Книга рассказывает о судьбе Бахмутской крепости. Ее построили в самом начале XVIII века к югу от Слободской Украины в Диком поле для защиты местного солеваренного завода. Вопрос о точной дате ее основания до сих пор остается открытым. Долгое время Бахмут был самой южной крепостью в Европейской части России, защищавшей ее рубежи от набегов степных кочевников и административным центром. В крепости бывали Петр I, К.Булавин, Б.К.Миних, П.Лесси, Е.Пугачев и другие известные исторические личности. История крепости дается на фоне драматических событий XVIII века на Юго-Востоке нынешней Украины. Ряд исторических документов использован впервые. Книга рассчитана на широкий круг читателей.
--------------------------------
Предыстория
Откуда мы знаем, когда это было
Города бывают старые и новые, с богатым историческим прошлым, и только еще нарабатывающие свою биографию. Чем моложе город, тем больше документов дошло от того времени, когда он возник, тем больше шанс установить точную дату его рождения. Славутич и Комсомольск-на-Амуре, Светлодарск и Норильск, Северодонецк и Припять – их «первые колышки» помнит еще ныне живущее поколение.
Мы знаем и точные даты закладки других городов, отдаленные от нас во времени на столетия. Например – Петербург. 16 мая 1703 года в устье Невы на острове с финским названием Яани-саари (Заячий остров) возник этот русский город с голландским названием Санкт-Питерс-бурх (Крепость Святого Петра). О таком радостном событии царь Петр поспешил сообщить своим подданным в многочисленных письмах и указах, разлетевшихся по всей стране. Теоретически, если город возник в письменный период истории, дату его рождения всегда можно установить. Где-то, когда-то, кто-то обязательно черкнул хотя бы пару строк, в которых содержится первое упоминание о таком событии. Эти ключевые даты таятся в многочисленных указах, письмах, летописях, мемуарах, легендах, наскальных надписях, на чем угодно и где угодно – во всех тех письменных источниках, которые человечество создало с тех времен, когда научилось писать. Такое первое упоминание обычно и принято считать датой основания города. Хотя могут быть и ошибки, иногда допущенные сознательно.
В 1947 году весь советский народ с воодушевлением отмечал 800-летие столицы, т.к. впервые топоним «Москва» встречается в Ипатьевской летописи XV века при описании событий 1147 года. Именно в этом году суздальский князь Юрий Долгорукий пригласил своего новгород-северского коллегу Святослава Ольговича: «Приди ко мне, брате, в Москов». Понятно, Юрий приглашал Святослава не на закладку «Москова», а в город, уже существующий. Но в 1947 году в подробности вникать не стали – уставшему от военных невзгод народу нужен был праздник, и не просто праздник, а праздник в кремлевском понимании. Как обычно, его тогда до краев наполнили идейно-патриотическим содержанием, и археологам, знавшим, что в глубинах культурного слоя Москвы существуют остатки селища более раннего времени, самого начала XII века, оставалось стыдливо молчать. Это сейчас можно смело бросаться в другую крайность - не омолаживать город, подгоняя его возраст под круглую дату, а для солидности приписывать ему столетия и даже тысячелетия – Москве, мол, чуть ли не 5 тысяч лет, поскольку те же археологи нашли на территории столицы России остатки поселений, существовавших в III тысячелетии до нашей эры.
Здесь мы подходим к определению второго критерия для обоснования даты возникновения города, критерию, возможно, даже более важному, чем первое упоминание в письменном источнике. Это – условие непрерывности существования поселения. Да, Афины отсчитывают свою историю со II тысячелетия до нашей эры – на Акрополе есть остатки неолитического поселения, плавно переросшего в свое время в поселение эпохи бронзы с мощными укреплениями, которое в свою очередь стало уже античными Афинами. Да, Париж вырос из галльских поселков, которые появились на острове Ситэ в центре современного Парижа в последние века до нашей эры. В римское время город назывался Лютецией, и лишь с конца IV века уже новой эры принял название Париж. Таким образом, ему тоже более 2 тысяч лет. В обоих случаях с датировкой, хотя и приблизительной, помогла разобраться все та же дотошная наука археология, которая вообще знает больше, чем говорит, а иногда, как в случае с Москвой, вынуждена молчать о том, что знает. К ее помощи прибегали за неимением письменных источников, указывающих на время возникновения городов.
Археологи внесли свой вклад и в установление даты рождения Киева. В «Повести временных лет» первое датированное известие о «матери городов русских» относится к 862 году. Но Нестор, автор «Повести», приводит легенду о Кие, Щеке и Хориве, которую теперь знает каждый школьник. Согласно легенде Киев возник гораздо раньше. Раскопки подтвердили: действительно, большое поселение существовало на месте нынешнего Киева с конца V века. Было обнаружено и более раннее селище, жизнь на котором закончилась в конце II века. Но между ним и селищем V века пока существует ни чем не заполненная пауза в 300 лет. Непрерывность развития нарушена, и датой возникновения Киева сегодня принято считать конец V века.
Таким образом, современная историческая наука датирует возникновение городов лишь на основании письменных или вещественных источников, воссоздающих непрерывный процесс его исторического развития. Пока так и только так. Это остается правилом. Но, если есть правила, то есть и исключения из правил, есть нарушение правил, есть и досадные ошибки. К сожалению, одной из таких ошибок стала дата возникновения Бахмута (Артемовска). Точкой отсчета его истории сейчас принято считать 1571 год. Дата явно абсурдная, и сейчас мы попытаемся разобраться, в чем эта абсурдность заключается. Но сначала постараемся выяснить, как и почему она появилась.
Поиски истины
Впервые вопрос о дате основания Бахмута возник в самом начале XVIII века в связи с другим вопросом: кому принадлежат соляные источники в среднем течении реки Бахмут – донским казакам или слободским. Между ними возник спор, дошедший до открытой вражды, и, чтобы положить конец этому безобразию, 14 октября 1704 года Петр I издал указ, которым солеварни передавались «на государя», а Бахмут приписывался к Изюмскому полку. Появлению указа предшествовала кропотливая работа, в ходе которой путем многочисленных опросов окрестных старожилов правительство пыталось выяснить, кто и когда основал Бахмут. Весь этот трудный поиск «правды» и отражен в указе. Там же имеется и установленная дата – 1701 год.
Казалось бы, проблема раз и навсегда решена, вот она – дата рождения города. Но это было бы слишком просто. Любой уважающий себя город должен иметь тайну, нести в своей истории какую-нибудь загадку. По-видимому, в Бахмуте решили, что такой загадкой города должна стать именно дата его рождения. Когда в 1725 году Герольдмейстерская контора приступила к сочинению гербов для новых городов, ей потребовалась и дата основания Бахмута. Из столицы сделали запрос в местную воеводскую канцелярию, и там уже не смогли указать точную дату, ограничившись туманным «лет тому с тридцать» (Вергилев, л. 108). Точно с такой же формулировкой указана дата возникновения Бахмута и в книге И.К.Кирилова «Цветущее состояние Всероссийского государства», которая вышла в свет в том же 1725 году (Кирилов, с.201).
В дальнейшем вопрос о дате появления Бахмута, скорее всего, вообще перестал кого-либо интересовать. По крайней мере, В.Н.Татищев в своем «Лексиконе российском», над которым он работал в 1744-1746 годах, в статье «Бахмут» об этом даже не упоминает (Татищев, с.209). В 1745 году, когда вновь наладился, прервавшийся было после смерти Петра I, процесс герботворчества, в списке гербов, утвержденных герольдмейстерской конторой, герб для Бахмутского батальона не указан как старый, т.е. и сам город признавался молодым (Соболева, с 209). В тексте 1784 года, сопровождавшем новый, «проектированный» план Бахмута о городе говорится, что он «начат строением в 1703 году, по изобретении тут соляных ключей заведено было небольшое селение, по умножению коего в 1710 году учреждена воеводская канцелярия» и т.д. (Подов, 1996, с.26). Действительно, если вести отсчет от строительства Бахмутской крепости, все точно. «Вновь обретенная» верная дата основания города просуществовала недолго. «Век просвещения» закончился, начался «век романтизма». Уже в первой половине XIX века в связи с возобладавшими в исторической науке России «романтическим» течением, дату рождения Бахмута вновь забыли, и он начал представляться «древним городом». Впервые так его охарактеризовал преосвященный Гавриил, архиепископ Екатеринославский, Херсонский и Таврический в своем «Отрывке повествования о Новороссийском крае из оригинальных источников почерпнутом» (Гавриил, с.101). Источник, позволивший преосвященному сделать такое заключение, остался невыясненным, но, вероятно, был достаточно оригинален. А что касается возможной датировки появления Бахмута началом XVIII века, то архиепископ пояснил – с этого времени «древний город» Бахмут «стал и для России полезным». Для кого он был «полезен» до XVIII века, осталось тоже неизвестным – «оригинальные источники», вероятно, об этом умалчивали. Работа Гавриила была опубликована в 3 томе «Записок Одесского Общества истории и древностей» в 1853 году, а в 1844 году вышел 1-й том «Записок», с публикацией перевода Петровской грамоты от 14 октября 1704 года. Указу не повезло – по-видимому, архиепископ посчитал его не достаточно оригинальным источником, чтобы в своих выкладках опереться именно на него. Текст этого документа, действительно, из-за множества цитируемых предыдущих указов и донесений, чрезвычайно запутан и воспринимается с трудом. Но при желании, расставив все цитируемые в нем документы в хронологическом порядке, несложно убедиться, что Бахмут не такой уж «древний город». Этого сделано не было, и так неожиданно сотворенный преосвященным Гавриилом миф о древности Бахмута продолжил свою жизнь.
В 1846 году в Москве вышла книга И.Беляева «О сторожевой, станичной и полевой службе на польской Украине Московского государства до царя Алексея Михайловича». В ней, пожалуй, впервые появляется эта дата – 1571 год, впервые упоминается Бахмутская сторожа, но без всякой связи с городом Бахмутом. Известно, что архиепископ Гавриил написал свой труд в начале 40-х годов XIX века и с работой Беляева вряд ли был знаком. Поэтому его нельзя считать автором абсурдной идеи отождествления этих двух понятий «Бахмутская сторожа» и «город Бахмут». Это и без него нашлось, кому сделать.
В 1860 году вышел справочник «Городские поселения в России», где в статье, посвященной Бахмуту, использована и работа Беляева, и текст Петровской грамоты от 14 октября 1704 года. Здесь придется привести длинную цитату из справочника, чтобы насладиться изяществом, с которым эти два понятия – «Бахмутская сторожа» и «город Бахмут» были состыкованы. «Сведения о начале поселений в окрестностях нынешнего Бахмута, - говорилось в справочнике, - восходят к XVI столетию. В 1571 году в росписи Донецких сторожей, наблюдавших за движением ордынцев, упоминается «сторожа Бахмутовская усть Черного Жеребца от Святогорской сторожи полднище», существовавшая на левом берегу Донца, против устья речки Бахмута /…/ Бахмутская сторожа была самой крайней на южных пределах Московского царства. Со времени царствования Алексея Михайловича по речке Торцу, затем по речке Бахмуту были открыты соляные источники. На реку Бахмут с Торца перебрались многие промышленники /…/ В конце XVII века в Бахмуте насчитывалось 29 солеварен /…/ Для защиты от набегов кочевых калмыцких орд и запорожцев в 1703 году велено было в Бахмуте сделать деревянную крепость». (Городские поселения, с.139). Вот так, заимствуя факты частично из работы Беляева, частично из Петровской грамоты, путая даты, «размазывая» их по XVII столетию, автор заполнил вакуум и территориальное «белое пятно» между Бахмутской сторожей и городом Бахмутом. «Памятная книжка Екатеринославской губернии на 1864 год» в целом повторила текст столичного справочника, но в ней сделали небольшое уточнение, вновь расставляющее все на свои места. «Водворение прочной оседлости в здешних местах началось спустя целое столетие» (т.е. после 1571 года), отмечалось в «Памятной книжке» (Памятная книжка, с.178).
Эта трезвая мысль вновь не нашла поддержки в работах «романтически настроенных» историков. В 1880 году вышла в свет работа преосвященного Феодосия (Макаревского), епископа Екатеринославского, «Материалы для историко-статистического описания Екатеринославской епархии. Церкви и приходы прошедшего XVIII столетия», в которой Бахмутская сторожа уже полностью отождествлялась с городом Бахмутом. Даже топографически. «Бахмут, писал Феодосий, - на реке того же имени, древнейшее старожитное займище малороссийского народа. По распоряжению нашего правительства первоначально в 1571 году здесь учрежден был последний на южных пределах Московского царства сторожевой пункт – сторожа Бахмутская» (Феодосий, 1880, с.56).
Солидные источники отнеслись к происхождению Бахмута более осторожно. «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона обошел вопрос о конкретной дате возникновения Бахмута, ограничившись кратким сообщением о том, что «поселение образовалось здесь в XVIII ст., в 1703 построена крепость» (Энциклопедический словарь, с. 212). В.П.Семенов в очередном томе солидного труда «Россия. Полное географическое описание нашего отечества», изданном в 1903 году, вновь отделил во времени и пространстве Бахмутскую сторожу и город Бахмут (Семенов, с 850).
Казалось бы, вот-вот должно было прийти оптимальное решение проблемы датировки начала Бахмута, проблемы, в общем-то, никого всерьез не интересовавшей. По крайней мере, нет сведений о том, что в 1871 и 1896 годах праздновали соответственно 300-летний и 325-летний юбилеи города, если считать от 1571 года. Не вспоминали о юбилеях и «сторонники 1703 года» как даты основания города в 1853, 1878 и 1903 годах, когда городу исполнилось соответственно 150, 175 и 200 лет. То ли не приняты были такие праздники, то ли даты вызывали сомнение… На дальнейший прогресс в вопросе установления злополучной даты повлияло два события, ничем между собой не связанные.
Событие первое. В 1906 году в Бахмуте вышло «Краткое историко-географическое описание Бахмутского уезда». В этом первом серьезном труде по бахмутскому краеведению, принадлежавшему перу местного учителя Л.Гаевого, «романтизм» и фантазия окончательно взяли верх над здравым смыслом. Достаточно одной цитаты и налицо стремление Гаевого придать и без того небедной событиями истории Бахмута надуманное древнее и экзотическое происхождение и попытаться окончательно связать в единое целое сторожу, крепость и город. «Турки, - писал учитель, - присоединив к себе эту степную полосу (Приазовье – А.К.), сознавали, что далеко на север от нее лежит… окрепшее уже царство (Московское – А.К.)… Естественно, у них явилась мысль учредить на севере принадлежавших им тогда Азовских степей несколько военных пунктов… По всей вероятности, в это время и было положено основание татарского города Бахмута, одно название которого напоминает турецкое имя Махмуд». Это была впервые выдвинутая, оригинальная и, к счастью, не имевшая последователей, гипотеза. В остальном, Гаевой повторял епископа Феодосия: «В 1571 году по распоряжению русского правительства на месте нынешнего города Бахмута был учрежден последний сторожевой пункт…» и т.д. (Гаевой, сс..4-5). Гаевой и не пытался документально подтвердить первую гипотезу. Не пытался он объяснить и ее логическую связь со второй, уже ставшей традицией, Феодосиевской гипотезой. А потом первую отбросили, как не патриотическую.
Событие второе, вернее, цепь событий – революция, гражданская война, нэп, индустриализация, коллективизация, строительство социализма и, вообще, нового мира, в котором уже не было Бахмута, а был Артемовск. И его история, как и история нового мира, начиналась с Октябрьского переворота, ну, может быть, со второго съезда РСДРП. Все, что было «до» - для нового общества интереса не представляло, как и история России, религия, новогодняя елка и многое другое. Потом интерес к культурному прошлому пришлось разрешить – вернули отредактированную историю, в небольшой дозе религию, армейские звания, погоны, новогоднюю елку, кое-что еще. Вернули и легенду о происхождении Бахмута. До даты его появления на карте у государства руки не дошли, и у местной общественности ориентиром в этом вопросе продолжала оставаться последняя редакция легенды в изложении Гаевого. Действительно, где мог разойтись неизвестный тираж малоизвестного бахмутского учителя? В Бахмуте и школах Бахмутского уезда. Естественно, что интерес к местной истории удовлетворяли из этого источника, довольно, кстати, интересного и познавательного, за исключением версии о происхождении города.
Возвращение к абсурду
Когда в 1946 году в стране объявили подготовку к празднованию 800-летия столицы, в Артемовске вспомнили, что в этом году их городу исполняется 375 лет, если вести отсчет от Бахмутской сторожи. Дата тоже солидная и юбилейная. Артемовцы тоже нуждались в празднике – город поднимался из руин, восстанавливались заводы, самоотверженно трудились колхозники. Для воодушевления, да и что там греха таить, для активизации идейно-воспитательной работы в массах, нужен был исторический пример мужества, стойкости, героизма. Нужно было продемонстрировать крепкую связь поколений, глубокие исторические корни революционных и трудовых традиций, патриотизма и всего остального, что полагалось в таких случаях демонстрировать, Сторожа стояла одиноко в степи, на самом краю границы, о ее стены разбивались волны врагов-кочевников, стремившихся поработить родную землю. Под ее защитой работали бахмутские солевары, постоянно бунтовавшие против царизма – все это как нельзя лучше отвечало духу времени. Здесь уже в понятиях «сторожа», «крепость», «город» никто не разбирался, да и разбираться не собирался.. Поэтому и начальный абзац большой статьи артемовского активиста-коммуниста Н.Степина, «Артемовску – 375 лет», помещенной 28 декабря 1946 года в местной газете «Артемовский рабочий», вопросов не вызывал. «Исторические документы говорят, - писал Степин, - что на том месте, где сейчас стоит г. Артемовск, еще в 1571 году появилась небольшая группа постоянных жителей, которые несли сторожевую службу». Точка отсчета истории города со ссылкой на какие-то вымышленные «исторические документы» была обозначена и по советским традициям «отлита в бронзе». Ее утвердили партийные и советские органы, а если так, то ревизии она не подлежала.
Логичным продолжением 375-летнего юбилея Артемовска стало празднование в 1971 году его 400-летия, а в 1996 – 425-летия. Мы все помним тот парад юбилеев: 20-летие Победы, 50-летие Октябрьской революции, 50-летие ВЛКСМ, Советской Армии… Опять юбилей Победы, на этот раз 25-летний. Полным ходом шла широкомасштабная подготовка к празднованию 50-летия образования СССР. И это только общесоюзные знаменательные даты, а были еще республиканские, областные… Такое было время – с его помпезными праздниками и шумной пропагандой… Как было на том общем праздничном фоне не отметить юбилей своего города? И не какие-нибудь там 100, а 400 лет «старейшего города» Донбасса?
К чести партийно-советского руководства города нужно отметить, что оно поначалу засомневалось в точности даты. Уж слишком ветхозаветно выглядел город на исторической карте молодого Донбасса. Собственно говоря, 400 лет назад и Донбасса еще не было. Не было ничего. Была лишь дикая степь, которая так и называлась – Дикое поле. О том, что в это поле иногда выходили люди, свидетельствовали татарские сакмы – шляхи, прорезавшие степь с юга на север, из Крыма к границам Московского царства. Границы Дикого поля начинались за 250 верст к северу от нынешнего Артемовска, границы Украины виднелись за 250 верст к западу, Крымского ханства – за 250 верст к югу. Где-то там, к юго-западу и востоку, только-только зарождались казачьи вольницы, запорожская и донская, но, опять же, от нынешнего Артемовска – каждая не ближе 250 верст. И в центре этого пустого круга диаметром 500 верст якобы гордо стоял Бахмут… Чей? Зачем?
За разъяснениями городское руководство обратилось в столицу – в Академию Наук и в редакцию «Советской Энциклопедии». Там на запрос снизу откликнулись и помогли, чем смогли. А помогли выписками из уже известных нам источников, которые мы рассмотрели выше. А еще – методологическим советом: начало отсчета истории города при отсутствии других данных ведется с первого упоминания о нем в письменных источниках. Согласно же всем этим источникам первое упоминание о Бахмутской стороже приходится опять-таки на 1571 год. Какое отношение сторожа имеет к городу – про это ничего сказано не было. Круг замкнулся. Артемовцам осталось смело готовить праздничные столы и отмечать юбилей города.
Что из себя представляла эта сторожа, гордо маячившая посреди Дикого поля, лукавые столичные академики и энциклопедисты провинциалам объяснять не стали. То ли разочаровывать не хотели, то ли поленились вникнуть в проблему, то ли поддались общей «юбилейной» эйфории, то ли еще что. Хотя могли бы, по крайней мере, отослать их к книге А.В.Чернова «Вооруженные силы Русского государства в XV-XVII веках», вышедшей в Москве еще в 1954 году и подробно о сторожевой службе рассказывающей. Правда, с момента выхода книги к тому времени прошло уже пятнадцать лет, издана она была Министерством обороны неизвестным тиражом, так что к тому времени вполне могла стать библиографической редкостью. Но в 1970 году в февральском номере журнала «Вопросы истории», за полтора года до Бахмутско-Артемовского юбилея, вышла статья В.Д.Назарова «В Диком поле», где тоже подробно рассказывалось об организации сторожевой службы на южно-русском пограничье. Статью прочитали и в Артемовске и, скорее всего, поняли, что Бахмутская сторожа и Бахмут состоят в таком же родстве как Изюмская сакма и город Изюм. Но было поздно, процесс подготовки к празднованию шел полным ходом. Значки, буклеты, плакаты, открытки, статьи, приглашения – всего этого никто не решился бы отменить, и людей можно понять. Так и остались в истории вместе Бахмутская сторожа и Бахмут, как искусственно созданные сиамские близнецы, причем Бахмуту была отведена незавидная роль некроэпифита, подпитывающегося древней славой никакого отношения к нему не имеющей Бахмутской сторожи.
Сторожевая реформа
Чем же была эта сторожа в действительности? Почему за точку отсчета берется именно 1571 год? Чтобы разобраться в этих вопросах, нужно хотя бы бегло осмотреть исторический фон середины XVI века. В 1552 году московский царь Иван IV присоединил к своему государству Казанское ханство, а в 1556 году – Астраханское. В 1562 году царь возобновил войну за Прибалтику, и все московские войска были брошены туда. Этим воспользовался турецкий султан Селим II, который никак не хотел примириться с потерей мусульманских союзников на юго-восточной границе Московского государства. В 1569 году он предпринял военную экспедицию на Волгу для восстановления независимости единоверческих государств. Поход для турок оказался неудачным, но в Москве забеспокоились. События на юге показали, что пограничная система нуждается в реорганизации. Не в создании, а именно в реорганизации.
Эта система, как писал Беляев, была создана «лет за пятнадцать до 1571 года» (Беляев, с.7) и помимо «длинной цепи укрепленных городов» (Алатырь, Шацк, Мценск, Орел, Новгород-Северский, Рыльск, Путивль и др.) включала в себя систему рвов, засек, других полевых укреплений, а кроме того – цепочку сторож или притонов – своеобразных застав длинной от 50 до 100 верст. Эта цепочка тянулась по берегам степных рек на водоразделы, в районы бродов («перелазов») и татарских шляхов далеко к югу от границ государства. Службу на этих сторожах несли небольшие (из шести человек) отряды всадников, которые тоже назывались сторожами или притонами. Их основной задачей было тайное наблюдение за передвижением кочевников. В случае опасности, когда большие отряды степняков явно не с мирными целями пересекали условную линию сторож, гонец из сторожевого отряда предупреждал об опасности жителей ближайших городов.
Каждая сторожа имела название – Обышкинская, Балаклейская, Савинско-Изюмская и т.д. Уже за пятнадцать лет до 1571 года существовала и Бахмутская сторожа – участок левобережья Северского Донца где-то в районе напротив устья реки Бахмут. А может быть – и еще раньше. Есть сведения, что здесь несли службу еще в 1550 году. В июле того года из Путивля в Москву сообщали, что станичный голова Иван Дмитриев докладывал «с усть Бахмутова и Черного Жеребца» о приходе «на государевы Украины на Бахмутский перевоз многих людей… А по смете и по сакме и по дымам тысяч двадцать и больше» (Разрядная книга, с.382). Так что, если говорить о начале функционирования Бахмутской сторожи, то логичнее было бы вести отсчет не от 1571 года и даже не от 1556 (по Беляеву), а от 1550 года. Пока что первое упоминание о Бахмутской стороже относится к этому времени.
А в 1571 году уже существующую систему сторожевой службы решили реорганизовать. Руководить этим процессом царь поручил боярину князю М.И.Воротынскому, который стал начальником пограничной службы всей страны. В январе-феврале 1571 года Воротынский провел в Москве первый в мировой практике съезд пограничников – сторожевиков, станичников, служилых людей из пограничных городов. На съезде решалось откуда, куда, как и на какое расстояние посылать пограничные отряды – сторожи и станицы, чтобы «при приходе воинских людей быти не безвестну» (Чернов, с.69). Съезд составил «Приговор о станичной и сторожевой службе», т.е. первый устав пограничной службы, «Роспись сторожам», в том числе и Донецким, назначил инспекторов, которые на местах должны были ревизовать уже имеющиеся сторожи, определять их маршруты и целесообразность создания новых сторож. По «ногайской» стороне Северского Донца, там, где и была Бахмутская сторожа, инспекцию проводили московские чиновники Юрий Булгаков и Борис Хохлов. В мае, когда ревизия была в самом разгаре, крымский хан во главе 40-тысячного войска прорвался к Москве. Город был сожжен, при этом погибло 60 тысяч человек, а 60 тысяч уведено в Крым (Назаров, с.98). После этого реорганизацию решили завершить в кратчайшие сроки, и уже на следующий год, когда хан решил повторить вояж, сторожи своевременно предупредили о грозящей опасности, и крымское войско было разбито.
В реорганизованном виде система сторожевой службы выглядела следующим образом. Вся дальняя южная граница, а точнее – граница сферы интересов Московского государства в этом направлении, была разбита на 73 участка-заставы, которые и назывались сторожами. Они объединялись в 12 разрядов. Первый, самый дальний, разряд Донецких сторож, состоял из шести участков (ранее – из семи) и включал в себя сторожи Мжа-Коломака, Обышкинскую, Балаклейскую, Савинско-Изюмскую, Святогорскую и Бахмутскуюю В последнюю вошла бывшая Айдарская сторожа, поскольку во время ревизии установили, что татары уже давно не пользуются местными бродами. Бахмутская сторожа представляла собой участок левобережья Донца от устья Тора до устья Айдара (раньше – до устья Боровой). Возможно, на этой территории и следовало бы искать остатки каких-либо укреплений, в которых при желании можно было бы увидеть собственно Бахмутскую сторожу? Нет, даже при большом желании, громадном желании их не найти, поскольку укреплений просто не существовало. Более того, если бы ревизор-«дозорный» при проверке обнаружил хоть какой-нибудь намек, не то, что на укрепление, а просто на следы привала, костра, сторожевикам было бы не избежать кнута, а может быть, и смерти. Находясь на своем участке шестеро всадников, высланных сюда из Путивля и Рыльска, должны были действовать очень скрытно – «стоять попеременно, с коней не слезая, и ездить по урочищам направо и налево, переменяясь по два человека /…/ Им запрещалось делать станы и устраивать остановки в лесах. Нельзя было разводить огонь дважды на одном и том же месте. Где кто «полдневал», в том месте не ночевать, и наоборот» (Чернов, с.70). И так – в течение шести недель, до прибытия смены. О каком укреплении может идти речь в таких условиях?
Цель постоянных разъездов сторожевиков была все та же – как можно раньше обнаружить противника, определить его численность и оповестить близлежащие города. В старой росписи, составленной еще до 1571 года, указан своеобразный «центр» Бахмутской сторожи, место, где отбывающая на отдых и вновь прибывшая смены встречались при сдаче поста, и где происходила встреча сторожевиков, ездивших «направо» и «налево». Это – «усть Черного Жеребца» напротив устья реки Бахмут. От этого, легко определяемого на месте пункта, указано и расстояние от соседней, Святогорской, сторожи – «полднище пути». После реорганизации Бахмутская сторожа увеличилась в размерах за счет Айдарской, и место встречи изменили, удалив его от Святогорской сторожи на «полтора днища верст с 70» (Беляев, с.с.7, 18). Так что нашу сторожу теперь правильнее было бы называть не Бахмутская, а Красненская или Боровская, в зависимости от того, какая речка оказалась ближе к новому месту встречи сторожевиков. Таким образом, фиксируемая в документах 1550 года, Бахмутская сторожа просуществовала до начала XVII века, когда из-за Смутного времени, начавшегося в Московском государстве, сторожевая служба на южных границах пришла в упадок, а затем и полностью развалилась.
Так что же праздновали в 1946, 1971 и 1996 годах? Юбилей реформы пограничной службы в Московском государстве? Юбилей первого в мире съезда пограничников? А может быть, праздник первого устава пограничной службы? Или Праздник Укрупнения Бахмутской Сторожи и Перенесения Ее Символического Центра От Устья Реки Бахмут? Все, что угодно, но только не юбилей города. И это, несмотря на то, что исследователи, всерьез занимающиеся историей Донбасса, уже давно утверждают, что поселение на реке Бахмут возникло на рубеже XVII-XVIII столетий. Разница буквально в годах. Доктор исторических наук В.А.Пирко утверждает, что город возник в 1697 году (Пiрко, 1996, с.с.147-148), а краевед из Лисичанска В.И.Подов настаивает на другой дате – 1701 год. (Подов, 1995, с.с.116-118). К сожалению, артемовские научные кадры не только остаются в стороне от дискуссии, но продолжают упорно, без всяких аргументов отстаивать «традиционную, каноническую» дату, которая стала своеобразным табу. К тому же утверждают, что именно Артемовску, а не Бахмуту перевалило за четыре сотни лет.
Где ты, Бахмут?
Проследив за рождением легенды о дате основания города, нетрудно убедиться, что Бахмут и Бахмутская сторожа так же далеки друг от друга как точка и двухсоткилометровая прямая, проведенная на расстоянии тридцати километров от точки. Установив этот факт, пойдем дальше. Посмотрим, можно ли связать сторожу и город хронологически. Посмотрим с чисто познавательной точки зрения, сознавая всю абсурдность затеи. Период XVII века в местной истории изучен очень слабо, его можно проиллюстрировать лишь отдельными отрывочными сведениями. Но в то же время этот период имел большое значение для всей дальнейшей истории края – именно в это время Бахмутский регион становится контактной зоной, где встретились четыре колонизационных потока, направленных на освоение Дикого поля: московский государственный, украинский слободской и два казачьи – донской и запорожский. Сначала был еще один поток, церковный, но он очень рано влился в русла государственного и донского движений. Святогорский монастырь, впервые упоминаемый в 1526 году, через сто лет, в 1624 году, попал на содержание Москвы, а раскольники, хлынувшие в свое время на Дон, растворились в среде донских казаков.
Москва активизировала степную политику в 50-е годы XVI века, когда впервые и встречаются упоминания о сторожах. Затем весной 1559 года донецкими степями прошел царский воевода Дмитрий Иванович Вишневецкий, основатель Запорожской Сечи и прообраз легендарного Байды. Где-то на Айдаре он разбил татар (Лаврiв, с. 43). Ему помогали какие-то донецкие казачьи группировки. В 1570 году Иван IV вновь попытался наладить с этими казаками отношения и через посла в Турцию Ивана Новосельцева передал атаману Михаилу Черкашенину царскую благодарность за помощь Вишневецкому и подарки – деньги, сукно, селитру, свинец (Пирко, 1988, с.84). В 1593 году, стремясь перекрыть Изюмскую сакму, наезженный татарами шлях на Москву, правительство Бориса Годунова строит на Осколе городок Цареборисов и приглашает местных казаков на царскую службу. Городок просуществовал недолго. В связи с начавшимся Смутным временем Подонцовье надолго выпало из поля зрения Москвы, но как только положение нормализовалось, вновь начались попытки продвижения на юг. В 30-е годы XVII века в междуречье Красной и Айдара на Кальмиусской сакме московское правительство строит несколько небольших городков, выдвинутых далеко в степь (Пирко, 1992, с.30).
Но теперь ситуация несколько изменилась. На Левобережье Донца хлынуло украинское население из Поднепровья. Черкассы, как их называли в Москве, устремились сюда, на богатые, но пустующие земли, спасаясь от польского гнета. Приходили по-разному – и с оружием в руках «для воровства», и с пожитками и семьями для поселения. В этой связи необходимо процитировать один из тех редких документов, где встречается упоминание о реке Бахмут. В начале 1626 года валуйский воевода докладывал в Москву: «Января в 18-й день пришел на Валуйку из Святых гор черный старец Давид, а в расспросе сказал: декабря де в 25-й день приходило к ним в монастырь черкас 10 человек и поимали у них запасы. А приходили они с Донца, с Бахмутова, а на Бахмутове их стоит человек с 70 и хотят де по Донцу и вверх по Осколу твоих государевых гулящих людей, которые ходят по Донцу и вверх по Осколу для своих промыслов, побивать» (Разрядная книга, л.л. 66-68). «Стоять» зимой можно было только в куренях, но эти курени находились, скорее всего, где-то в низовьях реки Бахмут, откуда было близко и до Святых гор, и до Оскола, где разбойники-черкасы затевали какие-то разборки с разбойниками-московитянами. В 1638 году известна неудачная попытка украинского полковника Остряницы поселиться со своим полком в районе будущего Харькова. В тот раз Москва поступила недальновидно. Притеснения Белгородской администрации привели к бунту поселенцев, во время которого Остряница был убит, а его полчане разбежались (Дорошенко, 2, с.216). Но уже в следующем году, осознав свою ошибку, Москва решила привлечь выходцев с Украины к охране южной границы и материально их заинтересовать. В этом году украинские казаки привезли с Донца пленных татар, которые порывались пробиться на север. И «государь указал тем черкасам своего государева жалования: атаману – 10 рублев, рядовым, которым ныне с ним на Донце на Северском, 30 человекам, - по 2 рубли… черкасам же… которые приехали с языки, 4 человека, по 6 рублев… А вперед, только черкасы учнут приезжать к Москве с такими же языки, а тот государев указ иным будет в образец» (Воссоединение, с.298).
В 40-х годах XVII века в Среднем Подонцовье действуют казачьи отряды В.Рябухи, Г.Торского, П.Рубаки, С.Забужского, В.Копоня. Источники указывают их украинское происхождение и различные варианты отношений с Москвой. Забужский был лоялен Москве. Собственно говоря, он был лоялен ко всем – и к Хмельницкому, и к полякам, преследуя какую-то свою цель. Копонь с московитянами воевал, даже нападал на недавно построенный по приказу из Москвы Торский острог. Торский (вероятно, выходец из этого острога) вел себя независимо, действовал дерзко, на большой территории – от Миргорода до реки Береки (Татаринов С.И., Кравец Д.П., Копыл А.Г. 1996, с.60). В это же время здесь действовали и отряды запорожцев, которые во время освободительной войны воевали на стороне Богдана Хмельницкого (Пирко, 1993, с.30).
С середины XVII века Левобережье Донца начинает усиленно заселяться выходцами с Украины. Здесь возникает казачья автономия Слобожанщина с административным делением на полки, с городами, селами, хуторами. Возрождается Цареборисов. Слобожане постепенно начинают осваивать и правый берег Донца. Здесь появляются Маяки, Казачья пристань (Райгородок), Изюм. Вновь после небольшой паузы, вызванной конфликтом между украинским населением и московской администрацией, появляются жители в Торе (Славянске). И ни в слободских документах, ни в документах, связанных с действиями полуразбойных казачьих формирований, больше ни разу не упоминается ни река Бахмут, ни, тем более, какое-либо поселение на ней. А это говорит только об одном – не интересовала в то время эта река ни одну из действовавших в регионе сил. Донские казаки еще только осваивали берега Северского Донца, медленно поднимаясь вверх по течению. Пожалуй, единственными, кто считал долину Бахмута своей, были запорожские казаки (Яворницький, с.28-52). Но эта река была настолько далекой периферией территории Вольностей запорожских, что казаки не очень-то и переживали, когда, в конце концов, ее потеряли
Но недолго Бахмут-реке оставалось пребывать в забвении. Начиналась бурная, насыщенная малыми и большими событиями история, которую уже можно проследить подробно, год за годом.
Хроника
1700 год
2 мая в Белгородской разрядной избе прибывший из Изюма старшина тамошних судей Андрей Скотченко подал надзирателю над Малороссией, воеводе и князю Якову Федоровичу Долгорукому челобитную казаков Изюмского слободского полка. В челобитной была единственная просьба – разрешить им, казакам, пользоваться пустующими землями по притокам Северского Донца – рекам Красной и Жеребцу.
Исстари в этих краях было заведено, что землями, лежащими «впусте», начинали пользоваться на правах заимки – простого занятия пустующих земель. Эту заимку со временем пытались узаконить и хлопотали о выдаче из Москвы специальных грамот. Иногда бывали случаи, когда такие грамоты выдавались и авансом на будущее, на перспективу. Еще совсем недавно, в 1686 году в одном из универсалов полковника Харьковского слободского полка Григория Донца говорилось: «По указу великих государей, мы, живя на украинном городе Изюме, имеем в своей власти раздавать всякие вольные грунты и пасечные въезды всяким людям для размножения» (Багалей, с.70). Это было недавно, но прошло четырнадцать лет, и за это время в Москве многое изменилось. Вместо двух «великих государей» на престоле остался один – Петр Алексеевич. Каленым железом и кровью укрепив свою власть, он многое начал делать по-новому, по-своему. Незадолго до прибытия в Белгород старшины изюмских судей Петр I специальным указом подтвердил, что все пять слободских полков (Харьковский, Сумской, Ахтырский, Изюмский и Острогожский) вправе владеть уже занятой землей и угодьями, свободно заниматься на них промыслами, винокурением и торговлей. Но о праве слободских полковников своей властью раздавать новые «вольные грунты» этот Петровский указ умалчивал. Слобожане роптать не стали, вот и сейчас, когда появилась необходимость в расширении угодий, изюмцы отправили своего представителя за разрешением в Белгород, к представителю государственной администрации.
Все украинские слободские полки были приписаны к русскому Белгородскому полку, и от местного воеводы, назначавшегося обычно из числа именитых князей и бояр, во многом зависела вся жизнь на Слобожанщине и отношения полковой старшины со столицей. Воевода, сидевший в каждом украинском полковом городке, хотя и являлся представителем московской власти, самостоятельно решать большинство вопросов не имел права. Каждый шаг, не предусмотренный инструкцией, должен был санкционироваться если не из Москвы, то, по крайней мере, из Белгорода.
Об Изюмском полке стоит рассказать подробнее, поскольку в истории Бахмута изюмцы сыграли далеко не последнюю роль. Он был самым молодым из слободских полков. Его создал в 1685 году харьковский полковник Григорий Ерофеевич Донец-Захаржевский, личность незаурядная, авторитетная и на Слобожанщине, и в Белгороде, и в самой столице. Не случайно Изюмский полк стал первым полком, в котором не было представителя Москвы – воеводы. Донец сражался с крымскими татарами, строил по южным границам своего полка укрепления и города. Еще будучи сотником, он построил солидное укрепление в Маяках и под его стенами дважды разбил татар. Под его руководством Изюмскую крепость перенесли с левого на правый берег Северского Донца, где полковник и стал жить со своей семьей, демонстрируя пример отваги. Основанные им городки заселялись местными охотными людьми, а чаще – выходцами с Правобережной Украины, толпами бежавшими от польского гнета. С полковником считалось не только начальство, его уважали и простые полчане. Уважение было заслуженным: в бою полковник, в свое время соратник легендарного Ивана Сирка, за спинами казаков не прятался, да и топором при строительстве крепостей махал не хуже, чем саблей в боях. Поэтому в столичных архивах сохранилось только две жалобы, поступивших от слобожан на Григория Донца за двадцать три года его полковничества. А полк занимал громадную территорию, и проживало на ней множество людей, причем – самых разных. Размеры этой территории и заставили в свое время Донца хлопотать о выделении из Харьковского полка нового, Изюмского. Полковником в него назначили сына Григория Донца – Константина. Новоиспеченный полковник характером вышел в отца. Он понимал, что его полк, занимая самые южные окраины Слобожанщины, может стать легкой добычей для татар. Поэтому он первым из слободской старшины потребовал в Москве походные пушки, ну а заодно и полковую хоругвь с литаврами. Все говорило о том, что он не собирался отсиживаться в лесах за Северским Донцом и в отношении Степи намеревался проводить активную внешнюю политику – под грохот пушек и звон литавр. В Москве это не могло не понравиться, и Константина Донца, скорее всего, ожидало большое будущее. Но недолго пришлось ему командовать полком. В 1692 году молодой полковник умер, и во главе Изюмского полка поставили его деверя – Федора Владимировича Шидловского.
Несмотря ни на что – ни на передовую дислокацию, ни на заслуги обоих Донцов, а затем и Шидловского, реестр Изюмского полка почему-то продолжал оставаться самым малочисленным. Его «компут» (реестр), утвержденный Петром как раз в 1700 году предусматривал наличие в полку всего двухсот пятидесяти казаков. Но населения, фактически проживавшего на полковой территории, было значительно больше, Ведь для содержания одного казака (компанейца) требовалась материальная помощь пяти-шести «подпомощников» и «подсоседков», снабжавших казака амуницией, провиантом, фуражом. А если еще учесть членов семей казаков, «подпомощников», «подсоседков», то численность населения Изюмского полка возрастала примерно до девяти тысяч человек. Кроме того, на полковой территории проживала масса пришлых, торгующих и работных людей. Стихийно возникали слободы, хутора, слободки, города. Они обрастали обширной сельскохозяйственной инфраструктурой – полями, сенокосами, огородами, пасеками, звериными и рыбными ловами, прожить без которых было практически невозможно. Со временем поселения с угодьями приобретали законный статус, и жители городков уже с полным правом просили о расширении угодий.
Поскольку Изюм был построен «на черте», т.е. на самой границе, которая проходила по Северскому Донцу, осваивать правый, «крымский», берег, даже перенеся сюда свою крепость, из-за постоянных набегов татар изюмцы не могли. «От приходу неприятельских людей земли распахивать имеют они утеснение» - так деликатно говорилось об этой ситуации в челобитной, привезенной в Белгород Андреем Скотченко. А так как «приходы неприятельских людей» случались регулярно, то жителям Маяцкого, Цареборисова и других городков Изюмского полка, которые все-таки вцепились в правый берег, приходилось продолжать осваивать левый, «ногайский» берег Донца и его левые притоки – верховья реки Красная и левобережье Черного Жеребца. Там у них были пасеки, лесные, сенокосные и рыбные угодья. И вот теперь изюмцы решили обосноваться на этих землях легально и основательно – «где пристойно – слободами и строиться дворами», - так объясняли они свои намерения в челобитной.
Но именно здесь, в среднем течение Донца, и именно в это время (на рубеже XVII-XVIII веков) слободские колонисты встретились с колонистами донскими. Донские казаки медленно, но уверено продвигались вверх по Донцу, юрты дончаков уже кое-где размещались в непосредственной близости от Слобожанщины. Границы этих юртов (земельных владений донских городков) регулировались только донской администрацией и, в отличие от угодий слобожан, Москвой не утверждались. Но своевольная донская колонизация тоже была существенным фактором в заселении южного пограничья и в создании барьера между государством и степью. Поэтому на самоуправство донских казаков государству приходилось пока закрывать глаза, а то и поощрять это самоуправство.
Вот и на этот раз, опасаясь, что право на землю, которую просили изюмцы, могут оспорить донские казаки, воевода Долгорукий велел подьячему Никифору Сомову провести «сыск» (расследование) для того, чтобы выяснить единственный вопрос: «спору и челобитья от кого нет ли?» (Грамота, л.220). Вопрос был не праздным. В контактных зонах на внешних границах донских юртов и слободских угодий возникали конфликтные ситуации. Их решали по-разному: иногда мирно, иногда с помощью оружия, иногда за посредничеством обращались к властям. В таких случаях воеводы (обычно – белгородский) стремились решить проблему по справедливости. Даже в нашей, в общем-то, простой ситуации, для соблюдения объективности к сыску рекомендовалось привлечь «иных городов сторонних людей» (Там же).
Таких людей Сомов нашел довольно быстро, вероятно, даже не выезжая за пределы Белгорода. Вспомним – челобитчики прибыли в Белгородскую разрядную избу 2 мая, а уже 29 мая Сомов докладывал о выполнении задания. Вряд ли за такое короткое время он смог побывать во всех тех городках, жителями которых являлись его респонденты. Подьячий опросил 51 человека. Все они были жителями различных городков (Змиева, Маяцкого, Чугуева, Валуек), им по долгу службы часто приходилось бывать в местах, которые интересовали белгородского воеводу. Почти все опрошенные – 11 боярских детей (так называли служилых людей из провинциальных боярских родов), 22 солдата, 9 рейтаров (конных воинов), 3 копейщика, 4 станичника – были, действительно, не местными, а «сторонними» служилыми людьми. В число опрошенных попало и 2 сотенных (эти были, вероятно, из слободской старшины), но в общих чертах необходимая объективность была соблюдена. Все без исключения опрошенные подтвердили, что указанными землями «Изюмского полку старшины и казаки владеют исстари, а спору и челобитья о тех реках /…/ со всеми угодьями в то число ни от кого не было» (Грамота, л.л.220об.-221). Другими словами претензии изюмцев на Красную и Жеребец ничьих интересов, в том числе и донских казаков, не затрагивали. Исходя из результатов сыска, 5 июня Долгорукий дал изюмским казакам разрешение селиться «на речке Красной и на Жеребце слободами, кто жить похочет /…/ и всякими угодьями владеть» (Грамота, л.221). 11 сентября, как и положено, воевода доложил о принятом им решении в Москву.
Отобрав у слободских полковников привилегию раздавать «вольные грунты» своей властью и таким образом устранив существовавшую до того анархию в слободской колонизации новых территорий, Москва попыталась взять под свой контроль и донскую колонизацию. Еще 21 июля на Дон была отправлена грамота Петра I, которой казакам верховых городков (расположенных в верховьях Дона и его притоков) повелевалось переселиться южнее – на реки Кундрючью, Лихую, Каменку, Черную, Березовую, Тихую и Грязную. По замыслу царя здесь должны были пройти сразу две более или менее прямые дороги стратегической важности, связавшие бы Азов с Валуйками и Рыбным (Подов, 1996, с.с.81-82). Указ вызвал на Дону глухой протест: бросать спокойную жизнь в верховых лесах и переселяться почти что в самую степь к татарам – эта идея, мягко говоря, мало кому пришлась по вкусу. Кроме того, что строительство дорог было делом хлопотным, их приходилось постоянно поддерживать в исправном состоянии, а это было делом еще более хлопотным. Техника строительства сводилась к устройству фашинных, связанных из толстых прутьев, мостовых. Фашины укладывали в несколько слоев и засыпали землей, затем накладывали бревна и снова засыпали землей. Фашины гнили, деревянный помост расстраивался, проезжая часть превращалась в грязь, и всю эту конструкцию приходилось менять. Многочисленные указы о ремонте дорог исполнялись плохо, и в конце концов пришли к выводу, что «деланная дорога еще хуже не деланной», и лучше ее вовсе не ремонтировать. «дороги нужно содержать так, как они ныне находятся и починивать только одни мосты через реки и болота, дабы коммуникация совсем не могла прерваться» (Марасинова, с.с.271-272).
9 августа Россия объявила войну Швеции, русские войска двинулись к Нарве, и царь на время вообще забыл о донских делах. 3 сентября он прибыл под осажденный город. Осада затянулась, и Петр пребывал в вынужденной бездеятельности, и тут его догнала депеша из донской столицы, Черкасска. Верховые казаки, вероятно, сопротивлялись переселению, да и донская старшина не до конца понимала, как можно переселить такое количество людей, и вообще – какое количество нужно переселить. В октябре в донской столице получили новый указ, в котором разъяснялось, что переселению подлежат не все верховые казаки, а только новопришлые, те, которые поселились в верховых городках позже 1695 года (Подъяпольская, с. 63). Новопришлые всегда считались нежелательным элементом на Дону, и расселяя их вдоль дорог, имевших государственную важность, царь в свойственной ему жесткой манере давал им шанс легализоваться, включиться в решение общероссийских задач. Городки предполагалось построить вдоль дорог на расстоянии 30 верст друг от друга, а новоселы должны были организовать почтовую гоньбу – доставку почты в Азов и Черкасск, а оттуда – обратно в Россию. Но и это разъяснения энтузиазма казакам не прибавило – к концу года на трассу дорог переселилось едва тысяча человек.
События под Нарвой вновь отвлекли царя от донских проблем. Неожиданно появившийся под стенами города шведский король Карл XII с 8-тысячным корпусом разгромил 40-тысячную русскую армию и снял осаду города. Петр бежал из-под Нарвы, и единственной его мыслью было – поведет ли Карл свое войско вглубь России? Карл повел армию в Польшу. Туда же отправились и украинские слободские полки, в том числе и изюмцы. Из-за медленного продвижения, в свое время к Нарве они не успели.
Эти события разворачивались далеко и от Среднего Подонцовья, и от Бахмута, которого, как мы видим, еще и в помине не было. На первый взгляд прямого отношения к этому региону они не имели, но в них принимали участие все действующие лица драмы, уже готовой разыграться на степной окраине Слобожанщины. Пока царь Петр приходил в себя от шока после поражения под Нарвой, пока изюмские казаки во главе с полковником Шидловским воевали в далекой Польше, пока в Черкасске решали, как бы сделать так, чтобы и царский указ о переселении выполнить, и не спровоцировать бунт в верховых городках, жизнь в Среднем Подонцовье шла своим чередом и, в основном, протекала тихо. Но это затишье развивалось по собственному сценарию, и в этом сценарии уже намечалось место и для Бахмута.
