудержную силу. Однажды корабли эскадры приняли настоящий бой в открытом море с девятибалльным штормом. Люди выдержали испытание, но вот кораблям пришлось труднее. Корабли I и II ранга ещё справлялись с многоэтажной волной. Эсминцам же было нелегко, особенно в отдельные фазы шторма, когда волна ста¬новилась более длинной и глубокой. При такой волне корабль то вздымался носом на много метров вверх, то проваливался, чуть ли не в преисподню. Порой же создавалась ситуация, когда корпус его будто провисал в воздухе, приподнимаясь на двух волнах носом и кормой одновременно. Конструкция кораблей, видимо, не была рассчитана на такие сверхмощные нагрузки, и корпус эсминцев тре¬щал и стонал от напряжения. Был даже один случай, когда один из кораблей на глазах других экипажей переломился надвое и через короткое время затонул. Спасти при этом удалось лишь небольшую часть экипажа...

Владивостокский период службы у деда был непродолжителен. Уже в августе 1908 года он был переведён в Николаевск-на-Амуре, затем – на Балтику. Октябрьская революция застала его в Финляндии, где в то время базировался флот (в Гельсингфорсе – Хельсинки). А потом он участвовал в знаменитом ледовом переходе эскадры в Кронштадт в тяжелейшей боевой обстановке. С 1920 года служба деда проходила в основном на Черноморском флоте, в должностях главного врача и начальника санитарной службы Черноморского флота. За¬кончил он свою военную карьеру в должности начальника врачебно-санитарного отдела Военно-санитарного Управления Морских Сил Черноморского Флота.
Все эти этапы службы отражены в его послужном списке (кстати, с вырезанным листом о его участии в ледовом переходе – кому-то в шуйских кадрах эти сведения, видимо, очень потребовались). А о работе на руководящих должностях Черноморского флота упоминается даже в учебнике «История военно-морской медицины», издания конца 70-х годов.
В Севастопольский период службы дед занимался не только организаторской, но и научно-исследовательской деятельностью, в основном, в области военно-морской гигиены. Наиболее важной его работой в этом плане была разработка методов ускоренного исследования пищевых продуктов, воздуха и воды (экспресс-методов) применительно к корабельным условиям. Результаты этих исследований были обобщены в монографии, изданной на флоте, а практическое применение нашли в виде ряда «укладок», сохранившихся в санэпидслужбе (в модернизированном виде) и в последующие десятилетия. После демобилизации, проживая в Вичуге, Иванове и Шуе, дед постоянно работал в системе санэпидслужбы на должностях санитарного инспектора и врача по коммунальной гигиене.

Моя мама – Нина Леонидовна Морган родилась в Либаве в 1911 году, а в 1912, уже в Петербурге, состоялось её крещение в церкви Святого Тихона. Восприемником был не кто иной, как муж тёти Тони – священник Соболев. Крёстными же – друзья семьи в Либаве, также переехавшие в Петербург, Герцог Константин Павлович и его жена Ольга Александровна.
Свои первые годы жизни в Петрограде (1917-1918 годы) мама помнит смутно. Семья снимала небольшую квартиру. Мама, тогда семилетняя девочка, практически постоянно оставалась дома одна. Дед месяцами не появлялся дома, а бабушка с утра до вечера работала в школе. Как вспоминает мама, её всё время мучило чувство голода. То, что ей оставляли на день, она съедала практически сразу и до вечера сидела голодной. Раз в один или два месяца приезжал домой отец и привозил свой корабельный паёк. В эти дни было великое счастье! Особенно вкусными казались борщи с тушёнкой. А однажды был настоящий праздник – ей оставили часть курицы!..
В 1918 году её отдали в школу, в подготовительный класс. Из учебников помнит только одну книжку – «Учебник священной исто¬рии», очень красиво изданный, с красочными картинками. Вскоре его запретили.
Оба летних сезона вместе с бабушкой и Капой – дочкой тёти Тони (Капитолиной) мама проводила в деревне Беляево, километрах в двадцати от Петрограда. Добирались туда по Неве на пароходе и устраивались у одной и той же хозяйки. Периодически к ним заезжала и тётя Тоня. Дед же не навестил своих в деревне ни ра¬зу.
Для мамы это были лучшие месяцы этих нелёгких петроградских лет. По сравнению с городом, условия здесь были прекрасными. Отличное питание (молоко, творог, сметана, яйца, масло, сыр, овощи, плюс дары леса – грибы и ягоды), чудесный отдых. Деревня со всех сторон была окружена лесом, куда ходили с бабушкой каждый день. Грибов и ягод там было предостаточно. Бабушка вспоминала заросли голубики, морошки, красные от ягод брусничные кочки, полные корзины отборных боровиков. И ещё вблизи от деревни была «запо¬ведная поляна», сплошь заросшая ландышами. Деревенские жители запрещали их рвать, а только ходили любоваться ими. Можно пред¬ставить, что это было за удивительное зрелище!
Мама с Капой были одногодки (тётя Лина была на полгода старше), и вдвоём им было, конечно, весело. Часто играли и с деревенскими ребятами. Но были и занятия. Бабушка учила обеих читать и писать. Правда, наука эта на лоне природы дава¬лась девочкам нелегко, да и особенного желания к обучению ни у той, ни у другой тогда не было.

Практически все школьные годы мама прожила в Севастополе (1921-1928 годы). Там же её стали учить и игре на рояле. Вось¬мой и девятый классы заканчивала уже в Вичуге, куда семья пере¬ехала после ухода деда со службы. В 1930 году поступила в 1-ый Ленинградский медицинский институт.
Учёбу в институте вспоминает вполне отчётливо. Жила все пять лет на квартире у Герцогов. И это было, несомненно, приятнее рабоче-крестьянского общежития. Первые два года мама даже столовалась у них – бабушка высылала на это Герцогам деньги. Потом Ольге Александровне это показалось невыгодным, и маме пришлось перейти на «столовские» харчи. Кормили тогда не густо – суп да котлеты с гарниром. Правда, очень дёшево. И ещё выдавали по карточкам сухой паёк (по всей стране был тогда голод, вызванный коллективизацией, и везде была введена карточная система). Паёк помогал. Главное, в нём было 10 кг картошки, что вместе с минимумом хлеба, сахара, соли, какой-то крупы позволяло как-то не умирать с голоду и даже осваивать медицинскую науку и практику. Выручало ещё и воскресенье. В этот день мама всегда была дома, и Герцоги приглашали её к своему столу – на завтрак, обед и ужин.
Стипендию в те годы давали только студентам рабоче-крестьянского происхождения. Всем остальным её назначали только с пятого курса. Зато последних (остальных), как правило, назначали «бригадирами». Одно время в высших учебных заведениях практиковался так называемый «бригадный» метод обучения – бригадир сдавал экзамены и зачёты за всю свою группу. И маме, как одной из бри¬гадиров, приходилось целых два первых года обучения отчитываться за всех своих лодырей и бездарей. К тому же, с бригадиров требовали «подтягивать» отстающих до общесреднего уровня. Одно время была введена даже обязательная самостоятельная подготовка в сте¬нах института. Правда, бездари и лентяи проводили это время в праздной болтовне или сонном забвении.
При поступлении в институт отбора никакого не было. Принимали по справкам об общественной работе и иным подобным доку¬ментам. Доля принимаемых на учёбу из семей служащих была минимальной. Маме удалось попасть, по-видимому, благодаря былым заслу¬гам её отца.
В таких условиях уровень знаний большинства студентов был, конечно, минимален. И естественно, многих отчисляли «за неспособностью понимать что-либо». Из маминой группы-бригады отчислили чуть не половину набранных, причём рабочих, в том числе уже совсем взрослых людей (старше сорока лет). Были в группе и фельдшера. Но со второго курса их перевели в отдельную группу и сократили срок обучения до пяти лет.
Сама по себе медицинская наука давалась маме легко. Сложность была с общественными дисциплинами. Философия, история партии, военный коммунизм, бесчисленные труды классиков – со всем этим пришлось познакомиться и мне в период учёбы в академии, а затем во время службы на флоте. И честно скажу, что ни одна из этих дисциплин не вызывала у меня положительных эмоций. А маме историю партии пришлось изучать даже дважды – по двум разным учебникам, поскольку автор первого, некто Ярославцев, оказался в конце концов «врагом народа»!.. Мама во всём этом научном хаосе, несмотря на определённые старания, так и не смогла разобраться, даже и к окончанию института. Однако на экзаменах получила пятёрки. Видимо, педагоги учитывали её старания, а может быть, на фоне других «неспособных к усвоению» её ответы и выглядели вполне достойно.

Мама прекрасно помнит всех своих профессоров, особенно знаменитого хирурга, профессора Ю.Ю. Джанелидзе, профессора Никитина (нервные болезни), академика Эрисмана (общая гигиена), профессора Ланге (терапия). С Джанелидзе ей даже выпала честь участвовать в качестве ассистента в операции (удаления камня почки). В тот раз на операции присутствовали иностранные специалисты – французы, и профессор по ходу операции объяснялся с ними на их родном языке. Оперировал Джанелидзе блестяще – виртуозно и очень быстро. Помогавшая ему в работе мама даже не заметила, как в его руках оказался злополучный почечный камень.
На лекции этих выдающихся профессоров всегда ломились сту¬денты, спешащие сюда со всех соседних аудиторий (и даже с дру¬гих курсов!). Иные же педагоги в связи с этим оставались в пустых кабинетах, поэтому практику свободного посещения лекций вскоре отменили… Хорошо помнит трагедию, связанную с убийст¬вом Кирова: митинги, демонстрации, траурную процессию.
Учась в институте, мама мало занималась музыкой, хотя у Гер¬цогов был рояль. Играли, в основном, в четыре руки с братом Герцо¬га, приходившим к ним по воскресеньям и приносившим с собой ноты.
Проблемой того времени было выбраться из Ленинграда в отпуск (в Вичугу). В сутки в этом направлении двигался всего один состав. Чтобы достать билеты, приходилось ходить в кассы предварительной продажи в течение десяти суток, отмечаясь в пять-шесть часов утра. Проделывать утренний путь с Литейного до Петроградской пешком, особенно в зимнюю пору, было не сладко. Да и в самом поезде было, как говорят, «не климат»: вагоны не ос¬вещались и не отапливались, постельного белья не было. Чаще всего приходилось ехать в жёстком вагоне, не имея порой возможности даже «прикорнуть» в течение суток.
Но, естественно, в период учёбы было и много светлого, радостного. Прежде всего радовал сам город со своими культурными ценностями, своей красотой, а также великолепными пригородами: Петродворцом, Павловском, Зеленогорском, Пушкино и др.

