Вьюжило. Повизгивая от удовольствия, пес Хаблау забрался в сухую солому в просторной конуре. Устроившись в тепле, он с благодарностью посмотрел на светящиеся окна хозяйского дома. В одном из них был виден сутулый и суетящийся Заур. Хозяин одиноко готовился ко сну.
Метель начала спадать, устало раскручивая снежинки вокруг уличных фонарей. «У-а!» - пес зевнул, прикрыл глаза и сладко задремал.
Вьюга осыпалась, искрясь на свету блестками снежинок, укладываясь в садах, меж домов, на улицах, стихала. И тем ясней сквозь нее прорвался плач женщины. Подхваченный другими голосами, переходя изредка в причитания, он потревожил чуткий слух Хаблау, и пес проснулся. Так было всегда, когда оплакивали покойников. Он выбрался из конуры. Собачья готовность идти на помощь человеку поторопила Хаблау туда, откуда доносился плач.
Открытые настежь ворота встретили его тягостным скрипом. Во дворе, ежась от мороза, стояли люди. Хаблау все так же чутко повел носом. Этот запах! Шерсть на холке вздрогнула...
Острым псовым обонянием он уловил его. Запах смерти уже был, оставляя отметины безысходности на лицах, на всем видимом и невидимом.
Хаблау беспомощно и тихо заскулил, словно горюя о том, что мог бы предотвратить страшное, но не успел. Затем, сидя в воротах, запрокинул голову, обратил свою горечь к небесам и завыл жалобно и протяжно, как волки в пургу.
От людей во дворе спешно отделился человек в тулупе, запахло овчиной.
- Пошёл, пошёл отсюда! - тихо сказал он.
Хаблау перестал выть, оскалился.
- Оставь его, Газиз. Он все равно не уйдет, - махнул ему кто-то из темноты. - Ты в нашем ауле человек новый и не можешь знать, что Хаблау - пес похоронный.
Газиз отступил:
- Странная порода. Похоронный?
- Да не порода это, - разъяснил все тот же голос. - Натура у него такая - сострадающая.
Газиз некоторое время удивленно рассматривал пса во мраке, после чего спросил:
- Может, его кормят на похоронах?
- Что ты, что ты, Газиз! - словно сказанное им было кощунством, развеял предположение кто-то другой. - Он эти два дня совсем не ест, скорбит, как близкий покойнику.
Утром, надрывно врезаясь в мерзлую землю, нарушая кладбищенский покой, на косогоре за аулом завизжала бензопила. Четверо рыли могилу: Амир, коренастый и большеголовый, орудовавший бензопилой, с крючковатыми и цепкими руками; Заур, хозяин Хаблау, с простоватым и добродушным лицом; Мет, полный, но подвижный, с шагом вразвалку; Инвер, молодой и проворный. Мороз крепчал. Отставив в сторону пилу, Амир потер заиндевевшую щетину, выдохнул:
- Так мы и до вечера не управимся.
- Насквозь промерзла земля, - поддержал его Заур, выворачивая ломом отрезанные куски литого чернозема.
- Знает природа, кому и что уготовить, - съязвил по привычке Мет.
- Ты это брось! - озираясь, словно, сказанное Метом, могло быть кем-то услышано, и наказание не миновало бы всех, пожурил его Амир. - Не говорят плохо о покойниках.
- Всех их ждет один конец, - не унимался Мет. - Кого сегодня, а кого днем позже, и не иначе.
Амир не ответил. Потом они продолжили копать, копали и молчали, и каждый долбил землю тем, что было у него под рукой - киркой, лопатой, ломом. Потом снова визжала бензопила, вспарывая землю аккуратными порезами, а они снова молчали, согбенно, под завывание набирающей силу вьюги, исполняя вековечную процедуру подготовки к погребению. Однако каждый не мог не думать в такие минуты о бренности бытия, смерти, о том, кому оказывают последнюю услугу. Вспомнил о нем и Заур. Позавчера Руслана Теучева нашли за аулом в собственной машине с простреленной головой. А до этого он утром приехал к Зауру и окликнул:
- Эй, бобыль, работа для тебя есть, запрягай кобылу!
Заур открыл дверь в сарай, в лицо повеяло животным теплом и сеном. Лошадь Аса повернула к нему голову, поводя ноздрями, потянулась к ладони. Найдя в ней кусок сахара, который хозяин приносил по утрам, слизала его грубым, шершавым языком. На пороге Аса по привычке остановилась и с надеждой бросила взгляд назад, в стойло, откуда за ней следовал ее полугодовалый жеребенок Шау-Шау. Его в сарае не было. Вчера Шау-Шау не вернулся с подножного корма. Скотину в последнее время воровали по ночам часто, а потому до наступления темноты Заур быстро собрался на поиски, обошел всю округу, но, вернулся, ни с чем.
- Пойдем, Аса! - хозяин тронул застывшую в ожидании лошадь, а потом, успокаивая ее и себя, добавил: - Найдется Шау-Шау, куда ему деться!
Аса понуро пошла за ним к оглоблям.
- К родникам гони! - усаживаясь в машину, бросил Теучев и отъехал.