Устье этой степной речки, названной Бахмутом то ли в память какого-то татарского мурзы, то ли потому что ее берега вытоптали табуны диких степных лошадей-бахматов, хорошо просматривалось с мельницы донского казака Петра Чумакова. Он жил в Сухаревском городке, расположенном в трех верстах ниже устья Бахмута, а его водяная мельница находилась в самом устье Жеребца. Выше по Жеребцу, буквально в версте друг от друга, приютилось еще несколько мельниц донских казаков, а еще выше по течению начинались дачи изюмских казаков. Жили по-разному, в основном – мирно. Мельницы, можно было построить и на Бахмуте, но этого не делали по ряду причин. Формально эта речка почему-то считалась как будто бы собственностью Изюмского полка, но в то же время была как бы и ничейной. Она текла с юга, из глубины степи, по «крымской», а значит – опасной стороне. Поэтому на ее берегах не было ни сенокосных угодий, ни пасек. Да и вода в ней считалась невкусной, соленой – ни напиться, ни коня напоить. В среднем течении Бахмута, в выжигаемой летним солнцем и продуваемой зимними ветрами котловине находилось несколько источников с очень соленой водой, которые и «отравляли» воду в речке. Они, естественно, тоже никому не принадлежали. Соль варили и в Торе, но та соль была торской собственностью, а эти источники на Бахмуте – ничейные. Поэтому из воды, а точнее из рапы этих источников иногда и вываривали соль, но по причине все той же опасности старались делать это нечасто, а если уж и возникала острая необходимость, то варили соль недолго и при большом стечении народа, чтобы в случае опасности легче было отбиться от татар. Поэтому и инвентарь солеваров был самым примитивным – большие казаны, ставившиеся на треноге прямо в костер, ведра, чтобы подливать рапу, и мешки для готовой соли. Солеварские артели формировались стихийно, и в них никого не интересовало, кто ты – донской ли казак, изюмец или запорожец, черкас или русский – умел бы саблей махать. А махать приходилось часто. Крымские татары тревожили солеваров не ради грабежа. Что можно отобрать у «командированного» кроме личных вещей? Ну, самих солеваров угнать в полон или отобрать уже наваренную соль. Но более ценный и, самое главное, разнообразный полон можно было взять в любом казачьем городке, пройдя несколько десятков верст дальше на север, а в бахмутской соли татары просто не нуждались. В их распоряжении был Сиваш и соленые лиманы Азовского и Черного морей, где соль и варить не нужно – бери и собирай лопатой на берегах. Для татар важно было сбить казаков с соляных источников, помешать самостоятельно добывать соль, заставить покупать ее в том же Крыму.
Поэтому и мир на Бахмуте, поддерживаемый общими региональными экономическими интересами казаков разных этнических групп, плохо ли, хорошо ли, но держался. Поэтому и не вспоминали изюмские казаки в своей челобитной о речке Бахмут. Не было о ней спору. Пока не было.
1701 год
Зима 1700-1701 годов выдалась на Украине очень мягкой. Повсеместно наблюдались частые и продолжительные оттепели. А в январе стало совсем худо – «земля вся растворилась, тяжко было лошадям», - отмечалось в источниках того времени. (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.348). С приходом весны тяжко стало и людям. Весна наступила неожиданно, а ранний поворот на тепло предвещал голодный год. Так и случилось. «Хлеб был очень дорог», - констатировали все те же источники. В отдельных районах случались вспышки эпидемий (Там же). Чтобы хоть как-то прокормить себя и скот, народ массово уходил с обжитых мест в поисках новых промыслов, новых сенокосов, подальше от очагов эпидемий.
Именно в это время, в период массовых исходов населения, изюмский полковник Шидловский и столкнулся впервые с бахмутской проблемой. Правда, не лично – он в то время командовал своими казаками в боевых действиях против шведов на территории Польши и сведения о событиях на Бахмуте получил в письменном донесении с Изюмщины. Вероятно, в пылу баталий полковник сначала отнесся к сообщению с родины без должного внимания, да и шведы не давали расслабиться. 3 июля они вновь разбили русских, и Шидловскому было не до событий в далеком Подонцовье. Да и стоит ли обращать внимание на самовольство нескольких десятков жителей приграничной крепости Тор (ныне – Славянск), когда находишься в центре Европы и пытаешься вершить ее судьбу? Лишь год спустя, 25 июня 1702 года, он будет докладывать в Москву о том, что в 1701 году «торские жители обыскали место в дачах Изюмского полку на речке Бахмуте, где соль варить прибыльнее торского, и с того городка Тора без великого государя указу /…/ перешли все жить на речку Бахмут. Такоже из того же Изюмского полку из городов и иных черкасских полков жители-черкасы перешли в то место жить» (Грамота, л.216об.-217). Собственно говоря, это – первое документальное свидетельство того, что на Бахмуте кто-то начал постоянно «жить», а не просто наездами варить соль. Почему все-таки изюмцы считали берега Бахмута «дачами» своего полка, Шидловский не уточнял. Вероятно, по той же причине, что и во время прошлогоднего сыска Сомова, когда вопрос о принадлежности Бахмута даже не возникал. Это потом права Изюмского полка на Бахмут придется неоднократно доказывать, даже с оружием в руках, а пока же они, скорее всего ни у кого сомнений не вызывали, по крайней мере, на Слобожанщине. В Изюме в то время могли даже указать конкретного человека, сотника Лукьяна Никифорова, который, якобы, первым рискнул на Бахмуте соль варить (Подов, 1998а, с.137).
Единственными, кто усомнился в правах изюмцев на Бахмут, оказались донские казаки. Их версия событий 1701 года выглядела следующим образом. Казаки Сухаревского городка, к приходу торян уже, якобы, обжили берега Бахмута. Накануне появления беглецов из Тора они «близ той речки выкопали колодец и варили /…/ соль недель с десять и больше» (Грамота, л.226). Уже после этого «учали к ним приходить маячане и торяне, и изюмцы, и разных городов всяких чинов люди и черкасы» (Там же). И, что самое интересное, - по версии донских казаков, все пришедшие вели себя как просители. «И говорили они, приезжие люди /…/ чтобы они, казаки /…/ соль варить не возбраняли. И Сухаревской станицы казаки им, приезжим людям, соль варить велели» (Там же). Так, по крайней мере, рассказывали о событиях трехлетней давности сухаревские жители в 1704 году очередному сыщику капитану Скурихину.
Итак, хронологию событий первого года существования какого-то поселения солеваров на берегах Бахмута можно восстановить следующим образом. Где-то в апреле-мае, т.е. в обычное время начала солеварения, на Бахмуте появились донские казаки Сухаревского городка. Это был обычный «наезд» для варки соли. По каким-то причинам «наезд» затянулся. То ли татары, зная о недороде в Подонцовье, решили, что в этом году делать здесь нечего и оставили местное население в покое, то ли сухаревцы решили воспользоваться отсутствием изюмских казаков, занятых в Польше, и похозяйничать на их «дачах» - неясно. Но соль они спокойно варили «недель с десять и больше». Вот тут и появились на Бахмуте торяне, появились почти в полном составе. Такой массовый исход жителей городка – событие неординарное, и объяснение Шидловского, что поводом для этого послужило меркантильное соображение – «соль на Бахмуте варить прибыльнее торского» - малоубедительно. Действительно, бахмутские соляные источники давали более крепкий рассол, чем торские, но эти технологические тонкости все же не могли привести к тому, что «старый городок Тор учинился пуст».
Причин для бегства, а это было именно бегство, у торян было несколько. В 1697 году Тор дважды подвергся нападению татар. Особенно опустошительным был июньский набег. Тогда татары разорили и крепость, и посад, сожгли дотла солеварские курени, а нехитрое оборудование, в том числе и казаны, побили, много людей погибло, как торян, так и пришлых на промыслы. Только в полон татары угнали две с половиной сотни человек. Неудивительно, что после такого погрома у торян просто опустились руки. «Торские жители многие солеваренных куреней не строили, и соли мало кто варил», - так говорят о последствиях того татарского набега письменные источники (Шамрай, с.29). Но на этом беды торян не закончились. Неурожай 1698 и 1699 годов вызвали массовый голод и довершили картину разрухи. Обессиленные бескормицей торяне «с женами и детьми для прокормления уходили в московские города». Весна 1701 года тоже предвещала неурожай. На этом фоне в уже полупустом Торе вспыхнула эпидемия чумы, и после этого городок покинули самые стойкие (Там же). Так что Тор «учинился пуст» не внезапно, он пустел постепенно.
Последние из торян и появились на Бахмуте, о них и писал Шидловский. Их было немного. После всех испытаний, выпавших на долю торян, неудивительно, что на Бахмуте, протекающем по их дачам, они выступили просителями. Изюмские, да и свои, торские казаки, были далеко, где-то в Польше, на их защиту рассчитывать не приходилось. Донские же казаки – вот они: варят соль, ведут себя по-хозяйски. За ними - Войско Донское, сытое, крепкое, в войне не участвующее, по своему усмотрению воюющие или замиряющееся с татарами, короче – сила в регионе авторитетная. До царя, чтоб рассудил, далеко. Впрочем, царю в это время было не до проблем далекого южного пограничья. Сначала его внимание было приковано к военным действиям в Польше. Затем, в июне, его отвлек грандиозный пожар в московском Кремле, в пламени которого сгорели приказы со всеми своими архивами, а также провиантские склады. Через месяц, в июле, шведы предприняли попытку высадить десант на побережье Белого моря. Попытка оказалась неудачной. Архангельск им взять не удалось, но в его округе они набезобразничали – сожгли семнадцать деревень и солеваренный завод, и Петр собрался туда. Так что, жалуйся не жалуйся, царь вряд бы снизошел до разбирательств споров о какой-то далекой речке. И пришлось торянам просить сухаревцев, чтобы те им хотя бы «соль варить не возбраняли». В той ситуации, в общем-то, неудивительно, что донские казаки не только «не возбранили», но и «велели» торянам варить соль. Так и начали торяне на своих дачах работать «по велению» донских казаков.
Зиму сухаревцы и торяне встретили на Бахмуте вместе. Торянам просто некуда было деваться, да и сухаревцы оказались в сложной ситуации. Вернуться на зимовку в свой городок – неизвестно, кто кем в следующее лето будет на Бахмуте руководить – они торянами или торяне ими? И вообще, «не возбранят ли» им торяне соль варить? А может – «велят»? Тут было над чем подумать. К тому же к Бахмуту начали подтягиваться и маячане, и изюмцы, и других слободских городков жители… Да и в самом Сухареве жизнь наступила далеко несладкая. Выполнять царский указ о переселении новопришлых на азовские дороги не спешили, но помнили – с царем шутить не полагалось, и рано или поздно сухаревские старожилы, чтобы не портить отношения с черкасской старшиной, все равно выдворят новопришлых из городка. Кое-где к выселению уже и приступили. Правда, выслав «подуказный» элемент из городков, местная администрация снимала с себя полную ответственность за его дальнейшую судьбу. Об их карьере на государственной службе в роли дорожных строителей, а затем почтовых курьеров должна была болеть голова у более высокого начальства. Начальство по этому поводу безмолствовало. Поэтому многие вынужденные переселенцы, едва выехав за пределы своего бывшего юрта, терялись. Нет, они не бежали, они таки переселялись. Но не туда, куда требовал указ. Пользуясь несогласованностью действий местной и центральной администраций Дона и тем, что Петр, занятый новыми проектами, забыл о дорогах, они селились в местах, которые более соответствовали их представлениям о дорогах стратегической важности. А многие просто уходили подальше в глушь. Подальше от атаманов верховых городков, подальше от глаз войскового атамана, подальше от царского ока.
Места хватало. Обычно выбирали какой-нибудь медвежий угол на тихой лесной речке. В степи селиться избегали – там вольно себя чувствовали лишь татары да запорожцы. Поэтому степная речка Бахмут вряд ли могла устроить дезертиров со строительства азовских дорог. Но не сухаревских дезертиров, успевших узнать сладкий вкус «соленых» денег. В случае переселения своих новопришлых на Бахмут, сухаревцы убили бы сразу двух зайцев – они избавились бы от неудобных новоявленных земляков и сохранили бы если не власть, то хотя бы контроль над бахмутскими соляными источниками. Не внакладе оказались бы и переселенцы – солеварение было более прибыльным занятием, чем почтовая гоньба по азовским дорогам. А что касается дороги, то невдалеке от бахмутских источников проходила старая дорога на Азов, которой много лет пользовались и которая почему-то перестала устраивать царя. При желании в этих трех дорогах (старой и двух новых) можно было и самим заблудиться и кого угодно запутать. Желание «заблудиться» у сухаревцев было и какое-то время им удавалось его беспрепятственно осуществлять.
1702 год
События на Бахмуте начали развиваться по сценарию, предложенному сухаревскими казаками, и в эти события начали вовлекаться все новые действующие лица. Вот что сообщали полковнику Шидловскому наблюдатели из Изюма, и вот что в этом году полковник докладывал царю: На Бахмут к соляным источникам кроме черкас-украинцев слободских полков, воспользовавшись отсутствием там какой-либо более или менее серьезной власти, устремились «многие и русские всяких чинов служилые люди, и беглые помещиковы люди, и крестьяне. Пришли многие и живут самовольно и службы никакой не служат и чинятся /…/ непослушны. А тот старый городок Тор учинился пуст, и государевой службе в компанейцах и подпомощниках учинился урон великий, и от самовольного их житья украинным городам от неприятельских людей великое опасение» (Грамота, л.217). И «беглые помещиковы люди», и «крестьяне» - это, скорее всего и были новопришлые казаки Сухаревской станицы, кем, в общем-то, они в действительности и являлись, кем они и выглядели в глазах современников, уже потомственных казаков Донского Понизовья и казаков-старожилов верховых городков. Таким образом, в отсутствие Шидловского произошло не просто и не только самовольное переселение жителей Тора, на чем акцентировал внимание царя Изюмский полковник. В действительности вокруг бахмутских солеварен начала формироваться типичная для верховых городков анархистская вольница, которую на дачах своего полка Шидловский, естественно, долго терпеть не собирался.
Проще всего было силой вернуть беглецов на прежние места жительства. Но так можно было поступить только с торянами, ну, еще с остальными слобожанами. Их судьбы слободская администрация могла решить с известной долей самостоятельности. А что делать с «разных городов всяких чинов русскими людьми»? На них юрисдикция Шидловского не распространялась. К тому же Изюмский полковник уже смог оценить стратегическое и промысловое значение долины Бахмута и не спешил выдворять беглецов. Вернув торян на прежнее место жительства, он должен был их наказать. А конфликт был нежелателен. Оставить на «своем» Бахмуте донских новопришлых полковник тем более не собирался. Разогнать их – где гарантия, что через месяц они там снова не появятся? Поэтому после изложения событий на Бахмуте Шидловский сделал попытку добиться у царя разрешения на легализацию нового поселения и, чтобы заинтересовать Петра, подбросил ему идею – закрепиться на новом степном рубеже. «А пристойно в том месте Бахмуте построить крепость?» - осторожно спрашивал у царя совета полковник. Он предлагал откровенно компромиссный вариант решения возникшей проблемы, а, кроме того, пытался реализовать и свои далеко идущие планы. Построив на Бахмуте крепость, Шидловский, во-первых, смог бы взять под контроль так неожиданно развившееся бахмутское солеварение и, что самое важное – доход, который оно приносило пока еще неизвестно кому, а, во-вторых, получил бы для своего полка новый степной форпост на крымской стороне Донца с готовым, но несколько загулявшим гарнизоном. Вариант был не только компромиссным, но и оптимальным, и удивительно, что Шидловский смог его найти, находясь вдали от Бахмута, занимаясь, бог знает чем, но только не делами своих полчан, оставшихся в Подонцовье.
Все это время Изюмский полк продолжал воевать в Польше. 1 января изюмцы храбро сражались при Эресфере. Тогда петровская армия наконец-то разбила шведов, и радость царя по поводу этой победы была беспредельной. Затем последовал ряд мелких стычек по всей Прибалтике и Польше. Во многих из них казаки Шидловского приняли самое непосредственное участие. Эти стычки закончились 18 июля новым сражением на реке Эмбах, где на этот раз русских справились со шведами, которыми командовал все тот же Шлиппенбах. В этом бою снова отличились изюмские казаки. Где-то накануне боя, в перерывах между стычками, 25 июня Шидловский как раз и нашел время, чтобы написать царю доклад о событиях на Бахмуте. Царь в это время, окончательно избавившись от нарвского синдрома, развил бурную деятельность. С июля по сентябрь он находился в Архангельске, где раздавал награды героям обороны города и занимался строительством двух барок, острой нужды в которых, в общем-то, не ощущалось. За этим увлекательным занятием его и застало письмо Шидловского. В минуты краткого отдыха Петр продиктовал указ белгородскому воеводе князю И.М.Кольцову-Мосальскому. В указе предписывалось «на то новопоселенное место на речку Бахмут послать, кого пригоже и /…/ новопоселенных переписать всех и взять у них сказки (устные показания – А.К.): из которых городов и каких чинов, и кто именно на ту речку Бахмут пришли и поселились, и в тех городах, откуда пришли, какую службу служили /…/ И в то новопоселенное место на речке Бахмуте и соленые озера, и все займища, и строения осмотреть и описать, и учинить чертеж с пространным начертанием, с подписью, с подлинной ведомостью, в котором месте прилично какую крепость построить. И тому всему учинить описные книги. И в тех книгах, кто, которых городов и каких чинов, и кто у них дети и братья /…/ и всех свойственников написать именно. И тех новопоселенных жителей, которые явятся черкасами, до великого государя указа ведать тебе (Шидловскому – А.К.), а русских – ведать торскому приказному чину. И собрать по всем по ним поручные записи (расписки – А.К.), что им без великого государя указу из того поселения никуда не сходить» (Грамота, л.л.217-217об.).
Из этой обширной цитаты видно, что Петр согласился с предложением Шидловского. Изюмский полк в то время был в фаворе у царя. Казаки отличались в сражениях, и Шидловский совсем недавно получил в подарок от Петра его трость, украшенную драгоценными камнями. Это была награда за победу над Шлиппенбахом и знаком возросшего в глазах Петра авторитета Изюмского полковника. К его мнению царь начал прислушиваться. Приведенная выше цитата свидетельствует и о том, как серьезно в России относились к строительству крепости и к законодательному оформлению статуса жителей нового населенного пункта, а также о том, какой многочисленной документацией все это обрастало. Государство учитывало все, и в первую очередь – количество податного населения.
Пока в высших инстанциях шла переписка, решавшая судьбу уже существующего поселения и будущей крепости на Бахмуте, поселение уже жило своей жизнью, да и крепость, оказывается, была построена. В 1704 году сухаревцы будут рассказывать капитану Скурихину, что вскоре после появления на Бахмуте «приезжих людей», т.е. торян и всех прочих, была «прислана к ним на речку Бахмут войсковая грамота, чтоб на той речке, на дороге, что ходят в Азов… построить городок. И по той грамоте… городок построили пластовым лесом и в том городке жили» (Грамота, л.226об.). Новопришлый контингент Сухаревского городка, перебравшись на Бахмут, якобы во исполнение царского указа о переселении на Азовские дороги от 21 июля 1700 года, начал на новом месте укрепляться. Опять же, якобы во исполнение все того же указа. Опасные игры с царем сухаревцы решили все-таки продолжить. Расчет был прост: если обман с переселением не на новые, а на старую Азовскую дорогу остался незамеченным, то почему бы не пойти дальше? Указ предписывал строительство крепости? Построим и уже построили! Крепости должны находиться на расстоянии 30 верст друг от друга? Пожалуйста, можно измерить. От Сухарева до Бахмута 30 верст. Ну, может быть, чуть больше – 35. Но кто будет учитывать эти лишние пять верст на степной дороге? К тому же крепость и самим им, сухаревцам, нужна.
На Бахмуте жить было опасно. К постоянной угрозе со стороны степи добавилась угроза с севера, со стороны Слобожанщины. Изюмские казаки не могли не вспомнить о своих правах на Бахмут, о том, что его берега все-таки являются дачами их полка. Когда сухаревцы начали строить у соляных источников крепость, изюмцы спохватились. Строительство крепости, по всей видимости, началось летом – в письме Шидловского царю об этом вопиющем факте еще – ни слова. В июне полковник об этом самоуправстве донских казаков еще не знал. А зимой уже сами донские казаки рапортовали царю об успешном выполнении его «дорожного» указа. В декабре в Москву прибыла зимовая станица с Дона. Это было ежегодное, с 1671 года возведенное в традицию, зимнее посещение донскими казаками столицы, во время которого они получали денежное довольствие, подарки и всячески ублажались. Во дворце их обычно принимали трижды: сразу после приезда, затем на Богоявление и перед самым отъездом на Дон. Где-то в этот период станичный атаман Тимофей Федоров и подал Петру челобитную, подписанную самим войсковым атаманом Лукьяном Максимовым. Казаки напомнили царю о его грамоте от 21 июля 1700 года, сообщили о ходе выполнения указа и о трудностях, встречающихся при его выполнении. Взять, к примеру, Бахмут. «По великого государя указу и по грамоте, - говорилось в челобитной, - для приходу ратных людей в степи на речке Бахмут, через которую надлежит путь к Троицкому, на новой большой дороге верховые казаки учали селиться и учинили от неприятельского проходу крепость, городом построили. И, огородясь тем местом, путь неприятельским людям заняли» (Грамота, л.217об.).
Как мы понимаем, это был обман. Обман получил письменное оформление и был представлен царю. Обман был явный: в списке рек, по которым должны были пройти новые дороги в Приазовье, реки Бахмут не было и близко. Атаман не мог не знать, что Бахмут находится не на новой дороге, а на старой. Но игра стоила свеч, и обман был оформлен в виде челобитной т.е. жалобы. А жаловаться, по мнению донских казаков, было на что. Вместо благодарности донским казакам за усердную службу, Петр, как следует из челобитной, «прислал к ним на ту речку полку своего казаков (т.е. казаков Изюмского полка – А.К.), разных городов жителей. И те казаки, пришед к ним, их с того новопоселенного места сбивают и насильством своим бьют их и грабят, и ругают, и всякое разорение им чинят, и хвалятся смертным убийством, и живут только для соляного промысла наездом, а хоромным строением не селятся, и крепости никакой не чинят, для того, что Бахмут-речка от Изюма и от других черкасских городов в дальнем расстоянии, а к их казачьим (донским – А.К.) городкам прилегает вблизости» (Грамота, л.218). Лучшая защита в степном бою – нападение. Казаки решили применить ее и в столице. Перечислив все мыслимые и немыслимые обиды, которые сухаревцы терпели от «царских» казаков (слобожане были на государственной службе), дончаки, скорее всего, мало что приукрасили. То ли сами торяне окрепли и, наконец, вспомнили, чья это речка, то ли им помогли вспомнить другие слобожане, но, скорее всего, и «сбивание», и «чинение всякого разорения», и «хваление смертным убийством» - все это имело место быть. Что касается того, что изюмские казаки живут на Бахмуте «наездом» и «только для соляного варения», то в условиях, приближенных к боевым, жить по-другому – «хоромным строением селиться» было бы с их стороны, по крайней мере, неразумным.
Помимо жалобы на слобожан челобитная содержала и топографические изыскания донских казаков: Бахмут де от слободских городков «в дальнем расстоянии», а от донских – вот он, рядом, «вблизости». Это на тот случай, если бы царь обнаружил обман, и вопрос решался бы с помощью карты и линейки. У Петра под рукой, наверное, не оказалось ни карты, ни линейки, ни, вообще, свободного времени, чтобы вникнуть в подробности конфликта. Да и слишком часто стали возникать земельные склоки на окраинах Подонья, вникать в подробности каждой царь не мог. Но в Бахмуте на кону стояли богатые солепромыслы, и расставаться с ними ни изюмцы, ни дончаки явно не собирались. Вот и в заключительной части своей челобитной казаки прямо намекали царю, что не мешало «пожаловать бы их – не велеть Изюмского полку казакам на Бахмут-речке к новопоселенным их верховым казакам ездить и никаких задоров с ними чинить» (Там же). Все, казалось бы, хорошо, если бы не последняя фраза: в ней донская старшина просила царя запретить изюмцам «соли в тех местах и ныне, и впредь имать» (Там же).
Кому же принадлежат соляные источники? В этом можно было разобраться только на месте.
1703 год
В январе, сразу после отъезда зимовой станицы на Дон, Петр послал в Белгород новую грамоту. В ней, во-первых, подтверждалась необходимость переписи на Бахмуте, а во-вторых, требовалось «описать, в чьих дачах те чераксы и донские жители поселились и какие крепости построили» (Грамота, л.219). С ответом на первую грамоту в Белгороде почему-то медлили. Создается впечатление, что белгородский воевода долго искал, кого «пригоже» послать на Бахмут. Таким человеком в тот раз стал поручик Петр Языков. Он добросовестно выполнил все поручения. Языков съездил на Бахмут, и в Москву прислали описные книги, сказки и чертежи. Поручик подсчитал, что «на новопоселенном месте… жителей русских (торских и маяцких, и иных разных городов) – 36 человек, черкас Изюмского полка (торских и маяцких жителей) – 112 человек, донских казаков – 2 человека, в том числе один сказался (жителем – А.К.) Черкасской станицы, живет на речке Бахмуте в курене приказчиком у донского казака наездом для варения соли, другой – Дурневской станицы, на Бахмут пришел для варения соли. У тех у всех жителей 29 солеварских колодезей, 49 дворов, 49 изб, 11 амбаров, 48 куреней и землянок» (Грамота, л.218).
Много интересных вещей узнали в Москве о Бахмуте из доклада поручика. Самым интересным был тот факт, что в «новопоселенном месте» проживало всего два донских казака, да и те приехали на Бахмут не на постоянное жительство, а для варения соли. И на Бахмуте совсем не было крепости. Той крепости, о строительстве которой несколько месяцев назад рапортовала царю зимовая станица. В Москве были неприятно удивлены, а потом задумались. С одной стороны, Изюмский полковник предлагает построить на дачах своего полка крепость и даже настаивает на необходимости такого строительства. С другой стороны, сухаревские казаки сообщают, что эту крепость они уже построили и неоднократно подчеркивают ее значение в блокировке «прохода неприятельских людей» из степи. Следовательно, крепость должна быть солидной. Но изюмские казаки продолжают ее, эту крепость, что называется в упор не замечать. И, наконец, не заметил ее и «сыщик» Языков.
А действительно, была ли крепость вообще?
Через год, в 1704 году, айдарские казаки будут жаловаться очередному «сыщику» Скурихину на то, что в 1703 году городок на Бахмуте, построенный сухаревскими казаками, Изюмского полка «сотник Федор Черноморец разломал и сухаревских казаков согнал, и построил выше того их городка свой городок» (Грамота, л.226). Пострадавшая сторона, сухаревские казаки, по этому же поводу будут сообщать Скурихину несколько другие сведения. После того, как они прожили в городке два года, «Изюмского полка наказной полковник Андриевский, сотник Данило Данилов тот городок (построенный сухаревцами – А.К.), сломали и построили городок вновь» (Грамота, л.226об.). Если бы Скурихин задумался над тем, что ему сообщили, он бы обратил внимание на нестыковки в показаниях айдарских и сухаревских казаков и, возможно, начал бы уточнять даты, имена. В итоге Москва получила бы четкую информацию, а нам не пришлось бы ломать голову над этими противоречиями. Их, этих противоречий, по крайней мере – три. Во-первых, айдарские казаки утверждали, что изюмцы свою крепость построили выше по течению от «разломанной», а из показаний сухаревских казаков следует, что крепость была построена на том же месте. Верить, скорее всего, нужно сухаревцам, как непосредственным участникам тех событий. Во-вторых, налицо расхождение в перечне руководителей изюмской карательной экспедиции (а может быть их было две?). И третий, самый интересный момент, связан с датой постройки крепости. По логике событий крепость на Бахмуте могли построить только во втором полугодии 1702 года. А сухаревцы утверждали Скурихину, что они изначально с 1701 года жили в Бахмуте в городке, т.е. в крепости. Однако факты говорят о другом. В декабре 1701 года атаман Войска Донского Лукьян Максимов докладывал в Москву о том, что согласно указу царя о переселении новопришлых казаков, состоялось переселение не менее 730 человек. Переселенцы создали поселения на реках Донец, Быстрая, белая и Черная Калитва, Тихая, Грязная, Чир (Подъяпольская, с.63). Бахмут в этом списке отсутствует. Получается, что не только изюмские казаки, но и высшая донская администрация подтверждали отсутствие в 1701 году сухаревской крепости на Бахмуте. Выше мы уже выяснили причины, по которым этой крепости не могло быть и в первой половине 1702 года, а могла она появиться только во втором полугодии.1702 года. Но уже в начале 1703 года «сыщик» Языков ее не видел. Возможно, это было результатом одного из визитов изюмцев. Скорее всего, разгадка заключается в том, что представления о «крепости» казацкой старшины как слободской, так и донской в корне отличается от представлений «беглых помещичьих людей», кем в основной массе и являлись жители верховых городков. Их понятия о фортификации, мягко говоря, не совпадали. Вероятно что-то сухаревские казаки на Бахмуте все же построили, но это «что-то» крепостью назвать было нельзя. В сооружении, построенном «пластовым лесом», т.е. из обычных досок, изюмские казаки, искушенные в крепостном строительстве, могли при желании увидеть и загон для скота, и обычный забор – все, что угодно, но только не крепость. А могли и вообще ничего не увидеть. Поэтому оно, это сооружение исчезло бесследно – изюмцы его просто разобрали («разломали»), доски же пустили на строительство собственных изб и куреней.
Не увидев на Бахмуте ни обещанной донскими казаками «крепости», которую в самом начале 1703 года перед приездом поручика Языкова изюмцы ликвидировали, ни ее следов, которых, в принципе, и не могло остаться от забора, ни самих донских казаков, которых слобожане в конце-концов «сбили» с Бахмута, Языков решил проблему, связанную с территориальными притязаниями донских казаков очень просто, линейка у него нашлась. «По крымской стороне, писал он, - на которой построены Изюмского полку города Тор и Маяки, от того города Тору до новопоселенного места, до речки Бахмута… дикой степью тридцать верст, а от Бахмута-речки до донского казачьего юртового городка Сухарева дикой степью тридцать пять верст. А тот Сухарев городок стоит за речкой Северским Донцом вниз /…/ и к изюмскому та речка Бахмут ближе пять верст» (Грамота, л.л.218об.-219). Следовательно, по мнению Языкова, Бахмут должен принадлежать изюмцам.
Реакция Петра на сообщение поручика Языкова была незамедлительной и жесткой. Уже 31 апреля он направил Шидловскому указ: «Велено на той речке Бахмуте по переписи поручика Петра Языкова жителей ведать русских – торскому приказному человеку, а черкас – тебе. И быть им в твоем Изюмском полку по-прежнему. А впредь в то место на речку Бахмут донских казаков и никаких пришлых людей и черкас без нашего, великого государя указу… не принимать и жить пускать не велено, для того, что то урочище по описи явилось /…/ от донских городков в дальнем расстоянии» (Грамота, л.219). Тот факт, что Бахмут оказался ближе к Тору, чем к Сухареву, разумеется, был лишь поводом для объявления донских казаков на Бахмуте «персонами нон грата». Царь явно обиделся на них за ложь, и главной причиной нежелательности их появления на Бахмуте было то, что «писано, что донские казаки для приходу ратным людям /…/ на речке Бахмуте /…/ учали себе крепость, а по описи поручика Языкова в том месте донских казаков никакой крепости не ставилось, а явилось по описи донских казаков жителей только два человека /…/ и никакой крепости не явилось» (Там же).
После отъезда Языкова полковник Шидловский дал команду в срочном порядке приступить к строительству собственной крепости. Ее строили в условиях жесточайшей засухи, когда «великое бездождие» охватило не только юг России, но и Западную Европу, когда на юге Украины свирепствовала чума (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.145). Но изюмские казаки спешили. Из степи сообщали, что татары «из разных мест Крымской Орды и с Перекопу выбрались. А знатно, что хотят приходить войной под украинные города» Кроме того, бахмутчанам досаждали калмыки, кочевавшие в верховьях Миуса, и «своевольные запорожцы», отгонявшие у них лошадей, «а скрыться с теми лошадьми и с пожитками на Бахмуте негде, и от того /…/ на Бахмуте жить страшно», - говорилось в одном из донесений из Бахмута в Москву (Грамота, л.219об.). К концу лета крепость была готова. Согласно описанию капитана Скурихина сделанному в 1704 году, ее стены были возведены «по обе стороны речки Бахмута стоячим дубовым острогом». Она имела «в длину через речку Бахмут шестьдесят одну сажень, поперечь семнадцать сажень». В стенах имелось двое ворот, внутри жилья не было. То, что построили казаки Шидловского, тоже, конечно, крепостью назвать трудно. Видимо, поэтому Скурихин избегает этого термина и называет сооружение изюмцев «городком». Небольшие размеры (120 на 35 метров), простейшая прямоугольная конфигурация, отсутствие башен, бастионов, реданов – всего того, что могло бы подтвердить фортификационные таланты изюмцев, говорит о том, что таланты эти на поверку оказались скромными. Но в преддверии татарского набега изюмцы торопились. Да и сооружение, конечно, уже не выглядело как сколоченный из досок загон для скота, хотя оно как раз и предназначалось для того, чтобы в случае опасности скрыться за его мощными стенами «с лошадьми и с пожитками». Высота стен Бахмутского городка неизвестна, но обычно, на аналогичных объектах она достигала 2-3 саженей (4-6 метров). «Разломать» такую стену было уже непросто. В 1725 году бахмутский канцелярист Василий Вергилев укажет и возможного строителя этой крепости – «…построена была крепостца острогом от командира князя Вадбольского»» (Вергилев, л.108). Скорее всего, Вергилев имел в виду князя Никиту Матвеевича Вадбольского, будущего строителя Тульского оружейного двора и начальника всего оружейного производства в России. Такому строителю можно было доверять.
11 сентября Шидловский доложил в Москву о завершении строительства, а через два дня старшина судей Изюмского полка, уже знакомый нам Андрей Скотченко, направил в столицу очередную челобитную. В ней слобожане опять просили высочайшего подтверждения их прав на речки Красную и Жеребец.
Все это время Петру было страшно некогда. Доклад белгородского воеводы застал его очень далеко. И от Бахмута, и от Москвы – в устье Невы. Грозный указ Шидловскому продиктован после взятия шведской крепости Ниеншанца, во время которого капитан бомбардиров Петр Михайлов отличился лично, командуя артиллерией. Через несколько недель Петр, преобразившись в моряка, одержал первую морскую победу – сухопутная гвардия, посаженная в шлюпки, захватила два шведских судна, по ошибке подошедших к уже русскому Ниеншанцу. А 16 мая на Заячьем острове в устье Невы Царь заложил деревянную Петропавловскую крепость. Несказанная гордость Петра по поводу выхода к Балтийскому морю и закладки Санкт-Петербурга была растиражирована в указах и письмах. Правда, позже Екатерина II в одном из писем Вольтеру вспомнит такой исторический анекдот: «Петр Великий, взяв Азов, хотел устроить порт на море и выбрал Таганрог. Порт был выстроен. Затем он колебался, построить ли Петербург на Балтийском море, или сделать город из Таганрога. Наконец, обстоятельства заставили его выбрать Балтийское море. Мы не выиграли относительно климата: там (в Таганроге – А.К.) почти нет зимы, между тем как наша слишком длинная» (Екатерина II. Избранные письма, с.766). Так история чуть было не пошла по совершенно другому пути.
В условиях всеобщего подъема полковник Шидловский не мог не воодушевиться на трудовые подвиги при строительстве Бахмутской крепости. Их, эти две крепости – Петропавловскую и Бахмутскую, многое роднило: они были ровесниками, обе были деревянными, обе располагались на окраинах государства, на небольших речках, обе были необходимы государству – одна как окно в Европу, другая как новая перспективная солеварня и новая военная база в Приазовье. Но судьбы у этих крепостей оказались разными…
22 сентября в Москве по челобитной Андрею Скотченко выдали необходимую грамоту. Ни в челобитной, ни в грамоте о Бахмуте не вспоминалось. И в Москве, и в Изюме, по всей видимости, посчитали, что для подтверждения прав изюмцев на Бахмут достаточно указа от 31 апреля. Дальнейшие события показали, что успокаиваться по этому поводу рановато.
Получив подтверждение своих прав на Красную и Жеребец, казаки Изюмского полка начали активно этими правами пользоваться. Ревностно следили и за выполнение апрельского указа, особенно в той его части, где говорилось о том, чтобы «впредь в то место /…/ донских казаков и никаких пришлых людей не принимать». И в Москву полетели челобитные, теперь уже от дончаков. С грамотой от 31 апреля они, вероятно, ознакомлены не были, т.к. жаловались на то, что Шидловский не разрешает им селиться в Бахмуте, а «их городок с жильцами разорил до основания» и «соляными их заводами завладел». Раздражала их и активность слобожан. Они-де «самовольством своим» на Жеребце и на Красной «мельницы и пасеки, и луга, и сенные покосы отбивают, и рубежи отводят в самых ближних местах к городкам их казацким (донским – А.К.)» (Грамота, л.л.221об.-222). Вновь обосновывая свои права на Бахмут, донские казаки выдвинули новую версию. Теперь они указывали на то, что «речка Бахмут из давних лет в рыбных и звериных ловлях и во всяких добычах – владение было их, казацкое. И во время приходов неприятельских людей для оберега украинных городов они живали на той речке Бахмуте» (Грамота, л.222). Последняя фраза весьма интересна. Возникает вопрос – чем же все-таки был в свое время Бахмут для донских казаков во время «приходов неприятельских людей» (если вообще чем-то был)? Было ли здесь какое-нибудь временное укрепление, в котором они «живали» во время опасности? Или же они здесь все-таки «учали селиться»?
В перерывах между отправкой в Москву челобитных донские казаки совершали набеги на Бахмут и поселения слободских казаков, возникавшим по спорным рекам. Обстановка в очередной раз накалялась.
1704 год
Шел четвертый год войны со Швецией, войны вялотекущей, но дорогостоящей. Средств для ее ведения катастрофически не хватало. Дело дошло до того, что для восстановления полностью загубленной под Нарвой артиллерии Петр приказал конфисковать у церквей и монастырей каждый четвертый из имевшихся в наличие колокол. Уже в мае 1701 года вес свезенных в Москву колоколов составил 90 тысяч пудов или 1 440 тонн (Павленко, 1990, с.148). Союзников для войны со шведами в Европе можно было найти, только пообещав им денежные субсидии. И – находили, и – обещали, не зная, чем обещанное выплачивать. В этих условиях Петр судорожно «изыскивал внутренние резервы» для поправления финансов государства. Целые отрасли то отдавались на откуп, то вновь объявлялись государственной монополией. Деньги пытались извлечь из любого предприятия, приносящего доход. В поле зрения царя неожиданно попали далекие бахмутские солеварни, еще несколько лет назад совершенно неизвестные в Москве, а теперь ставшие причиной скандала между казаками. Почему казаки, хоть слободские, хоть донские, пользуются этим даром природы, не делясь доходами с государством? С этой мыслью и, чтобы оценить экономические возможности солеварен, 5 февраля Петр приказал полковнику Шидловскому «у всяких чинов людей соляные промыслы описать и тем соляным промыслам перепись учинить, и тех людей, чьи те соляные промыслы, заруками прислать в Семеновскую приказную палату» (Грамота, л.л.219об.-220). Москва начала готовиться принять Бахмут под свое крыло.
Через неделю, 13 февраля, скорее всего, после получения очередной особенно жалобной челобитной донских казаков, Шидловскому направили новое послание, в котором скрупулезно перечислялись все обвинения, выдвинутые дончаками против Изюмского полковника. Создается впечатление, что Петр странным образом забыл свои указы и от 31 апреля 1703 года, по которому донских казаков на Бахмут «пущать не велено», и от 22 сентября того же года, согласно которому «велено той землей владеть Изюмского полку старшине и казакам». В Изюме первое впечатление от царского послания складывалось такое: царь Петр разгневался на слобожан за усердие в освоении новых дач. Но появившийся вскоре указ о передаче бахмутских солепромыслов в казну (Указ о передаче, л.л. 1-2) все расставил на свои места и прояснил истинную причину царского недовольства.
5 марта от царя в Белгород князю Кольцову-Мосальскому была послана еще одна грамота. В ней уже в третий раз велелось послать на Бахмут «кого пригоже» и «против донских казаков челобитья сыскать тамошними жителями, сторонними людьми, с кем пристойно, правду» (Грамота, л.222). Вопросы очередного «сыска» или очередного «поиска правды» были сформулированы предельно просто: 1. «Теми речками Бахмутом и Красной, и Жеребцом, и по тем речкам всякими угодьями кто прежде владел – Изюмского полку черкасы или донские казаки? Или за приходом неприятельских людей те места были впусте? 2. «Ныне в тех местах сколько, где и в каких урочищах поселения русских людей или черкас, или донских казаков?» 3. «Сколько где, каких угодий и лесов, и земель, и сенных покосов, и рыбных ловлей? То все писать именно и учинить чертеж» (Грамота, л.л.222-222об.). Как видим спор между казаками за Жеребец и Красную продолжался, а теперь к этим рекам добавилась и речка Бахмут, причем сразу возглавив список.
Подьячий и поручик в «сыщика» уже были. Теперь на Бахмут с ответственным заданием, по сложности стоящим задачи, достойной экспедиции, поехал капитан – Григорий Скурихин. К поручению он отнесся серьезно и с заданием справился. Достаточно сказать, что капитан побеседовал (и, скорее всего, не один раз) со 155 казаками. Выборка и для современного социологического опроса вполне удовлетворительная. А для того времени, да еще и в малозаселенным крае – и подавно. К тому же, чтобы пообщаться со своими респондентами, Скурихину пришлось побывать в шести городках.
25 июня он прибыл в Чугуев и начал опрос «тамошних жителей, сторонних людей». Такие скоро нашлись и сообщили, что «наперед сего в давние годы» речками Бахмутом, Красной и Жеребцом со всеми угодьями владели все сообща – и «донские казаки, и из разных городов приезжие люди, и живали наездом для рыбной и звериной ловли, и для зимнего времени строили курени и землянки» (Грамота, л.222об.). Городков донских казаков на тех речках раньше не было. Что же касается того, кто первый обосновался в спорных местах на постоянное жительство – донцы или изюмцы, чугуевцы честно ответили, что не знают. Не ведали они и того, кто первый построил городок на Бахмуте. Единственное, что они могли сказать наверняка, это то, что Маяцкий и Соляной городок (Тор, ныне - Славянск), принадлежащие Изюмскому полку, построены раньше, чем Сухаревский, и жители Маяцкого и Соляного владели правым берегом Донца до устья Бахмута (Грамота, л.223).
Валуйчане слово в слово с небольшими уточнениями, не менявшими, впрочем, сути дела, подтвердили все, что рассказали капитану Скурихину чугуевцы. Более обстоятельно отвечали цареборисовцы и маячане. Это и неудивительно. Они были старожилами в этих краях, а маячане, кроме того, к спорной территории жили ближе всего. 63 жителя Цареборисова, как черкасы, так и живущие там русские, сказали, что прежде, чем был построен их городок, а также Тор и Изюм, «Речки Бахмут, Красная и Жеребец за приходом неприятельских людей были впусте», но «во владении находились Белгородского разряда городов». Цареборисовцы указали капитану на одну немаловажную деталь: когда донские казаки «миривались с азовскими жителями – турками и татарами», то «миривались вверх по реке Донцу по речку Айдар», т.е. после заключения очередного перемирия с донцами, татары не трогали их территорию, а совершали набеги на те притоки Донца, которые находились выше Айдара. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что это и были как раз Бахмут, Красная и Жеребец. Следовательно, ни донцы, ни татары с турками не считали эти речки собственностью донских казаков. То же самое относилось к селам Красное на одноименной речке и Ямполь на Жеребце – они были слободскими. Что же касается донских поселений в том месте и, в частности, юрта, недавно обосновавшегося на речке Красной у Кабаньего брода, то, по словам цареборисовцев, он незаконно занял пасечное место Изюмского полка казака Федора Куриленко. Про жителей этого юрта цареборисовцы сообщили капитану и такой важный факт: жители Кабаньего, оказывается, «принимают беглых людей, которые бегут Белгородского разряда из городов от службы и от рублевых денег», т.е. от податей (Грамота, л.л.223об.-224).
В Маяцком городке Скурихин опросил 40 человек. Их суммарный ответ отличается обстоятельностью и уточняет некоторые темные моменты в истории заселения края. Во-первых, маячане сообщили, что «до измены Ивашки Брюховецкого и Степана Разина» (т.е. до 1668-1671 годов) слобожане, учитывая близость степи, владели различными угодьями на этой территории тайно «от неприятельских людей». Единственным официальным землевладельцем («по даче»), чьи угодья протянулись вниз по левобережью Северского Донца до устья Жеребца, был Святогорский монастырь. Но монахи владели этой землей только до появления Маяцкого городка и Тора, после чего часть монастырских земель была размежевана между этими городками («и те межевые книги и ныне в маяцкой приказной избе»). Маячане уточнили и то, почему эта территория считается землей «Белгородского разряда городов». Здесь до Сокольских гор, расположенных ниже устья Красной, пролегли маршруты станиц – разведывательных отрядов, высылаемых в степь из порубежных городов, а руководили этими станицами из Белгорода. Оттуда и пошла традиция. Донские же казаки Сухаревского юрта начали владеть берегами Донца вверх до устья Жеребца «после измены Брюховецкого и Разина». Что касается речки Жеребец, то там, «выше лесов, исстари в двух местах соль вваривали местные жители Иван Клушин и Емельян Сазонов, и в тех урочищах и ныне солеварские ямы есть знатные». Объяснили маячане капитану и то, почему Бахмут нельзя считать принадлежностью Дона: еще издавна «донские казаки по Дону и Донцу владеют по своей казацкой обыкности всякими угодьями покамест от реки их казачьей пищали голос слышен». Естественно от Донца до городка Бахмута «голос пищали» слышен не был. Значит, даже поэтому Бахмут к донским казакам никакого отношения не имел (Грамота, л.л.224об.-225).
Конечно, интересно было капитану послушать, а в Москве прочитать и мнение самих бахмутчан о том, кому принадлежала и принадлежать должна из земля. В Бахмуте Скурихин опросил 13 человек. «Атаман с товарищи» подтвердил сообщение цареборисовцев – донские казаки, действительно, владели Северским Донцом только до Айдара, речки же Жеребец, Бахмут и Красная были «за приходом воинских людей впусте». Среди опрошенных оказались Иван Клушин и Тимофей Сазонов. Они рассказали капитану любопытную, двадцатилетней давности историю, подтверждающую права слобожан на речку Жеребец. Еще в 1681 году «по указу великих государей», по отписке из Курска воеводы П.И.Хованского, а также по наказной памяти генерала Г.И.Касогова Иван Клушин и отец Тимофея Сазонова, Емельян, жившие в то время еще в Соленом (Торе). «на речке Жеребце жили куренями и соль варили». Претензий со стороны донских казаков в то время к солеварам никаких не было, да и быть не могло, поскольку они, эти казаки, были еще очень далеко. Наказную память, выданную в свое время Касоговым, Клушин хранил и представил в распоряжение капитана с нее «зарукою список», т.е. заверенную копию (Грамота, л.л.225-225об.). О Бахмуте его жители выразились вполне определенно: «Напрежде сего речками Бахмутом и Красной, и Жеребцом владели цареборисовские и маяцкие, и иных городов разных чинов люди, а донские казаки теми речками не владели, а потому по этим рекам они с турками и татарами не миривались» (Там же). Интересно, что и некоторое время спустя, в середине 20-х годов XVIII века бахмутчане так же уверенно будут считать себя потомками слобожан, но не донских казаков. В 1725 году канцелярист Бахмутской соляной конторы Василий Вергилев в своем ответе на анкету Герольдмейстерской конторы сообщит, что «город Бахмут зачался от такова случая, что торский казак Бирюков на речке Бахмуте произыскал соленые воды, и для осторожности построена была крепостца острогом от командира князя Вадбольского (Вергилев, л.108). Датировка «произыскания» соляных источников, которую приводит Вергилев («тому лет с тридцать»), т.е. как раз середина 90-х годов XVII века, также как будто подтверждает то, что первыми открыли бахмутские источники изюмские казаки. Как бы там ни было эта дата и приоритет Бирюкова в 20-е годы XVIII века становятся общепризнанными и даже попадают в экономико-географическую энциклопедию того времени (Кириллов, с.201).
Но вернемся в Бахмут к капитану Скурихину. Помимо описания крепости («городка»), он не обошел вниманием и местные достопримечательности. «Подле того городка, - писал Скурихин, - вверх по речке Бахмуту с правой стороны на посаде построена часовня. Близ часовни построены полковые Изюмского полку для таможенного сбора таможенная изба и ратуша. Да около той таможни и ратуши в разных местах построены для торгового промыслу Изюмского полку казаков и торских, и маяцких жителей, всяких чинов людей пятнадцать амбаров, девять кузниц. Близ городка по речке Бахмуту построена торговая баня и отдана на оброк. В том же городке построились и живут Изюмского полку казаки 54 человека, всяких чинов русских людей 19 человек. Да на речке Бахмуте устроены у солеваренных колодезей Изюмского полку казаков из разных городов 140 сковород деревянных, да разных городов всяких чинов людей 13 сковород» (Грамота, л.227об.). Интересно, что в Бахмуте самого начала его существования имелась «торговая» (общественная) баня. К тому времени такие бани уже широко вошли в городской быт по всей России. Бахмутская баня, как и бани в других городах, решала не только проблемы личной гигиены жителей городка, но и многочисленных гостей города, приезжих купцов, солеваров, одновременно, как было заведено повсеместно, она выполняла и функции постоялого двора. За определенную плату в ней можно было не только помыться, но и поесть, переночевать (Рабинович, с. 276). Обращают на себя внимание и темпы освоения бахмутских соляных источников. В прошлом 1703 году поручик Языков насчитал здесь 29 солеварен, теперь же, спустя год их количество возросло в шесть раз.