С моим отцом Бердышевым Всеволодом Иосифовичем (Севой) ма¬ма познакомилась в 1933 году, когда тот привёз ей зимнее пальто от родителей из Вичуги. Сам он был родом из Старой Вичуги, а его сестра Варвара Иосифовна (по профессии учительница) была хорошо знакома с бабушкой по работе в школе. В то время Сева учился в Ленинградском геологическом институте.
После этого он стал навещать маму – вначале на квартире Гер¬цогов в Адмиралтействе, потом – на Фурштадской. Вместе ходили в кино, в музеи, ездили за город, чаще в Петергоф. Герцогам Се¬ва нравился. У наших родственников он ни разу не был. Знакомы с ним были некоторые мамины подруги, в том числе Зина Корнюшко (Волкова – после замужества). В 1935 году мама с Севой расписа¬лись.

После окончания института маму, как отличницу, оставляли в аспирантуре сразу на двух кафедрах – терапии и глазных болезней. Однако комнату не давали, и мама решила ехать по распределению. Ко всему, и для отца (будущего горного инженера) в Ленинграде не было бы работы. Направили её в Казахстан, в Карагандинскую область. Отец поехал вместе с ней на двухмесячное прикомандиро¬вание, а потом возвратился в Ленинград – заканчивать последний курс института.
В Казахстане мама устроилась работать в здравпункт при уголь¬ной шахте, расположенной в двенадцати километрах от Караганды. Шахтёрский посёлок состоял из сборно-щитовых бараков, перенасе¬лённых всякой кусачей нечистью: клопами, вшами, блохами, тарака¬нами.
Мама получила две небольшие комнатки в «привилегированном» барачном строении, где в числе других жила семья заведующего шах¬той. В этом бараке из всей местной членистоногой братии обитали только тараканы, да и то по прихоти не желавших расставаться с ними деревенских соседей. Отапливались помещения каменным углём. Печка была очень удобной – сразу на обе комнаты. Вода была привозная, туалеты наружные – в общем, идиллия что надо!
В эти годы как раз проходила массовая коллективизация, и  раскулаченных и не согласных с этой политикой эшелонами направляли в казахские степи «на трудовое перевоспитание». Эшелоны выгружались прямо в степи, и тут уже выживали кто как может. Рыли землянки, устраивались работать на шахту. Никакой земли крестьянам здесь не выдавалось. Не организовывались здесь и колхозы... В это же время проходило массовое озеленение города Караганды. Деревья привозились из Сибири и центральных зон России. Вся работа была чётко организована.

В нескольких километрах от шахтёрского посёлка располагались поликлиника (обеспечивавшая помощью сразу две шахты) и тюремная больница. Врачей везде не хватало, и маму приглашали работать туда и туда. Одно время она попыталась совмещать работу сразу на двух этих участках. Вначале ездила на работу на лошади. Потом давать конно-гужевой транспорт перестали. Приходилось преодолевать эти 3-5 км степи пешком. Летом это было не так уж и сложно, вдобавок, в степи было удивительно красиво: цвели ирисы, маки, волнами колыхался ковыль.
Зимой стало несравненно тяжелее. Холод, метель; порой в пургу ориентировалась только по лаю собак, находившихся за тюремной оградой. Да и сама по себе работа не давала душевного удовлетворения: выезжала по вызовам чуть ли не каждую ночь – особенно в казахские семьи. Те, в отличие от русских, вызывали по всякой мелочи… Единственное, что было положительного, так это спокойная обстановка на улицах – не было ни бандитизма, ни даже мелкого хулиганства: население всё было на строгом учёте.
Ещё, что запомнилось маме в этот год, так это посещение карагандинского театра. Тогда в город приехала труппа Московского Большого театра с постановкой здесь более десяти опер. И ма¬ма слушала их вместе с женой заведующего шахтой. Для этих целей им даже выделялся конный транспорт (то есть телега). Запомнились и чудесные фрукты, периодически привозимые из Алма-Аты и Средней Азии: яблоки, груши, арбузы, виноград, дыни…

Мама проработала здесь семь месяцев. На восьмом месяце беременности она уехала в Иваново, куда из Вичуги переехала к этому времени наша семья. Возвращалась в сопровождении деда, который специально прибыл за ней в Караганду, поскольку поездка была тяжёлой и длительной – более пяти суток.
В Иванове дед работал в областной санэпидстанции врачом по коммунальной гигиене. Бабушка – сначала в интернациональной школе, а потом секретарём в медицинском институте, фактически выполняя роль декана (в школах города свободных мест для историков и литераторов тогда не было).
Через два месяца после моего рождения (12.06.1936) семья срочно переезжает в Шую, практически бежит, бросая чудесную трёх¬комнатную квартиру на улице Громобоя в «Доме специалистов». В то время получило развитие так называемое «дело врачей», и начались повсеместные гонения и аресты. В областной СЭС арестовали всех специалистов, за исключением деда и ещё одного старичка. Но в лю¬бой момент могло последовать и продолжение.
В Шуе купили частный дом на Ивановской улице, на самом краю её, у Буровского завода. Дед устроился в Шуйскую СЭС снова на прежнюю должность. Бабушка стала работать по своей специальности – преподавателем русского языка и литературы, а затем и истории в школе № 17. Мама начала работу в городской (Заречной) поликлинике терапевтом. В начале же 1941 года она перешла на заведыва¬ние здравпунктом Объединённой фабрики и одновременно работала врачом в яслях № 2 (принадлежавших той же фабрике). Летом 1936 года после окончания института приехал в Шую и отец, устроившись инженером по технике безопасности на заводе искусственного волокна (№ 509).
Хорошо начавшаяся семейная жизнь стала рушиться в 1938 году, когда отец начал пить. Очень быстро периодические приёмы алкоголя переросли в болезнь, с которой отец не желал бороться. В 1939 году мама потребовала от него развод, и отец уехал в Кохтла-Ярве (в Эстонии), где работал инженером на шахте. Вскоре он переехал в Воркуту, успев по дороге жениться на дочери квартирной хозяйки, у которой останавливался на непродолжительное время то ли в Москве, то ли в Ленинграде.
В 1938 году наша семья переехала с Ивановской улицы на Железнодо¬рожную, купив там каменный дом с большим садовым участком и разными хозяйственными постройками. Отсюда было километра на полтора ближе к центру города, что было также весьма немаловажно для рабо¬тающей семьи в отсутствии в городе какого-либо транспорта.





Учитель музыки

Я уже много говорил о музыке, о её роли в моей жизни. В конце же повествования хочу подробнее рассказать о человеке, давшем мне возможность наслаждаться ею, – о моём учителе Евгении Сергеевиче Болдине, ставшем мне также добрым другом.
С первого дня знакомства я восхищался им. Я и не представлял себе, что так здорово можно играть на рояле. Да, одно дело, когда слушаешь по радио игру великих музыкантов. Но ты уже привык к этому. Это уже как само собой разумеющееся. И ты их не видишь, этих исполнителей. Здесь же, у него дома, всё происходит перед твоими глазами. И ты видишь, как рождается эта красота. Видишь человека, который её создает, который творит, видишь его лицо, блеск и огонь его глаз, видишь, как быстро носятся пальцы по клавиатуре, чувствуешь, что порой это ему тоже непросто даётся, потому что учитель приоткрывает рот и как бы весь немного напрягается. Но это бывает очень редко – когда он играет «с листа». Наизусть же всё идёт совершенно без напряжений, гладко и спокойно.
И я имею возможность спрашивать его об этой музыке. И учитель всегда рассказывает мне много интересного: о Листе, о его учителе Черни, об учителе Черни Бетховене. И тут же играет произведения этих авторов. Особенно он любил Листа. Играл его этюды, чуть ли не все его рапсодии. По крайней мере, играл пять, или шесть. И всё наизусть… Вообще наизусть он мог играть часами. Говорит, что сыграет любую вещь, когда-либо выученную им, даже в детстве. Так, однажды проиграл мне всю вторую тетрадь этюдов Бургмюллера, когда я засомневался в такой возможности. В другой раз – всю тетрадь этюдов Черни, когда я сказал, что это невозможно и только один Лист мог это сделать… И мне говорил, что надо только захотеть, и ты добьёшься желаемого.
В детстве, по его словам, он совершенно не мог играть наизусть, как и его учительница по музыкальной школе, Романовская. Да и учиться музыке не хотел. Отец ремнём заставлял. А потом, когда учился уже в шестом классе музыкальной школы, всё резко переменилось – нельзя было оторвать от инструмента. Просиживал за роялем по 4-6 часов ежедневно. Мать даже бояться за его здоровье стала, умоляла отдохнуть хоть немного… Поэтому и двигался вперёд очень быстро. В 16 лет сыграл Рондо-каприччиозо Мендельсона, затем «Порыв» Шумана. Потом самостоятельно начал разучивать Вторую рапсодию Листа и одолел её (в подлиннике).
У меня тоже с заучиванием наизусть были определённые проблемы. Учил долго и нудно. Большой фортепианной программы никогда не имел. Может, потому что просто играл мало. Вспомнить же всегда мог многое, пусть и не сразу, и даже без нот. Так, после длительных перерывов в игре всегда вспоминал Бургмюллера, полонез Шопена, несколько его вальсов, да и всё остальное, что играл когда-то.