Сани легко скользили по насту, унося Заура в ясное морозное утро с хладным, освежающим воздухом. Он недолюбливал Теучева, но не смог отказать ему, так как уже почти год не получал зарплаты в колхозе и перебивался такого рода заработками. Еще недавно Руслан Теучев был обычным парнем среднего достатка и ума, но потом, как только началась перестройка, быстро пошел в гору: купил автомобиль фантастических для обывателя форм и стал разъезжать на нем по аулу с видом человека, поймавшего бога за бороду. Может человек работать - пусть имеет все, что душе угодно, так Заур считал всегда. И не состоятельность Теучева вызывала неприязнь к нему, а то, что пришло с ней: надменность во взгляде, жестах, голосе. Руслан и его друзья из соседних аулов часто собирались в доме Газиза, человека в ауле нового и далеко не всем понятного. В отличие от местного начальства, приверженцев старой гвардии, которые после собраний расходились в изрядном подпитии, новые единомышленники уходили от Газиза серьезные и сосредоточенные. Однако это было на первых порах, пока они не подмяли под себя всю округу и крепко не стали на ноги. Потом же народ увидел их оргии с распутными женщинами, охоту князьков с беспорядочной стрельбой в окрестных лесах и полях. Они наступали, и таких людей, как Заур, аульчан невольно при этом охватывали страх и тревога.
- Деловые шалят! – с завистью говорил по случаю Амир, не скрывая своего восхищения к их бесшабашной жизни.
- Тьфу ты! - сплевывал Мет. - Совсем сняли с себя вожжи люди...
На подъезде к родникам Аса тревожно зафыркала и попятилась в оглоблях. Заур отвлекся от набегавших мыслей и воспоминаний, повел поводьями, стараясь удержать лошадь на дороге. Впереди на снегу были видны пунцовые пятна крови, невдалеке, отведя правой рукой куст боярышника, взмахами левой, его зазывал Руслан. Во всем облике Теучева было что-то от дьявола, от лукавого в лице, страшными экивоками соблазнявшего ступить в преисподнюю. Заур вышел из саней, приблизился к нему и посмотрел, куда указывал Теучев. О, мой аллах! Так вот какая работа была уготована ему! В зарослях, на запорошенном снегом лужку, с перерезанным горлом и ночью, застывшей в глазах, лежал жеребенок Шау-Шау...
- Кто это сделал? - тихо спросил Заур.
- Я! - ответил Теучев. - С оленем его спутал, подранил, зарезать пришлось.
- Тут никогда не водились олени!
- Ночь была, да и я пьян, с кем не бывает, - недовольно оправдывался Теучев.
- Пить надо меньше! - бросил Заур и направился к саням.
Теучев догнал его и грубо одернул:
- Неблагодарен ты, бобыль, а что, если бы я скрыл, пропало бы мясо?
Заур попытался освободиться, но Руслан, удерживая его, предложил:
- Я заплачу, бобыль.
- Разве в деньгах дело? - повернулся к нему Заур.
- В чем же тогда?
Презрительная усмешка застыла у Теучева на лице. Это окончательно рассердило Заура, и он, вспылив, бросил:
- Мерзавец ты, вот что скажу!
Коротким, тяжелым ударом Теучев свалил его с ног.
- Так-то для тебя лучше! - заключил над ним. - Знай свое место! Сегодня жизнь человека в грош не ставят, а он о скотине сожалеет.
Бросив Зауру на землю несколько крупных купюр, Руслан удалился. Легкий ветерок подхватил одну из них и опустил в лужицу у шеи Шау-Шау. Заур поднялся, болезненно потер подбородок и, шатаясь, пошел к саням. Голова гудела, как телеграфный столб, на душе было мутно.
Дома у ворот его ждали Хаблау и соседский малыш, пучеглазый Абрек. Заур зачерпнул у саней немного снега, поднес его к пересохшим губам. Приметив что-то в хозяине неладное, Хаблау побежал навстречу и, когда он вышел из саней, уткнул широкую морду в ноги. «Оставь, Хаблау, ничего страшного не произошло», - успокоил он пса.
- Дядя, а я конфет Шау-Шау принес, - засеменил к нему Абрек.
Заур присел перед ним на корточки. Малыш, как и Хаблау, был тем, кого он не желал бы расстраивать ни при каких обстоятельствах.
- Нет более Шау-Шау, - как можно ласковей сказал ему.
Абрек потупился:
- А где он, дядя?
- Убежал Шау-Шау с такими же жеребятами на зеленые луга.
- Зачем? - Абрек потер глаза, готовый вот-вот расплакаться.
- Жеребята всегда на луга убегают, - задумчиво ответил он, - чтобы потом вернуться к людям красивыми скакунами...
Вот об этом вспомнил под завывание вьюги Заур на кладбище. К полудню могила была готова. Зияя на снегу черным прямоугольником, она застыла в ожидании постояльца навечно, готовая укрыть его жирным и блестящим черноземом. В аул послали вестника. В нем последний раз взорвался разноголосый плач родственников, и черная змейка похоронной процессии потянулась на косогор к кладбищу. Впереди ее бежал Хаблау.
