Голос Бога

   Руби Кершмидт уже закрывал офис своей дрянной конторки, поэтому Тони Маццато по прозвищу «Сизый» сначала  подставил ногу, чтобы дверь не смогла захлопнуться, а затем с силой толкнул бухгалтера обратно, к столу, на пол, застеленный истертым коричневым ковром. Сучий урод умудрился зацепить вешалку носком туфли, и массивная ростовая дура грохнула о паркет, ломая завитушки крючков.
– Здравствуй, Руби. Мы вовремя?
   Тони поднял хватающего воздух ртом бухгалтера и определил его на стул для посетителей. Стул был жалкий и драный, как и сам Кершмидт.
– Кто вы? Зачем? – бледнея на лету, выдавил Руби.
   Пальто на нем разошлось, открывая мятый деловой костюм в полоску, несвежую сорочку и съехавший набок галстук.
– Не шелести.
   Гвидо Ломбари зашел в конторку, убедившись, что ни одна сволочь не вздумала выглянуть в коридор, и включил электрический свет. Он подступил к трясущемуся бухгалтеру, поднявшему на него слезящиеся глаза, и с размаху ударил того в нос.
   Кровь брызнула фонтаном. Кершмидт хрюкнул и упал, и только затем заскулил, захлюпал, захлебываясь словами: 
– Я все, я все скажу! Я ни в чем не виноват!
   Кровь потекла сквозь пальцы.
– Прижми, – Гвидо с каменным лицом подал Руби платок.
– Да-да, конечно!
   Бухгалтер схватил платок, словно индульгенцию.
Сквозь закрытые жалюзи пробивались колкие всполохи уличной рекламы, кажется, от шинной мастерской и заведения мамаши Дольматтер.
   Тони Маццато, подняв Кершмидта за шиворот, усадил его снова.
– Руби, – наклонился Гвидо, – говорят, ты прослышал, что дела у Винченцо идут не слишком хорошо, и решил его кинуть. Это правда?
   Бухгалтер замотал головой.
– Вам соврали! – гнусаво произнес он, переводя взгляд с Гвидо на Тони и обратно.
   Гвидо усмехнулся.
– Тогда почему мы здесь?
– Я не знаю! – Руби убрал платок от лица, открывая окривевший нос и красные от крови рот и подбородок. – Винченцо, наверное, дезинформи…
   Коротко замахнувшись, Гвидо ударил Кершмидта в ухо, и тот подавился последним словом. В этот раз Тони не дал бухгалтеру опрокинуться со стула, а придержал и даже сбил катышки грязи с плеча пальто.
– А Белла? – выдохнул Гвидо в лицо Руби. – Она сказала, ты зовешь ее в большое путешествие. И самолет у тебя завтра днем.
– Вот дрянь! – всхлипнул Кершмидт. – Я же ее, суку…
   Новый удар, теперь в челюсть, заставил его прикусить язык.
Несколько секунд Гвидо Ломбари деловито обрабатывал физиономию бухгалтера-крысы кулаками. Левой, правой, левой. Бровь, скула, зубы.
   Нос!
Под костяшками хлюпнуло. Кровь брызнула на манжеты сорочки, и Гвидо, недовольно морщась, остановился. Тони залез оплывшему, разсопливившемуся и мелко вздрагивающему Кершмидту во внутренний карман пиджака и, порывшись, извлек бумажник с двумя наборами авиабилетов от «Восточных Авиалиний» и «Мексиканы».
– Бинго!
– Его надо шлепнуть, – сказал Гвидо.
– Монтер-рей. Ака-пуль-ко, – прочитал Тони.
– Это в Мексике.
   Тони присвистнул.
– Эй, погоди, Гвидо, – сказал он, когда напарник вытащил «беретту» из-за пояса. – Надо позвонить Винченцо и узнать, что делать.
   Гвидо пожал плечами.
– Звони.
– Но ты не убивай его пока, – сказал Тони, выскакивая из офиса. – Мало ли, вдруг Винченцо еще нужен бухгалтер.
– Беги давай. Будка, кажется, стоит у перекрестка.
– Но ты дождись меня.
– Будь спок, – сказал Гвидо, выщелкивая из «беретты» обойму.
   Сдвинув бумаги, он уселся верхом на стол.
Дверь за Тони закрылась, звук быстрых шагов пропал в конце коридора. Гвидо качнул стволом пистолета поникшую голову бухгалтера.
– Ты еще не сдох, Руби?
   Кершмидт сжался. Нос его издавал странные, влажные звуки, с разбитых губ свисала нитка красной слюны. Ближний к Ломбари глаз заплыл.
   Гвидо вернул обойму на место.
– Скажу тебе, Руби, все женщины – шлюхи, а ты выбрал шлюху шлюх.
   Бухгалтер повернул голову.
– Мы можем договориться, – прохрипел он.
   Гвидо скривился.
– Ты жалок, Руби.
– Две тысячи долларов, парень, – сплюнув на ковер, сказал Кершмидт.
   Уцелевший глаз его посмотрел на Гвидо с надеждой.
– На что мне твои две тысячи? Думаешь, Винченцо об этом не узнает?
– Можешь взять еще мои билеты.
– Твои? – хмыкнул Гвидо.
– В Мексике можно затеряться, парень. Кто бы ты ни был, я уверен, у тебя есть голова на плечах. Винченцо уже «подписали».
– А ты, значит, останешься в Хьюстоне?
– Я не самоубийца, нет. Я исчезну.
   Кершмидт осторожно вытер кровь из-под распухшего носа.
– Мне нужно больше, Руби, – сказал Гвидо.
   Бухгалтер, перекосившись, со стоном залез в карман пальто.
– Хорошо. Вот, парень, – он достал клочок карты, – это то, что тебе нужно.
– Что это? – покосился на бумагу Гвидо. – Карта сокровищ? – Он несильно стукнул стволом «беретты» Кершмидта по макушке. – Ты мне предлагаешь в кладоискателя поиграть?
   Взгляд его проконтролировал офисную дверь.
– В какой-то мере, – раздвинул губы в слабой улыбке Руби. – Это место в Перу.
   Гвидо притянул бухгалтера к себе.
– Ты совсем идиот, Руби? – прошипел он. – Я тебя сейчас в окно выкину!
– Здесь второй этаж.
– Я постараюсь!
– Парень, парень, – Кершмидт вцепился в руки Ломбари, безбожно пачкая их своей кровью, – ты погоди. Я смотрю, у тебя кольцо на пальце.
– И что?
– Там два билета.
   Гвидо снова посмотрел на дверь.
– Винченцо уже знает об Акапулько.
– Плыви в Перу! Из Акапулько до Трухильо ходят корабли. А можно нанять яхту.
– Что я забыл в этой заднице мира?
– Позволь я расскажу тебе про карту!
   Гвидо стряхнул с запястий руки бухгалтерской крысы.
– У тебя пять минут. Пока Тони не вернется.
– Мне хватит. Это, – Кершмидт встряхнул клочок бумаги, – это находится к востоку от Трухильо, в землях, кажется, кечуа. Там маленькая деревня в предгорьях и каменный дом в отдалении. Вроде как гостиница.
– Я и говорю: задница.
   Гвидо вырвал карту из пальцев Руби и сощурил глаза.   
– Мне дал ее индеец, – хлюпнув носом, сказал бухгалтер. – Это не простое место, парень. О нем знают очень немногие. Я расскажу тебе, если отпустишь меня потом.
– На хрена мне тащиться куда-то из Хьюстона? – спросил Гвидо, тем не менее убирая карту в задний карман.
– Винченцо перешел дорогу Фалетти, и тот распорядился всю вашу команду пустить на дно Пегги-Лейк.
– Всю?
– Всю, – Кершмидт сморщился, качнувшись на стуле. – И идиотку Беллу – тоже.
– Что ж, – Гвидо перебрался на стоящую у стены обтянутую кожей кушетку, с которой можно было контролировать и вход в офис, и бухгалтера, – я тебя слушаю, Руби, хотя терпения, знаешь, у меня мало.
– Это короткая история, – заторопился Кершмидт. – Я как-то по делам был в Остине – несколько обменных операций, встреча с клиентом, всякие мелочи, а вечером завис в одном баре на окраине. Назывался он «Три пальмы». Там был этот идеец...
   Он осторожно прикоснулся к налившейся фиолетовым цветом переносице.
– Не отвалится, – сказал Гвидо.
– Я надеюсь. Этот индеец был пьян вусмерть, коротконогий, в штанах до колен и куртке с бахромой, смуглый, его английский был ужасен. Он уговорил меня сыграть с ним в «очко». Я выиграл семь или восемь раз, под конец он поставил на кон свою фетровую шляпу с шапочкой под ней и проиграл и ее. Видели вязаные индейские шапочки?
– На кой хрен?
– Для него она была очень ценна. Он попросил меня отдать ему ее за историю, которая сделает меня счастливым человеком.
   Гвидо фыркнул.
– Ты счастлив, Руби?
– Нет, но я и не побывал в тот месте.
– Ну-ну, не тяни, говори дальше, это интересно.
   Кершмидт сверкнул неподбитым глазом.
– Дальше я отдал ему весь выигрыш, что-то около десяти баксов мятыми однодолларовыми бумажками. Шапочку эту, чульо. А он нарисовал мне карту, заставил написать местные названия. Он сказал, что люди, которые хотят стать больше, чем они есть, познать природу мира и свою роль в нем, обрести силы и счастье, и даже бессмертие, ищут это место, используя целые армии ищеек, а мне это знание достанется всего лишь за шляпу.
– Недорого.
   Гвило, послюнявив пальцы, растер кровь на манжете.
– Возможно, – повел плечом бухгалтер, – я тогда не думал об этом. Я тоже был пьян. И, наверное, благодушен сверх меры. Возможно, индеец потом, протрезвев, клял себя на все свои индейские лады. Но, как бы то ни было, он сказал мне, что в тех краях живут Голоса Бога, не кечуа, не аймаки, отдельные люди, странные, загадочные. А в доме-гостинице всего шесть комнат. То есть, всего шесть человек одновременно могут получить право общения с ними. Не знаю, почему так. Впрочем, гостиница редко когда заполнена полностью, но, по его словам, ни разу не пустовала за два века.
– Значит, как-то находят к ней дорогу, – усмехнулся Гвидо.
– Находят.
– Сдается мне, индеец выдумал сказку, Руби. Чтобы шляпу вернуть.
– Может быть. Но я поверил. Он сказал: выше от гостиницы находится плато. Каменистое, с рисунками как в пустыне Наска. Знаешь про это, парень? Десять лет назад все только и носились с этими рисунками. Но это не важно. Он сказал: там есть площадки, выбираешь такую, приходишь утром и ждешь.
– Чего?
– Голоса Бога. Можно прождать и день, и два, и неделю. Люди нетерпеливые не выдерживают. Тогда их путешествие и все надежды, с ним связанные, становятся бессмысленными. А более стойкие однажды видят Голос Бога перед собой. Он садится напротив тебя и молчит. Он никогда не заговаривает первым, но, считается, что ты должен раскрыть перед ним свою душу, ничего не утаивая.
– Он хоть по-английски знает, Голос этот? – спросил Гвидо.
   Кершмидт издал горлом похожий на смешок звук.
– Я тоже спросил об этом, парень. Но индеец сказал, что Голос Бога услышит мое сердце, а не язык. И так может пройти и неделя, и две, когда Голос Бога будет просто сидеть перед тобой и слушать. Может пройти и месяц. Голос Бога вполне может и не явиться в какой-то день, а может проигнорировать тебя, показаться на секунду, но отправиться по своим делам. 
– И ради чего?
– Вот! – сказал Кершмидт и снова сплюнул кровью. – В этом все дело, парень! Однажды он сядет перед тобой с красной лентой на запястье и станет говорить сам. Индеец сказал, что мои глаза откроются, и я увижу и счастье, и чудо, и смысл дальнейшей жизни.
   Гвидо хлопнул ладонью по колену.
– Хрень! Руби, я как-то посетил выступление преподобного Билла Барнхема, вот где было и Откровение Господне, и Огненный Столп. Чуть сам не записался в последователи, но Винченцо выколотил из меня эту дурь, пояснив, что он, хоть и сам католик и посещает церковь по воскресеньям, но предпочитает все же проводить границу между земными делами и делами Господа нашего. Каждому свое.
   Бухгалтер посмотрел на Ломбари.
– Но история стоит моей жизни?
– Ты еще говорил про две тысячи.
– Это в сейфе, здесь, в стене, – Кершмидт попытался встать.
– Ты сиди, сиди, Руби, – поднялся на ноги Гвидо и показал «береттой» бухгалтеру не шевелиться. – Я уж сам. А то, не дай Бог, у тебя в сейфе еще «кольт» отыщется.
– Я не храню…
– Заткнись!
   Гвидо подошел к спрятавшемуся за высокими картотечными тумбами прямоугольнику сейфовой дверцы.
– Напомни-ка код, Руби.
– Пять-семь-девять.
   Диск с цифрами прокрутился у Гвидо под пальцами.
– Пять… семь… И бинго, как говорит Тони.
   Он вытянул из сейфа тонкую, перехваченную резинкой пачку стодолларовых купюр. Деньги тут же исчезли во внутреннем кармане его пиджака.
– А ты, оказывается, честный человек, Руби.
– И что теперь? – спросил Кершмидт.
– Ничего, – сказал Гвидо.
– Но как же?
– История хорошая, но меня не впечатлила. Тем более, Руби, что я не гонюсь за смыслом жизни. Смысл жизни, как мне думается, в том, чтобы сдохнуть как можно позже. Это стремление всех живущих на земле.
– А деньги? – голос у Кершмидта дрогнул.
– Это проблема, – согласился Гвидо.
   Выстрел из «беретты» получился хлестким, но не слишком громким. Будто битой влупили по листу железа. Бухгалтер дернулся и, опрокинув стул, скрючился на полу. Гвидо постоял, прислушиваясь к звукам в коридоре, затем присел перед Кершмидтом и, сбив полу пальто, прижал пальцы к горлу. 
   Пульса не было.
Удовлетворенно кивнув, Гвидо поднялся, поскреб ногтями висок, размышляя, что, сука, делать дальше, и с ногами завалился на кушетку.
   Тони появился где-то через минуту.