…Поражала меня и невероятная способность Евгения Сергеевича ориентироваться в тональностях. Он мог сыграть знакомую вещь с любой предложенной ему ноты, и играл сходу чисто и гладко, без видимого напряжения. Он совершенно спокойно выходил аккомпанировать солисту, даже не зная, в какой тональности тот будет петь. Так случилось на одном из наших школьных вечеров (в 1-й школе), когда он пришёл к нам в гости. Сыграл «Соловья» Алябьева в переложении Листа, а потом аккомпанировал нашей школьнице «Дивлюсь я на небо». Обычно аккомпанировал наш аккордеонист, но в тот раз его почему-то не было… Евгений Сергеевич вышел на сцену, сел за рояль, попросил дать ему первую ноту песни; тут же совершенно точно нашел её на клавиатуре и блестяще сыграл всё произведение. То есть, он, безусловно, обладал абсолютным слухом.
Это подтвердилось однажды и у нас дома, когда он пришёл к нам в гости. Я очень хотел этого, хотел, чтобы его игру послушали мама с бабушкой и дедом. Когда мы сидели за столом и разговаривали, пробили наши часы. Они обладали удивительно красивым звоном, гармонией из трёх звуков. Евгений Сергеевич встрепенулся, повернулся у открытому пианино и сразу взял этот аккорд… А потом он добрый час играл нам и Шопена, и Листа, и Бетховена. Играл очень серьёзные вещи, и пианино звучало как целый оркестр. Так, наверное, и задумывали гениальные авторы этих произведений.
Я восхищался его игрой. Смотрел на бабушку, на маму, на деда. У тех же на лицах почему-то не было особых положительных эмоций. И потом, когда Евгений Сергеевич ушёл, они сказали, что в его игре очень много шума и грома. Что так играть не надо. Надо легче и мягче… И вообще «он играет неважно»… Недаром его не приняли в Московскую консерваторию. Об истории его музыкального образования я ничего не знал, и о консерватории тоже. Но с мнением взрослых не согласился. Учитель все годы работы со мной и в последующем оставался моим кумиром в музыке. Ко всему прочему, он был не профессионал. Преподавал в пединституте математику, физику; игра же оставалась его любимым занятием.
У него были и свои собственные сочинения. И их он периодически вставлял между исполнением творений гениев. И отвечал на мои постоянные вопросы – что это его этюд, или баллада, или соната. И их тоже помнил наизусть.
Однажды я сыграл совершенно незнакомое ему произведение, которое выкопал в каком-то дореволюционном нотном сборнике – «Блестящую мазурку». Она была довольно сложной, состояла в вариациях из большого количества пассажей, имела несколько красивых мелодий. Сыграл я её здорово, и Евгений Сергеевич похвалил меня. А потом сел за инструмент и повторил сыгранное нота в ноту. Я удивился, откуда он может знать мазурку.
– Да и совсем не знаю, первый раз от тебя и слышу, – ответил он.
И это было проявлением ещё одной характерной особенности его таланта…
Учитель любил импровизировать. Импровизировал на самые разные темы – на темы народных песен, романсов, просто на знакомую (или незнакомую) мелодию. И звучало всё великолепно. У него были особые приёмы игры. Он мог изображать на фортепиано балалайку, гитару, мандолину. И всё было удивительно похоже. Кстати, он неплохо играл на всех этих инструментах, конечно, не имея необходимой техники, но поразительно быстро перескакивал с лада на лад пальцами, чувствуя на инструментах все тональности. На гитаре же он играл не только аккомпанементы, но и целые музыкальные произведения, причём любые по  нашей просьбе.
Как Евгений Сергеевич относился ко мне как к своему единственному ученику? Видимо, с интересом, поскольку часто играл со мной в четыре руки и слушал моё «исполнение» уже достаточно серьёзных произведений. Что он сделал ещё очень важного в моём музыкальном воспитании, так это то, что научил меня слушать музыку, а потом и привил любовь к ней. Возможно, вначале он использовал меня просто в качестве единственного своего слушателя. Позднее же, как мне сейчас кажется, подбирал для этих целей уже специальные программы. И, безусловно, был рад уровню моему музыкальному совершенствованию. По крайней мере, когда года через два учёбы в академии я приехал в Шую, и, зайдя к нему, сыграл начало скерцо Шопена, он был в восторге, дирижировал мне (в бешеном темпе), а потом сказал:
– Всё же, не зря старались!
И это было действительно так. Музыка очень пригодилась мне в жизни. Особенно тогда, когда я вышел на пенсию и получил возможность играть. А потом пошли занятия с вокалистами, многочисленные выступления и во Владивостоке, и в Иванове, формирование своей собственной фортепианной программы, и даже выступление с нею перед учащимися музыкальных школ, в пансионатах для ветеранов… Во многом музыка помогла и мне самому, особенно в трудные периоды жизни, – снимала усталость, боль, повышала настроение, возвращала потерянные духовные и физические силы.
 И конечно, я всегда помнил своего учителя, был благодарен ему и, бывая в Ивановских краях, каждый раз находил время навестить его. Сначала это было время моих академических каникул (зимой и летом). Потом я приезжал в Иваново в отпуск, служа на Дальнем Востоке. Несколько раз заходил к нему с женой и сыновьями. Первая такая встреча состоялась у нас в 1972 году. Вся его большая семья была в сборе: Евгений Сергеевич, его жена Нина, сын Серёжа и мама, которой было 75 лет. Умерла только бабушка. Но это произошло давно – в 1955 году. Серёже исполнилось уже 17 лет, но выглядел он совсем ребёнком – очень крупным, взрослым ребёнком. Я знал, что он болен, что он и дальше останется таким – добрым, наивным, радующимся своей жизни ребёнком.
Он очень обрадовался нашему приходу, начал рассказывать о себе – как он гуляет, чем играет, какие читает книги (сказки), какие мультики ему больше нравятся. Мои мальчишки (девяти и одиннадцати лет) слушали его, о чём-то расспрашивали. Но я их предупредил о предстоящей встрече. Сам я помнил Серёжку с конца пятидесятых годов, когда в последний раз приезжал к учителю из академии. Мальчик был очень живой, весёлый, чего-то постоянно лопотал, пытался усесться за рояль, как делал его папа…
Почему так всё получилось? Ведь родители были во всех отношениях здоровы. Единственно, чем грешил Евгений Сергеевич, это было курение. И «смолил» он почти непрерывно. Правда, когда занимался со мной, я этого у него не замечал. А возможно, просто не обращал внимания, поскольку много курила и моя бабушка, и я привык к дыму табака и папирос.

И Нина, и мама Евгения Сергеевича встретили нас очень приветливо. В скором времени был накрыт стол, и мы вкушали домашние пироги, какие-то очень вкусные блюда, а потом пили чай с царским по вкусу и аромату варением – крыжовник с геранью. Разговаривали о нашей жизни, а Серёжа без умолку рассказывал о своих радостях и комментировал нам какую-то детскую телевизионную передачу.
После застолья пошли в комнату Евгения Сергеевича. Там всё было как раньше. Мебель на тех же местах. На стенах те же картины: портрет молящейся женщины в белой кисее и берёзовая аллея на берегу широкой реки. Эти картины нарисовал отец Евгения Сергеевича, электромонтёр по профессии, обладавший, чувствовалось, незаурядным художественным талантом. Мы некоторое время любовались ими. Затем слушали игру музыкальных шкатулок, сконструированных учителем. А потом началось «концертное представление».
Наш Женя уже пятый год учился в музыкальной школе, играл отлично и держал в руках уже серьёзную музыкальную программу. В тот раз он сыграл фрагменты из концертов Гайдна и Моцарта, которые он исполнял с Приморским оркестром радио и телевидения под руководством Виталия Краснощёка. Сыграл ещё несколько вещей, что-то из своих сочинений.
Учитель был поражён услышанным. Я пришёл к нему, будучи на год старше сына, и играл-то всего несколько вещичек из детского альбома. В Женьке же тогда уже чувствовалась «хватка» будущего профессионала. Да и работал он по-настоящему: по несколько часов в день, особенно при подготовке к концертам.
– Да, таких учеников в наших музыкальных школах не водится, – сказал Евгений Сергеевич. – Видимо, у него очень хорошие учителя, – добавил потом.
– И очень хорошая мама, – добавил я. – Она с ним ежедневно дома занимается, и в школу вместе ходят.
Потом за рояль сел Евгений Сергеевич и, играя, обращался уже не ко мне как к главному ценителю искусства, а к моему старшему сыну. Много играл сам и, как всегда, превосходно. Затем исполнял наши заявки – Шопена, Грига, Чайковского… и всё на память. Потом транспонировал вещи в разных тональностях. И даже Димка блеснул своими теоретическими знаниями в области музыки, попросив сыграть «Хоровод гномов» Листа в «ре-бемоль-минор-бекаре»! И этим на какие-то мгновения даже озадачил учителя. Но тот после секундного замешательства быстро сориентировался и исполнил этот сложный этюд без сбоев и видимых затруднений… Не играл в тот раз только я. Да я и не смог бы что-либо сыграть, так как полностью прекратил заниматься музыкой, предоставив инструмент в полное распоряжение сына.
Все были очень довольны встречей. Хозяева приглашали нас снова заезжать к ним. Учитель пожелал Женьке дальнейших успехов. Мама его снабдила нас в дорогу пирогами, вареньем, ягодами с их небольшого сада. Мы пожелали Серёже успехов в его учёбе, а также в музыке. Он обладал прекрасным слухом, что-то мог играть, но пальцы совершенно не слушались его, движения не координировались, и игра давалась ему с большим трудом…

В семидесятые годы я ещё несколько раз заезжал к учителю – то один, то с кем-нибудь из сыновей. Запомнился визит в 1976 году. Тогда мы с Женей приехали в Иваново проездом, направляясь на лечение в санаторий «Хмельник» на Украине. Женька уже играл концерт Грига, который исполнял несколько раз с оркестром, балладу Шопена, Листа («Годы странствий»). И Евгений Сергеевич признал со всей высоты своих знаний, что уровень его игры уже приближается к профессиональному – по крайней мере, по чистоте исполнения этих сложных произведений. Однако с интерпретацией Грига не согласился: «Это не совсем Григ, – сказал он. – Или не тот Григ». Хотя наш Женька упорно отстаивал собственную трактовку его концерта (точнее, интерпретацию своего педагога, Александра Ивановича Шинкаренко).
…На этом и кончились мои встречи с учителем в прошлом веке. И это было связано с ухудшением моего здоровья и неспособностью совершать длительные поездки из Иванова в Шую, когда я приезжал сюда в отпуск.