- Несут! - выдохнул самый молодой из них Инвер, словно ставя точку в работе и мыслях копачей, в жизни Руслана Теучева.
После небольшой паузы, то ли шутя, то ли всерьез Амир обратился к Зауру:
- Сдается мне, что пес твой в прошлой жизни был плакальщиком.
Заур промолчал, а Мет не замедлил вместо него с ответом:
- Плакальщик, насколько мне известно, в прошлом работа хорошо оплачиваемая. А Хаблау скорбит по каждому бескорыстно, искренне. Кому-то же нужно нас, людей, пожалеть, если мы сами разучились делать это.
Процессия надвигалась, торопливо меняя людей под носилками. Так же торопливо, после короткой молитвы на кладбище, передавая из рук в руки лопаты, Теучева закопали и дружно прихлопали лопатами холмик над его могилой.
Вечером Хаблау прибежал во двор первым, забрался в конуру, положил голову на лапы, пахнущие снегом, и сладко задремал. Было тихо, но потом чьи-то сапоги заскрипели по насту за забором. Хаблау вздрогнул и прислушался. Шаги были явно не хозяйскими. Скрипнула калитка. Пес выскочил из конуры. Во двор вошел участковый милиционер Осман. Это был долговязый человек, с размашистой походкой. Он строго прикрикнул на пса: «Сидеть!», направился к сараю и, освещая его порог фонариком, долго рассматривал следы Асы. Хаблау был псом законопослушным и узнавал аульских начальников по высоким шапкам, осанке и запахам одеколонов, потому и не бросался на участкового. Осман же несколько раз дернул дверь в дом, постучал в нее громко и, не получив ответа, ушел. Тревога охватила пса. Несколько дней назад Осман, страстный коллекционер оружия и заядлый охотник, уже приходил к Зауру. И между ними состоялся разговор.
- В прошлый раз, Осман, ты просил продать ружье, - говорил ему Заур. - Я не продал, сказав, что оно дорого мне как память об отце, который трофеем привез его из Берлина. Теперь же ты просишь продать Хаблау. Видано ли такое, чтобы друзьями торговали?
- Память, друг! - промычал, передразнивая его, участковый. - Слова все это, пустой звук! Посмотри на себя. Как перестал колхоз платить, в лохмотьях ходишь, крошки лишней в доме нет.
- Не слова это, Осман, и не пустой звук, - возразил Заур. - Я вот болел недавно, так Хаблау сам на охоту ходил, то зайца затравит и принесет, то куропатку. Он, как человек, Осман, все чувствует, а ты говоришь, продай.
Сегодня Осман, не как тогда, ушел внешне довольным, но, тем не менее, тонким псовым обонянием, сквозь запахи табака, одеколона, кожи, в которую он был одет, Хаблау учуял запах желчи. Пахнущие ею люди никогда хорошо не поступали. Пес это знал и стал беспокоиться о хозяине.
Ближе к полуночи вернулся и Заур. Хаблау бросился к его ногам и, стараясь обхватить их лапами, стал суетиться и скулить.
- Что с тобой, Хаблау? - присел к нему хозяин. - Не заболел ли ты, - потрогал его за нос, добавил, - нет, вроде...
Но пес не унялся даже тогда, когда Заур вошел в дом, продолжал скулить и стал скрестись в дверь.
- Да что с тобой? - Заур вышел на веранду и вновь присел перед ним.
Глаза пса тлели в ночи тусклыми огоньками...
Спозаранку Осман снова пришел. Но на этот раз Хаблау преградил ему дорогу, оскалился.
- Убери собаку! - крикнул он на порог Зауру.
Тот привязал пса. Они вошли в дом.
- Куда ты ездил с Теучевым накануне его убийства? - присев за столом и разложив какие-то бумаги, поинтересовался Осман.
Заур рассказал все без утайки:
- Он жеребенка моего на охоте подстрелил и хотел, чтобы я тушу забрал. А когда отказался, предложил деньги.
Осман сделал пометки в бумагах и продолжил допрос:
- Ну, и что было дальше?
- Я отказался от денег.
Участковый пристально посмотрел ему в лицо, снова что-то бегло пометил и спросил:
- А потом?
- Он ударил меня, - глухо ответил Заур.
- Значит, был мотив? - заключил Осман.
- Какой мотив? - догадка о том, к чему он клонит, обожгла Заура.
- Мотив убить его! - подналег Осман.
Заур вздрогнул и продолжил:
- Не скрою, будь тогда под горячую руку ружье, может быть, и убил бы. А так, скажу честно, нет на мне крови Теучева.
Участковый вновь что-то черкнул, а Заур невольно прочитал: «Склонен».
- Не верю я тебе! - укладывая бумаги в папку и давая этим понять, что допрос окончен, Осман поднялся. - Был я на месте убийства и там смотрел, откуда стреляли. Нет в округе охотника, кроме тебя, кто пользуется пулями, знаю точно, как нет и того, кто с такого расстояния может попасть человеку в голову.
- Но это мог быть и чужак, - попытался возразить Заур.
- Чужак? - усмехнулся Осман и почти в упор прошипел. - На твоей лошади? Подковы Асы на том месте!
- Она всегда на воле, - угнетенно сник он. - Могла просто пройти там.
