Не люблю реанимационных палат. В них неуютно и одиноко, как в бескрайней степи глубокой осенью, где на уставшей, плотной почве торчат остями остатки жизней благоуханных трав и под неприятный шум остывшего ветра печальное малиновое светило опускается в бездну серого небосклона.
Голубой глаз монитора обыденно отслеживал движения сердца. Аритмично частил пульс, пытаясь опередить всполохи кривой кардиограммы.
Газовые разряды бактерицидных ламп приостановили время...
Старик открыл глаза, бледные губы дрогнули.
- Ты, знаешь? А у смерти коса сзади.
От затылка её голого черепа спускается она длинной колетой, свитой из мириады тонких нитей прожитых жизней.
Представляешь, Она жива погибелью душ, отправленных в Царство Вечности,- старческие веки затрепетали.
- Обидно… я не могу помочь себе. Ни деньгами, ни способностями, я и заплакать-то не в силах
Он посмотрел мне в глаза и ту же отвел взгляд, устыдившись отсутствия живого блеска в своих .
- Почему-то, теперь, вспоминается прожитое,- промолвил он, и начал рассказ.
.
Меня пригласили в купеческий дом, пообещав хороших денег.
Несчастный не вставал с постели второй месяц. Врачи отказывались помочь, ссылаясь на бессилие медицины.
Я понял сразу, лишь вошёл: недуг его неизлечим и жить ему не более полугода.
И вот, с получасу беседы, пациент повернулся на бок, и улыбнулся на мою неожиданную шутку.
- Слышишь,- обратился он, к стоящей у кровати женщине,- вот, как жить надо!- и рассмеялся в голос.
Старушка вытирала слезы, и с удивлением смотрела на меня.
Старик же, не переставая смеяться, приподнялся в постели и, удобно присев в подушках, оторопел.
- Мне не больно,- удивленно промолвил он и встал с кровати.
- Проводи голубушка до окна,- попросил жену.
Осторожно ступая, они двинулись в ближнюю комнату.
- Спасибо, доктор,- сын, протянул деньги,- когда второй сеанс? - с надеждою спросил он.
- Второго сеанса, как в прочем и следующих, не будет, - ответил я.
- Как не будет, доктор? – раздался голос пациента.
Он застал меня врасплох. Я рассчитывал выйти из дома, не оповестив его, что более не вернусь никогда.
- Ясно,- прохрипел старик и рухнул на пол.
Мы уложили тяжелое тело в кровать. Щеки его запали, губы превратились в тонкую синюю нитку. На руках проступили напряженные вены, желавшие взорваться и выплеснуть нездоровую кровь наружу.
Я покинул купеческие хоромы, удивляясь своим неожиданно-открывшимся способностям, не понимая произошедшего, что удручало меня необычайно.
У дверей моего дома, мой же лакей неожиданно объявил, что барина нет, и придется подождать.
Савелий удивленно глядел на меня, часто крестился и задрожав, упал в обморок.
Я и сам был на грани помешательства от странного чувства, не покидавшего меня с момента, как я оставил дом богатого купца, так неожиданно выздоровевшего и тут же, умершего на моих глазах.
Сюртук теперь казался мне великим, и воротник с галстуком, почему-то не обнимал шеи, как прежде.
И только котелок не вызывал неудобства.
В зеркале я увидел лицо и стройную фигуру, знакомого мне человека лет двадцати пяти, необычайно походившего на меня. И теперь, сам, едва устоял на ногах.
Мне пришлось долго отхаживать слугу, объяснять, кто я есть на самом деле.
Убедив, наконец, что никакая нечистая сила не помутила его разума, а происшедшее было лишь видением и, теперь, он проснулся.
Все сбывшееся, как-то само собою, уложилось в моей голове, не оставив никаких вопросов, будто и не случилось ничего замечательного, а все именно так и должно было быть.
Мы спешно собрали вещи и к утру покинули город, дабы никогда более не вернуться.
***
Семи дней назад поздним вечером в прихожей меня встретил бледный Савелий, кивнул в сторону кабинета, боязливо распахнул дверь и указал на неведомого гостя.
Великолепного сложения мужчина в черном костюме и широкополой шляпе восседал в кресле, нисколько не смущаясь.
Я же ощутил себя совершенно чужим в своей комнате.
Тонкие губы визитёра в подобии улыбки, иссиня-белая кожа, без единой морщинки казалась прозрачной.
Узкие глаза с веками без ресниц вспыхнули геенно, зрачки растянулись по-кошачьи и замерли, пожирая моё естество
Я почувствовал себя пылинкой, ничтожностью, пустым местом…
В изящных пальцах посетителя блеснул, качнулся маятником и в свете догорающей свечи упал к ногам моим медальон.
Медальон моей матери!?
Я хорошо помню тот день: в последние минуты долгого прощания наш барин положил его рядом с рукой покойной, прикрыв шелком.
Гость поднялся из кресла: медленно падающий головной убор увлек за собой клубок свитых в косу волос, и незнакомец исчез в последнем всполохе погасшей свечи.
***
Моя мать ушла в Мир Иной совсем молодой.
Рассказывали, жила она со старухой рядом с имением, и никто не знал, когда они появились, и откуда пришли.
Одинокий барин приветил красавицу-сироту у себя в имении, когда старуха исчезла странно.