Ответил Скурихин, правда, очень кратко и на третий вопрос сыска, в котором требовалось осветить природу окрестностей Бахмута. «По речке Бахмуту, - докладывал капитан, - лесов и рыбных ловлей и распашной земли нет, а сенных покосов малое число. Только в верховьях той речки Бахмута и по вершинам есть малые байраки» (Грамота, л.227). Разумеется, не сенокосы и рыбалка привлекали сюда казаков, а соль. С самого начала своего существования Бахмут становится крупным промысловым центром на крайнем юге России. Именно утраченные с потерей солеварен экономические перспективы вынуждали донских казаков снова и снова пытаться вернуть утраченное.
Вот и во время этого сыска, отвечая на вопросы капитана Скурихина, донские казаки (26 человек из разных городков), не утруждая себя доказательствами, продолжали настаивать на своем: этими землями они владели издавна и по своим «казацким обыкностям – без крепости», т.е. без документа подтверждающего право на владение. Про одну «казацкую обыкность» (земля считается казацкой, пока с Донца слышен «голос» пищали) капитана уже проинформировали. Теперь ему предстояло узнать еще одну «обыкность», обычай под названием «казачий присуд». Его суть заключалась в том, что согласно одной из казачьих легенд, бог присудил казакам право владеть «старым полем» (бассейном Дона) - «с верху до низу» и «с низу до веху» (Казачий словарь, II., с.40). Поэтому и Бахмутом, и Красной, и Жеребцом они, якобы, изначально, по божьему благословению «владели де с верхов и до устья». Донские казаки продолжали утверждать, что до появления Цареборисова, Маяцкого и Соленого они владели Донцом «по Посольский перевоз», а потом – «по урочище по Репину яму» на Жеребце (район села Ямполь). И дальше в том же духе…
Но их дело было уже проигранным. К визиту Скурихина слободские казаки подготовились основательно. Помимо уже упомянутого «зарукою списка» с наказной памяти генерала Касогова, который подтверждал права слобожан (живших теперь в Бахмуте) на речку Жеребец, казаки Изюмского полка предъявили капитану и другие документы, подтверждающие их права. Атаман Ямполя Павел Рубан представил в распоряжение капитана копию с отписки Я.Ф.Долгорукого, данную в 1702 году на право владения угодьями по правому берегу Жеребца и в верховьях Красной, а также «слободами и дворами строиться» (Грамота, л.227). Маяцкий сотник Калин Двойник подал Скурихину выписку из межевой книги, которая подтверждала тот факт, что еще в 1678 году, когда донских казаков еще и на горизонте видно не было, земли по Жеребцу с разрешения Белгородского воеводы Г.Г.Ромадановского размежевали между жителями Маяцкого и Соленого, т.е. Тора (Грамота, л.229-230об.). Торский сотник Федор Черноморец, «разломавший» в 1703 году построенный сухаревскими казаками городок на Бахмуте, вместе с цареборисовским сотником Семеном Осиповым подали капитану челобитную против «неправого челобитья донских казаков», т.е. встречный иск. В этой челобитной утверждалось, что, во-первых, по указу царя «новозаведенный Тор», т.е. Бахмутский городок (по-видимому, поселение на Бахмуте еще не имело собственного имени и первоначально называлось именно так) «велено ведать Изюмскому полку», во-вторых, построенный изюмцами городок в отличие от того, что раньше построили донцы, имеет государственное значение. Это значение заключается в том, что теперь здесь «собирается мостовой проезд» и «рублем пошлина». И, в-третьих – «во время нынешнего сыску на те угодья (Бахмут, Жеребец, Красную – А.К.) у старшин обыскались старые крепости и прежде бывших бояр и воевод указы, и давнего их владения явились признаки многие» (Грамота, л.231об.).
Донские же казаки никаких документов, подтверждающих их права на спорные территории, предъявить не смогли, да и не могли, поскольку их не существовало, а рассказами про «обыкности» капитан Скурихин уже был сыт. Помимо всего прочего, Федор Черноморец и другие слободские сотники обвинили донцев в том, что уже во время сыска капитана Скурихина «они, донские казаки, взяв с собой с Валуек и из Чугуева свойственников и друзей своих, и сбираючи свои казацкие круги, оружием о их угодьях сказки брали» (Там же). Другими словами, по маршруту Скурихина впереди него шел отряд донских казаков, говоря современным языком – то ли группа поддержки, то ли доверенные лица, то ли рэкетиры, то ли рейдеры и угрозами заставляли жителей городков давать нужные донским казакам показания. Угрозы, как видно из результатов сыска, не подействовали, однако обвинение, выдвинутое слободской старшиной, было довольно серьезным, и Скурихин доложил об этом в Москву. Сообщил он и о том, что донские казаки не разрешили ему провести перепись «беглых русских людей», поселенных донцами у Кабаньего брода на речке Красной. (Грамота, л.229). Но и без этой переписи сложившаяся в регионе ситуация была понятной.
Суммируя показания всех 155 опрошенных, можно было сделать единственный правильный вывод. Издавна земли вокруг спорных рек находились в ведении Белгородского разряда, занимавшегося здесь организацией сторожевой и станичной, а потом только станичной службы. Воинские разъезды сторожевиков и станичников, не создавая каких-либо опорных пунктов (пикетов, временных лагерей, застав, а тем более – крепостей), находились в постоянном движении по строго обусловленным маршрутам, которые в зависимости от ситуации в степи могли с ведома белгородского начальства меняться. С середины XVI века отряды сторожевиков контролировали в этом регионе левый берег Донца, а станицы доходили до верховий Кальмиуса и Миуса. В XVII веке сторожевую службу ликвидировали и уже только на станичников возложили обязанность следить в степи за действиями татар. Одна из таких станиц и доходила до Сокольих гор. Этот участок Среднего Подонцовья, в том числе и долина Бахмута, продолжал оставаться в ведении Белгородского приказа. С середины XVII века охрана южных рубежей по Донцу постепенно переходит к слободским казакам, которые, оставаясь в ведении белгородского воеводы, строят здесь крепости, основывают городки и получают «дачи» - хозяйственные угодья. Под дачи попадают не только пустующие земли, но и часть земельных владений Святогорского монастыря. Правый берег Донца, за редким исключением (Изюм, Маяки, Тор) слобожане заселять не спешили из-за опасности «прихода неприятельских людей», но использовали эту территорию под сенокосные, пасечные и другие угодья. Опять же – по даче. А на берегах более безопасного Жеребца слободские казаки селились охотно и даже варили соль. По-видимому, в то время ни у кого не вызывало сомнения, что права Белгородского приказа на эту территорию автоматически перешли к слобожанам, и претензий со стороны донских казаков по этому поводу не было. Донцы в то время находились еще далеко – их юрты только-только дошли до устья Айдара и надолго там задержались. Эта граница донских владений признавалась даже турками и татарами. Земли, лежавиие выше Айдара, в том числе и возникшие здесь хуторки слобожан, во время перемирий между Черкасском и Азовом «неприятельские люди» могли безнаказанно грабить. Донцы в это время соблюдали нейтралитет. Лишь в 1671 году донская колонизация достигла устья Жеребца и была остановлена слобожанами.
В середине 90-х годов XVII века торянин Емельян Бирюков открыл на Бахмуте соляные источники. Но осваивать их торские жители не смогли – помешали татарские набеги и прочие несчастья. Эти же несчастья через некоторое время заставили торян перебраться на Бахмут, но там уже были жители Сухаревского городка, основанного незадолго до этого ниже устья Бахмута. Бахмутские берега издавна, еще со времен станичной службы входили в ведение Белгородского приказа, а потом отошли сначала к Харьковскому, а затем к Изюмскому полку. Об этом донские казаки могли и не знать, но слобожане помнили и предъявили капитану Скурихину массу документов, подтверждающих их права. Донские казаки попытались угрозами склонить местное население к даче показаний в пользу Дона, но это им не удалось. Такие выводы можно было сделать из результатов сыска капитана Скурихина. Честно выполнив поручение, капитан отбыл для отчета в Белгород. Сразу же после его отъезда донские казаки начали чинить разборки, и в Москву полетели жалобы. Теперь уже от слобожан. «Донские казаки, - писалось в одной из челобитных, - после того сыска (Скурихина – А.К.) Сухаревской, Красненской и Боровской, и Трехизбянской станиц без великого государя указу с поселений Изюмского полка казаков выгоняют и чинят им всякие обиды: и бьют, и грабят, и сено косить не дают, и похваляются смертным убийством и разорением» (Грамота, л.232). Сотники Изюмского полка просили царя выдать еще одну грамоту, грамоту окончательную, такую грамоту, которая раз и навсегда закрепила бы их права на спорные реки («велеть против прежних государевых указов и крепостей теми угодьями владеть по-прежнему»). В противном случае, писали сотники, «их люди не похотя видеть разорения и подлых человек, к ним в полк пойти не похотят, а будут жить под владетельством их, донских казаков, и тех сел Изюмского полку казаков до остатку разорят и разграбят» (Там же).
Но Петру, как всегда было некогда. Когда в июле Скурихин отчитывался о поездке, царь присутствовал при взятии Дерпта, а 9 августа русские наконец-то взяли Нарву. И только после этого бахмутским делам уделили внимание на самом высоком уровне. В октябре на Бахмуте получили обширную грамоту. Ту самую, от 14 октября, из которой, благодаря ее обширности, и можно почерпнуть сведения о возникновении Бахмута. В Москве и Изюме надеялись, что это «окончательная» грамота, которая положит конец противостоянию на Бахмуте. Грамота закрепляла берега Бахмута (полностью), Красной (с верховий до Кабаньего брода) и правый берег Жеребца за Изюмским полком. Грамота подтвердила и факт отписки бахмутских солеварен «на великого государя», и то, что ведать ими поручено полковнику Шидловскому. Несмотря на то, что в грамоте во многом предлагался компромиссный вариант решения проблемы, положение на Среднем Донце не нормализовалось, как не наступило и мира на Бахмуте.
1705 год
Год начался с того, что 1 января очередным указом подтверждался факт передачи соли в казну. Это, конечно не означало, что Москва начала проявлять повышенный интерес только к соли и конкретно – к соли Бахмутской. Такова была общая тенденция экономической политики правительства в той конкретной ситуации, сложившейся во время войны со Швецией. И соль была лишь одним из товаров, которые по всей стране в 1704-1705 годах объявлялись казенными (Козлова, Тарловская, с.227). На учет ставились абсолютно все промыслы и поголовно все торговые люди. Но повышенный интерес к соли как к продукту первой необходимости, как говорится, имел место быть. Соль была именно тем продуктом, на который в случае крайних (и не крайних) финансовых затруднений правительство поднимало цену в первую очередь. Существует исторический анекдот о конфликте между Петром и сенатором князем Яковом Долгоруким, разорвавшим царский указ об очередном таком эксперименте – введении особого налога на соль. Князь, не боявшийся говорить царю правду, в тот раз смог убедить его не вводить налог, дабы не вызывать в стране ненужный ропот. А в качестве компенсации предложил собственную материальную помощь казне (Львова, с.403).
Что касается солеварен бахмутских, то они были далеко не единственными в России. К началу XVIII века в стране уже давно и хорошо знали соль пермскую, соликамскую, старорусскую, балаховскую, солигалицкую, тотемскую, серговскую, надеинскую, сольвычегодскую, холмогорскую и целый ряд других. На этих промыслах соль, как и в Бахмуте, вываривали из воды соляных источников. Более доступной была соль самосадочная, ее собирали на берегах морских лиманов. Основные места ее добычи сосредотачивались на Черном и Азовском морях и контролировалась крымскими татарами. Самосадочную соль добывали и в Астрахани. Высоким качеством славилась и илецкая соль, которую к тому же было очень просто добывать – ее просто ломали брусьями весом от 30 до 40 пудов и развозили для продажи (Козлова, Кошман, Тарловская, с.с.172-173). Таким образом, на бахмутской соли свет клином не сошелся. Здешние источники были лишь небольшим месторождением в длинном ряду аналогичных и – не худших. А вот для Дона из-за своего географического положения, они представляли куда больший интерес. Но, пытаясь решать финансовые проблемы, связанные с переустройством армии, созданием флота, другими военными расходами, в Москве не могли обойти вниманием и солеварни бахмутские. Как новый источник прибыли.
Еще в большей степени московских стратегов Бахмут привлекал своим положением. Оторванный и от Слобожанщины, и от Дона, он одиноко стоял в открытой степи, знаменуя начало ее колонизации, колонизации государственной, и в перспективе мог стать прекрасным связующим звеном между обжитым Левобережьем Донца и медленно, но уверенно обживаемым северным побережьем Азовского моря. Так что в свое время сухаревские казаки неожиданно для себя нисколько не ошиблись в стратегической оценке Бахмута. Но тогда Бахмут не входил в правительственные планы освоения Приазовья, да и его появление для всех оказалось полной неожиданностью. Но времена менялись. К тому же и петровский указ от 21 июля 1700 года о строительстве и охране новых дорог донскими казаками, как и следовало ожидать, выполнен не был. Официально продолжали считать, что Бахмутский городок, построенный некогда сухаревскими казаками и «разломанный» изюмцами, к выполнению указа о переселении никакого отношения не имел, т.е. был построен «не по указу». Что самое неприятное, строительство подобных городков «не по указу» в разных местах Верховий Дона продолжалось. Помимо всего прочего, эти городки становились прибежищем для всех тех, кто в документах того времени назывался «гулящими людьми». Вспомним, в прошлом году донцы не позволили капитану Скурихину переписать таких «гулящих людей», поселившихся на Красной у Кабаньего брода. Какое-то время правительство еще лелеяло надежду привлечь этот контингент на службу. В Бахмуте это вроде получилось, да и поселение беглых у Кабаньего брода тогда не тронули, оставив его за донскими казаками. Бахмут, сразу же попавший в поле зрения правительства, был исключением из правил, диктуемых местными условиями. В основном же, правительство слабо контролировало процесс заселения края, хотя и пыталось на него влиять. 14 мая на Дону получили очередную царскую грамоту, в которой в очередной раз казакам запрещалось селиться севернее Донца и требовалось «из тех городков, которые поселены не по указу и не на шляхах, свесть их жителей и поселить за Северским Донцом по шляху в пристойных местах» (Пирко, 1988, с.22).
Бахмут, построенный изюмцами, эта грамота никоим образом не касалась: он принадлежал не донским казакам, а изюмским. Да и находился он на правом берегу Донца. Но Сухаревский городок, который донские казаки продолжали считать своеобразной метрополией Бахмута, находился на левом берегу и поселившиеся там новопришлые под указ попадали. «Увещевательные» указы чередовались с карательными экспедициями в район верховых городков. Петр несколько смягчил требования – он уже отказался от идеи переселить на новые дороги всех новопришлых поголовно, настаивал лишь на отправке туда каждого десятого, но остальных ожидало выдворение в Россию по месту прежнего жительства. Разборками новопришлых и их выселением занимались различные чиновники. Например, посланные Петром еще в 1703 году в верховья Дона стольники Пушкин и Кологривов (Гордеев, 3, с.64; Пирко, 1988, с.105)). Приведем большую цитату из работы известного историка Донского казачества В.Д.Сухорукова «Происшествия, споспешествовавшие Булавинскому возмущению» (За отсутствием книги цитируется по: Сухоруков http://www.philol.msu.ru/~lex/td/?pid=0121842). В.Д.Сухоруков пояснял, что стольников послали «для приведения в гласность казачьих городков, поселенных по рекам Хопру, Медведице, Бузулуку, Донцу и Дону до Паншинской станицы, и для высылки из оных на прежние места всех тех людей, кои зашли туда после 1695 года. Этим же чиновникам велено было обязать подписками атаманов и казаков означенных городков, дабы они не принимали впредь беглых людей под смертною казнию». (Сухоруков). Такую же задачу ставили и перед всеми представителями власти, которых судьба заносила в леса Верхнего Подонья. Очень обиделись донцы «насильственными поступками чиновников, присланных из Адмиралтейского приказа на Дон /…/ для описи корабельного леса, которые самопроизвольно высылали казаков из городков в Россию без всякого различия, причиняя им обиды; не менее того огорчителен был для Войска Донского поступок майора Шанкеева, присланного из означенного приказа на речку Бугучар для розыскания и высылки людей, подведомственных Адмиральтейскому приказу, который, не уведомив Войско Донское, приступил к уничтожению Бугучарского казачьего городка и к высылке всех жителей оного в Россию» (Там же).
У сухаревцев не было ни малейшего желания встречаться ни со стольниками, ни с кем бы то ни было. Бахмут от их городка находился в каких-то 35 верстах на правом берегу Донца. Поэтому для сухаревцев, решивших выполнить царский указ и переселиться «за Донец», вопроса, куда переселяться, не существовало. Более «пристойного места» для переселения искать было бы глупо. Как происходило переселение, неизвестно, но то, что оно произошло, и то, что донские казаки взяли реванш – это несомненно. Нарастанию напряженности в регионе в немалой степени способствовала и соляная политика правительства, подготовившая в самом Бахмуте почву для успешного возвращения сухаревцев, и ряд других причин.
В этом году всю имевшуюся в наличие в Бахмуте соль описали и передали в казну. Продавать ее имели право только установленные правительством приставы, частная продажа и перепродажа запрещались. В Бахмуте резко возросло число недовольных. По другому и быть не могло – казаки, долго боровшиеся за право добывать бахмутскую соль и, наконец-то, начавшие ее добывать, пользовались своими завоеваниями очень недолго. Прошло каких-нибудь полтора-два года, и из хозяев солепромыслов они превратились в наемных государственных работников и покупателей соли. Это было и непонятно, и обидно. Государственные интересы – понятие очень абстрактное и в сознание казаков укладывалось с трудом. А то, что московский царь и себя считал наемным работником и честно отрабатывал жалование, которое в этом году составило 406 рублей (40 – «капитанских» и 366 – за работу на воронежских верфях) – вообще ни в какие ворота не лезло. На Слобожанщине произошли и еще кое-какие события, оказавшие непосредственное влияние на ситуацию в Бахмуте. Умер Харьковский полковник Ф.Донец, и, поскольку после него остался малолетний сын, который не мог возглавить полк (а семейственность стала уже традицией), харьковчане, чтобы не прервать «династию», подали в Москву прошение – поставить им полковником Ф.В.Шидловского, зятя Ф.Донца. Прошение удовлетворили, и Шидловский, оставаясь полковником Изюмским, принял и Харьковский полк (Багалей, с.?6). Какое-то время наказным полковником в Изюме был некто Шуст, и, вероятно, на этот период Бахмут выпал из поля зрения как Шидловского, так и Шуста. Контроль над ситуацией в регионе начала терять и старшина Войска Донского. Осенью от самого войска на Дону осталось не больше трети личного состава. Основная часть принимала участие в польской кампании. Анархия на Дону усилилась. Скорее всего, в это время и произошло возвращение сухаревцев на Бахмут.
Во главе «реваншистов» стоял Кондратий Булавин. Как писал Сухоруков, «Булавин, огорченный или наложением пошлины на вывариваемую казаками соль, или обидами, которые претерпевали они от изюмцев, собрал в октябре месяце 1705 года значительную партию казаков, напал на жителей, занимающихся вывариванием близ речки Бахмута соли, разорил все строения и заводы, побрал всю готовую соль, казенную и частным людям принадлежащую, а также деньги и прочее имущество. Наказной полковник Изюмского полка Шуст в отмщение за таковые разорения вооружил в декабре месяце того ж года подчиненных ему казаков и обложил Бахмутский городок; но, узнав, что Булавин известил о своем положении окрестные казачьи городки, немедленно снял осаду и распустил свои войска. Булавин, со своей стороны, этот поступок наказного полковника Шуста не оставил без отмщения: он в то же время перешел с казаками речку Бахмут и разорил до основания все солеварные заводы, несколько человек убил до смерти, побрал всю казенную соль и продал там же на месте; мщение его простиралось даже и на домашних животных, коих он приказал без всякой надобности убивать. Уничтожив таким образом все бывшие на том месте заведения и разогнав тамошних жителей, Булавин завладел всеми соляными источниками и начал с казаками вываривать соль, не допуская никого из иногородних участвовать в этом промысле» (Сухоруков). Ну ладно, безвинно убиенные домашние животные – это эмоции, состояние аффекта, но зачем нужно было крушить «все строения и заводы», и на каком оборудовании он «начал с казаками вываривать соль» - этого Сухоруков не объясняет.
Как бы там ни было, в октябре бахмутские солеварни оказались захваченными донскими казаками. Эта дерзкая акция явилась для всех полной неожиданностью. Правительство оказалось в крайне затруднительном положении. С одной стороны, Москва, казалась бы должна защищать законные права изюмцев на Бахмут, с другой стороны, донские казаки начали играть не последнюю роль на польских полях сражений, а оставшиеся на Дону казаки два месяца назад, в августе, не поддержали Астраханский бунт, хотя в Москве со страхом ожидали именно то, что Дон присоединится к бунтовщикам. Больше того, донские казаки арестовали астраханских парламентариев, прибывших к ним за помощью, и доставили их в столицу, всячески проявляя свою лояльность Москве, а затем даже приняли участие в походе на Астрахань и сыграли чуть ли не главную роль в подавлении бунта. Не желая обострять отношения с Доном, правительство заняло выжидательную позицию. Поэтому очередная зимовая станица, прибывшая в Москву 1 декабря, была обласкана и задарена царем. Девятьсот казаков, принимавших участие в подавлении бунта, получили каждый по 2 рубля, а премия вместе с ежегодным жалованием дончакам составила очень солидную сумму в 27 тысяч 368 рублей. И это помимо 230 пудов пороха, 115 пудов свинца, 6,5 четвертей хлеба и 500 ведер вина, выделенных для нужд Дона (Гордеев, III, с.40). В Москве о Бахмуте на время как бы забыли. Да и царское внимание вновь было приковано к событиям, а точнее – к неудачам на шведской войне. Еще 15 июля армия Шереметьева потерпела поражение при Гемауерторфе, причем сам командующий получил ранение, а затем русскую армию начала преследовать серия более мелких неудач. Все это, мягко говоря, не радовало.
1706 год
Год начался с нового конфликта. Ситуация обострилась еще больше, «когда изюмский полковник Шидловский принял в свое ведение по указу царскому селитренные заводы, принадлежавшие прежде полковнику Ахтырского полка Перекрестову – из сих заводов некоторые находились на войсковых землях, на них истребляли заповедные леса и причиняли различные утеснения казакам в поземельных довольствиях» (Сухоруков). Теперь уже обиду на царя затаила и донская старшина.
Но и в этих условиях наказной изюмский полковник Шуст не терял веру в торжество справедливости и попытался вернуть Бахмут в состав Изюмского полка другим способом, способом старым и проверенным – он отправил на донских казаков жалобу. Отправил сразу в Адмиралтейский приказ, минуя белгородского воеводу. И не ошибся. Правительство, наконец, решило отреагировать на бахмутские события, но действовать вознамерилось тоже старым, проверенным способом, по уже наработанному сценарию. В Бахмут опять отправили «сыщика», на этот раз воронежского дьяка Алексея Горчакова. Он должен был (в который уже раз) описать спорные земли. Но в задание Горчакова внесли и новые пункты, навеянные духом времени – он должен был уже окончательно описать бахмутские солеварни, а также выяснить убытки, нанесенные донскими казаками Изюмскому полку, а теперь, стало быть, и казне. В Москве учли сложность обстановки, и новому эмиссару придали воинский эскорт под командой капитана Трунева.
Со времени посещения Бахмута капитаном Скурихиным прошло почти два года, люди на солепромыслах были уже не те. За это время Бахмут успел стать чуть ли не основным местом в Подонье, где скапливались не только новопришлые, подпавшие под указы о переселении, но и просто беглый люд из Московского государства. Люд был настолько разношерстный, что по сравнению с ним новопришлые выглядели настоящими коренными дончаками. Таких в Понизовье избегали пускать к себе «на Низ» и сами донские казаки. Первое, что сделали новые бахмутчане, когда Горчаков добрался до городка – арестовали его самого и сопровождавшую его воинскую команду. Вот как эту ситуацию описывал В.Д. Сухоруков: «Дьяк Горчаков с солдатами прибыл к Бахмутскому городку 4 июня 1706 года, имея с собою 30, а по показанию донских казаков 400 человек изюмских, торских и маяцких жителей для указывания спорных соляных заводов. Булавин, извещенный о прибытии дьяка к городу, вышел против него с многочисленною партиею казаков в полном вооружении и спрашивал его, «для чего он в таком многолюдном собрании вооруженных изюмских жителей прибыл к их городку». Получив удовлетворительный ответ от дьяка Горчакова, Булавин позволил ему вступить с солдатами в городок, а вместе с ними пяти человекам старожилам, прочим велел немедленно удалиться от городка. Горчаков объявил здесь Булавину и казакам грамоту, данную ему из Адмиральтейского приказа, и настаивал по оной об удовлетворении. Булавин не только не допустил его к исследованию порученного ему дела, но даже поставил у квартир дьяка Горчакова и солдат караул, не выпуская их из оных восемь дней, пока не получил на донесение свое от войскового круга разрешение, коим предписывалось ему не допускать дьяка Горчакова к описыванию разграбленных соляных варниц, потому что оные учреждены изюмскими казаками на землях, принадлежащих Войску Донскому. Старшины, привезшие эту грамоту, изъяснились с дьяком лично о правах на сии земли. Таким образом, Горчаков принужден был возвратиться в Воронеж без исполнения возложенной на него порученности. Впрочем, Войско Донское в объяснении своем, данном по этому предмету, обвиняет дьяка Горчакова в том, что он без всякой причины не приступил к исследованию порученного ему дела и что со стороны оного препятствия ему делано не было» (Сухоруков). Горчакову же лукавые донские бюрократы свой запрет пояснили тем, что он послан из Адмиралтейского приказа, а не как положено – из Посольского, который ведал делами Дона (Подъяпольская, с.63).
Решили вопрос и с Булавиным. Одни источники называют Кондратия Афанасьевича Булавина атаманом бахмутских солеваров, другие – станичным атаманом Бахмутского городка. Должности несколько разные. Если в первом случае Булавина можно считать просто неформальным лидером новой бахмутской голытьбы или, если он был солеваром, чем-то вроде профсоюзного вожака, то во втором случае он – лицо официальное, выбранное «на кругу» и утвержденное донской старшиной. И – небедное. О том, что Булавины явно не бедствовали, говорят следующие факты: родился он в семье трехизбянского атамана, его брат Антип атаманствовал в Рыковском городке, жил Кондратий Афанасьевич не в курене, как рядовой казак, а имел в станице Старочеркасской добротный дом, сохранившийся до наших дней. Лидер будущего восстания, а возможно, уже начавшегося, если учесть захват государственных солеварен и арест царского чиновника, был человеком интересным и неоднозначным. По мнению одних, Булавин был «титаном», положившим жизнь за интересы Дона (Плеханов, Подъяпольская, Пронштейн), по мнению других – просто «казаком неумным» (Соловьев, Ключевский, Гордеев). Он родился 6 июня 1671 года в станице Трехизбянской в семье новопришлого казака, выходца с Харьковщины, т.е. бывшего слобожанина, ставшего на Дону станичным атаманом. Его биография, как и положено биографии любого народного героя, туманна и пестрит полулегендарными фактами. Сомнение вызывает сама дата его рождения. Именно в этот день был казнен лидер другого казачьего восстания, Степан Разин. Что это – случайное совпадение, мистическая вера в реинкарнацию или уверенность в перманентности бунтарства? Скорее всего, Булавин и сам не знал дату своего рождения, т.к. появилась она, эта дата, значительно позже. Рассказывали также, что, принимая участие в штурме русскими войсками в 1696 году Азова, двадцатипятилетний Булавин, якобы, первым ворвался в крепость во главе своей сотни, за что и был отмечен царем. Каким образом Булавин позже оказался в Бахмуте – неизвестно. Некоторые исследователи полагают, что он появился там еще в 1701 году, т.е. во время строительства так называемой крепости (Пронштейн, Горшков), другие связывают его приход на Бахмут с событиями 1705 года. Известно, что бахмутчанкой была вторая жена Булавина – Анна, дочь местного солевара Семена Ульянова (Горшков, с.58). В польской кампании уже почему-то «не сотник» Булавин не участвовал, хотя возраст имел вполне призывной, а азовские подвиги предполагали наличие у него незаурядных воинских талантов (что, впрочем, позже не подтвердилось).
Атаманствовал в Бахмуте Булавин недолго – с октября 1705, когда донские казаки захватили Бахмут, по июнь 1706 года, когда прибывшая из Черкасска старшина освободила сидевшего под замком восемь дней Горчакова. Возможно, на смещении Булавина настоял воронежский дьяк, отчего и стал кровным врагом Булавина. Как только началась «официальный» этап восстания, на все шляхи полетел булавинский приказ – найти и схватить Горчакова (Подъяпольская, с.63). Как бы там ни было, но в документах 1706-1707 годов станичным атаманом Бахмута значится уже другой человек – Семен Кульбака. О том, что Булавин покинул Бахмут и, якобы, всерьез занялся подготовкой восстания, косвенно свидетельствует и речь атамана, произнесенная перед жителями Старо-Боровского городка 12 октября 1707 года, через три дня после начала восстания. Убеждая староборовцев в беспроигрышности начатого дела, Булавин, в частности, сообщил, что уже успел побывать «в Астрахани и в Запорожье, и на Тернах и все ему присягу дали, что им быть к нему на вспоможение в товарищи» (Подъяпольская, с.30). Чтобы побывать во всех этих местах, нужно время, а у оказавшегося не у дел в Бахмуте Булавина его было в избытке. Наверное, с особым гостеприимством и с горячими присягами его встречали в Астрахани… Но, скорее всего, его речь была сознательным обманом или «умелым агитационным приемом, как тактично называли булавинскую ложь некоторые советские исследователи восстания на Дону (Пронштейн, с.52). К этому приему, известному и сегодня как «черная пропаганда», бывший Бахмутский атаман прибегал еще не раз. Возможно, эти «умелые агитационные приемы» сыграют не последнюю роль в судьбе восстания, оттолкнув от лидера определенную массу разочаровавшихся в движении казаков.
Москва снова не спешила реагировать на бахмутские события. Даже после изгнания Горчакова. Позже один из руководителей подавления восстания князь В.В.Долгорукий напишет, что донские казаки, «видя в то время его величество в войне великой со шведами, рассудили себе, что за помянутою войною оставлено им их воровство будет» (Пронштейн, с.47). Но Петр был занят не только войной. У него находилось время буквально на все. Царь проявлял постоянную заботу о раненом Шереметьеве. Он отдавал Апраксину приказы по поводу военных действий. Он продолжал работать на Воронежских верфях и в том году пополнил свой личный бюджет на 156 честно заработанных рублей. Он давал письменные наставления о правилах перевода латинских книг и о воспитании щенков. Он внедрял в Украине овцеводство и всерьез собирался отправить в Пруссию два полка украинских казаков, чтобы вымуштровать их на прусский манер. Он находил время на борьбу с порубщиками леса вокруг Петербурга… В тот год он занимался многим, лишь на бахмутские дела у него времени не нашлось.
1707 год
В начале года о бахмутских солеварнях вспомнили. Они работали уже под строгим контролем донских казаков, и в Москве, казалось, с этим смирились. Но отказаться хотя бы от видимости руководства их работой, хотя бы от частичной регламентации правительство не могло. Специальным указом разрешили даже частную продажу соли. Это была простая констатация факта (продажа соли и без того производилась частным образом), но – как же без указа? Ограничивались лишь таможенные сборы, которые донские казаки начали взимать по примеру бывших владельцев солепромыслов, казаков изюмских., но сведений о том, что их уменьшили и что они вообще поступали в государственную казну – таких сведений нет. Казалось, на Дону добились своего и успокоились. Этот год, по словам известного историка Н.И.Павленко, «в истории России ничем не примечателен. Военные действия не велись, крепости не осаждались. Внутренняя жизнь страны тоже не ознаменовалась какими-либо существенными событиями – ни социальных, ни административных, ни финансовых, ни экономических событий не произошло… Спокойствие было кажущимся» (Павленко, 1990, с.224).
Весна в этом году повсеместно выдалась на редкость засушливой, что считается дурной приметой, предвещающей неурожай. В мае засуха неожиданно сменилась проливными дождями и холодом. Это было еще хуже. Но самое неприятное состояло в том, что ненастье продолжалось до августа (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.349). И неурожай пришел. Неурожай привел к резкому обнищанию простого люда, обнищание, как и следовало ожидать – к массовому бегству на Дон. Бегство приняло массовый характер уже весной. Бежали отовсюду – уже не только из России, но и со Слобожанщины и с Гетьманщины. Оседали, в основном в верховых городках и в глухих углах Верхнего Подонья, не страшась участившихся репрессий. Из Киева в Москву с тревогой доносили, что переселение украинцев на Дон приняло такие широкие масштабы, что над Доном и Айдаром все донские городки и хутора заселены беглецами из Украины (Лаврiв, с.70).
Эти неутешительные новости застали Петра в Люблине, и терпение царя в очередной раз лопнуло. 6 июля азовский воевода князь Юрий Владимирович Долгорукий получил царский указ. Этот указ сыграл важную роль во всех последовавших событиях, поэтому есть смысл привести его текст подробно, к тому же для указов того времени его текст необычайно краток. «Известно нам учинилось, - писал Петр, - что из русских порубежных и из иных наших, как с посадов, так и из уездов, посадские люди и мужики разных помещиков и вотчинников, не хотя платить обыкновенных денежных подати и, оставя свои прежние промыслы, бегут в разные донские городки, а паче из тех городков, из коих работные люди бывают по очереди на Воронеже и в иных местах. (И, забрав они в зачет работы своей улишные наперед многие деньги, убегают) и укрываются на Дону с женами и детьми в разных городах. (А иные многие бегают, починяя воровство и забойство. Однако и) тех беглецов донские казаки из городков не высылают и держат в домах своих…»
Эту часть указа Е.П.Подъяпольская приводит в книге «Восстание Булавина» в главе «Движущие силы восстания. Идеология восставших» (Подъяпольская, с.70). Купюры, сделанные нею (они обозначены скобками) весьма характерны. Благодаря им, и движущие силы, и идеология восстания воспринимаются, мягко говоря, неполно (Сравн.: Письма и бумаги, т.6, с.с.9-10). Подъяпольская убрала из цитаты такие «движущие силы», как «воры» и «забойцы», а из идеологических мотивов – элементарное надувательство государства, когда авансом бралась плата за определенную работу, а затем работник скрывался. Таким образом, и «движущие силы», и «идеология» получили у Подъяпольской более привлекательный – «классовый» вид, но весьма далекий от истины. Петра идеологические проблемы не волновали, он больше заботился о том, как вернуть работных людей и поэтому называл вещи своими именами.
«… И того ради для, - продолжал царь, - указали мы ныне для сыску этих беглецов ехать из Азова на Дон вам без замедления, которых беглецов надлежит тебе во всех казачьих городках, переписав, за провожатыми и с женами, и с детьми выслать по-прежнему в те ж города и места, откуда кто пришел, а воров и забойцов, если где найдутся, имея, отсылать за караулом к Москве или в Азов». Далее в указе речь шла уже непосредственно о Бахмуте: «Также при том разыскать бы вам подлинно про наруги и обиды, которые причинены прежде бывшему полковнику и бригадиру Федру Шидловскому и полчанам его Бахмутской и иных станиц от казаков и для чего ж те казаки посланному с Воронежа дьяку Алексею Горчакову описывать и осматривать спорных земель и угодий на Бахмуте не дали и держали его за караулом, понеже оный дьяк послан был с Воронежа по нашему указу и по наказу из приказа Адмиралтейских дел ради лучшего о тех спорных землях разводу. И для того велено того дьяка с прежними о тех спорных землях обысками послать с Воронежа к тебе ж. Того ради надлежит вам оные спорные земли и угодья меж донскими казаками и изюмскими развести, соглашаясь с теми ж прежними обысками и освидетельствовав о том подлинно сторонними сведучими людьми по правде, чтоб между ними ту загодящую их вражду успокоить и искоренить. А грамота о том послана к донским казакам при сем за отверчатою печатью. А наипаче надлежит трудиться о высылке беглых людей» (Письма и бумаги, т.6, с.10). Царь не терял надежду решить бахмутскую проблему «по правде».
В Бахмут 6 сентября и направился Ю.Долгорукий во главе отряда из 340 человек. (Подъяпольская, с.123). Долгорукий имел воинское звание полковника. Подьячий, поручик, капитан, дьяк… Теперь в Бахмут ехал полковник, князь и воевода в одном лице. Каждый новый «сыск» в Бахмуте проходил на более высоком уровне, что свидетельствовало о том, что Бахмутская проблема в глазах Петра приобретала все большее значение. Если бы эта тенденция продолжала развиваться мирно, то среди следующих сыщиков на Бахмуте можно было бы ожидать Азовского губернатора Толстого, затем – Меньшикова, а там, глядишь, и сам царь прибыл бы «разводить земли». Но список сыщиков оборвался на полковнике…
По мере продвижения вверх по Дону отряд Ю.Долгорукого постепенно дробился. От него отпочковывались небольшие «партии», уходившие разными маршрутами в верховые городки. Розыскные действия сопровождались необычайно даже для того времени жестокостью. Солдаты явно переусердствовали в своих «трудах»: «многие городки разорили и многих… пытали и кнутом били, и жен, и детей, и девок к себе на постели брали насильно, и младенцев за ноги на деревья вешали, и у многих казаков носы резали напрасно», - так будет позже описывать Булавин в письме азовскому губернатору Толстому зверства, чинимые отрядом Долгорукого (Подъяпольская, с.37). В письме на Кубань к старообрядцам Булавин дополнит перечень издевательств, которым подверглись казаки: «стали, было, бороды и усы брить… и часовни все со святыней выжгли» (Казачий словарь, т.1, с.94). Тут Долгорукий уже и впрямь перестарался. На Дону было много старообрядцев, как, впрочем, и в других глухих уголках России. Петр вел с ними борьбу разными средствами, в основном – экономическими, и в данном случае репрессии против старообрядцев, как видно из указа, в задачи полковника не входили.
«Трудясь» подобным образом, небольшой отряд самого Долгорукого дошел до Шульгинского городка. До Бахмута, его конечной цели, оставалось около 30 верст. До Орехового буерака, где Булавин собрал своих сподвижников, было ближе – всего 3 версты, В ночь на 9 октября булавинцы почти полностью уничтожили отряд Долгорукого, убив 17 человек, в том числе и самого князя. Существует версия и весьма правдоподобная, что Булавин действовал по заданию черкасской старшины, а конкретно – полкового атамана Лукьяна Максимова. Убийством Юрия Долгорукого старшина на какое-то время «закрыла бы свое воровство», которое, по словам Василия Долгорукого, брата убитого «сыщика», состояло в том, что старшины «презрев его величества указ… станиц много наделали… и многие тысячи людей беглых приняли» (Пронштейн, с.47). Князь Василий был недалек от истины – донская верхушка, действительно, боялась и самого сыска, и его результатов. Боялись потерять и Бахмут, с таким трудом доставшийся. Поэтому главным действующим лицом должен был стать бахмутский обиженный экс-атаман, которому, скорее всего, обещалась поддержка. Дальнейшие события показали, что Булавина просто подставили.
Но восстание имело и объективные причины. Историки эти причины неоднократно исследовали, некоторые из них были названы выше, а наиболее лаконично и емко их изложила Е.П.Подъяпольская. «Дон и прилегающие к нему районы, - писала она, - оказались средоточием острых столкновений и противоречий, в котором переплелись и спутались интересы старого низового казачества, новых верховых казаков, беглого, угнетенного крепостным строем населения, среди которого преобладало крестьянство, и феодалов, духовных и светских, устремившихся на щедрые донские земли, и администраторов, пытавшихся держать все это разношерстное население в своих руках и по-своему направлять его деятельность» (Подъяпольская, с.19).
Итак, восстание началось. Петр в это время находился уже в Петербурге. Оттуда 3 ноября он отправил Меньшикову приказ нейтрализовать все соединения донских казаков, находившиеся в действующей армии. «Извольте иметь предосторожность, - наказывал Петр, - от тех (казаков – А.К.), которые у вас суть в армии, а не худо бы, чтобы у них всех лошадей отобрать до времени… чтобы не ушли туда же» (Гордеев, т.3, с.45). «Туда же» - это всего лишь шесть донских городков, сразу же перешедших на сторону Булавина. «А передались ему, Булавину, их казачьи городки по Донцу: Трехизбянский да Старое и Новое Боровое, да Новый Айдар, Шульгин, Белянск», - так докладывал Петру Шидловский (Крестьянские… см.130). Как видим ни Бахмута, ни Сухарева в этом перечне нет, и это довольно странно. Городок, в котором Булавин «атаманствовал», поддержал его не сразу. В письме Шидловского есть еще одна интересная фраза: «Булавин после убития княжего стал еще многолюднее». Значит, до этого «убития», до 9 октября 1707 года он уже был «многолюден», его отряд уже был известен, цель создания отряда ни у кого не вызывала сомнения. Значит, и до 9 октября есть какие-то эпизоды деятельности отряда. И они, действительно, есть. Среди них – захват Бахмута в октябре еще 1705 года, оборона Бахмута в декабре того же года, затем – арест Горчакова. Возможно, его зародышем был тот небольшой отряд («человек с осемнадцать»), который еще раньше, в 1704 году, во время скурихинского сыска силой оружия пытался заставить жителей донецких городков давать нужные донским казакам показания. Значит, восстание началось не 9 октября 1707 года, убийством Ю.Долгорукого, а намного раньше – в октябре 1705 года захватом Бахмута. Уже тогда численность булавинцев позволила успешно провести эту операцию, а затем и удерживать солеварни в своих руках.
Теперь многолюдный отряд Булавина в считанные дни вырос в армию. С этой армией он собирался многое совершить. Во-первых, «итить и доставать украинные городы», т.е. Валуйки, Маяки, Тор, Изюм и т.д. Во-вторых (и одновременно), идти в казачьи городки на Дон «и между ними мятеж немалый учинить». Ну, а затем уже просто – «по городам итить и воевод бить» (Подъяпольская, с.с.28-29). В Бахмуте у власти находилась антибулавинская администрация, и бахмутский атаман Семен Кульбака в донесении Шидловскому, брошенному на подавление восстания, подтверждал планы булавинцев «итить войной для разорения Изюмского полку», для чего они «хотят из Бахмута взять всю голытьбу» (Подъяпольская, с.29). «голытьба» же добровольно почему-то к Булавину не уходила. И Булавин до Бахмута не дошел. 18 октября у Закотненского городка он был разбит отрядом низовых казаков, который лично возглавлял войсковой атаман Лукьян Максимов, незадолго до этого обещавший Булавину поддержку. Теперь же он поспешил донести в Москву, что булавинцы разбиты, а верные царю казаки «паче горением сердец своих за ними, борзея, погнали» (Пронштейн, с.54).
Известия до Петра доходили с задержкой, о разгроме булавинцев он узнал лишь 8 ноября. Решив, что бунт подавлен, он тут же направил Меньшикову новый приказ, в котором не велел «же у тех (казаков – А.К.), которые в армии, отнимать лошадей, но прилежно за их поведением присматривать» (Гордеев, 3, с.45).
Булавин с ближайшим окружением ушел от погони. Несмотря на то, что за его голову на Дону объявили очень большое по тем временам вознаграждение в 200 рублей, ему какое-то время удавалось скрываться. Известно, что он побывал в Бахмуте, где агитировал «голытьбу», и даже в Черкасске. Рассказывали, что в донской столице он, переодевшись монахом, даже присутствовал на Войсковом круге (Пирко, 1992, с.105). В конце ноября он появился на Запорожье, а затем в Кодаке. Здесь он находился на положении то ли гостя, то ли почетного пленника. Запорожцы Булавина и Москве не выдавали, и в то же время пытались ограничить его пропаганду среди рядовых казаков (Пирко, 1992, с.106). Это, однако, не мешало ему рассылать из Запорожья по всему Подонью «прелестные» (от слова «прельщать») письма. Отсюда вышло и его знаменитое воззвание: «Атаманы-молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом Кондратьем Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять по чисту полю, красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить. То приезжайте в Терны, вершины Самарские…» (Подъяпольская, с.46). Терны в верховьях Самары – окраина запорожских земель. Оттуда до территории Войска Донского – рукой подать, как и до Слобожанщины, и до Бахмута. Этот пункт Булавин и выбрал местом сбора своих сторонников. Эпический текст воззвания весьма красноречиво и наглядно показывает булавинские цели и ту социальную базу, на которую на первых порах опирался Булавин. Показывает настолько наглядно, что исследователи, создавая из Булавина образ борца за социальную справедливость, приписывали авторство текста кому угодно, но только не ему. Но Е.П. Подъяпольская убедительно доказала, что воззвание было отправлено все-таки с Запорожья из штаба Булавина.
1708 год
Несмотря на препятствия, чинимые запорожской старшиной, в январе Булавин во главе «охотного» войска запорожцев, состоявшего из 900 человек, появился на Кальмиусе. Запорожская старшина попыталась чинить этому препятствия, но очень пассивно, невзирая на предостережения из Москвы и из Батурина, ставки гетмана Мазепы. Но, вероятно, все-таки оказывала какое-то сопротивление булавинским агитаторам, чем вызвала недовольство рядовых запорожцев и, в общем-то, подписала себе приговор. В феврале на Запорожье состоялась очередная Рада, на которой сочувствующие Булавину казаки «скинули с кошевства» Т.Финенко и избрали атаманом Костя Гордиенко, будущего сподвижника Мазепы, которого пока что гетман характеризовал Петру как «древнего вора и бунтовщика».
Начался второй этап восстания. Планы Булавина оставались прежними – «разорять Тор, Маяки и Изюм и, взяв артиллерию, итить на Русь бить бояр» (Подъяпольская, с.135). Булавин продолжал стремиться в Бахмут, который не поддержал его на первом этапе борьбы. Именно туда он выслал передовой отряд запорожцев численностью 300 человек. Но и на этот раз сторонник низового казачества бахмутский атаман Кульбака булавинцев, а тем более запорожцев, в городок пускать не собирался. Антибулавинская оппозиция в Бахмуте оказалась сильнее запорожского отряда, а может, запорожцы и не рвались в гости, но в Бахмут они не попали. Однако Булавин твердо решил обосноваться в этих местах и построил где-то на речке Вороной «крепосцу». «Крепосца» была, наверное, довольно солидной – гетман Мазепа доносил Петру, что «мелким ружьем» ее разорить невозможно. Она и стала вместо Бахмута тем центром, куда начали стекаться сторонники Булавина.
Второй центр восстания во время отсутствия Булавина успел сформироваться в Пристанском городке на Хопре. Здесь желающих «погулять по чисту полю» собирал Лукьян Хохлач. Здесь тоже горели желанием бить бояр, но не в Московщине, а в Азове. А по дороге зайти в Черкасск, «чтоб атамана убить за то, что он с азовскими боярами знается» (Подъяпольская, с.136). Оба лидера находились в постоянной переписке, и вероятно, Хохлач сумел убедить Булавина принять программу пристанской партии. Хотя дальнейшие события показали, что каждый из лидеров, и не только Булавин с Хохлачем, но и другие, появившиеся в ходе восстания, стремились реализовать только свою программу, как наиболее правильную. Этих «других» хватало. Особенно в начале. Уже через несколько дней после убийства Ю.Долгоругого, 12 октября 1707 года, на казачьем кругу в Старом Боровском, некий Иван Лоскут, бывший активный разинец, настойчиво навязывал именно себя в качестве лидера этого восстания. Как доносила военная разведка, он увещевал растерявшегося от неожиданного успеха Булавина: «Чего ты боишься? Я – прямой Стенька. Не как тот Стенька голову без ума потерял, а я – вождь вам буду». Но его былые заслуги во внимание не приняли, и лидерство оставили за менее самоуверенным и способным принимать компромиссные решения Булавиным.
Безусловно, Булавин согласился с Хохлачем и по той причине, что Пристанский располагался в центре Подонья, а его городок на Вороной и даже Бахмут – на далекой периферии. Уже в марте Булавин был в Пристанском и возглавил объединенное войско повстанцев. По всей вероятности, запорожцы не пошли за ним вглубь Подонья и остались на Вороной.
Петр направил против восставших 32-тысячное войско во главе с гвардии майором Василием Владимировичем Долгоруким, братом убитого булавинцами «сыщика» и «миротворца» Ю.В. Долгорукого. Его личность по-разному характеризовали даже советские историки, но все сходились на том, что он был одной из самых ярких фигур Петровского времени. «Человек умный, храбрый, честный /…/ он не умел притворятся и часто доводил искренность до излишества /…/ друг искренний, враг непримиримый», - так отзывался о В.Долгоруком близко его знавший испанский посол при российском дворе Яков Фитцджеймс де Лириа (Герцог Лирийский, с 251). Снисходительности в отношении повстанцев от брата убитого исподтишка азовского воеводы ждать не приходилось, и он вошел в советскую историографию, в основном, как жестокий каратель. В. Долгорукого перед отправкой на фронт снабдили личной инструкцией царя. По жизни не отличавшийся излишним сентиментализмом Петр в то время страдал от приступа цинготной лихорадки, и это не могло не отразиться на характере «Рассуждений и указе, что чинить», направленных В.Долгорукому 12 апреля. Инструкция пропитана чрезмерной кровожадностью, продиктованной стремлением как можно скорее покончить с «воровством» на Дону. Петр требовал от майора «ходить по тем городкам и деревням /…/ которые пристают к воровству, и оные жечь без остатку, а людей рубать, а завотчиков на колеса и колья, дабы сим удобнее было оторвать охоту к приставанию воровства у людей, ибо сия сарынь кроме жесточи не может унята быть» (Пронштейн, с. 74). И, вооруженный такой инструкцией, В.Долгорукий начал тушить искры восстания, успевшие вспыхнуть и на Слобожанщине.