- Просто пройти! - передразнил его участковый. - Собирайся! Повезу в районный отдел. Слишком много улик. Там разберутся!
Заур надел телогрейку, сапоги, собрал вещи в рюкзак и сел в машину. Они отъехали. В Хаблау окончательно проснулся дикий и свирепый зверь. Он несколько раз дернул цепь цыганской ковки, разорвав ее, перемахнул через ограду и помчался наперерез машине через поле, утопая по грудь в сугробах. Собачья ярость клокотала в нем и вместе с уходящими силами запирала дыхание, но он рвался из плена стихии и бежал, бежал, бежал... Даже то, что он не успел к дороге, когда пролетел вездеход участкового, не остановило его.
- Притормози, - попросил Османа Заур, - погубишь ведь собаку.
Осман нехотя остановился. Заур вышел из машины. Хаблау, усталый, и с той же тревогой, стал ластиться к ногам, чем очень растрогал его.
- Иди домой, Хаблау, - приказал Заур и потом, поднимаясь в машину, повторил более требовательно, безнадежно махнув рукой, - иди, я сказал!
- Трогательная сцена, - съязвил Осман.
Некоторое время они ехали молча. Первым заговорил Заур.
- Если вдруг что, возьми пса себе, - предложил он и тихо добавил, - если, конечно, пойдет.
- Э-э, нет! - криво усмехнулся Осман. - Теперь меня неправильно поймут.
А Хаблау первый раз ослушался хозяина и сидел на том месте до той поры, пока солнце не прибрало за горизонт свои лучи, а ночь не поглотила в заснеженной дали призрачную надежду.
К вечеру слух о том, что Осман арестовал Заура, разнесся по аулу. В это же время в дом к Газизу пришел Амир.
- Ну, что, упёк? - поинтересовался у него Газиз.
- А разве не слышал? - заглядывая ему в глаза, ответил тот и вальяжно, как человек, вошедший в общество, о котором давно мечтал, расположился на диване.
Газиз поднялся, вышел в соседнюю комнату, принес и передал Амиру пачку банкнот:
- Пересчитай!
- Деньги любят счет, - ответил Амир и расторопно зашелестел купюрами.
Он ловко пересчитал деньги крючковатыми руками, пальцы которых на это время вдруг обрели необычайную легкость и виртуозность, положил их во внутренний карман.
- Ты где этому научился? - спросил его Газиз.
- Деньги пересчитывать - дело немудреное, - ответил тот самодовольно.
- Я не об этом, - уточнил Газиз, - стрелять метко?
- В армии я был хорошим солдатом, - услужливо ответил Амир.
- А подставлять людей?
Амир обиженно захлопал глазами, но потом успокоился, и в надежде еще получить приработок отходчиво протянул:
- Опыт работы в следственных органах - на Севере.
- А ушел почему?
- Зарплата была небольшая, взятки начал брать.
- Я буду платить много, - заверил его Газиз, - только рот на замке держать надо.
- Могила! - ответил Амир и, попрощавшись, растворился в ночи.
Газиз закурил сигарету и долго ходил по комнате. Успешно завершив какое-нибудь дело, он всегда смотрел в прошлое, подводил итоги, определял будущее. Что он помнил из детства? Мало чего хорошего. Вспомнил ночи, когда засыпал под пьяное бормотание отца и тихие всхлипывания матери, бесцветные дни, лишенные как больших потрясений, так и радости. Он всегда стеснялся своих родителей, потому, что был изрядно честолюбив, - отца, который беспробудно пил на колхозной лесопилке, мать-телятницу - всегда придавленную заботами семьи. Нет, жить, как они, он не желал. И хотя из-за чрезмерного честолюбия часто ощущал дискомфорт в жизни, все же дорожил им, считая, что, благодаря именно ему, еще в ранней юности стал подумывать о своем более высоком предназначении. И он не только думал, но и готовился к этому, одерживая с помощью честолюбия верх над собственной хилостью и прочими обстоятельствами, в которых родился и рос. Его сверстники гоняли футбол, а он, считая эту игру несерьезной для становления крепкой личности, упорно занимался боксом, наращивал мышцы и читал... философов, ожидая время, в котором мог бы применить полученные навыки и знания, полнее состояться. И время это, хоть и с некоторым опозданием, пришло.
Ему было тридцать пять, и он жил в стране, пока еще богатой, но уже походившей на магазин на линии фронта и огня, брошенный бежавшими хозяевами. Дряхлеющее на глазах прошлое сдавало позиции настоящему - более яростному и, можно сказать, свирепому, порожденному первыми тектоническими процессами в обществе при перестройке. «Есть время «можно», и нужно торопиться, пока не придет «нельзя», - решил Газиз и с головой окунулся в доселе чуждую для него криминальную жизнь. Создав и возглавив преступную группировку, он потрошил проезжающие поезда, грабил грузовые автомобили дальнего следования. Аппетиты росли. И он обложил данью всевозможных кооператоров, тех, кто, по его мнению, был ничем не лучше его. Они растаскивали добро некогда могущественной империи, а он отнимал его у них. Прибирая к рукам город за городом, с особой жестокостью расправляясь с конкурентами, и за это прозванный в народе Мамаем, он приблизился к черноморским портам. Но они-то и стали для Мамая Куликовым полем. Бывшие комсомольцы, чей прежний локомотив - коммунисты, которые были теперь пригодны разве что для брани на митингах, выдвинулись вперед и вкупе с другими приверженцами укрепления государственности дали бой по стране таким бандитам, как Газиз. Многих положили тогда, а он еле унес ноги, зализал раны и остепенился в этом ауле.