А через год появился я.
Неожиданная смерть матери была столь же загадочна, как и исчезновение старицы.
А вскоре, и барин, отправился в Царство Тьмы, угорев в бане.
В те годы, я встречался с матерью во снах: она целовала мои руки и шептала что-то напряженно и страстно, проводила рукой по голове и, слегка оттолкнув меня, пропадала, возвращаясь следующей ночью с тем же.
****
Запряженный двойкой лошадей, разбитый временем тарантас, уносил меня в неизвестность внезапно открывшейся новой жизни.
За окном мелькали темные силуэты деревьев, а на востоке, тяжелое сиреневое небо, нежно подсвеченное первыми лучами восходящего солнца, явилось продолжением моей бесконечной дороги.
И вот, уж не вижу я и горизонта, и необъятный простор поглотил мое существо....
К полудню мы приблизились к селенью.
Совершенно непримечательное, с десятком дворов, под лучами палящего солнца, оно разглядывало меня мелкими оконцами ветхих изб.
И то ли не хотело нашей встречи, или же наоборот, скрывало желание оставить меня при себе навсегда.
На почтовом стане перекладных не оказалось, и мы не знали когда сможем ехать.
Старое, неухоженное кладбище, привлекло внимание. Покосившиеся, почерневшие от времени кресты, грустно склонялись над старыми могильными холмами, и ни единой дорожки, или тропинки.
Разглядывая даты на могилах, я, к удивлению, отметил множество захоронений, свершенных в один год.
Тут же была ветхая часовенка и, лишь я проник в помещение, обратившись взором к Местной иконе, пламя свечи у святого лика дрогнуло и угасло.
Тонкие струйки дыма затрепетали в неподвижном воздухе, разлетелись в разные стороны, как на ветру.
Ветхая входная дверь заскрипела натужно, растворив выход. Я вышел спешно, в неприятном ощущении чьего-то присутствия, таким странным способом не одобрившего моего пребыванием в святом месте.
Невидимый взгляд преследовал меня, пока я значительно не удалился от святилища…
Так и не сменив лошадей, мы заночевали на дворе почтовой станции, с такими же невезучими путниками.
Собравшись ночью у костра, взялись мы рассказывать всякие небылицы и случаи из жизней. Тогда я и услышал историю, что поведал древний старик.
Случилось это за несколько лет до освобождения крестьян.
В разных селениях появлялась старуха с белокурой девочкой, лет двенадцати.
И ничего в них не было примечательного, кроме странной шляпы скрывающей лицо и прическу старицы.
Заходила они лишь в дома, где имелся больной люд.
Ребенок, по наущению старухи подходил к болезному, шептал что-то, брал недужливого за руки и, отсидев положенное время, исцелял вдруг.
Не задерживаясь, они шли к следующему селению не возвращаясь где побывали однажды..
И никто не связывал этот срок ни с появлением старухи, ни с необычным излечением страждущих.
Слава о старухе с ребенком бежала наперед, их ждали, и привечали в каждом селении.
К совершеннолетию девушки, женщины расположились на краю обнищавшего имения, вселившись в ветхую лачугу, и перестали ходить к людям. А через год и вовсе, старуха исгинула, оставив в одиночестве семнадцатилетнюю красавицу.
Девушку приветил у себя одинокий помещик, влюбившись в неё без ума.
Вскоре девица родила мальчика и, прожив до его семилетия, была найдена мертвой в лесу на берегу Черного озера. Тело её не имело признаков тлена и в гробу, она выглядела живою во сне.
Барин, несмотря на увещевания, похоронил красавицу лишь на девятый день, и не отходил от гроба ни на минуту. А в скорее и сам сгинул.
Народ шептался о «нечистом», ставил свечи в старенькой часовне, ночами иной раз, с пьяных глаз, иль как, видел молодую красавицу в белом у старой избы на краю имения.
А вскоре, грянула реформа и народ, вдруг, забыл и старуху, и красавицу, и барина.
***
Шевельнулась штора, скрипнула дверь, рассказчик смолк на мгновение. Легкий румянец окрасил впалые щёки. Монитор кардиографа неожиданно отбил правильный ритм, пациент вздохнул глубоко и продолжил.
К семнадцати годам, я, совершенно не образованный, но обученный чтению и счету, покинул захиревшее имение и, в уездном городишке прибился к мелкой купеческой лавке, где вышел в приказчики при хозяине, души не чаявшим в единственной дочери.
Фенька, лет двадцати, уже месяц преследовала меня везде.
Вот и сегодня, к вечеру, запёрлась в лабаз, прикрыв дверь на засов .
Некрасивая, с мясистым носом, увенчанным противной бородавкой, лаптастыми губами и злыми, наглыми, зелеными глазами, усевшись на мешке с кедровыми шишками, неприятно хрустно шелушила орехи мелкими зубами, и мерзко плевала, пытаясь попасть в меня.
Я ненавидел эту толстую образину, но при встрече, всякий раз улыбался и кланялся, как полноправной хозяйке.
Замуж её никто не брал.
Отец, не особо богатый, рассчитывал на прибыльного жениха.
Засланным сватам с доходом равным своему, отказывал, а те, кто победнее, и сами не смели посетить его.
Злость уж переполняла меня.
