Два закадычных друга Кузьмич и Тимоня никуда не спешили. Покончив со своими делами, они сидели на своём излюбленном месте – на лавочке под черёмухой - и беседовали, а по-деревенски - трёкали. Обоим старикам было под семьдесят. Они дружили c тех пор, как Кузьмич приехал в деревню работать электриком. Тимоня похоронил жену пять лет назад. А Кузьмич потерял свою ещё в молодости - умерла при родах. С тех пор так и жил бобылём. Были в деревне одинокие женщины, которые заглядывались на него. Да и как не заглядеться! Ладный из себя, рукастый, домовитый. Деревенским зубоскалкам ничего не стоило зацепить его:
- И чего это ты всё бедуешь один, а? Такой справный! А ведь, поди, около тебя и погреться ещё можно!
И они старались приманить его разными просьбами о помощи в хозяйстве. Он никому не отказывал, помогал, но серьёзных отношений за этим не следовало, чего многие не понимали.
Были друзья совершенно разными по всем статьям и, наверное, поэтому удачно дополняли друг друга. Тимоня - сухонький, лёгкий, другу – по плечо. Ходил он в своей неизменной ушанке, одно ухо которой непременно торчало вверх. Только в жаркую погоду надевал кепку с надписью «Речфлот», к которому не имел ровно никакого отношения. Это был подарок одного знакомого речника, который привозил весной грузы на катере. Выцветшая кепчонка несколько смешно смотрелась на фоне длинных седых волос и жиденькой бородёнки, но её хозяина это нисколько не смущало.
Никто и никогда не звал его Тимофеем. «Тимоня» было для него в самый раз. Впору, как говорят, потому что соответствовало и росту его, и характеру. Всё одно как валенки, обношенные и оттого ладные, которые и менять не хочется. Подшил – и дальше. Он любил прищуривать один глаз, отчего лицо его становилось лукавым. Можно было подумать, что он знает что-то такое, о чём не догадываются остальные.
Тимоня любил военные фильмы и просмотрел «до дыр» все, которые привозили в деревню. Результатом этой любви стала привычка вставлять в разговор, причём, со знанием дела, военные слова. Вообще, его речь достойна отдельного разговора. Она даже по деревенским меркам была неправильной, да ещё и такой же шебутной, как он сам. Откуда-то появлялись «самодельные» словечки, коих не найдёшь ни в одном словаре. Неправильно ставилось ударение, да и других отступлений от норм живого великорусского было немало. Матерщины он не терпел, особенно со словом «мать». Тут Тимоня заводился сразу:
- Мать – это святое, это жисть всему! Все мы - от матери, да и уйдём опять же в неё, в матушку – землю. Негоже так подличать. Мы ж не скотины какие! – возмущался он. При этом работала мимика лица, он махал руками, поводил плечами. И всё это делало его речь образной, живой и очень забавной, в чём, собственно, и заключалась её прелесть. Этот язык, созданный им самим, служил не просто для общения. Тимоня и страдал, и радовался, и мыслил только им. И суждено было этому языку дожить свой век с хозяином и уйти вместе с ним.
Кузьмич выглядел солиднее. Лицо его, обрамлённое тёмной, аккуратно подстриженной бородой, большей частью было сосредоточенным на каких-то хозяйственных заботах, но при разговоре с кем-то становилось безобидным и добродушным. Синие глаза до сих пор не утратили своей яркости. С годами к его возрасту добавились килограммы, никак, однако, не повлиявшие на его подвижность. Он был человеком совсем иного склада, нежели Тимоня. Главной чертой Кузьмича была основательность. И речь соответствовала внешности и характеру: зря слова не скажет.
Заводилой в этом тандеме был Тимоня. Его неуёмная натура постоянно требовала какой-нибудь деятельности, и потому голова рождала много идей. Они легко приходили и уходили, а некоторые из них так же легко воплощались в жизнь. Кузьмич строго подходил к идеям друга, иногда пытался отговорить от чего-то. Но – странное дело! – всегда сдавался, и друзья вместе шли «в бой». Умел Тимоня завести человека так, что бредовая идея начинала казаться обыкновенным делом. Много чего натворили они за эти годы, и дельного, и не очень. Бывало, и страдали от инициативы, которая, как известно, наказуема. Но случился в списке их славных дел один «подвиг», за который деревня была им благодарна. А произошло это так.
На лето в деревню съезжалась молодёжь. Кто-то привёз волейбольную сетку и мяч. Ровных лужаек в деревне раз – и обчёлся. Вот и устроили площадку в самом центре, у клуба. И такое тут началось! Старшее поколение в деревне рано ложится спать и рано встаёт. А молодёжи что! Гуляют до первых петухов, а потом отсыпаются. Да и то сказать: при их молодой-то силе им и двух-трёх часов для сна хватит. Вот и нашла коса на камень. Старики укладывались на ночь, а молодёжь после кино начинала в волейбол играть. И били парни и девчонки несчастный мяч да ещё рёвом сопровождали каждый гол, победный или неудачный. Какой тут сон! Особенно возмущался Поликарп, живший ближе всех к площадке. Он выходил и высыпал на игроков весь свой запас ненормативной лексики. Никакие словесные «увещевания», однако, не помогали. А что, всё законно, имели право.
- Дядь Поль, разве мы виноваты, что в деревне одни горки? – говорили одни.
- Забыл, как сам был молодым? – вторили другие.
- Что-то ты, дядя Поля, днём на сенокосе вон какой добрый, а по ночам всё ругаешься! – шутили третьи.