Для бандитов пришло время «нельзя». Газиз это быстро сообразил и стал поспешно «отмывать» деньги, стараясь легализовать свое богатство до новых времен. Бывший же его громила, хотя и казавшийся всем респектабельным предпринимателем, - Теучев, сторонник прежних методов выбивания денег, очень мешал ему, претендуя в новой группе на лидерство, срывая Газизу план за планом. И надоел! Он легко расправился с ним, тонко вычислив из сонма бедноты наиболее алчного Амира. Все, как казалось ему, Газиз сделал правильно и даже не вспомнил о таких людях, как Заур, и покрупней, кому поломал, покалечил, у кого отобрал жизнь, по чьим судьбам топтался эти годы, строя свое будущее. И было ему невдомек, что любой грех - это также и его, если он имеет к нему не только прямое, но даже косвенное отношение. Все эти годы он думал, что шаг за шагом идет вверх, и не понимал, что с самой первой своей жертвы он ступень за ступенью катится вниз, в дьявольскую бездну.
А для других, не таких сообразительных, как Газиз, не понявших, что приближаются новое время и сильная власть, по-прежнему шла гражданская война в некогда народном хозяйстве. И они, кто растаскивал его, не жалели друг друга. А смерть, скинув привычные черные одежды и надев трико, кожаную куртку и спортивную шапочку, по-прежнему, хищно скалясь, щелкала людей, как семечки, щелкала добрых и злых, правых и неправых, умных и не очень, старых и молодых без разбора. Смерть человека стала случаем банальным, а потому погибших никто не считал, не искали их убийц, и это, казалось, никому не было нужно. Люди стали привыкать к незримому присутствию смерти. И если случалось хоронить очередного убитого, то только разводили руками - на войне как на войне! И никто не мог с этим ничего поделать, остановить эту вселенскую мясорубку передела собственности и сфер влияния.
А Хаблау по-прежнему жалел людей, но на похороны после ареста хозяина уже не ходил. И не только потому, что у него было свое, собственное горе. Частый теперь на них запах человеческой крови рвал ему ноздри и усугублял тоску. Хаблау чувствовал его, как акула, за милю, тщетно пытался сбить с носа лапами или вытереть о снег.
По-иному пахло теперь и большинство из живых. Привыкшие к долгому миру, а теперь ошарашенные происходящим, они бродили по земле, озлобленные и растерянные, источая, как и Осман в ту злополучную ночь, запах желчи. Он был на всем, где бы они ни останавливались и к чему бы ни прикасались. А когда псу случалось от этого взвыть, запускали в него камнями или, если подворачивался под руку, били ногами. Хаблау скалился, но не кусал, потому что терпеливо ждал чуда, чуда, когда снова подобреют люди, Заур вернется к нему, а он будет служить ему верой и правдой, как прежде.
Он выходил каждое утро на дорогу, шел к тому месту, на котором распрощался с хозяином, и печально, с надеждой подолгу смотрел вдаль, на горизонт, ожидая увидеть и Заура,что шёл домой. Иногда пес уставал ждать и, охваченный нетерпением, взбегал на высокий холм, но и с него не видел желаемого. Там, из-за горизонта, вдруг поднимался, упираясь в небосвод, лес и скрывал надежду. Тогда Хаблау, сорвавшись с холма, бежал за этот лес, а потом долго мчался к голубой дымке, стараясь забежать за горизонт, но у того всегда были более быстрые ноги, и он вновь и вновь маячил в дали... Под вечер уставший и разбитый пес возвращался к злополучному месту и лежал там, свернувшись калачиком. Домой он шел за понуро бредущей с полей Асой.
По ночам же Хаблау плохо спал. Ему уже не снились хорошие сны. Сны были теперь из настоящего и пугающими. Так однажды ему привиделось, что два Османа волокут по заснеженному полю хозяина, а за ним тянется красными пятнами шлейф крови. Хаблау даже учуял ее запах, вздрогнул и, как тогда, когда увозили Заура, бросился на помощь со всей преданностью... и проснулся. С той ночи по ведомому только ему собачьему разумению он спал с открытыми глазами, может быть, для того, чтобы быстрее оценить происходящее и вторгнуться в сон, или потому, что боялся вновь увидеть его.
А Заур к тому времени уже находился в изоляторе, и дотошный следователь каждый день лез к нему в душу, выворачивал ее наизнанку и тряс, тряс, как старый запыленный кафтан, брезгливо и недовольно морщась.
- У меня еще не такие супчики, как ты, кололись, - приговаривал при этом он и буравил вопросами.
- Нет на мне его крови! - стоял на своем подследственный.
На следующий день все повторялось.