Внезапно я почувствовал объятие девичьих рук, и сырые, шершавые от ореховой шелухи губы, заелозили по шее, добираясь до уха.
Фенька сопела, повизгивала, дрожала, прижималась ко мне, страстно желая вселиться в мое тело! Я же терпел и с отвращением представлял, как она вот-вот захрюкает.
Девка, раззадорилась не на шутку: крепкими руками, ухватилась за ворот рубахи, и неожиданно разорвала холстину, обнажив меня по пояс!
Неприятно-влажные, толстые пальцы пробежали по телу, она прижалась противными губами к моим!.. Я оттолкнул её в порыве гнева!
Фенька перелетела через мешок, упала на спину, забилась в судорогах.
Не глядя, перескочив через тело, я побежал незнамо куда.
Страхом охваченный, видел я трясущееся холодцом пышное Фенькино тело, закатные глаза в синюшном блеске белков и, трепещущие, в ореховой шелухе толстые губы.
Видение пропало вмиг: я споткнулся, неожиданно погрузившись в воду: течение реки подхватило тело и медленно понесло, освежая прохладой.
Уставшее солнце моргало последними лучами на волнистой глади, а то, вдруг, бежало зайчиками по течению и звало наперегонки.
Поздно вечером, у обрыва реки, меня нашел помощник.
-Хозяин с ног сбился, тебя ищить, выгнать грозилси коли немедля тебя не найду.
- А Фенька?- спросил я.
- А чё, Фенька, в падучей бьетси, как всегда, нынче ж месяц кончатся, вот и трясёть лихоманка .
Хозяин в сердцах хлестанул меня вожжами и велел войти в дом, где через открытую дверь я увидел лежащую на кровати его дочь.
В насквозь промокшей рубашке с деревянной ложкой во рту, её трясло, как вечером в лабазе.
Чуть дрожащие веки прикрывали закатившиеся глаза, пылающие болезненным блеском, изо рта истекала розовая пена, раздавались судорожные стоны, теперь перешедшие в визг.
Тело затряслось, забилось в частых судорогах, сотрясая кровать, ложка вывалилась изо рта, брызнула кровь.
Я бросился к Феньке и, совершенно не осознавая, схватил её кисть, сжал сильно и замер.
- Ложку, ложку в рот меж зубов вставляй!- закричал, отец.
Девушка неожиданно выгнулась дугой, вскрикнула и вытянулась струной.
Изо рта тонкой струйкой кровь, а у ворота рубахи отвратительный кусок мяса.
- Откусила язык,- простонал отец и оттолкнул мою руку.
И тут же - судороги вновь!
Но стоило мне прикоснуться, как лихоманка внезапно прекратилась.
Хозяин удивленно глянул на меня, а я, теперь, боялся убрать свою руку.
И тогда, подчиняясь неведомой подсказке, взял её за оба предплечья...
Отец долго не отпускал меня от постели дочери. А та, второй час, спокойно спала с удивительно приятной улыбкой.
Ни на второй, ни на третий месяц падучая не посетила Феньку.
Теперь, немая, она не заходила в лабаз и избегала любой встречи со мной.
А я, вдруг, понял почему теперь, во снах, ко мне перестала приходить мать и целовать мои руки.
Лабаз опостылел.
Мне часто виделась бьющаяся в судорогах Фенька и скачущий по мешкам её откушенный язык.
Теперь, испросив у хозяина расчета, я шел неведомо куда, лишь бы по-дале от этого места.
и, выйдя к берегу реки, вдруг, споткнулся, упал навзничь…
Странное ощущение легкости, а не боли посетило сознание.
Передо мной стояла моя мать с распростертыми руками и губами алыми в улыбке.
Чудесный свет вокруг и мы в безмолвии беседовали молча.
Я голоса её не слышал, но понимал о чем мне ведала она.
И так, за краткий миг нечаянного беспамятства, я получил и знания, и умение излечивать страждущих, и облегчать участь безнадежно больных.
Теперь, мне совершенно не нужно испрашивать их историй, осматривать, выслушивать; я видел пред собой всё и на всё был способен.
Весть о моих способностях разлетелась в местечках.
За краткий срок я приобрёл немалый капитал, купил дом, где практиковал за хорошую плату от пациентов, не жалевших денег за возвращенное здоровье.
Вскоре, я перебрался в другую губернию, затем далее, где к своему сорокалетию затмил своим искусством всех колдунов, костоправов и исцелителей.
***
Я давно не виделся со своей матерью и редко вспоминал последнюю встречу, когда она явилась вновь, печальная и настороженная.
В глазах её ни лучезарного света, как и доброй улыбки, с коей она встречала меня ранее.
Показывая пустые ладошки, странно вытягивая подбородок, она обращала внимание на грациозную шею и тем предупреждала о чем-то.
Я понял её позже, в один миг, лишь взял в руки так неожиданно переданный мне страшным гостем медальон.
А перед тем, в доме умершего купца, Чёмор, авансом, одарил меня неожиданной молодостью и новыми способностями, обязав стать проводником в его делах.
Теперь, отвергнув мою мать, как добрую спутницу в полезных этому мире делах, дьявол, не заключая никаких договоров, обязал отбирать людские души, при этом, прибавляя мне молодых лет.
