Когда мне было два с половиной года, я не знала, что сказку про Липунюшку написал Лев Николаевич. Это была папина сказка. И сказка про былинку тоже. Слушать их я готова была часами. Стоило папе договорить последнее слово, и он мог начинать сначала. По-моему, он больше никаких сказок не знал. Откуда он взял те две древние истории, неизвестно.
Папа работал главным агрономом в совхозе и летом, в страду, уставал как чёрт. Он приходил никакой, наскоро ел и валился на диван. Я была сознательным ребёнком, «умным», как утверждает до сих пор моя мама. Она даже считает, что в детстве я была умнее, чем сейчас. Иногда, при определённых обстоятельствах, и мне так кажется.
Так вот, я терпеливо ждала, когда папа доест и ляжет. Вот тогда наступало моё время. Я была уверена, что папа соскучился по мне: он ведь меня весь день не видел!
И тоже лезла на диван. Не открывая глаз, папа сажал меня к себе на грудь. Папа был большой, сильный, с широченными плечами. Над диваном висела папина фотография, где он в бескозырке. В армии он служил морпехом. Я сидела, вытянув ноги вдоль папиной головы, и босыми пальцами теребила его мягкие уши.
- Пап! Про Липунюшку.
- М-м-м…
- Пап!
- М-м-м…
- Ну, пап!
- Жил старик…, - говорит папа и начинает сопеть.
- Со старушкой, - говорю я.
Папа сопит.
- Папа! Старик со старушкой!
- …
- Ну, папа!
Я трогаю пальцем большой папин нос и даже надавливаю на него.
- М-м-м, - мычит папа.
- Старик со старушкой! Жили.
- Х-р-р…
- Папа! Давай дальше.
- Дальше… что там дальше?...
- И нету у них детей!
- И слава Богу… м-м-м…
- Пап! – Я сжимаю ладошками папины щёки и прижимаюсь носом к его носу. – Ну расскажи..., - добавляю я басом.
- М-м-м … что там... потом?...
- Ушёл старик пахать…
- О-х-х… м-м-м… - Папино лицо мученически кривится. Ему, видно, про «пахать» уже слышать не можется. – Лучше давай былинку…
- Сел воробей на былинку!... – с готовностью начинаю я. Пусть про былинку, какая разница! Я же говорю – слушать папу я могла сколько угодно. Его глуховатый, бесподобный, будто для сказок созданный голос завораживал меня, он до сих пор стоит у меня в ушах. – Папа! Сел!
- Бы-линка... бы-линка... качай ме-ня…, - с трудом шевелит языком папа.
- Не хочу! – радостно объявляю я.
- Рассердился во-ро…, - папа спит.
- Пап! Ну, не спи! – Я тру ногами папины уши, обнимаю его голову и смотрю ему в закрытые глаза. – Папул!
- Полетел к… м-м-м…
- К козе!
- Коза-коза, ид-ди… съешь… всё, дочь… сплю…
Я начинаю хныкать, хотя мне это строго запрещено. Мама называет это вымогательством и издевательством и другими плохими словами, но её сейчас нет, она вышла во двор прибраться по хозяйству.
- Коза-коза, иди съешь былинку, она не хочет меня, воробья, качать, - жалобно тяну я. – Да ну, не пойду.
Я сама уже почти сплю. Я падаю на папино лицо и сонным голосом безнадёжно продолжаю:
- Рассердился воробей, полетел к волку…
- Пш-ш-ш…, - пыхтит из-под меня папа.
Мы спим. Заходит мама, освобождает папу, раздевает меня и укладывает в кровать. Сказка не получилась. Сегодня. Но бывали вечера, когда папа приходил уставший, но живой. После ужина он сажал меня на колени и своим неописуемым голосом вещал про крошечного Липунюшку, а заодно и про упрямую Былинку, из-за которой поднялся жуткий переполох. По ходу сказки папа перебирал мои пальцы. Этот палец - воробей, этот - коза. Мизинец всегда был Липунюшкой. Дубиной служил папин указательный палец. Я с восторгом ждала, когда папа взмахнёт ею и наведёт, наконец, порядок. Мама тоже садилась слушать и подсказывать, когда мы специально "забывали" слова.
Никто не умел рассказать так, как папа!
Конечно, позже я и сама рассказывала «Липунюшку» и «Былинку» своим детям. И чужим, когда временно работала в детском саду. Но где там…
Вот если бы папа!
Если бы папа...