Беспорядки как будто начались и на Гетманщине. О них подробно «нижайше» докладывал И.Мазепа. «Тут в Украине, - писал он Меньшикову, - внутренний огонь бунтовничий от гультяев, пьяниц и мужиков во всех полках начал разгораться… Всюду в городах великими купами с киями и ружьем ходят, арендаторов бьют до смерти, вино насильно забирают и выпивают… В простом и малодушном народе мятеж и роптание, а между гультяев своевольство, ибо опасность в том великая, что два предводителя гультяйские, один – Перебежный, другой – Молодец, прибравши к себе своевольных, и больше великороссийских людей донцов две тысячи, по берегам Днепра и в полях шатаются, и людей разбивают» (Горшков, с.67). Некоторые исследователи в этой обеспокоенности Мазепы по поводу положения в Украине видят дезинформацию царя и простую уловку предателя-гетмана для того, чтобы предотвратить отправку украинских полков за пределы Украины (Павленко, 1990, с.278). Мазепа, уже втайне готовивший выступление против Петра, никак не хотел увидеть в Булавине возможного союзника. Вопрос об их взаимоотношениях до сих пор остается открытым. Скорее всего, и взаимоотношений никаких не было. Не мог гордый, хитрый и вероломный гетман вручить судьбу Украины, да и свою тоже, в руки «гультяев» и «пьяниц», в руки «простого и малодушного народа». В своей рискованной игре он сделал ставку на шведского короля.
А Булавин очень скоро стал войсковым атаманом. В начале апреля он двинул свое войско на Черкасск. 8 апреля в районе Паншина булавинцы встретились с войском низовых казаков, которое возглавлял донской атаман Максимов. По предложению Булавина, чтобы избежать напрасного кровопролития, «а меж собой сыскать виновных», стороны начали переговоры. Если Максимов был причастен к убийству Ю.Долгорукого, то на переговорах Булавин, наверное, попытался выяснить, почему «виновным» оказался только он, и как быть с обещанной Максимовым поддержкой? Здесь же Булавин решил, что настала и его очередь проявить вероломство. Неожиданно повстанцы ударили «жестоким напуском /…/ многих побили до смерти и переранили», остальные разбежались. Путь на Черкасск был открыт. В этом походе принимали участие и «бахмутские бурлаки» (Подъяпольская, с.101).
На Дону понятие «бурлак» имело два значения. Во-первых, так называли холостых казаков, не имевших ни дома, ни хозяйства, а во-вторых, неопытных судовых рабочих (Казачий словарь, 1, с.99). Какие именно бурлаки ушли от Кульбаки к Булавину, не уточняется, но, если учесть, что на Бахмуте больших судов с судовыми рабочими и быть не могло, то, скорее всего, в документах этот термин употребляется в первом значении и понимать под ним нужно «гулящих людей», тем более, что бахмутских бурлаков в документах сопровождают обидные эпитеты: «бесконные, безоружные и безодежные» и «пущие к воровству завотчики и бунтовщики».
В Черкасске произошло восстание против старшины, и 1 мая практически без боя булавинцы вошли в город. Несколько старшин вместе с атаманом Максимовым были казнены, некоторых Булавин «посадил на цепь», а многих с семьями выслал почему-то в верховые городки. 9 мая состоялся Войсковой круг и Булавин стал войсковым атаманом. (Подъяпольская, с.145).
Первое, что сделал Булавин, став во главе Дона – попытался помириться с царем. В верховые городки даже разослали грамоты, запрещавшие «ходить на Русь под городы /…/ и на войско государево войной под страхом смертной казни» (Пирко, 1988, с.108). Создавалось впечатление, что, став войсковым атаманом, он достиг пределов своих желаний и успокоился. По крайней мере, при дворе попытались воспринять все произошедшее как внутридонские разборки и тоже успокоились. Английский посланник Чарльз Витворт писал в Лондон: «… Булавин, казнив атамана донских казаков, вынудил жителей выбрать себя на его место и известил царя об этом избрании, извиняясь, что решился на такое «справедливое дело», как он выражается, без ведома его величества, в уверенности, что государь одобрит его, когда узнает, почему он так действовал. Булавин не признает мятежником ни себя, ни своих сообщников, указывая на то, что они не коснулись царских доходов или чего-нибудь, принадлежавшего казне, напротив, допустили свободную отправку всего казенного добра в Москву» (Горшков, с.65). Булавинцы, по словам Витворта, «желают жить мирно, пользуясь старинными вольностями, и очень удивляются, зачем царь посылает войска против своих верноподданных, тем более, что из этого ничего не выйдет, так как с Булавиным тридцать шесть тысяч человек /…/ Многие думают, что царь, ввиду настоящих обстоятельств, даст свое согласие на все и уступит требованиям Булавина» (Там же). Петр, казалось, тоже понял логику Булавина и некоторое время колебался. 28 мая написал В.Долгорукому: «Господин майор! Как к тебе сей указ придет, и ты больше над казаками и их жилищами ничего не делай, а войско собирай по первому указу к себе и стань с ним в удобном месте». То же самое («казакам ничего не чинить, ежели от них ничего вновь не явится») было приказано и азовскому губернатору (Там же). Никто не знает, что было в голове у Булавина, каковы были его личные планы. Его примирительные письма царю, скорее всего, оказались очередной хитростью. Да и маховик бунта уже нельзя было остановить. И единоначалия на Дону не наблюдалось, как не было и единомыслия между лидерами восстания. Каждому из них будущее Дона виделась по-своему. Их отряды продолжали двигаться в самых разных направлениях. Убедившись, что восстание на Дону продолжает разгораться, и его пожар охватывает все новые и новые регионы, угрожая Азову и Таганрогу, Петр отдал приказ продолжить продвижение вглубь Подонья.
Во время этих передислокаций булавинских отрядов и произошла в Бахмуте смена власти. В конце апреля это фиксируется уже документально. Вместо Кульбаки, оказавшегося сначала в рядах защитников Черкасска, затем в Азове, а оттуда отправленного в качестве важного свидетеля в Москву, бахмутскую администрацию возглавили Харитон Абакумов и есаул Михаил Скоробогатов (Подъяпольская, с.с.39, 106, 116). В городке ожидали прихода войск. Каких – сказать было трудно. С юга подходили булавинцы, с севера – правительственные войска. Кто доберется до Бахмута раньше – оставалось только гадать. Первыми пришли булавинцы. Где-то в начале мая, «перед Николой Вешним», т.е. перед 9 мая по старому стилю, в Бахмут вошли отряды Тихона Белгородца и Семена Беспалого общей численностью одна тысяча человек. Их встречали новая городская администрация и священнослужители. Встречали торжественно, с хлебом и солью, с крестом и святой водой, евангелием и церковным пением (Подъяпольская, с.!06). Солепромыслы какое-то время поработавшие, уже остановились и остановились окончательно. Ехать за солью в охваченный анархией край было безумством, и купцов в Бахмуте уже давно не видели. Да и работать на промыслах было некому. Солевары-специалисты, владельцы солеваренных сковород, затаились, или уехала, определенная часть наемников-бурлаков ушла из города к Булавину сразу после начала восстания. В городке остались те, кто еще по разным причинам не определился. Кроме того, Бахмут постоянно пополнялся все новыми и новыми партиями беглецов со Слобожанщины, из южных районов России, теми, кто постоянно вовлекался в круговорот событий на Дону.
Вот и на этот раз, подождав в Бахмуте запорожцев, которые через несколько дней, 15 мая, в количестве тех же 300 человек подошли к Бахмуту, Беспалый забрал еще 500 добровольцев из людей, скопившихся на бездействующих солепромыслах, и ушел к Северскому Донцу, откуда надвигались запоздавшие правительственные войска. Туда же, в Бахмут, с большим отрядом собирался придти и Булавин. Его все еще тянуло на Бахмут. В своей грамоте, адресованной бахмутчанам, он даже сообщил дату, когда его следует ждать – 21 мая. Но ему уже не суждено было попасть в этот городок. Военный совет Дона решил, что место войскового атамана – в Черкасске, а не в Бахмуте. На солепромыслы отправился походный атаман Семен Драный. Еще несколько отрядов двинулись на Хопер и Волгу, где, в общем-то, никакой опасности для восставших не наблюдалось, и эти походы носили скорее агитационный характер (Подъяпольская, с. 100).
Булавина беспокоила, как ему казалось, недостаточная активность запорожцев. 17 мая он направил кошевому атаману Гордиенко письмо с призывом о помощи, а 26 мая с таким же письмом обратился непосредственно к запорожским казакам. Он даже обещал им помесячную плату – по 10 рублей на брата. В это же время «ко всему Великому Войску Запорожскому» с аналогичным призывом обратился и Драный. Массированная агитация очень скоро дала результаты. И Драный пришел на Бахмут с отрядом некоего «чернеца Филимона», там их уже ждал 4-тысячный отряд запорожцев. Во главе 11-тысячного войска Драный отправился к Валуйкам, где 8 июня разбил Сумской полк, затем возвратился к Жеребцу и принял в свое войско новую партию запорожцев. Отсюда он собирался идти на Изюм, а потом – к Москве. Цель была та же – «для ускромления бояр» (Подъяпольская, с.с.150-152) Среди участников этого похода снова упоминаются «бахмутские бурлаки». Они шли под командой двух атаманов – Тихона Белгородца и некоего Нежинского. Главная цель «бахмутских бурлаков».была скромнее – захват уже не полковника, а – бригадира Шидловского и полковой казны (Подъяпольская, с.101).
Очень беспокоил Булавина и Азов, остававшийся у него в тылу, в непосредственной близости к Черкасску и представлявший серьезную угрозу. Эту угрозу нужно было ликвидировать, и по донским городкам рассылается войсковая грамота с приказом присылать людей в Черкасск для похода на Азов. Получили грамоту и в Бахмуте. Приказ атамана гласил: «Поверстать казаков в десятки, а с десятка высылать по семь человек в Черкасск со всеми войсковыми припасы, а по три человека оставлять в куренях» (Булавинское восстание, с.270). Реакция бахмутчан была неожиданной: «Крикнули многие бахмутцы, что высылать, вправе, уже некого, разве что, собравшись, пойдем к войску» (Там же). В Бахмуте нарастало раздражение. Солеварни стояли, городок почти опустел. Опустел в том смысле, что из него исчезли «коренные» бахмутчане. Зато Бахмут наводнили «бесконные, безоружные и безодежные», «гультяи», бегущие на Дон отовсюду. То, что «юртовых казаков на Бахмуте мало кто есть», подтверждали и агенты Шидловского (Письма и бумаги, 7, вып.2, с.866).
Между тем, 30 июня отряд Драного был уже под Тором. Булавинцы обстреляли крепость из пушек и сожгли посады. Но тут к Тору подошел отряд Шидловского, и Драный отступил к Кривой Луке, где 2 июля и принял бой. Повстанцы потерпели поражение, а сам Драный был убит. Дальнейшие события развивались трагически быстро, настолько быстро, что петровские офицеры, казалось, сами этого не ожидали.
Правительственные войска стремились в Черкасск, но на пути был Бахмут. Полковник Ушаков докладывал Петру: «К Таганрогу от Тора пойду я и с полком и Кропотов… прямым путем через Бахмут, и до Бахмута пойдет с нами Шидловский». Но существовал и другой план. Капитан Семеновского полка Иван Семенов предлагал В.Долгорукому, взяв в проводники изюмских казаков, тайно послать хотя бы один полк по степи под Черкасск, минуя Бахмут. Там, в казачьей столице, по его сведениям, к этому времени сформировалась мощная антибулавинская партия, которая облегчит захват Черкасска. Но, оперативно изучив информацию и приняв во внимание, что в четырех верстах от Бахмута стоит большой отряд запорожцев, В.Долгорукий пришел к выводу, что тайно пройти к Черкасску не удастся. Тем более, что «путь им надлежит мимо их воровских городков, которые на Бахмуте, а на Бахмуте кроме тех воров многолюдно» (Письма и бумаги, 7, вып.2, с.с.840-841). Решили идти открыто, через Бахмут. В отношении городка, доставившего ему столько неприятностей, имел свои личные планы и Шидловский. Он решил просто стереть Бахмут с лица земли, «чтоб им, ворам, впредь там собрания не было». С этой целью он послал к городку тысячу казаков своего полка и двести драгун из полка князя Мещерского (Письма и бумаги, 7, вып.2, с.877).
Бригадир, казалось, действовал по принципу: «Чтобы избавиться от головной боли, нужно отрубить голову». Ни соляные промыслы, ни выгодное стратегическое расположение Бахмута его уже не интересовали. Такое решение могло выглядеть и нелогичным, и просто глупым. Но Шидловский, конечно же, не был так глуп, и логика в его решении присутствовала. Это обнаружится очень скоро, а пока уже 3 июля, на следующий день после кровавого побоища у Кривой Луки, бригадир сообщал В.Долгорукому: «Бахмут выжгли и разорили, и посланные наши возвратились в целости. В том воровском собрании было запорожцев полторы тысячи человек. Есть нам, что и не без греха: сдавались они нам, однак в том гаму нам не донесено, восприняли по начинанию своему. Ушакова и Кропотова отправлю из Тора в Таганрог прямым шляхом через Бахмут, и сам с ними до Бахмута пойду или кого пошлю. И ежели там что осталось, не оставлю каменя на камени» (Письма и бумаги, 7, вып.2. с.878). Можно себе только представить, что творилось в небольшом, площадью чуть больше футбольного поля, Бахмутском острожке, где в рукопашной схватке сошлись три тысячи человек. Запорожцев, защищавших Бахмут, в плен не брали, их вырубили всех. Живыми изюмцам нужны были только «пущие завотчики», и уцелевших бахмутских атамана Харитона Абакумова и есаула Михаила Скоробогатого с другими «главными ворами» под усиленным конвоем отправили в Москву (Булавинское восстание, с.318).
В тот же день, а точнее – в ночь с 3 на 4 июля шведы основательно потрепали корпус генерала Репнина. Но горечь очередного поражения не могла затмить радости царя по поводу успехов в войне с бунтовщиками, и генерал Репнин, разжалованный было после поражения, вскоре был Петром прощен.
После разгрома Бахмута путь на Черкасск открывался прямой и свободный. В самой Донской столице ситуация тоже быстро менялась. Оппозиция крепла, а Булавин постепенно терял своих прежних сподвижников, которые в лучшем случае открыто перебегали в Азов, а в худшем – пополняли ряды заговорщиков. А заговор, уже вызрев, готов был к реализации. Поход на Азов по разным причинам постоянно откладывался, и одних в Черкасске это радовало, а других раздражало. Наконец, пришли к выводу, что дальше тянуть нельзя, и 6 июля повстанческое войско под командованием Хохлача подошло к Азовской крепости, где и было разбито. Погиб и сам Хохлач. На следующий день в Черкасске заговорщики убили Булавина, и на Кругу войсковым атаманом был выбран некто Илья Зерщиков, сначала примкнувший к восстанию, а потом возглавивший оппозицию.
Но восстание продолжалось, хотя заметно пошло на убыль. 17 июля отряд Ивана Павлова потерпел поражение под Царицыным, за много верст от Подонья. 26 июля под Ровеньками был полностью уничтожен отряд Ефима Ларионова. На следующий день, 27 июля, основная часть правительственных войск вошла в Черкасск, где начались массовые казни. Но на милость Долгорукого сдались только низовые казаки, «таранья толочь», как презрительно называли их казаки верховые. Неожиданно для всех, а может быть, и для самого себя, Петр посоветовал Долгорукому не злоупотреблять наказаниями. Долгорукий удивился. «А по Донцу все сначалу в жесточи воровской стоят и по се время, - отвечал он царю. – Нимало у них /…/ к покорению /…/ намерения нет» (Подъяпольская, с.184). И продолжал репрессии. Не сложили оружия и ближайшие сподвижники Булавина. Игнат Некрасов и Иван Павлов находились в Голубых «со многим воровским собранием», «в айдарских и донецких городках чинил возмущение» Никита Голый. Но 23 августа повстанцев разбили сразу в двух сражениях – под Есауловым и под Паншиным. 23 августа войско В.Долгорукого отправилось на Донец, где в районе Ямполя и Тора, а также в окрестностях бахмутского пепелища продолжали действовать отряды Голого и Белгородца. Решающее сражение состоялось только 4 ноября под Решетовой. Повстанцы были полностью разбиты, но Никита Голый с горсткой соратников еще три месяца скрывался от карателей (Подъяпольская, с.с.179-190). Вырваться с Дона удалось только Игнату Некрасову. Он увел своих людей с семьями на Кубань, а затем в Турцию, где «некрасовцы» или «игнат-казаки», как их там называли, благополучно дожили до 60-х годов прошлого века, до своего возвращения на родину.
Отдельные искры восстания еще вспыхивали в разных местах Подонья и на Украине, но быстро гасились правительством. По указу Петра еще от 28 июня все новопоселенные городки по Дону уничтожались (Подъяпольская, с.191). Специальным указом от 15 августа Бахмут, точнее его руины, передавался в ведение азовского губернатора. Так Бахмут вошел в состав только что созданной Азовской губернии, которая длинной полосой протянулась из центра страны к Азовскому морю, разъединяя Слобожанщину и Подонье. Спустя семь лет после возникновения первого стабильного поселения на Бахмуте, после жестокого спора за него между донскими и слободскими казаками царь наконец-то нашел мудрое решение бахмутской проблемы, отобрал у казаков яблоко раздора и разделил их земли широкой своеобразной «контрольно-следовой полосой» - Азовской губернией.
Но дальнейшая судьба Бахмута была неясна. Ни для нового хозяина, азовского губернатора, ни для самого Петра. Основную ценность Бахмута составляли его соляные источники, и в письме от 22 октября губернатор Иван Андреевич Толстой спрашивал царя, стоит ли восстанавливать на Бахмуте соляные промыслы? Месяц назад, 28 сентября, русские красиво разгромили корпус шведского генерала Левенгаупта при деревне Лесной, отбив почти весь неприятельский обоз, Петр был настроен благодушно и решил, что стоит, но при двух условиях: «во-первых, чтоб леса дубовые не рубили, во-вторых, лучше б, чтоб соль азовскую отпускали вверх вместо той на продажу, а эта соль (бахмутская – А.К.) была б для вспоможения» (Шевченко, с.42). Понимая экономическую выгоду добычи самосадочной соли на азовских лиманах, царь отвел Бахмуту второстепенную роль. Он еще не знал, что шведский король неожиданно двинет свои войска в Украину и гетман Мазепа коварно перейдет на сторону шведов. Когда все это произошло, царь понял, что делать ставку на лиманскую соль, добываемую на территории, которую контролировали татары и запорожцы – неразумно. Поэтому в отношении бахмутского солеварения он кардинально изменил свое решение. 24 декабря он писал Толстому, что заводы на Бахмуте строить не только нужно, но и необходимо: «эти заводы, если есть возможность, трудиться, чтоб быстрее построить. А сковороды на завод взять несколько у тех людей, у кого они там найдутся /…/ и сделать на Бахмуте небольшую фортецию, и посылать с Азова солдат, человек по двести или по триста. А работников нанимать так, как когда-то нанимали промысловцы, которые соль варили» (Там же). Теоретически проблема Бахмута была решена.
1709 год
Жестокая зима нарушила планы царя. В Подонье стояла такая стужа, что «подобной не помнили ни деды, ни прадеды» (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.145). «Мороз был чрезвычайный, так велик, что птицы на воздухе мерли», - сообщалось в «Истории Свейской войны» (Павленко, 1990, с.294). Морозы ускорили и финал восстания. «Шатаясь по яругам», Голый со своими сподвижниками («человек около двадцати, и те от него бегут от великого голода») пробирались по глубокому снегу от станицы к станице на Хопер. Шидловский, как ищейка, идя буквально по следам Голого, отдал приказ уничтожать те городки, где тому дадут приют. Казнили («посадили в воду») его жену, а затем и мать. Но Голый не сдавался. Лишь 2 февраля измученного, обмороженного последнего лидера повстанцев нашли и доставили в Воронеж (Подъяпольская, с.195). Восстание завершилось. Завершился и первый этап бахмутской истории. Начинался следующий этап.
Концепция и контуры нового Бахмута в голове Петра вызрели и сформировались, но практическое их воплощение как всегда продвигалось медленно. И не только из-за нерасторопности азовского губернатора. Причин было много, но все они сводились к двум основным: жестокие морозы и отсутствие рабочей силы. В том письме Толстому есть очень не характерное для Петра условие – восстанавливать солеварение и строить «крепостцу» - «если есть возможность трудиться». Он писал это письмо, когда морозы резко усилились, он писал его, лично наблюдая, как страдали от стужи отступающие русские части. Он присутствовал на допросах пленных шведов, читал агентурные донесения о больших потерях в шведской армии, которая двигалась вслед за русской по обезлюдевшей и голодной, скованной морозом и покрытой глубоким снегом Украине. И он понимал, что положение строителей на Бахмуте было бы еще хуже, чем положение шведов в недавно взятом ими Гадяче. Там была сожжена только треть города, и каждый уцелевший дом «превратился в лазарет, где хирурги были заняты отпиливанием замерзших частей тела… А на улицах встречались больные, которым нигде не удалось найти пристанища и которые ползали по земле в немом отчаянии или в припадке сумасшествия», - так описывали шведские источники трагические сцены повседневного быта шведской армии в сожженном только на треть Гадяче (Тарле, с.290). Бахмут же казаками Шидловского был сожжен полностью, в нем не нашлось бы не только для помещения для лазарета, но и больных и раненых. Поэтому со строительством на Бахмуте пришлось повременить.
Да и строить было некому… Из-за жестоких морозов бахмутчане не успели отстроиться и кое-как перебивались по соседним городкам. Толстой, знавший масштабы бахмутского погрома, отвечал Петру: «О строении Бахмута по указу вашего величества трудиться готов, только ныне не имею работных людей взять» (Булавинское восстание, с.360). Зима 1708-1709 годов вообще выпала из истории города.
И все же крепость строить было необходимо. Еще 12 января Толстой писал Петру: «Не построя на Бахмуте крепости, оные заводы заводить опасно, чтобы воры не разграбили» (Там же). Каких воров имел в виду азовский губернатор? Булавинцев разгромили, затравленного Голого в расчет можно было не принимать, донские казаки надолго затихли, запуганные репрессиями. Наказали не только самих бунтарей, но и членов их семей. На Дону еще долго существовала категория так называемых «сказочных казаков». Это были взятые на учет и ограниченные в правах дети, а потом и внуки тех донских казаков, которые участвовали в восстании на руководящих постах. Лишь в 1769 году, когда родившимся уже после разгрома восстания казакам, попавшим в разряд «сказочных», исполнилось шестьдесят лет, казачий Круг пересмотрел вопрос о «сказочных казаках», и они были реабилитированы. Таким образом, «воровства» со стороны Дона бояться не следовало. А вот из Запорожья вести приходили тревожные. После того, как Мазепа перешел на сторону шведов, в запорожской среде, и без того неспокойной, брожение усилилось. Те, кто уцелел после разгрома восстания, ждали только ослабления морозов, чтобы продолжить дело Булавина и идти войной на Слобожанщину, а дальше и на Москву. Или самостоятельно, или под знаменами Мазепы. 12 февраля началась долгожданная оттепель, и запорожцы небольшими партиями потянулись к Мазепе. По пути они грабили слобожан, считая их предателями, состоящими на службе у московского царя, и нападали на мелкие воинские подразделения русской армии (Тарле, с.с.305, 335). Ситуация осложнялась тем, что по донесению нового гетмана – Скоропадского, запорожцы «вступати начинают в трактаты» с крымскими татарами, а кошевой атаман Кость Гордиенко встречался в Перекопе с новым ханом Девлет-Гиреем II. Они даже разработали маршруты совместных набегов на Слобожанщину. Один из них, татарский, должен был состояться как раз по опустошенными бахмутским степям (Тарле, с.с.305, 343). Этого и опасался азовский губернатор.
Весну с надеждой ждали все. Она плавно вышла из февральской оттепели и надежд не оправдала. Дожди, распутица, разливы рек мешали передвижению войск – шведских и русских, все ближе подтягивающихся к Полтаве. Болели царь с королем, болели русские и шведские генералы, не говоря уже о солдатах, болел и Толстой. Шведская армия, по словам очевидцев, превратилась в сплошной лазарет. Когда эпидемия закончилась, Петр отправился в Азов готовить вместе с новоиспеченным генерал-адмиралом Федором Матвеевичем Апраксиным русскую эскадру для отражения весьма возможного нападения турок, шведы приступили к осаде Полтавы, Меньшиков пытался им в этом мешать, запорожцы, как и обещали, начали сеять панику на Слобожанщине. Один Толстой не торопился ни начинать строительство «фортеции» на Бахмуте, ни возрождать местное солеварение. Оправданием этому бездействию могли служить все те же неблагоприятные погодные условия. Крепость планировалась как земляная, постоянные проливные дожди превратили землю в грязь, а ее, как строительный материал, использовать было практически невозможно. Хотя, с другой стороны, в тех же условиях в Полтаве земляные работы шли полным ходом. Несмотря на то, что почва раскисла и превратилась в жирную жижу, землю в Полтаве рыли все – и осажденный гарнизон, и шведы, и подошедшая русская армия. Все готовились к сражению и по мере сил укреплялись.
В Бахмуте же было тихо. Возможно, со строительством сам царь не торопил Толстого. Весной Россия провела ряд дипломатических и военных демаршей, чтобы лишить шведского короля помощи извне. Сначала подкупили двух самых важных сановников в Стамбуле, шифлата и муфтия, пообещав выплачивать им от двух до пяти тысяч червонцев, если Турция будет соблюдать нейтралитет. Это подействовало – турки запретили татарам помогать запорожцам. Затем турок запугали – крупному стамбульскому чиновнику продемонстрировали Азовский флот, и турецкое правительство, впечатлясь рассказами чиновника об увиденном, заявило, что «Порта мир с царским величеством желают содержать нерушимо». А 14 мая отряд полковника Яковлева разгромил Запорожскую Сечь – «проклятое место», по словам Петра, «корень зла и надежда неприятеля». И хотя после этого запорожцы массами пошли к шведам, царя это не смущало (Тарле, с.с.332-333, 344, 365). Таким образом, если в начале года со строительством крепости на Бахмуте не спешили из-за непогоды, то теперь нужда в ней вроде бы и отпала.
А вот солеварни были нужны, но, несмотря на то, что они продолжали оставаться царской собственностью, наладить их работу тоже почему-то не торопились. Весной в Бахмуте начала действовать всего одна сковорода (Пирко,1988, с.50). Вспомним, пять лет назад, в 1704 году, когда солеварни принадлежали Изюмскому полку, в очень непростой обстановке здесь варили соль на 153 сковородах. Толстой получил задание найти сковороды («у кого они там найдутся»). Нашли всего одну, вот она и работала. Вряд ли Толстой знал, что сковороды, по крайней мере, часть их, нужно искать в Спеваковке, в имении бригадира Шидловского. Тоже почувствовав в свое время сладкий вкус «соленых» денег, после разгрома Бахмута бригадир начал варить соль в собственном имении, по-домашнему, и в отличие от царских промыслов с одинокой сковородой, у него варили соль на десяти (Там же). В этой ситуации рвение, с которым Шидловский меньше года тому назад громил «воровское гнездо» на Бахмуте, выглядит довольно подозрительным. Если солеварение в Спеваковке планировалось бригадиром заранее, то его личный визит на пепелище, чтобы убедиться, что в Бахмуте уничтожено все, и его слова «ежели там что осталось, не оставлю камень на камени» - все то, что в прошлом году выглядело, как усердие карателя, сейчас приобретало совсем другой смысл. Шидловский не оставил в Бахмуте не только «камень на камени», но и оборудование солеваренного завода, завода государственного или царского, что, впрочем, было одно и то же.
В конце мая Петр после долгой болезни и регулярного приема лекарств, которые «зело хорошо действовали», но он «однако ж так стал бессилен, как ребенок» (Павленко, 1990, с.301) по пути из Азова в Полтаву посетил Бахмут. Ослабевший царь осмотрел результаты «трудов» Шидловского и Толстого, побродил по пепелищу, понаблюдал за работой солеваров у одинокой сковороды и вряд ли остался доволен увиденным. Царь указал место, где нужно строить «фортецию». Перед этим ему подарили две книги «Побеждающую крепость» Эрнеста Фридриха Боргсдорфа с изложением принципов обороны крепостей и «Римплерову маниру о строении крепостей» Георга Римплера (Павленко, 1990, с.295). Возможно, при выборе места и наметках контуров будущей крепости Петр пользовался и рекомендациями этих фортификаторов. После Бахмута он заехал в Изюм, где «изволил поесть, отметить свой день рождения и ночевать у г. Шидловского» (Шевченко, с.43). Входил ли в «культурную программу» высочайшего визита в Изюм осмотр и Спеваковских солеварен? Вряд ли Шидловский рискнул их показать царю – уж слишком разительным был контраст с солеварнями в Бахмуте. А может быть, Шидловский и показал царю свои солеварни, потому что Толстой, сопровождавший Петра в Изюм, вернулся в Бахмут с поразительной быстротой и тут же принялся за восстановление солеварен. Известно, как царь не любил нерасторопность и медлительность подчиненных, как терпеть не мог, когда его указы не спешили выполнять, как подгонял их выполнение новыми, «жестокими» указами, а нередко для более убедительной аргументации вынужден был «не словом, а руками со оными поступать» (Ключевский, 4, с.147). Не исключено, что именно такой «поступок руками» и имел место в ходе производственного совещания царя с губернатором после осмотра спеваковских солеварен. Как бы там ни было, но уже 17 июня Толстой докладывал Петру: «На Бахмуте соль варить начал /…/ с 4-го числа, как отлучился от вашей светлости с Изюма. И для тех заводов на Бахмут отправлено Троицкого жилого солдатского полка подполковник Малышкин, по известию от него на Бахмуте соль варить станут на девяти сковородах» (Шевченко, с.44). Дело, как будто, сдвинулось с мертвой точки, но только – как будто. В 1709 году здесь так одна сковорода и работала.
С этим визитом царя на Бахмут связана одна из местных легенд. Рассказывают, что по пути из Азова, не доехав двадцати верст до Бахмута, Петр со своей свитой остановился у речки на ночлег. Уж очень красива была в том году степь. Политая обильными весенними дождями, она расстилалась от горизонта до горизонта сплошным пестрым ковром. Во влажном вечернем воздухе стоял дурманящий запах цветов, в небольшой роще, спрятавшейся в овраге пел соловей, ну, и так далее… Одним словом – рай. И царь оттаял душей. Свита уснула, а Петру не спалось, и пошел он бродить вокруг лагеря. Видит, на одном из пикетов солдаты у костра что-то внимательно рассматривают и оживленно переговариваются Подошел к огню и увидел, что костер горит необычайно жарко – кто-то из солдат бросил в костер несколько кусков «земляного уголья»., он разгорелся, и теперь весь пикет обсуждал поразительные свойства «горючего камня» долго держать жар. Поздно заметив царя, дозор было всполошился, но Петр и сам с интересом начал рассматривать уголь. А затем поинтересовался – кто и где его нашел, похвалил нашедших за сметку и, якобы, здесь и произнес свое знаменитое пророчество: «Сей минерал, если не нам, то нашим потомкам зело полезен будет». А утром, вызвав офицера и солдат, нашедших уголь, объявил им: «Жалую вас землей отсюда и до Бахмута. Ищите сей минерал, устраивайте его добычу!» Солдаты, говорят, так и остались на берегах Бахмута, построили хаты, обзавелись семьями. «Земляное уголье» они, может быть, и искали, но, скорее всего не нашли, потому что о результатах их поисков ничего не слышали. А село получилось хорошее, многолюдное. Называлось оно Петрова милость и только сравнительно недавно влилось в Горловку (Шевченко, с.45).
Что же касается Бахмута, то ему в этом году так и не суждено было возродиться из пепла. Уцелевшие жители потихоньку возвращались и начинали обживаться. Понемногу начинали варить соль. О некогда славном солеваренном заводе старались не вспоминать – уж слишком много горя он принес.
Не вспоминал о Бахмуте и Петр. Он праздновал победу в «свейской войне», а точнее – полный разгром шведской армии под Полтавой 27 июня и раздавал награды. 10 июля был награжден и бригадир Шидловский. «За вернорадетельные… службы, а особливо в нынешней свейской войне» царь «всемилостивейшее объявил о производстве Шидловского «в генерал-майоры над всеми слободскими великороссийскими полками» (Горшков, с.77). Празднование Полтавской победы явно затянулось. Лишь 21 декабря состоялся триумфальный въезд царя-победителя в Москву. Несмотря на то, что к этому торжеству в столицу доставили 22 085 пленных шведов, довольно большая часть армии Карла XII, во главе с раненым королем укрылась на турецкой территории. Там же сосредоточилось еще большее количество спасшихся запорожских казаков вместе с Мазепой и Гордиенко. Эти воинские соединения продолжали представлять опасность, и Петр об этом не забывал. Все русские дипломатические усилия в это время были направлены на то, чтобы склонить Порту выслать из страны Карла XII, нейтрализовать «запорожскую каналью» во главе с «дьяволом-кошевым» Гордиенко и выдать России «нового Иуду – Мазепу», за которого туркам было обещано немыслимое по тем временам вознаграждение 300 тысяч рублей (Тарле, с.346). Если вспомнить, что полтора года назад за голову Булавина обещали «всего» 200 рублей, то становится ясным как царь ненавидел Мазепу. Скорее всего, алчные турецкие чиновники не смогли бы побороть искушение, и Мазепу от выдачи спасла лишь смерть, настигшая гетмана 21 сентября.
Новый гетман в изгнании, Филипп Орлик вместе с Карлом XII начал активную агитацию за возобновление военных действий. В этой ситуации не вспомнить о Бахмуте уже просто не могли.
1710 год
О Бахмуте вспомнили. И довольно скоро. К этому подтолкнули события в Турции. Карл XII и Орлик, опираясь на янычар, организовали там такую антирусскую пропаганду, сплели такую сеть интриг, что за короткий период один за другим в отставку подали несколько визирей, сторонников мирных отношений с Россией, и турки, наконец, решились на войну. До официального разрыва отношений еще не доходило, но ситуация на границе обострилась. Орлик подписал договор с татарами, по которому Крым признал независимость Украины. И Орлик начал собирать армию.
Петру эта война была не нужна. Русские войска, выведенные в Польшу и Прибалтику, развивали успех, начатый под Полтавой. В Украине оставшиеся небольшие воинские подразделения продолжали стычки с запорожцами. И без того непростая ситуация в Украине осложнялась еще и погодными условиями. Засуха, нашествие саранчи, эпидемия моровой язвы – все эти беды одновременно свалились на Украину и гуляли на ее просторах вперемешку с русскими отрядами. Словом, необходимые условия для трудовых подвигов на Бахмуте были налицо.
Место для крепости Петр выбрал еще в мае прошлого года, выбор этого места определялся той ролью, которую отводили Бахмуту. В районе солеварен долина реки Бахмут была довольно узкой, в то время еще с обрывистыми склонами, прорезанными глубокими оврагами. По дну многих из них бежали ручьи и если строить крепость-форпост для контроля долины и окрестных степей, то лучшего места, чем вершина на склоне Каменноватого яра на правом берегу реки, найти было трудно. И обзор отличный, и ручей с питьевой водой рядом. Это и сейчас самая высокая точка в радиусе нескольких километров, но в наши дни его склоны оплыли, частично застроены, частично покрыты лесопосадкой, а в то время, возвышаясь на сто метров над долиной речки, высота с крутыми каменистыми склонами, господствовала над округой. Но крепость построили совсем не там, а в долине «на ровном сухом месте». С окружающих склонов все фортификационные сооружения просматривались как на ладони. Именно здесь, на дне котловины, находились соляные источники, здесь располагались солеварни, а их и должна была защищать крепость. Правилами фортификационного искусства пришлось пожертвовать.
Бахмутская «фортеция» имела еще одну особенность. Обычно слово «крепость» ассоциируется с каменными или, на худой конец, деревянными стенами, башнями с бойницами и т.д. Ничего этого в той Бахмутской крепости не предполагалось, крепость строили из земли. Крепостных стен, собственно говоря, тоже не было. Были земляные валы с бастионами и полубастионами. Валы довольно крутые, но все же обычные земляные насыпи. Земля в качестве строительного материала для сооружения укреплений в России использовалась часто. Помимо того, что подобные традиции корнями уходили в далекое прошлое, в Бахмуте причин для выбора этого строительного материала было несколько. Залежей хорошего камня в ближайших окрестностях не было. Возить его из балки Скелевой – далеко, дорого, да и некому. К тому же о хорошем камне из Скелевой в то время могли еще не знать. То же самое относится и к строительному лесу. На солеварнях в качестве топлива использовали дрова, много дров, и естественно, в первую очередь солевары вырубили ближайшие леса. Капитан Скурихин уже в 1704 году отмечал, что «по речке Бахмуту лесов /…/ нет. Только в верховьях той речки /…/ по вершинам есть малые байраки». Петр, увлекшись кораблестроением, рубку строевого леса категорически запретил и строго наказывал нарушителей. Первый запрещающий указ вышел 23 ноября 1703 года. Он предполагал проведение описи всех лесов и регламентировал порядок пользования ими на расстоянии пятидесяти верст от больших рек и двадцати верст от малых. «Где леса есть, - говорилось в указе, - и в тех лесах: дуба, клена, илема, вяза, карагача, лиственницы, сосны, которая в отрубе в 18 вершков (54 см – А.К.) и больше, рубить никому не велеть» (Рохленко, с.88). Но кто контролировал выполнение указа на Бахмуте? С беглецами еле разобрались. Поэтому в нужный момент при проектировке крепости и этого строительного материала не оказалось. Кроме того, строители учитывали и тактику потенциального противника – татар. Те никогда крепостей не осаждали. Они или брали их сразу, с наскока, или оставляли их в покое и устремлялись дальше в поисках более легкой добычи. Да и деревянные стены легко загорались от пучка пакли, привязанного к стреле. Таким образом, в местных условиях земля была самым оптимальным строительным материалом. Земляные укрепления даже осады выдерживали. Как в Полтаве, например. Когда Карл XII впервые увидел невысокие валы с деревянными «заборами» по верху, он решил, что возьмет Полтаву с марша, не тратя снаряды, и, возможно, даже не штурмом, а лишь пригрозив штурмом, но просчитался и положил под «забором» около пяти тысяч солдат и офицеров (Тарле, с.408). Земляными укреплениями не брезговали и на севере, где и леса было достаточно, и камня, который уже традиционно использовался как классический фортификационный материал. В качестве примера можно привести Ямбургскую крепость в Новгородской земле, которую примерно в то же время, что и Бахмутскую, Шереметев построил из земли «как наискорее всеми солдатскими полками», которые там были (Кирпичников, с.190).
Планы двух крепостей, Ямбургской и Бахмутской, похожи как близнецы, и создается впечатление, что их проектировал один и тот же фортификатор, возможно, сам Петр. На авторство царя ямбургского проекта указывают слова из указа Шереметева о необходимости строительства «против чертежа (т.е. по чертежу – А.К.), каков дан от царского величества (Там же). Обе крепости в плане представляли собой более или менее правильный прямоугольник. Единственное отличие состоит в том, что Бахмутская крепость имела вид «прямоугольника с бастионом посредине передней стены и полубастионами по окраинам боковых стен» (Шевченко, с.44), а в Ямбургской вместо главного бастиона был редан (не пятиугольный выступ, а треугольный). Даже задняя стена имела одинаковую асимметричную вогнутость. Ямбургская крепость находилась прямо на берегу Луги и повторяла изогнутость береговой линии, в Бахмуте аналогичная стена тоже была обращена к речке, но находилась от нее на порядочном расстоянии, и береговая линия здесь была ровной. В Бахмуте вогнутость задней стены как бы охватывала солеваренный завод, расположенный на берегу между речкой и крепостью.
К осени крепость на Бахмуте была практически готова. Строители спешили не зря. 20 ноября в Стамбуле на заседании Дивана русскому посланнику Петру Андреевичу Толстому (младшему брату азовского губернатора) было заявлено, что Турция объявляет России войну. Отряды запорожцев во главе с Орликом, татаро-калмыцкая конница, сконцентрированные у Перекопа, только и ждали этого момента и тотчас ринулись в Украину. Орлик и Гордиеко, поддерживаемые татарами, устремились на Правобережье. Армия Орлика дошла до Белой Церкви и рвалась дальше, на Киев. Кто знает, возможно, казаки и дошли бы до Киева, но подвели татары. Они решили, что и без того удалились от Крыма на опасное расстояние и вернулись обратно, теперь уже грабя все на своем пути. Были вынуждены вернуться и казаки. Большой отряд татар и калмыков бесчинствовал и на Левобережье. Их целью были Воронежские верфи, где строились для азовских кораблей, но до них они не добрались и ограничились грабежом Слобожанщины, а затем повернули обратно (Полонська-Василенко, 2, с.79).
Бахмутская крепость в этих событиях еще не была задействована. Калмыцкая конница промчалась мимо, даже не обратив на нее внимания. Солеваренный завод, который только-только возрождался, калмыков не интересовал, население, которое можно было бы пограбить, в Бахмуте еще практически отсутствовало. У новой «фортеции» все еще было впереди.
1711 год
В истории есть периоды, когда ее размеренное течение неожиданно ускоряется, когда одно какое-нибудь незначительное на первый взгляд событие влечет за собой другие, связанные с первоначальным событием цепочкой причинно-следственных связей, спрессованных в короткий отрезок времени. Каждое звено в этой цепочке в отдельности и вся цепочка в целом может определить направление развития истории на перспективу – близкую и конкретную, а иногда на далекую и неопределенную. В такие периоды самым неожиданным образом меняются линии судеб отдельных людей, целых народов и государств, а то и весь ход истории. Все это или ломается в корне, или меняет вектор развития, или получает новый импульс для рывка по уже намеченному пути. Таким судьбоносным периодом стал 1711 год. Он во многом и надолго определил судьбу южных (и не только южных) границ России, подвел черту под созданием Азовского флота, наметил пути развития Бахмута, внес коррективы в судьбы многих людей, напрямую или косвенным образом связанных с бахмутской историей. В том далеком году начальные точки этих «векторов судеб» чаще всего находились далеко от Бахмута, и события, их породившие, на первый взгляд к нему никакого отношения не имели. Но, опять же – лишь на первый взгляд. Вот только несколько любопытных примеров.
В самом начале года в Москву явился посланник от польского дворянства с жалобой на вымогательства и насилия, творимые русскими войсками в Польше. Дворяне требовали вывести из страны русские воинские части, возместить причиненные ими убытки и вернуть земли на правом берегу Днепра. У Петра было много отрицательных качеств, но нужно отдать ему должное – в отношении мирного населения союзных стран, в которых находились русские войска, он требовал от офицеров и солдат необходимой корректности и сурово наказывал за попустительство или участие в каких-либо правонарушениях. Стремясь пресечь незаконные поборы, Петр не останавливался даже перед тем, чтобы «офицеров казнить смертию во страх другим» (Тарле, с.323). Началось следствие и в этот раз. В ходе разбирательств выявилось много нехорошего. Польша от Бахмута далеко, и обо всех этих неприятных разборках можно было бы не вспоминать, если бы замешанным в них не оказался бывший изюмский полковник, бахмутский каратель, а к интересующему нас периоду – процветающий генерал-майор Шидловский. Следствие вскрыло ряд фактов, мягко говоря, превышения власти и самовольных действий, которые генерал совершил в Мстиславском воеводстве. Но больше всего Петра возмутило то, что, получив на Волыни очень обширное имение, Шидловский не без благословения светлейшего князя Меньшикова, прихватил и немного лишку, совсем немного и, как тогда казалось «ничейной» земли. Но вскоре нашелся хозяин земли и доказал, что этот «лишек» находится уже на польской территории. Генеральская жадность едва не стала причиной международного скандала. По приказу разъяренного Петра Шидловского отдали под суд и, учитывая условия военного времени, приговорили к смертной казни. Затем, правда, царь смягчился и отменил приговор. Шидловский отделался конфискацией всего имущества и лишился всех чинов. У него отобрали и усадьбу в Харькове, и все села вместе со Спеваковкой и ее солеварнями (Багалей, с.38) Так закончилась карьера человека, которому волею судьбы выпало стоять у истоков бахмутской истории, построить на берегах Бахмут-реки крепость, а затем, через несколько лет уничтожить ее до основания и разграбить солеваренный завод, причем безнаказанно. Да и во время следствия вряд ли кто интересовался, куда делись сковороды с бахмутских государственных солеварен.
В апреле раздосадованный этими и другими неприятностями, свалившимися на него в то время, Петр, «больной и находясь в отчаянии» (Валишевский, с.349), отправился к армии, которая перемещалась к Украине. Война турками уже объявлена, и нужно было воевать. Армия шла в Украину не зря. Орлик с 16-тысячным войском, польскими и татарскими отрядами поддержки и четырьмя десятками шведских инструкторов снова вторгся в Украину. Цель была все та же – Киев. Одновременно хан Девлет-Гирей начал рейд по Левобережью. Грабя все на своем пути, Девлет-Гирей дошел до Харькова. Здесь уже были русские войска. От сражения с ними татары отказались и вернулись в Крым. Подвели татары и Орлика. Снова в самый неподходящий момент они повернули обратно. На обратном пути они снова грабили население. Авторитет Орлика падал, и он снова от Белой Церкви вынужден был вернуться в низовья Днепра. На Правобережье вошли русские войска. Население целых городов выселялось на более безопасное Левобережье (Дорошенко, 2, с.с. 156-157). Ко всем неприятностям добавилось нашествие саранчи, «летучей и пешей» (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.145). Излишне говорить о том, что население Украины в очередной раз попало в тяжелейшее положение. Но не в лучшем положении оказалось и русское войско. Начала сказываться нехватка продовольствия, и Петр спешил на юг. Там его ждали продовольственные склады, подготовленные господарями Молдавии и Валахии Кантемиром и Бранкованом.
Начался плачевно известный Прутский поход, едва не изменивший судьбу России, и на многие десятилетия определивший судьбу Бахмута. Еще находясь под впечатлением Полтавской победы, «проявив более самоуверенности, чем осторожности» (Вильбуа, с.147), «не имея достаточных средств и оценивая силы противника ниже их действительной стоимости» (Валишевский, 1989, с. 349), Петр пошел на Яссы. По каким-то причинам царь, да и его окружение решили, что поход будет чем-то вроде увеселительной прогулки, большого пикника на фоне южной природы, правда в присутствии солдат, которым, возможно, придется немного пострелять, чтобы разогнать нехороших турок. Поэтому с Петром ехала Екатерина (как потом выяснилось – к счастью), а «с ней ехало множество женщин, при офицерах-иностранцах были их жены и дети. Дамы эти собирались ежедневно у будущей царицы и забывали, казалось, о войне» - так позже в своих записках вспоминал бригадир русской армии Бразей де Лион (Валишевский, 1989, с.350). В Молдавии выяснилось, что господари, пригласившие Петра в гости, забыли заложить продовольственные склады, а Бранкован, ко всему прочему, переметнулся обратно к туркам. Голодная армия двинулась дальше, уже не столько в поисках противника, сколько в поисках его продовольственных складов, и 18 июня была полностью окружена в узкой долине Прута.
Все главные герои разыгравшейся трагикомедии вели себя в сложившейся ситуации по-разному. Петр, по словам многих свидетелей, впал в глубочайшую депрессию и не выходил из своей палатки. Карл XII, находившийся в турецком войске, пытался побудить турок к активным действиям и кричал, что другого такого случая уже никогда не будет, что «противника нужно лишь бить камнями» (Вильбуа, с.148). Екатерина, объезжая палатки офицеров и уговаривая их «сделать нашему врагу мост из золота» (Там же), собирала драгоценности для подкупа турецкого военачальника. Визирь, поторговавшийся для вида, неожиданно согласился на бакшиш в 200 тысяч рублей. «Богу угодно было, чтоб генерал неверных ослеплен был блеском двухсот тысяч червонцев, для спасения честных людей, которые, поистине, находились в руках турок», - писал другой иностранец, находившийся на русской службе, бригадир Моро де Бразе (Пушкин, с.530). «Мост из золота» не потребовался, все оказалось намного прозаичней. Тут же на берегу Прута подписали мирный договор, и русскую армию выпустили из западни. Она выходила гордо, под развернутыми знаменами.
25 июля над Приазовьем пронесся страшный шторм. Жители Азова и Таганрога еще не знали, что накануне царь отдал и Таганрог, и Азов туркам, но шторм восприняли как дурное предзнаменование. И не ошиблись. В прутской мышеловке царь согласен был пожертвовать многим. Он согласился бы вернуть Турции все прежде завоеванные у нее области, вернуть шведам Ливонию и другие занятые русскими прибрежные территории, кроме Петербурга. Вместо него он собирался предложить шведам Псков и другие города в сердце России. Но все обошлось малыми жертвами. Говорят, что за эти малые жертвы, полученные турками вместо жертв больших, визирь, подписавший мирный договор, был казнен. Его сдал Карл XII.
Когда опасность была уже позади, Петр попытался хитрить: ликвидируя укрепления в Таганроге, он приказал «разорить их как можно шире, однако ж не портя фундаменты, ибо, может, Бог иначе совершит» (Тимофеенко, с.47). А Азов русские не покидали еще целых полтора года. Но южную границу пришлось отодвинуть от Азовского моря далеко на север. Теперь она проходила по речке Темерник, по верховьям Тузлова и Миуса, через водораздел Миуса – Крынки – Лугани – Бахмута – Кривого Торца. Потом она выходила на водораздел Сухого Торца и Самары, а затем по водоразделу Самары и Орели шла до Днепра (Пирко, 1992,с.34).