…Так прошли восьмидесятые и почти все девяностые годы. В 1995 году моё состояние ещё более ухудшилось, и я большую часть времени проводил дома (чаще в положении лёжа). Активизировалась моя деятельность только в 1998 году, и тогда я решил добраться до Шуи и сходить к моему любимому учителю. Это произошло 22 декабря 1998 года. Вот запись о моих чувствах и переживаниях во время той поездки, сделанная вскоре после неё. Привожу её всю целиком.

22 декабря. Наконец-то я рискнул доехать до Шуи. Как раз оттепель кончилась, водные хляби припорошило снежком, гололёда нет, и идти не так уж трудно. Чувство радостного волнения охватило меня уже в автобусе. Сколько лет я не видел своего родного города – лет пятнадцать, наверное, – когда в последний раз мог добраться сюда и посетить некоторые (самые ближние к автобусной остановке) дорогие сердцу места. И, конечно же, своего любимого учителя музыки – Евгения Сергеевича Болдина. Тогда в 80-х он был крепок и полон сил, хотя уже шестьдесят четыре года стукнуло…
Как всегда, прежде всего у нас была музыка. И он играл и играл мне часами. Играл всё по заказу – от романсов до сложнейших произведений Шопена, Листа, Рахманинова. Мог бы сыграть наизусть и всю свою юношескую программу – все тетради этюдов Черни, Бургмюллера, Шопена! Сыграть в любой тональности. Но и я тогда не ударил в грязь. Революционный этюд и Скерцо Шопена, начало его концерта, аккомпанементы классических романсов (которые мы исполняли с другим моим другом, превосходным певцом – Евгением Андреевичем Абаскаловым) в моём исполнении тоже обрадовали и даже удивили его. Ведь столько лет я не играл, когда начал заниматься старший сын – лет двадцать, наверное. А тут – на тебе!..
Вот и сегодня, конечно, я лелеял в душе мечту об этой встрече. Дойду ли, хватит ли сил?! Тем более, что ехать пришлось всю дорогу до Шуи стоя – пришёл к самому отправлению автобуса. Ничего, «повисел» на поручнях… Любовался заснеженной дорогой – как давно её не видел. Те же деревни: Бурмакино, Гоголево, Вятчинки! Когда-то ездил сюда за грибами, а потом и на болото – километрах в шести от автотрассы.
Все подъёмы, спуски трассы, все повороты хорошо знакомы. Но вот окружающий ландшафт изменился. У Кохмы, у первых деревень стоят коттеджи – готовые и недостроенные. Так везде у нас, во всех районах. Тысячи, если не десятки тысяч этих коттеджей! Сколько же богатых людей в области! А может, это уже москвичи здесь обосновались? Скупили дома в деревнях, теперь за строительство принялись… А мы, «коренные», всё по жалким комнатушкам ютимся. Как и я с мамой. Просто развернуться негде вдвоём! Вот и трудись в таких условиях!..
По краям автострады разрослись ели. Они уже большие – высокие, густые: порой сплошной тёмно-зелёной стеной высятся несколькими густыми рядами справа и слева от дороги. Ветви частично покрыты снегом. Он блестит в лучах восходящего солнца, сверкает разноцветными огоньками. А порой падает тяжёлыми комьями, рассыпая вокруг снежную искрящуюся пыль…
По обеим сторонам от дороги заснеженные поля, чередующиеся с перелесками. А вдали – уже густые леса. Нет, пока их не вырубили здесь, сохранили. В основном еловые, или берёзовые. А вон и знакомая старая берёзовая роща, за Вятчинками. Сколько раз ездил сюда на велосипеде за белыми грибами – ездил из Иванова и даже ещё из Шуи.
Отсюда, вправо от дороги, уходила тогда узенькая тропинка, ведущая в глубь леса до самого болота. Невероятной красоты дорожка, которой уже нет в живых. На её месте сейчас широкая (метров в пятьдесят) просека с грунтовой дорогой, ведущей к болоту, превращённому в отстойник для нечистот, идущих со свинокомплекса из района Ворожино. Свинокомплекса уже не существует, а вся окрестная природа испорчена: и болото, и вырубленный лес, и проходившая здесь незабываемая тропинка…

Вот и Шуя! Она, дорогая! Как долго я не видел тебя. Как соскучился по тебе… Окраины города уже сразу за Китовом. А слева виднеется Мельничнова церковь. Такая же беленькая, чистенькая, с таким же, как и раньше, синими куполами. Стоит на пригорке, красуясь своей чистотой и ухоженностью. Она всегда была в строю, всегда манила к себе прихожан, даже в запретные на религию годы. Помню её призывный колокольный звон к заутрене, по церковным праздникам: красивый, распевный, величавый, размеренный и успокаивающий. Уж не ахти какой был многоголосный перезвон, а действовал даже на мою мальчишескую душу. И тянулись в её святые хоромы и старушки, да и молодые; шли по железнодорожному полотну, по Ивановской улице, по нашей Железнодорожной. А потом соседи приносили оттуда праздничные куличи и просвирки: такие вкусные и таинственные!
Я ни разу не бывал внутри церкви, да меня, в общем-то, и не особенно тянуло туда. Строгие воспитательные запреты на это в школе и дома делали своё дело. А вот бабушка, чувствовалось, очень тянулась. Но профессия педагога не позволяла ей этого. Так что мы любовались церковью со стороны – проходя через посёлок летом на стоянку к нашей козе Зорьке. Церквушка была обнесена невысокой оградой – тоже всегда чистенькой, окрашенной. Внизу тихо текла любимая Сеха, тогда ещё достаточно глубокая. И мы в жаркую солнечную погоду порой купались в ней, скрывшись в густых зарослях ракитника…
Последний раз я был рядом с церковью в 1972 году, когда ходил по пригородам родного города вместе с сыновьями. Церковь нисколько не изменилась за двадцать шесть лет моего отсутствия. Но вот Сеха превратилась в малюсенький ручеёк, через который были перекинуты такие же высокие, как и прежде, лавы. Тогда был какой-то церковный праздник, и мы впервые увидели крестный ход, двигавшийся с Ивановской по направлению к церкви.

Церквушка возникла и почти сразу скрылась за домами и заборами ближайшей улицы. Была ли она раньше эта улица или выстроилась в последние годы? Уже не помню. Но мне казалось, что до Китова было большое свободное от домов пространство… Вот уже и кладбище справа, перед самым переездом через железнодорожную линию. Автобус сбавляет ход и останавливается на переезде перед закрытым шлагбаумом, пропуская железнодорожный состав… Кладбище кажется маленьким. Да оно и на самом деле небольшое. По-видимому, давно уже закрыто – ведь почти в центре города! Как часто проводили мы здесь время, среди леса высоких деревьев, среди могильных плит, памятников, надгробий, рассматривая эти реликвии старины, оставшиеся с прошлого века и читая короткие, простые и грустные надписи в память о тех, кто некогда радовался жизни где-то неподалёку отсюда.
Кладбище всегда навевало настроение какой-то грусти и одновременно размышлений по поводу нашего столь короткого земного бытия. Почему нам отведено так мало, что такое жизнь, что кроется там, за ней, за её пределами в туманном мраке вечности?.. Особенно волновали меня надгробья с фотографиями маленьких детей. Какие милые, симпатичные лица. Ещё совсем маленькие! Сколько же они прожили – десять, двенадцать, восемь, пять лет? Как мало! Они ничего ещё не увидели в жизни! За что им уготована была такая судьба? Мы, мальчишки, и то были постарше… А могло быть и со мной такое же. Ещё в первом классе, когда несколько часов был на грани жизни и смерти – с крупозной пневмонией и температурой 40,2;!..
Но всё же чаще мы с ребятами испытывали здесь иные настроения – любовались разнообразными цветами, ягодами лесной земляникой, растущей на старых могильных холмах, слушали песни многочисленных птиц, селящихся здесь, иногда разыскивая и их гнёздышки, спрятанные в дуплах старых берёз…
Часто я заглядывал сюда, возвращаясь из школы (№ 10), расположенной как раз за кладбищем… А последний раз посетил его в 1972 году, разыскивая могилу деда, похороненного здесь в пятьдесят шестом. Могилка находилась в сносном состоянии. Сохранился и каменный памятник. Всё та же огромная берёза прикрывала своей развесистой кроной последние покои деда… Сохранилась и изгородь… Но перебраться к могиле через беспорядочный частокол других ограждений и могил было уже непросто…

Где-то вдалеке, слева, погромыхивает товарняк. Заснеженная железнодорожная насыпь кажется сейчас совсем низенькой. А в детстве, в начале сороковых, она казалась такой высокой! И так страшно было катиться с неё на лыжах. В пятом-седьмом классах мы играли здесь в войну, прячась в зарослях травы, картофеля, за кустиками и бугорками. Даже лазили под переездом в большой водосточной трубе, продираясь через завалы камней и грязи, опасаясь, что вдруг не вылезешь наружу, или тебя сзади «подстрелят» более удачливые противники. Самым серьёзным из них всегда был Вовка Мозохин. Он не раз заставал меня врасплох в моём укрытии, подкрадываясь сзади совершенно неслышно и каким-то непостижимым образом угадывая моё местонахождение…

Наконец-то товарняк добрался до нас! Долго же пришлось его ждать. Тяжелогружёный состав медленно подползает к переезду. Эти поезда – тоже постоянные спутники нашего детства. Как любили мы, мальчишки, бегать наперегонки с набирающим скорость составом по шедшей параллельно с насыпью дорожке, как любили бросаться в туманную пелену белого пара, испытывая удивительное наслаждение от мельчайших капель искусственного дождя, охлаждающих тебя в жаркий солнечный день. А сколько раз ставили под колеса надвигающегося состава монетки и всевозможные железки, делая из них настоящие кинжалы, так необходимые нам в мальчишеских делах. А железяки валялись тут же, поблизости, на свалке металлолома, рядом с железнодорожной станцией…
Поезд прогромыхал на стыках рельсов, и мы вновь тронулись – на последний, полукилометровый участок пути – до железнодорожного и авто-вокзалов. Во все глаза гляжу налево – на нашу улицу. Вот она, крайние дома – знакомые и незнакомые – Мозохиных, Сошниковых, Корольковых. А дальше уже и не видно за густо разросшимися у железнодорожной насыпи деревьями – ни нашего, ни дома Анисимовых, ни Хромовых. Как выросли эти деревья! В 1972 году они казались мне не такими высокими. Зачем их так густо посадили? Очевидно, чтобы уменьшить шум от проходящих составов. А прежде на этом месте располагались наши картофельные участки. Кстати, в 1972 году посадок картофеля перед домами я не видел. Может быть, городские власти запретили это? А может, и надобность такая сейчас отпала, у всех своих огородов хватает.