Чем больше тянулась их разлука, тем Хаблау меньше спал и больше выл от тоски по ночам, и вой его, заунывный, иногда переходящий в сухое и хриплое рыкание-роптание, брал за живое и не давал покоя аульчанам. Наконец не выдержал и Осман. После одной из этих ночей он пришел к Мету.
- Отведи-ка, Мет, пса на дальнюю кошару, - попросил он. - Не порядок это, не дает людям спать.
- Еще чего! - возразил Мет. - Сначала безвинного хозяина закрыл, а теперь и собаку его хочешь в ссылку отправить?
- Виноват он или нет, в районе разберутся, - отрезал Осман, - а ты исполняй решение местной власти!
- Какая ты власть нынче, знаю! - ответил Мет. - Другие сегодня правят, а вы на их бесчинства только глаза закрываете, потому что боитесь их.
- Поговори еще! - встрепенулся, словно задетый за живое, участковый.
- А ты мне рот не затыкай! - разгорячился Мет. - Не слепой, сам все вижу, что на полусогнутых ногах перед новыми богачами ходишь. Тьфу, - и добавил, - не убивал Теучева Заур. Уж я-то знаю.
- Что ты заладил, знаю да знаю, - снова дернулся Осман, - что ты можешь вообще знать! Откуда на месте преступления, по-твоему, следы его лошади?
Мет усмехнулся:
- И чему вас только учат в вашей милиции! - сказал он. - Не с того места ты начал расследование. Надо было идти туда, где оседлали лошадь. Вот я, например, не поленился, сходил.
- Ну и что увидел? - иронично, но чуть заинтересованно спросил Осман.
- А то и увидел, - приблизился к нему Мет и, хитро щурясь, сказал: - В валенках ищи человека, в валенках!
- Да мало ли народу в них сегодня ходит, - почесал затылок милиционер.
На что Мет незамедлительно пояснил:
- У Заура их никогда не водилось! Да и обувь эта весьма редкая в наших краях. Зимы-то, не как нынче, обычно теплее.
- А пса ты все равно на кошару отведи, - с зарождающимся сомнением в своей правоте снова попросил Осман, - а я опять, так и быть, схожу туда, осмотрюсь внимательней, может быть, ты и прав.
- О Хаблау тогда не беспокойся, - заверил Мет. - На кошаре он жить не захочет. Попробую взять к себе, надеюсь, утихомирится.
Выйдя от Мета, Осман усмехнулся. Освобождение Заура, о котором беспокоился недавний собеседник, вовсе не входило в его планы, но до истины он докопаться хотел, чтобы иметь с этого свою выгоду. Сначала поехал на то место, на которое указал Мет, и, убедившись, что убийца действительно был в валенках, стал искать его в ауле. Интуиция подсказывала, что и исполнитель, и заказчик где-то рядом. Повязав их обоих, можно было выудить хорошую мзду за молчание и поправить свое пошатнувшееся за последние годы состояние. «А Заур, - он опять усмехнулся, - Заур пусть сидит! Да и мало ли их сегодня, кто вместо других тянет срок! Одним больше...»
«Валенки, валенки? На ком же я видел их в эту зиму? - силился он припомнить весь день и не мог. А под вечер его словно ударило током: - Амир! Да, да, видел его в них с неделю назад, когда тот шел с хлебом из сельмага».
Гордый своей наблюдательностью и тем, что быстро ступил на «горячие следы», Осман буквально ввалился в дом к Амиру. Увидев в углу у печи сохнувшие, но еще мокрые валенки, схватил их, вытащил из-за стола, жующего за ужином хозяина, и стал бить ими по лицу, приговаривая: «Ах, мразь, по ложному следу надеялся меня повести! Дурака хотел из Османа сделать?». Потом, решив, что войлочная пара, хоть и мокрая, не самый эффективный инструмент пытки, отбросил ее и продолжил бить по лицу и под дых тяжелыми кулаками. Амир завизжал, стал отмахиваться, закрываться, но куда там!.. Град ударов участкового раскалывал его, как кипяток яичную скорлупу. «Все скажу, все, - завопил он, - все отдам, только не бей больше, не погуби!»
- Так-то оно лучше! - наконец перевел дыхание Осман.
Через несколько минут пачка банкнот, которую дал Амиру Газиз, перекочевала в карман участкового.
- А теперь скажи, кто заказчик? - поднажал он на Амира.
- Газиз! - окончательно растекся и выдал тот.
- Стоило мне и самому догадаться! - довольно заключил Осман и вышел.
Зная Газиза как очень опасного человека, Осман понимал, что нахрапом его не взять, и блиц-криг, который он провел с Амиром, здесь не пройдет. И чтобы обезопасить себя и иметь некоторое преимущество перед этим «боксером», расстегнул на входе к нему кобуру.
Газиз встретил участкового спокойно, потроша кухонным ножом апельсин.
- Чем обязан визиту столь высокого гостя? - усмехнувшись в усы, поинтересовался он.
Во взгляде Газиза сквозило пренебрежение.
- А тем и обязан, - ответил Осман и приказал, - нож убери!
Газиз снова усмехнулся, но нож отложил.