Вот так на далеком Пруте была решена и судьба Бахмута. Неожиданно для всех он стал пограничной крепостью и основным опорным пунктом для русских войск в Приазовском регионе, говоря современным языком – военной базой, и довольно крупной. Сюда со всем вооружением перевели Троицкий, теперь уже – Таганрогский гарнизон. Есть сведения, что Петр еще раз посетил Бахмут, чтобы лично проинспектировать новую базу. История умалчивает о том, вспомнил ли он о солдатах, оставленных два года назад южнее Бахмута для разведки и добычи «земляного уголья». Вряд ли. Никаких солдат, скорее всего, и не было Красивую легенду про царскую милость придумали позже. К тому же в тридцати верстах к югу от Бахмута пролегла новая граница, и желающих добровольно селиться под самым носом у татар вряд бы нашли. А крепостью царь остался доволен. Иначе он не стал бы принимать участие в закладке первой в Бахмуте церкви. Камень, символически положенный Петром в фундамент, хранился в храме в качестве реликвии вплоть до его закрытия в 1929 году. Храм, посвященный Святой Троице, был сложен из брусьев. Благодаря этому, он легко разбирался и собирался, поэтому его без труда солдаты и привезли из Таганрога. Это оказалась первая и единственная церковь, «приехавшая» в Бахмут. После этого церкви из города только «уезжали». В 70-х годах уедет Петропавловская церковь, позже – Николаевская…
В России вообще сложилась целая индустрия такого сборного деревянного зодчества, поражавшая иностранцев, которые, в общем-то тоже знали толк в деревянном строительств. Эту русскую национальную особенность описал побывавший в России голландский художник и путешественник Корнилий де Брюин. В своей книге, как раз в 1711 году вышедшей в Гааге, он писал: «Ничто мне не показалось здесь так удивительным, как постройка домов, которые продаются на торгу совершенно готовые, так же как и покои и отдельные комнаты. Дома эти строятся из бревен или древесных стволов, сложенных и сплоченных вместе так, что их можно разобрать, перенести по частям куда угодно и потом опять сложить в очень короткое время. Продаются они в таком виде по сто и по двести рублей за сруб… Отдельные же комнаты продаются по цене, соразмерной с этой же стоимостью целых домов (Корнилий де Брюин, с.84). Торговля сборно-разборными домами практиковалась только в больших городах. Для степного Левобережья Украины деревянные дома были не характерны. Деревянную роскошь могли позволить себе только очень богатые люди да еще храмы.
С изменением границы Бахмут стал еще большей периферией, приграничной окраиной, но от этого только выиграл. Хотя жить в нем стало опаснее. В качестве новой военной базы его чуть не испытали на прочность сразу же после появления в нем таганрогского гарнизона. Из-за неясности отдельных статей Прутского договора, который подписывали в спешке, опасаясь, как бы турки не опомнились, каждая из заинтересованных сторон толковала его по-своему. Гетман Орлик, например, опираясь на его текст, пытался доказать, что теперь Россия должна совсем уйти из Левобережной Украины. И доказал. Турция вновь засобиралась начать военные действия, но Петр повторил прутский «маневр» и за 100 тысяч золотых турки согласились с русской трактовкой спорных пунктов договора (Полонська-Василенко, 2, с.79).
В конце года судьба вновь вспомнила о разжалованном генерале Шидловском и сыграла с ним еще одну шутку. По просьбе всей полковой и сотенной старшины Петр простил вороватого полководца. Он был не первым и не последним алчным человеком в ближайшем окружении царя. Шидловского восстановили в правах, вернули генеральское звание, но и только. Имения не вернули – их уже обживали новые хозяева, молдавские офицеры, ушедшие с русскими войсками с берегов Прута. Звезда Шидловского все-таки закатилась, но всходили другие звезды – молдаван Кантемира, Шуханова, поляка Шабельского. Последний, Василий Павлович Шабельский, появился в Бахмуте в чине ротмистра вместе с Таганрогским гарнизоном. Он был сыном Павла Самуиловича Шабельского, который «поступил под российскую державу из польского шляхетства города Киева в 1686 году» (Коцаренко, 1998, с.22). Ротмистр положил начало обширной династии Шабельских, за двести лет давшей Северному Приазовью плеяду неординарных личностей, в число которых входили и военные, и крупные промышленники-землевладельцы, и общественные деятели, и меценаты, и простые мещане, и черносотенцы, и много еще разного люда.
1711 год стал для Бахмута не только годом неожиданного подъема, роста государственного статуса, но и в чем-то годом упущенных возможностей. Кто знает, если бы в этом году Петр с должным вниманием отнесся к предложению саксонского инженера Блюера учредить Горную коллегию, то стимул к рудоискательству и поиску «каменного уголья» в Бахмутском крае появился бы лет на восемь раньше. Но царя занимали другие проблемы, и Бахмутская история развивалась так, а не иначе.
1712 год
Прутский мир имел для Бахмута еще одно важное значение, повлиявшее на его будущее. Этот «мир», кроме других неприятностей, связанных с потерей азовских укреплений, положил конец надеждам правительства на дешевую соль азовских лиманов, и с изменением границ роль бахмутского солеварения резко возросла. Помимо крепости солеваренный завод стал вторым важным фактором, влиявшим на развитие города и быт его жителей. Петр, правда, начал было жульничать с турками, всячески стараясь если не предотвратить вывод войск из Азова, то хотя бы как можно дальше отодвинуть его во времени. Он выдвинул главное условие: русские оставят Азов только после того, как Карл XII покинет пределы Турции. Этого условия договор не предусматривал, и все понимали, что рано или поздно из Азова придется уйти.
В новых условиях вопрос рабочей силы для бахмутского солеваренного завода решался более оперативно, чем в 1709 году. К заводу приписали «городы и новопоселенные слободы», в том числе Маяки, Ямполь, Сухарев, Краснянское и другие – всего одиннадцать городков… Их жители каждые три месяца должны были отправлять в Бахмут по триста человек, т.е. примерно по двадцать пять человек с каждого городка. Эти «приписные» составляли свыше половины всех рабочих бахмутских промыслов и использовались в качестве неквалифицированной рабочей силы только на вспомогательных работах – заготовке и подвозке дров, вывозе соли, в кузнях, на строительстве и т. д. (Лисянский, Пирко, с.16).
Работавшие на заводе приписные по месту жительства освобождались от уплаты податей. С одной стороны для приписных это представляло определенный интерес. Но с другой стороны установленные правительством «плакатные» нормы оплаты труда (расценки) для приписных были в два, а то и в четыре раза ниже расценок для вольнонаемных работников. Наблюдался и целый ряд других неприятных моментов. Иногда приписные вынуждены были по несколько раз в год проделывать путь в сотни верст, чтобы добраться до места работы. Иногда на дорогу уходила неделя, а то и больше. Это время не учитывалось и не оплачивалось. Обычно приписные являлись в Бахмут со своим инвентарем – топорами, телегами, лопатами и т. д. – со всем тем, что могло потребоваться для работы. Но иногда приходилось работать и казенным инвентарем. В таких случаях начальство строго следило за его исправностью, и, если инвентарь повреждался, виновный оплачивал его стоимость из своей скудной зарплаты (Белявский, с.с.33-34). Для приписных вызов на работы был весьма накладен, особенно в разгар сельскохозяйственных работ. Но и ямпольцы, и маячане были народом изобретательным, и появилась категория своеобразных нелегальных «субподрядчиков» - работников, нанятых приписными. Если тот, кому выпадал черед идти на заводские работы, был человеком небедным, он старался нанять, кого победнее, и отправить на завод вместо себя. Случалось власти отлавливали таких «бурлаков» и «несеменистых» работников, наказывали их нанимателей, но только иногда и только для проформы, поскольку им, властям, было совершенно безразлично, кто там работал на заводе – приписной или его наемный работник. Отлов наемников представлял только один интерес – содрать взятку с приписного дезертира. Поэтому чаще всего зажиточные казаки и крестьяне, «жительствующие своими домами, семянистые и спожиточные» сразу обращались к местной администрации и «через лукавства и взятки» вообще администрацией обходились (Черкасская, с.110). В одном из документов того времени как курьезный пример приводится трудовая биография жителя слободы Красной «вольного малороссиянина, по найму той слободы обывателей» высланного на Бахмут для работы на заводе и который «при заводах лет восемь обретается», получая плату и от земляков, и на заводе (Там же).
Рабочие кадры для завода черпались и из среды переселенцев с Правобережья Днепра. Эти первые переселенцы могли селиться в любых местах Гетманщины или Слобожанщины. Но уже волну, поднятую Петром в ходе Прутского похода, «расписывали» по усмотрению начальства. Именно таких приписали к Бахмуту. Их в количестве 1450 душ поселили «под ведением изюмского полковника». Бахмут снова становился местом скопления недовольных.
Но теперь ситуация здесь контролировалась войсками. И их размещением в Бахмутской крепости дело не ограничилось: в селениях Ямполь и Писаревка создали форпосты, службу на которых несли драгуны (Горшков, с.77). Создание форпостов говорило о том, что Петр смирился таки с тем, что из Азова все же придется уходить, и новые границы укреплялись. Появление форпостов указывало и на начало реорганизации сложившейся в России системы застав. По замыслу царя, форпосты должны были располагаться не только непосредственно на границе, но и на всех оживленных дорогах, и заменить существовавшие ранее заставы. Одновременно с созданием форпостов предпринималась попытка организации на них пунктов государственной карантинной службы. На них возложили обязанности если не гасить очаги эпидемий, то хотя бы ограничивать их определенной территорией, не давая распространяться дальше. Меры по предотвращению распространения эпидемий были довольно жесткими. При известии о вспышке заболевания в сопредельном государстве или в соседнем регионе приезжие оттуда задерживались на форпостах на шесть недель, их вещи и товары окуривались дымом можжевельника, письма переписывались или смачивались уксусом. В штат форпоста обязательно входили доктор и два лекаря (Ковригина, Сысоева, Шанский, с.66).
Несмотря на свое название, форпосты оказались вторым рубежом пограничной системы, первым был Бахмут, поэтому в крепости тоже устроили карантинную избу. На форпосты высылались наряды из драгунских полков, они как раз стали на зимние квартиры на Слобожанщине, и таким образом создали третий рубеж обороны. Гетман Скоропадский решил услужить царю, все шесть полков стали получать продовольствие и фураж бесплатно (Бантыш-Каменский, с.418). Только один Харьковский полк был обязан содержать три драгунских полка. Результат сказался очень скоро. Через месяц с небольшим у жителей Харьковщины, неизвестно почему выбранных Скоропадским в главные поставщики, изъяли: 1 025 четвертей хлеба (159,5 тонн), 477 четвертей муки, (74 тонны), 429 пудов сена (7 тонн), на артиллерийские нужды реквизировали 61 лошадь и 483 воловьи фуры (Багалей, с.105). Петр, долго бившийся над проблемой, как прокормить громадную армию, уже и сам стоял на пороге открытия – армию должен кормить народ. Услуга Скоропадского только укрепила его в правильности такого решения. Армейские полки расписали по губерниям, и на плечи населения страны легла еще одна повинность, патриотическая – кормить защитников. Народ и армия стали едины.
Единение произошло вовремя. 31 октября вконец разозленные упорством царя турки заключили П.Толстого в Семибашенный замок в Стамбуле, уже служивший тюрьмой для посланника Шафирова и сына фельдмаршала Шереметева, все это время находившихся в Стамбуле в качестве заложников, и объявила России войну.
1713 год
Царь всячески старался убедить турок, что увел войска из Приазовья, а на самом деле разместил их неподалеку в новом «траншементе» - воинском укреплении, находящемся за главной линией обороны. Но турки не поверили, и война снова началась. Султан собственной персоной выступил в Адрианополь, крымские татары совершали набеги в Украину, сожгли множество сел и увели в Крым до 14 тысяч ясыря и до 90 тысяч голов скота (Гордеев, 3, с.66).
Тут, вероятно, и спохватились, что Бахмут-то прикрыт более с севера, нежели с юга, со стороны степи. 2 февраля появился указ о создании ландмилицких полков, которые и должны были решить проблему, закрыв собой брешь на южной границе. В Москве собирались мобилизовать в Киевской и Азовской губерниях по 3,5 тысячи человек из числа драгун, солдат, пушкарей, а также из казаков и отставных чинов в возрасте 15-30 лет, сформировать из них полки и расселить вдоль южной границы. Как всегда, планировать в столице оказалось легче, чем на местах выполнять напланированное, поэтому формирование ландмилиции начало сразу же буксовать. Как оказалось позже, для бахмутчан это было даже к лучшему. И вот почему.
Западнее Изюма успешно продвигалось создание молдавских поселений (Пирко, 1988, с.24). Князь Кантемир, бывший друг врага России крымского хана Девлет-Гирея, бывший господарь Молдавии, получивший в свое время инвеституру (шапку, метлу и крытую бархатом соболью шубу) из рук самого султана, был единственным ценным приобретением Петра в Прутском походе. После измены султану Кантемир получил в Турции прозвище «Хаини-бизин» (безверный изменник), а в России обширные земельные владения на Слобожанщине (Смирнов, с.с.169-170). По мнению Петра бежавшие от турок и татар молдаване должны были стать более надежным щитом, чем черкасы, пропускавшие татар до самого Харькова. А на черкас возложили обязанность содержать молдаван. На территории Молдавского полка Кантемир «получил право собирать фураж и провиант и по расписанию, и что пожелает» (Багалей, с.105). И Кантемир не стеснялся и ни в чем себе не отказывал. Не стеснялись и командиры драгунских полков, которым такое же право год назад предоставил Скоропадский. Когда в Москве поняли, что у старшины и казаков Харьковского полка, да и в других слободских полках забирают уж последнее, попытались эту тяжкую повинность как-то регламентировать. По новой инструкции одного драгуна должны были содержать 50 человек гражданского населения, а пехотинца – 36 (Там же). Таким образом, все мужское население Слобожанщины – и старшины, и казаки, и их подпомощники и подсоседки превратились в подпомощников и подсоседков российских солдат. В случае создания ландмилиции такая же участь ожидала бы и бахмутчан, и торян, и маячан, и жителей всех остальных городков, приписанных к Бахмуту.
К счастью, во вновь вспыхнувшей было войне, ограничились политическими демаршами, и обе стороны пошли друг другу на уступки. Начавший военные действия в Финляндии Петр увел войска из-под Азова и даже продал туркам еще не успевшие сгнить корабли Азовской флотилии, в свое время так поразившие турецкого эмиссара. Султан арестовал Карла XII и пообещал выдворить его за пределы Турции. 13 июля оба государства подписали мирный договор сроком на двадцать пять лет, при этом все прекрасно понимали, что мир ненадежен и вряд ли продержится хотя бы пять лет. Султан запретил татарам совершать набеги на русские окраины. Но в этом году на ханский престол вернулся Каплан-Гирей, приютивший после разгрома булавинского восстания казаков Некрасова, а потом и запорожских казаков. И первое, что сделал Каплан-Гирей – санкционировал набег на Астрахань. Набежчикам преградили путь донские казаки и обратились с жалобой к уже турецкому коменданту Азова. Тот набег запретил, но янычары, составлявшие азовский гарнизон, взбунтовались, требуя разрешить поход против неверных. И только вмешательство Стамбула и целый ряд кадровых перестановок в Крыму и Азове утихомирил страсти (Смирнов, с.178). Хотя эти события и подтвердили ненадежность мира, с созданием ландмилицких полков продолжали не спешить, а точнее – их вообще перестали формировать. Учитывая горький опыт слобожан, бахмутчане должны были этому радоваться, но, с другой стороны, они опять оставались один на один со степью.
Фортеция, построенная в 1709 году для защиты солеваренного завода, уже через четыре года оказалась неспособной справиться с этой функцией. То ли проектировщики крепости ошиблись в расчетах, то ли строители завода возвели все заводские службы не там, где нужно, то ли соляные источники находились не в том месте, то ли таганрогский гарнизон оказался слишком большим… И со временем получилось как-то так, что основные заводские постройки оказались к северо-востоку от крепости, а под прикрытием ее стен уютно расположились казармы защитников Бахмута. Правда, и завод, и казармы оказались полностью открытыми с правого берега речки, где всего в нескольких верстах от Бахмута проходила Кальмиусская сакма, наезженный татарами путь на Слобожанщину. Место для крепости выбирал сам царь, он же, мастер на все руки, возможно, и спроектировал ее в общих чертах. В общих чертах ее и построили. В оправдание Петру стоит заметить, что в том хаосе, в который превратил Бахмут Шидловский и, находясь в том нервозном состоянии, в каком он в мае 1709 года направлялся на свою главную битву, сориентироваться на местности было сложно. И получилось так, как получилось, а точнее – как всегда. Крепость защищала с западной, безопасной стороны казармы, солдаты в казармах защищали завод, а татары, которые с востока могли чуть ли не вплотную подойти к заводу и к казармам, пока не подходили.
Вокруг фортеции и завода быстро вырос городок из куреней, мазанок и редких бревенчатых изб. Строить что-то более основательное смысла не имело, т.к. все это, опять-таки незащищенное сиротливо стояло в открытой степи и гордо на немецкий манер именовалось «форштадтом» - предместьем. Но так этот стихийно возникший посад именовали только в официальных документах и в офицерской среде. Солевары называли это скопление лачуг попроще и по-разному – фортецию окружали Бакай, Хайловка, Кирилловка и другие городские слободки. Свои имена имели и соляные источники. Основные находились к северу от казарм и назывались Кирилловским и Хайловским («хайло» - зев печи), вокруг них и образовался завод. В нескольких верстах ниже по реке было еще три источника – Конотопский, Баклановский и Цицан. Ими из-за значительной удаленности от заводских служб пользовались реже.
Сама фортеция была небольшой и располагалась на месте современного квартала, с запада примыкающего к Центральному рынку. В ней на площадке примерно 150 на 100 метров смогли втиснуться лишь служебные помещения. Вход в крепость находился в северном валу, ближе к северо-западному углу. Снаружи справа от ворот на площади поставили деревянную Троицкую церковь, которая за отсутствием здесь других храмов была одновременно и соборной, т.е. главной церковью в городе, и гарнизонной. Внутри крепости, тоже справа от ворот, в северо-западном углу двора построили главное здание Бахмута, в котором находились канцелярии – провинциальная, воеводская, гарнизонная и заводской конторы. Дальше, под бастионом устроили два пороховых погреба, а вдоль южного вала – артиллерийский магазейн (склад). Вдоль восточного вала выстроились магазейны продовольственные. Из соображений пожарной безопасности их разделили на две группы, расположенных у угловых полубастионов. Пожары в условиях повсеместно развитого деревянного зодчества были настоящим бедствием. Их пытались предотвратить всеми доступными средствами. Неслучайно вокруг завода с его огнеопасным производством оставили незастроенные площади, кое-где занятые огородами. Слухи о грандиозных пожарах в центре России распространялись быстро и далеко. Даже сюда в Бахмут, на окраину страны, народная молва донесла известия о страшном прошлогоднем московском пожаре. Тогда в один день сгорело девять монастырей, восемьдесят шесть церквей, тридцать пять богаделен, тридцать два общественных здания и около четырех тысяч частных домов (Валишевский, 1989, с.527). В Бахмуте, несмотря на особенности степного зодчества, тоже было чему гореть. В случае точного попадания вражеского ядра в пороховой погреб, крепость бы превратилась в груду земли. Татары, к счастью, пушек за собой не возили, а кроме них к городу и подходить, вроде бы, было некому. А татары в окрестностях Бахмута уже давненько не появлялись.
Осмелевшие бахмутчане начали совершать вылазки в степь. В верховьях Бахмута, у самой границы они даже устроили селитренные майданы (Пирко, 1988, с.50). Селитроварение, важный промысел, обеспечивавший армию порохом, был широко распространен на Слобожанщин и очень скоро стал государственной монополией. Вряд ли эта монополия имела какое-то отношение к бахмутскому селитроварению. Скорее всего, селитру здесь варили недолго и, не имея промышленного значения, промысел удовлетворял только местные нужды. А может быть, он и существовал только потому, что находилось вдалеке от глаз правительства. В этом случае близость степи приносила хоть какую-то пользу.
Бахмут потихоньку начинал обживаться в степных просторах.
1714 год
За пять лет, прошедших после подавления восстания Булавна, правительство предприняло довольно энергичные и эффективные меры для возрождения бахмутского солеварения. В мае 1709 года, будучи в Бахмуте, Петр наблюдал работу единственной солеваренной сковороды, теперь же в городе работало 187 сковород. И пусть в соседнем Торе сковород пока было больше, но все понимали, что это лишь – пока, а широкие перспективы бахмутского солеварения ни у кого не вызывали сомнения. Такая уверенность основывалась не только на более высокой концентрации бахмутского рассола. Бахмут уже перестал быть «новым Тором», как его иногда и еще недавно называли в официальных документах. Здесь была крепость, здесь были войска.
Теперь был и мощный солеваренный завод. На левом берегу речки на месте нынешнего Центрального рынка на довольно обширной территории он и расположился. Учитывая темпы его развития, не удивительно, что со временем завод «выполз» из-под прикрытия маленькой крепости. Зная площадь одной сковороды (примерно 30 квадратных метров), легко вычислить общую площадь ста восьмидесяти семи сковород. Она составит 5 610 квадратных метров. Это участок размерами 80 на 70 метров, но при условии, если все сковороды стоят вплотную друг к другу. Естественно, так они стоять не могли и, чтобы узнать более или менее реальные размеры завода, эту площадь нужно увеличить в 5-6 раз. Увеличив, получим площадку размером примерно 240 на 140 метров. На ней-то и размещались солеварни, кузни, колодцы, подъездные пути, лари, склады и прочая производственная инфраструктура.
Технология солеварения была несложной и основывалась на том, что из рассола нужно было выпарить воду. В то время рассол из колодцев поднимали ведрами, вручную при помощи «журавца». По трубам или желобам рассол сливали в специальные бассейны, «лари». В них создавался запас рассола, необходимый для бесперебойной работы солеварен. Эти лари были основной особенностью бахмутского завода, если, вообще, не местным «ноу-хау», т.к. здесь рассол из одного ларя могли подавать одновременно на несколько варниц.. Варницы представляли собой обычную четырехстенную избу, почти все внутреннее пространство которой занимала печь. Над ней на крюках подвешивали большую железную сковороду. Ее площадь, 30 квадратных метров и была принята нами в качестве модуля при расчетах размеров завода. Глубина сковороды составляла 10 вершков, т.е. около 45 сантиметров. Дымоходы в солеварнях отсутствовали, печи топили по-черному, отсюда и название – «черные солеварни» Рассол кипятили в течение двух-трех дней, периодически доливая его в сковороду и выгребая готовую соль. Ее сушили здесь же, после чего отправляли на склад (Горшков, с.49-50).
Производство не сложное, но трудоемкое. Подъем вручную тысяч ведер рассола, работа в дыму и пару варниц при температуре, доходящей до 65 градусов – такое просто невозможно для обычного человека и требовало от солевара и незаурядного здоровья, и многолетней привычки. Поэтом солевары ценились и составляли своеобразную элиту работных людей. Как и положено элите, они были немногочисленны. Основная же масса трудового люда состояла из вспомогательных приписных работников, а также из кузнецов, плотников, слесарей, многие из которых были вольнонаемными. Общее число работных людей в Бахмуте достигало шести сотен. Бывшее «воровское местечко» превращалось в крупный промышленный центр. Не менее разнообразным был и социальный состав населения Бахмута. Помимо вольнонаемных работных людей, помимо приписных (жителей городков, крестьян, бурлаков) и казаков была еще и масса купцов, приказчиков. Чиновников было поменьше, но они все же были – провинциальная и городская администрация, руководство завода.
Скорее всего, только часть всей этой массы была оседлой. Приезжали и уезжали купцы и приказчики, приходили и уходили приписные, менялся состав гарнизона. Провинциальная администрация вряд ли могла удержать в своем поле зрения всех этих «мигрантов», все переплетения и столкновения интересов промышленников, купцов, работных людей, военных, государства. Что касается тесного соседства завода и воинских казарм, а также близость границы – все это создавало массу проблем.
В этих условиях весьма своевременным было появление в Бахмуте чиновников с весьма широкими полномочиями, чиновников, чья деятельность была весьма непопулярной у современников и заслужила далеко неоднозначные оценки. В Бахмуте появились фискалы. Впервые институт фискалитета был учрежден в России в 1711 году, когда начали вскрываться факты всеобщего и массового казнокрадства. Но вряд ли провинциал-фискал, как называлась эта должность на периферии, мог появиться в то время в Бахмуте – тогда городок еще был чисто номинальным административным центром с только что отстроенной крепостью и возрождающимся соляным промыслом. Теперь же город прочно занял свое довольно значительное место в регионе, и здесь согласно указу от 17 марта должны были появиться как минимум два фискала (Российское законодательство, 4, с.177). Как и другие ценные начинания Петра, идея этой должности была позаимствована на Западе, скопирована со шведских контроллеров, но «из шведских контроллеров инквизиторская политика царя сделала шпионов в худшем смысле этого слова» (Валишевский, 1989, с.520). До указа 17 марта фискал не нес абсолютно никакой ответственности за свои доносы, даже если на поверку они оказывались ложными и клеветническими, и разделял с казной штрафы, наложенные по его указанию. Появилась масса примеров злоупотребления властью со стороны фискалов, и новый указ был призван сделать наказуемыми хотя бы предумышленные ошибки агентов. Но только – предумышленные. «Буде же фискал на кого и не докажет всего, то ему в вину не ставить, ибо невозможно о всем оному окуратно ведать». – пояснял Петр. Самое большое, что грозило фискалу в этом случае – «штраф легкий, чтобы впредь лучше осмотряся, доносили» Новинкой в законе было и то, что теперь половина конфискованного за верный навет делилась между фискалами города или губернии, т.е. «изветное дело» стало приносить материальную выгоду всему сообществу фискалов (Анисимов, 1999, с.153).
Что же могло привлечь внимание служащих органов специального государственного надзора в Бахмуте? Если бы не столь существенное уточнение – «специального» – все было бы понятно – фискалы выполняли обязанности современных прокуроров и работников органов, занятых борьбой с экономическими преступлениями. Немного позже, в 1722 году высшая фискальная должность в стране даже сменит свое название с «обер-фискала» на «генерал-прокурора», уточняя функции контролирующего органа. А пока же, помимо обязанности расследовать «всякие взятки и кражи казны», фискалам вменялось в обязанность искать и вскрывать все то, «что во вред государственному интересу быть может, какова б оное имени не было» (Российское законодательство, 4, с.174). Время покажет, что бахмутские фискалы свой хлеб даром не ели, факты «кражи казны» и «вреда государственному интересу» обнаружились и здесь, на далеком пограничье. Граница и сама по себе представляла обширное поле деятельности для фискалов, а точнее – для еще одного направления их работы – «прилежно разведывать, не обретаются ли какие беглые, гулящие, подозрительные и другие, подобные оным бездельные люди… накрепко проведывать, не вкрадаются ли в государство шпионы, не уходят ли из государства тайно какие подозрительные или не хотят ли другие оным подобные уйти» (Там же).
Граница была явно не «на замке», тем более, не представляла она собой и «железного занавеса». По широким степным дорогам вместе с чумаками и купцами, приписными работными людьми вполне легально, а звериными тропами и нелегально в Бахмут мог пройти, кто угодно и тем же маршрутом уйти. И приходили, и уходили. Помимо обычных гулящих людей, бродяжничество которых тоже пытались пресечь, приходили и уходили запорожцы Костя Гордиенко, казаки Филиппа Орлика, староверы – донские казаки Игната Некрасова. Последние были наиболее опасными. Как помним, один из ближайших сподвижников Булавина, Игнат Некрасов в сентябре 1708 года с несколькими тысячами казаков-раскольников ушел на Кубань и там под покровительством Турции создал легендарное «царство некрасовцев», самоуправляющуюся казачью общину с лучшими донскими традициями. Идеи равенства и братства, воплощенные в общине «игнат-казаков», привлекали самые широкие слои населения России. С не меньшим упорством, чем высылки Карла XII, Петр добивался от турецкого правительства выдачи некрасовцев, которые помимо участия в татарских набегах, засылали лазутчиков на Дон. Их агитация будоражила население, вызывая вспышки массового бегства в «город Игната». И если Карла XII турки все-таки выпроводили из страны (он выехал в октябре), то с некрасовцами они прощаться не собирались. Казаки осели там надолго, в то же время, не порывая связей с родиной.
На степной границе, в городке, где состав жителей менялся каждые три месяца чуть ли не наполовину, вести контрразведывательную работу было необычайно трудно. Наверное, поэтому нам пока и неизвестны подвиги фискалов на этом поприще. Одно несомненно, работа фискалов, как бы двусмысленно она не выглядела в глазах современников, да и в наших, внесла заметный вклад в превращение бывшей казачьей вольницы в город-крепость, город-завод, каким и был Бахмут в истории России XVIII века.
А в остальном городок жил буднично, без ярких происшествий, Эти несколько лет десятых годов XVIII столетия вообще отличаются бедностью событий. Как отмечал один из историков, «летописи малороссийские ничего не представляют любопытного в 1713 и 1714 годах… История этого края приметно слабеет в происшествиях, становится незанимательною» (Бантыш-Каменский,419).
1715 год
Но рано или поздно все заканчивается. Закончился и период затишья. В Петре проснулась былая активность, и общественная жизнь вновь забила ключом. 28 января царь начинает новую реформу административно-территориального деления, перед этим с размахом отгуляв на грандиозной шутовской свадьбе восьмидесятилетнего «князя-папы» Никиты Зотова с шестидесятилетней Анной Пашковой. Пред этим собственноручно и с полной серьезностью выбирал маскарадные костюмы для этого балаганного действа. В перерывах свадебной вакханалии и сформировался окончательный план перекроя страны.
Уездное и провинциальное деление упразднялось, теперь губернии делились на доли. Во главе каждой ставился ландрат, который на первых порах выбирался местным дворянством, а позже начал назначаться Сенатом. В руках ландрата сосредотачивалась финансовая, полицейская и судебная власть (Ключевский, 4, с.145). Бахмут сохранил свое административное значение. Он уже играл настолько заметную роль в экономической и военной жизни страны, что выпасть из номенклатурной обоймы ему бы уже просто не позволили. Городок стал центром одной из ландратских долей Азовской губернии, а бахмутским ландратом выбрали Никиту Вепрейского, управляющего соляным заводом, человека деятельного, сыгравшего заметную роль в истории Бахмута и Донбасса, но незаслуженно забытого впоследствии.
Кампания по борьбе со взятками продолжалась и в этом году, сосредоточившись, в основном, в Украине. Гетману Скоропадскому было предписано «строжайше следить за полковниками, чтобы они не обременяли взятками и разными налогами» простой народ (Бантыш-Каменский, с.420). Обременять простой народ налогами разрешалось только государству. Бахмутский солеваренный завод, как и Торский, перешел в ведение соляного правления, и продажа соли в очередной раз была объявлена государственной монополией. Но и частное солеварение не запретили – частники могли арендовать сковороды у казны, за что платили арендную плату и различные поборы в ту же казну и в пользу местных воевод (Черкасская, с.105). Государству требовались деньги и на ведение войны, и на царские забавы.
Деньги нужно было добывать любым путем. Двойной оклад подати платили раскольники, получая таким образом свободу вероисповедания. Борода и усы, которые на Руси традиционно ассоциировались с образом и подобием Божием, в этом году обложили единым побородным налогом в 50 рублей. Ранее борода расценивалась посословно: для дворян – 60 рублей, первостатейная купеческая борода стоила 100 рублей, рядовая торговая – 60 рублей, холопья – 30 рублей в год. Теперь расценки были уравнены, но за счет преобладания среди непримиримых бородачей людей низкого звания, казна получила ощутимую прибыль. Крестьяне от побородного налога освобождались, но при въезде в город и при выезде из него на городской заставе они платили за бороду одну копейку. Среди донских казаков, приезжавших в Бахмут, были и бородачи-раскольники, и просто бородачи по убеждению, так что «бородатые» деньги в казну капали регулярно. Дело осложнялось тем, что при бороде полагался обязательный старомодный «мундир». Обязательность его ношения при бороде неоднократно подтверждалась царскими указами, которые периодически зачитывались прихожанам во время церковных проповедей, в том числе, конечно, и в бахмутской соборной Троицкой церкви. «Чтоб оные бородачи и раскольники, - гласил один из таких указов, - никакого иного платья не носили, как старое, а именно зипун со стоячим клееным козырем (воротником – А.К.), ферези и однорядку» (Ключевский, 4, с.120). Интересно – ферязь в допетровские времена считалась боярской и дворянской одеждой. Широкая в подоле (до трех метров), с длинными, до земли рукавами (отсюда, кстати, появилось выражение «работать спустя рукава»), она явно не подходила для бородачей из народа. Однорядка отличалась от ферязи только тем, что была без воротника и застегивалась встык. Всякий, увидевший бородача не в указанном платье, имел право его схватить, привести к начальству и получит половину штрафа – 25 рублей. И солидный материальный стимул, надо полагать, действовал.
В погоне за казенной прибылью правительство доходило до виртуозности, до потери здравого смысла. Вся система сборов – с рождений и свадеб, с бань, с пчелиных ульев, сборов рыбных, постоялых – их число достигало трех десятков – вскрывало одно из основных правил финансовой политики Петра: требуй невозможного, чтобы получить наибольшее из возможного (Ключевский, 4, с.с.121-122). Содержание всех тех пчелиных и рыбных «угодьев», которыми еще несколько лет назад славилось Подонцовье, становилось для местного населения дорогим удовольствием.
Этой весной в столице родилось сразу два документа, имевших непосредственное отношение и к Бахмуту, как к административному центру, и как к военной базе. Сначала в марте отдельной книжкой вышло «Краткое изображение процессов или служебных тяжб», а в апреле вышла еще одна книжка, куда вместе с «Кратким изображением…» включили «Артикул воинский». Первый документ предусматривал создание в городах гражданских и военных судов. Второй представлял собой сборник уставных положений и норм военно-уголовного законодательства, которые, однако, могли применять и в гражданских судах по отношению ко всем остальным разрядам жителей. Этим документам Петр придавал большое значение, и специальным указом тысячу экземпляров было велено разослать «во все корпуса… по губерниям и канцеляриям» (Вдовина, с.154). В данном случае для нас помимо всего прочего «Артикул» представляет интерес и в плане ознакомления с жизнью бахмутского гарнизона, и в целом, с законами, по которым жил Бахмут, поскольку быт горожан во многом определялся близостью границы и присутствием в городе воинского гарнизона. Как же жил бахмутский гарнизон в петровское время? Как складывались его взаимоотношения с цивильным населением? Насколько идеализм Петра, заложенный в «Артикуле», был далек от повседневной гарнизонной, а в нашем случае – бахмутской действительности?
Как всегда и везде гарнизонная жизнь в Бахмуте была строго регламентирована. Ежедневно за исключением праздников солдаты согласно «Артикулу» упражнялись в военном деле. Они занимались строевой подготовкой – ходили строевым шагом, отрабатывая ровный шаг, выполняли «экзерцисы» с оружием или, как тогда говорили, «метали артикул» (здесь – с ударением на последнем слоге). Они занимались огневой подготовкой – стреляли поодиночке и залпами поротно и по отделениям. Они упражнялись в рукопашном бою, используя «багинеты» (штыки). При этом основным требованием было строгое выполнение команд. Понятное дело, занятия проходили не в фортеции, а за пределами городка – уж там-то, в степи, места для «экзерцисов» было предостаточно. А вот изучение «Артикула» (чему уделялось большое внимание) можно было проводить и в казармах. «Дабы неведением никто не отговаривался», его должны были «при всяком полку по единожды прочитать в неделю» (Российское законодательство, 4, с.327). Особое внимание в «Артикуле» уделялось крепостной и гарнизонной службе, а также мерам наказания за нарушения при несении этой службы. Так, например, стоящий в карауле на валу крепости офицер под страхом «аркебузирования» (расстрела) не имел права оставлять свой пост, допускать на вал посторонних, спать, напиваться «так, что своего караулу отправить не может» (Российское законодательство, 4, с.с.335-336). Такое же наказание следовало за отказ от крепостных работ и за массу других серьезных и совершенно несерьезных проступков.
В исторической литературе неоднократно отмечалось, что для законодательства Петровского времени характерна чрезвычайная жестокость наказания, «нерасчетливая мера закона» (Ключевский, с.199), прямо выраженное в статьях стремление изощренностью наказания удержать от совершения преступления» (Российское законодательство, 4, с.322). «Изощренность» странным образом сочеталась с однообразием. «Законодатель (т.е. Петр – А.К.) не принимает во внимание степень виновности, - отмечал Валишевский, - он думает только о пользе, которую принесет, по его мнению, пресечение преступления. Эта польза есть польза государственная, и она не признает, так сказать, постепенности наказания» (Валишевский, 1989, с. 162). Смертью каралось большинство преступлений. К смерти приговаривали и за убийство, и за политическое преступление, и за воровство, и за изнасилование, и за содействие в преступлении, и за укрывательство преступника (Российское законодательство, 4, с.322). Тот же Валишевский указывает еще на одну особенность законодательства Петровского времени: «Указы и регламенты гражданского права были так же суровы, как регламенты военные… Смерть солдату, который испускает дикие крики, идя на приступ, и останавливается, чтобы поднять раненого, если даже раненый этот – его родной отец… Смерть и канцелярскому писцу, не покончившему дело в продолжении предписанного законом времени» (Валишевский, 1989, с.182). Так что и цивильных, и военных в Бахмуте судили по одним законам. Все законодательство того периода было законодательством военного времени. Все население России было солдатами Петра. Все солдаты были равны перед своим командиром. Вот и офицеров за нерадивость к службе по «Артикулу» наказывали наравне с солдатами. «Артикул» регламентировал и отношения между офицерами и солдатами. Если следовать его букве, офицер не имел права заставлять солдата делать то, что «к его величества службе не касается», в том числе и работать на себя. Формально солдат имел полное право отказаться выполнять какую-либо работу лично для офицера и теоретически мог даже пожаловаться на такие неуставные отношения в кригсрехт – военный суд.
Более мягким наказанием для солдата была порка, офицера же вместо аркебузирования могли наказать лишением чести, чина, имения. (Российское законодательство, 4, с.с.337-338). В этой связи нелишне вспомнить того же Шидловского, которому смертную казнь заменили всем этим набором наказаний. К дворянам, из которых комплектовался офицерский состав армии, царь вообще относился строго и с повышенным интересом. Обязательная служба дворянских детей рядовыми в гвардейских полках, которые и были кузницей офицерских кадров, периодические сборы и смотры недорослей, охота на «нетчиков» - отказников того времени – все это пришлось пережить ленивому российскому дворянству на протяжении почти всего XVIII века. Кстати, этот, 1715 год, тоже начался с ревизии всех не служащих дворян возрастом от 10 до 30 лет. Строгий указ, разосланный всем ландратам, грозил нетчикам всеми возможными карами, а донесшему на не явившегося на смотр дворянина, обещал передать все имущество отказника. Так что, дворянам и служилось несладко, и не служить было опасно. Но их положение все-таки отличалось от положения простого солдата. Человек, отданный в рекруты, автоматически выбывал из сословия, к которому раньше принадлежал, и становился маленьким винтиком в огромной военной машине. Сословие могло быть самым низким, но все же гарантировало хоть какую-то защиту. Поэтому пункты «Артикула», защищавшие солдата были очень важны.
Смена гражданского состояния полностью меняла жизнь человека, а рекрутчина, и без того являвшаяся самой тяжелой повинностью, была по-русски дикой. При Петре долгое время рекрутов набирали по норме – один рекрут на двадцать тяглых дворов, как с крестьянских, так и с посадских, городских. Таким образом, отбывали воинскую повинность и жители Бахмута. Сначала в армию брали только холостых в возрасте от 15 до 20 лет, но затем по мере эскалации Северной войны и женатых 20-30-летних (Ключевский, 4, с.61). В лучшем случае свежих рекрутов пригоняли в ближайшие города на «станции» (сборные пункты), в худшем – гнали прямо к месту службы, под конвоем, а чтобы не разбежались, их сковали. Обычно гнали, как писали современники, «при недостаточном питании, упустив удобное время, жестокою распутицею /…/ отчего в дороге приключаются многие болезни» (Князьков, с.133). На сборных пунктах рекрутов помещали партиями по 500-1000 человек на постоялых дворах, в тюрьмах и острогах «в великой тесноте» и начинали «учить военному строю и артикулу непрестанно» (Ключевский, с.61). Со станций рекрутов направляли на так называемые «упалые места» для пополнения полков. В народе рекрутов называли «бессмертными», т.к. соответствующий указ предписывал вместо умершего или сбежавшего рекрута брать с тех же дворов нового, «чтоб всегда те солдаты были сполна и к государевой службе во всякой готовности» (Там же). Чтобы облегчить розыск беглых рекрутов, всех новобранцев клеймили – на левой руке порохом выжигали крест. В народе, подозревавшем нечистое происхождение царя-реформатора, это клеймо так и называли – «антихристова печать» (Валишевский, 1989, с.183). В случае с клеймом Казимир Валишевский несколько преувеличил ужасы рекрутчины – клеймо не выжигали, а выкалывали и ранки натирали порохом (Павленко, 1999, с.582). Получалась обычная татуировка. Позже, начиная с 1738 года, отказались и от этой практики, заменив ее бритьем лба (Федосюк, с.113). Не только рекрут, но и его семья теряла связь с прежним сословием – жена становилась «солдаткой», а дети, родившиеся после ухода отца в солдаты – «солдатскими детьми».
Опрятный внешний вид солдата, чистота и исправность его оружия и амуниции – за всем этим должен был следить офицер и «поправлять солдат в ленивстве». Солдаты петровской армии были обмундированы по образцу немецкой пехоты того времени в суконные кафтаны по большей части темно-зеленого цвета с красными обшлагами и медными пуговицами, камзолы и штаны. На ногах – зеленые чулки и тупоносые башмаки, во время походов и караульной службы заменяемые высокими сапогами. Головной убор в виде небольшой плоской треуголки черного цвета и черный галстук довершали армейскую форму. Зимой добавлялись накидка-епанча из красного сукна, плохо защищавшая от дождя и снега (Князьков, с.с.122-123). Вооружение пехотинца состояло из шпаги и фузеи – кремневого ружья с багинетом (штыком). Драгуны в отличие от фузелеров-пехотинцев, носили кафтаны синего цвета, а гренадеры – метальщики фитильных бомб – вместо треуголок носили кожаные каски. Обмундирование офицеров отличалось от солдатского только деталями. Офицерский мундир был обшит золотым галуном, галстук был белым, а шляпа – с плюмажем из красных и белых перьев. Через правое плечо был переброшен бело-сине-красный шарф с серебряными или золотыми кистями (Там же).
«Артикул» регламентировал и воинский быт. После отбоя солдаты не имели права покидать свои казармы, а офицеры квартиры. Офицерам, кроме того, запрещалось ночевать вне дома (Российское законодательство, 4, с.343). Строго наказывались рукоприкладства, драки, особенно с оружием: «Кто пистолет или шпагу на кого подымет в сердцах, в намерении, чтоб кого тем повредить, оному рука отсечена будет» (Российское законодательство, 4, с.353). Брань, особенно с различными вариантами богохульства, и даже «ежели кто слышит таковое хуление и в принадлежащем месте благовременно извет не подаст» - все это наказывалось одинаково – жжением языка каленым железом, «лишением пожитков», а то и самого «живота». Это покажется изумительным, но сквернословие в общественных местах каралось уже в XVII веке. Известный немецкий путешественник Адам Олеарий с удивлением описывал, как на улицах Москвы специальные шпионы вылавливали сквернословов: «Назначенные тайно лица должны были по временам на переулках и рынках мешаться в толпу народа, а отряженные им в помощь стрельцы и палачи должны были хватать ругателей и на месте же, для публичного позорища, наказывать их» (Олеарий, с.187). Преступления, совершенные в состоянии опьянения, по рассмотрению наказывались более сурово. Даже появление в церкви пьяного офицера влекло за собой разжалование его в солдаты (Российское законодательство, 4, с.с.329-330). Хотя были и исключения. Н.Б. Голикова приводила следующий любопытный пример. Еще в 1700 году некий псковский стрелец Семен Скунила по пьяному делу пообещал «уходить государя». На допросе он покаялся, что совершил это страшное преступление в состоянии мертвецкого опьянения и ничего не помнит. Так случилось, что Петр, лично рассматривая это дело, заинтересовался и приказал провести массовый опрос среди псковских стрельцов с единственным вопросом: «Сенька Скунила пьяница или не пьяница?» И тут оказалось, что Сенька даже в среде псковских стрельцов был пьяницей известным – 622 человека показали, что «ведают подлинно, что Сенька пьет и в зернь играет». И в этом случае общественное мнение – даже отрицательное – спасло стрельцу жизнь: вместо смертной казни его приговорили к порке и ссылке в Сибирь (Голикова, с.65). А может быть, в этом случае Петр отнесся к стрельцу с пониманием, поскольку сам мог напиваться до беспамятства. После очередной успешной закладки кораблей уже с дороги Петр писал Федору Матвеевичу Апраксину: «Я как поехал от вас, не знаю, понеже был зело удоволен Бахусовым даром. Того для всех прошу, если какую кому нанес досаду, прощения, а паче от тех, которые при прощании были; и да не памятует всяк сей случай» (Павленко, 1990, с.165).
Жизнь бахмутского гарнизона была тесно связана с Троицкой церковью, которая и была собственностью гарнизона. Служба в ней отправлялась трижды в день, о ее начале и окончании оповещала труба. Отсутствие офицера на службе наказывалось штрафом, а солдата – суточным заключением (Российское законодательство, с.330). Отношение самого царя к религии было своеобразным. Он то демонстрировал свою приверженность православию, то устраивал богохульные бесчинства, но в атеизме его заподозрить было нельзя. Наоборот, как вспоминали его современники, входя в церковь, Петр вместе со шляпой снимал и парик, то ли подчеркивая свою богобоязненность, то ли просто считая парик головным убором.
«Артикул воинский» учитывал и регулировал взаимоотношения гарнизона и гражданского населения. Права цивильных лиц охранялись. «Никто бы ниже офицер, рейтар, солдат, - говорилось в одном из пунктов «Артикула», не дерзал никакого человека, его величества подданного или нет, грабить, насилить или что у него силою отнимать… под наказанием на теле или смертию». Офицер, живущий вне крепости, снимавший жилье, должен «в своих квартирах тако поступать, что господин того дома с ним в доме жить и промысел свой продолжать мог» (Российское законодательство, 4, с.с.342, 361) Но и горожане должны были помнить, что жизнь рядом с военными накладывает на них определенные обязанности. Горожанин «всяк долженствует часового и прочие караулы и рунды (помощник дежурного по караулу – А.К.) в городах и крепостях пристойным образом почитать, и оным, когда окликают, учтиво отвечать». По ночам запрещалось шуметь («какой крик или какие излишества учинять»). Если кто был в этом уличен, гражданский или военный, подвергался денежному штрафу. Входить в город и выходить из него позволялось только в определенных местах, «где караулы расставлены». Гражданские лица не имели права играть с солдатами или офицерами в азартные игры под заклад их обмундирования или оружия, а также покупать их у военных. За это помимо проигравшегося военного карали и гражданских лиц. Последние, во-первых, должны были бесплатно возвратить выигранное имущество и, во-вторых, уплатить штраф «втрое, сколько оное стоит» (Российское законодательство, 4, с.с.336-337, 339, 343).
Так в общих чертах в идеальной теории Петра должна была организовываться жизнь крепостного гарнизона, в том числе и бахмутского. Но гарнизонная практика, в том числе и бахмутская, была так же далека от кабинетной теории, как Бахмут от столицы. На деле офицеры, да и солдаты знать не хотели местное гражданское начальство. Иногда это начальство осмеливалось жаловаться на самоуправство военных в более высокие инстанции, но реакция властей на жалобы местных администраций могла быть самой непредсказуемой. В лучшем случае жалобщику могли заявить, что «не его дело судить господ офицеров», а в худшем посадить под арест его самого, «яко сущего злодея» (Князьков, с.131). Реальное бесправие горожан, реальную несправедливость военного судопроизводства наглядно демонстрируют свидетельства современников. «При квартирах солдаты и драгуны так несмирно стоят и обиды страшные чинят, что и исчислить их не можно… - жаловались из многих гарнизонов и зимних квартир в столицу. – А где офицеры их стоят, то и того горше чинят: дрова жгут нагло, а буде дров не достанет, то и надобно хозяевам для них лес рубить; а буде кто станет говорить, что де вам по указу великого государя велено дрова свои жечь, то жесточие будут чинить; и того ради многие и домам своим не рады, а во обидах их суда никак сыскать негде: военный суд, аще и жесток учинен, да и жестоко доступать его, понеже далек он от простых людей: но токмо простолюдин не доступит к нему, но и военный человек не на равного себе нескоро суд сыщет» (Князьков, с.с.445-446).
Возможно, Бахмуту в этом плане несколько повезло. Трудно сказать, как развивались отношения гражданского населения с военными, но командир Бахмутского батальона комендант крепости в недалеком прошлом отличившийся в Полтавской битве капитан Семен Чирков (Подов, 1996, с.63) и глава гражданской власти ландрат Никита Вепрейский, жили, что называется, душа в душу. Их связывали не только повседневные деловые отношения, но и общие проекты.