Миновали переезд. Слева раньше был «Хитрый» рынок – небольшой, всего несколько торговых рядов, длиной метров в тридцать; да ещё рядом кто устраивался. В войну, в послевоенные годы раза два в неделю покупал здесь молоко. Для себя – иногда семечки. Летом же нас прельщало тут прежде всего мороженое. Молочное, круглой формы, с вафлями с обеих сторон, – оно было поразительно вкусное. Его можно было есть и есть, но больше чем на одну порцию денег никогда не было… А однажды, классе в седьмом, мы с Колькой Сатовым даже сами устроили здесь торговлю – продав целую корзину красной смородины с нашего огорода. Колька тогда вовсю блеснул своими незаурядными актёрскими способностями, зазывая к нам покупателей на потеху окружающих зевак и на горе всех соседок-торговок, на которых покупатели уже не обращали внимания. Бабуси только чертыхались в его адрес:
– Вот бес чертявый! Отколь только выискался! Чего орёт, окаянный! Нет бы стоял спокойно…
…Но пока наша корзина не опустела, у тех не было куплено ни одного стакана. Думаю, что бабуси вздохнули свободно, когда Колька торжественно опрокинул пустую тару, гордо поглядел на окружающих нас конкурентов, позвенел монетами в кармане и торжественно отправился вместе со мной по направлению к дому делить гонорар…

Справа от нашей дороги стоит тот же забор, отгораживающий какое-то механизированное хозяйство. Он тоже дарит мне воспоминания. Но уже несколько иного «свойства». Как-то я направлялся в воскресенье на музыку. Одет был в новый костюмчик с брюками серого цвета. Стояло лето, но прошли дожди, и кругом была непролазная грязь. Приходилось перебираться по дороге от одного сухого места к другому. Особо глубокие и грязные лужи стояли как раз в этом месте. Перепрыгивая через них, я в какой-то момент почти прижался к забору. Как раз с переезда съезжала полуторка (грузовая машина) и неслась на всех парах прямо по лужам, разбрызгивая во все стороны струи грязи. У меня уже не оставалось времени, чтобы перебраться на другую сторону дороги, да и кругом стояла глубокая вода, и я решил просто встать спиной к забору, вплотную прижавшись к нему, надеясь, что водителю хватит места, чтобы проехать поодаль. К тому же, я надеялся на его профессиональный водительский разум – он явно ещё издали увидел моё безвыходное положение.
Он, конечно, увидел и, ещё более прибавив газу, понёсся прямо в центр коричневой лужи почти вплотную со мной, выплеснув чуть ли не всю её целиком на мой парадный костюм, на физиономию, на папку с нотами, которой я пытался закрыться. Вероятно, видок у меня после этого был впечатляющий. По крайней мере, он произвёл впечатление на бригаду работяг, стоявших в кузове машины. Отчётливо вижу и сейчас их восторженные рожи, радостные кривляния и слышу истерический хохот, не утихающий, пока машина не скрылась из виду. Что ж, поразвлечься порой хочется каждому, и каждый развлекается по-своему в зависимости от уровня собственного интеллекта… Отмываться пришлось долго, в той же самой луже, только с противоположной, не взбаламученной, части. Так что и этот забор (вместе с лужей) был для меня весьма примечательным.
А вот и вокзал. Всё такой же – низенький, одноэтажный. Только рядом выстроен другой для автопассажиров. Рядом растут несколько громадных деревьев. Раньше что-то их не замечал. Невдалеке высится элеватор. Его территория была как раз недалеко от нашей семилетней школы. К элеватору мы бегали порой за зерном. В некоторых местах доски забора легко отодвигались, и сквозь щели зерно свободно высыпалось наружу.

На маршрутном такси за рубль пятьдесят доехал до центра. Увидел проездом кинотеатр «Родину» – сейчас серое, облезлое здание. А в былые времена это был чуть ли не главный культурный центр города. Работало два зала – синий и красный. Фильмы демонстрировались с утра и до вечера. По воскресеньям мы ходили на детские сеансы. В старших же классах собирались в фойе кинотеатра понаблюдать за шахматными баталиями. Там был настоящий городской клуб шахматистов. Часто приходили сюда и местные знаменитости – перворазрядники и даже мастера. Нам же, третьеразрядникам, до их уровня было ещё очень далеко. Но иногда и мы удостаивались чести сесть с ними за один столик.

Выйдя на остановке у рынка, хотел зайти на него (как бывало по старой памяти). Однако не решился – каждый шаг давался с трудом, а надо было ещё до Евгения Сергеевича добраться. Посмотрел вблизи на собор. Тот весь в лесах – до самого шпиля. Весь серый. Только высокий шпиль сверкает свежей краской, да верхний купол блестит ярким золотом. Каким-то будет собор после завершения реставрации? Красота должна быть неописуемая! И как далеко виден! Километров за десять, а то и за пятнадцать от города своей верхней частью красуется. Вот и сегодня, ещё из-за Китова его увидел. Только блеклый и серый в своей деревянной (временной) облицовке.
Иду с базарной площади на Васильевскую улицу. Домишки всё такие же, старые, одно-двухэтажные. С крыш свисают многочисленные сосульки. Матовые, полупрозрачные, порой просто огромные – чуть ли не до самой земли. Совсем, как у нас на Железнодорожной в детстве. Здесь их надо опасаться. Оторваться могут. Хоть и не высоко лететь, да всё равно «кумпол» не выдержит. Почему их здесь не сбивают? В Иванове порой проводятся «антисосулечные мероприятия» – бывали несчастные случаи в прошлые годы. Да сейчас быстро новые нарастают. За всеми не угонишься.

Вот и Васильевская. Найду ли нужный дом? Номера-то не помню. Найду – ведь сколько ходил сюда в детстве – добрых четыре года!.. Вот и он, с высокими окнами. Да, трудновато было моему другу Вовке Карцеву забираться тогда, чтобы запулить в окно дохлым воробьём и крысой! Сумел же всё-таки! Столько переполоху внутри наделал! А всё, чтобы меня быстрее оттуда выдворить – верный товарищ! Успел тогда скрыться от возмездия учителя. Тот, правда, что-то заподозрил, – косо на меня смотрел. Хотя я-то крепился вовсю, чтобы при нём не расхохотаться… Весёлые были годы…
Захожу во двор. Там разливанное море! И это в январе-то! Какая стоит оттепель! Хорошо, что в высоких сапогах, иначе не прошёл бы. Приходится пробираться по глубоким сугробам. Вот небольшой садик, вот большая берёза у заборчика. Вот водопроводная колонка. Вот и заднее крыльцо, откуда вход в учительские апартаменты. Но дверь заперта. На стук никто не выходит. Неужели никого нет?! За пятнадцать лет с моего последнего приезда сюда многое могло произойти… Выходит старушка из соседней двери – с главного входа. Говорит, чтобы стучался в крайнее окно с улицы. Приходится вновь преодолевать водную преграду – в обратном направлении. Долго стучусь в разные окна – всё безрезультатно. Наконец сообразил, что стучать надо в крайнее дальнее – там ведь были его комнаты. Стучу раз, другой, третий. Шторы открываются, за тусклым, грязным стеклом показывается фигура. Приглядываюсь и узнаю в сером, морщинистом лице знакомые черты. Это он, дорогой мой учитель! Машу ему рукой. Он тоже вглядывается в меня и тоже узнает. Даёт знак рукой, чтобы шёл к двери. Спешу во двор чуть ли не бегом – насколько позволяет моя спина. Разбрызгиваю лужу и уже стою в томительном ожидании перед дверью. Слышу шум шагов спускающегося по ступенькам человека, звук щеколды, скрип открывающейся двери, и вот наконец вижу Евгения Сергеевича, стоящего на верхней ступеньке высокого крыльца.
Да, это он! Но как изменился за эти годы. Лицо серое, сплошь покрыто глубокими морщинами и щетиной – не брился, наверное, целую неделю. Но волосы почти не поседели. Стал совсем худой… Стоит, смотрит на меня и молчит. Но узнал – вижу улыбку на губах! Поднимаюсь на первые ступеньки, беру его руку, обнимаю. Чувствую и его глубокий душевный порыв. О чём-то спрашиваю… И не слышу ответа – только слабый сип. Что это, откуда такая афония?! Смотрю внимательнее и вижу выходящую из горла короткую трубку! Боже мой! Трахеотомия! Что же произошло?! Ладно, потом спрошу.
В коридоре холод. Даже снег лежит – на ступеньках, на каких-то ящиках, тряпках. Раньше здесь был узкий проход. Теперь что-то вроде комнаты с огромной печкой посередине. И всё вокруг завалено мусором, книгами, газетами, буклетами. Тут же в ящиках – картошка, свекла. – Комната в виде овощехранилища. За ней уже кухня. Тут тоже полный беспорядок. Стол, пол, табуретки – всё завалено нотами, книгами, тряпками. Диван не убран, пол не подметался, наверное, больше года. На столе среди завалов обрезки овощей – готовится обед.