От чего он выбрал меня я не ведал и не мог придумать каких либо причин, однако, всё чаще вспоминал старуху при матери, так неожиданно покинувшую её .
Сменив лошадей лишь к обеду, мы покинули деревеньку. И вот, вдыхая степную свежесть, под палящим солнцем, не спеша двигались к другому яму. Савелий подгонял лошадей, смешно причмокивал, а то, покрикивая, щелкал удилами, поторапливая двойку.
****
Ночь темным шелком занавесив небосвод, коснулась лунным светом струн гитары. Божественной мелодией излилось полнолунье.
- Цзи-и–н-нь! – на изломе вскрикнула струна.
И, я проснулся.
Почему гитара? Я и в руках никогда её не держал, и припомнить не мог, сколь струн на ней? Семь или шесть? И что за мелодия? И от чего струна вдруг лопнула?
- Ну, что, сыграем? – раздался голос.
К моим ногам упала колода карт, мудрёно рассыпавшись, как игрокам раздали.
Чертовщина! Голос, карты, гитара…
На стене тенью бьётся ветка клена.
Страх, мертвенно-бледным светом пронизывает, слабостью разливается по телу и вот, я перестал видеть.
Хотя, что можно увидеть в темноте: разве чёрта?!
Я уж не чувствую себя, по-иному осязаю мир. И это естественно, и правильно, от чего стыдно за прошлые чувства, коими был так ущербно наделён.
И вот уж вокруг нет ничего!
Лишь незримая точка, что и есть «Я», и всепоглощающий безбрежный простор Вселенной …
****
Я потерялся во времени и совершенно не мог определить сколько верст мы проехали.
Савелий, обернувшись ко мне, указал рукой: «Буря идет, барин».
Горизонт, закрашенный черным, малиновые всполохи сквозь плотную завесь туч и их неминуемое приближение.
Вот и солнце, набросив черную накидку, растворилось в адском цвете идущего ненастья.
Воздух задрожал от близких громовых раскатов, завибрировал в ярких вспышках близких молний и замер на мгновение, дабы тут же разразиться адским гласом.
Рвануло, полыхнуло разом!
И уж нет ничего вокруг, только яркое пятно, слепящее больно глаза и дикий треск, повергший в страшное небытие. Неведомая сила подхватила, закружила, понесла…
Дивной лазурью смотрится небо, и так оно глубоко, что и себя не ощущаешь. Ты, есть пылинка, плывущая в безбрежном океане, атом, затерявшейся в бездонье.
Вон, жаворонок высоко, а вот ворона пролетела и, вроде, по лицу крылом задела, и вот и во второй, и в третий раз! Я отмахнулся, в надежде ухватить злодейку и услышал свое имя.
- Барин, Петр Ляксеич,- тряс меня Савелий, - живы ли?!
Грязное лицо в слезах, в комьях грязи борода.
Я огляделся. Тело мое в грязной луже и стоило лишь повести головой, как я чуть не захлебнулся густой жижей.
Савелий, ухватившись за сюртук, потащил меня по безбрежной хляби. Я попытался встать и вновь потерял сознание.
Очнулся на палатях, длинная шерсть тулупа неприятно щекотала нос, запах овчины и кислого кваса возбудил дыхание, я закашлялся.
- Ожили, барин,- лохматый Савелий поднес ковш с водой, 0 ох, напужали Вы, меня, Пётр Ляксеич, думалось, Богу душу отдадите.
Он часто крестился, глядя на икону, а я, понять не мог, кто из Всемогущих не позволил мне оказаться на Том Свете.
- Трое суток в беспамятсве, ужо и не чаял живого увидеть, - причитал Савелий, вытирая рукавом слезы, - как прихватила лихоманка, до сего часа и дыхания Вашего не слышал, и к сердцу ухо прилаживал - молчит, только, что тело теплое, - а так, хоть на погост..
И зашелся в рыданиях мой верный друг, раскиселился барышней . Руку мою к груди прижимает и слез не стыдится.
К полудню я был полон сил.
Утратив в непогоде всё, и оставшись при документах, и нескольких рублях бумажных денег, я решил сию минуту продолжить путешествие.
К утру следующего дня мы въехали в уездный городишко, и расположились в приличной гостинице, где мое «состояние» позволяло прожить лишь пару суток.
Я нуждался в деньгах и знал, как можно их добыть.
С помощью добрых гостиничных служителей, выяснив кто в городе был лучшим из врачей, я отправился к нему с посещением .
В апартаментах городского эскулапа приняли меня неохотно.
Видимо мой вид не давал повода к поживе, и доктор долгим отсутствием предполагал избавиться от неугодного пациента.
Наконец, пригласил в кабинет и объявил приличную сумму, предупредив, что уплатить придется загодя.
Пожилой, с седыми, длинными, как стрелы усами, он нервно постукивал пальцами о столешницу, ожидая увидеть означенную сумму.
- У меня к вам деловое предложение,- начал я.
Старик удивленно глянул поверх очков, онемев от эдакой «жалобы».
- В вашей практике, верно, имеется случай с неизлечимым больным, чьи родственники готовы пожертвовать состояние ради выздоровления близкого человека. Я готов помочь, поделившись с вами разумным процентом.
- Я, не лечу психических болезней, - промолвил нервно старичок, презрительно фыркнув. Встал из-за стола, давая понять - консультация окончена.