Проекты появятся позже, а пока бахмутский ландрат как и другие его коллеги получил задание – провести ревизию, т.е. перепись населения в своей доле. С этим мероприятием правительство связывало большие надежды. Планировалась реформа податной системы, и царь хотел знать точное число своих подданных. Ревизия, помимо экономической, преследовала и полицейскую цель – усилить контроль за населением. Это тоже было необходимо т.к. миграция из-за Днепра продолжалась и в этом году, теперь уже добровольная. Те, кто в свое время ослушался царских указов о переселении и остался на Правобережье, снова почувствовали на себе гнет польской шляхты. Выбирать из двух зол вновь пришлось по религиозному принципу, и вновь выбрали православного царя. Последняя волна мигрантов растекалась по Левобережью. С этой волной пришли уже самые стойкие, те, кто до последнего момента сопротивлялся переселению «под московского царя». Люди были разные, и работы ландратам и фискалам хватало.
Сам же Петр в конце года серьезно заболел, почти месяц пролежал в постели, а потом уехал в Нижнюю Саксонию, в городок Пирмонт – «кушать воду» (Павленко, 1990, с.375). Перед этим, летом 1714 года, он тоже чем-то серьезно болел и его лечили каким-то странным снадобьем: «Его величество… принимал лекарство, мокрицы и черви живые истолча» (Павленко, 1990, с.374). Снадобье не помогло, пришлось ехать на курорт.
1716 год
Для бахмутской администрации год начинался хлопотно. Ландрат Вепрейский получил указ, уточнявший ландратские обязанности, другими словами – должностную инструкцию. В чем-то указ тешил самолюбие ландрата: он наделялся правом на вверенной ему территории самостоятельно «управлять всякими сборами и земскими делами», не оглядываясь постоянно на азовского губернатора, права которого тем же указом несколько урезались. Теперь в своей губернии он был уже «не яко властелин, но яко президент», собиравший ландратов со всей губернии только раз в год «для отчета и исправления дел». Но с другой стороны указ создавал проблемы: ландрат должен был постоянно жить в Бахмуте и оборудовать там свою канцелярию, и не просто канцелярию, а целое хозяйство – двор для размещения «приказа, тюрьмы и хором, где можно ему жить» (Князьков, с.229). Нужно думать, что наряду с начатой ранее переписью населения доли, создание такого административного комплекса занимало у Вепрейского уйму времени.
А тут подоспел и еще один указ, о «нетчиках» - отказниках. Петр всерьез взялся за дворян, избегавших воинскую службу. На смотр, объявленный зимой прошлого года, опять очень многие не явились. Штрафы, битье батогами, отписка деревень «на государя» помогали слабо, можно сказать – совсем не помогали. Более действенным оружием в борьбе с отказниками оказались банальные доносы, всячески поощряемые царем. Вот и к этому указу был приложен список не явившихся на смотр дворян. Его повелевалось повесить на самом видном месте городской площади, «чтобы все видели, кто укрывается от службы и на кого доносить» (Князьков, с.388). Вот и новая работа для ландрата. Правда, в отлове «нетчиков» очень помогали фискалы. В доносах они уже успели поднатореть. Сам глава фискалов, обер-фискал Алексей Яковлевич Нестеров похвалялся, что самостоятельно разыскал более тысячи человек «недорослей и кроющихся от службы» (Там же). Необходимо отметить, что в 1724 году Нестерова казнят. За многочисленные злоупотребления. Сведений по Бахмуту нет, но, скорее всего, на ниве отлова «нетчиков» в меру своих сил трудились и бахмутские фискалы. Хотя… Какие тут в Бахмуте нетчики? Здесь, в открытой степи, все дворяне были налицо и наперечет, а семьи свои с недорослями они сюда перевозить не спешили. И все же в бездеятельности бахмутских фискалов обвинить было трудно. Имеются сведения об их трудовых подвигах на другом поприще – в борьбе с «кражами казны, какова б оные имени не были». Как раз в это время бахмутские фискалы начали отслеживать факты злоупотребления по соляном сбору. Грех на душу взял на себя бахмутский воевода князь Дмитрий Кольцов-Мосальский, этими сборами занимавшийся. Не устоял князь перед соблазном, да и соблазн был велик – соледобыча резко пошла в гору, принося неожиданно высокие прибыли, и этой неожиданной частью – 80 тысяч рублей – можно было воспользоваться. Князь и воспользовался. А потом, скорее всего, пожалел, но было поздно – его вывезли в Москву.
А причин для подъема бахмутского солеварения было несколько Возможно, удачным оказалось сочетание государственной монополии с частной арендой, возможно не последнюю роль сыграла и погода. Лето в Украине в этом году выдалось «мокрое, непожиточное». Зерновые большей частью пропали, а там, где они сохранились, урожай собрали очень скудный (Борисенков, Пасецкий, с.145). В такие «мокрые» годы добыча самосадочной соли в Черноморских лиманах и Азовских резко сокращалась. Население Украины и Дона, занимавшееся рыбной ловлей на продажу, владельцы рыбных заводов, а также купцы в поисках альтернативных источников соли устремились на промыслы, где ее добыча была более стабильной и в меньшей степени зависела от природных капризов. Ближайшим таким стабильным промыслом для жителей Украины и Дона был Бахмут. Так и случилось в этом году – спрос рождал предложение, и бахмутский завод начал быстро увеличивать выпуск продукции.
Сокращение добычи соли на татарских лиманах не могло не повлиять на крымскую экономику в целом. В благоприятные для соляной добычи годы только в Польшу, и только с одного лимана, расположенного в устье Днепра, вывозилось до тысячи воловьих возов соли (Топографическое описание, с.170). А это был далеко не единственный и, тем более, далеко не главный из источников самосадочной соли, подконтрольных татарам. В самом Крыму имевших промышленное значение лиманов было три – Козловский, Перекопский и Керченский. Были и менее значительные. Соль из Крыма отправляли не только в Польшу, но и в Украину, Россию, на Дон. Если при расчетах взять за основу упомянутую выше 1 тысячу возов и стоимость одного воза, равную пяти рублям (Горшков, с.55), то легко вычислить, что доход ханской казны от продажи соли ежегодно составлял как минимум 60 тысяч рублей. Примерно такую же сумму и не досчиталась ханская казна в этом году. Экономические неурядицы осложнились испортившимися отношениями с Турцией. Хан Каплан-Гирей замешкался с отправкой татарского войска на Балканы, где турки воевали с немцами, чем поставил турецкую армию в сложное положение и вызвал откровенное недовольство в Стамбуле. А в подобных случаях там действовали решительно и быстро – провинившегося хана меняли на более расторопного и покладистого. На ханский трон посадили Кара-Девлет-Гирея, а Каплан-Гирей отправился в отставку. Новый хан тоже оказался лишь временно исполняющим обязанности и очень недолго – в течение всего трех месяцев.
Эта чехарда на крымском престоле, ослабление контроля за отдельными группами воинственных и обедневших соплеменников отразилась и на Бахмуте. Отдельные разбойничьи шайки татар начали появляться и в его окрестностях довольно регулярно. Этот факт зафиксирован в одном из любопытных документов XVIII века. Он относится, правда, к середине века, но события, о которых в нем идет речь, начинались именно в описываемое время и именно под Бахмутом. География же этих событий включает в себя территорию практически всей Украины.
Система форпостов, изобретенная Петром незадолго до этого, прижилась и еще долго действовала, выполняя на главных дорогах еще и функции карантинных пунктов. И вот 22 апреля 1753 года на одном из таких форпостов под Каневом давал объяснения («сказку объявил») «вышедший из Порты Дунайской из полона» некий Иван Метешевич, бывший житель Недригайлова, что возле Путивля.
«Назад тому лет сорок, по утешению шведской под Полтавой войны, из помянутого городка с прочими жителями того городка шел я в Бахмут для покупки соли. И не дошед до Бахмута, при урочище Голой Долине взят ногайской ордой и привезен в Азов», - так начинал свою одиссею Иван Метешевич. «Назад тому лет сорок» - это, если считать от 1753 года, будет год 1712. Датировка Ивана приблизительна, да и вряд ли в том году он мог попасть в полон под Бахмутом. В начале 1713 года состоялся опустошительный набег татар на Гетьманщину, но его маршрут пролегал далеко и от Бахмута, и от Голой Долины в бассейне Торца. Потом Россия и Турция подписали мирный договор, и султан строго-настрого запретил татарам нападать на русские владения. Те попытались сунуться под Астрахань, но турецкий комендант Азова этот побег остановил. Поэтому и в том году, и в дальнейшем ни татары, ни ногайцы даже в отдаленных окрестностях Бахмута не появлялись. Каплан-Гирей, несмотря на нескрываемую враждебность к русским, ситуацию на границе контролировал и своих подданных сдерживал. Совсем другая картина сложилась в 1716 году. Экономические трудности в Крыму, обнищание простых кочевников, ослабление за ними контроля, всеобщая анархия – все это привело к тому, что мелкие шайки кочевников чаще и чаще начали проникать в приграничные районы России. Набегами эти вылазки назвать трудно, но неприятностей они доставили много. Скорее всего, недригайловцы подверглись нападению одной из таких шаек. В дальнейших событиях «прочие жители» Недригайлова не упоминаются, поэтому можно предположить, что из массы ходоков за солью ногайцы выхватили лишь Метешевича. Как бы там ни было, но именно в 1716 году в Голой Долине, недалеко от Бахмута судьба Ивана Метешевича круто изменилась. Ему тогда было лет двадцать, не меньше, поскольку он шел в Бахмут самостоятельно, без родителей, и не больше – на это указывают дальнейшие события.
А события эти развивались следующим образом. Ивана привезли в Азов. Просидев взаперти пятнадцать дней, он был «прибывшими тогда в Азов крымскими татарами променян за девку» и увезен «в Крымский уезд в село Шумахай, которое стоит при речки вершине Солгири». В этом селе в верховьях Солгири, где-то на северных склонах Крымских гор, Иван и прожил всю свою жизнь. Чем он занимался, Иван не сообщил, скорее всего, ремесленничал. Лишь в 1745 году в его однообразной жизни произошли изменения: он «назад тому лет восемь взял себе женился на малороссийской дивчине Анне, Григорьевой дочери». Судьба у Анны оказалась не менее сложной. Когда-то давно, можно даже сказать – в прошлой жизни, она «жительство имела с прежними дочкой, с мужем Иваном Андреевым в городе Бахмуте, где он был солеваром». В разгар очередной русско-турецкой войны в 1735 году, «назад же тому лет восемнадцать, в проезде до хутора взята она с другой женкой, того же города солдатской женой. Сначала татарами привезена в город Перекоп, откуда продана хану, и тому назад десять год (в 1743 году – А.К.) от него, хана, уволена», и, видимо, отправлена в тот же Шумахай, где, спустя два года, вышла замуж за Ивана. Сколько лет в то время было Анне – неизвестно, скорее всего, около тридцати пяти, а вот Ивану по самым скромным подсчетам было уже лет пятьдесят. В Шумахае они прожили вместе семь лет.
А в 1752 году, 27 октября, Иван и Анна были «пришедшими в оное село польскими ксензами торгами искуплены». Факт любопытный – польские католические священники выкупают из татарского плена схизматиков-православных и отпускают их на родину. И, возможно не только нашу пару. «Всех они с собой привезли до города Львова, где мы были одну неделю, и с данным письмом от них, ксензей, отпущены. И во время нашего с города Львова следования, тракт имели через польские городы, местечки, села и деревни далей до Каневского форпоста». Возможно, сведения об ужасах, творимых католической церковью в Украине, несколько преувеличены, а возможно, время было уже другое, нравы изменились… Хотя нет, нравы оставались теми же. 30 июня 1705 года, находясь в Полоцке, Петр собственноручно проткнул шпагой монаха, а его свита расправилась еще с четырьмя, узнав, что они – униаты. Даже не католики (Устрялов, 373).
Ни Анна, ни Иван в родные края возвращаться не собирались. Они заявили на форпосту, что «желают ныне итить в город Киев», куда и были отпущены. В бахмутских документах 1765 года будет фигурировать солевар Борис Андреев, организатор беспорядков, вспыхнувших было на солеваренном заводе, но быстро подавленных администрацией. Кто знает, возможно, это сын Ивана Андреева, первого мужа Анны. Но в таком случае матерью Бориса была уже другая женщина, а могла бы быть и Анна… Такое вот путешествие во времени и пространстве, начавшееся под Бахмутом в 1716 году.
В длительное путешествие по Европе отправился в этом году и царь Петр, «чтобы приобресть познания, долженствующие украшать преобразователя многочисленных народов» (Бантыш-Каменский, с.420). Однако Россия не осиротела. И из-за границы шли царские указы и письма. Особое внимание Петр уделял Украине. «И в дальних странах государь занимался делами внутренними: препроводил из Амстердама к гетману грамоту, в которой обещал, по возвращению войск из Польши, уменьшить число полков, расставленных в зимнее время в Украине, и, в доказательство, что малороссияне не были отягощены, ссылался на увольнение их от податей, на долговременное бездействие казаков; обнадеживал, когда кончится многотрудная война со шведами, содержанием в своей милости, при правах и вольностях без всякого умаления» (Бантыш-Каменский, с.420). А пока, чтобы казаки не заскучали в бездействии, он отправил их под Царицын строить «линии от орд кубанских» и рыть очередной канал, на этот раз между Волгой и Доном.
1717 год
Этот год вошел в историю Бахмута под знаком продолжения громкого скандала, начавшегося в прошлом году. Правда, громким скандал оказался только для Бахмута. Для России это было рядовое, одно из многочисленных, расследование экономического преступления, коих в стране было великое множество, и совершались они на всех уровнях власти. Терпение Петра в очередной раз лопнуло, и. уезжая в Европу, он дал задание «проверить все», и чтобы там, где выявится растрата, «немедленная инквизиция была и экзекуция» (Ключевский, 4, с.125). И в оборот взяли даже ближайших сподвижников царя – Меньшикова, Апраксина, Головкина. Прошлись и по провинциям. «Инквизиторов» набирали из числа тех же сановников, но рангом пониже, еще незамеченных в крупном воровстве и пользующихся доверием. Чтобы расследовать злоупотребления по соляному сбору князя Кольцова-Мосальского, в Бахмут, естественно, тоже прибыл проверяющий – 43-летний полковник князь Григорий Дмитриевич Юсупов, личность в истории России известная. Он был советником Петра и имел влияние при дворе. По велению царя, он стал называться просто – князь Юсупов. По словам испанского посланника при русском дворе, «князь Юсупов был человек хороший, хорошо служивший и довольно хорошо знавший свое дело». Боевой офицер, «он был покрыт ранами /…/ словом был одним из тех людей, кои идут прямою дорогою, но сильно любил пить» (Герцог Лирийский, с.255). Последний штрих в портрете князя весьма примечателен, особенно, если учесть атмосферу поголовного пьянства, царившую в петровском окружении. Это как же сильно нужно было «любить пить», чтобы удостоиться такого уточнения от немало повидавшего при русском дворе испанца? При всем при этом полковник оказался человеком честным, к поручению отнесся добросовестно, и в Бахмуте не только пьянствовал в приятном обществе местного бомонда, состоявшего из ландрата Вепрейского, капитана Чиркова и нового воеводы Александра Кузьмича Петрово-Соловово. Уже в будущем году казнокрада Кольцова-Мосальского приговорят к смертной казни, но казнить не успеют – князь накануне казни умрет. Его разрешат похоронить, но на следующий день отроют и тело повесят (http://runk.genealogia.ru/Rospisi/Kol_Mos.htm). Интересно, что участники «Бахмутского соляного дела» стали первыми арестантами, помещенными в Петропавловскую крепость (Анисимов, 1999, с.279). Вернувшийся Петр по достоинству оценил бахмутские труды Юсупова. В 1719 князь уже генерал-майор, а в 1722 – сенатор. Следственные таланты Юсупова, проявленные в Бахмуте, были востребованы и после смерти Петра. Князю поручали «розыск над Соловьевым, переводившим в заграничные банки миллионы, принадлежавшие князю Меньшикову. Он же производил следствие о казенных вещах утаенных обер-камергером князем И.Долгоруким» (Пыляев, 1990, с.101).
После отъезда князя Юсупова жизнь в Бахмуте вернулась в обычное русло. Начались привычные трудовые будни и у ландрата Вепрейского. На повестку дня этих будней пришлось поставить главный вопрос – подворную перепись населения. Ландрат торопился: очередной сенатский указ предписывал явиться в Петербург с описными книгами уже в конце года – по первому санному пути. Бахмутская ландратская доля по количеству населения, конечно же, не могла сравниться с любой аналогичной административной единицей любой центральной губернии – там этого населения было значительно больше. Но здесь, в степи, были свои местные особенности, связанные с долгими путешествиями по безлюдным степным дорогам. Какие приключения могли случиться на этих дорогах, мы уже знаем. Знал и ландрат. Поэтому в вояжах по степи его сопровождал небольшой воинский эскорт – граница с Крымом оставалась все там же, в 30 верстах южнее Бахмута, а в Крыму, как сообщали лазутчики, опять было неспокойно.
Неожиданно для всех, и в первую очередь для турок, крымская знать взбунтовалась против хана Кара-Девлет-Гирея и выдвинула своего кандидата на ханский престол. Это было не по правилам, но Порта на этот раз уступила, и ханом стал выдвиженец крымских мурз Саадат-Гирей III. Уступив, турки не пожалели – новый хан пришелся ко двору и устроил всех. Турок – тем, что очень оперативно мобилизовал крымскую армию и отправил ее на Балканы воевать с немцами. Низы татарского общества – щедростью и милосердием. Правда, мурзы за глаза посмеивались над ним за отсутствие мужества, но именно это качество их и устраивало. Устраивало их и то, что новый хан был страстным охотником. Как писал историк Халим-Гирей, новый хан «большую часть времени проводил в разъездах по степи и лугам, занимаясь под предлогом охоты ловлей в объятья газелеоких красоток». (Смирнов, с.с.183, 189). По-восточному немного витиевато, но понятно, о какой «охоте» шла речь. И началась в Крыму прекрасная жизнь: хан – на охоту, мурзы – в набег на русское пограничье.
Наступившее лето, «барзо теплое и погодное» (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.352), подходило как для охоты, так и для набегов, и один из татарских отрядов безобразничал в Приазовье. Его возглавлял некто Бахты-Гирей, непутевый отпрыск ханского рода, которого побаивались сами татары и прозвали «Дели-Султаном» - сумасшедшим султаном. Его набеги настолько надоели жителям Приазовья, что русскому послу в Стамбуле пришлось специально по этому поводу тревожить турецкое правительство (Смирнов, с.184), а пока Порта пыталась сориентироваться в ситуации, порядок в Приазовье навели донские казаки. Как позже отмечалось в царской благодарственной грамоте Войску Донскому, они «в приход кубанского Бахты-Гирея с малым числом превосходящую его силу разбили» (Гордеев, с.67).
В этом году донским казакам пришлось повоевать и на севере, в Финляндии. «Войсковой атаман с тысячей казаков в генеральном сражении под Азой поступил радетельно», чем и заслужил похвалу Петра (Там же). По всему было заметно, что Шведская война приближается к финалу. Близость долгожданного мира сокращала денежные заботы правительства. Начали поговаривать об отмене монополий, и как предвестник либерализации экономики, в этом году разрешили свободную торговлю хлебом.
В октябре из Европы вернулся Петр. Его поездка, во время которой он как гроссмейстер во время сеанса одновременной игры пытался вести свою дипломатическую игру сразу на нескольких досках, ощутимых результатов не принесла, и царь с головой ушел в решение внутренних проблем.
1718 год
В России за время отсутствия царя количество нерешенных дел увеличилось. Ждали своего логического завершения многочисленные «казнокрадные сыски», бездействовал Сенат, «зело лениво» формировался аппарат учрежденных Петром коллегий, дворяне продолжали укрывать своих чад от военной службы… Но Петра главным образом волновало не это, и он пока ограничился опубликованием 19 января очередного указа, поощрявшего доносы, но и этот указ ничего нового в практику сыска не внес. И решение дел было отложено до лучших времен. Он занялся одним – сложным и очень важным для него делом, делом царевича Алексея.
Дело, действительно, было важным. За короткий период следствие взбудоражило всю страну и привело к перетасовке в самых верхах российской номенклатуры. Этим следствиям, начавшимся 3 февраля, сторонники преобразований во главе с Петром решили дать последний, решительный бой партии скрытой оппозиции, знаменем которой и был царевич. Петр уже никому не доверял. Разве что «Данилычу», который, конечно, крал, крал безбожно, но – только и всего. Даже второму своему ближайшему сподвижнику, Федору Матвеевичу Апраксину, Петр после начала следствия как-то сказал: «Умри я тебя прежде, ты один из первых осудишь все, что я сделал. После моей смерти вы, я убежден, откажетесь от завоеванных мною земель /…/ лишь бы вернуться к своему прежнему житью» (Заозерский, с.168). Петр ошибся – они не вернулись. А это имело значение и для Бахмута. Он-то как раз и находился в одной из таких «завоеванных» земель. Они – «не вернулись», но красть продолжали. Бытовал такой анекдот. Петр как-то велел генерал-прокурору Сената Павлу Ивановичу Ягужинскому написать указ – если кто украдет у казны сумму, достаточную для приобретения куска веревки для повешения, то такого казнокрада на ней и повесить. «Боюсь, - засмеялся тот в ответ, - ваше величество после этого останется без подданных – мы все воруем, только одни меньше, а другие больше». Петр расхохотался и не настаивал на издании указа (Павленко, 1992, с.23).
Бахмут во всей этой репрессивной кампании пока отделался малой кровью, сдав Кольцова-Мосальского. Город был молодой, люди в нем – новые, служилые. Сторонников возврата к прошлому, борцов за идею «чтоб было по-прежнему» здесь вырубили еще десять лет назад, во время булавинского бунта. И теперь неожиданно в число сторонников прежнего житья попал герой войны с Булавиным князь Василий Долгорукий. Но в серьезность этого обвинения даже в Бахмуте не поверили бы. При дворе перешептывались, что князь попал в число заговорщиков по навету другого князя – Меньшикова. Уж слишком рьяно канцелярия Долгорукого одну за другой раскрывала финансовые махинации «светлейшего». И Меньшиков не смог устоять перед соблазном раз и навсегда отделаться от назойливого ревизора, не смог отказать себе в удовольствии лично арестовать Долгорукого. Но Меньшиков радовался рано. Запущенная Петром машина доносов работала хорошо, и желающие разбираться в доносах находились всегда. Уже через несколько дней после ареста Долгорукого, 8 мая, в канцелярию, которую теперь возглавлял князь В.П.Голицын, поступил свежий донос на «светлейшего», обвинявший его в хищении еще 120 тысяч рублей.
В этот же день, 8 мая, в Украине неожиданно выпал снег и ударили сильные морозы. Стужа была явно некстати, а снегопад имел и положительные последствия. Многочисленные украинские источники отмечают, что в те майские дни по всей территории Украины состоялась стихийно возникшая массовая охота на зайцев. Те, к своему несчастью, поспешили сменить белую зимнюю окраску на серую, летнюю, и теперь на белом снегу стали отличной мишенью (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.352). Безусловно, во всеукраинской заячьей охоте приняли участие и бахмутчане и радовались легкой и богатой добыче. Но радость была недолгой. Морозы ударили еще несколько раз, и об урожае этого года можно было уже не беспокоиться – он погиб (Там же).
Единственной надеждой бахмутчан оставался солеваренный завод. Он работал и работал хорошо. По сообщению бахмутского воеводы Петрово-Соловово, с февраля 1716 года по июль 1718, прибыль казны составила 50 тысяч рублей (это помимо того, что украл Кольцов-Мосальский) и «соляной сбор год от года умножался» (Горшков, с.78). Подъем бахмутского солеварения объяснялся, конечно, и благоприятными погодными условиями, в свою очередь нанесшими убытки конкурентам бахмутчан, крымским татарам. Но во многом его можно было связать с успешной деятельностью двух бахмутчан, сумевших организовать работу завода – капитана Чиркова и ландрата Вепрейского. На них не могли не произвести впечатление общение с крепко пьющим, но далеко неглупым и честным ревизором князем Юсуповым и печальная судьба другого князя – Кольцова-Мосальского. И Чирков с Вепрейским активно трудились, и – не безрезультатно. В этом году по заданию правительства они провели пробное вываривание соли в Спеваковке. Цель этих опытов состояла в проверке промышленного значения восстановления спеваковского солеварения. Зачем правительству это было нужно – не совсем понятно, но Чирков с Вепрейским после удачного проведения опытов предложили перенести в Спеваковку торские солеварни. Проект громоздкий, но имевший под собой реальную основу и даже «оборонное» значение. Бахмутчанам как никому другому была хорошо известна ситуация на границе. Их солеварни плохо ли, хорошо ли, но защищены были крепостью с воинским гарнизоном. Торские же оставались легко доступными со стороны степи. Ландрату и капитану казалось наиболее целесообразным перенести их подальше от кордона. Забегая вперед, нужно заметить, что солеварение в Спеваковке возобновили, но и торские солеварни оставили на месте.
Возможно, в правительстве и согласились бы с инициативой бахмутчан, но в Украине вдобавок к погодным аномалиям вспыхнула эпидемия чумы. Как всегда вспышка оказалась неожиданной. Форпосты не смогли сдержать ее распространения. По свидетельству источников, солевары, купцы, жители городка просто разбежались, обходя форпосты и разнося эпидемию дальше. В Бахмуте остался только гарнизон, которому «бегать» не полагалось, но и он на какое-то время оказался в изоляции. Все связи центра с Бахмутом прервались (Горшков, с.78). Но это было еще не все. Завершающий аккорд разгулявшейся стихии прозвучал в конце лета, когда 23 августа «был холод великий, от которого ярина поздняя спортилась, а потом частые другие морозы» завершили разгром экономики края (Борисенков, Пасецкий. 1988, с.352). На Украину обрушился голод.
В это время гетман Скоропадский находился в столице. Сначала приветствовал «обладателя России с возвращением из чужих краев», затем «был свидетелем суда необыкновенного над царевичем Алексеем Петровичем и с старшинами отказался участвовать в роковом приговоре» (Бантыш-Каменский, с.421). Далее Дмитрий Николаевич с умилением отмечает, что «в уважение представительства гетмана, государь велел только одному полку драгунскому вступить в Малороссию» вместо шести, запланированных заранее (Бантыш-Каменский, с.422). А причина была не в уважении к сединам гетмана, а в том, что в Украине в то время просто есть было нечего, и чума не свирепствовала разве что на землях Миргородского полка, где полковник Апостол сумел поставить на ее пути надежный заслон.
После смерти (или казни) царевича Петр развил бурную деятельность. На следующий день после трагедии, 27 июня, он присутствовал на благодарственном молебне по случаю десятилетия Полтавской победы. Праздник сопровождался салютом и фейерверком. Чуть раньше, 23 июня, он издал указ о запрещении азартных игр. 29 июня Петр «очень веселился» по случаю своего тезоименитства и спуска на воду корабля «Лесная». В августе он уже был в Прибалтике. Оттуда опять один за другим следовали указы. Указы разные. Среди них и знаменитая «Горная регалия» - закон о горных привилегиях, закон, отделивший право частного землевладения от права владения недрами. Согласно «Горной регалии» все жители России получили льготное право заниматься поиском, добычей и переработкой полезных ископаемых. «Всем и каждому, - гласил закон, - дается воля, какого б чина и достоинства ни был, во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь: золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, також и минералы» (Марягин, с.31). «Горная регалия» по-петровски жестко определила, что недра являются собственностью государства. Владельцы рудоносных земель сохраняли за собой право первенства и для них будет только хуже, если этим правом не воспользуются. Тем, кто не захочет превратить свои угодья в прииски, кто ради собственного спокойствия попытается скрыть обнаруженное месторождение или доступ к нему, тем, «которые изобретенные руды утаят… объявляется наш жестокий гнев, неотложное телесное наказание и смертная казнь» (Там же). Этот указ был этапным в истории развития горного дела в стране, а для бахмутчан открыл перспективу геологических исследований края и в конечном итоге привел к открытию Донбасса.
Не менее важное значение, а может быть даже революционное, имел указ от 26 ноября о подушной подати. Его «революционность» заключалась в том, что он полностью отметал старую систему подворного обложения. Но в то же время указ сводил насмарку труды сотен чиновников, которые в течение нескольких лет пытались эту подворную перепись провести и свести концы с концами. Несмотря на строгие напоминания, на угрозы «заковать в цепи» нерадивых, многие ландраты так и не привезли в Петербург описные книги. Относительно расторопности Вепрейского неизвестно ничего, но поскольку в цепи его не заковали, и он продолжал трудиться на своем прежнем месте, можно предположить, что столицу он все же посетил. После выхода этого указа уже проделанная работа оказалась никому ненужной. Петр требовал начать все сначала, вновь провести перепись, но теперь уже не дворов, а мужских душ на этих дворах проживающих, «не обходя от старого до самого последнего младенца /…/ взять сказки у всех, сколько у кого в которой деревне душ мужеска пола, объявя им /…/ что кто утаит, то отдано будет тому, кто объявит о том» (Ключевский, 4, с.87). И тут не обошлось без стимулирования доносчиков.
Вепрейский готов был выполнить и новый указ, но в его доле переписывать «души» было почти не реально – разбежавшиеся «души» не спешили возвращаться в зачумленные городки. Впрочем, на перепись срок отводился довольно долгий – год, и бахмутский ландрат имел надежду повторить экскурсию по своим владениям в следующем году, когда население вернется в родные места.
А пока позволяло время, он с капитаном Чирковым изучал «Горную регалию» и строил планы геологических изысканий в степном краю. Если Вепрейский был в столице, он, скорее всего, слышал о создании коллегий – новых отраслевых органов управления, введенной Петром, опять таки на западный манер. Указ от 12 декабря подтвердил слухи – коллегии действительно уже сформировались, а в их числе была Берг- и Мануфактур-коллегия, которая и призвана руководить горнозаводской и фабричной деятельностью на местах. Планы ландрата и капитана начали обретать более четкие контуры.
1719 год
В своих расчетах Чирков с Вепрейским не ошиблись, их планы в этом году подкрепились новыми указами из столицы, и бахмутчане получили новую пищу для ума. А царь продолжил реформы, направленные на либерализацию экономики и отменил все монополии. 8 апреля он «указал казенным товарам быть только двум: поташу и смольчугу, а прочие товары, которые продаваны были из казны, уволить торговлею в народ» (Князьков, с.367). Появилась и возможность брать в откуп промышленные предприятия, ранее принадлежавшие казне. На этот случай в столице разработали даже своеобразный «типовой договор» между правительством и частником или частниками («компанейцами»), берущими предприятие в откуп.
К лету пришло в норму и положение в Бахмуте. Вернулись в городок уцелевшие солевары с семьями, вновь потянулись на промысел купеческие и чумацкие возы. Затем и лето наступило – теплое, с обильными и благодатными дождями, обещавшими хороший урожай. Все это вселяло надежду в обессиливших от голода, переживших чуму и уставших от скитаний людей. Вероятно, в это время и провел Вепрейский подушную перепись в своей ландратской доле, а может быть и не успел, потому что 20 мая появился новый царский указ о новом административном делении. Ландратские доли, учрежденные совсем недавно, упразднялись, вместо них снова появлялись провинции, изменялась и вся структура местной администрации. Переходный период растягивался на все лето. Вряд ли Вепрейский в это время надрывался на работе, и новая перепись с ее громоздкой системой переходила в наследство к другому чиновнику и становилась уже его головной болью. Все же местным администраторам в петровское время нужны были крепкие нервы. Философское отношение к сумасбродству власти видимо в то время и вызвало к жизни чиновничью мудрость: «Не спеши выполнять указ – отменят».
По новому административному делению Бахмут стал столицей одной из провинций Азовской губернии. А, кроме того, центром более мелкой административной единицы, на которую делилась провинция – центром дистрикта. А поскольку большая часть Бахмутской провинции оставалась слабо заселенной, то дистрикт занимал добрую половину провинции. Бахмут стал столицей. Без всяких кавычек, т.к. в росписи губерний по провинциям отмечалось, что провинциям «надлежит каждой быть особо». На практике это означало, что теперь провинциальная администрация зависела от губернатора только как от военного правителя и председателя губернского суда. По всем же другим делам провинция отныне составляла самостоятельный округ (Ключевский, 4, с.157).
Забегая ненамного вперед, познакомимся с результатами Бахмутской подушной переписи, которую все-таки провели, но не в этом году, не Вепрейский и не в ландратской доле, а уже в провинции. На эти данные будут опираться при сборе подушного налога еще много лет, сама перепись продолжалась несколько лет, но началась именно в 1719 году, так традиционно и датируется. Поэтому ее сведения можно считать вполне корректными.
Итак, «мужеский пол» на Бахмутчине все же пересчитали, и его оказалось 6 841 человек. В самом Бахмуте проживало 93 купца, 390 однодворцев, и 17 помещичьих крестьян, всего 500 душ податного мужского населения (Пирко, 1992, с.35). К Бахмутской провинции было приписано три города – Тор, Маяки и Цареборисов, а также 12 слобод – Райгородская, Трехизбянская, Староайдарская, Новоайдарская, Боровая, Спеваковская, Ямпольская, Сухаревская, Боровская, Капитановка, Петровская, Красненская и село Мураново. Провинциальная столица оказалась не самым крупным населенным пунктом подвластной ей территории. В Трехизбянской слободе, например, проживало 533 человека мужского пола, в Цареборисове – 600, в Староайдарской – 675, в Спеваковке – 811, а в Новоайдарской – 1176. Но купцы имелись только в Бахмуте. Интересна и такая цифра, характеризующие социальный состав населения провинции – крепостные составляли всего 0,4% общего количества жителей (Там же). Не спешили, однако, помещики заселять безбрежные бахмутские степи, да и сами не имели никакого желания подставляться под татарские стрелы.
Провинциальные управленческие структуры еще только начали формироваться, но Вепрейский сразу понял, что в них места ландрату не предусматривалось. Просуществовав очень недолго, система ландратства показалась Петру неудачным экспериментом и ликвидировалась, хотя и в более поздних документах, видимо по традиции, Вепрейский продолжал именоваться ландратом. Теперь администрацию провинции возглавлял воевода. Но экс-ландрат не собирался бездельничать, а тем более покидать Бахмут. Вместе с капитаном Чирковым он направил в столицу ходатайство о передаче им в откуп бахмутских солеварен. Чирков с Вепрейский, становившиеся теперь «компанейцами», обещали ежегодно собирать с проданной соли 328,5 тысяч рублей. Половина этой суммы должна была покрывать расходы по содержанию солеварен, а вторую половину получала казна. Для обеспечения бесперебойной работы они лишь просили выделить им 415 работных людей, «половина конных, половина пеших», а, кроме того, высылать из пяти слободских полков, а так же и из Чугуевского по 50 казаков. С этой трудовой армией общей численностью 715 человек они обещали привести Бахмутский солеваренный завод в цветущее состояние и обогатить казну. Подразумевалось, что и они в накладе не останутся. (Горшков, с.79).
В столице предложение показалось заманчивым, тем более, если вспомнить, что перед вспышкой эпидемии за три с половиной года работы солеварен казна получила лишь 50 тысяч рублей, и эта сумма казалась вполне приемлемой. Теперь же компанейцы предлагали втрое больше и – ежегодно. В столице с ответом медлить не стали и «бизнес-план» утвердили. Условия откупа предусматривали систему как поощрений для компанейцев, так и наказаний. О поощрениях, правда, говорилось довольно скупо и абстрактно: «буде они оный завод радением своим умножат и учинят в нем прибыль, и за то они от него, великого государя, получат милость». Денежный эквивалент «милости» не оговаривался. О наказании говорилось более конкретно: «А буде не умножат, - продолжал указ, - и за то на них взято будет штрафу по 1 тысячи рублей на человека (Князьков, с.351). С октября капитан и бывший ландрат стали полными хозяевами на заводе и сразу же начали проявлять «радение», возможно, даже несколько чрезмерное – среди присланных по условиям откупа работных людей сразу же произошли какие-то волнения, и для наведения порядка компанейцам пришлось применить силу. Благо Бахмутский гарнизонный батальон, бывший чуть ли не штатным подразделением солеваренного завода, был всегда под рукой. (Горшков, с.79).
В конце года вновь обострились отношения с Турцией. Положение России осложнялось тем, что к этому времени она оказалась почти в полной дипломатической изоляции. На ее территорию даже готовилось вторжение объединенных сил Швеции, Австрии, Пруссии и ряда германских княжеств при поддержке англо-шведского флота и англо-французского капитала. В эти хитросплетения интриг европейской дипломатии не мог не попасть и Бахмут. Гетман Филипп Орлик, отправившийся за Карлом XII в Стокгольм, и после смерти короля, пользовался покровительством шведского двора. С помощью своих сторонников он вел активную антирусскую пропаганду в Польше и Крыму. Сначала только что взошедший на крымский престол Саадат-Гирей III дал понять посланнику Орлика Нахимовичу, что «без соизволения султана не будет воевать с царем московским» (Бантыш-Каменский, с.423). Но в конце года, в связи с напряжением, возникшим между Россией и Турцией, такое «соизволение» поступило, и татары уже официально вновь начали тревожить южные русские границы.
1720 год
Немалую роль в возникновении антирусских настроений при европейских дворах сыграл набор субъективных моментов, проявившихся во время турне Петра. Они, эти моменты, создавались самим царем и возникали буквально везде и на пустом месте – и в ходе встреч на высшем уровне, и во время «культурных программ», и в быту, и при посещении частных лиц. Общее впечатление, оставленное царем и его окружением значительно упростило создание коалиции, видимых важных и объективных причин для создания которой, в общем-то, и не было. Не случайно русским дипломатам удалось эту коалицию довольно быстро разрушить. И эта быстрота лишний раз подтверждает отрицательное значение для внешней политики России близкого знакомства европейских монархов с русским царем, имевшим «доблестные задатки в совершенно диком состоянии» (Валишевский, 1989, с.387). Не успев родиться, коалиция распалась. Но в России еще какое-то время продолжали по инерции готовиться к вторжению неожиданно появившихся врагов.
Ввиду многочисленности этих врагов и непредсказуемости места возможного вторжения возникла срочная необходимость в создании мобильных кавалерийских и драгунских полков, способных быстро преодолевать большие расстояния. С этой целью в Украину был послан фельдмаршал и президент Военной коллегии князь Меньшиков, который, несмотря на обилие доносов, справедливо уличавших его в казнокрадстве, продолжал оставаться царским «фринтом» (другом) и пользовался неограниченным доверием Петра. Князь отправился в Украину в начале марта. В дороге его настигла запоздалая зима с сильными морозами и метелями. «Как я стал при вашем величестве служить, ни в котором пути такой дороги не имел», - жаловался «светлейший» Петру (Павленко, с.с.112-113). Нужно отдать должное его организаторским способностям – в короткий срок он закупил необходимое количество лошадей, мобилизовал множество рекрут, изъял из гарнизонных полков солдат, годных к полевой службе, в связи с чем мог побывать и в Бахмуте. Вооруженный очередным указом о доносах (от 9 февраля), царский «фринт» провел большую разъяснительную работу с «нетчиками» и привлек более тысячи дворянских недорослей к службе в конных полках. Все это позволило ему очень быстро сформировать 28 полков и расставить их вдоль западной границы (Там же).
Укрепление южных рубежей в планы Меньшикова почему-то не входило, хотя именно этот участок, как никакой другой, нуждался в защите. На западной границе, кроме шведского фронта, все было спокойно, а вот на юге, в степи, о спокойствии приходилось только мечтать. Здесь вторжением не угрожали, здесь регулярно совершали разбойничьи наскоки. Уже зимой, еще до приезда Меньшикова татары совершили массированный набег на Бахмутскую провинцию – хан все же дождался султанского «соизволения». И с этой зимы подобные набеги стали нехорошей традицией, которую не нарушил очередной мирный договор, подписанный 5 ноября между Россией и Турцией. Во время набегов татары, естественно, «творили жестокости». Каждое такое вторжение, по словам современников, «превосходило прежнее в варварстве и бесчеловечии», но в столице, видимо, считали, что постоянная угроза со стороны степи только закаляет бахмутчан, уже стала для них нормой жизни, своеобразным местным этнографическим колоритом. По крайней мере, предпринимать какие-то оперативные меры к защите южной границы не спешили.
Вместо этого правительство поторапливало власти на местах с проведением административной реформы. Структура новой провинциальной администрации оказалась громоздкой и многолюдной. Во главе региона стоял воевода, ему подчинялись земский камерир, рентмейстер и провиантмейстер, каждый из которых должен был иметь собственную контору и аппарат сотрудников. Воевода в Бахмуте был и раньше, но теперь его должность приобретала новое значение и обрастала новыми функциями, очень обширными. Если каждый из его подчиненных имел более или менее определенный круг обязанностей (камерир заведовал казенными доходами, рентмейстер эти доходы хранил, ведя отчетность казенным сборам, провиантмейстер ведал хлебными сборами), то обязанности воеводы включали в себя практически все, и это «все» было аморфным и расплывчатым. Его полномочия оформлялись специальной должностной инструкцией. Вот только небольшой отрывок из нее, и беспредельность, а вместе с тем неопределенность воеводских полномочий становятся очевидными.
Прежде всего, воевода должен был «во всем царского величества интерес и государственную пользу тщательно оберегать». Ему нужно было заботиться о внешней и внутренней безопасности провинции – ловить шпионов и гулящих людей. Он должен следить, чтобы «всякие заводы, где какие есть, в добром состоянии были содержаны и чтобы там достаточно были удовлетворены работные и рукодельные люди». Воеводе необходимо было заботиться о материальном, умственном и нравственном благосостоянии жителей провинции, и не только заботиться, но и подавать в Сенат свои соображения о способах дальнейшего их улучшения. Он должен был осуществлять надзор за управлением финансами провинции, за хранением казны и провианта, за сбором податей, за состоянием государственного имущества, в том числе и за тем, чтобы леса не были «весьма искоренены». Помимо всего прочего воеводе вменялось в обязанность собирать «куриозные гисторические письма», составлять их описи, снимать с них копии и отправлять в Сенат (Князьков, с.с.235-236). К счастью Петрово-Соловово в его провинции таковых «куриозов» не имелось. Зато он должен был выполнять другой царский указ, дополнительно возлагавший на воевод не менее занимательные обязанности. Интерес Петра к истории и археологии своего государства общеизвестен и заслуживает уважения. Такой же интерес со свойственной ему настойчивостью он пытался привить, пробудить, навязать, наконец – тупо вдолбить и в умы своих подчиненных. В столице он руководил этим лично, а на периферии сбор раритетов, артефактов и миссию просветителей он возлагал все на тех же воевод. Они должны были следить, чтобы «ежели кто найдет в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенные, кости человеческие и скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас ныне есть; или и такие, да зело велики или малы пред обыкновенным; также какие старые надписи на каменьях, железе или меди, или какое старое необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно – також бы приносили, за что будет довольная дача, смотря по вещи» (Князьков, с.544).
И если с «куриозныи гисторическими письмами» проблем в Бахмуте не возникало – в молодом степном городке их просто еще не могло быть – то все остальное, перечисленное в указе, на древней Бахмутской земле имелось в достатке. Петр, будучи в здешних краях, своими глазами видел многочисленные «могилы» -курганы и знал, что при добычи из низ селитры в руки рабочих часто попадают старые вещи. Их судьба складывалась по-разному, чаще всего печально, теперь же она вручалась в надежные руки воевод. Но Петр не был бы Петром, если бы не подбодрил обладателей «надежных рук» угрозой: «А ежели кто против сего будет таить, и кто обличен будет, на том штрафу брать вдесятеро больше платежа за оные, и те деньги отдавать изветчикам» (Там же).
А вот о солеваренном заводе, о его «работных и рукодельных людях» воеводе беспокоиться не приходилось. Заботу о заводе и его рабочих Чирков с Вепрейским полностью взяли на себя и, как мы уже убедились, действовали энергично. Возникший было конфликт уладили, и завод работал. Помимо тех 715 «конных и пеших» приписных, которые более или менее регулярно прибывали в Бахмут, на заводе трудились и местные жители. Понятно, что именно они являлись наиболее квалифицированными рабочими. Эта прослойка «кадровых» работных людей черпала свои ресурсы из 390 однодворцев, проживающих в то время в Бахмуте. Солевары, кузнецы, работники других специальностей на завод набирались именно из них на правах вольного найма. В отличие от предприятий, в основе которых лежал труд крепостных рабочих, получавших плату за свой труд в виде корма и одежды, бахмутчане работали за денежное вознаграждение. Пока завод был казенным, рабочим платили из расчета помесячных ставок, теперь, когда завод перешел в откуп, платили сдельно. Это была повсеместная практика – частники к оплате труда своих работников подходили дифференцировано и очень экономно (Князьков, с.с.358-359).
Нормы оплаты труда на Бахмутском солеваренном заводе известны для более позднего времени, и в соответственном месте они будут проанализированы. Пока же можно обратиться к общероссийским нормам Петровского времени. В разных отраслях промышленности на разных заводах, они были неодинаковыми, но существовал и определенный средний уровень. Поэтому, не имея конкретных данных по Бахмуту, можно с известной долей ошибки реконструировать систему финансовых отношений, установленных администрацией завода с рабочими-бахмутчанами.
Годовая плата вольнонаемного специалиста (солевара, кузнеца, слесаря, плотника. столяра и т.д.) складывалась из наличных денег и «хлебной дачи» - 6 четвертей муки. 3 четвертей крупы и 24 фунтов соли. Учитывая, что в XVIII веке четверть для хлеба и круп равнялась 7 пудам 10 фунтам – 116, 095 кг, а фунт – 0,410 кг, легко подсчитать, что ежегодно солевар получал 696,57 кг хлеба, 348,285 кг крупы и 9,84 кг соли. «Хлебная дача» выплачивалась или натурой, или в денежном эквиваленте, который равнялся 24 рублям 24 копейкам. Годовая плата специалиста в среднем составляла 24-27 рублей (Струмилин, с.681; Князьков, с.358) и выплачивалась по «третям» или «четвертям», т.е. – за четыре или три отработанных месяца. В денежном же эквиваленте, учитывая «хлебную дачу», годовая зарплата рабочего составляла 48-51 рубль в год. Труд разнорабочих оплачивался значительно дешевле – от 6 до 12 рублей в год и в своем минимальном варианте приравнивался к солдатскому пайку (Там же).
Чтобы оценить реальную стоимость зарплаты рабочего, нужно, во-первых, сравнить ее с зарплатой других «служилых» категорий населения России Петровского времени, а также с денежными суммами, которыми оперировали отдельные представители этих категорий, а во-вторых, с ценами на отдельные продукты и товары. Начнем с царя. В 1705 году, поработав плотником на Воронежских верфях, он заработал за год 366 рублей. Сумма по тем временам колоссальная, если учесть, что годовая зарплата плотника первой, высшей, статьи составляла в то время 20 рублей. Даже если принять во внимание могучее здоровье Петра, его энтузиазм корабела, все же трудно представить царя в роли зачинателя своеобразного «стахановского движения» XVIII века, отработавшего в том году за бригаду из восемнадцати человек. Скорее всего, здесь применили некий «царский» коэффициент. По нему Петру платили и позже, и не только на верфях, но и во время случайных приработков царя, проще говоря – шабашек. Так, поработав в одной из кузниц Подмосковья с молотом в руках в течение нескольких часов, он получил 54 копейки, был очень этому рад и объявил, что теперь сможет себе купить новые сапоги, потому что старые совсем прохудились (Валишевский, 1989, с.с.172-173). Дневная же зарплата молотобойца рядового, не царских кровей, равнялась в то время 4,8 копейки (Струмилин, с.71). Петр не мог не знать, что его зарплата, мягко говоря, несколько завышена, но деньги брал, хотя афоризм «Брать деньги и не служить – стыдно» тоже принадлежит ему (Валишевский, 1989, с.112). Правда, свое армейское жалование Петр получал честно, в зависимости от того воинского звания, которое сам себе присваивал. В 1705 году он получил 40 рублей «капитанских». В то же время князь Меньшиков только по некоторым доносам был официально уличен в хищении из государственной казны 1 581 519 рублей (Павленко, 1982, с.99). Считалось ли это хищение «в особо крупном размере» или было обычным, рядовым – не указывалось. Интересно сравнить зарплату рабочего с жалованием интеллектуала. Имеются данные о зарплате преподавателя Харьковского коллегиума в конце 20-х годов XVIII века. Она равнялась 6-14 рублям в год «на всем готовом» (Багалей, с.183).
Еще несколько цифр. За право соответствовать «образу и подобию Божиему» бородачам приходилось платить 50 рублей в год, и для рабочих это было непозволительной роскошью. За удовольствие попариться в собственной, а не казенной «торговой» баньке платили 15 копеек в год, и это позволить себе могли многие. Подушный налог сначала установился в размере 80 копеек в год, а потом снизился до 70 копеек. За разные диковинки для кунсткамеры Петр обещал платить от 3 до 100 рублей за экспонат (Князьков, с.178). Так любимые Петром доносы обычно оценивались в 10 рублей «за штуку», но иногда такса значительно повышалась. Однажды за «знакомство» с автором особо «понравившегося» Петру памфлета, он готов был выложить 1 тысячу рублей (Валишевский, 1989, с.178).