- Вот смотрю я на тебя, - присел за стол Осман, - без году неделя в ауле, а уже возомнил себя черт знает кем. Власть местную не признаешь, не уважаешь.
- Я честный предприниматель, - сказал Газиз, - закон не нарушаю, исправно плачу налоги.
Осман некоторое время с тем же пренебрежением, что и Газиз недавно, смотрел на него, а потом бросил:
- Он, видите ли, честный предприниматель! Наслышаны. Не валяй дурака!
- С прошлым я давно завязал, - тихо закончил Газиз. - И потом, не пойман, как говорится, не вор.
- Пойман! Пойман! - приподнялся Осман.
- О чем это ты? - недоуменно посмотрел Газиз.
- Не буду ходить вокруг да около, - продолжил участковый. - Я только что от Амира, он во всем сознался!
- В чем? - спокойно спросил Газиз.
- А в том, что ты заказал убийство Теучева!
Газиз призадумался и ответил также спокойно:
- Ну, это меняет дело.
Затем он потянулся к апельсиновой коре и ножу, чтобы убрать их со стола.
Осман же не понял, не выдержал и выхватил пистолет.
- Нервишки сдают, капитан? - вновь усмехнулся Газиз и, как ни в чем не бывало, повернувшись к стволу спиной, бросил апельсиновую корку в урну, а нож - в выдвижной шкаф.
Осман положил пистолет обратно и вытер выступившую на лбу испарину.
- Я дорого заплачу за твое молчание, - сказал Газиз.
- Я не продаюсь, - ответил Осман, не торопясь продаться и набивая цену.
- Как ни прискорбно, все в этом мире продается и покупается за большие деньги, - уверенно заключил Газиз.
Он сделал предложение и ждал. Делая вид, что переживает и борется с соблазном, участковый молчал, а потом, словно окончательно подмытый волнами утес, рухнул:
- Сколько?
- Двадцать пять тысяч! - ответил Газиз.
- Деревянных?
- Нет, долларов.
Осман почесал за ухом и подумал: «Не так уж он опасен этот Газиз. Поднажму, может, даст и больше» и надавил:
- Пятьдесят!
Газиз согласно кивнул и пошел к шкафу за спиной участкового. Доселе осторожничавший Осман, довольный сговорчивостью клиента, хотя и повернулся за ним вполоборота, но в некоторой степени бдительность притупил. Из рукава Газиза выскользнула шелковая удавка и обвила его шею. Газиз дернул ее и затянул. Как будто огромная лампа взорвалась у глаз Османа, а затем свет совсем померк в них.
«Тебя легче убить, чем прокормить!» - подытожил содеянное Газиз, опрокидывая обмякшее тело на диван. А потом, закурив сигарету, еще несколько минут говорил с трупом: «Ишь, что надумал! Шантажировать меня? Денег он захотел! Не учел, что я очень трудно расстаюсь с ними, и никогда не даю тому, кто их не заработал». Он достал из нагрудного кармана Османа документы, деньги, которые недавно передал Амиру, из кобуры - пистолет. Документы вместе с милицейской формой, оставив участкового в одних кальсонах, сжег в печи. И этой же ночью выехал на замерзшую реку, прорубил лед на стремнине и пустил под него тело убитого. Потом, спрятав в рукаве ту же удавку и вооружившись на всякий случай пистолетом Османа, поехал к Амиру. Как нельзя кстати после нескольких морозных солнечных дней повалил снег, заметая следы преступления. «Бог все видит, - подумал Газиз, наблюдая, как еле справляются со снегом дворники на лобовом стекле, - не хотел я браться за старое - довели! Видит бог и помогает мне».
...А пес тем временем, подвывая в сырой конуре, по-прежнему ждал чуда, и казалось, что сила этого ожидания, как океанская стихия, бросает по волнам утлый челн человеческих страстей, всё приближая и приближая этот горький сюжет к развязке...
Амир же, ничего не зная о происшедшем, готовился к побегу. Он хорошо понимал, что, если Осман и Газиз даже и заключили двойственный союз молчания, ему все равно от этого не будет легче. Газиз никогда не простит предательства, а Осман, человек по характеру вредный, несмотря на то, что он отдал ему весь свой гонорар, наверняка превратит его жизнь в ад. «Да и может ли быть тайной то, что знают три человека?» - думал он и собирался. А на улице совсем разыгралась метель. И он надел свой теплый ватник, ушанку из собачьего меха, которые купил, еще работая на Севере. Хотя и сообразил в горячке, почему Осман его бил валенками, все же натянул и их, сложил в рюкзак необходимые на первое время вещи, в карман - копившиеся на черный день деньги, за пояс заткнул охотничий нож. До райцентра, в котором он хотел укрыться на первых порах, было не близко. И в непогоду преодолеть этот путь пешком представлялось делом не из легких. Поэтому Амир еще раз решил воспользоваться Асой и направился к подворью Заура. Пес учуял его, когда он только подошел к калитке. И как бывало на охоте, когда он выслеживал добычу, Хаблау сначала вытянул голову, прислушался и присмотрелся, а затем притаился, ожидая удобного момента для нападения. Амир значения собаке в конуре не придал и, зайдя в сарай, вывел пофыркивающую недовольно Асу, надел уздечку, попытался запрыгнуть на нее. Но не тут-то было. Как только Амир оторвался от земли, пес, метнувшись молнией, схватил его за щиколотку и потащил обратно на снег. «А-а, пёс!» - завопил он, пытаясь сбить с себя Хаблау, а потом полез за ножом. Сделал несколько попыток ударить собаку в холку, она увернулась, силясь перехватить зубами руку, но последний удар его, всё же достиг цели. Пес взвыл, но рвать одежду того, кто покусился на добро хозяина, не перестал.