- Напрасно. Однако, не понизив ставки, я смогу к этому дать совет по избавлению вас от старого геморроя, воспаления простаты и болезни поджелудочной железы, которую вы принимаете за расстройства печени, а так же, укажу активные места с помощью коих, позволительно будет избавиться вам и от поясничных болей, а не лечить почечные колики.
Усы эскулапа вмиг обвисли, утратив кавалеристость.
Глаза округлились странно, рот приоткрылся, и нос заострился от удивления. Он вернул в кресло свой зад, суетливо перебирая тощими пальцами носовой платок.
- Как это возможно? Кто вы?
Тощие веки его сморгнули, глаза стеклянно замерли, а тонкие губы шевелились безмолвно.
Я подал ему стакан с водой. Старик, не отрываясь, осушил его и безвольно промолвил: - я согласен.
Посещение было назначено к вечеру.
К заходу солнца мы встретились у кованных ворот великолепного строения и были приняты тут же.
Шикарные апартаменты, слуги в ливреях, богатое убранство великолепного дома, неожиданно пробудили страстное желание взять отсюда больших денег, а то, и разорить это великолепие громадной суммой, в коей мне явно не откажут.
Я взалкал, возжелал впервые в жизни, и теперь, всё более проникаясь мерзким чувством, не узнавал себя. Нервничал, и не мог осознать, почему столь низкое желание овладело сознанием.
Никогда, никогда ранее не было и мысли об обогащении. Я жалел страждущего, переживал, болел с ним и, предвидев час его ухода, словно умирал, а возродившись, страдал от жуткой немочи, и при этом, радовался за вернувшееся к пациенту здоровье.
Да, я брал деньги, но никогда не обозначал сумму.
Мой дар окрылял, я чувствовал своё предназначение и никогда не отказывал бедным, исцеляя недужливых за признательный поклон, молитву, обычную благодарность.
И теперь же, ничем не мог оправдаться, разве, недавним падением с неба в мерзкую слякоть.
Хозяйке эскулап представил меня профессором из Петербурга, от чего стало неловко, ведь я едва выглядел на тридцать лет.
Глаза её, красивые и светлые, обрамленные черными ресницами, смотрели без всякой надежды.
- Мы уже не надеемся ни на что, но и никак не можем свыкнуться с предстоящей утратой, и если вам, профессор, удастся хотя бы облегчить состояние мужа, я буду благодарна несказанно.
Красивое лицо не выражало эмоций. Либо женщина ожесточилась душой в бесплодной борьбе с недугом близкого, или же умело скрывала свои чувства.
Мы вошли к больному.
Худое, желтое лицо, застывшее маской страдания и боли, тонкие руки, пальцы, лишенные здоровой полноты, замерли на груди.
Крылья носа трепетали в частом дыхании, на щеках малиновые пятна – все признаки скорого ухода.
Я испросил позволения остаться наедине со страждущим. Ему оставалось жить несколько часов.
Тлен ощущался вокруг.
Тонкая, едва видимая нитка ауры трепетала прерываясь, меняла цвет и форму. Стоило мне приблизиться к больному, и я ощутил его состояние с момента заболевания и одновременно увидел его смерть, вычислив её до секунды.
Понятная мне картина болезни позволяла остановить процесс, приблизившись к последней точке отсчета, и сдвинуть её до последнего предела, длинною лишь в один год.
Я не в силах был преодолеть этот рубеж, и с недавних пор мог лишь сокращать его по своему усмотрению.
Передо мной, в бескрайнем пространстве, медленно вращались глаза пациента, и я понимал их до последней клетки, ощущая все виденное ими в одно мгновение.
И теперь стоило лишь прикоснуться к умирающему, в местах мне известных.
Глубокий вдох: малиновые пятна сменились румянцем, морщины на лице разгладились, веки затрепетали и, выдохнув, больной открыл глаза.
Запавшие щеки обрели упругий вид, теперь уже влажные глаза с удивлением разглядывали меня, а ожившие тонкие губы затрепетали в желании задать вопрос.
Я приказал ему спать и вышел к очаровательной хозяйке.
Она встретила меня холодным взглядом, всё же расценив мое пребывание, желанием лишь взять денег за ненужное посещение.
Я ощущал страдания прекрасной дамы от неминуемой кончины близкого ей человека.
В доме были готовы к печальному исходу, но боялись в этом признаться.
Я сел в кресло и тут же заметил в глазах её изумление, а глянув в зеркало, в отражении увидел своего двойника лет пятидесяти от роду.
Внезапно открылась дверь комнаты: мужчина в длинной ночной рубашке с удивлением разглядывал собравшихся.
Дама вскрикнула и потеряла сознание.
Мой подельник, как слепленный из воска, замер с открытым ртом.
Сильною женщиной хозяйка оказалась: и пяти секунд в беспамятстве не была. Лёгкою походкой к мужу приблизилась, за руки взяла, целует, слезами их умывает.
Удалились они в покои, а эскулап мой слова вымолвить не может: пялится на дверь и, вдруг, креститься взялся. Шепчет непонятное, головой кивает, как болван китайский.
А я, лицо ладонью прикрываю и в зеркало глянуть боюсь, поворотился все же, а в отражении вновь я молод, и красивее стал. Теперь, уж поднес доктору склянку с нашатырем: вдохнул он, закашлялся, слезы градом, платок прикладывает, и вдруг задрожал телом, как припадочный.