Теперь о ценах. Для того времени наиболее полные сведения о них можно почерпнуть из расценок, которыми пользовались помещики для замены натурального оброка денежным. Но среди них много и таких, которые в данном случае интереса не представляют, поскольку связаны с разными видами отработок. Поэтому воспользуемся другими источниками. Пуд (16 кг) свинины в интересующее нас время стоил 50 копеек, т.е. чуть больше 3 копеек за килограмм, один баран – 20-30 копеек, поросенок – 6-10 копеек, гусь – 15 копеек, рабочая лошадь – 2 рубля 50 копеек (Струмилин, с.327). За килограмм сливочного масла просили 4,8 копеек, ведро (8 литров) хорошего вина стоило 1 рубль 51 копейку, простого – 80 копеек, воз сена – 44 копейки, килограмм табака – около 4 копеек. (Багалей, с.142). Очень дешевой была рыба. В «рыбных» местах – на Дону и на Волге, стерлядь, которую иностранцы считали «лучшей рыбой во всей России», стоила 2-3 копейки за рыбину длинной в аршин (0,7 метра). За севрюгу, которая «ничем не отличалась от осетра», просили 5-6 копеек. «Простая» рыба (лещ, карп, окунь, щука и т.д.) стоила еще дешевле. Мелкие экземпляры, до 1 фута длинной (0,3 метра) рыбаки просто меняли на продукты – по три рыбы за кусок хлеба. Чарка водки (0,12 литра) в кабаках стоила полкопейки (Де Бруин, с.145, 167), на вынос водку продавали порцией не меньше ведра за 50 копеек. Еще несколько цен. Воз дров стоил 7 копеек, на сальные свечи в интеллигентных семьях уходило примерно 5 копеек в день, мужская сорочка стоила тоже 5 копеек, а вот сапоги, о которых так мечтал царь, действительно, стоили 50 копеек (Яворницький, с.457). Метр голландского полотна в зависимости от качества оценивали от 70 копеек до 1 рубля 25 копеек, холст отечественного производства – от 4 до 27 копеек (Багалей, с.141-142). И так далее.
Подсчет того, что мог себе позволить купить рабочий Петровского времени, трудности не составит. Причем, нужно учесть, что те 3-10 копеек, которые он зарабатывал ежедневно, уходили не на хлеб, крупы и соль – они покрывались «хлебной дачей», которая составляла примерно 6,5 копеек в день, а на все остальное. Нужно учесть и то, что «суточные» командировочного в то время составляли 2 копейки – сумма, одинаковая для самого широкого спектра путешествующих за казенный счет, Она считалась вполне достаточной для «поденного корма» по всей России и лишь при поездке в Москву увеличивалась до 5 копеек. Вероятно, Москва всегда была дорогим городом. Если сравнить дневную «хлебную дачу» с «поденным кормом» командировочного, то сразу видно, что в «хлебной даче» учитывались и члены семьи рабочего. Не следует забывать и о том, что практически у всех рабочих «поденный корм» рос на грядках и огородах, сидел в хлеве, пасся на лугах, его добывали в лесах, а, кроме того, он в то время водился еще и в речке Бахмут. Его выращиванием, пастьбой, добычей занимались женщины, старики и дети. Таким образом, «семенистые» солевары свой заработок тратили на одежду, обувь, предметы обихода. Конечно, вряд ли солевару пришла бы в голову мысль купит пару соболей за 7 рублей, хотя теоретически и это не составляло трудностей. Но овечий тулуп за 2 рубля 50 копеек он мог купить без проблем. Была еще одна «статья расходов», служилого человека, не ускользнувшая от внимания дотошного царя-реформатора, и к Бахмуту с его гарнизоном, имевшая самое непосредственное отношение. Петр ставил секс в число таких же необходимых потребностей, как еда и питье. Он говорил, что точно так же, как назначается цена на продукты питания, нужно установить цену на любовь, и в этом духе установил плату не только за свои любовные утехи, но и для других сословий. Согласно его тарифу, девица не могла требовать за «это» более 1 копейки от солдата, который мог потратить только 3 копейки в день. И в такой же пропорции был установлен тариф и для других сословий (Вильбуа, с.с.142-143). Трудно судить по другим показателям, но в денежном выражении разница между солдатской и царской любовью была огромной, такая же, как разница между копейкой и золотым дукатом, монетой весом 3,5 грамма и соответствовавшей по тогдашнему курсу двум отечественным рублям. Именно столько, один дукат, заплатил в свое время Петр за первую «ночную беседу» с Екатериной, будущей императрицей, и именно такой была его обычная плата (Там же).
Возможно, на бахмутской периферии эта сторона взаимоотношений личного состава гарнизона с местным женским населением решалась более просто, полюбовно. Возможно, отсталые провинциалки и не догадывались, что находятся под покровительством самого царя, который даже в таком деликатном вопросе мыслил широко, по государственному, и охранял их права. Но факт остается фактом – продажная любовь по царским расценкам могла появиться именно в это время. У Петра хватило мудрости и такта не поручать еще и это – надзор за соблюдением любовного тарифа – местным воеводам, которым и без того хватало забот.
1721 год
Зима для бахмутского воеводы выдалась очень беспокойной. В конце прошлого года в различных регионах страны обнаружили множество скрытых от переписи душ. Их насчитали аж двадцать тысяч, но высказывались обоснованные подозрения, что утаено значительно больше. Правительство беспокоили медленные темпы самой переписи, а факт сокрытия душ просто раздражал. Раздражал настолько, что к ревизии решили подключить высшее духовенство. В начале этого года начал работать Священный Правительствующий Синод – центральный орган коллегиального руководства церковью, заменивший упраздненную Петром должность патриарха. И один из первых указов Синода касался именно подушной переписи. Он призывал приходское духовенство принять активное участие в ревизии. Естественно, не обошлось и без традиционных угроз: за покрытие утайки священникам гарантировались различные неприятности – от лишения мест, сана, имения до «по беспощадном на теле наказании каторжная работа, хотя б кто и в старости немалой был» (Ключевский, 4, с.87). Опять прибегли к испытанному средству – доносам. 19 февраля все выгоды, ожидавшие доносчиков, были подтверждены новым царским указом (Валишевский, 1989, с.178). В последние годы царствования Петра донос вообще возводился в ранг гражданского долга, государственной службы, ремесла, приносящего хороший заработок. Отменили даже тайну церковной исповеди, и каждый приходской священник становился штатным доносчиком. Теперь считалось, что нарушение тайны исповеди «не есть грех, но полезное, хотящаго быть злодейства пресечения» (Анисимов, 1999, с.180). Разумеется, не избежали этой участи и священнослужители бахмутского Троицкого храма.
В этом году священники получили и свой устав – Духовный регламент. Он регулировал не только жизнь церковного прихода, но и личную жизнь священников. Один из пунктов Регламента также предусматривал создание при архиерейских домах специальных школ «для детей священнических или прочих в надежду священства определенных»» (Князьков, с.539). Но архиерей был далеко от Бахмута, и вряд ли в то время в городке солеваров имелась хоть какая-то школа. В то же время – кто его знает: семейное предание учительской династии Роменских утверждает, что в этом году в Бахмуте осел вышедший из турецкого плена некто Георгий Роменский. Он был учителем, еще нестарым (здесь, в Бахмуте, он женился) и не соль же он варил? Соль варили другие. А у них были и подручные. Запрошенные в свое время Чирковым и Вепрейским казаки из слободских полков, хоть и нерегулярно, но на завод приходили. По «казенной обязанности» работали и жители окрестных городков. «Казенная обязанность», чаще всего, платы за труд вообще не предусматривала. И по этому поводу на заводе начались трения.
Весна и лето в этом году выдались холодными и дождливыми (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.146), поэтому уборка урожая давалась с трудом. Работавшие по «казенной обязанности» устремились не на завод, а на собственные поля, чтобы спасти хотя бы остатки урожая. Подвозка дров на завод прекратилась. Вновь начались репрессии, не зря же один из компанейцев командовал гарнизоном. Но взбунтовались и казаки Харьковского полка. У них причина для недовольства была не менее серьезной, бунтовать было отчего, и удивительно, что возмутились только харьковчане. Условиями сдачи солеварен в откуп предусматривалась принудительная закупка слобожанами бахмутской соли. Это было еще не обидно – мало ли к чему принуждали в то время. Обидно было то, что закупать ее приходилось по явно завышенным ценам, и на этом несправедливость не заканчивалась – слобожане должны были доставлять соль из Бахмута своими силами. За счет такой постановки дела компанейцы только с харьковчан и только в этом году планировали получить прибыль в 3 613 рублей 80 копеек. Но не получилось. Харьковская старшина засыпала столицу жалобами и доносами на Чиркова и Вепрейского. Доносы рассматривать не стали, но харьковчан от соляной повинности освободили, освободили и от обязательного ввоза бахмутской соли (Горшков, с.79). Компанейцам нанесли ощутимый ущерб, и в сложившейся ситуации нужно было что-то предпринимать.
Решение проблемы в раскисшем от постоянных дождей Бахмуте пришло неожиданно быстро – в лице нескольких прибывших из столицы топографов. В этом году царь разослал в разные концы страны более тидцати таких специалистов. По какому принципу выбирались регионы для картографирования, неизвестно, но это неважно. Важно то, что в Бахмуте они были, о чем свидетельствует план Бахмутского дистрикта, безусловный результат их труда (Подов, 1998а, с.110). План довольно подробный и на удивление точный, если учесть, что Петр, считая себя крупнейшим специалистом и в картографии, снабдил каждого из топографов следующей инструкцией: «Определить в каждом городе широту при помощи квадрата, затем идти по прямой линии по различным направлениям картуши компаса до границ округа» (Валишевский, 1989, с.465). Такой вот упрощенный вариант картографии. Но и это тоже неважно. Важно то, что топографов во время путешествий «по прямым линиям» сопровождала воинская команда, которую иногда возглавлял капитан Чирков. Важно и то, что одно из «направлений картуши компаса», именно зюйд-ост, прошло через балку Скелеватую, что затаилась за Кальмиусской сакмой в глухом углу Бахмутского дистрикта всего-то в 25 верстах от Бахмута. А самое важное состояло в том, что вместе с топографами в балку попал Чирков. Здесь он и обнаружил выходивший на поверхность пласт каменного угля.
Со свойствами «земляного уголья» капитан был знаком. Иногда черные блестящие камни как диковинку привозили из степи, и тогда посмотреть на ровный и сильный жар горючего камня в кузнях собирались и стар, и млад. Но то были случайные находки, не редкие, но и не такие частые, чтобы к ним относиться серьезно. Но все же в сердцах бахмутчан жила надежда или даже мечта, что где-то, когда-то в степи найдут такое количество угля, что можно будет, не думая о дровах, работать месяц, а может, и больше. Теперь Чирков нашел столько угля, что работать на нем можно было с год. А оно, «уголье» по всему было видно, уходило под землю, и сколько его там – одному Богу известно. Вот и решение «дровяной» проблемы.
Окрыленный находками, в праздничном настроении, Чирков вернулся в Бахмут. Там тоже праздновали – пока капитан отсутствовал, из столицы пришла грамота о том, что война со шведами закончена, 30 августа в Ништадте подписан мир, а царь Петр Алексеевич теперь не просто «царь», а «Отец Отечества, Петр Великий и Император Всероссийский». Начиная с 8 сентября, столица в течение месяца праздновала победу. Празднество вылилось в сплошной маскарад – великаны и карлики, сам «отец отечества» то в образе голландского матроса, то французского крестьянина, то корабельного барабанщика, и так любимые в столице фейерверки (Павленко, 1990, с.425). Праздник праздником, но, оказав императору полагающиеся в таком случае почести, отстояв в Троицком соборе благодарственный молебен, дождливым сентябрьским утром Чирков с Вепрейским во главе большого обоза двинулись к Скелеватой балке.
Решили набрать угля побольше, испробовать в кузнях и в печах, а затем отправить образцы в столицу – в Берг- и Мануфактур-коллегию. Груз до Москвы вызвался сопровождать Вепрейский. Незадолго до этого в воеводской канцелярии ему вручили указ, предписывавший всем дворянам Бахмутской провинции явиться на смотр в Москву. Это был один из тех смотров, которые Петр периодически пытался устраивать своим дворянам, разбросанным по всей России. На этот раз указ был строг и категоричен даже по петровским меркам. Явиться должны были все – как состоявшие на службе, так и уволенные от нее, как бывшие на смотрах раньше, так и те, кто на них ни разу не был. А чтобы дела у служивших дворян в их отсутствие на местах не остановились, дворян разделили на две смены. Первую смену ждали в Москве в декабре, вторую в марте следующего года (Князьков, с.387). Вепрейский в декабре был свободен, особых дел на заводе не предусматривалось.
Из экспедиции Чирков вернулся с углем, и у компанейцев появилась новая возможность выполнить свои обязательства по откупу. Не хотелось бы, конечно, подозревать Чиркова с Вепрейским в прожектерстве, таком популярном в то время образе мышления, но все же непонятно, за счет чего они собирались увеличить соледобычу в Бахмуте в шесть раз. Не делали же они ставку только на жесткую дисциплину и увеличение количества рабочих рук на заводе. Это было бы обычной авантюрой, каких и без того в России XVIII века проворачивалось достаточно много и, особенно, в Петровское время.
Вепрейский взял с собой в столицу бочонок угля и два бочонка «разных руд» для проб. Эти два бочонка свидетельствовали о том, что воодушевленные идеями «Горной регалии» компанейцы не ограничили свои геологические изыскания только поиском угля. Образцы «разных руд» позже Берг-коллегией были забракованы, они «не содержали ничего» (Подов, 1998а, с.90). И Вепрейский с Чирковым вошли в историю России как первооткрыватели угля.
В Петербурге бочонки из Бахмута почему-то попали в Камер-коллегию. В этой связи возникает ряд вопросов. Почему они оказались там, а не в Берг-коллегии? Ведь по замыслам Петра Камер-коллегия должна была стать ведомством, занимающимся государственными денежными доходами – «всяким расположением и ведением доходов денежных всего государства» (Ключевский, 4, с.155; Князьков, с.217), а вовсе не вопросами геологии. К тому же в то время она вообще еще ничем не занималась, поскольку просто не работала. А не работала по той причине, что не могла элементарно свести концы с концами в бюджете страны. Такое положение дел в свою очередь объяснялось тем, что, начиная с 1718 года, несмотря на грозные оклики из столицы, на угрозы ссылкой и смертной казнью, с мест не присылали в коллегию «ведомостей ожидаемых и поступивших доходов и предстоящих и сделанных расходов», т.е. отчетов об использовании местных бюджетов. Для исправления сложившегося положения в губернии разослали гвардейских офицеров. Нет, офицеры Петровской эпохи совершенно не были доками по финансовой части. Им просто велели «непрестанно докучать» губернаторам о необходимости доставки в столицу приходно-расходных книг, а чиновников-бездельников «сковать за ноги и на шею положить цепь и держать в приказе потамест, пока не изготовят нужные ведомости» (Князьков, с. 218). Азовскую губернию с такой экзекуторской миссией посетил подпоручик Селиванов. Он попробовал, было, посадить местных саботажников под арест, но они «из-за караула пошли сильно» (Там же). Где именно на просторах Азовской губернии сражался с саботажниками Селиванов, не уточняется – это могло произойти где угодно. Дальнейшее развитие бахмутской истории указывает на то, что тормозить работу Камер-коллегии могли и в Бахмуте. Тогда, возможно, бочонок с углем являлся просто сопутствующим грузом к основной посылке, которая состояла из злополучных приходно-расходных книг по Бахмутской провинции или по солеваренному заводу, давно ожидаемых чиновниками Камер-коллегии. Это единственное логичное объяснение факту доставки образцов угля не по адресу. Вепрейский и Чирков были людьми грамотными и наверняка знали, что их геологические труды могли по достоинству оценить только в Берг-коллегии.
Как бы там ни было, к началу нового, 1722 года, года образцы бахмутского угля находились уже в столице.
1722 год
Бахмутским бочонкам предстоял нелегкий путь по лабиринтам коллежских структур. Порядок производства дел в коллегиях выглядел следующим образом. Дежурный чиновник принимал все поступления и расписывался в их поучении, затем передавал в присутствие, где документ или посылку (в нашем случае – бочонки) нумеровали и заносили в журнал поступлений. Здесь же определялось, какая канцелярия должна была заняться дальнейшей судьбой поступления. Рассмотрев существо вопроса, канцеляристы докладывали о нем «присутствию» (общему собранию), там путем голосования по данному вопросу выносилось решение. Затем над вопросом работали соответствующие службы. Бахмутский уголь должны были испытать и результаты доложить «присутствию», которое вновь выносило решение. Это решение в свою очередь преодолевало путь в обратном направлении, с фиксацией в журналах на всех этапах своего перемещения от стола к столу (Князьков, с.214). Бюрократия сложная, но иногда полезная – можно было буквально по часам проследить весь путь движения документа или посылки в стенах коллегии.
Странным на этом фоне бюрократизма выглядит отношение к бахмутским бочонкам. «Каменное уголье» как бы исчезло в стенах Берг-коллегии. Имеется выписка о том, что их получили – «В /…/ 1722 году, января 20-го дня в Берг-коллегию от президента государственной Камор-коллегии господина Голицына прислано для объявления разных руд для проб два бочонка, которые де сысканы близ Бахмутских соляных заводов». И – все. Об угле ни слова. Ни доклада присутствию, ни результатов проб. Чем можно это объяснить? Профессиональной ревностью или некомпетентностью? (Подов, 1998а, с.с.13, 20, 82). Скорее всего, некомпетентностью чиновников, никогда раньше земляного уголья в глаза не видевших. Да и так ли уж нужны были эти пробы, официальное заключение Берг-коллегии? Уголь уже опробовали в кузнях Бахмута и признали годным, и вряд ли для компанейцев документ из Берг-коллегии играл какое-либо значение.
В Москве царило веселье. Смотр дворян был предлогом для продолжения затянувшегося разгульного празднования Ништадтского мира. У императора, правда, замашки остались прежние, царские, и 11 января он не забыл попугать своих подданных новым указом о доносах. Ознакомился Вепрейский и с указом от 10 января о новом расквартировании полков, и с хитросплетениями сочиненной Петром «Табели о рангах», опубликованной 21 января. Не мог провинциальный дворянин и не подивится нравами императорского двора – один из многочисленных в те дни фейерверков пришлось поджигать самому императору, поскольку мастер, в чьи обязанности это входило, был мертвецки пьян, и императору пришлось это делать самостоятельно. Об одной из многочисленных ассамблей, на которой Вепрейскому, скорее всего, присутствовать не пришлось, ее участники с восторгом рассказывали, что «праздник удался: дамы много пили». Он был свидетелем, как его московские родственники прятали малолетних дочерей, получив строжайший указ, по которому на очередную ассамблею под угрозой «ужасного наказания» должны были присутствовать «все дамы старше десяти лет» (Валишевский, 1989, с.с.449-451).
Загруженный разнообразнейшими впечатлениями и информацией Вепрейский заспешил в Бахмут. Из всего, с чем он ознакомился в столице, воодушевлял лишь один указ. Это был чуть ли не первый документ, вышедший из недр Берг-коллегии. В нем, в частности, говорилось: «Объявить рудоискателям, чтоб они сыскивали каменного уголья, понеже оное к его императорского величества к делам удобны, и где сысканы будут, и оного для пробы по пуду присылать в Берг-коллегии» (Подов, 1998а, с.77). Вряд ли этот указ вызвал в стране массовое движение рудознатцев. И на другие, более важные указы, реакция императорских подданных была чаще всего заторможенной – «или неаккуратно смотрят и исполняют указы, или охотников мало», - заметил как-то Петр (Там же). Поэтому Вепрейский порадовался своей с Чирковым активности, которую рано или поздно должны были заметить.
16 июля император во главе войска двинулся в сторону Каспийского моря, а бахмутские компанейцы продолжили свои походы по провинции. Окрыленные надеждами, они посетили самые отдаленные уголки степного края и в урочище Городни буераки на речке Беленькой, на расстоянии 50 верст от Бахмута открыли еще одно месторождение угля, организовали его добычу, доставку на завод и использовали в качестве топлива в солеварнях (Там же).
К этому времени недовольных в Бахмуте прибавилось. Почти всю Европейскую часть России охватила засуха, повсеместно резко подскочили цены на хлеб. Его катастрофически не хватало, и в пищу начали использовать конопляное семя и желуди. Появился императорский указ, направленный на борьбу с голодом. Указ, как обычно отличался крайним радикализмом и в частности предписывал провести на местах реквизицию излишков хлеба: «У зажиточных людей описывать лишний хлеб» и раздавать неимущим (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.146). Вряд ли на этот указ Чирков с Вепрейским реагировали с таким же воодушевлением, как и на указ об угле. По-видимому, их уже интересовал только уголь, да и чувство реальности они начали понемногу утрачивать.
Но реальность периодически напоминала о себе в виде указов, в лице проверяющих. Еще находясь в Москве, Вепрейский слышал, что в Военной коллегии, составив роспись полков по регионам, командировали группу высших офицеров для проведения разъяснительно-агитационной работы. Указ оставался указом – его нужно было выполнять, а выполнение зависело от большого количества людей, людей не последних в своих провинциях, поэтому и прибегли к агитации. Прибывший в Бахмут штаб-офицер собрал местных дворян, объяснил правила раскладки и пригласил содействовать раскладчикам. Войска в России уже полностью переходили на содержание к населению. На каждую роту отводили округ с таким количеством жителей, чтобы на каждого пехотинца приходилось 35 душ мужского населения, а на конного – 50. Из этих ротных округов формировался уже округ полка. Дворяне должны были сообща заботиться о своевременном сборе средств (подушной подати), а непосредственно этим непростым делом поручалось заниматься выбранному дворянами комиссару. Штаб-офицер сообщил, что жителям Бахмутской провинции доверено содержать Новгородский драгунский полк, и по секрету добавил, что им повезло – полк уже расквартирован и расквартирован далеко. А переброска его в Бахмутскую провинцию, поближе к своим кормильцам, не предусмотрена. В противном случае местным дворянам пришлось бы сбрасываться и на собственные деньги строить солдатские слободы с избами из расчета по одной на офицера и унтер-офицера и по одной для каждых двух солдат, строить штаб с ротным двором, госпиталь и т.д. и т.п. (Князьков, с.с.125-126). Может быть, для Бахмутской провинции как раз это и имело смысл. Создание цепочки военных поселений к югу от Бахмута безусловно если не полностью препятствовало бы набегам кочевников, то хотя бы сдерживало их. Но – пронесло, по этому пути не пошли, и обрадованные тем, что избежали строительства полкового городка, бахмутские дворяне полностью одобрили идею раскладки и горячо благодарили штаб-офицера, как будто лично он спас их от постоя драгун.
Пока на местах решался вопрос о прокорме войск, стотысячная русская армия, идущая в Персию, точно так же, как и одиннадцать лет назад, во время Прутского похода, подверглась опасности сложить головы на чужбине не от вражеских пуль, а от банального голода. Транспорты с провиантом утонули в Каспийском море, лошади тысячами падали от бескормицы, и в сентябре войско «нового Александра Великого» вернулось в Астрахань, «имевши вид иссохший и близкий к египетским мумиям, а знатная часть их померла в степях и пропастях горских» (Конисский, с.227).
Когда Петр вернулся в Петербург, ему доложили, что руководитель команды рудознатцев Берг-коллегии Василий Лодыгин располагает сведениями, что на речке Кундрючьей в Подонье имеются залежи каменного угля. Петр приказал привезти образцы, и 28 декабря Берг-коллегия приговорила «послать /…/ на тои места, из которых Лодыгин объявил каменное уголье и руду подьячего Григория Капустина» (Подов, 1998а, с.21). Донбасс продолжали открывать.
1723 год
Между тем Персидская кампания продолжалась. Петр отличался упрямством, и в начале года несколько небольших воинских партий, в том числе и 12 тысяч украинских казаков под командованием еще не фельдмаршала (он им станет уже после смерти Петра) Михаила Михайловича Голицына, предприняли ряд успешных операций на западном побережье Каспия.
Сам же царь, казалось, серьезно заинтересовался углем. Наблюдая когда-то, как горит уголь в солдатском костре, Петр якобы произнес известную фразу: «Сей минерал, если не нам, то потомкам нашим зело полезен будет» (Шевченко, с.с.44-45). Теперь же, по прошествии некоторого времени, царь понял, что этот минерал может быть полезен уже сейчас. Кроме упрямства, Петр отличался и такой несвойственной русским царям чертой, как дотошность, поэтому отлично знал, какое несметное количество дров сжигалось в топках различных заводов, в том числе и бахмутского солеваренного, в кузнях, при производстве селитры и т.д. Одержимый манией кораблестроительства, он заботился о сохранении лесов, видя в каждом дереве детали будущего корабля. Специальным указом были запрещены дубовые гробы, а так любимые русскими покойниками гробы, выдолбленные из целого ствола, милостиво разрешалось делать только из ели, березы или ольхи. Даже юному натуралисту понятно, что выдолбить гроб из цельного ствола дерева этих пород даже теоретически невозможно – нет стволов с подходящим диаметром. Сосновые гробы разрешалось делать только из досок и то – из досок строго определенных размеров (Ключевский, 4, с.110). Теперь же альтернатива древесному топливу как будто бы появилась, но в России не было специалистов по углю. Поэтому 21 января император приказал вице-адмиралу Томасу Гордону, чтобы тот «из Англии или Швеции выписал двух человек, которые знают находить уголья каменные по приметам сверху земли, и чтоб были искусны в своем мастерстве» (Подов, 1998а, с.28). Поиск иностранных мастеров начался.
Пока же можно было позволить себе немного развлечься. Первоапрельские шутки Петр уважал. Еще несколько лет назад к 1 апреля он прислал Екатерине из Парижа большую коробку. Когда, горя от нетерпения в ожидании царского подарка, царица вскрыла коробку, то обнаружила там лишь клочок бумажки с надписью «1 апреля». А в этом году Петр решил пошутить более масштабно, уже по-императорски. В ночь на 1 апреля Петербург был разбужен набатным колоколом. В окнах домов плясало зарево. Когда перепуганные петербуржцы прибежали к месту предполагаемого несчастья, их встретили смеющиеся солдаты, сжигавшие по приказу императора смоляные бочки, и от имени императора поздравили горожан с 1 апреля. Сам же император как ребенок радовался своему розыгрышу (Валишевский, 1989. с.115).
Но главная шутка для чиновников всей страны, в том числе, естественно, и для бахмутчан, была впереди. Громадные расходы на армию и флот, недоимки по подушному сбору подрывали экономику страны и приводили к задержкам выплаты жалований, как армейским чинам, так и остальным «бюджетникам» - многочисленным столичным и провинциальным чиновникам. А 9 февраля последовал неожиданный и многообещающий указ: «Когда придет какая нужда в деньгах, на какое дело необходимое, сыскать способу, отколь оную сумму взять; а когда никакого способу не найдется, тогда нужды ради разложить оную сумму на всех чинов всего государства, которые жалование получают» (Князьков, с.251). В апреле, по-видимому, у государства такая «нужда» и подоспела, причем, «нужда» – большая. Когда пришло время получать жалование за «январскую треть» (январь-апрель), бюджетникам объявили, что причитавшиеся им деньги по указу от 9 февраля пошли на погашение «нужды». Жалования не получил никто и нигде. В столице с ее возможностями сориентировались быстро. Там для коллежских чинов, которые, как и остальные чиновники, «от неполучения жалования конечную приемлют нужду», выделили партию залежалых сибирских мехов, ими и выплатили жалование (Там же). Чем выплачивали в Бахмуте – неизвестно, скорее всего, солью, а может – уже и углем для домашних нужд.
Что до угля, то круг лиц, задействованный в поисках альтернативного топлива, расширился. Еще в феврале указ об организации поисков «каменного уголья» получил и управитель уральских заводов генерал-майор Виллим Иванович Геннинг, «знаток горного и артиллерийского дела и один из ближайших сотрудников Петра» (Ключевский, 4, с.111). Указ, в частности, гласил: «Иметь старание в поисках каменного уголья, как в прочих европейских государствах обходится, дабы /…/ лесам теми угольями было подспорье» (Подов, 1998а, с.53). Там, где древесному топливу можно найти замену, медлить было нельзя. Теперь поиск вели на Урале, на Севере. За Донцом уголь уже нашли, правда не обошлось без курьезов. В начале апреля из экспедиции в Подонье на речку Кундрючью вернулся Капустин. Он привез уголь, но – мало, не пять пудов, как требовали в Берг-коллегии, а три, причем из разных мест в одном бочонке. Испытания этих сборных образцов, проведенные 4 июля кузнечным мастером Марком Рейером, показали, что «от оного угля действия никакого не показалось» (Подов, 1998а, с.35).
Конечно, Капустин расстроился. К неприятностям профессионального плана добавились материальные затруднения: рудознатец вернулся из экспедиции как раз под указ от 13 апреля, отменившего выплату за «январскую треть». Так что последовавшие после возвращения жалобы Капустина на то, что он «без жалования пришел во всеконечную скудость и разорение» не были репрессивными мерами к неудачливому рудознатцу (Подов, 1998а, с.23), а следствием все той же государственной «нужды». Кстати, как видно из той же жалобы, какую-то часть жалования («сего году из Берг-коллегии пять рублев») он все же получил и, в отличие от других коллежских служащих, не побитыми молью сибирскими мехами, а живыми деньгами.
Что касается его ошибок при взятии проб угля, то их нужно было исправлять. Требовались новые образцы и новое обследование месторождения. Для этого в столице снарядили вторую экспедицию в Подонье. К этому времени появился и специалист, знакомый с методикой поиска полезных ископаемых – немецкий рудознатец (берггауер) Самуил Себастьян Ронталлер. Сначала на Дон вместе с Капустиным собирались отправить его, о чем говорится в указе от 11 сентября (Подов, 1998а, с.29), но в ноябре из Англии прибыли мастера более высокого класса Джордж Никсон с четырьмя помощниками, и с Капустиным отправили Никсона, а Ронталлер поехал искать полезные ископаемые в Поднепровье.
Через село Белогорье на Верхнем Дону, откуда Капустин тоже привез уголь, совершенно непрофессионально смешав белгородские образцы с кундрючьими, экспедиция Никсона должна была проследовать на Нижний Дон, на речку Кундрючью, где Капустин все еще предполагал найти хороший уголь. Бахмутская провинция в данном случае Берг-коллегию не интересовала – там добыча угля уже шла полным ходом. Единственную возникшую проблему – нехватку рабочих рук – Чирков и Вепрейский пытались решить, используя «приписную» рабочую силу и заручившись императорской поддержкой. Как это у них получилось, не вполне понятно, но в январе 1724 года они будут докладывать: «По его императорского величества указу /…/ повелено прислать из Белгородской провинции в Бахмут к соляному правлению для учинения вновь изысканных земляных угольев и соляных вод пробы работных людей сколько надлежит» (Подов, 1998а, с.88). Белгородская администрация указ выполнять не спешила – стояло лето, шла уборка урожая, и свободных рук для отправки в Бахмут просто не было. Но компанейцев это раздражало, и они жаловались в столицу: «Но токмо из оной провинции означенных работных людей прислано сто девяносто четыре человека, и те присылавились в разные числа, без подмоги, и без записные, и спустя летнее время – в августе и в сентябре месяцах». Но и в эти сжатые сроки, с небольшим количеством людей бахмутчане успели многое: «И теми работными людьми оное уголье окоповано в горе по мере: в длину пятнадцать сажень (около 30 метров – А.К.), в вышину десять сажень (около 20 метров – А.К.). И оное земляное уголье употребляется ныне на Бахмутские соляные заводы в казенные кузницы на латание солеваренных сковород и на прочие поделки» (Там же).
Компанейцы расширили ареал поисков и ко всему прочему обнаружили новые соляные источники на Айдаре, Красной и Береке, сделали пробные варки и отправили образцы соли в столицу. Их поисковая деятельность была сопряжена с определенной опасностью, т.к. проходила под постоянной угрозой набегов кочевников. Имеются сведения, что в этом году татары грабили Бахмут (Лаврiв, с.78). Кто это был – степные пираты Дели-Султана или вконец обнищавшие мурзы Саадат-Гирея, сказать трудно – и те, и другие находились на расстоянии дневного перехода от Бахмута. Что можно было в то время грабить в Бахмуте – тоже остается загадкой. В южных губерниях страны все еще сказывались последствия неурожая и падежа скота, да и этот год урожаем не побаловал. Количество нищих в стране увеличилось. Петр, который нищих терпеть не мог и видел в каждом из них бездельника и плута, и тот на этот раз отнесся к ним с пониманием. Еще 16 февраля был издан указ, в котором говорилось: «Понеже ведано нам учинилось, что в многих местах является в народе голод, отчего некоторые и помирают, того ради надлежит ныне иметь мелаж, дабы неимущих в сие нужное время пропитать. Чтобы в тех местах, где будет голод, у зажиточных людей описывали лишний хлеб и, высчитав, сколько им нужно для них, остальной раздавать неимущим под расписки, чтобы они возвратили его в урожайный год» (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.354). Делились ли в Бахмуте «зажиточные люди» с неимущими – неизвестно, но с татарами, вероятно, в этом году поделиться пришлось. В Бахмуте они все же отметились. Ведь не зря же Бахмутская заводская контора как раз в этом году обратилась в Военную коллегию с просьбой довести численность крепостного батальона до трехсот человек, а количество пушек до десяти (Пiрко, 1988, с.50).
Голодала и столица. «Мы накануне крайне затруднительного положения, - писал резидент польско-саксонского короля Августа II Иван Исаевич Лефорт из Петербурга. – Нищета усиливается со дня на день. Улицы полны бедняков, желающих продать своих детей. Опубликован приказ ничего не подавать нищим. (Оставаясь верным своей неприязни к этой категории людей, Петр, видимо, считал, что все зажиточные граждане уже поделились с неимущими. – А.К.) Чем же остается им заниматься, кроме грабежа на большой дороге?» (Валишевский, 1989, с.441). И занимались, и не только на большой дороге. Тот же Лефорт сообщает, что «девятитысячная толпа воров, предводительствуемая отставным русским полковником, вознамерилась поджечь Адмиралтейство и другие присутственные места Петербурга и перерезать иностранцев. Поймано тридцать шесть человек, которых посадили на кол и повесили за ребра…» (Там же).
На этом фоне прошел очередной этап встраивания Украины в административную структуру империи. После создания Малороссийской коллегии (26 апреля 1722 года) и смерти гетмана Скоропадского (3 июня 1722 года) постоянно возникавший в украинской среде вопрос об избрании нового гетмана очень императора раздражал. Черниговский полковник Павел Леонтьевич Полуботок, попытавшийся было напомнить Петру договорные статьи Богдана Хмельницкого, 14 ноября был заключен в крепость, и Украина затихла. Следующей жертвой Петр выбрал… Мадагаскар. Вдруг ни с того ни с сего «с величайшей поспешностью и в величайшей тайне» начали готовить экспедицию для захвата далекого острова. С этой целью 23 декабря два фрегата с солдатами даже вышли в море и дошли до Ревеля. Но там их застал шторм, и фрегаты, укрывшись в Ревельском порту, так там и остались, не дойдя до Мадагаскара всего каких-то 9 940 миль (Валишевский, 1989, с.374).
Между тем отправка экспедиции в Подонье на поиски каменного угля тоже откладывалась.
1724 год
23 января Вепрейский и Чирков отправили в столицу обстоятельный отчет о проделанной работе, а к отчету приложили большое количество образцов угля, руд и соли из открытых ими месторождений, а в самом тексте, дышавшем искренним энтузиазмом, несколько раз встречалось сетование на нехватку рабочих рук. «Окопать оного уголья такими малыми людьми в скором времени невозможно, - справедливо полагали бахмутчане и тут же спрашивали: - И вышеозначенному как уголью, так и соли пробу впредь чинить ли, и на соляных водах заводы заводить ли? И на которых урочищах будет оные заводы заводить, то откуда иметь работных людей? И о всем том вышеозначенном его императорского величества указ что повелит?» (Подов, 1998а, с.с.88-91).
Для начала его императорское величество повелел проверить качество угля. В Берг-коллегии пробирный мастер Вейс признал уголь хорошим. Его выводы подтвердил и англичанин Никсон, опробовавший бахмутский уголь в Москве 5 мая. Он, в частности отметил, что «если такого много уголья в той стране, то довольное удовольствие подает и на всякие потребы угодно» (Там же). Далее императорское величество изволил проявить к бахмутскому углю повышенный интерес, и маршрут экспедиции Никсона пришлось изменить. Вместо низовий Дона, где поиски угля были проблематичными, его отправили в Бахмут – осмотреть месторождение уже известное, дающее уголь, и как специалисту оценить его возможности и ответить на свой же вопрос, много ли «уголья в той стране?» (Там же). Все перипетии, связанные с экспедицией Никсона, подробно изложены В.И.Подовым. Нас интересует лишь последний ее этап, когда англичанина привезли в Бахмут. Экспедиция началась 21 мая, а в Бахмут Никсон попал уже в конце года. Медлительность в подготовке, отправке и проведении экспедиции объясняется все той же катастрофической нехваткой средств. Конечно, с мадагаскарской экспедицией поездка в Бахмут не шла ни в какое сравнение, но средства на нее тоже требовались немалые. Казна была почти пуста, и «нужда» государства в деньгах приняла хронический характер. Жалований, кстати, в этом году тоже не платили. Как отмечает резидент Лефорт, не платили уже не только бюджетникам, не платили ни войску, ни флоту, «ни кому бы то ни было» (Валишевский, 1989, с.510). На фоне угрожающего дефицита бюджета и очередного неурожая Петр устроил пышную коронацию Екатерины. Он собственноручно увенчал ее короной, впервые сделанной по специальному заказу на западноевропейский манер и стоившей полтора миллиона рублей, что составляло одну шестую часть того самого дефицитного государственного бюджета (Валишевский, 1989, с.294). Корона была сделана из позолоченного серебра, ее украшал большой рубин, купленный еще при Алексее Михайловиче в Пекине послом, ученым и дипломатом Николаем Спафарием (Буровик, с.32). Платье Екатерины, пошитое в Париже, стоило 400 тысяч рублей, а уехала она с коронации в новой карете, стоившей не дешевле платья (Валишевский, 1989, с.294). Коронация состоялась 7 мая и Никсон, вероятно, мог наблюдать этот шикарный блеск на фоне почти всеобщей нищеты.
Пока экспедиция Никсона готовилась к отбытию, а потом добиралась до Бахмута, император многое успел сделать. Порадовал императрицу, как обычно, разгульным празднованием годовщины бракосочетания. Заложил в Петербурге грандиозный маяк – «второй колосс Родосский», который должен был оседлать пролив между Кронштадтом и Кроншлотом, с проходом для больших кораблей внизу и крепостью в поднебесье (Валишевский, 1989, с.136). Затем уличил императрицу в супружеской измене, провел подробное следствие и казнил ее любовника. Камер-юнкеру Виллиму Монсу отрубили голову 28 ноября, когда Никсон уже был в Бахмуте.
Лежал снег, но Никсон поехал в степь. Сначала на речке Беленькой он «греб уголье буравом» и пришел к выводу, что «оные уголья… долго протянутся» и что здесь «можно добрый угольный завод завести» (Подов, 1998а, с.93). В балке Скелеватой посоветовал сопровождавшему его Никите Вепрейскому добывать уголь с другой стороны горы, а «не по той стороне, где капитан Чирков работал». Уголь и здесь оказался «весьма добрым» (Там же). Англичанин был не прочь подождать в Бахмуте до весны и продолжить обследование месторождений, но в Бахмуте его торопили с возвращением, а он не понимал, почему. Ему объясняли, что свою работу он выполнил, дал положительное заключение и необходимые в таких случаях советы, а обстановка в степи напряженная и дальнейшим исследованиям не способствует. Последнее даже Никсону было понятно. И в Скелеватой, и на Беленькой – «на обоих местах надобно конвои при себе иметь», писал он из Бахмута в Берг-коллегию (Там же). Татары, вероятно и на него произвели впечатление.
Обычное состояние постоянной тревоги, установившейся на южной границе в последнее время, только усилилось после начавшейся в конце правления Саадат-Гирея анархией. Потерявшие всякий интерес к своему ставленнику, мурзы сбросили его с престола и объяснялись с турецким правительством: «Хан от чрезмерной еды и питья только сам разжирел. Мы же стремительным ветром восстания развеяли пшеницу его услады и комфорта» (Смирнов, с.188). Порта вновь уступила, и действительно, разжиревший до неспособности двигаться, Саадат-Гирей был заменен деятельным Менгли-Гиреем II. Но пока решалась судьба крымского престола, татары, пользуясь безвластием, рыскали вдоль границы в поисках поживы.
Весной-летом этого года какие-то неприятные события имели место быть в Бахмуте. Что это было – пока не совсем ясно. Но, учитывая общее положение дел в стране (жалованье не платили уже шестнадцать месяцев, кто мог раскрадал и без того пустую казну, остальные – бедствовали), можно кое-что предположить. Уже некоторые строки из письма Никсона в Берг-коллегию заставляют задуматься. Во-первых, очень интересна последняя фраза этого письма, только В.И.Подовым опубликованная: «А он, которому б надлежало показать уголье, то здесь не обретается» (Подов, 1998а, с.93). Таинственный «он», как утверждает В.И.Подов, это – Капустин. Но, как убедительно доказал сам В.И.Подов, подьячий Берг-коллегии Капустин в Бахмуте никогда не был и бахмутские месторождения угля ему были неизвестны. Что же он мог показать? Скорее всего, в этой загадочной фразе под местоимением «он» подразумевается капитан Чирков. Это ему, нашедшему уголь, надлежало бы показать месторождение. Во-вторых, Чирков ни разу не упоминается в письме Никсона. Там есть «шляхтич» (Вепрейский), «сержант», «солдат», «извозчик». Но нет ни «капитана», ни «офицера». В-третьих, весьма подозрительной кажется торопливость, с которой производится осмотр месторождений. «В Скелеватой я у шляхтича и солдатов требовал, чтобы здесь помешкать, пока бы погода переменилась, - жаловался Никсон. – Лучше было бы опыт учинить» (Там же). Но ему отказали. Торопливость еще можно было бы объяснить непогодой, беспокойством за жизнь иностранного специалиста в степи, кишащей алчными кочевниками. Но откровенную непочтительность «шляхтича» Вепрейского, а проще говоря – хамство по отношению к Никсону – ничем объяснить нельзя. На втором месторождении, на речке Беленькой, где, как считал Никсон, можно «добрый угольный завод завести», ему тоже не дали детально разведать месторождение. А когда он начал настаивать, т.к. «время к тому имелось»,, «шляхтич и сержант не хотели меня здесь останавливать /…/ С ними идти не хотя, то они велели извозчику хоть мои вещи выбросить, которое он учинил» (Там же). Не первому и не последнему пришлось Никсону смириться с особенностями местного гостеприимства и отказаться от логичного завершения исследований. Его увезли в Бахмут.
Бахмут… Что же произошло здесь в 1724 году? Какой-то намек можно уловить в словах из челобитной грамоты бахмутского воеводы Петрово-Соловово, цитируемой В.П.Горшковым. Компанейцы, по словам воеводы, «многий интерес потеряли и работных людей неудобным делом разорили, и на тех слободах /…/ многая доимка учинилась, и работным людям за их работы денег не давали» (Горшков, с.79). Еще в январе Чирков с Вепрейским «интерес» имели и даже «многий», о чем свидетельствует их подробный доклад в столицу и просьба указать, что «чинить» дальше, а к концу года – уже «интерес потеряли»… В тот период в России «денег не давали», как сказано выше, «нигде и никому». И к этому все привыкли, но почему-то только в Бахмуте решили найти виновных. А поскольку на местах это сделать всегда проще, в Бахмуте их и искать не стали – они были на виду и занимались, по мнению воеводы, Бог знает чем – комендант крепости капитан Чирков и бывший ландрат, а ныне компаньон Чиркова по совместному бизнесу Вепрейский. Воевода, по-видимому, попытался отмежеваться от компанейцев, о чем и свидетельствует его челобитная, больше смахивающая на донос.
Примеру Харьковского полка, в свое время отказавшегося от принудительной закупки бахмутской соли, скорее всего, последовали и другие слобожане. Рапорты компанейцев о трудовых подвигах на геологической ниве сопровождались жалобами на них, доносами, и чего было больше – рапортов или доносов – сейчас определить невозможно. В свою очередь сами компанейцы не обеспечили обещанных богатых поступлений в казну. В результате им просто не могли не устроить ревизию с пристрастием. После нее произошла полная смена бахмутской администрации. Исчез из Бахмута капитан Чирков – провинившихся офицеров если не «аркебузировали», то переводили на новое место службы. Вот почему он и не сопровождал Никсона к угольным месторождениям. В память о нем в Бахмуте остался топоним – балка Чиркова – мощный широкий овраг в нескольких километрах южнее города, где вероятно находилась ранговая дача капитана. Убрали из Бахмута воеводу Петрово-Соловово – не справился воевода со своими обязанностями, не доглядел за компанейцами. К тому же правительство строго следило за тем, чтобы воеводы не засиживались на одном месте, не привыкали к населению и не успевали выстраивать четкие системы поборов. Комендантскую и воеводскую должности получил прибывший из столицы подполковник Никифор Львов, он же, возможно, и ревизовал компанейцев. Потерял откуп Вепрейский, а, следовательно, и интерес к геологии. Отсюда и спешка, с которой старались отделаться от Никсона, и непочтительное отношение к дотошному иностранцу.
Но роль Чиркова и Вепрейского в истории Бахмута не ограничивается открытием каменного угля и созданием неудачного компанейства. В одном из документов следующего, 1725 года, сказано, что «в бытность в Бахмуте коменданта соляного Вепрейского и Чиркова» к существующей цитадели добавились еще кое-какие укрепления. Солеварни и окружающие их жилые кварталы были обнесены укреплениями – «с трех сторон палисадом, а с четвертой – земляным валом» (Вергилев, л. 108). Скорее всего, это необходимое, но несанкционированное сверху, дорогостоящее и трудоемкое строительство послужило одной из причин недовольства компанейцами. Может быть, это строительство, затеянное ими в период обострения отношений со степью, с целью усиления обороноспособности городка, проводилось методом «народной стройки» как это понималось в то время – бесплатно. Может быть, это и было одним из тех «неудобных дел», наряду с добычей каменного угля, за которое, по словам Петрово-Соловово, «работным людям за их работы денег не давали», чем их и разорили. Как было на самом деле – остается только гадать. Несомненно одно – Чирков с Вепрейским чувствовали себя полновластными хозяевами в Бахмуте, и им по-хозяйски было виднее, что для города было важнее в то опасное время.
Что касается укреплений, то они послужили основой для всех дальнейших фортификационных модернизаций в Бахмуте. В будущем их только подправляли, укрепляли и ремонтировали, не меняя общей конфигурации. Таким образом, именно неудачники-компанейцы открыли донбасский уголь, впервые обеспокоились защитой бахмутчан от набегов татар и ногайцев и по мере возможностей укрепили город, чем, по идее, должны были заслужить благодарность потомков. Но этого не произошло.
1725 год
Отправив 7 января из Бахмута донесение в Берг-коллегию, никому уже здесь ненужный Никсон вскоре покинул город и отправился в столицу. Но и там было не до него – умирал император. Умирал быстро, но тяжело. 17 января он слег и велел поставить в соседней комнате походную церковь. 22-го исповедался и причастился, прерывая церемонию громкими стонами. На следующий день боль утихла, но император начал на глазах угасать, а 26-го боль опять усилилась. За его здоровье молились в церквях, были закрыты все «доносные» дела, объявлена амнистия всем преступникам, кроме убийц и разбойников – ничего уже не помогло. 28 января в 5 часов утра Петр умер (Князьков, с.627). В 8 часов был решен вопрос о власти, и уже вечером опубликован манифест о восшествии на престол императрицы Екатерины.
Во всех храмах страны, в том числе и в Бахмуте, отслужили панихиды по усопшему императору, а чуть позже – торжественный молебен во здравие императрицы. Со смертью Петра завершился первый и самый важный период в истории Бахмута – период его возникновения и становления. Петр санкционировал рождение поселения, проявил интерес к соляным источникам на берегу далекой степной речки, жестко вмешался в спор донских казаков с казаками слободскими за обладание этими источниками, жестоко расправился с бунтовщиками, оценил стратегическое положение поселения и, приказав построить в нем крепость не только для защиты солеварен, но и для укрепления южной границы с беспокойной степью, быстро нашел городку место в формирующейся административно-территориальной системе страны. Будучи ровесником Санкт-Петербурга, Бахмут в отличие от города на Неве, как-то незаметно в 1712 году перебравшего на себя функции столицы государства, все же был обойден вниманием Петра. А с другой стороны, кто знает, что лучше – пристальное внимание царя-реформатора или отсутствие такового?
После смерти Петра в жизни Бахмута наступило некоторое затишье. Единственным важным событием в этом году было его административное переподчинение. В новый период своей истории после потери Россией Азова Бахмут вступал уже в составе Воронежской губернии. Причем Бахмутская провинция, и без того обширная, значительно раздвинула свои границы. Еще в прошлом, 1724 году численность ее населения составляла 5 103 души, теперь же за счет уже обжитых территорий Белгородской, Елецкой и Воронежской губерний, население провинции увеличилось более чем в десять раз и составляло 60 269 человек (Кирилов, с.с.201-202). На них-то и разложили сумму для содержания Новгородского драгунского полка. В самом Бахмуте размещался трехротный гарнизонный батальон численностью уже 503 человека. Вепрейский с Чирковым все же успели убедить правительство в необходимости его укрупнения. Гарнизон содержался на «соляные» деньги. После расторжения контракта с компанейцами, солеваренный завод передали под «особливое ведомство» Камер-коллегии и Московской соляной конторы (Там же). Воеводскую канцелярию со штатом семь человек возглавил канцелярист Василий Вергилев. После встряски, устроенной столичными ревизорами, канцелярия работала четко, несмотря на то, что и в этом году денежного жалования все еще не платили. Канцелярия работала четко, несмотря даже на то, что работу особо никто и не требовал. Как писал из столицы все тот же Лефорт, в столице «все стоит, ничего не делается /…/. Никто не хочет взять на себя никакого дела…» (Валишевский, 1990, с.28). Но, благодаря тому, что Вергилев «взял на себя дело», он и попал в историю Бахмута как автор любопытного документа, известного под названием «Доказательство о городе Бахмуте».