Раздеваюсь и прохожу в комнату. Меня встречает улыбающийся Серёжа. Ему уже за сорок, а он остался таким же ребёнком, каким был и двадцать лет назад. Тяжёлая болезнь оставила его навечно в этом возрасте, с прежними детскими запросами и восторгами.
– Дядя Витя, а у меня сказки интересные!
Показывает мне кипу книжек, среди которых и современная фантастика в красочных обложках с зубастыми драконами, и сказки для младших школьников.
– Сегодня фильм интересный… А в Новый год опять Никулина показывать будут!.. Папа ещё одну музыкальную шкатулку сделал!
Да, это тоже его хобби. Чудесные мелодии! Пытаюсь расспросить Евгения Сергеевича, но ничего не понимаю из его ответов. Пишет мне на бумаге – знакомый, чёткий почерк, каким в сороковые годы записывал мне в дневник задания и ставил оценки.
– Нина умерла (жена его). Умерла мама… У меня рак гортани… Операцию сделали 14 лет назад!
Неужели так давно?! Мне кажется, что я был у них совсем недавно!
– А как живёте, как питаетесь? – спрашиваю.
Опять запись: «Пенсия 500 рублей, у Серёжи пособие – 290». Значит, восемьсот на двоих – как и у меня с бабулей. Не густо.
– А как с музыкой? – спрашиваю. Рояль стоит на прежнем месте, но круглого стула рядом нет. Это меня смущает. Пишет:
– Не играю много лет. Рояль разбит, расстроен. Уже не отремонтировать… Год назад ходил в театр. Там сыграл все этюды Черни, Бургмюллера, Шопена, рапсодии Листа. Вспомнил Рахманинова…
Показывает мне пальцами – а я, как играю? С сожалением говорю, что уже четыре года, как не прикасаюсь к клавиатуре – не могу сидеть, музыка мне только снится…
Как жаль, что уже не услышу его прекрасное исполнение. Что делать – судьба порой бывает очень жестока. Сколько бед на его плечи свалилось. Одна за другой! Как он ещё выдерживает?! Очевидно, сын помогает ему, удерживая ещё на этом свете, – единственный близкий, родной человек, оставшийся рядом с ним и, к счастью, не понимающий всей трагичности ситуации. Что будет с ним, если уйдёт отец? Кому он нужен на этом свете – больной, не способный почти ни к какой работе… Сколько бы он прожил в доме инвалидов, или в каком-либо интернате?!
Отец для него сейчас всё. Он и раньше всегда его холил и лелеял. Любит безмерно. Никогда не ругал, не журил. Обучал, чему можно было. Когда-то Серёжка даже играл на рояле корявыми пальчиками. И слух хороший. Чем же сейчас они занимаются? На многое ли сил у больного инвалида хватит? Даже на уборку времени и духу не остаётся…
Обратил внимание, что у Серёжи голова как-то непрофессионально пострижена, – ножницами «под барашка». И всё лицо и голова в ссадинах.
– Что это с тобой? – спрашиваю.
– Это меня папа подстригал, – отвечает, улыбаясь.
Отец тоже улыбается… Да, им уже не до парикмахерской. С кем, интересно, общаются? Спрашиваю. «Ни с кем» – отвечает. Близких никого не осталось. Никто ничем не помогает…
Как же жить вот так?! Почти в полной изоляции от общества, без помощи, без общения? В постоянном страхе, что с ним (отцом) что-нибудь случится; надеяться только на самого себя, на свою волю и мужество. И держаться. И ведь держится! Четырнадцать лет после рака гортани! Поистине, Бог помог ему в этом! Наверное, увидел свысока всю нашу людскую чёрствость и сжалился над беднягой.
Возможно, и хорошо, что Серёжа ни с кем из ребят не общается. Сколько горя и издевательств можно испытать при этом. Сколько чёрствых и злых ребят вокруг нас. Они не видят ни горя, ни страдания других, используют любой повод, чтобы показать окружающим своё физическое превосходство – унизить, надломить другого, оскорбить его словом, или даже подзатыльником. Такое общение в нашем обществе всё более входит в норму. Подобные сцены постоянно видишь в местах скопления ребят (да и девчонок тоже): грубость, нескрываемая злость, презрение, сплошной мат, плевки, сигареты, – подзатыльники, …угрозы… Как бы отреагировала чистая, ничем не испорченная юная детская душа на всё это? Душа, уже не способная перестроиться, измениться, даже понять происходящее… Отец заменил ему всё – и мать, и ребят, и учителей. Каким же он выглядит в глазах своего сорокалетнего «мальчика»?..
А Серёжа всё радуется. Ходит по комнате, улыбается, смеётся. То вспомнит про интересный фильм, то книгу покажет, то о прогулках на улице заговорит, то о какой-то музыкальной мелодии… Всё только светлое и радостное. И в глазах счастье! Нет в его жизни ничего грустного, ничего горького – жизнь, почти как в раю. В своём собственном маленьком воображаемом раю, в своём чисто семейном благополучии. Рядом отец – и больше ничего не надо… Пусть будет только так, и этого вполне достаточно… И в этом его счастье!..

Смотрю, что изменилось в комнате. Из мебели ничего нового. Та же кровать (только неубранная). Те же завалы нот в шкафу (теперь они разбросаны и по всему полу); те же две гитары висят на стене (наверное, тоже не используются); и те же картины на стенах – чудесные художественные произведения старины глубокой в огромных, массивных старинных рамках… Все какие-то мрачные, потускневшие – от древности. Не вижу только одной, которой я чаще всего любовался в детстве – чудесной, светлой берёзовой аллеи на берегу водоёма. – Произведение отца Евгения Сергеевича. – Где же она? – спрашиваю. Оказалась на кухне. Висит над диваном. (Кто спит на нём? Наверное, отец.)
Немножко рассказал о себе… Сожалеет учитель, что и меня судьба не радует, что и я вынужден расстаться с так любимой нами обоими музыкой. Спрашивает, какова пенсия, как мама… Качает головой – 87 лет. Это немало. Правда, его бабушка дожила до 84 (кажется). А сколько прожила мать? В последний мой визит к ним ей было уже за девяносто, и она всё переспрашивала обо мне у сына – «А кто это?» Вспомнила, а через минуту снова задавала этот же вопрос…
Старость, старость. Что же ты делаешь с человеком! Почему лишаешь нас памяти, способности мыслить, творить, чувствовать? Лишаешь возможности двигаться, приковываешь к постели. Наделяешь всевозможными болезнями, делая порой нашу жизнь мукой! Не даёшь активно участвовать в жизни общества, передавать молодому поколению накопленные тобой знания. Такими ли мы должны быть в эти годы и что сделать с собой, чтобы быть иными?.. Почему ты всё раньше и раньше приходишь к нам, заставляя становиться немощными и больными уже не в девяносто, не в восемьдесят, а в шестьдесят, а то  и в пятьдесят лет?! Кто повинен в этом? Только ли одна наша жизнь со всеми её бедами, или же и мы сами тоже? Почему не думаем об этом, пока ещё молоды и есть возможность сохранить свои силы?..
Вот и Евгений Сергеевич. Сколько в нём было здоровья! До шестидесяти лет совсем ничем не болел. А какая была жизненная активность! Сколько способностей, сколько творческих сил! Жить бы ему в полном здравии тоже лет до девяноста! Не захотел. «Прокурил» себе горло (да и лёгкие тоже – вон как кашляет!) – так и сказали врачи. Сколько помню его, «смолил» почти непрерывно. На столе всегда пепельница стояла. Но за роялем никогда не курил! Это было святое место. Здесь не должно было быть никакой фальши, ничего неестественного. Только музыка, притом самая лучшая – классическая. Она в основном и вдохновляла его к жизни в последние десятилетия. Когда я приезжал к нему в семидесятые и восьмидесятые годы, это было хорошо видно…
Пишет мне:
– На машинке шить научился. Серёже рубашки, трусики шью. Показывает мне свои изделия. – Очень хорошие, ничем не хуже, чем в магазинах. Тоже подспорье в жизни. Разве сейчас на всё хватит! Особенно Серёже с его габаритами. Килограммов сто пятьдесят будет – опять-таки обменные нарушения. Так с самого раннего детства было…

Пора было уходить. Расспрашивать дальше о жизни было уже неудобно. Да и ясно было всё. К тому же хозяина от дела оторвал – он обед готовил. Отложил расспросы до следующего раза. Надо бы приехать до Новогоднего праздника – хотя бы ягод привезти, – всё бы питание разнообразилось. Что они видят сейчас, чем живут, как питаются? Хлеб да картошка, в основном. Правда, здесь, в Шуе, цены пониже ивановских. На это я обратил внимание по дороге сюда.
Извинился, что надо сегодня рано уходить. Попрощался с Серёжей. Он по-прежнему весел; но вижу, что всё же какая-то грустинка в глазах проскальзывает. Пожелал ему хорошего праздника, весёлых передач по телевизору. Он сразу просиял. – Это главное. Что ему ещё сказать? Пообещал ещё приехать, с оговоркой – если спина позволит. Евгений Сергеевич пошёл провожать меня до выхода. Крепко пожали друг другу руку. Сила у него ещё есть. Так держать!
Он стоит в дверях, грустно так улыбается – когда ещё встретимся? И встретимся ли? Я тоже уже во многом связан обстоятельствами. Вон ведь – три года не мог приехать, не мог ходить… А вместе сколько было светлого и радостного. И так давно уже было! Вернуть это время могут одни только воспоминания…
Было ужасно грустно от всего увиденного. Вот так заканчивается наша жизнь – в нищете, в сплошных невзгодах, в одиночестве, в неведении и неверии ни во что. Того ли заслуживает это поколение – победившее в тяжелейших испытаниях военных лет и послевоенной разрухи, отдавшее всего себя без остатка во имя «светлого будущего» для своих детей и внуков, жившее надеждой увидеть хоть чуточку этого счастья или, хотя бы быть уверенным в этой возможности. Произошедшие перемены в несколько лет привели страну к краху и, главное, изменили самих людей, выхолостив из них всё доброе и человечное, и сделав их чуть ли не врагами друг другу. По крайней мере, рассчитывать на бескорыстную помощь от окружающих уже не приходится. Надежды остались только на самих себя, на своих родных и близких… и самых преданных друзей…
Так и хочется крикнуть, повторяя за классиком: «Куда ты идёшь, Русь?»… Что ты творишь с собой? Понимаешь ли сама, что с тобой происходит?!... Остановись! Оглянись вокруг себя, посмотри на свой народ. Что произошло с ним? Что ожидает его в будущем? Неужели он заслужил такую долю?!