– Фак, Гвидо! – он разглядел лежащего без движения Кершмидта. – Я же просил не торопиться!
– А в чем дело? – спросил Гвидо, пряча «беретту» под рукой.
– У этой крысы, оказывается, хранилась вся бухгалтерия Винченцо, – Тони подскочил к столу. – Несколько тетрадей в кожаной обложке.
   Он принялся выворачивать ящики, рассыпая какие-то никчемные бумажки, конверты, телетайпные листки, скрепки и карандаши.
   Гвидо с ухмылкой наблюдал, как напарник с родимым пятном на пол-щеки, сосредоточенно матерясь, роется в бумажном мусоре.
– Это, наверное, в сейфе, – сказал он, глазами указав Тони на простенок у картотечных тумб.
– Черт, да!
   Тони подбежал к сейфу.
– А билеты этой крысы у тебя? – спросил Гвидо.
– Ну!
– Дай глянуть.
– У тебя других дел нет? – беззлобно отозвался Тони и выбросил на стол бумажник Кершмидта.  – Хочешь мотнуть в Аку… как ее! В эту мексиканскую дыру?   
– В Акапулько, Тони.
   Гвидо подобрал бумажник, просмотрел отделения, затем обыскал пиджачные карманы бухгалтера и выудил заграничный паспорт.
– О, нашел! – объявил Тони, доставая из сейфовых недр две пухлых тетради.
   Он улыбался во весь рот, показывая дырку на месте правого клыка.
– Кстати, – сказал Гвидо, поворачиваясь, – ты в курсе, что Фалетти «подписали» Винченцо и нас с тобой заодно?
– Подавятся, – самоуверенно заявил Тони. – Мы здесь в своем праве. 
– А вот я не уверен.
– Вот и скажешь об этом Винченцо, – Тони скатал тетради в рулон. – А сейчас…
– Прости, – произнес Гвидо.
   Второй выстрел прозвучал, показалось ему, куда как громче первого. Тони отнесло к окну, и он упал, ломая жестяные полосы жалюзи своим телом. На лице его застыло удивление, смешанное с сомнением в правильности происходящего.
   Неоновый свет зыбким полукругом лег на столешницу.
– М-да, – сказал Гвидо.
   Он крутнулся на каблуках, словно в поиске невольных свидетелей, затем сноровисто обыскал Тони, опустив в карманы плаща перстень с пальца, короткую телескопическую дубинку и несколько долларов из бумажника.
– Куда угодно, но не в Пегги-Лейк, – пробормотал он.
   Затем пригасил свет и вышел.

   Жены у Гвидо не было.
То есть, как не было – официально Мелисса Ломбари числилась пропавшей. Также, как числился пропавшим вздумавший с ней встречаться французик. Исчезли. Испарились. Ни следов, ни машины, ни свидетелей. Вроде как соседи заметили кабриолет Мелиссы, выезжающий на федеральную трассу, но ни в одной забегаловке по пути никто ее по фото не опознал.
   А кольцо так, осталось на память.
Хотя, возможно, Гвидо и поторопился. Не раз и не два Винченцо говорил ему: «Парень! Что с твоей головой? Что за гвоздь в заднице торопит тебя действовать, не подумав?». И тогда Гвидо хотелось в ответ выстрелить в украшенное щегольскими усиками круглое, жирное лицо босса. Тоже, наверное, не от большого ума.
   За триста баксов латиносы ему аккуратно переклеили фото в паспорте, и Рубен Якоб Кершмидт приобрел лицо с трудом соответствующее фамилии – смуглое, со скошенными к переносице глазами и ямочкой на щетинистом подбородке. Впрочем, Гвидо несколько раз мотался в Монтеррей по делам Винченцо (в группе поддержки, конечно) и знал, что к проверке документов большинство авиаперевозчиков подходят формально. Главное, не забывать откликаться на Рубена.
   Винченцо он позвонил спустя полчаса, как покинул офис, из будки на Галвестон-роуд и сказал, что бухгалтер-сука, сморчок сморчком, а подстрелил Тони, самому Гвидо сели на «хвост» копы, и он решил на некоторое время залечь и не светиться.
– А тетради? – спросил Винченцо.
   Но Гвидо повесил трубку. 
Он вылетел из аэропорта Хобби в двенадцать тридцать первым классом. «Беретта» покоилась под фальшивым фанерным дном чемодана. Утянутая в корсет стюардесса, мило улыбаясь, наливала виски по желанию. «Дуглас» слегка потряхивало, и у Гвидо никак не получалось задремать. Еще дурацкое солнце так и норовило ослепить через иллюминатор.
   Планов он не строил.
Акапулько его устраивало. А та глупая история… Нет, спасибо, в ней правды ни на цент. Чтобы какой-то индеец, в Остине, какому-то пьяному Кершмидту…
   В конце концов он не Моисей и не Ной, чтобы слышать откровения. Он вполне принимает Господа как Высшую Силу, но к прямым указаниям как-то не готов. И еще, извините, посредников в чульо ему не хватало.
   Правда, размышляя так, Гвидо, как ни странно, постарался выяснить в аэропорту по прибытии, есть ли прямой рейс Монтеррей-Трухильо.
   Нет, оказалось, нет.
И – дьявол! – не лезьте ему в голову с расспросами о причине такого интереса. Нет рейса – и хватит об этом! Любопытно было, и все.
   В Трухильо «Мексикана» летала из Мехико.
Гвидо подумал: хрена я забыл в Акапулько? Что там есть кроме пляжа и местных красоток, которые, на его вкус, в большинстве своем очень так себе?
   Ну, ладно, есть еще текила и пульке. Ради них, возможно, и стоит скоротать несколько дней в местном баре. Но Голоса Бога нет, Голос Бога все-таки находится в Перу. Существует там. Без всяких намеков.
   Что интересно: из Акапулько в Трухильо, как и говорил Кершмидт, действительно отправлялось ежедневно несколько торговых шхун и раз в неделю – пассажирское судно. Впрочем, если, конечно, задуматься, то что такого может поведать ему Голос Бога? О чем? О доброте, любви и всеобщем прощении?
   После Мелиссы Гвидо не верил ни в первое, ни во второе, ни в третье. Деньги в его руках не держались. Бессмертие? Но какого дьявола оно нужно такому неприкаянному обалдую? Он, нахрен, не Дракула.
   В Акапулько его догнала информация, что неизвестные расстреляли Винченцо на выходе из ресторана. В решето.   
    Гвидо слегка успокоился – вряд ли его будут теперь искать в Мексике, но в одном из злачных местечек сцепился с местной шпаной, его слегка порезали, ничего серьезного, двум или трем говнюкам он свернул носы и выбил зубы, одного одарил пинком по яйцам и подумал, что, наверное, Перу – это судьба. Паршивая страна. Долбаные индейцы.
   Но судьба.
Он хохотал в каюте, лежа на койке. Неделю назад скажи ему кто-нибудь в Хьюстоне…
   Корабль покачивало на волнах.
В Трухильо Гвидо долго стоял перед статуей свободы на Пласа-де-Армас, оранжево-коричневой и пустой. Попирающая мир фигура с факелом ни черта не могла осветить ему путь.
   Полторы тысячи баксов и «беретта» с запасной обоймой в чемодане. Куда его, к дьяволу, принесло?
   Индейцы и местные белые говорили на испанском и кечуа. Недорезанным идальго хотелось сразу пустить пулю в лоб за их дурацкие широкополые сомбреро и взгляды свысока. Индейцы все, как один, меланхолично жевали листья коки. Глаза у них походили на покрытые пылью стеклышки.
   С большим трудом Гвидо добился согласия от одного из аборигенов, с пятого на десятое понимающего по-английски. Они сговорились, что за двадцать долларов Кахаучу (так, кажется, звали индейца) проведет его в Уамачуко, от которого к искомой гостинице предстоял еще один дневной переход. Для заключения договора Гвидо пришлось купить у него армейские башмаки, пончо с узором из синих ромбов и желтых квадратов, штаны и дурацкую шляпу. Кахаучу сказал при этом, что в нем нет духа наживы, «это для пользы белого человека», «высоко холодно», «глупые замерзают».   
   Утром, едва солнце встало, Кахаучу навьючил двух лам нехитрым товаром, состоящим из тканей, шерстяных одеял, коротких досок, нескольких кастрюль, мотыг, остро пахнущих бензином канистр, приторочил чемодан Гвидо, и они отправились мимо развалин древней крепости по кривой каменистой дороге, ныряющей в расщелину и плавно спускающуюся по гигантской осыпи к мелководной речке.   
   Гвидо чувствовал себя паршиво, в груди кололо, ему все время хотелось вдохнуть поглубже, и потому он плелся в хвосте, держась за пегую шерсть ламы. Кахаучу иногда останавливался, подходил к нему и, ободряя, хлопал по плечу ладонью. На третьем или четвертом хлопке, видит Бог, Ломбари захотелось достать «беретту».
   Долбаный индеец!
Небо выгибалось высоким, натянутым над горными грядами куполом. А ветер оказался на редкость колюч.
   Ламы, покачиваясь, переступали по камню. Их маленькие головы смотрели вперед. Кечуа что-то пел, горстями срывая листья коки с кустов на обочине.
    За речкой пошел подъем, который вывел их маленький отряд в холмистую местность, а справа открылись желто-зеленое кукурузное поле и скопление хинных деревьев.
   Где-то через два часа Кахаучу объявил привал, сгрузил товары с лам и отвел их на водопой. Гвидо промочил горло водой из фляжки, лег на пологий камень и закрыл глаза, но даже под стиснутыми веками все скакало и кружилось. Во рту было сухо. Что я делаю? – думалось Гвидо. Это я сам или что-то ведет меня? Я же ничего не хочу! Это Кершмидт, крыса, что-то сделал со мной!
   Кечуа, вернувшись, толкнул его в плечо.
– Надо дальше.
– Как вы меня все достали, – оскалился, поднимаясь, Гвидо. – Индейцы, евреи, копы, испанцы, женщины – все.
– На! – Кахаучу протянул ему горсть зеленых листьев, просыпанных крупицами серого порошка. – Положи за щеку!
   Гвидо с подозрением посмотрел в широкое лицо индейца.
– И что?
– Будет легче, – сказал тот, кивнув в подтверждение своих слов. – Да, горы отпустят, сильный станешь, быстрый…
   Гвидо усмехнулся.
– За щеку?
   Он вытянул листья из грубой руки индейца и положил в рот. Кахаучу одобрительно причмокнул губами.
– Жевать не нужно. Жди.
   Ламы были навьючены снова. 
Щека у Гвидо скоро онемела. Но вместе с тем он почувствовал, что близкие красно-коричневые хребты уже не двоятся и не наползают друг на друга, дышится легко, а в ногах появилась пружинистая сила – просто оттолкнись и лети.
   Мили три он одолел легко, будто робот, и уже не в хвосте, а вровень с ламой, которая, кажется, даже сбилась с шага от удивления.
   Кахаучу показал ему большой палец.
Листья за щекой словно ужались, слепились в комок. Еще несколько миль Гвидо отшагал вполне бодро, но затем едва не свалился с осыпи в заполненную валунами низину. Тропа поднималась все выше. Вдалеке, на голом камне он увидел покосившуюся церковь.
– Кортес был здесь, – сказал Кахаучу.
   Скоро они сделали привал.
Индеец, приказав Гвидо ждать, увел куда-то в заросли одну из лам и через полчаса объявился уже без одеял и канистр, но с кувшином молока и одуряюще пахнущим жареным мясом, переложенным пальмовыми листьями.
   За время его отсутствия Гвидо успел задремать.
Они поели, отдав, как требовалось, часть мяса Матери-земле Пачамаме, попросту ее закопав. Кахаучу несколько раз пробовал о чем-то заговорить, но быстро сбивался с английского на испанский, и Гвидо так и не понял, о чем шла речь – о его родине, о причине, почему он здесь, или о том, что белый человек перестал слышать, видеть и ощущать окружающую природу. 
   От новой порции листьев он отказался.   
И пожалел – ноги еле шли, камень искрошился и вздыбился, напала жуткая духота. Гвидо снова сделал ламу поводырем, пропустив сквозь пальцы несколько шерстяных прядей. Как наяву, будто вторым, прозрачным планом, он видел падающего Тони, видел платок, испачканный кровью Кершмидта, видел Мелиссу. Затем сквозь камни на него насмешливо глядел Винченцо: «Ты опять торопишься, Гвидо».
   Они миновали деревеньку в окружении цветущих картофельных полей, духота спала от близкой реки, Кахаучу переговорил со встретившимся на пути стариком, беззубым, морщинистым и безостановочно жующим. Возле старика вились дети, которые за пять минут так издергали Гвидо, что он был готов разбить их бестолковые черепа. Отродья лезли к чемодану и хватали самого Гвидо за руки, хохоча в лицо.
   Солнце, перевалив зенит, рассыпалось по горным склонам пятнами и полосами света. Возможно, в этом таилась особенная красота, но Гвидо ни черта особенного не видел. Горы. Анды долбаные.
   Все здесь долбаное. Индейцы, их дети, ламы, альпаки, небо, кусты и земля. Куда он идет? Зачем? Ответа не было.
   Последнюю милю до Уамачуко они прошли в темноте, которую керосиновая лампа, зажженная Кахаучу, пробивала едва на пять-семь футов. Вокруг шелестело, дышало, пощелкивали камни, которые кто-то словно пускал вскачь по склонам.
  Гвидо, впрочем, на все эти звуки было плевать. У него кружилась голова, а в горле стояла пробка. Затем он вдруг, на несколько мгновений очнувшись, обнаружил себя сидящим перед уродливым, кривым зевом камина с миской горячего вареного картофеля в руках. Рядом сидели еще несколько человек, тянулся к низкому потолку табачный дым, покачивались шляпы.
   Какая-то улыбающаяся физиономия стала тыкать в Гвидо курительной трубкой с длинным черенком, выговаривая непонятно что. Вокруг смеялись. Гвидо морщился и пытался отогнать физиономию рукой, но та (в смысле, рука) совсем его не слушалась.
   Потом опустился благословенный мрак. 
Нашел себя Гвидо утром на узкой лежанке под тремя пончо и шерстяным одеялом. Было холодно. Под боком храпела какая-то старая индианка, слава Богу, одетая, в кофте да в юбках. Ломбари выбрался из убогой комнатушки к памятному камину, вытянул из груды вещей свой чемодан и, перешагивая через спящих вповалку кечуа, вышел во двор.