А вскоре хозяева вышли.
Её глаза в свете свечей искрятся огнями бенгальскими, и столько счастья в них. Я и не видывал ранее глаз таких. Он же, совершенно спокоен, но чувствую: невдомёк ему…
- Как можно так, доктор, - обратилась ко мне красавица,- одним присутствием, без порошков и микстур, касанием рук, избавить от сквернейшего недуга? Вы, верно, добрый колдун? - А сама в глаза мне смотрит, не моргая, как в душу заглядывает.
Вот уж где, и есть, взгляд колдовской! От глаз её, чувствую, в безумство впадаю, растворяюсь в сиянии их, и уж голова закружилась, и такое чувство во мне проснулось, такая дьявольская мысль промелькнула, от чего и стыдно стало: а ведь... и моею с нынешнего дня стать могла, красавица.
И, не думая, рекомендации скороговоркой вещаю, а слова сами льются и неведомо мне, что далее скажу. И уж сказал вроде всё, а тараторю ненужное и боюсь ляпнуть лишнего.
Остановился, а глянуть на красавицу не смею. Отвожу глаза, как ребенок стеснительный. Так и откланялся, не приблизившись, не поцеловав руки, лишь предупредил, что завтра к полудню буду.
И вот, иду в одиночестве, стучат каблуки по мостовой, а ног под собой не чую, глянул вперед: темная аллея полной луной, сиреневое небо, моргает миллионами звезд, рассматривает меня, и от того неприятно стало, будто голым перед небесами предстал. И теперь видит Вселенная все червоточины мои, осуждает за мысли и помыслы, супротив моей воли нечестью навязанные, и ветерок листвой шелестит осуждающе.
И так мне на душе тяжко стало, так закручинился, хоть вой! Захотелось бросить всё, отказаться от дара навязанного, и бежать, куда и самому не ведомо.
Так и шел, незнамо сколько до гостиницы, и лишь в комнату вошел, упал на кровать тюфяком, забылся во сне.
Проснулся поздно: слабостью разбит, что старик древний. Встать не могу, валюсь чурбаном. Комната переворачивается, кружит обстановку.
Вот уж и кровать вторая рядом, и не пойму на какой я из них.
Стульев с десяток, у стола хороводят. Не разобрать, куда ступить можно и с потолка не свалиться.
Окна чёрными дырами смотрят, и дверь хохочет безмолвно. Тянусь к ней, за ручку ухватить пытаюсь, а она изгибается и дразнит меня ею.
Хочу глаза закрыть, дабы чертовщины этой не видеть, а не могу: глаз-то у меня нет!
Зеркало рядом проплыло, пастью серебряной глянуло, и не отражает ничего…
Очнулся я в карете. Старик-доктор бормочет что-то, в глаза мне заглядывает.
У дома пациента только и пришел в себя.
На улице тополя-великаны листвой шелестят, лучи солнечные в них паутиной путаются и аромат - как в раю оказался.
На крыльце хозяйка: улыбается, руки протягивает, шагнула вперед и столько в ней стати, величия: царица, богиня!
Приветствую хозяйку, извинился, что в дом пройти не могу, извинился и во второй раз, отказав в объяснении сего поступка и, получив свои деньги, покинул это место, дабы не вернуться более никогда.
Необычное, чувство не давало покоя. Прежде, я не понимал любви и даже насмехался над страдальцами и возвеличивателями переживаний этих, был совершенно холоден ко всему женскому и не представлял их в своей жизни, не нуждался, и более того: здоровые особи меня раздражали.
Образ матери согревал, и никто не мог затмить его в этом мире.
И так, ни единожды не поцеловав, ни обняв, ни вдохнув аромата женского тела, я прожил все эти годы, объясняя женское присутствие, лишь необходимостью продолжения рода.
Внешность молодой хозяйки преследовала меня. Я различал цвет её глаз, трепет губ в красивой улыбке, аромат чудного водопада черных волос, видел изящные пальцы, слышал музыку её голоса, ощущал тепло тела. Мне казалось, я не могу существовать без неё, и готов молиться на него, словно на икону.
И так, рассуждая, я задремал.
Проснулся от громкого храпа.
Ночь прохладной свежестью веет, звезды в чёрном бархате небосвода плещутся, а Савелий на облучке, бормочет пьяно и храпит безбожно, свежесть степную перегаром отравляет!
Толкнул в сердцах друга своего: свалился он мешком, чертыхнулся, креститься взялся неистово, кланяться, да и ткнулся лбом о колесо. Крякнул, усевшись в дорожную пыль, и уставился на меня изумленно.
- Прости барин, Петр Ляксеич, прости, батюшка, черт попутал, видать лишку взял. Не рассчитал, малость.
Но, уж больно вкусна «ежевичная», зараза!
Не упредил Елисей, что крепка она! Сунул четверть, в благодарность, мол, хозяйка жалует.
А оно вона, как вышло, не настойкой оказалась. Но вкусна, стервь!
Я готов был отхлестать прохвоста, не упомяни он хозяйку: тут и злоба прошла, и вновь к её образу вернувшись, грустно стало.
- Не гневись, Петр Ляксеич, доберемся скоро до жилища какого, переночуем, а поутру и в путь. Щас, огонек где примечу, там и будем.