После этого визита я навещал учителя ежегодно. Приезжал и на праздники – к Новому году. Привозил подарки в виде самодельного вина (из лесных и огородных ягод) и ягоды (чернику, малину, клюкву, бруснику). В это время я уже мог иногда ходить в лес и делал на зиму витаминные запасы. Особенно радовался им Серёжа:
– Папа, а мы угостим дядю Витю тортом? – У них к празднику был как раз куплен чудесный торт. Но я тогда отказался от угощения, предоставив им в семейном одиночестве радоваться празднику. Новый год – ведь это семейный праздник. По крайней мере, в нашей семье он всегда был таким.

Последующие три года в их жизни ничего не менялось. Серёжа читал свои детские книжки, смотрел телевизор, свои любимые мультики. С удовольствием рассказывал мне при встрече о них. Показывал новую шкатулку, сделанную папой. Он гордился отцом, всегда говорил о нём с любовью и радостью. Отец же был от него без ума. Одевал, обувал его, научился шить бельё, верхнюю одежду. Готовил сыну еду, всякие вкусности. И это у него здорово получалось. Как-то я даже пообедал с ними. Садом и огородом Евгений Сергеевич уже не занимался – не было ни времени, ни сил на всё это. Поэтому с удовольствием принимал (для «Серёньки») мои ягодные подношения.
Дома у них был «рабочий беспорядок» – а точнее, полный хаос. Постель всегда была не заправлена, на ней валялась одежда; пыль, видимо, никогда не вытиралась, точно так же не мылись и полы. Я обратил внимание, что с каждым годом у них в квартире появлялось всё больше тараканов. Я даже опасался за свою сумку, как бы не принести домой непрошенных гостей (кочевников). Поэтому всегда вешал сумку в холодной прихожей и тщательно вытряхивал её, выйдя на улицу. Спросил, борется ли с ними хозяин. – «Нет, – пишет он мне. Они уже наши. Да и Серёньку травить всей этой дрянью не хочется». Я хотел принести им практически безобидный, но весьма эффективный китайский карандаш (противотараканий), но Евгений Сергеевич от него отказался…

Они ежедневно ходили вместе на прогулку. Гуляли около дома. Зимой Серёжа даже катался во дворе на санках и как-то с радостью сообщил мне об этом. Я приветствовал их занятия физкультурой, хотя понимал, что этих нагрузок обоим явно недостаточно. У Сергея был огромный избыток веса, и, конечно, от него надо было избавляться.
У Евгения Сергеевича что-то происходило с психикой. Не было на лице прежней радости, былого вдохновения. Полностью пропал интерес к музыке. Возможно ли было такое? Это казалось мне нереальностью, чем-то из совершенно иной жизни. Я спрашивал обо всём и не понимал, что с ним происходит. Конечно, он жил только сыном и держался только ради него.
Я пытался расспросить его о многом: о его семье, о судьбах его родителей, о его жизни в молодости, в детстве. Он кричал мне что-то в трубку, но понять я ничего не мог. Просил его побольше писать. Даже специально принёс хорошую ручку и тетради. Составил подробный план его повествования. Но получал только однозначные ответы – на один или два конкретных вопроса.
Мы с ним иногда переписывались. Он редко отвечал на мои письма. И всё сетовал, что я не могу приезжать к ним почаще. В 2001 году я тоже не писал ему продолжительное время. И вот зимой получаю конверт с его, так знакомым мне почерком. Радуюсь, достаю письмо, читаю… и на душе становится горько и тяжко – «Серёньки моего нет… умер сынуля… Врачи не могли спасти его… Воспаление лёгких… Мы ехали в скорой помощи, и он всё спрашивал меня, спасут ли его… Он так хотел жить! Я уже целый месяц плачу… Сил моих больше нет. Я совершенно один. Родственники в городе есть, но ко мне не приходят…» Просил приехать меня. Я один близкий человек для него остался.

Конечно, я собрался и приехал. И мы вместе горевали с ним. И он не стеснялся плакать при мне. Вспоминал и писал мне на бумажке, как он любил своего ненаглядного, как лелеял его, как жил ради него. И как тот хотел жить!..
Я понимал, что учителя надо было вернуть к жизни, дать ему жизненные стимулы, повернуть в сторону от его шитья, кулинарии, от непрерывных грустных воспоминаний в искусство, в его любимую музыку. Пытался больше говорить о ней, вспоминать эпизоды из нашей с ним музыкальной жизни, о его былой игре, о том, как мы с ребятами его слушали – и дома, и в школе на концертах. Нужно было как можно быстрее привести в порядок рояль. Струны были все на месте. Необходимо было только настроить инструмент. Он и сам в былые времена это делал блестяще. У него были и камертон, и ключ для настройки. Но, по-моему, камертона ему и не нужно было с его абсолютным слухом.
Говорю ему об этом. Пытаюсь убедить. Говорю, что буду приезжать к нему почаще, и мы будем музицировать в четыре руки, а потом будем играть друг другу. Он вроде согласился. Но без явного энтузиазма. Пишет, что ключ есть. Но вот нужен камертон. Просит достать его в Иванове – в Шуе может не найти…
В Иванове я начинаю поиски. Созваниваюсь с разными настройщиками, узнаю цену. Спрашиваю заодно о возможности съездить к нему и отремонтировать инструмент. Кто-то соглашается.
Через какое-то время еду в Шую. Евгений Сергеевич уже передумал. – Настройщик будет дорого стоить. За камертон тоже надо много платить. Да и стоит ли заниматься всем этим? Пишет: «Я уже стар, инструмент тоже отслужил своё… Лучше я приеду как-нибудь (когда будет теплее) в Иваново, и мы вместе сходили к вам в клуб, я там и поиграю».
Да, но всё это было нереально. С клубом надо было специально договариваться, заранее списываться с Евгением Сергеевичем, да и сомнения были в том, сумеет ли он доехать… Так что эту идею пришлось отставить. В это время я потихоньку стал ходить то в музеи, то в библиотеки, где было фортепиано, и делал попытки постепенно восстановить свою фортепианную программу. Уже мог какое-то время сидеть за инструментом и вспоминать старое.
Очень хотелось вспомнить Бургмюллера. В библиотеке нот этих не было. Я попросил их как-то в очередной приезд у учителя. С трудом нашёл сборник (Вторую тетрадь этюдов). Попросил ещё вальсы Штрауса в концертной обработке Грюнфельда, Смита и ещё что-то из репертуара своего сына. Спросил, помнит ли учитель эти вещи. Помнил всё, даже наиграл мне на столе несколько этюдов…

Последний мой визит к Евгению Сергеевичу состоялся 10 марта 2002 года. К сожалению, он так и не написал мне ничего в моё отсутствие, чем сильно огорчил меня. А может быть, он уже и не мог этого сделать. Но кое-что мне всё-таки удалось узнать о нём во время наших последних встреч, удалось проанализировать его записки (в виде ответов на мои вопросы). И вот что я узнал о его жизни.
Его дед был купцом. Это он выстроил их теперешний дом, в котором жил с бабушкой. Здесь же родился отец Евгения Сергеевича и мой учитель (в 1923 году). Дед умер в 1910 году. Отец работал электромонтёром. Бабушка была домохозяйкой, умерла в 1955 году в возрасте 86 лет. Отец в годы сталинских репрессий был объявлен врагом народа и расстрелян в 1937 году. Учитель отлично помнил эту и последующие ночи. Как пришли сотрудники НКВД, как забрали отца, как оскорбляли его мать. И они с мамой многие последующие ночи не спали и дрожали от страха, что и их тоже заберут. Мама работала в школе №1, преподавала немецкий язык. Умерла она в возрасте 94 лет, в 1991 году.
Я хорошо помню их обеих, вместе с бабушкой. Обе – светлые, чистые, с добрыми, открытыми лицами; всегда приветливые, гостеприимные. Они иногда присутствовали на наших уроках, слушали мою игру, хвалили. Когда со мной приходила моя бабушка, то они много разговаривали с ней, вспоминали прошлое, учёбу самого Евгения Сергеевича. Сравнивали его портрет с портретами юного Пушкина. Действительно, в них было определённое сходство. Они души не чаяли в своём сыне и внуке, гордились его талантом, думали о его будущем.
Им всем много пришлось пережить, начиная с момента ареста и расстрела отца. В то время Евгений Сергеевич учился в 7 классе 1-й школы и одновременно в музыкальной школе. Музыкой он стал заниматься с пяти лет. По его собственному признанию, в первые годы занимался очень плохо, и отец частенько понукал его ремнём. Неукротимая тяга к музыке появилась у него в 1937 году, когда ему было 14 лет, и он учился в музыкальной школе. Поступил же туда сразу в 4 класс, из четвёртого перешёл в шестой, затем седьмой и ещё на год оставался там. Занимался у З.А. Романовской – у той же учительницы, которая начинала учить и меня. «Она не могла тебя научить, – писал он мне в одну из последних наших встреч. – А меня она даже стала бояться, когда я сыграл ей Вторую рапсодию Листа в подлиннике».
Когда арестовали отца, классный руководитель класса, в котором учился Женя, некто Толстопятова отрекомендовала его в горкоме комсомола, как «сына врага народа». Отношение к нему в школе стало такое, что пришлось даже перевестись во 2-ю школу. Там он и закончил последние три класса. Как раз началась война. Евгений был призван в войска ГСМ. Войну закончил в Германии. Некоторое время после её окончания их часть оставалась там. На чердаке одного дома как-то обнаружили деревянный ящик, разбили его, а там оказался шикарный, совершенно новенький рояль «Bechstein». Евгений Сергеевич каждый день после отбоя ходил туда играть. Узнав об этом, командир подразделения приказал доставить рояль в часть, чтобы Болдин давал для солдат концерты.
Демобилизовался Евгений Сергеевич в 1948 году – как раз в год моего прихода к нему в ученики. Жена Нина имела музыкальное образование и была музыкальным работником в детском саду. Она очень хорошо играла с Евгением Сергеевичем в четыре руки. И тоже поощряла наши занятия. Умерла в 1993 году.