   Лама ткнулась ему в плечо.
Небо от прячущегося за горами солнце было тошнотворно-зеленое.
   Гвидо достал клочок бумаги с картой и, щурясь, попытался сориентироваться, в какую сторону идти дальше. Если бы он помнил, с какой стороны зашел в Уамачуко! Правда, были сомнения, туда ли Кахаучу вообще его привел.
– Уамачуко? – спросил он у пробегающих мимо голопузых, красно-коричневых мальчишек лет шести-семи.
   Те захохотали, уносясь по сонной улочке к зыбкой, оплывшей в тумане полуразрушенной крепости.
   Гвидо вернулся в дом и разбудил сначала старую индианку, которая первым делом нахлобучила шляпу на седые волосы, а затем, ничего не добившись от древней, бессмысленно таращащейся на него дуры, растолкал лежащего у самых дверей молодого кечуа, подложившего под голову библию вместо подушки.
– Уамачуко? – хлопнул по полу ладонью Гвидо.
– Уамачуко, – подтвердил индеец.
– Кахаучу?
   Индеец махнул рукой, проговорив по-испански. Будто что-то было понятно! Каса какая-то!Гвидо захотелось вытряхнуть из идиота душу.
– Кахаучу, где Кахаучу? – свирипея, повторил он.
   Кечуа улыбнулся и залопотал уже по-своему, кивая, шмыгая носом и, видимо, призывая в свидетели всех живущих в горах богов.
– Урод! – сплюнул Гвидо. – Где Трухильо?
– Сьюдад? – уточнил индеец. – Сьюдад ай.
   Ломбари проследил за указанным рукой направлением и сверился с клочком нарисованной карты.
– Смотри, – он притянул парня к себе. – Здесь Трухильо, – тычок пальцем в карту, – здесь Уамачуко, – новый тычок. – А где это место?
   Кечуа замотал головой.
– Пять, – показал Гвидо, – пять долларов!
   Парень испуганно и усердно перекрестил его, наверное, с дюжину раз.
– Хорошо, десять, десять долларов!
   Гвидо достал из бумажника и повертел перед глазами индейца зеленую купюру. Тот прижал к груди библию и молчал.
– Что ж вы все…
   Гвидо презрительно скривился, пнул пол и снова вышел на улицу.
– Кахаучу! – проорал он, задрав лицо в небо. – Сдохни, скотина! Я сам дойду!
   В горах отдаленно громыхнуло.
Погуляв по дрянному, надо сказать, городишку, Гвидо неожиданно набрел на лавку с дремлющим в глубине ее индейцем и за доллар купил здоровый шмат вяленой свинины. Осмотрев вещи на прилавке, он прибавил к своей экипировке кинжал в ножнах, фляжку с писко, местной виноградной водкой, и цветастое одеяло.
– Трухильо? – спросил он и здесь.
   Индеец, кивнув, показал совсем в другую сторону, чем его набожный немытый собрат. Гвидо едва сдержался, чтобы не стукнуть урода о неряшливо прибитую доску.
   Нет, господа, это уже дело чести. Чтобы Гвидо Ломбари отступил, когда до цели остался всего лишь дневной переход?
    Не дождетесь!
Солнце прыгнуло через пики Анд, и все вокруг посветлело, ожило, окрасилось ярко, даже аляповато. Курица прыснула из-под ноги.
   Гвидо повернулся и чуть не воткнулся физиономией в волосатые лошадиные ноздри.
– Сеньор?
   Отступив, Ломбари разглядел невысокую пятнистую лошадку и ее седока, испанца в поношенном военном мундире и в штанах с лампасами. Возрастом за сорок, всадник был загорел и крепок. К седлу, на манер ковбоев, у ноги его был приторочен карабин в кожаном чехле.
– Что сеньор американец забыл в наших краях? – переходя на английский, с улыбкой спросил испанец.
   Лошадь его переступила ногами, кося на пешего незнакомца карим глазом. Сквозь щербатые зубы просунулся белесый язык.
– Ищу одно место, – хмурясь, сказал Гвидо.
– Так это вы кричали здесь, сеньор?
   Ломбари двинул челюстью.
– А нельзя?
– Никогда не думал, что так можно что-то найти, – испанец ловко спрыгнул на землю и, стянув перчатку, подал жесткую ладонь. – Федерико Карраско, здешний, если хотите, латифундист. Выращиваю кофе и коку, немного табак. Еще развожу альпак.
– Рубен Кершмидт, – пожал руку Гвидо.
   Испанец вздернул брови, но никак не прокомментировал имя.
– Так что вы ищете? – спросил он, оглаживая лошадиную шею.
   Уамачуко просыпался – хлопали двери, индейцы бегали справить нужду на задние дворы, где-то ревел ребенок. Из пончо, повешенного на натянутую между столбами веревку, несколько женщин принялись выбивать пыль короткими палками. Бум-бум-бум! Звуки походили на выстрелы дальнобойных пушек. Черноволосая девочка лет пяти в красном платье гоняла по траве несчастную курицу, которую Гвидо едва не раздавил.
– Я ищу… Мне нужно знать, где Трухильо.
– Трухильо?
   Карраско посмотрел через плечо, потом кинул взгляд на небо и пальцем показал на зеленую кипень деревьев за домами.
– Запад, юго-запад. Где-то там.
   Гвидо вытащил клочок бумаги.
– А вот это место? – он показал испанцу крестик на карте и тут же, сложив, убрал ее подальше от любопытных глаз.
   Карраско медленно кивнул.
– Я знал, сеньор, что вы не простой человек.
– Не заговаривайте мне зубы!
– Просто об этом месте и в самом Перу знают очень немногие. А уж в Штатах или в Европе найдется по пять-семь человек на материк.
– Считаете, что мне повезло? – прищурился Гвидо.
   Испанец усмехнулся.
– Это как сказать, сеньор. Возможно, да, возможно, нет. Смотря, что вы хотите получить.
– Мне сказали про Голос Бога.
– Это правда. Но… У каждого, кто находит это место, есть цель. Не Голос Бога, а то, что, возможно, хотят от него услышать. Поэтому, если вы не имеете за душой главного интереса, сеньор, лучше вам вернуться в Штаты.
   Гвидо посмотрел испанцу в глаза.
– Думаете, я стою здесь, потому что у меня нет главного интереса?
   Карраско рассмеялся.
– Вы мне нравитесь, сеньор Рубен. Напоминаете меня в молодости, – он хлопнул Гвидо по плечу. – Я отправляюсь в Суйай-Тукуй через полчаса, вы можете поехать со мной.
– Что за Суйай-Тукуй?
– Это ваше место под крестиком называется Суйай-Тукуй. С местного переводится как «Ждать всего». Или «Ждать конца».
– А вам какой интерес? – спросил Гвидо.
– Я еду за своим другом, – сказал Карраско, натягивая перчатку. – Он решил попытать счастья в Суйай-Тукуй. Мы условились, что я заберу его через неделю. Сегодня неделя вышла.
– А почему – неделя?
– Редко кто выдерживает дольше.
   Испанец поймал стремя носком сапога и забрался на лошадь.
– Постойте, – сказал Гвидо. – Что мне нужно, чтобы отправиться с вами?
– Ничего, кроме желания. Лошадь для моего друга, как вы понимаете, в ту сторону пойдет без всадника. Им можете стать вы. Подходите к дому у церкви в конце улицы, к тому, что с загоном. Я вас жду.
   Карраско, прощаясь, тронул шляпу с широкими, загнутыми полями.
Гвидо нашел укромный уголок и, вскрыв чемодан, собрал «беретту». Так, на всякий случай. Уж больно местный идальго был доброжелателен. От таких жди ножа в спину. Или Гвидо Ломбари ничего не понимает в жизни.
   На простачка, сука… Лошадь, видите ли, свободная…
Гвидо, ухмыльнувшись, перепрятал карту в ботинок, проверил бумажник и сунул револьвер за брючный ремень. Пончо пришлось как нельзя кстати, хоть целый арсенал на себе таскай – заметно не будет.
   Значит, Суйай-Тукуй…
Он дошагал до конца улицы. Индейцы пялились на него из окон и стоя в проемах. Гвидо скрипел зубами, чувствуя себя персонажем из шоу уродов, но потом решил – пусть смотрят. Белый человек идет. Из тех, что когда-то надрал задницы инкам и ацтекам. Ну, пусть не совсем из тех, не испанец, урожденный итальянец, но вряд ли они видят разницу.
   Четыре патрона в «беретте», еще восемь – запасной обойме. А так смотрите, смотрите, кто вам запрещает?

   Через пять часов  тряски в седле Гвидо был готов застрелить испанца, лошадь, какую-нибудь гору и самого себя. Перебор копыт отдавал жуткой болью в копчик, а от копчика боль пронзала шею и голову. Знал бы он, что так будет, шлепнул бы бухгалтера до его рассказа.
   Причем Карраско останавливаться не собирался, хоть и оглядывался на страдальчески скривившегося попутчика.
   Лошади брели извилистой, забирающейся вверх тропой. Пейзаж быстро лишился тропических красок и наполнился резкими изломами горных пород с синью неба, похожей на вставку из голубой бумаги.
   Гвидо опять трудно дышал, легкие словно стеклом кололо изнутри.
– Потерпите, сеньор, – сказал испанец, обернувшись. – Это не такая уж большая плата за возможность услышать Голос Бога.
– Я понимаю, – прошипел Гвидо, – но с большим удовольствием пропутешествовал бы на спине ламы.
– Увы, сеньор, но вы наверняка весите больше семидесяти фунтов.
– Сто девяносто. И что?
– Лама просто ляжет и не сдвинется с места.
– Мерзкое животное!
   Карраско рассмеялся.
– Знаете, – сказал он, – я могу заехать за вами через неделю. По-моему, у вас никаких шансов.
– Это мы еще посмотрим!
– А что вы хотите от Голоса, Рубен?
– Это не ваше дело, – ответил Гвидо.
   Лошадиные копыта звонко застучали по камню. Анды меняли цвет, становясь то черными, то рыжими, то золотясь на солнце. Снежные шапки сливались с небесной высью. Гвидо скособочился, пытаясь хоть как-то унять боль.
– Мы уже почти на месте, – сказал испанец. – Осталось меньше часа.
   Впереди поднялось плато, светло-коричневое, с уступами, сбегающими в теснину. На краю его компактно громоздились камни, словно какой-то великан решил построить себе хижину в глухом краю, а затем передумал. Или умер.
   Карраско свернул правее, показывая на складчатый отрог, утопающий подножьем в пене растительности.
– Нам туда.
   Минут пятнадцать они спускались по тропе, зажатой между поднимающихся на многофутовую высоту узких террас. Кривую линию чертил солнечный свет. Едва стало просторнее, испанец пустил лошадь рысью, и Гвидо, скрипя зубами, пришлось подстегнуть и свою.
   Скоро им открылся пологий каменный язык. Пенистый ручей огибал его подковой. На самом краю языка, у гигантской серой глыбы, словно подпорка к ней, стоял невысокий домик в два этажа. Ниже, по правому краю, зеленели пальмы.
– Ну вот, мы почти добрались, – сказал Карраско. – Как вы, Рубен?
– Почти сдох, – сказал Гвидо.
   По шаткому мостику они пересекли ручей.
Дом приближался, обретая ограду, узкие окна и несколько труб на крыше. Глыба рядом с ним  становилась все больше, накрывая строение зыбкой тенью.   
   Последнюю сотню футов Гвидо вел лошадь в поводу, не чувствуя ни задницы, ни ног. И радости как-то не было.
   Испанец, привязав животное к коновязи, уже скрылся в доме.
За оградой Гвидо лег на землю и подумал, что от него, наверное, ничего не останется, вздумай глыба его раздавить. Затем он подумал, что это уже случилось, но оказалось, что у него просто закрылись глаза.
– Рубен!
   Его хлопнули по щеке, и Гвидо очнулся.
– Идите к дьяволу, Федерико.
– Ну-ну, что ж вы расклеились?
   Гвидо ощутил, что его приподнимают, шагнул, взбрыкнул и неожиданно для себя оказался за широкой стойкой со своим чемоданом в ногах и глиняной кружкой в руке. Как так получилось, он не понял. Должно быть, вырубился на несколько секунд.
– Пейте, – надвинулся сбоку Карраско.
– К дья…
   Гвидо не договорил, потому что в рот ему хлынула горькая, пахнущая дерьмом жидкость. Сил мотнуть головой не было. Но, как ни странно, почти сразу стало легче. Жидкость, вонючим комом проскочив по пищеводу, плюхнулась в желудок и мягко там взорвалась. Осколки от взрыва прошили мозг.
   Гвидо вздрогнул.
– Ага! Действует! – обрадовался испанец и несколько раз двинул попутчика кулаком в плечо.
– Все, хватит. – Гвидо выдохнул и осмысленным взглядом обвел место, где очутился. – Это где я? В «Конце пути»?
   Карраско хохотнул.
– А хоть бы и так!
   Дом был сложен из разномастных серых и темных камней, скрепленных раствором. Потолочные балки скрещивались над головой. Слева от стойки три круглых стола представляли, видимо, общий зал. Одну стену занимал камин с вертелом и подсвечниками на каминной полке. Справа от стойки ныряла под арку и уходила вверх, на второй этаж, к жилым комнатам, узкая лестница.
   Перед Гвидо тем временем нарисовался пожилой индеец в расшитой узорами куртке, отобрал кружку и что-то сказал на кечуа.
– Что он… – повернулся к испанцу Ломбари.
– Он спрашивает, зачем ты приехал, – сказал Карраско.
   Вопрос Гвидо рассмешил.
– Не знаю, – скривился он. – Это тайна для меня самого.
   Испанец перевел, и индеец улыбнулся, показав золотые зубы. Новую фразу владелец Суйай-Тукуй подкрепил щелчком пальцев.
– Он говорит, – объяснил испанец, – что за первую неделю возьмет с вас двадцать долларов.
– Это по-божески, – кивнул Гвидо.
   Две мятые десятидолларовые бумажки он, покопавшись в карманах, выложил на стойку. Индеец накрыл их ладонью.