- Вот лешаки! Ничё не понимают! – разводил руками Поликарп, заходил в дом и в очередной раз пытался заснуть. А сон всё «ходил мимо», и однажды Поликарп, заведённый вконец, взял в руки свою излюбленную «подругу» - гармошку и пошёл с ходу сочинять частушки. Равных в этом деле ему не было. Он мог целый час петь и свои, и не свои частушки, ни одну не повторив дважды. Открыв окно настежь, он начал выдавать перлы:
В нашем Светлом Роднике,
Что на У’нье на реке,
Разразилася беда –
Нет покоя никогда.
Но девчонки и парни тоже не лыком шиты. Чай, в деревне родились и выросли! И пошло соревнование: кто кого перепоёт.
Белы ночи, белы ночи
Скоро уж закончатся,
Взапертях сидеть нет мочи,
Погулять-то хочется!
Эх, вы, девки – зубоскалки
Да ребята жеребцы,
Вам по з…це бы скалкой…
И куда глядят отцы?
Наши матери-отцы –
Люди с пониманием,
Никогда не скажут «цыц»,
Сами гулеванили.
Ох, чёрт вас дери!
Спать деревня хочет.
На руках-то волдыри
От мяча повскочут!
Гармонист, ты, гармонист,
Рубашечка зелёная,
Не у тя ли, гармонист,
Крылечко развалённое?
Обалдевший Поликарп посмотрел на свою зелёную рубашку и, высунув голову в окно, глянул на крыльцо, готовое отвалиться от стены дома. Вот черти, всё заметили! И пошёл наяривать дальше:
Девки – дуры, девки – дуры,
За парнями гонются,
А ребята – дураки
Пред имя’ фасонются.
На частушки озорные
Зря не тратишь невры:
Получаются сплошные
Полины шедевры.
Мы частушки отошлём
В главную газету,
Ты прославишься потом
По всему по свету.
Этот частушечный ринг продолжался два дня. Бессонница, как зараза, пошла гулять по всей деревне. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы за дело не взялись Тимоня с Кузьмичом. Друзья жили на краю деревни, поэтому шум не очень досаждал им. Но как не порадеть за страдающих односельчан! И пришёл день, когда Тимоня заявил:
- Всё, Кузьмич, объявляем издевателям партизанскую войну!
Для начала ночью сняли сетку. Но к вечеру на её месте уже была натянута не новая, но крепкая рыболовная сеть. Старики прикинули, сколько в деревне этого добра, и поняли, что не совладать им с таким количеством, и война затянется надолго.
- Не, Кузьмич, неправильный ето тактический ход, - почесал затылок Тимоня.
Сетку ночью вернули, зато подпилили один столб. При первой же игре сооружение рухнуло. Но что стоило молодым подремонтировать своё детище! Потом диверсанты и столбы уволакивали, и окопы, то бишь ямы, копали. Только до мяча не могли добраться.
- Берегут, ровно червонец золотой, - недовольно пыхтел Кузьмич. А у Тимони аж руки чесались:
- Ткнуть бы его шилом, чтоб сдохся и улетел лепёшкой куды ни то!
Ребята и девчонки сразу же выследили вредителей, но не возмущались. Они словно забавлялись, наблюдая за стариками и позволяя им делать благое дело. Вся деревня утром с интересом бежала смотреть: что же за ночь натворили диверсанты. Даже Поликарп, который всё так же не спал ночами, но частушек уже не пел, с интересом следил из окна за действиями Кузьмича и Тимони. Жена Анна, не выдержав, сказала:
- Ругался-то больше всех, а теперича подсматриваешь из-за шторки втихушку. Пошёл бы да помог.
- Сами справятся, они про войну всё знают.
Воевали молча, но упорно. Это было испытание на прочность: кто – кого. Первым не выдержал Кузьмич:
- Жёг бы я эту хренотень! Не управиться нам с имя’. У их силов-то поболе нашего.
Тимоня долго не думал:
- У меня идея образовалася. Давай перенесём всю эту надоедную хрень за скотный двор, к лесу. Плацдарм там – ровнея не придумаешь. Пущай комаров кормят да волков отпужают. Всё польза какая ни то! А овцам и телятам эта канонада – по одному месту.
Сделали всё путём, как было. А на прежнем месте вкопали указатель, стрелка которого была направлена на новое место дислокации. Кузьмич для пущей важности куском угля нацарапал на указателе: «Старики – тоже люди». На том война и закончилась. Неизвестно, что подействовало: то ли молодёжь оказалась хлипче стариков, то ли «люди с пониманием» усовестили наконец своих чад, то ли новая площадка пришлась по душе. А, может, просто, пока воевали, белые ночи незаметно растаяли. Но молодёжь приняла этот вариант, а деревня обрела долгожданный покой. Победители ходили гордые и свысока смотрели на тех, кто раньше не воспринимал их «добрых дел». Для этого Тимоня, как только можно было, задирал голову и старался незаметно привстать на цыпочки.
- Ну, чё, разве ж идея моя была худа? – уколол он друга.
- Ну, тут ты молодец, чё говорить! И где раньше–то был? Столько сил и времени потеряли, – посетовал Кузьмич.
- Тама же, где и ты. Зато повоевали, а то уж и позабыли, как ето делается. Давно военного кина не привозили.
Вскоре после этого привезли в деревню фильм «Старики-разбойники». И кто-то из односельчан по окончании его на весь зал сказал:
- Аккурат про Тимоню с Кузьмичом!
Так и закрепилось за ними прозвище «Старики – разбойники», чем они чрезвычайно гордились.