Вой Хаблау разбудил Мета. Он протер глаза, прислушался. Вой перешел в прерывное рыкание и визг. По всему было видно, что собака с кем-то борется. «Волк!» - предположил Мет, быстро вскочил, оделся, захватил ружье и вышел на улицу. «А что, если волк не один?» - подумал он в дороге и, свернув к Инверу, к тому, кто копал с ними могилу Теучеву, попросил созвать аульчан, а сам поспешил к дому Заура.
Не все предположения Мета оправдались, и он увидел Хаблау, неистово боровшегося во дворе с человеком, насилу оттащил пса, закрыл в сарае. И только потом дернул за ногу того, кто с головой лежал в сугробе. Уставший от борьбы Амир обмяк, потяжелел, и валенок легко слез с его ноги. Некоторое время Мет рассматривал обувь, затем вновь бросился к сугробу, приподнял за грудки, лежавшего в нем человека. «Амир?» - удивился он. Тот застонал, что-то пробормотал в кровь искусанными губами, еле отстранился, присел, схватился за лицо и стал мотать головой, как китайский болванчик.
Во дворе сошлись аульчане. Мет потрогал на Асе уздечку и прошептал: «Негодяй! - а потом громче: - Убийца! Упек Заура в тюрьму, а теперь за его добро взялся!».
В это же время в аул въехал Газиз. Когда фары высветили сквозь и поверх низкого забора подворья группу аульчан, и, сидящего на снегу человека, остановился.
- Это все он, свалился шайтан на мою голову! - закричал сидящий, поднялся и, покачиваясь, пошел к машине.
Газиз узнал Амира, быстро развернул внедорожник, рванул в метельную ночь. Выхватив у Мета ружье, Амир дважды выстрелил вслед, но на сей раз не попал. А в ночи еще долго слышалось урчание уходящего по бездорожью джипа.
Амир сознался в убийстве Теучева, и его осудили. Хватились на следующий день и Османа, но нашли не сразу. Его тело, зацепившееся в весенний паводок за прибрежную корягу, обнаружили в низовье реки рыбаки. Газиза же больше никто не видел, если не считать челноков, ездивших в Турцию за товаром, которые встретили на одном из стамбульских рынков очень похожего на него человека. И даже окликнули. Он повернулся, потом быстро растворился в пестрой толпе. А через несколько лет газеты и телевидение в рубриках международных криминальных новостей передали, что на автостраде под Варшавой взорван в машине крупный кавказский авторитет Мамай... Нельзя убежать от себя и от прошлого, как и нельзя, забежать за горизонт...
А пес с той ночи, выпущенный из сарая Метом, тоже ушел из аула и поселился в лесу, под валежником. Рану, которую ему нанес Амир, постоянно свербило. Он часто пытался зализать ее, и, не дотягиваясь до холки, опрокидывался на спину, долго ворочался на снегу, оставляя на нем желтовато-бурые пятна сукровицы. Снег был для раны, что бальзам, и успокаивал зуд. Но в груди по-прежнему ныла другая рана. И тогда он выходил на дорогу у леса, застывал, как памятник всему ждущему, скорбно смотрел в даль.
Закончился последний месяц суровой зимы, и в лесу, журча, потекли ручейки, по-весеннему защебетали птицы. Почти обессилевший к тому времени пес все же выполз на опушку, положил голову на лапы, сомкнул глаза и увидел белый в клубах туман и, как святой по воде, побрел по нему, забираясь все выше и выше, туда, где разверзлось небо и проливало мягкий и манящий свет. Хаблау умирал, став легок и бестелесен, освободившись от бремени желаний, тоски и надежд.
А Заур, радуясь свободе, солнцу и весне, возвращался той же дорогой, по которой его увезли и на которой всегда его ждал преданный пес. В комке грязной и облезшей шерсти едва узнал своего Хаблау. Он торопливо поднял отекающую голову собаки и, поняв происходящее, крикнул во весь голос: «Хаблау, я вернулся, не умирай!». И казалось, деревья вздрогнули на той опушке, и сорвавшиеся с них птицы понесли эту радостную весть уходящему в небо псу. Он услышал ее, остановился, а кто-то невидимый широкой ладонью толкнул его в холодеющий лоб - и Хаблау полетел обратно по открывшемуся в тумане белому коридору, разомкнул глаза, увидел хозяина, держащего его голову, и затрясся, изображая подобие радостного лая... Он вернулся!
«Не умирай, Хаблау, не умирай!» - твердил, как молитву, Заур, окруженный вышедшими навстречу и идущими рядом земляками, и вносил его на руках в аул.