– Он говорит, – сказал Карраско, выслушав его негромкую речь, – что его зовут Урку, а ваше жилье – номер четыре, считая от лестницы. Завтрак и ужин входят в стоимость. Листья коки – бесплатно. Дрова для камина нужно покупать. Вымыться можно в ручье.
– Хорошо, – сказал Гвидо, подхватывая чемодан, но остановился. – А как же то, ради чего я сюда приехал?
   Испанец перевел.
Урку поднял руку, показывая сначала вправо от себя, а затем вверх.
– За глыбой есть тропа, – сказал Карраско, – она ведет на плато, черное, как смола, но на нем есть красные круги, далеко друг от друга. Голос Бога обходит эти места каждое утро.
– И все?
– А что еще?
– Ну, там… Какие-нибудь дары, подношения…
   Урку заговорил, а испанец, послушав его, качнул головой:
– Он об этом ничего не знает. Карл!
   Карраско, распахнув объятья, двинулся навстречу спускающемуся по лестнице высокому светловолосому европейцу в пончо и джинсовых штанах.
   Европеец был хмур и на приветствие и похлопывание по плечам лишь дергал уголком губы. Глаза его оставались темными, углубленными в себя.
– Все хорошо? – отстранившись, спросил его испанец.
– Leere, – непонятно ответил тот. – Ich dummkopf .
– А я тебе говорил! – испанец снова затрепал, затеребил друга. – Ну, поехали? Бог с ним, с этим Голосом!
   Карл перевел взгляд на Гвидо.
– Amerikaner?
– И что? – спросил Ломбари.
– Вам ничего здесь не светит, – перейдя на английский, мрачно сказал друг Карраско. – Как, впрочем, уже и мне. Уезжайте.
– Я как-нибудь сам разберусь, – сказал Гвидо.
– Как хотите, – сказал Карл и дал увести себя испанцу прочь из гостиницы Суйай-Тукуй.
   Гвидо встретился взглядом с Урку, идолом застывшим за стойкой, кивнул его золотозубой улыбке и двинулся в свой номер. Толкнув тонкую дверь, он обнаружил узкую комнатку с кроватью и камином. На кровати лежало три или четыре шерстяных одеяла. Из мебели имелись стул и длинный сундук. На длинном крюке была подвешена керосиновая лампа.
– Двадцать долларов, – пробормотал Гвидо.
   Он едва успел прилечь, как в дверь тихонько поскреблись.
– Идите к дьяволу! – крикнул Гвидо.
   На всякий случай он вытащил «беретту» из-за пояса. В дверь поскреблись снова.
– К дьяволу, я сказал!
– Извините.
   Первой в комнату вплыла шляпа-канотье, а затем уже появился и ее обладатель – низенький, плюгавый человечек лет пятидесяти-пятидесяти пяти, в дорогом, но помятом европейском костюме, с гладким розовым лицом и ясными голубыми глазами. Еще у него были замечательные, пшеничного цвета усы, которые подпирали щеки, будто цирковые силачи.
– Я, так уж вышло, ваш сосед, – сказал человечек с акцентом.
– Убирайтесь! – прорычал Гвидо.
– Ах!
   Человечек увидел ствол «беретты», выглядывающий из-под пончо, и почему-то чрезвычайно развеселился, замахал ладонью.
– Полно вам! Еще стрельнете!
   Гвидо сел.
– Что вам нужно?
   Человечек сделал осторожный шаг, приблизившись к кровати, прижал канотье к груди и склонил голову.
– Алекс Чарски, к вашим услугам.
– Какие, к дьяволу, услуги? – нахмурился Гвидо.
– Глушь, совершенно не с кем поговорить, – доверительно сообщил ему человечек. – Индейцы лопочут по своему, а из трех жильцов здесь, на втором этаже, двое оказались совершенно нелюдимыми. Немец все больше сидел у себя. Даже забаррикадировался, представляете? А француз все шастает по горам. Я, знаете, не козлик, чтоб с камешка на камешек следом. И это при том, что я знаю и французский, и немецкий!
– А третий?
– Третий – это я!
– Немец уехал.
– Я знаю, – легкомысленно махнул рукой Чарски. – Так вот, я вам предлагаю свое общество, а то, право слова, сатанеешь без общения. Вот разве вы хотите осатанеть?
   Он улыбнулся и сцепил пальцы на животе, взирая на Ломбари, как любящий родитель на проказливого ребенка. Гвидо спрятал пистолет.
– И сколько вы уже здесь?
– Вторая неделя пошла. Тоска смертная.
– Но вы же здесь из-за Голоса?
– Ну да. А как же! – покивал Чарски и показал на стул. – Я сяду? Здесь все за Откровением. – Он сел. – Только Откровение, увы, дается не каждому.
– А кому дается? – спросил Гвидо.
– Видит Бог, прекрасно беседуем! – восхитился Чарски, поерзал и постучал пальцем по тулье. – Кому дается, не знаю. Собственно, у меня большие сомнения насчет этого предприятия. Я, пожалуй, склонен видеть в этом некую аферу, надувательство. Посудите сами, по сути, мы бы должны знать людей, к которым наш с вами Голос Бога снизошел. Если им было Откровение, то они, наверное, должны были внезапно измениться или стать известны на каком-либо поприще, меценатствовать, изобретать, проводить в жизнь какие-то законы, инициативы… Но ничего этого нет! Ни нового Рузвельта, ни нового Эйнштейна!
– А может люди ищут для себя?
– Ну, э… – Чарски осекся и с некоторым изумлением посмотрел на Гвидо. – Я об этом как-то не подумал… Но тогда это, простите, не Откровение, а какая-то частная лавочка! Тогда-то, конечно, глупо ожидать новых Тесла, Коперников и Кюри. Как, впрочем, и Гумилевых, и Павловых, и Розановых…
   Он в раздражении нахлобучил канотье и подал Гвидо маленькую ладонь:
– Извините, пройдусь, поразмышляю. Здесь быстро темнеет. Еще глыба эта...

   Проснулся Гвидо от холода.
Стуча зубами, он нагреб на себя одеял, решив со следующего дня топить камин. К чертям! Сколько бы ни стоило! Где-то полторы тысячи долларов из двух тысяч Кершмидта у него еще оставались. Ну, три, ну, пять долларов за охапку… В любом случае хватит на год. Ну, вычесть плату за проживание...
   В гостинице посвистывали сквозняки.
Гвидо лежал и думал, что совершил большую глупость, оказавшись здесь. Ему, собственно, и Откровения не нужно. Но так случается, да, так бывает, что брошенное однажды слово направляет тебя, как пулю в цель.
   И уже ни отвернуть, ни притормозить.
Что может ему сказать этот Голос? Ну, что? Возможно, семилетнего Гвидо Ломбари он мог бы предупредить о том, что тот скоро сломает руку, прыгая по камням у моря. Десятилетнему сообщил бы о войне, где убьют отца. Пятнадцатилетнему запретил бы играть с ножом.
   А сейчас?
Гвидо усмехнулся. Голос наверняка сказал бы, что жизнь на этом не заканчивается. Ты в заднице мира, Гвидо, и путь только наружу.
   Так и не заснув, он встал, оделся и спустился вниз.
На каминной полке горела свеча в подсвечнике. Над еще одной свечой, на стойке, склонился Урку, что-то сшивая кривой иглой.
    Каменный склон за окном блестел от лунного света.
– Эй, – сказал Гвидо, – пять часов утра, завтрак.
– Senor? – поднял голову Урку.
– Есть. Мясо.
   Гвидо показал жестом, поднеся воображаемую ложку ко рту.
– О, mikuy! – обрадовался Урку. – Kunan.
– Чего? – не понял Гвидо и махнул рукой, когда хозяин гостиницы принялся быстро объяснять на кечуа. – Все-все, не надо бухтеть…
   Он перебрался за один из столов и сморщился от внезапной, колкой сухости в горле.
– И это… воды, чаю еще.
– Kuka tiy? – вопросительно посмотрел Урку.
   Гвидо вздохнул.
– Давай куку свою.
   Урку кивнул и исчез в дверях за стойкой.
Гвидо поддернул пончо, изучая стенные узоры, то возникающие под свечным трепетом, то пропадающие во тьме. Невидимый Урку лил воду и лущил поленья, постукивал железом и то ли говорил с кем-то, то ли просто бормотал под нос.
   Гвидо копил слюну и сглатывал, наливаясь желанием пойти к индейцу на кухню и подстегнуть его неторопливость двумя или тремя пинками.
– О, да вы ранняя пташка!
   Чарски был все в том же костюме, который, возможно, не снимал и на ночь.
– Я не в настроении, – прохрипел Гвидо.
– Уверяю вас, вы будете не в настроении всю неделю, – сказал Чарски, подсаживаясь. – Акклиматизация, Голос Бога…
   Гвидо стукнул кулаком по столу.
– Вы не слышите, что…
   Он закашлялся.
– Успокойтесь, – Чарски недовольно сморщился. – Мы все здесь взрослые люди, волей обстоятельств ищущие чуда.
– Я не ищу чуда, – сказал Гвидо, тиская горло.
– Ага! – прищелкнул пальцами назойливый сосед. – Те, кто не ищут чуда, ищут себя! Я прав?
– А вы, похоже, ищете неприятности.
   Гвидо поднялся и, набычившись, навис, чем нисколько не смутил Чарски. Тот безмятежно посмотрел снизу вверх маленькими голубыми глазами и сказал:
– А вы, похоже, уже убивали.
– И что?
– Ну, как бы… Сейчас, – Чарски поднял палец, извиняясь за паузу, и крикнул Урку: – Чарски айча алличу.
– Это зачем? – подозрительно прищурился Гвидо.
– Я просто попросил мяса, – сказал Чарски. – Да сядьте вы уже!
   Ломбари сел.
– Я понимаю теперь, почему остальные жильцы с вами не разговаривали, – сказал он. – Вы как клоп.
   Чарски рассмеялся.
– Знаете, в одном акционерном обществе меня так и прозвали: клопик. Это было в конце сороковых, десять бы лет долой…
   Он мечтательно закатил глаза.
– Senor.
   Урку возник у стола и поставил перед Гвидо тарелку с горячей кукурузной кашей, сбрызнутой чем-то острым, положил с краю кусок серого хлеба. Кивнул. Ушел и вернулся с двумя кружками и закопченным чайником, пускающим завитки пара.
– Kuka tiy.
   Пролилась бледная желтоватая вода. Возможно, конечно, это при свете свечи так сыграл цвет, но Гвидо на всякий случай понюхал, не моча ли. Бог его знает, что у этих индейцев на уме. Дикари. Резали тут, кажется, почем зря друг друга до испанцев.
   Чай пах сладковато.
– Senor Charsky.
   Перед Чарски опустилось блюдо, представляющее из себя кусок мяса, запеченного на потемневшем от огня пальмовом листе.
– Я, конечно, понимаю, что начинать день с животных белков – сущий кошмар для пищеварения, – доверительно сказал Чарски, когда золотозубый Урку удалился. – Но, увы, ничего не могу с собой поделать. У свинины здесь совершенно неземной вкус.
   Он взял в руки вилку и нож.
– А почему мне каша? – Гвидо плямкнул ложкой по серой, комковатой массе.
– Акклиматизация, мой друг. Или вы хотите большую часть недели провести в кустах у подножья? Голос Бога в кусты не явится.
– Заткнитесь уже, мистер!
– Слушаюсь и повинуюсь.
   Чарски отвесил ироничный поклон и принялся скрипеть ножом по тарелке, нарезая мясо на крохотные кусочки. На взгляд Гвидо это было извращение. Наблюдая, он отправил в рот ложку каши и проглотил ее, не чувствуя вкуса.
   Несколько минут они ели молча. А затем пили kuka tiy, который Гвидо неожиданно понравился. Он даже налил себе из оставленного Урку чайника вторую порцию.
   Чай бодрил.
– А вы знаете, – откинулся на стуле насытившийся Чарски, – в свете сказанного вами тогда, в комнате, я пришел к мысли, что у людей есть всего две причины, чтобы искать чуда.
   Гвидо хмыкнул.
– Какие же?
– О, они просты. Одна категория хочет изменить прошлое, надеется его переделать или же лишить негативных моментов. Вторая же то же самое хочет проделать с будущим.
– А вы?
– Ну, я не принадлежу ни к тем, ни к другим, – улыбнулся Чарски. – Я, видите ли, движим единственно любопытством. Побывал и в Мексике, и на Амазонке, был в Колумбии. Здесь, в Перу, съездил в Куско, в пустыне, кстати, посмотрел на геоглифы. Скажу вам, оторопь берет от  размеров! Да-а… А с Голосом, представьте, мы молчим. Уже девять дней молчим, играем в гляделки. Я жду, он, наверное, ждет, когда я скажу… Я чувствую, что между нами происходит будто шахматная партия. Пешка е-два – е-четыре, и так далее. Захватывающее состязание! По поводу же убийств... 
   Он посмотрел остро, как пинцет воткнув взгляд Гвидо в переносицу.
– Убийцы очень часто бегут от своего прошлого.
   Гвидо кинул в Чарски тарелку.
– Идите вы к дьяволу!

   Злой, он выскочил наружу и в сером, влажном киселе побрел в обход глыбы.
Куда лезет этот Чарски? Любопытный исследователь внутреннего мира окружающих! В Хьюстоне такие исследователи имели обыкновение всплывать в Пегги-Лейк. 
   Нет, подумал Гвидо, я не бегу от своего прошлого.
Мертвецы мне не снятся и не являются наяву, глупо корча физиономии. Так случилось, что они мертвы, а я нет. Что тут поделаешь?
   Мелиссу, наверное, все-таки жалко.
Ей бы, суке, не связываться с французиком. А то – номерок в мотеле, шампанское. До полноценной измены в тот раз все же не дошло – взяли их одетыми. Возможно, Гвидо и пожалел бы дуру, но был на взводе, поэтому все летело мимо ушей – французик сразу упал с разбитым виском, а Мелиссе заткнули пасть ее же чулками. 
   Ведущая наверх тропа была хорошо видна – вытоптали за два века. Гвидо поднимался по крутому склону, чувствуя, как наливается тяжестью голова, а во рту появляется кислый, металлический привкус.