…После 2002 года я Евгения Сергеевича больше не видел. Неоднократно писал ему, но не получал ответа. Самому приехать в Шую было уже выше моих возможностей. Тем более, что стали ремонтировать Центральный мост, и добраться до центра стало проблемой. Попросил в письме зайти к нему одну из шуйских маминых знакомых. Та через какое-то время ответила, что их дома на Васильевской уже нет, там выстроено какое-то административное здание; узнать же что-либо о моём учителе она не смогла, одолеваемая, как и все мы, ветераны, серьёзными недугами… Я думаю, если бы он был жив, он бы ответил на мои письма, или же сам написал мне в случае смены своего адреса… Но я всё-таки надеюсь разузнать о его судьбе, а также мечтаю найти своих бывших шуйских знакомых на Железнодорожной, зайти в школы, в которых я учился, ещё раз (уже в последний) пройтись по местам моего детства и наяву увидеть то, о чём я столько думал последние годы моей непростой ивановской жизни.
В заключение хочу привести несколько записей учителя, сделанных в его блокноте – в ответ на мои вопросы. Может быть, они глубже раскроют его характер, его отношение к жизни, а также покажут условия, в которых приходилось жить нашему старшему поколению (поколению фронтовиков) в период перестройки.

Из записной книжки Евгения Сергеевича Болдина:
– Вчера и 8-го оба дня тосковал. Никто меня не навестил; был бы сынулька, было бы веселее. Или не до меня им всем, дела нет до моего горя. Единственно только ты меня не забываешь, земной поклон тебе… Бабушка твоя привела тебя ко мне. Деда твоего звали Леонидом Николаевичем… Как твоё отчество?
– Родных много, но никто вчера в мой день не навестил меня…
– То, что ты ко мне пришёл, это здорово. Я с тобой словно воскрес… Вчера почти весь день ревел, тосковал по сынишке…
– Я в любой твой приезд рад тебе, ты один меня поддерживаешь. Вчера мне было очень тяжело. Я плакал… Я сейчас попробовал поиграть на гитаре и чувствую, что той чистоты нет.
– Ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
– Только не пропадай…
– …а вот я единственного горячо любимого сына лишился… Больше всего он любил этюды Равина и Клейнмихеля. Ты их все сыграешь. Они все как будто для тебя сочинены. Я могу на память сыграть все три тетради…
– Я все думаю, нельзя ли памятник Серёньке сделать бесплатно… я вычитал в программке, это можно сделать. Как бы это узнать…
– Бабушка умерла 13 августа. Серёнька родился 6 декабря 1955 года. Когда он подрос и ему было 2 годика, мы с ним пошли на кладбище, и он у меня у бабушкиной могилы заплакал: «Зачем она умерла…».
– Тогда мы с мамой все ночи прислушивались: вот-вот придут из НКВД и нас арестуют. 26 октября 1937 года его (отца) судили и приговорили к расстрелу, а нам всё говорили, что осуждён на длительный срок без права переписки с конфискацией его имущества.
– Когда я 2-ой год работал в ШРМ (школе рабочей молодежи), это было весной 1958 года, я только что кончил принимать экзамены, у гостиницы сошёл с автобуса, ко мне подошёл какой-то мужчина и сказал, помню ли я отца, и вот он сказал, что когда он (отец) пришёл к ним в камеру, у него были вывернуты руки. Он кричал от боли. А на следующий день ему был суд, и больше они его не видели, и его расстреляли в 37-м году.
– …Когда к власти пришёл Хрущёв, его (отца) реабилитировали. Ивановский областной суд признал его невиновным, на что маме из Ивановской областной прокуратуры была выслана бумага.
– Я дурак – курил и курил… вот и нажил себе рак гортани, опухоль на голосовых связках; врач сказал, немедленно надо удалять гортань, а то умрёте. Облучение 10 сеансов. Я лежал в больнице два месяца; вернулся, всё было хорошо… но 17 мая в этом же году умерла мама (1991 год), тут и пошло горе одно за другим. Через три года умерла жена, и вот теперь сын (2001 год). Так что никак не оправлюсь от этого. Хорошо, что ты ко мне ездишь, не забываешь меня.
– Осиновая гора, Марьина роща, «Беседы», Алешовский лес, Сергиевский лес, Лес Михаила Архангела, … ходили просто гулять, …за ягодами, цветами, грибами… Я купался, когда был маленький, на мытилке около собора, потом у горсада, у электросети в «кустиках», у Стяжкова… (в ответ на мой вопрос о любимых местах своего детства).
– Сегодня я разорился, купил мазь, она очень дорогая 90 р. 70 коп. Предлагали свечи с календулой, но я решил купить поэффективнее.
– Этот рояль я купил у сестры. Она ученица Динора, профессора Московской консерватории. Мы с ней играли на двух роялях полонез Шопена, народные танцы Глиэра, «Лесной дух» Глиэра. Она сейчас на пенсии. Она «инженер-атомщик»… Мы с ней на двух роялях играли концерт Гайдна «Ре-мажор».
– По-настоящему эту рапсодию мы играли с П.А. Афонским. Это был преподаватель педагогики в институте (Шуйском) … Мы много играли с бабушкой моей жены. Мне было 16 лет. И я готовился в консерваторию. Я познакомился с военным дирижёром. Это был полковник Сорков. Вот от него я много получил… У меня был друг, с которым мы вместе учились в школе. Он был прекрасный скрипач. На одном вечере в школе (№ 2) мы с ним сыграли концерт Ридинга… Он заболел туберкулезом и в 1944 году в октябре умер. Я был в это время на фронте.
– Сарасате «Цыганские напевы». Это я играл с женой в четыре руки… У Нины отец был физик в 1-ой школе. Мать преподавала немецкий язык. Отец работал до 1940 года. Он умер во время операции. Мать работала до 1953 года. Фамилия её Метельская Вера Михайловна.
– Я им сыграл «Соловья» Листа, 2-ую, 11-ую и 12-ую рапсодии, вальсы Шуберта, 14-ый вальс Шопена…
(о посещении Ивановского музыкального училища)
– Она (Романовская) меня боялась после того, как я ей сыграл Вторую рапсодию Листа в оригинале. Она играть могла только по нотам, на память ничего…
…Когда я в Москве встретился с Марией Гринберг, а потом с Евгением Либензоном, преподавателями института им. Гнесиных, то они мне сказали, что мне надо поступать на первый курс консерватории.
– Что у тебя сын не стал музыкантом, это я ему посоветовал: «Брось этот грязный мир, он только внешне красив», – а теперь, наверное, не жалеет об этом? Я тоже нисколько об этом не жалею. Я посмотрел, как живут музыканты, так ничего завидного нет…
– Здравствуй, Витя! Получил твоё письмо, где ты хлопочешь насчёт настройщика… ремонтировать инструмент. Я подумал и решил, не стоит этого делать, да и много ли жить мне осталось, теперь я так сыграть, как когда-то играл, не смогу. Руки уже потеряли ту подвижность. Пальцы и кисти рук часто болят, и чего удивляться – мне без году 80…
Ты в воскресенье ко мне не приезжай, а приезжай в следующее. Что ж, кончаю. До свидания.
Твой учитель Е. Болдин.
15.02.2002
2010 год


ПОСЛЕСЛОВИЕ

Это книга воспоминаний и одновременно книга памяти о тех, кого уже нет, но кто был в те 40-50-е годы прошлого века рядом с нами, радовался вместе с нами счастью жизни, или же помогал нам становиться людьми.
Нет смысла много говорить в заключении. Мои чувства понятны всем, кто смог прожить достаточно долгую жизнь и помнит те далёкие времена. Я бы только очень хотел, чтобы те, у кого сохранилась память о «нашей Шуе», откликнулись на мой «литературный призыв» и вспомнили друг о друге, о временах нашего общего детского счастья.
Где вы, друзья и подруги моего школьного детства? Юра Керженцев, Стасик Сухов, Стасик Тутаев, Володя Крайнов, Юра Мосягин, Слава Мочалов, Володя Горев, Дима Крупин, Гера Воронин,.. Ефимов, Романов, Морозов, Никитин, Кузнецов, Лашманов, Слоев, Горбунов, Безин,.. Нина Мишурова, Шура Ершова, Нина Егорова, Малькова, Жерехова, Пушкова, Сушина, Пуничева, Турукина, Горохова, Берегова Аля?..
Где вы, друзья и подруги с нашей Железнодорожной: Анисимовы, Сошниковы, Мозохины, Корольковы, Арефьевы, Платонычевы, Хромовы, Валера («Маленький») и, конечно же, первый друг моего детства Вовка Карцев?..
Я благодарен всем вам за восторг и радость нашего общения. Благодарен соседям по улице за понимание наших детских устремлений (проказ и шалостей) и доброе отношение к нам – «сорванцам и бедокурам» с 1-й Железнодорожной. Благодарен всем нашим учителям за свет и знания, которые они вдохнули в нас своим нелёгким, но благословенным трудом. И глубоко благодарен моим родителям, бабушке и дедушке, давшим мне жизнь, выпестовавшим и воспитавшим меня, подготовившим меня к жизненным преодолениям.
В мечтах я хотел бы ещё раз встретиться с вами – моими друзьями, побывать в наших любимых местах, ещё раз насладиться ими, передать эстафету радости нашим детям и внукам. И, по крайней мере, хоть частично сохранить для них непередаваемую красоту земной благодати на страницах своих воспоминаний…  И пожелать всем такого же многогранного счастья, какое испытали мы в своё время – Счастья Жизни…