Не прошло и получаса, наткнулись мы на светлую мазанку.
Окошко блестит от звезд небесных, а с ними и месяц рогатый любопытный.
Занавеска шевельнулась. Кони фыркнули, затрясли мордами, суетно ногами перебирая, глазищами заблестели.
Савелий не церемонясь по стеклу застучал, на двери засов брякнул: в двери старуха показалась
- Заходи батюшко,- приглашает, вроде ждала, старая, гостей.
- А ты, анчутка, в повозке переспишь,- указала Савелию,- да, и четверть у порога поставь.
На меня взглянула, улыбнулась тонкими губами, дряблые щеки задрожали, глаза щёлками, носом повела, принюхиваясь.
Вошел я в темные сенцы и чувствую на плече тяжесть колючую.
Вздрогнул, холодом повеяло жутким, тут и дверь в горницу отворилась. Ослепило светом ярко, ароматом дивным повеяло.
Смотрю: предо мной девица в тонкой рубашке батистовой, косу белую пальцами точеными перебирает, улыбается, руки ко мне протянула, приблизилась, обняла и в губы поцеловала.
Закружилась голова, ноги ватные, а душа затрепетала и вот, уж себя не ощущаю: растворился в благости сладостной…
Чувствую кожу бархатную, дышу ароматом медовым, в волосах льняных путаюсь, а глаза открыл, предо мной старуха, лицо в скверной улыбке морщит.
Зашлась хохотом ведьма, колючками в спину вцепилась, тащит к своей груди костлявой,
и вот, уж сил нет, и не сладить с ней, а она трясет меня ..
- Барин, барин.
Глаза открыл, Савелий за плечо теребит.
- Проснись, Петр Ляксеич, ось сломалась. До деревни пару верст пешком идти придется.
Славный вечер.
С пригорка в далёко степь бежит, края земли не разглядеть. Колышется травами высокими – как дышит, моргает цветочным раем, щебетом птичьим речь ведет. Зорькой вечерней улыбается, небесами голубыми прикрывшись, что девица платком шелковым.
И не надышаться ароматом, не наглядеться картиной дивной.
Вот и деревенька с полусотней дворов, усадьба в зеленом саду.
Поодаль, банька дымит, И кажется мне, березовыми дровами она топится. И таким духом повеяло, что уж в пару себя представил с веником дубовым.
Рядом амбулатория в крепкой избе, здесь и помощи испросить решил.
Чистые сенцы, каморка под аптеку, дверь в комнатку приоткрыта; заглянул.
За столом невзрачный мужичок в белом халате из блюдца чай откушивает.
Кот рыжий о ногу трется, вот уж на задние лапы встал, лапкой по коленке мужику стучит аккуратно и в глаза заглядывает.
- Доброго здравия, вам, - поздоровался я.
Мужичок и не шелохнулся, громко чаю отхлебнул, отозвался пискляво:
- Нетуть приема, к завтрему приходи, не пожжей обеду. Нынче на профилактике я - крякнул слегка, щипчиками откусил кроху сахарную, закинул мелочь в рот и зачмокал сладко губами.
- Позвольте представиться …, - не обращая на сказанное, отрекомендовался я…
-Ох, дохтур, а я-то, со слепу за больного вас принял, - засуетился, очки круглые к лицу приложил, крошки со стола стряхнул.
- Вы проходите. Парашка, стулу гостю дорогому! Прибор к чаю справь, да, самовар поставь заново! – крикнул в открытое окно и, приблизившись, протянул руку.
Невысокого роста, худой, лицо в морщинах. Сквозь толстые стекла смотрит, улыбается глупо, а в глазах столько подобострастия…
- Степан Фомич Ляликов, фельдшер,- представился эскулап.
- Здесь, в глуши человека образованного и не ждешь, и не ведаешь, встретишь ли, а уж доктора и вовсе. В последний раз-то, лет пять тому, по зиме, заезжал к нам Аркадий Львович Собак, доктор земский, душа человек, надо сказать! Так, приехали на санях одноместных! Шикарные сани! Полозья не кремлевы, с березы. С боков-то скобы медныя, а с зади тесьма с кистями. Хоть и красивы санки, да мелковаты.
На завтра, к обеду, собрали ему в дорогу, чего Бог послал, да не уложить всю провизию! Пока маялись, завертка с оглобли и лопнула. Ох, беда.
Да, кузнец наш, рукодельник-мастер, скоро и поправил. Довольные, Александр Львович, остались, обещались к лету, да, видать забыли.
-Так, и у меня беда с повозкой, - прервал я фельдшера, - ось лопнула.
- Да- а, конфуз неприятный,- озадачился Фомич, - кузнец-то наш, намедни представился.
«Антонов огонь»: сгорел в трое суток, упокой его душу грешную…
В Портовке кузнец имеется, верст пятнадцать будет. Не тужите, пошлем, суток за двое справится.
Вот и вечер прохладой повеял. Берёзы к земле кланяются, трепещут листами легко - шепчутся. Солнце устало из-за рощицы глянуло, ко сну лучи собирает.
Глупая курица квохчет, бисерный глаз таращит, цыплят кличет, а те горохом по двору, пищат глупые и от сытости к мамке не идут.