    Ему вдруг показалось важным припомнить, сколько всего человек он убил. Бухгалтер, Тони, Мелисса с французом, еще семеро в прошлом году, и шесть в позапрошлом, еще трое, когда он только начал работать на Винченцо, и двое в Калабрии, давно. Наверное, следует прибавить парня из закусочной на трассе из Остина, но тот, возможно, и выжил.
   Итого двадцать два, ну, двадцать три человека. Разве это много? И разве это вообще имеет какое-либо значение?
   Тропа сменила направление, подъем сделался еще круче, и Гвидо кое-где пришлось даже помогать ногам руками. Холодный ветер, соскальзывая с кромки, дышал в лицо и рвал пончо. Ответа на «Куда я, к дьяволу, ползу?» не было.
   Выбравшись на плато, Гвидо, наверное, с минуту сидел на краю, не в силах двинуться дальше. И только мысль, что снизу, должно быть, уже поднимается назойливый усатый идиот, заставила его с неслышным стоном побрести от тропы прочь.
   Плато было не то чтобы ровное. Оно тянулось параллельно кряжу с присыпанными снегом вершинами, неуклонно забираясь вверх.
   Футов через триста Гвидо обнаружил под ногами более светлый камень, не красный, а, скорее, коричневый, но не остановился. Ему совсем не хотелось, чтобы мимо шастал тот же Чарски или неведомый француз.
   Нет, надо отойти подальше.
Из трещин пробивались тонкие травяные стебли. Плато резко, ступенькой, приподнялось где-то на фут. И скажите, что это не дерьмо.
   Гвидо закашлялся, задышал сипло. Он подумал, что доберется до следующей «ступеньки», и там останется. Дальше – идите к дьяволу, он и так почти сдох.
   Еще футов двести вперед. Обрыв совсем рядом, как бы не слететь с него в чертову пропасть. Вон камешки скачут. Весело им.
   По вершинам гуляли тени, выше гнездились облака. Солнца не было, хотя небо, воздух вокруг заметно посветлели. Несколько раз запнувшись, Гвидо добрался до неровного рыжего камня, словно вдавленного в черный монолит.
   Все, это его место.
Совсем высоко. Наверное, близко и к Богу, и к Его Голосу. Ха-ха.
   Гвидо лег, рассматривая плывущую по небу дымку. Мысли его сделались легкими и поплыли куда-то за ней вслед. Куда, интересно? Передать привет дону Винченцо? В голове стало пусто, и было уже не разобрать, то ли снаружи посвистывает и шелестит ветер, то ли он обосновался в его голове. Пальцы занемели, и Гвидо спрятал их под пончо на груди.
   Неожиданно он понял, что ему надо от Голоса. Простота вопроса смехом заклокотала в его горле. Да. Именно это и стоит спросить! Именно это.
   Может, ради этого Кершмидт и подарил ему свою историю, отдал карту, а Тони ради этого умер. Прости, Тони!
   Гвидо рывком сел.
Излом кряжа золотился, в его расщелины уже затекал солнечный свет. С дальнего края на плато, будто осторожный хищник, стал проникать туман. Его быстро сдувало прочь, но он заползал снова и снова.
   Черт, подумал Гвидо, как же мы разговаривать будем? На его тарабарском? И что я пойму? А он мой вопрос поймет ли?
   Туман внезапно потемнел и сгустился.
Гвидо же упустил момент, когда из этого сгустка бесшумно выступил индеец. Он был пузат и косолап, даже расшитое красным и синим узором пончо не могло скрыть живот. Голова его была не покрыта, и черные, смоляные волосы торчали в стороны. Круглое, щекастое, разрисованное глиной и ягодами лицо хмурилось – обведенный красным рот недовольно сжат, белые брови сведены к желтой переносице. Словно Гвидо разозлил его одним своим присутствием.      
   Кряхтя, индеец сел напротив и совершенно спокойно поковырял пальцем в носу.
Гвидо растерялся. Он все-таки ждал какой-то значительности, отстраненности, а тут!
– Э-э… – сказал он. – Я – Рубен Кершмидт…
   Хлоп!
Ладонь индейца звонко ударила о камень, он поднялся и бесшумно пропал в тумане. Возможно, прыгнул вниз.
– И все!? – крикнул Гвидо.
   Он просидел еще полчаса – индеец так и не вернулся.
Обида задергала, будто больной зуб. И это – Голос Бога? Или просто случайный кечуа? Он, конечно, не свое имя сказал. Но это же не причина… Или причина?
– Дерьмо, – сказал Гвидо.
   Он встал и походил по площадке, несколько раз присел, разминая ноги.
– Эй! Можно уже идти в гостиницу?
   Никто не ответил.
Солнце перевалило через горы. Сиренево-сизые тени тут же набухли в неровностях и складках. Потом свет накрыл плато, заставляя Гвидо жмуриться.
   И кто его дернул за язык назваться мертвым бухгалтером? Зря, конечно, зря. Кто бы здесь стал проверять его паспорт? Теперь, наверное, надо ждать следующего дня. Не мудрено, что люди здесь задерживаются дольше, чем на неделю. Там соврешь, здесь умолчишь, еще что-то не понравится.
   Получается, Голос Бога чувствует ложь?
Гвидо потоптался вокруг рыжего камня, заглядывая вверх и вниз по «ступенькам». Правда, высмотреть у него ничего не выходило – камень всюду взблескивал искрами прожилок да ветер безостановочно гнал волокна пылевой взвеси.
   Гвидо шагнул к самому краю.
Внизу копилась изломанная темнота, а далеко слева серела глыба у гостиницы. Отсюда она совсем не казалась сколько-то внушительной.
– Дерьмо, – повторил Гвидо, чувствуя, как тянущая боль зарождается в черепе над глазом.
   Выждав еще пять минут, он стал спускаться.
Как ни странно, ни француза, ни Чарски ему по пути не встретилось. Возможно, Голос Бога с ними тоже не церемонился.
   Хлоп ладонью! – и до завтра.
Идти по тропе вниз было не проще, чем подниматься. Ветер толкал в спину, и Гвидо пережил несколько неприятных моментов, рискуя, ломая ноги, покатиться по склону. У подножья его замутило, и тропу украсило серое пятно блевотины.
   Дьявол!
Гвидо чуть не попал в свою же блевотину рукой, отплевался, поднялся, чувствуя слабость в коленях. До гостиницы он добрался, мечтая свалить из нее обратно в Уамачуко, затем в Трухильо, а дальше…
   Дальше было совершенно не важно, куда. На Багамы, на Кубу, без разницы. 
Урку улыбался из-за стойки. Индейская рожа! Гвидо подумалось, что он наверняка работает заодно с Голосом, стрижет баксы с доверчивых туристов, собирая плату за постой. А Голос Бога водит простаков за нос.
   Хлоп ладонью!
– Senor?
– К дьяволу! – отмахнулся от вопроса Гвидо.
   Погрозив кечуа пальцем, он поднялся к себе в номер, задвинул засов и рухнул на кровать.
Сон его был похож на черную дыру, которая затягивала в себя лица Мелиссы, Тони, Рубена Кершмидта, искажая их, вытягивая и делая совсем неузнаваемыми. Как заезженная пластинка с подпрыгивающей на царапине иглой плыл сквозь них голос расстрелянного босса: «Что ты делаешь, Гвидо? Ты понимаешь, что ты делаешь?»
   Нет, Гвидо не понимал.
Я в Перу, в Суйай-Тукуй, хотелось ответить ему, но горло предательски сжималось, пропуская лишь едва слышный хрип.
   Он проснулся далеко за полдень и долго слушал, как посвистывает, как треплет тонкую ставню ветер, и наполнялся злостью на весь мир, на всех мертвецов по очереди, на высоту, на горы, на чертову головную боль. Гвидо скрипел зубами, повторяя про себя свой вопрос. Как никак именно этим он сейчас жил.
   Не смешно ли?
Спустившись вниз, он обнаружил там двух человек, которых не видел раньше. Один, наверное, был тот самый неразговорчивый француз за тридцать, худощавый, в круглых очках, в коротком пальто, он читал за столом небольшую книжицу, не замечая стоящей перед ним миски с едой. Второй незнакомкой оказалась девушка лет семнадцати, индианка в непременной шляпе, одетая в синюю кофту и множество юбок разных оттенков красного. Она подметала пол, легко передвигаясь по залу.
– Вайракьони, – показал на нее Урку. – Усуси.
– Чего? – не понял Гвидо.
– Ее зовут Вайракьони, – пояснил француз, не отрывая взгляда от книжки. – Усуси означает «дочь».
   Низкое солнце светило в окна.
– Вара… Вайраки...
   Индианка выпрямилась, слушая, как Гвидо коверкает ее имя.
– Вайракьони, – повторила она, улыбнувшись.
– К дьяволу!
   Гвидо, разозлившись, сел за пустой стол у окна. Француз покосился на него, но ничего не сказал, только перелистнул страницу.
   А Гвидо как черт дернул.
– Чарски сказал, что вы немой, – с усмешкой процедил он в воздух. – А вы вон и по-английски мастак.
   Француз кивнул.
– Чарски – придурок, – сказал он. – Любопытство, возведенное в идиотическую степень. При этом он не отдает себе отчет, что навязчив и хамоват. Добрый голубоглазый дядюшка!
   Гвидо фыркнул.
– Он вам насолил!
– Каждый находится здесь по какой-то своей причине, – француз заложил пальцем разворот и поднял голову. – Вы можете поделиться своей?
– И не подумаю!
– А Чарски хочется в этом поковыряться. И ладно бы это имело практическую выгоду. Нет, это пустота, одно желание сунуть нос.
– Вы это… – Гвидо подмигнул французу. – Можете заказать мне мяса?
– Без проблем.
   Француз встал и перешел к стойке. Там он переговорил с Урку, тот блеснул золотыми зубами, а француз, отсалютовав книжкой, отправился наверх.
   Гвидо стал смотреть, как Вара… в общем, дочка хозяина гостиницы заметает мусор и пыль к каминной глотке. Дурацкое имя! Но ничего была девочка, стройная, несмотря на все эти бельевые пышности. Где, интересно, вчера пряталась?
   Он помрачнел, подумав, что в череде глупостей уже сделанных ему не хватает как раз романа с местной девчонкой.
   Дерьмо! Какое дерьмо в голове!
– Senor, mikuy.
   Урку поставил перед Гвидо тарелку с прожаренным куском мяса и несколькими картофелинами.
– Еще это… чай… кука там… как там?
– Kuka tiy?
– Во-во, – закивал Гвидо, вооружившись гнутой вилкой и тупым ножом.
   Он поел с аппетитом, каждый раз провожая глазами фигурку девушки, у которой находилось множество дел и снаружи гостиницы, и внутри. Как скачет! Козочка! Лама! Нет, эта… которая пониже. Альпака!
   Мясо оказалось замечательное.
Солнце скрылось за горизонтом, неровным и зубчатым, но воздух еще какое-то время был светел, и красные закатные полосы лежали на склонах.
   Урку зажег камин, и огонь с готовностью захрустел дровами, разгораясь и распространяя по залу волны тепла.
   Вновь спустился француз, потоптался у стойки, вышел во двор.
Через стекло Гвидо видел, как он о чем-то разговаривает с Варой или Вайрой, но за руки не хватает, пристойно так бубнит что-то – бу-бу-бу.
   Ушлый французик, как тот, которого поймали с Мелиссой…
Ну-ну, подумал Гвидо, недобро щурясь, ну-ну. Это ты ищешь за хренову уйму миль от Франции? Думаешь, все здесь идиоты?
   Он отвернулся, когда француз мазнул взглядом по окну. Сученыш!
– Здравствуйте, мой друг! – за стул напротив по-свойски сел Чарски. Он, шумно отфыркиваясь, отер лицо клетчатым платком. – Знаете, где я был?
– Наверху.
– О, нет, – рассмеялся Чарски. – Голос сегодня был не в настроении и быстро от меня отделался. Удивительный индеец!
– Мне сказали, здесь целое племя Голосов.
   Собеседник посмотрел на Гвидо, мягко улыбаясь.
– Это, извините, чушь. Иначе придется предположить, что какое-то дикое сообщество наделено связью, скажем, с высшим существом и вещает от его имени.
– Но один человек не может одновременно говорить со всеми, кто сидит на кругах.
   Чарски почесал нос.
– Какие вы глупые вопросы задаете! – раздражено заметил он. – Я же не могу не видеть, что ко мне ходит один и тот же индеец!
   Гвидо бросил взгляд в окно.
– Какой?
– Обычный! Невысокий, худой, разрисованный.
– А ко мне пришел толстый, – сказал Гвидо.
– Вот ви… – Чарски осекся. – Вы меня разыгрываете. Тут что, где-то открылась гимназия пророков?
– Ко мне пришел толстый, – повторил Гвидо.
– Погодите… Опять чушь, – Чарски взглянул на Ломбари, словно ожидая на его лице уловить хоть намек на обман в виде дрогнувшей щеки или уголка рта. – Что же получается? – нахмурился он. – Урку, друг мой!
   Поднявшись, Чарски поспешил к стойке.
Вайра зашла в гостиницу. Ее башмачки застучали по ступенькам. Француз не появился. Гвидо готов был поспорить на пятьдесят баксов, что гаденыш назначил ей свидание. 
   Надо предупредить ее, вдруг подумал он.
От этих «лягушатников» всего можно ожидать. Они только на вид скромные. С книжками. Сюсю-мусю.
   Гвидо решительно отодвинул стул. Правда, уже на лестнице он сообразил, что ни хрена индианка его не поймет. Дура же. 
   Они столкнулись на верхней ступеньке.
Девчонка несла несколько шерстяных одеял, в стирку, в штопку – не важно. Гвидо поймал ее за руку.
– Ты это… – сказал он ей, стесненно улыбнувшейся. – Не ходи с французом никуда. С французом… – он показал облик француза гримасой. Ну а как еще, дьявол? – У них ни чести, ни совести, у французов этих. Обхождение одно. Потом у тебя ребенок, а он – во Францию к себе. Типа, одолжение сделал!
   Вайра залопотала что-то непонятное.
Красивое лицо. Ну не отнимешь. Ноги под юбками, наверное, тоже очень красивые, тонкие, стройные.
– Ты слушай, – Гвидо сжал пальцы. – Посылай этого француза куда подальше. Я просто так говорить не буду. Дрянной он человечишка.
– Senor, - сморщилась Вайра.
   Больно, видимо, стало от его хватки.
Гвидо и отстал, даже пальцы растопырил, показывая, что, мол, больше не держит. Встретились, разошлись.
   Тук-тук – башмачки вниз.
В своем номере Гвидо лег и долго рассматривал доски потолка, вспоминая глаза Вайры, ее мягкую кожу под пальцами. Ее голос.
   Н-да, а тут француз.
Он нахмурился. То-то он по горам скачет, понимаешь. Здесь, наверное, если не деревенька, то домик с хозяйством поблизости, а он, значит, визиты вежливости наносит. Мол, какая прекрасная погода, не прогуляться ли нам?
   Гвидо подложил руки под голову.
Мысль, которую он думал для Голоса Бога, уже не показалась ему важной. Да, зудит как комар под черепом, но ведь мелкая дрянь – комар.
   Полежав, поворочавшись, Гвидо встал, пересчитал свои деньги и, спустившись в зал, купил у Урку охапку поленьев за пять долларов. К охапке прилагался коробок спичек и ведерко, полное пальмовой коры для растопки.
   Это было дело.
Несколько минут Гвидо сидел перед разгорающимся камином и впитывал распространяющееся по комнатке тепло.
   За окном потемнело, и на стены легли жаркие красноватые отсветы.
У Гвидо редко когда было покойно на душе, а тут он неожиданно почувствовал, что не ощущает ни «беретты» за поясом, ни зуда в костяшках пальцев, ни злости внутри. Ну, француз… С французом он еще разберется. И у Голоса спросит наконец.
   В дверь стукнули. Гвидо скрипнул зубами.
– Кто?
– Это Алекс.
   Поднявшись, Гвидо сдвинул засов.
– Какого вам дьявола надо?
   Чарски протянул ему одну из двух кружек, что держал в руках.
– Чай будете?
   Гвидо скривился, но кружку принял.
– Проходите.
   Чарски с готовностью шагнул в номер.
– Я почему зашел? – сразу заговорил он. – Вы меня в зале отвлекли своим толстым индейцем, и я не договорил. А я собирался вам рассказать, какие здесь удивительные места. Красота их несколько своеобразна, вне всякого сомнения…
    Чарски шагнул к камину и зажмурился, как довольный кот.
– Тепло у вас, – обернулся он к Гвидо. – Я себе, к сожалению, не могу позволить – средства наперечет, знаете ли.
– У меня тоже, – сказал Гвидо.
– Ну, да, но вы же первую неделю. А мне на ночь приходится забираться под ворох одеял, которые, слава богу, наш гостиничный владелец не лимитирует.
   Чарски встал к огню боком.
– Так что красота? – спросил его Гвидо.
– Замечательное высокогорье! – мигом отозвался Чарски, поворачиваясь другим боком. – В нагромождениях камня я всегда находил тревожную, таинственную силу. Ведь что-то приподняло эту тяжесть, вздыбило, согнало в уступы и складки, кто-то будто старался вырваться из-под земли, из-под гнета тысячелетнего заточения. И сразу видятся Тартар и титаны, многочисленные подземные боги, шумерские Эрешкигаль и Нергал, египетские Анубис и Амат, всякие чудовища, волей богов и героев запертые в подземной тьме…
   Гвидо усмехнулся.
– Давайте лучше о Голосах.
– Конечно-конечно! – согласился Чарски. – Я только добавлю еще… Уж очень хочется поделиться! Здесь, вокруг выступа, на котором стоит этот дом, течет речка. Видели же, наверное. Мелкая, так что и колен переходя не замочишь, но холодная. Начало, я думаю, с ледника берет. Дальше по течению она дробится на рукава, там уже песок, небольшие отмели красноватые и такие, знаете, впадинки, как каменные небольшие ванны. Природные, не рукотворные. Там вода в солнечную погоду основательно прогревается, и можно помыться с относительным, как вы понимаете, комфортом…
– Все, – сказал Гвидо, определяя гостя к выходу. – Я понял, красота и все такое. Возможно, я увижу все это завтра.
– Я бы хотел… – попытался задержаться за косяк Чарски.
– Дьявол! – разозлился Гвидо. – Я вам не друг и могу дать в морду!
– Ну что ж вы сразу-то так! – возмутился Чарски, расплескивая чай. – Я же вам про красоту! Душу, можно сказать…
– Душу вы Голосу…
– Я не хочу – Голосу! Я – вам!
   Гвидо посмотрел на мокрые кляксы на полу и сказал:
– Пять минут.
– Я уложусь! – пообещал Чарски и вновь переместился к камину. – Так вот… – он так близко наклонился к огню, что Гвидо испытал жгучее желание его подтолкнуть. – Красота там неодушевленная, сухая. Встанешь, недвижимый, на выступ, вберешь эту красоту глазами, эти горы, эту воду, это небо, которое кажется тонким и хрупким, наполнишься изнутри, а все равно чувствуешь – чего-то не хватает, важной мелочи. И сегодня я понял – чего.
– И чего? – усмехнулся Гвидо.
– О! – Чарски прищурил свои голубые глаза. – Я, конечно, вам скажу, но вы никому, ясно? – Он понизил голос. – Я видел, как купается дочка хозяина нашего странноприютного дома. И вот это, замечу вам, была истинная красота! Именно это красоты и не хватало пейзажу, понял я. Юной, свежей натуры.
– Сучонок!
   Гвидо приподнял Чарски, схватив его за грудки.
– Вы что? Вы что! – испугался тот неожиданной редакции. – Я же с чисто эстетической точки зрения!
– Я таких извращенцев… – Гвидо скривился и швырнул Чарски к двери. – Проваливайте!
– Убийца! – выдохнул Чарски. – Я думал, вы решили покончить с этим здесь, но ухватки, смотрю, остались.
– Мне есть что сказать Голосу, в отличие от вас!
– Молчание – золото!
– Ублюдок! – Гвидо саданул кулаком в косяк.
   Чарски отскочил.
– Только подойдите ко мне завтра!
– Я же сказал – валите! Мозгоправы и мозговеды мне не нужны.
– Пуля вам нужна!
   На последнюю фразу Гвидо зарычал по-звериному, и Чарски поспешил ретироваться в свой номер в дальнем конце коридора.
   Эстет, сука!
Хлопнув дверью, Гвидо походил по комнатке, затем сел на кровать и, успокаиваясь, разобрал и собрал «беретту». Недопитый чай вылил в камин.
   В коридоре было тихо.
Где, интересно, француз? Тоже подглядывает? Чего в свою очередь он хочет от Голоса? Очечки носит. Книжечки читает! 
   Гвидо слюнул, встал, подошел к окну.
Темнота снаружи не была монолитной. Где-то она копилась сгустками, где-то редела, подточенная светом. На вершинах гор белел то ли туман, то ли снежные шапки.
   Надо уезжать, вдруг пришла мысль.
Дьявол, он залез в задницу и чего-то ждет. Чего? Что ему скажут: парень, ты совсем сошел с ума? Что ему скажут, куда идти дальше?
   Так он и так знает!
Можно в Европу, в ту же Францию, мстить французикам, имея их женщин. Можно в Гонконг. Можно на греческие острова. Можно домой.
   Нет, домой нельзя.
Гвидо вздохнул, сунул «беретту» под подушку и вышел в коридор.
   У индейцев были своеобразные понятия как о туалете, так и о канализации. Сортир в гостинице представлял из себя дощатую пристройку, повисшую над расщелиной. Унитазом служила кривая дыра устрашающих размеров, и висеть над ней с голой задницей полагалось на свой страх и риск, ни за что не держась. Систему канализации, разумеется, образовывали примененные к дерьму сила тяготения и ускорение свободного падения.
   Гвидо, честное слово, было страшно даже заглядывать в эту семидесятифутовую пустоту, из которой дул ветер.
   Но что делать?
Были спички, была свеча в фонаре, и страх можно было притушить, наблюдая за движением собственной тени, натыкающейся на пляску пламени на кончике фитиля.
   Гвидо стянул штаны.
Не сообразил раньше, теперь терпи, морозь яйца. Зато каким-то чудом у Урку имелись несколько рулонов туалетной бумаги, пусть и чуток отсыревшей.
   За тонкой дверью, в глубине коридора, он вдруг явственно расслышал смешок. Затем скрипнула доска.
   Чарски? Француз?
Гвидо привстал, гася свечу и приникая глазом к щели. Ни черта не видно. Темно. Он прищурился. Что-то вроде бы двигалось от лестницы прямо к туалету. Нет, остановилось, расцепилось, распалось на две едва видимые фигуры.
   По гортанной негромкой фразе Гвидо понял: француз!
А вторая фигура, конечно же, Вайра. Бедная девчонка! Вскружил голову!
   Именно тогда, стоя со спущенными штанами, Гвидо решил, что мерзавца француза он обязательно убьет.

   Утром Гвидо снова поднялся на плато.
Далеко отходить в этот раз не стал, сел во второй по счету круг. Пусть смотрят, придурки.
   Выглянуло солнце, туман поднялся по склону, и вместе с ним появился Голос Бога, пузатый, сопящий, с наново размалеванным лицом. Он плюхнулся перед Гвидо, почесал в левой подмышке, ковырнул мизинцем в ухе, шмыгнул носом. Наконец определил руки поверх коленей и замер.
– Меня зовут Гвидо Ломбари, – сказал Гвидо. – В прошлый раз я соврал.
   Он подождал, не последует ли шлепка ладони о камень, и продолжил:
– Я вырос в калабрийской деревушке, у меня было два брата и сестра, отец держал коз и овец, затем занялся торговлей…
   Гвидо говорил долго. О матери, рано умершей, о сестре, вышедшей замуж и уехавшей в Австрию, о тяжелой работе, о брате, записавшемся в армию, и втором – сгинувшем во время шторма на рыбацкой лодке, о сыре и молоке, о маршах во славу Дуче и семье социалистов, которой он с друзьями поджег дом. Одного друга звали Джузеппе Ранколья, и он захотел признаться во всем полиции…
– У меня бы выкидной нож, – сказал Гвидо. – Я попробовал убедить Джузеппе, чтобы он даже не думал… Я не хотел его убивать.
   Хлоп!
Он вздрогнул, когда ладонь индейца впечаталась в камень. Голос Бога поднялся и ни слова не говоря как и в прошлый раз удалился прочь.
– Дерьмо! – крикнул вслед ему Гвидо. – Ну, может и хотел! Хотел! Слышишь ты, Голос, хотел я его убить!
   Но индеец так и не вернулся.
Ждать его Ломбари не стал, он не идиот, чтобы сидеть на ветру в глупой надежде. Завтра так завтра. Он не гордый, заберется еще раз.
   Вокруг же, как утверждает Чарски, красота.
Мысли Гвидо с красоты высокогорья плавно перетекли на дочку Урки и на француза. Как ни пытался вчера француз увлечь девчонку в свою комнату, ни черта у него не получилось.
   И это отсрочило его смерть.
Знал бы «лягушатник» об этом, наверняка даже близко подходить к Вайре зарекся. Но ничего-ничего, время есть.
   Гвидо неторопливо спустился и сначала прогулялся вокруг гостиницы, оглядев коновязь, сараи и пустой хлев, а потом отправился к речке. Вода текла холодная, бурлила на камнях, на изгибе пена нарастала, как борода. За изгибом русло размывалось, становилось совсем мелко, а еще дальше, за выступом, скрывшим дом, пошли те самые каменные желобки и ямки, о которых рассказывал Чарски. Над ними чуть нависал козырек, и Гвидо не сомневался, что именно с него и любовался Вайрой старый извращенец.
   Он снял ботинки и походил по воде босиком.
Солнце заиграло золотыми бликами на речной ряби, но ванны еще не прогрелись. Пальцы на ногах сводило от холода. Впрочем, скоро Гвидо набрел на камень с плоской вершиной и расположился на нем, подстелив пончо. Делать все равно нечего, так что он подождет. И может быть вымоется чуть погодя.
   Джузеппе Ранколья…
Гвидо – четырнадцать. Джузеппе – почти пятнадцать. Но он был хилый, тонкокостный, домашний. Гвидо же всегда давали больше, чем ему было на самом деле.
   Скорцени уже выкрал Дуче из-под носа Гранди, фашистскую партию распустили, англичане с американцами готовились к высадке.
   Ах, какие у Джузеппе сделались глаза, когда нож вошел ему между ребер!
Сначала задумчивые, словно он никак не мог распробовать боль, железо на вкус, а затем удивленные и обиженные.
   «Гвидо, – прошептал он, – меня укусила змея».
Нет, Гвидо не жалел о сотворенном, он просто устранил проблему, правда, не предполагал, что  у Пеппе Ранкольи после войны найдутся кровожадные родственники.
   И – здравствуй, США, приют всех искателей удачи и беглецов!   
Со стороны гостиницы послышались громкие, гулкие выстрелы, и Гвидо настороженно поднял голову, но через несколько секунд сообразил – выбивают пыль из одеял. Наверное, из тех, вчерашних, что Вайра сносила вниз.
   А чего он тогда здесь?
Гвидо сел, поежился, потом сморщился: что он, мальчишка что ли? Французу работа. Пусть.
   Он попробовал ногой воду в ближней ванне, и она показалась ему относительно теплой. Струйки, вяло поплескивая, перекатывались через бортик. Гвидо покрутил головой, разделся и, дрожа, сполз в неглубокую вмятину на каменном ложе, оставшуюся, скорее всего, от когда-то, тысячелетия назад, вдавленного в поверхность валуна.   
– Д-дерьмо.
   Он стукнул зубами и принялся тереть ладонями бедра, живот и плечи. Вода помутнела. Грязь заползала под ногти. Не мылся черт его знает сколько времени. Наверное, с самого Трухильо.   Нет, даже раньше.
   Гвидо окунулся с головой. Солнце из-под воды казалось огромным золотым блином, колеблемым течением.
   Ему подумалось: было бы хорошо подловить здесь Вайру. Всплыть из одной из ванн – и ам! Испугается, конечно, дура.   
   Он поскреб себя еще, заколел вконец и выскочил на камни. Пританцовывая, напялил трусы и  штаны, чертыхаясь, расправил на мокром животе свернувшуюся валиком майку.
   Холодно, сука.