Серый кот, на тын взобравшись, жмурит хитро глаз зеленый, да на воробушков злыдень поглядывает, а тем и невдомек: полощут перья в пыли, чирикают весело, друг перед дружкой кавалерятся.
Тут, сорока белым боком повернувшись, на крышу уселась и вот солому теребить: клювом тянет, лапками упирается, хвост кверху. Да нет, и не солому вовсе! Ухватила что-то воровка, сверкнула вещица в последнем лучике солнечном. Взмахнула, картавая крылами, и не узнать уж, что спрятано было.
За огорожей топот раздался.
Внеслась во двор тройка чалая, карета заскрипела. Встали кони в клубах пыли, сурово глянули, ноздри раздувая, заржали недовольно, фыркнули, мордами затрясли.
Из кареты давишний пациент мой выходит, руки протягивает, а на самом лица нет.
Шагом быстрым приблизился, скороговоркой твердит однообразно: «Пётр Алексеевич, беда, беда!»
Слезы в глазах, и столь в них печали горькой.
- Едем, сию же минуту, едем, не мешкая! Мария Ивановна при смерти.
И брызнули слезы из очей, потекли по скулам, а он, не стыдясь, не утираясь, глянул на меня и забился в рыданиях горьких. Упал на колени, склонил голову низко и твердит одно, умоляет.
Неловко мне стало. А тут и Леликов столбом каменным застыл.
Веками хлопает глупо, рот, что ворота открытые.
Да, вдруг, и дошло до меня о ком речь, и сам еле на ногах устоял.
Вот бы, где и опереться на что! Обмякли ноги, не чувствую их, холодом повеяло, и в жару летнюю, так морозно стало! Зуб на зуб не попадает, и понять себя не могу и осознать, сказанное.
И вот, вмиг узрел комнату, где страждущая на ложе возлегает.
Бледное лицо чертами заострилось, губы синие, глазницы глубокие, кожа тонкая, что пергамент воском напитанный, напряглась и вот-вот лопнет! Сам и вскрикнул!
Предводителя поднять теперь пытаюсь, тут и Фомич нас поддерживать взялся, а что делать и не знает.
Вот, так, как пьяных ухватил, а куда вести, иль усадить где, и не ведает.
Понятно, с человеком знатности такой и не говаривал упреж, а тут, вот и за руку взять пришлось.
Савелий, невесть откуда взявшийся, дверцу кареты отворил, усадили нас, чурбанов недвижимых.
Щелкнул кнут пронзительно, сорвалась карета, как сотней запряженная и вот, несемся в сумерках по дороге наезженной.
Возница хлещет коней немилостиво, прикрикивает, вожжами подшевеливает. Фонари с кареты тусклый свет по обочине льют: дорога под нами в движении и кажется - назад двигаемся.
Попутчик мой в горе-печали: то зальется слезами горькими, а то причитает, да молится.
А мне и не жаль его. Ощущаю неприязнь и ни успокоить его не желаю, ни заговорить.
Вот, так неожиданно понял: ревную, и к человеку, дурного мне не сделавшего, отвращение чувствую.
Любовь, что открылась неожиданно, с ревностью в обнимку взялась меня мучить.
Сам себя не узнаю. Никогда худого не желал никому, а теперь не понять, что сделалось.
Чувствую: не выдержу, невмоготу рядом быть, одним воздухом дышать, иль его вытолкну, либо сам на ходу в ночь...
За что мне испытание такое? И не пожаловаться никому, не исповедоваться, и к Богу не обратиться.
И так, проклиная себя, сгорая от ненависти к человеку её не заслужившего, мы, наконец, остановились у знакомого дома.
В предрассветных сумерках прохлада и аромат утренний проснувшийся отрезвили и невыносимо стыдно от недавних мыслей и желаний, развратно сознание томивших.
Меня провели в покои и оставили наедине с больной.
И лишь приблизился я к ложу, черные локоны её, в мгновение свились в мелкие косицы и, расползаясь змеями, шумно упали на пол.
К ногам моим, покачиваясь, катилась широкополая шляпа.
Я не ощущал тела, не осязал себя, душа теперь не мне принадлежала,
и видел я Всё разом, и слышал колдовской голос демонического оргАна.
Музыка наполняла пространство, восхищая мелодичностью и вдруг, всклокотав гневно, обрушилась, сотрясая сущность.
Теперь, я есть та, меньшая из толики демонически восставших звуков, беснующихся в чёртовой фуге, в миг разметавшей мир на атомы …
Луч солнечный пронзил пространство, пылинки в нём кружились медленно, теряясь на границе с черной бездной.
И вот, предо мной прекрасное лицо в румянце алом, обласканное нежностью рассвета, и губы в лучезарнейшей улыбке. Ресницы влажные трепещут нежно, и две прозрачные слезы от влаги той родившись, застыли вдруг и обратились в жемчуг.
Я возложил ей руки на чело и медленно, в сатанинском восторге, без сожаления провел их к подбородку.
***
Кривая кардиограммы обратилась в ровный луч, однотонно загудел зуммер. Старик выдохнул шумно …
Я потянул простынь к его лицу, намереваясь прикрыть, как и полагается в таких случаях, но вдруг, редкие ресницы его затрепетали, и глаза, открывшись на мгновение, сверкнули адовым огнем …