Камин в зале был погашен, и Урку пришлось упрашивать жестами, чтобы он его зажег. Понятливость индейца резко возросла, когда Гвидо положил на стойку десятибаксовую купюру. Гамильтон с банкноты, казалось, удивился такому расточительству. Но Гвидо было плевать. Он показал Урку два пальца:
– За два! За два раза!
   Кечуа кивнул, сложил поленья, развел огонь, забрал доллары.
Гвидо, как недавно Чарски в его комнате, придвинулся поближе к камину. Одеял на веревках он по возвращении не заметил, значит, отхлопался уже француз, отстрелялся. Не сама же Вайра при этаком красавце...
   Поленья потрескивали.
В окне мелькнула лама. А девчонка, наверное, в номерах возится, подумалось Гвидо. В ее пустой головке, пожалуй, и вопросов к Голосу никаких нет.   
   А у него есть. Один.
Но это такой вопрос, который задать нужно обязательно. Который все и решит. Который и скажет Гвидо все про самого себя.
   Да, дождаться бы ответа.
Из своего номера спустился француз, одетый в теплую куртку и штаны, с рюкзаком за плечами, кивнул Ломбари.
– Замерзли? – спросил он с улыбкой.
– Искупался, – сказал Гвидо. – А вы куда?
– Прогуляюсь. Люблю здешние места.
– Постойте.
   Француз остановился у двери, спокойно взирая на Гвидо сквозь стекла очков. Худое, но твердое лицо.
– Я хотел спросить, – сказал Гвидо, приблизившись. – У Чарски бесполезно узнавать, он вряд ли вообще соображает, чего хочет. Тут вы насчет него правы. Тогда, может, вы...
– Я слушаю.
   Гвидо ладонью взвихрил макушку.
– В общем, как определить, что Голос Бога тебе что-то скажет? А то сидишь на заднице, свою жизнь вроде как ему рассказываешь, на физиономию раскрашенную пялишься...
– Спросите свой вопрос сразу, – посоветовал француз.
– Поможет?
– Не-а. Считается, душа должна созреть для ответа. Но я спросил в первый день. Теперь жду, когда Голос появится в красном чульо.
– И что?
– Если Голос будет в красном чульо на голове, значит, у него есть ответ, и он с вами готов им поделиться.
– А кто вам это сказал?
– Дочка Урку.
– А-а-а.
– Она всех нас считает глупыми людьми, – усмехнулся француз.
– Это почему? – спросил Гвидо.
– Она говорит, что мы ищем то, что надо искать внутри себя. Вообще, говорит, это простые истины. Любовь, дети, труд.
– Я не думаю, что мой вопрос прост, – сказал Гвидо.
– Девчонка. В таком возрасте все кажется простым и понятным. Потом, дальше, все станет сложным и перепутанным, и все узелки вновь развяжутся лишь в старости.
   Француз вышел. Ломбари вернулся к огню.
– Kuka tiy? - спросил Урку от стойки.
   Он поднял на уровень головы закопченный длинный чайник.
– Не надо, сам пей, – буркнул Гвидо.
   Штанины внизу подсохли, пальцы тоже отогрелись.
Он подвинул ближе к камину один из стульев и сел вполоборота. Так был виден зал и – краем глаза – окно. Гвидо вдруг понял, что боится признаться себе, что ждет Вайру. Ждет, когда она появится, улыбнется…
   Наружная дверь открылась.
– А! Господин американец!
   Чарски все в том же строгом сером костюме сразу шагнул к нему навстречу.
– Давайте забудем все вчерашнее! – возвестил он, хватая руку Гвидо и с энтузиазмом ее тряся. – Мы оба погорячились. Оба были неправы. Но я, наверное, даже больше неправ, чем вы. Здесь дикие места, горы, к чему нам ссоры? О, стихи!
   Гвидо с силой сжал его ладонь.
– Ай! – скривился Чарски. – Да-да, я понимаю ваше неудовольствие.
– Обычно я таким, как вы, выходок не прощаю.
– Господи, я же извинился!
– В следующий раз упадете в пропасть.
– Ха-ха! – Чарски помахал в воздухе отпущенной кистью. – Это замечательно и всецело ваше право. Я бы заказал вам обед, как компенсацию, но мои, сами знаете, финансы давно спели лебединую песню.
– Заткнитесь и грейтесь! – рявкнул Гвидо.
– С удовольствием!
   Чарски подтащил еще один стул и с удобством расположился на нем. Гвидо повернулся к огню спиной, выражая отсутствие всякого желания общаться.
– Большинству людей ведь ничего этого не нужно, – сказал Чарски словно самому себе. Он держал ладони над пламенем. Лицо его было задумчивым. – Большинство людей не задается неудобными вопросами. Оно слишком занято насущными проблемами. И только малую толику влечет к непонятному, неизведанному, у них есть вопросы к миру и к Богу, у них есть сомнения в мироустройстве и в том, насколько справедливо оно организовано. Они хотят дернуть Бога за бороду и спросить с него. С другой стороны, я полагаю, для Бога их вопросы и прочие выходки – смешны.
   Гвидо скрипнул зубами.
– С ответом жить проще.
– Это если вас устроит ответ, – вздохнул Чарски. – Знаете, я раньше хотел спросить, есть ли жизнь после смерти. А теперь думаю: зачем? Если есть, она будет совсем другая, и я буду другой, и все вокруг. А если нет, то знать об этом и не обязательно. Или про рай и ад. Есть они, нет их? Разве ответ на этот вопрос сделает тебя лучше? Делать добро из страха перед наказанием, по-моему, подло. Побудительным мотивом должны быть внутренняя потребность, а не страх попасть на сковородку. Самое поразительное, что со всеми вопросами так.
– Нет! – сказал Гвидо.
– Вы еще слишком молоды.
– Ну, да! Вы себе-то можете ответить, зачем вы здесь? В молчанку играть с Голосом?
   Чарски открыл было рот, но нахмурился и промолчал.
За окном Гвидо разглядел Вайру – она несла корзину с кукурузой. Початки желтели на солнце, будто золото.

   Утром третьего дня Гвидо рассказал Голосу, как приехал в Америку, как подрабатывал в авторемонтной мастерской, как отпаривал брюки и пиджаки по ночам в прачечной, как экономил, как жил на гамбургер в день, как цеплял девушек в закусочных.   
   Мелисса была как сказка, как мечта.
Строгая девчонка, но с бесенятами в глазах. Только что после колледжа. Устроилась в соседнюю с мастерской контору.
  Он с Тони еще побился на бакс, что девчонка выйдет за него замуж. Серьезно, на бакс. Такая цена, дедуля. Цена всему.
   По мелочи он уже подрабатывал на родственников, обжившихся в Штатах в тридцатые. Они были совсем не гангстеры, так, шпана, доили на своей улице владельцев лавок и магазинчиков. Гвидо подряжали выбивать долги, но ничего серьезного, там зуб, здесь – подбитый глаз. Один раз он позволил себе лишнего – порезал некого Морторацци. Усатый был дядечка, жирный, и визжал как свинья…
   За это его отлупили свои же.
Небольшой, но все-таки приработок исчез, и Гвидо, помыкавшись, нанялся к дону Винченцо. Делать-то было нечего... 
– Что я мог без денег, дедуля? – пожаловался Гвидо индейцу, молчаливо сидящему напротив. – Мы, конечно, здоровались, я видел ее на скамейке в парке во время ланча… Но что я мог ей предложить?
   Хлоп!
Гвидо просто взбесило, когда Голос Бога по своей привычке поднялся и пошел прочь.
– Эй, что за дерьмо?
   Он рванул в туман за индейцем, но едва не сорвался со склона в пропасть. Раскрашенный сукин сын растворился, словно его и не было.
   Понятно, знают местные тропки. Где чужак ничего не разглядит, там они три спуска, четыре подъема видят. Ничего-ничего, в следующий раз он подготовится. Под дулом «беретты», думается, все эти штучки индейские сами отпадут. Не настолько же этот Голос тупой, чтобы игнорировать оружие в чужой руке!
   Заговорит. Ответит.
Гвидо снова произнес про себя вопрос. Да, именно так он и спросит. Поймет индеец, куда денется? Сидит вопросец занозой, правдой, значит, поймет.
   В гостиницу Гвидо решил пока не возвращаться, спустившись, пересек речку, по широкой дуге проломился сквозь какие-то колючие кусты к каменным выемкам-ваннам, дошел до цепочки валунов и почти отвесного скального склона.
   Было пасмурно. Шумела вода. Ветер нес морось и мелкие листья.
Нет, решил Гвидо, не будет она сегодня купаться, но время все же провел с пользой – побродив, чуть дальше от козырька нашел камень, похожий на сточенный с одного края и расщепленный посередине зуб, за которым можно было спрятаться и наблюдать за ваннами с близкого расстояния. Лежка на козырьке, пожалуй, выглядела удобнее, но от камня до одной из ванн было не больше двух шагов, а брызги, пожалуй, скроют осторожного наблюдателя. 
   Гвидо остался доволен прогулкой.
Он, конечно, не такой извращенец, как Чарски, но на всякий случай… Да, на всякий случай, кивнул он себе.
   В небе прогрохотало, косыми порывами зарядил дождь, и Гвидо, пробираясь по скользкому каменному языку к гостинице, быстро вымок насквозь.
   Глыба, нависшая над домом, потемнела и приобрела унылый вид.
А гостиница, спрятавшаяся в ее тени, наоборот, казалась существом, нашедшим укрытие от стихии. Чарски, наверное, умилился бы. 
   У самой двери Гвидо нагнал француз, тоже весь мокрый, в очках, которым впору пришлись бы миниатюрные «дворники».
– Жуткая погодка, – сказал он. – Накрылась моя сегодняшняя прогулка.
– Как-то внезапно хлынуло, – сказал Гвидо, пропуская его вперед.
– Здесь часто так. Высокогорье, – пояснил француз.
   Он освободился от рюкзака и, достав тряпицу из кармашка, принялся протирать очки. Ослепший донжуан.
   Появившийся из темноты кухонного проема Урку шумно обрадовался их появлению, сразу поставил две чашки на стойку.
– Kuka tiy?
– Si, – сказал француз.
– В задницу, – сказал Гвидо.
– Ну что вы? – удивился француз и вновь нацепил очки. – Урку – радушный хозяин, зачем вы так?
– Десять баксов, взятые с меня, чтобы затопить камин, думаю, увеличивают его радушие, а мне позволяют послать его к дьяволу.
– Это да, он прижимист.
   Француз взял обе наполненные чашки со стойки и подсел к Ломбари, выжимающему влагу из волос на лбу.
– Относитесь к этому проще.
– Ха! С чего бы?
– Не знаю. Разве здешняя природа не оказывает на вас умиротворяющий эффект?
   Гвидо покосился на собеседника.
– Мне хочется сровнять эти горы с землей. Чтобы было ровненько.
   Француз отпил из кружки.
– Чарски сказал мне, – произнес он, – что вы не в ладу с законом.
– И что? – оскалился Гвидо.
   Француз пожал плечами.
– Просто я, в некотором роде, тоже.
– В каком смысле?
– Политический кружок, – сказал француз и нырнул носом в кружку.
   Гвидо хмыкнул.
– Вы что, убили в кружке кого-то?
– Обокрали одно шато, разрисовали стены. Написали там: «Да здравствует анархия и социализм!». Что-то в этом роде.
– По-моему, это слишком  мелко для того, чтобы двинуть в столь отдаленные места.
– Возможно. Но так получилось.
   Гвидо стянул пончо через голову.   
– Честно говоря, – сказал он, глядя в глаза французу, – чем больше я здесь нахожусь, тем больше мне хочется всех вас шлепнуть. Урку я бы точно выстрелил в его золотой рот.
   Француз вздрогнул.
– Вы здесь за этим?
   Гвидо скривился.
– Есть у меня вопрос. Но этот Голос, сука, только слушает, как я ему с детства все по полочкам раскладываю, и молчит. Ждет, когда у меня терпение кончится.
– Может, вам уехать?
   Гвидо изобразил на лице самую широкую улыбку.
– Че, боишься девчонку отобью?
   Француз пальцами обнял кружку.
– Нет.
– Боишься, – уверенно заявил Гвидо. – Девчонки везде одинаковые. Им нравятся плохие парни. Ты же в свой кружок тоже, наверное, из-за этого пошел. Прав я? Не, точно прав. Все эти «Долой!» да «Да здравствует!» порождают чувство собственной крутизны. Весь мир против тебя, а ты, в темноте, при свете фонарика мажешь дерьмом стену какой-нибудь виллы или фабрики и чуть ли не кончаешь от этого.
   У француза заходили желваки, но он не произнес ни слова.
А если бы произнес, то Гвидо сразу врезал бы ему по его французской физиономии. Костяшки так и чесались. В общем, его счастье.
– Но не бойся, – сказал он, подливая французу чай из своей кружки, – пей, сохни. Я не в претензии. Если у вас любовь – пожалуйста.
   Гвидо, отсалютовав Урку, поднялся в свою комнатку. Суки, подумалось ему. Все суки. Всех – к чертям. Даже здесь найдут и достанут.
   Чарски, показавшийся из номера, увидев его, быстро нырнул обратно.
– И правильно! – рыкнул Гвидо.
  Из окна он долго смотрел, как блестят под дождем камни, как текут вниз струйки, собираясь в ручейки, как поднимается уровень воды в речке.
   Вайры не было видно.

   На следующее утро Гвидо не стал подниматься к Голосу, а провалялся в кровати до полудня в тупом озлоблении на весь мир.
   Чарски, француз, Урку.
Одну Вайру в живых оставить и жить с ней, думалось ему. Она поймет, что он просто не мог иначе. Они все стоят между ними. А он почувствовал ее желание, когда схватил за руку. Здесь нельзя ошибиться.
   Так что не просто так, нет.
Гвидо проверил «беретту» и сунул ее за пояс. Спустившись, он молча в одиночестве съел картофельное пюре. 
– Урку, – подступил он к индейцу, – дочка твоя где?
– Senor? - улыбнулся Урку.
– Женюсь я, может быть, на твоей дочке. Породнимся, а?
   Урку что-то заговорил, поблескивая зубами. Понять его было невозможно. Идиотский язык. Бла-бла-бла. Вернее, чи-чу-кука-тий.
– Дурак ты, – сказал ему Гвидо и вышел наружу.
   Было солнечно и как-то легко, свободно.
Мысли тоже были легкие, о том, что уж Вайра-то сегодня придет на речку, тепло, искрит все, обязательно придет, разденется, чтобы помыться…
   Гвидо несколько раз пригладил волосы ладонью. Он обошел дом и углубился в кусты у скального основания. Несколько квелых пальмочек, заросли высокой травы. Впереди выглянул козырек с протоптанной к нему тропкой.
   Никого. Чарски, ау!
Гвидо, посмеиваясь, пробрался мимо, скатился по уклону вниз, прошлепал по мокрому и, пригибаясь, заскользил между валунами, составляющими речной берег.
   Свой камень-зуб он нашел быстро, сел, снял и подложил пончо под задницу.
За ночь вода спала, но все еще была мутной. Солнце пекло. В щель сквозь брызги виднелись две выемки – одна за другой. 
   Ну, что он ей скажет?
Скажет: зачем тебе француз? Что он может, этот француз? Французы только баб чужих воруют, и все, список их благодетелей на том и закончен.
   Тем более, трус этот француз, на край света убежал от полиции.
А вот Гвидо Ломбари ради такой девочки может и расстараться. Руки есть, голова есть, крови не боится. И при деньгах.
   С ним и мир поглядеть, и себя показать...
Под плеск и журчание воды Гвидо задремал. Ему приснился пузатый Голос Бога, который молчаливо сел рядом и нахально демаскировал его наблюдательный пост. «Мне нечего тебе рассказать», – сказал ему Гвидо и попробовал отпихнуть плечом, но индеец не шелохнулся, только хмыкнул. Гвидо нажал сильнее – индеец насмешливо булькнул. «Проваливай!» – Гвидо боднул его лбом и обнаружил, что бодает камень.
   Впору хохотать.
Он смочил лицо холодной водой и насторожился, замер, разобрав в речном шуме женский голос. Вайра, приближаясь, пела. Простенький мотив с повторяющимися непонятными словами плыл над речкой.
   Молодец, девочка.
Гвидо чуть наклонился вперед, ожидая. Но Вайра остановилась раньше, вне поля его зрения. Ну, ничего, пусть. Это не страшно.
   Гвидо расслышал, как она топчется на камешках, и ревниво подумал, что Чарски уже, наверное, заполз на козырек. С похотливыми стариканами всегда так, не могут себя контролировать. И следят за всеми. И языком чешут, что помелом.
   Значит, Чарски тоже в его списочек попадает. Сразу за французом.
А вода-то холодная. До Гвидо донеслись шлепки ладонью, а затем глазам его предстала тонкая женская фигурка, темно-коричневая и совершенно голая.
   Было до нее – руку протяни и пощупай.
Вайра еще, находясь к нему спиной, присела перед выемкой, и Гвидо чуть не выскочил из-за камня. Сдержался. Только зубы сжал.
   Уф-ф!
Девушка нырнула в выемку, забарахталась, тихо смеясь, зачерпывая ладонью из поставленного рядом горшка то ли глину, то ли жидкое мыло, принялась мыться.
   Перед взором Гвидо мелькали ее шея, остренькая грудь, лопатки.
Он обнаружил вдруг, что весь дрожит от желания. Его так и подмывало подобраться к девушке поближе, а там…
   Что француз какой-то?
Вайра снова запела. Вода поплескивала. В глазах у Гвидо стоял горячечный туман. Это она специально, подумалось ему.
   Приди и возьми. Приди. Возьми.
Сама хочет. А как не хотеть? Сучка. Тянет ее к нему, он чувствует. И сейчас чувствует – для него поет, для него моется.
   Оп-п! – выскочила, засеменила к одежде.
Гвидо осторожно выглянул из-за камня, поднял глаза вверх – никого. Вайра, встав под козырьком, вытирала волосы полотенцем.
   А ну-ка!
Гвидо метнулся к девушке, зверь, хищник, поймал одной рукой под грудью, а другой, не давая опомниться, позвать на помощь, легко пристукнул головой о выступ. И удачно – Вайра без вскрика обмякла.
   Он успел перехватить ее, постанывающую, опустил на камни под козырьком и быстро освободился из штанов.
– Тихо-тихо, – скороговоркой, в горячке зашептал он, раздвигая, разбрасывая в стороны ее тонкие ноги. – Я все сделаю, ты лежи, я не француз какой-нибудь. Захочешь – возьму в жены. Вот молодец, вот умница.
   Гвидо налег на Вайру, поймал губами сосок, частично сбил полотенце, куснул губу.
Ему было жарко, его лихорадило, внизу живота, между ног копилась требовательная сила, искала выхода.
– Молчи-молчи.
   Гвидо направил себя в девушку.
Раз, два – он заходил в ней, на всякий случай сжимая пятерней горло.
– Все хорошо, милая. Нам обоим будет хорошо. Молчи, да, молчи. Гвидо все сделает.
   Он задвигался быстрее, скалясь и наклоняясь для поцелуев к груди.
– Нравится? Молчи, я знаю, что нравится. Это всем нравится. Это… зовется… любовью…
   Гвидо несколькими резкими толчками словно забил слова поглубже. 
Вайра молчала. Под ее телом пощелкивали камни. Журчала вода. Может, она и постанывала себе, но так, едва слышно.
   О-о-о!
Гвидо неожиданно для себя, содрогаясь от наслаждения, исторгся семенем в девушку и лег на нее, тяжело выдыхая.
– Вот и все, видишь? И не надо никому… Это наше с тобой. Тайна. А вечером, если придешь ко мне в номер…
   Он нахмурился и привстал.
– Эй! Вайра!
   Гвидо хлопнул девушку по щеке. Голова ее слегка качнулась, но глаза не открылись, а ресницы даже не отреагировали.
– Ты чего это?
   Гвидо прижал ухо к груди.
Биения сердца он не услышал, откинул полотенце совсем и обнаружил синеватую опухлость у девушки на виске.
– Дерьмо!
   Гвидо скатился с тела в речку.
Ноги Вайры так и остались бесстыдно расставлены, и только несколько мгновений спустя левая, будто нехотя, выпрямилась.
– Дерьмо!
   Гвидо зажмурился, окунул лицо в холодную воду. Разомкнув веки, он увидел, что все осталось по прежнему – Вайра не шевелилась, так и лежала, повернувшись к нему затылком. Мертвая.
   Вот сучка-то!
Сверху, с козырька вдруг сыпнуло пылью. Чарски! Старый урод! Видел? Что видел? Все видел! И расскажет, обязательно расскажет! Сердце заколотилось в бешеном ритме. Что ж за гадкое дерьмо вокруг? Гвидо поспешно натянул штаны. «Беретта» легла в ладонь.
– Чарски, стой!
   Оглянувшись в последний раз на Вайру, Гвидо бросился наверх. Досталась же сучка с хрупким черепом!
– Стой, дурак!
   Он взлетел на козырек. Чарски уже семенил по двору. Стрелять с такого расстояния было глупо. Всполошатся.   
– Дурак, – прошептал Гвидо, – мне же всех придется…
   Он пнул оброненный Чарски театральный бинокль, и тот, сверкнув окулярами, пропал в речке. Вот же тварь!
   Пряча пистолет за спиной, Гвидо быстрым шагом направился к гостинице. Чем ближе он подходил, тем тверже становились его скулы, а пальцы все сильнее сжимали рукоять. 
– Чарски-и!
   Гвидо рванул дверь гостиницы.
– Kuka tiy? – спросил из-за стойки Урку.
– Конечно, – сказал Гвидо и выстрелил в него навскидку.
   Индейца откинуло назад, и он упал в кухонный проход, гремя сшибаемой утварью. Под посудный железно-медный звон Гвидо уже без спешки поднялся по ступенькам. А куда торопиться? Некуда.
– Чарски! Ублюдок, ты где?
– Ради бога, отстаньте от меня! – услышал он визгливый голос из-за двери номера.
– Это почему? – спросил Гвидо.
– Я никому ничего не скажу!
– Обещаешь?
– Клянусь!
   Гвидо хмыкнул.
– А уже без разницы.
   Он подступил к двери комнатки Чарски и толкнул ее плечом. Дверь выгнулась, но не открылась. Судя по лязгу и треску, ее держал хлипкий засов.
– Чарски, открой.
– Уходите!
   Похоже, у Чарски случилась истерика, потому что он, задыхаясь, заговорил совсем близко к двери:
– Мы все можем уладить! Вы можете уехать, а я останусь здесь на сколько захотите. Вас не хватятся, я обещаю. Вы сядете на корабль или на самолет, и я не буду знать, на какой. Я же не знаю даже вашего имени!
   Гвидо помолчал. Он слышал, как через тонкую фанеру дышит и скребет ногтями Чарски.
– Я только что убил Урку, – сказал Гвидо.
– За… Зачем?
– Из-за тебя, Чарски. Любопытная сволочь!
   Гвидо отошел на шаг и, примерившись, ударил в дверь ногой в районе засова. С хрустом выломалась фанера. Что-то, звякнув, упало на пол. Чарски вскрикнул и, кажется, отлетел к кровати. Гвидо кивнул самому себе и качнул дверь стволом «беретты».
– Нет-нет! Не надо! – запричитал в раскрывшейся щели Чарски.
– Ну как же?
   Пистолет выстрелил. Пуля проскочила между пальцами протянутой руки и вошла Чарски под левый глаз.
   Брызнули кровь и кусочки кости. Голову мертвеца откинуло, и он застыл на полу, боком навалившись на край кровати.
   Красные капли запятнали европейский костюм.
Постояв, Гвидо спустился в зал, двумя оставшимися пулями добил хрипящего индейца и сменил обойму.
   Теперь француз. Ждем его.
Под стойкой Гвидо нашел бутылку какого-то местного пойла, кислого и бурого, прихватил стакан и расположился за столом напротив двери.
   Солнце, медленно обегая горы, светило в окна.
Пойло было отвратительное, Гвидо цедил его крохотными глотками, думая, что теперь уже никто не предложит ему «kuka tiy».
   Это его рассмешило.
Француз, француз, вертелось в голове. Давай француз, иди ко мне. Или что-то чувствуешь? Я уж не обижу.
   Мысль, что француз может зайти перед гостиницей на речку и увидеть Вайру, заставила его вскочить с места, но потом он сел, ухмыляясь.
   Если увидит, сразу сюда и прибежит. За Урку.
Когда начало темнеть, Гвидо допил пойло и зажег фонарь у двери. Выглянул наружу. Горы чернели и синели на фоне затухающего неба. Звезды казались непривычно-большими и близкими. Вокруг было тихо. Посвистывая, дул ветер.
   А завтра, подумал Гвидо, у меня и Голос Бога чульо наденет. Куда денется? 
Шаги француза раздались где-то через полчаса, его тень мелькнула за стеклом, скрипнула дверь.
– Господин американец?
   Сучий француз как-то разглядел его в темноте. Сняв фонарь, он пошел прямо на Ломбари, спрятавшего руку с «береттой» под столешницей.
– А где Урку?
– Здесь, – сказал Гвидо.
   Первым выстрелом он попал французу в ногу, вторым – в живот, а третьим – в горло.
Фонарь выпал из руки француза, но не разбился и даже не погас. Гвидо, мысленно напевая песенку Бо Дидли, встал, подошел к неподвижному сопернику и перевернул его носком ботинка.
   Француз еще был жив. Половина лица была черно-красная от крови. В глазах стыло что-то вопросительное.
– Так бывает, – пожал плечами Гвидо.
   Он подхватил фонарь и, покопавшись в комнатке Урку, вышел обратно в зал в его пончо.
– Ты полежи, – сказал Гвидо французу, – а я, наверное, не буду дожидаться утра. Пойду. Хочется, знаешь, наконец задать свой вопрос. Как думаешь?
   Француз дрогнул веками.
– И правильно.
   В темноте, светя фонарем, Гвидо добрался до тропы и под порывами холодного ветра начал подъем. В нем почему-то росла уверенность, что дожидаться утра ему не придется. Вопрос бился в голове – бам-бам-бам.
    Слышно Голосу? Слышно. Должно быть слышно.
Гвидо казалось, он идет прямо к звездам. Он даже заплакал от такого ощущения и выбрался наверх с мокрым, задубевшим лицом.
   Красный камень искать не стал, сел прямо у тропы, поставил фонарь между коленями.   
Темнота клубилась вокруг. Ветер обдувал плато и терзал пончо. Гвидо отворачивался и дышал на замерзающие пальцы.
– Эй! – крикнул он в ночь. – Я здесь.
   Он закашлялся от ветра, а потом рассмеялся.
– Э-эй, Голос!
   Белесый туман хлынул откуда-то снизу, затопил, закачался на плато, как чай в чашке, и сквозь него навстречу Гвидо поплыла светящаяся маска. Белые брови, желтая переносица. 
   Ломбари захохотал.
– Ты здесь!
   Голос Бога, как и раньше, сел напротив.
Ветер утих. Тьма сделалась полной, и лишь огонек фонаря соперничал с красками на лице индейца.
   Гвидо сглотнул.
– Вопрос, да?
   Конечно, ответа он не дождался.
– Ты мне скажи, индеец, – зашептал тогда он, вглядываясь в синеву щек и черноту глаз, – скажи мне, если ты Голос Бога: разве не Он ведет меня все это время? Разве не по Его желанию я убиваю людей? Разве не Он правит моей рукой и моими мыслями? Я нужен ему таким? Он видит смысл в том, чтобы я был таким? Ответь!
   Светящийся красным узор раздвинулся, и Гвидо понял – индеец улыбается.
– Не молчи! – потребовал он. – Это вопрос! Разве не по Его наущению я здесь? Ответь!
   Голос Бога качнулся.
– Дьявол! – закричал Гвидо. – Ты будешь отвечать или нет?
– Нет, – услышал он вдруг.
   Индеец поднялся – светящаяся маска плавно воспарила над Ломбари.
– Как нет?! – взревел Гвидо. – Я не достоит ответа?
   «Беретта» четырежды плюнула в удаляющуюся тень, но понять попал он или не попал, Гвидо не смог. Ни звука, ни движения. Ничего.
   Потом фонарь погас. А потом Гвидо понял, что «нет» это и есть ответ на его вопрос.