Появление этого документа связано с одним из последних проектов Петра. В конце 1724 года вышел сенатский указ, предписывающий «во всех судебных местах сделать печати, а именно: в губерниях и провинциях, и в городах, которые имеют гербы, на тех вырезать тех городов гербы, а которым нет, то нарисовать в Герольдмейстерской конторе, и с оных послать те рисунки для рассылки во все судебные места» (Соболева, с.46). Герольдмейстер граф Франциск Санти, взявшийся за составление гербов, справедливо полагал, что «для оного надлежит иметь некоторые, елико возмогут обретися, ведения о всякой губернии, провинции и городе порознь…» (Соболева, с.47). Санти разослал по всем губернским и провинциальным городам «промемории» (памятные записки, в отличие от указов – прошения – А.К.)), содержащие специальные формуляры с вопросами краеведческого характера. Городским властям необходимо было ответить на следующие вопросы. 1) «Сколь давно и от какого случая или причины и от кого те города построены /…/ и от каких причин и какими именами названы». 2) «И каждого из тех мест каких родов скоты, звери и птицы всем имена, а особливо где есть род какой партикулярной (здесь – «обычный» - А.К.)». 3) «И самые те места гористые или ровные, болотные или сухие, степные ли или лесные, и плодовитым древам партикулярным наипаче какой род». 4) «Какова хлеба в котором месте больше родятся». 5) «И те городы на морях или на каких озерах или реках и как их именования, и в них каких родов партикулярных наипаче рыб обилие бывает». 6) «И огородных, и полевых, и лесных овощей, и всяких трав и цветов – чего где больше родится». 7) «И в каких местах какие народы живут – русские ли или татарские, или иной какой нации, и какова звания». 8) «И который город взят осадою или войною (сдачею или добровольным подданством, сочинением или установлением мира) или иными какими случаями, какие возможно сыскать» (Там же).
Из реестра донесений, присланных с мест в Герольдмейстерскую контору, видно, что на промемории ответили далеко не все местные канцелярии. Примечательно, что Бахмут оказался в числе всего двадцати семи городов России, в которых к делу составления гербов отнеслись серьезно (Там же). О канцеляристе Василии Вергилеве, не уронившем авторитет Бахмута, известно очень мало – разве только то, что во 2-м десятилетии XVIII века за службу в Бахмутской соляной конторе он получил (не позже 1719 года) землю и основал на речке Ольховой село Мураново.
Ну, а теперь о том, что из себя представлял Бахмут в конце Петровской эпохи, каким он виделся бахмутскому канцеляристу Василию Вергилеву.
«Город Бахмут, – писал Вергилев, - зачался тому лет с тридцать от такова случая, что торский казак Бирюков на речке Бахмуте произыскал соляные воды. И для осторожности построена была крепостца острогом, от командира князя Вадбольского, а в 710 году на том же месте, где был острог, от командира князя Кольцрва-Мосальского учинена земляная фортеция, которая и ныне обретается на ровном сухом месте подле речки Бахмута и прозывается по оной речке городом Бахмутом. А по обе стороны того города места гористые, степные, а лесов в близости нет. А в бытность в Бахмуте командиров Соловово, Вепрейского и Чиркова в окрестности было построено с трех сторон палисадом, а с четвертой стороны земляным валом. А во оной речке Бахмуте род рыбы бывает щука, окунь, плотва, линь, лещ и то малое число, а особливо раки и черепахи. Хлеба бывает рожь, пшеница, просо, ячмень, горох, овес, а другой никакой хлеба род не бывает. А овоща огородного в окремленное удобное летнее время бывает всякого изобилие. Полевых овощей, кроме вишен и клубники, ничего не бывает, и то бывает временами по малому числу. А лесных овощей в городе Бахмуте не имеется, понеже оный город в степном месте. А травы родятся степные, дикие цветы разные. В Бахмутской крепости живут народы великорусский и малорусский» (Вергилев, л.л.110-110об.).
Так выглядит история города в кратком изложении бахмутского канцеляриста, таким видел мир вокруг себя бахмутчанин начала XVIII века.
1726 год
Со смертью Петра в России завершилась целая эпоха. Эпоха бурная и героическая, жестокая и бестолковая. Достаточно сказать, что за годы его правления налоги в России увеличились в три раза, а население уменьшилось на двадцать процентов (Валишевский, 1989, с.601). И все же… Серьезный критик российского прогресса князь М.М.Щербатов через полвека попытался то ли в шутку, то ли всерьез подсчитать, «во сколько бы лет при благоприятнейших обстоятельствах могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каком она ныне есть в рассуждении просвещения и славы» (Эйдельман, с.292). И по расчетам князя получилось, что вместо 40 лет петровского царствования стране понадобилось бы 210 лет, и Россия лишь в 1892 году достигла бы петровских результатов, да и то – если бы «не помешали внешние обстоятельства» (Там же). Мысль Щербатова повторяет и изгнанный в 1859 году из России князь П.В.Долгоруков: «Каковы бы ни были его (Петра – А.К.) недостатки, для беспристрастного исторического суда они покрыты великим делом, осуществленным его гением; без Петра мы были бы до сих пор темными варварами, азиатами…» (Долгоруков, с.6).
Преобразования, начатые императором, вопреки надеждам его еще живых оппонентов, а также вопреки подозрениям самого Петра, не застопорились. Они продолжались. По-другому уже и быть не могло, уж слишком мощно повернул Петр колесо российской истории. Оно продолжало вращаться даже при Екатерине, по-крестьянски умной и хитрой, но все же – простой бабе, волею случая оказавшейся на престоле громадной страны. Колесо крутилось, но давало и сбои, особо заметные на первых порах. На первых порах «крестьянской» смекалки для управления государством императрице оказалось все же маловато. Да и ближайшее ее окружение, «птенцы гнезда Петрова», тоже по большей части из простонародья, почувствовав после смерти императора неограниченную свободу, волю, безнаказанность, по-русски засучив рукава, начали этой волей и безнаказанностью пользоваться.
«Боюсь прослыть за враля, если опишу придворную жизнь, - писал один из современников. – Кто поверит, что ужасные попойки превращают здесь день в ночь /…/. О делах позабыли: все стоит и погибает… Казна пуста: денег не поступает, никому не платят /…/. Одним словом, не нахожу красок, чтобы описать этот хаос» (Валишевский, 1990, с.28).
Но стояло не все. Что-то продолжало работать и при Екатерине. Плохо ли хорошо ли – продолжал работать Сенат, который, кстати, в это время превратился из «правительствующего» в «высокий». А сенаторы продолжали интересоваться Бахмутом. И не только его достопримечательностями, перечень которых составил канцелярист Вергилев, но и более прагматичными делами, в частности деяниями бывших компанейцев Чиркова и Вепрейского. Чтобы удовлетворить любопытство сенаторов, из Петербурга в далекую южную крепость, одиноко стоявшую в степи, послали стольника Лариона Акимовича Сенявина, бывшего в свое время воеводой в Нарыме и Кузнецке, специалиста по экономическим вопросам. Поэтому ему поручили помочь новому бахмутскому воеводе Львову наладить работу солеварен, которые, по мнению сенаторов, пришли в упадок по вине компанейцев. Параллельно с ревизорской работой Сенявин начал вводить на Бахмутском заводе «добрый анштальт (учреждение – А.К.)» - устранял обнаруженные недостатки и вносил необходимые на его взгляд изменения в работу солепромыслов. Его труды в Бахмуте столичное начальство сочло полезными, и со временем сенявинский «анштальт» собирались распространить на торские и спеваковские солеварни.
«Добрый анштальт» не мыслился Сенявиным без государственного руководства промыслами. Поэтому первое, что он сделал – вернул их в казну. «Понеже онные – казенные, а не промышленные», - объяснил он. Но и с промышленниками стольник ссориться не собирался, тем более отлучать их от сковород. Путь для них на солепромыслы оставался открытым. «Вольные приезжие охотники, кои посуточно в казну определенные платят деньги», оставались желанными гостями (Кирилов, с.202). Связываться с частниками на срок более суток Сенявин опасался – это усложняло учет. Против сенявинских реформ никто, пожалуй, не возражал, наоборот слобожане вздохнули с облегчением – уж слишком измучили их в свое время компанейцы. Теперь Сенявин освободил их от несвойственной казакам подсобной работы на солеварнях и вернул их к обязанностям несения сторожевой службы.
Внимательно изучив работу спеваковских солепромыслов, Сенявин пришел к выводу, что местный рассол – низкой концентрации, а сами промыслы – экономически невыгодны, и, не мудрствуя лукаво, закрыл их. Не оценил он и значение каменного угля при солеварении, не одобрил и работы, начатые по его разведке, добыче и использованию. А, не одобрив, свернул. Идея разработки полезных ископаемых была предана анафеме и на какое-то время канула в небытие.
Кто знает, может быть, на такие крутые меры подтолкнуло падение цен на крымскую соль. Лето стояло очень засушливое. Потом оно плавно перешло в теплую осень (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.355). Крымские и азовские лиманы были полны грязноватой, с примесями, но дешевой соли. Все предыдущие труды по увеличению добычи соли были признаны фантазией, напрасной тратой государственных денег и – пошли насмарку.
Но в деятельности бывших компанейцев Сенявин не мог не увидеть и положительных моментов: Бахмут получил дополнительную линию укреплений и выглядел уже как настоящая крепость. Земляная фортеция смотрелась как своеобразный кремль и служила базой для трехротного гарнизонного батальона состоявшего в то время из 474 солдат и унтер-офицеров, 14 штаб- и обер-офицеров, а также 15 человек «неслужащих». Кормился и обмундировывался личный состав батальона из бюджета солеваренного завода. Подушная же подать, собираемая с жителей уже многолюдной Бахмутской провинции шла, как мы уже знаем, на содержание Новгородского драгунского полка (Кирилов, с.с.201-202). Полк находился далеко, но таким был принцип содержания армии, сложившийся в последние годы царствования Петра. Бахмутчане за все годы существования полка «своих», прикормленных драгун – в блестящих касках, с плюмажами из конских хвостов – скорее всего ни разу не видели. Да и вряд ли о том жалели.
… Теплая осень, между тем, сменилась мягкой, сырой зимой.
1727 год
В начале года природа одумалась. Неожиданно ударили морозы, пришла настоящая степная зима – снежная, ветреная, звонкая. Словно наверстывая упущенное, она тянулась бесконечно долго. Припоздавшая весна тоже не радовала погожими деньками – была промозглой, с частыми заморозками. Утренники отмечались повсеместно и вплоть до самого лета (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.355).
6 мая умерла императрица. Злые языки поговаривали, что ее забрал покойный император, которому надоело наблюдать с того света за распутством при дворе. Люди же более сентиментальные вспоминали, что в редкий поход Петр отправлялся без своей Кати. Вот и сейчас – позвал…
Бахмутчане, как и положено верноподданным, почтили память почившей императрицы и присягнули новому императору Петру II. Это событие внесло хоть какое-то разнообразие в серые повседневные будни. Правда, особо расслабиться не давали вести из Крыма. Тревожные, они все чаще заставляли солеваров с опаской поглядывать на вершины холмов, окружавших Бахмут – нет ли татар? Нервничали солевары, повысили бдительность и в гарнизоне. Лариону Сенявину приходилось разъезжать между Бахмутом и Тором при усиленной воинской команде. Но татары пока к Бахмуту не подходили, безобразничали в других районах провинции. В Крыму из-за весенних холодов вновь начался подзабытый было голод, он-то и выгонял татар на разбой. Ко всему прочему, голод в Крыму усугубился эпидемиями, и все торговые отношения с полуостровом прекратились.
Стольнику Сенявину по степи пришлось поездить много. На основание введенного на бахмутских солеварнях «анштальта» был разработан устав «О соляных промыслах и торговле солью», в котором был четко определен статус бахмутского и торского промыслов, регламентирован порядок варки, отпуска и продажи соли. В уставе правительство в очередной раз подчеркнуло, что все местные солеварни являются собственностью казны, но в то же время пошло промышленникам на уступки, отменив такое требование сенявинского «анштальта» как посуточную плату, так и запрет на передачу солепромыслов в частные руки и на создание компаний. Убедившись на горьком опыте прежних компанейцев, какое это неблагодарное дело – откуп, новые компанейцы и частники не объявлялись. Поэтому пока продолжали действовать «посуточные правила». Оплатив стоимость сковороды «по пропорции», в зависимости от ее размеров, любой желающий мог попробовать себя в соляном бизнесе. Поскольку сковороды имели самые разные размеры, то и «суточные» колебались в весьма широких пределах. За самую маленькую сковороду платили 6 рублей в сутки. Деньги по тем временам весьма немалые, но по сравнению с реальной прибылью, это было недорого. Сенявин, а потом и новый устав отменили завышенную закупочную стоимость бахмутской соли и вернули прежнюю – 10 копеек за пуд. Всем – и тем, кто соль вываривал, и тем, кто ее на солеварнях покупал, стали «давать на ту соль выписи, с которой кто где захочет продавать свободно, а другой никакой пошлины не брать, потому что взято с них при продаже сверх истины прибыльные деньги» и, получив выпись, они могли везти соль куда угодно, не опасаясь существовавших в то время многочисленных пошлин.
Благодаря усилиям Сенявина и пунктам устава, рынок сбыта бахмутской соли значительно расширился. Ее даже стали вывозить «за польскую границу» - на Правобережье Днепра (Горшков, с.с.81-82). И солевары почувствовали себя веселее – хоть тревожно жить на Бахмуте, да прибыльно.
1728 год
Зима в Подонье выдалась многоснежной, с большими и частыми снегопадами. Поэтому весной по всем притокам Дона случилось высокое половодье (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.355). Скорее всего, именно в это время солеваренный завод в Бахмуте со стороны реки начали защищать дамбой. Речка Бахмут, мелкая в обычное время, в период бурного таяния снегов, особенно глубоких как в этом году, разливалась широко, поглощая и завод, приютившийся на самом берегу, и кривые улочки городка, прилепившегося к заводу и цитадели.
Угроза распространения эпидемии чумы, так обеспокоившая русское правительство год назад, продолжала оставаться реальностью. Воронежская губернская канцелярия получила из столицы строжайший указ о повышении бдительности. Указ, как обычно в таких случаях, содержал тщательно, до мельчайших подробностей разработанную инструкцию – что и как делать при обострении эпидемиологической обстановки. Губернская канцелярия в свою очередь размножила указ и разослала его во все концы губернии. Пришедшая в Бахмут копия предписывала провинциальному и гарнизонному начальству при появлении где-либо признаков заболевания «около тех мест по всем дорогам и по малым стежкам поставить крепкие заставы, дабы отнюдь никакого проезда и прохода не было. В которых местах язва явится, из тех домов людей вывесть в особые пустые места и около их завалить и зарубить лесом, дабы они никуда не расходились, а пищу и питье приносить им и класть в виду от них, и, не дожидаясь их, принесшим здоровым людям отходить немедленно, а дома их с пожитками, скотом и лошадьми, если возможно, сжечь с таким осмотрением, чтобы от того другие дома не изгорели» (Соловьев, 10, с.143).
Правила были довольно жесткими, чтобы не сказать – жестокими. Дабы не доводить до создания «особо пустых мест» и не загонять в «концлагеря» или «резервации» (но уж никак не карантины) обезумевших от горя больных людей, чтобы не уничтожать «домов с пожитками» и прочим, проще было выставить «крепкие заставы». Гарнизон, вон он – под боком.. И Бахмут во исполнения указа ощетинился по всем дорогам и тропкам рогатками застав. Ситуация осложнялась тем, что на Левобережье Днепра в этом году резко возросло количество всяческих разбойников. Они свирепствовали и на больших дорогах, и на лесных тропах (Соловьев, 10, с.144). Так что крепкие заставы были далеко не лишними. Правда, к Бахмуту с его батальоном разбойники вряд ли совались, но на лесных дорогах, связывавших крепость со Слобожанщиной, они таки пошаливали, внося в оживившееся было движение купеческих караванов сумятицу и сея панику.
Какая-никакая активность на периферии контрастировала с бездеятельностью в столице, продолжавшейся и во время правления Петра II – своевольного подростка, не без хороших задатков, но постоянно оттираемого от реальной власти то Меньшиковыми, то Долгорукими, уже неспособными остановиться в своем шумном праздновании обретенной свободы. «Все идет скверно, - писал в этом году испанский посланник де Лириа из Петербурга. – Император не занимается делами и не думает ими заниматься. Никто ничего не делает и Бог весть, что станется с казной его величества. Всякий ворует, сколько может. Все члены Верховного совета больны /…/. Все подчиненные департаменты также прекратили свою деятельность. Жалобы – без числа. Всяк делает, что ему взбредет в голову…» (Валишевский, 1990, .с.118).
Конечно же, не все было так мрачно. Где-то кто-то и работал. Думал и не просто думал, а предлагал меры по улучшению работы, регламентировал их до мелочности, контролировал исполнение, карал нерадивых. В октябре из Воронежской губернской канцелярии в Бахмутскую провинциальную прибыли геодезисты Иван Шашков и Петр Лупандин – делать описание заповедных лесов и «сочинять» ландкарты. С поставленной задачей успешно справились – леса по Дону и его притокам были описаны, ландкарты «сочинены» (Подов, 1996, с.65). Работали чиновники – тот класс, который цементировал собой всю Российскую империю и, кормясь взятками, поскольку жалования не платили, продолжал олицетворять на местах мощь имперской машины. Скорее всего, в это время и расцвело то явление, которому со временем придумают стыдливое иностранное название «акциденция». В условиях, когда низшему чиновничеству не платили ничего (они просто были сняты с государственного обеспечения), жалованье платилось подданными империи, обращавшимися к чиновникам. Ее размер стимулировал усердие чиновников и существенно влиял на решения дел «наверху» (Павленко, 1992, с.71). Да чиновники, в частности, в коллегиях особо и не напрягались. «Рабочий день продолжался пять часов, в зимние месяцы начинался в шестом, а в летние в восьмом часу… Коллегия заседала во все дни недели, кроме воскресений и четвергов – по четвергам президенты коллегий должны были присутствовать в Сенате. Членам коллегий «купно с канцеляристами» положен был четырехнедельный отпуск, используемый в один из летних месяцев, чтобы, как написано в регламенте, «в маетности свои ехать летним увеселением забавляться»… Зимой, с 25 декабря по 7 января, жизнь в коллегиях практически замирала: в эти двухнедельные каникулы рассматривались лишь неотложные дела. Не исключался и дополнительный отпуск, но это в случае крайней нужды. На срок свыше недели могли уволиться от присутствия президенты и вице-президенты с разрешения царя, а остальной персонал – по решению коллегии» (Павленко, 1990, с.439).
Вот и сейчас чиновники, сочинявшие указ о борьбе с моровым поветрием, коснувшись темы пожарной безопасности, на ней и зациклились. Увлекшись, они начали развивать ее уже вне всякой связи с эпидемией, зато с теми же мелочными подробностями, скорее всего, действительно, необходимыми для безграмотных исполнителей. Указ настоятельно рекомендовал всем домовладельцам «для стряпни летом делать печи на дворах в огородах, подальше от строений, а в хоромах летом не топить и поздно с огнем не ходить. Если отдельно печь сделать будет нельзя, то с мая по сентябрь топить только два раза в неделю» (Соловьев, 10, с.143).
Как в Бахмуте устанавливали график стряпни – отдельно по домам или один для всех – исторические анналы не уточняют. Но как раз здесь, в Бахмуте, такое настоятельное напоминание об осторожном обращении с огнем, было нелишним. По соседству с солеварнями, где постоянно горел огонь, стояли воинские казармы, склады и жилье цивильного населения – мазанки, крытые камышом, деревянные дома провинциальных присутствий с деревянными же крышами – все это в случае пожара занялось бы мгновенно огнем. Артиллерийские склады и запасы провианта были укрыты за земляными валами цитадели, но при большом пожаре могли вспыхнуть и они. Каменных домов в городе практически не имелось. Еще в 1714 году Петр запретил в государстве всякое каменное строительство, «какого бы имени не было». Нарушителям он по обыкновению грозил, но на тот раз грозил не традиционной смертной казнью, а «разорением всего имения и ссылкой». Запрет был связан с банальной проблемой нехватки в России каменщиков для строительства новой столицы. Лишь в 1721 году император решил, что можно сделать послабление и разрешил завершить строительство начатых до 1714 года и недостроенных церквей (Князьков, с.654). Но не более.
В Бахмуте о каменном строении пока не помышляли, поэтому ревностно выполняли указ о борьбе с пожарами. И с эпидемиями.
1729 год
В этих условиях осваивать Приазовье россияне не торопились. Хотя правительство готово было этому поспособствовать, поскольку охрана южных границ продолжала оставаться актуальной. Но переселяться в непривычные условия – из уютных лесов и живописной лесостепи в открытую и опасную степь, тем более в то неспокойное время желающих было мало, если точнее – их совсем не было. К тому же по столице гуляли слухи о надвигающейся очередной войне с Турцией. Главнокомандующий Украинской армией фельдмаршал князь Михаил Михайлович Голицын эти слухи подтверждал, и каждое свое сообщение по этому поводу в столицу сопровождал собственным мнением о необходимости разрешить изгнанным в 1709 году запорожцам вернуться на свои земли. Об этом просили и сами запорожцы, и, по мнению князя, в предстоящей войне запорожцы смогли бы сыграть немаловажную роль. Пусть лучше они воюют на русской стороне, чем на турецкой. Но в столице осторожничали. Чтобы не обострять отношения с Портой, чтобы не провоцировать татар, Голицыну посоветовали обнадежить запорожских послов и тайно, небольшими группами впускать казаков на русскую территорию (Соловьев, 10, с.166). И вот после довольно долгой разлуки со своей степью, запорожцы начали возвращаться. В укромных долинах степных речек, в том числе и в бахмутских ярах, вновь стали появляться казачьи зимовники.
Впрочем, в окрестностях Бахмута было и еще одно место, где вернувшиеся на родину престарелые запорожцы с удовольствием останавливались, а иногда и оставались насовсем – доживать свой век. Таким местом был приют, устроенный бахмутским священником Иоанном Лукьяновым. Располагался он на «поповой даче» в верховьях речки Ближние Ступки, левого притока Бахмута. В народной памяти сохранилось название этого урочища – Поповский лес. В Украине такие приюты или «шпитали» были обычным явлением. Масса состарившихся сичевиков доживала в них в покое и почете свои последние дни. А вот в масштабах империи подобные богадельни были пока еще большой редкостью. Правительство только лишь пыталось (и без особых успехов) наладить сеть таких богоугодных заведений.
Что касается войны, то Россия, в принципе, и сама была непрочь повоевать с турками, но в столице считали, что время для войны еще не пришло. Южные границы были практически прозрачными и представлялись довольно условной линией. Это не раз доказывала летучая татарская конница. Если молниеносные рейды вглубь Украины ей удавались в мирное время, когда набеги носили стихийный характер и часто совершались вопреки запретам Порты, то, что можно было ожидать от татар в условиях войны, когда налеты их отрядов направлялись бы турецкими военачальниками при поддержке турецких войск, догадаться нетрудно. Поэтому периодически всплывавший вопрос о необходимости укрепления южных границ вновь становился актуальным.
Для начала в этом году в Бахмутской провинции южнее Тора поселили остатки Сербского гусарского полка Албанеза, сформированного еще в 1723 году (Пирко, 1988, с.24; он же, 1998, с.с.50-51). Мера была вынужденная. В свое время Чирков с Вепрейским предлагали для большей безопасности перенести Торский солеваренный завод в Спеваковку, подальше к северу, подальше от границы. Уже тогда было понятно, что это предложение страдало отсутствием здравого смысла, и от него просто отмахнулись. Теперь же, когда на спеваковском солеварении вообще поставили крест, проблема охраны Тора снова стала головной болью для местных и столичных начальников. И охраной Тора пока решили озаботить сербских гусар. Они пришли к Тору под командой майора Албанеза и едва успели кое-как обосноваться, как ударили сильные морозы, а затем степь покрыл снег. Он выпал уже 1 октября и был таким глубоким, что на степных шляхах образовались непроходимые заносы (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.355). Так рано начавшаяся зима выдалась и на редкость жестокой. Все это ничего хорошего не предвещало.
1730 год
В самом начале года, 19 января, в самый разгар стужи, когда морозы доходили до сорока градусов, заболел, а потом скоропостижно скончался малолетний император Петр II. Собственно говоря, «малолетний» - это устоявшийся штамп. Императору было четырнадцать лет, и его дед в этом возрасте со своими потешными полками создавал прообраз будущей армии и уже был женат. К армейским делам Петр II относился без фанатизма, а к свадьбе двор готовился. Свадьбы не случилось… Волею случая, да и дворцовые интриги сыграли не последнюю роль, на престоле оказалась племянница Петра Великого, Анна Иоанновна.
14 февраля в губернский город Воронеж доставили соответствующий манифест. Немного позже, учитывая время, затраченное гонцом на дорогу из столицы губернии в уездный городок Бахмут, с его текстом ознакомились и бахмутчане. Манифест не просто информировал о безусловно важном событии, но и настоятельно рекомендовал, чтобы «всякого чина люди, как духовного, так и воинского и гражданского, о том ведали и за восприятие ее императорским величеством российского престола Бога благодарили» (Карташев, 2, с.399). Такое повышенное внимание в столице к демонстрации верноподданнических чувств на периферии было явлением обычным, обязательным и неизбежным, но в той ситуации оно обострялось еще и в связи с тем, что многие открыто и тайно сомневались в легитимности такого «восприятия престола», находя более достойные кандидатуры на императорский трон. Нашлись вольнодумцы и в Воронеже. Епископ Лев (в миру – Лаврентий Юрлов), например, делавший ставку на старомосковскую партию и опальную первую жену Петра Великого, Евдокию, во время церковной службы «Бога благодарить» не стал и, более того, даже не упомянул Анну, молясь за Евдокию и царевен. Это была даже не демонстрация, это был откровенный политический бунт, за что епископ очень скоро и поплатился (Там же). Его увезли в Москву, расспрашивали, допрашивали, поднимали на дыбу, а потом расстриженного Льва (уже Лаврентия) более десяти лет держали в Архангельском Крестном монастыре на пустынном острове Кий в Онежском заливе Белого моря. Позже, после восшествия на престол, Елизавета Петровна вернула ему архиерейский чин. Но он от епископства отказался и состоял при Архангельском собор в Москве для служения панихид по погребенным здесь царям и великим князьям. Здесь с престарелым архиереем случился очередной досадный казус: на панихиде 3 февраля 1743 года он произнес вечную память здравствующей императрице Елизавете Петровне вместо в бозе почившей царевны Анны Петровны. Великодушная Елизавета простила старику обмолвку (http://drevo-info.ru/articles/14983.html).
Нашел ли в 1730 году демарш Льва поддержку в епархии, как отреагировало на него духовенство Бахмута – неизвестно. Скорее всего, оно «учинило по манифесту», и никаких эксцессов в Бахмуте не произошло. Уж очень далеко был городок солеваров от дворцовых интриг. Поэтому все, кому было положено, своевременно и без лишних подозрительных проволочек поблагодарили Бога за то, что на престол взошла именно Анна Иоанновна, а не какой-нибудь, скажем, «Татар-Гирей» или «Свейский Карла». 28 апреля, после того, как Анна Иоанновна разорвала подписанные ранее «кондиции» с кучкой аристократов, не желавших упускать контроль над властью, и ее короновали как настоящую самодержицу, пришлось подданным присягать ей еще раз. Это уже вызвало тайные разговоры, но – и только.
Указ, появившийся в июне, уже имел непосредственное отношение и к Бахмуту, и к его гарнизону, так как провозглашал начало военной реформы. «Всякий верный сын отечества, - говорилось в указе, - признать должен, что крепость и безопасность государства… благополучие всех подданных /…/ от содержания порядочной и благоучрежденной армии зависит». Это в Бахмуте возражений не вызвало, а вот то, что говорилось в указе дальше, и возражение вызывало, и поволноваться заставило. «По кончине дяди нашего, - продолжал указ развивать основную мысль, - многие непорядки и помешательства при ней (при армии – А.К.) явились и ныне еще являются и происходят». «Как же так?» - не могли не задаться вопросом бахмутчане. Может, у них там, в столице что-то и «является», и «происходит», но за собой «непорядков» и «помешательств» в военном плане они не замечали. Правдами или неправдами, но в свое время Чирков с Вепрейским огородили-таки Бахмут высокими стенами и земляным валом, и за этими укреплениями себя уже можно было чувствовать более или менее безопасно. Пусть стройка шла из-под батога, но дело-то верным и нужным оказалось. Ларион Сенявин отладил систему степных дозоров, и они уже сыграли положительную роль. Батальон тоже исправно охранял солеваренный завод, который после сенявинского «анштальта», действительно, начал работать лучше, хотя и не на каменном угле. Последнее обстоятельство бахмутских солеваров беспокоило меньше всего – добывать это самое «уголье» было и тяжело, и далеко, да и топить по старинке, дровами, было сподручней. И батальон бахмутских защитников содержался на «соляные» деньги, а население провинции, платя подушную подать, содержало еще и Бог весть где расквартированный Новгородский драгунский полк. Правда, упорные слухи о предстоящей войне с турками продолжали ходить, а про войну в указе ничего не говорилось, но все понимали, что учреждение «особливой комиссии /…/ дабы нашу армию в порядочном состоянии всегда содержать» неминуемо повлечет за собой неизбежные новые инспекции столичных чиновников и, как их результат – многочисленные нововведения, не всегда приводящие к улучшению дел, да и, в конце концов, просто нарушающие привычный неспешный жизненный ритм. И в Бахмуте с тревогой начали ждать установления обещанного указом «мира и святого покоя». Правда, указ вроде бы гарантировал «привести армию в доброе состояние без излишней народной тягости» (Соловьев, 10, с.233), но в это уже многое успевшим повидать бахмутчанам слабо верилось. А на неизбежность войны косвенно намекал не только июньский указ, но и практические дела. На Дону, например, недалеко от станицы Старореченской появилась крепость Святой Анны. Понятное дело - неспроста, а взамен утраченного Азова.
Этот год почти повсеместно выдался нелегким – голодным и холодным. В стране появилась невиданная доселе масса нищих и бродяг. Очередной, июльский, указ императрицы отмечал, что «нищие… престарелые, дряхлые и весьма больные без всякого призрения по улицам валяются». Это не только смущало этические и эстетические чувства горожан, но и служило источником эпидемий, поэтому велено было ускорить создание богаделен и гарнизонных школ. В последние предполагалось определять нищих и праздношатающихся «малолетних мужского пола, чтобы, выросши, годились в службу вместо рекрут» (Соловьев, 10, с.236). Богадельня в Бахмуте, как мы помним, уже была, возможно, тогда же и появилась батальонная школа, о которой речь впереди. По стране указ «о нищих» выполнять не спешили, и Сенат вынужден был неоднократно напоминать о необходимости «призревать» и помогать, но без особого успеха (Там же), и количество нищих продолжало расти.
… Ранний снег засыпал неубранный урожай гречихи (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.146) и вообще не вселял веры в сытую зиму. Неспокойно было и на границе. Тревожные вести приходили из Стамбула, где, ко всему прочему, взбунтовались воинственные янычары и произвели смену султанов. Дело для Турции, в общем-то, житейское, не из разряда вон выходящее. По сравнению со своими предшественниками, Ахмед III и без того задержался на троне на достаточно долгое время, на целых двадцать семь лет. Кроме того, он стал личным врагом России, приютив у себя Мазепу и Карла XII. Так что печали по поводу его отставки в России не наблюдалось. Но и на крымском престоле произошли автоматические перемены – так уж было заведено в турецко-крымских отношениях. Ханом назначили Каплан-Гирея, а он, по информации русского резидента в Стамбуле Ивана Ивановича Неплюева, тут же начал подстрекать нового султана Махмуда I к войне с Россией. Это уже были не слухи, это были данные «внешней разведки» того времени. И в России заторопились с военной реформой.
1731 год
Во главе комиссии по упорядочению армии императрица поставила фельдмаршала Бурхарда Христофора Миниха, немца, уже десять лет находившегося на русской службе. В свое время он небезосновательно заслужил уважение Петра I, поскольку был человеком даровитым, энергичным и весьма честолюбивым. Некоторые исследователи, правда, дают ему несколько другую, возможно, субъективную оценку. К.Валишевский, например, со свойственным ему сарказмом писал про фельдмаршала: «Он происходил из крестьянской семьи… Его отец, дослужившийся до звания полковника в датской армии, был уже дворянином. В 1699 году 16-ти лет поступил на службу во Францию, в военно-инженерный корпус, перешел в гессенскую армию, чтобы скорее получить чин майора, сражался со своими прежними товарищами по оружию. /…/. В 1716 он уже оказывается на службе у Августа II, теперь уже генералом, но не доволен ценой, назначенной за его достоинства, и колеблется, какой сделать выбор, между Петром I и Карлом XII. /…/ Смерть шведского короля вывела его из затруднения и заставила направить свои стопы в Петербург» (Валишевский, 1990, с.188). Так подробно остановиться на деталях биографии Миниха нужно хотя бы, потому, что фельдмаршал проявлял большую заботу о безопасности Бахмута и одно время был чуть ли не его добрым гением.
Еще в ноябре прошлого года появился важный документ, в котором правительство впервые заявило о планах создать на южных границах целую систему укреплений – ряд крепостей с соединяющим их реданным валом. Вся эта сложная фортификационная конструкция, идея создания которой родилась еще при Петре I, в дальнейшем получила название Украинской укрепленной линии. При Петре эта идея затерялась среди других многочисленных затей императора – строительства Петербурга, рытья Ладожского и Волго-Донского каналов, создания флота и т.д. И вот теперь, в условиях начавшейся военной реформы и подготовки войны с Турцией, которая наконец-то перестала быть слухами, идею реанимировали в виде проекта француза генерал-майора на русской службе Петра де Бриньи и начали энергично воплощаться в жизнь.
23 мая официально огласили о начале проекта. Украинская укрепленная линия должна была протянуться на 268 верст от Днепра до Лугани и включать в себя 16 старых и новых крепостей, 142 редута и множества реданов (треугольных выступов в валу). Бахмут входил в эту систему укреплений как одна из основных крепостей. В связи с этим его собственные укрепления должны были подвергнуться существенной модернизации. Учитывая опыт де Бриньи по совершенствованию укреплений в Пскове, Великих Луках и Смоленске, Бахмутская крепость должна была стать почти неприступной. По крайней мере, сохранившиеся до сих пор бастионы де Бриньи в Пскове, со временем слегка оплывшие, трудно преодолимыми являются и сегодня. Для службы на линии планировалось создать и разместить двадцать ландмилицких полков, а пока на ее строительство отправили 30 тысяч казаков и крестьян с Гетманщины.
В это же время на Слобожанщину отправился генерал-майор князь Алексей Иванович Шаховской. Официально ему было поручено «устройство слободских полков», которые, по словам составителей соответствующего манифеста, «обретались в непорядке и в крайнее разорение приходили, так что многие, оставя воинскую службу и свои земли, принуждены были записываться за помещиками» (Соловьев, 10, с.578). Вроде бы – все в духе прошлогоднего указа, но поездка Шаховского имела еще одну цель. Как вскоре оказалось, наведение порядка правительство не мыслило без мобилизации и слобожан на строительство все той же линии. Условия мобилизации были жесткими, а сама она четко спланирована. В каждом населенном пункте Слобожанщины 10 дворов выставляли одного работника, этим работникам полагалось иметь при себе одну фуру, а на 50 работников – еще и плуг с волами. Командировка ожидалась долгой – слобожане должны были обеспечить своих работников провиантом на три месяца, а кроме того – топорами, лопатами, мешками для переноски земли и прочим инструментом, а также оружием и пушками на случай, если строительством заинтересуются татары. Вряд ли после этого визита Шаховского слободские полки «обрелись в порядке» - мобилизация проходила в летнее время, в самый разгар полевых работ, и в народе сложилась песня с грустным припевом: «Посiяли, поорали, та нiкому жати – пiшли нашi козаченьки лiнiю копати…» (Багалей, с.103). Как потом оказалось, «жати» было не только некому, но и нечего – в разгар лета ударили заморозки, очень сильно повредившие все посевы (Борисенков, Пасецкий, 1984, с. 146).
У строителей линии дела обстояли тоже не лучшим образом, им мешали постоянные мелкие набеги татар. В конце концов, выяснив, чем там, в степи по такой жаре занимаются неверные, татары предприняли крупную акцию. В августе командующий украинской армией генерал-аншеф граф Георгий Карл (а в России – Егор Иванович) фон Вейсбах доносил в столицу, что татары и ногайцы собираются совершить массированный набег на южные границы и обязательно к Бахмуту – посмотреть вблизи, что же там строится. По поводу нескрываемой подготовки этого набега резидент Неплюев доложил самому султану. Махмуд I якобы очень удивился такому вероломному поведению своих вассалов по отношению к доброму северному соседу, «руками и ногами замахал, как хан крымский осмелился поступить против его воли и указов, и велел изготовить указ к хану, чтобы не смел приближаться к русским границам /…/ и жил бы в тишине» (Соловьев, 10, с.280). Султан, вероятно, не отличался элементарным любопытством, или с сочувствием относился к заботам русских об укреплении своей границы.
Несмотря на все трудности, строители поработали неплохо. За июль-октябрь было построено 120 верст реданного вала и 10 крепостей (Пирко, 1988, с.24), но Бахмут от грандиозного строительства пока оставался в стороне. Хотя относительно спокойная жизнь закончилась и здесь. Бахмутский воевода подполковник Никифор Львов, получив новое назначение – он был введен в состав Генерального суда при гетмане Апостоле – из Бахмута отбыл. А крепость стали часто посещать столичные визитеры. Они осматривали укрепления, что-то замеряли и записывали, неодобрительно покачивали головами, зачем-то пытались вникнуть в технологию солеварения, а заодно искали среди местного духовенства сочувствовавших взбунтовавшемуся в прошлом году Воронежскому епископу Льву. Бахмутскими укреплениями, воздвигнутыми в свое время Чирковым и Вепрейским, они, естественно остались недовольными – новые условия требовали более современной системы укреплений. С солеварением, как выяснилось, тоже не все обстояло благополучно. Сенявинский «анштальт» лишь временно стимулировал работу заводов и, спустя некоторое время, исчерпал себя. После недолгой стабилизации производство соли снова начало падать. Причина была все та же – острая нехватка людей. Не хватало, собственно говоря, солеваров, а жители окрестных селений, которых буквально силой приходилось привлекать к исполнению «казенных обязанностей», были совершенно разорены. Люди, спасаясь от нужды, записывались в ландмилицию и уходили из крепости. Не хватало топлива: леса располагались далеко, а использование угля (о чем вновь задумались) оказалось проблематичным, т.к. конструкции солеварен его использование не предполагали – быстро прогорали сковороды. А что-то изменить в конструкции печей или использовать более толстые листы железа – до этого инженерная мысль, по всей видимости, еще не созрела. Что касается людей, то новый воевода Скорихин, сменивший Львова, отписался, что за последнее время из немногочисленного еще населения Бахмутской провинции от военных смут, болезней, набегов и поступления в ландмилицию убыло 5 741 человек (Горшков, с.81). Лишь комиссия Синода осталась довольна проверкой: по всему было видно, что бахмутское духовенство не поддержало епископа Льва. Но, несмотря на это, в конце года бахмутчане вновь, как и остальное население империи, были приведены к новой присяге императрице. Сама Анна такую свою прихоть объясняла довольно туманно – «для утверждения благополучия и целости государства и для спокойного и несумнительного жительства всех ее императорского величества верных подданных» (Карташев, 2, с.528).
Неспокойно чувствовала себя на престоле Анна Иоанновна. Неслучайно заставляла в третий раз присягать себе. Неслучайно именным указом она возродила мрачную Тайную канцелярию, с ее застенками и пытками. И неслучайно отобрала у Сената функции политического сыска – потому что никому не верила (Анисимов, 1999, с.112). Надменная, жестокая и злая она в детстве была нелюбима даже матерью, которая примирилась с ней лишь перед смертью и то по настоянию Петра I и Екатерины (Долгоруков, с.92). Возможно, и среди столичных чиновников, прибывших в Бахмут, тоже были агенты тайного сыска. булавинский бунт еще не стерся из памяти столичных чиновников. Да и приграничные места были неспокойными. Но все обошлось.
1732 год
В это же время и с той же целью («верноподданных от беспорядков защитить») разворачивала деятельность «комиссия по учреждению Слободских полков», работой которой руководил Лейб-гвардии Семеновского полка князь Михаил Хрущов. Выполнять ответственное задание ему помогал целый эскорт: 7 обер-офицеров, капитан, поручик, 4 унтер-офицера, писарь, 12 солдат, денщики, 30 человек обслуги, 2 секретаря, 6 канцеляристов, 9 подканцеляристов, 12 копиистов. Вся эта команда находилась на полном содержании полков. Сама перепись, последовавшее обложение крестьян подушной податью, ликвидация полковой автономии – все это сопровождалось многочисленными злоупотреблениями и привело к еще более стремительному бегству «верноподданных» казаков на Дон и в другие отдаленные места, подальше от «порядков», устанавливаемых правительством. Был Хрущов и в Бахмуте. По его данным в городке в то время проживало 2 718 душ. Что касается Слобожанщины, то ситуация там складывалась парадоксальная. С одной стороны, правительство Анны Иоанновны, вроде бы, прилагало все силы, чтобы заселить 30-40 верстную полосу к северу от строящейся линии (Пирко, 1988, с.29), с другой стороны, то же правительство с маниакальным упорством делало все мыслимое и немыслимое, чтобы население Слободских полков, издавна привыкшее к защите рубежей, с этих рубежей разбегалось, бросая службу, семьи, жилье (Багалей, с.с.84-85).
Примерно так же, тупо и непродуманно, правительство Анны Иоанновны проводило и военную реформу, которой непосредственно руководил Миних. Были пересмотрены штаты полевой действующей армии, вдвое увеличена численность полевой и полковой артиллерии. Вроде бы все нормально, но оказалось, что это сковывает маневренность армий. В самой артиллерии тоже произошли изменения. На вооружение были приняты пушки нового калибра. Тоже как будто неплохо, но вот незадача – пушки и ядра к ним изготавливались по несоответствующим друг другу чертежам (Буганов В.И., Буганов А.В., с.с.240-242). В результате бурной деятельности реформатор пришел к тому, что расходы на содержание армии возросли, а ее боеготовность понизилась. В другое время все эти художества иностранного военспеца расценили бы как откровенное вредительство и были бы правы, но в создавшейся ситуации правительство решило просто – элементарно отложить войну и решить главную проблему в русско-турецких отношениях – возвращение Азова – мирным путем, обменяв его на Дербент (Соловьев, 10, с.287). Очень быстро выяснилось, что такой вариант маловероятен, т.к. турок почему-то совсем не устраивал. Поэтому к войне пришлось продолжать готовиться. Подготовка проходила в том же бесшабашном русле. В Киеве, например, Миних, укрепляя древний город, взорвал часть Золотых ворот, якобы мешавших фортификаторам (Валишевский, 1990, с.246).
Несмотря на засуху, обрушившуюся на большинство губерний юга России после поздних весенних заморозков (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.146), строительство линии продолжалось. На изнурительные работы прислали новую 30-тысячную трудовую армию. Засуха, болезни, примитивная техника привели к снижению темпов работ. К осени построили всего 6 крепостей, а сама линия была еще очень далека от завершения и не дошла до Бахмута. В нем тоже велись работы. Был разработан проект реконструкции не только его фортификационных сооружений, но и перестройки всего города в целом. Согласно проекту планировалось создать практически новый город-крепость, небольшой, компактный, площадью 65 десятин. По всему периметру его обносили земляным валом и рвом. Вал представлял сложную конструкцию, армированную мощными бревнами, сложенную из фашин (плетеных корзин, наполненных землей) и имевшую сложную конфигурацию – с бастионами (пятиугольными выступами) и реданами (треугольными выступами). Цитадель тоже модернизировали. Небольшая по размерам, площадью всего 2 десятины, она снабжалась капонирами (укреплениями внутри рва для его обстрела). Главный бастион цитадели, расположенный посреди западной куртины, усиливался кавальером (малым бастионом, расположенным на боевой площадке бастиона главного). Артиллерию предполагалось довести до 76 пушек (Тимофеенко, с.97). В какой-то мере успели и перепланировать городские кварталы, попытавшись сделать их «регулярными», с четкой прямоугольной «крепостной» планировкой (Там же). Эта планировка сохранилась до наших дней в центральной части города. В ближайших к Бахмуту поселениях – Луганском, Боровском, Кабаньем, Старом и Новом Айдаре, Ямполе начали размещать пехотные и драгунские полки. Татары, в конце концов, решив испытать на прочность ремонтируемую крепость и боеготовность его усиленного гарнизона, совершили мощный набег в сторону Бахмута. К удивлению многих, возможно и самого Миниха, крепость, и в недостроенном виде, это испытание выдержала.
В ходе реконструкции Бахмута решались и задачи, связанные с духовными запросами его жителей. 13 октября, накануне праздника Покрова Богородицы, была освящена новая Покровская церковь. Она строилась по инициативе и «коштом приходских людей», особенно – «усердием, трудами и жертвами» бывшего при той церкви протоиерея Иоанна Лукьянова, того самого, который в годы опалы на запорожцев привечал их в своем «шпитале» под Бахмутом. Возможно, его привязанность к запорожцам и определила то, что церковь была посвящена Покрову Богородицы, символу защиты запорожских казаков (Копыл, 1993, с.13).
За всеми предвоенными хлопотами не забывали и про солеварение. А точнее именно военные приготовления и связанная с этим нехватка денег у правительства, заставили столичных чиновников вновь обратиться к откупной системе работы солепромыслов. Нашлись и желающие взять их в откуп – купец Василий Озеров с девятью «товарищами». Новые компанейцы просили отдать им солеварни сроком на 10 лет, обещая ежегодно вносить в казну по 50 тысяч рублей, «а сверх того, что приберут они, и из того в казну половина, а другая половина им, компанейцам, за труд» (Горшков, с.81). Условия были вполне приемлемыми, компанейцы не обещали баснословных прибылей, как в свое время Чирков с Вепрейским, рассчитывавшие на каменный уголь. Они смотрели на вещи вполне реально, а, учитывая предвоенную ситуацию, - все же с непонятным оптимизмом. 21 декабря появился соответствующий указ, который во избежание возможных недоразумений весьма подробно прописал права и обязанности договаривающихся сторон. Была установлена фиксированная продажная цена на соль – в среднем 8 копеек за пуд. Откупщики, как и прежде, могли сдавать сковороды внаем по уже устоявшейся цене – 6 рублей в сутки за «малую» сковороду. Откупщики, как и прежде, брали в свое ведение казенные здания, колодцы, сковороды, рабочий скот. Ремонт зданий, чистка колодцев, содержание гарнизона – все это тоже производилось за счет средств откупщиков. Им разрешалось рубить лес по Северскому Донцу, а для содержания скота выделялись сенокосные луга. Компанейцы имели право не впускать на территорию края калмыцкую и донскую самосадочную соль. Надзор за компанейцами правительство поручило местному воеводе Скорихину и особому Лейб-гвардейскому офицеру с командой. Были и новшества. Компанейцы установили сначала на Бахмутском, а затем и на Торском заводе рассолоподъемные механизмы – насосы, которые приводили в действие сначала вручную, а позже – с помощью конного привода. Безусловно, это уже был технический прогресс. До этого на украинских солеварнях насосы никогда не применялись, а в России использовались уже давно. Добыча соли в Бахмуте увеличилась, но не надолго. Привезенные насосы оказались то ли изначально бракованными, то ли плохо отлаженными, то ли местные солевары так и не научились с ними обращаться, но очень скоро в их работе начали случаться перебои, что тут же отразилось и на количестве добываемого рассола.
1733 год
На строительство линии в этом году отправили уже только 20 тысяч казаков (Бантыш-Каменский, с.443). Ее продолжали строить, но все медленней и медленней. В столице начали подозревать, что достроена она и не будет. Оправдываясь, Миних позже всю ответственность возложит на генерал-майора де Бриньи, автора проекта и управляющего работами. Генерал, по словам Миниха, «только испортил дело, потому что сам не смотрел, а полагался на рапорты, на лошади он ездить не может, пешком линию обходить далеко и трудно, в коляске объезжать нельзя по причине ям и неровностей /…/ Люди тогда вследствие плохого присмотра без дела гуляли, отчасти нарочно трудились, чтобы линию испортить» (Соловьев, 10, с.с.404-405).
Стало понятно, что Бахмут, который в свое время поспешили объявить передовым пунктом всей линии, не только лишится этой ответственной роли, но и вообще останется без прикрытия линией и, в случае войны, должен будет рассчитывать только на свои укрепления. Даже их модернизацию продолжили силами гарнизона. Не хватало леса, и его использовали только для каркаса стен и местами для ее облицовки. В основном же использовали фашины. Высота земляных стен, если считать со дна рва равнялась 9 метрам, а крутизна их внешней стороны достигала 50 градусов, и была довольно труднопреодолимой. Бастионы и реданы, благодаря своим фланкам и фасам, обеспечивали возможность ведения перекрестного огня по подошедшему под самые стены противнику, а также служили для размещения гарнизонной артиллерии.
Для заселения продолжавших пустовать земель начали практиковать переселение на них жителей других регионов, в первую очередь из Украины. Причем изначально инициатива исходила не от государства, а от частных лиц. Например, краснянский однодворец Михайло Чеботарев обратился в Бахмутскую канцелярию с просьбой разрешить поселить «на Кременной речке для житья черкашных осадчих и дать бы им льготы на три года (Подов, 1998а, с.35). В канцелярии подумали и согласились, обязав быть осадчим самого Чеботарева. А, подумав еще немного, разработали специальную инструкцию по заселению малороссиянами пустующих земель (Там же).
Правительство в свою очередь возлагало определенные надежды на запорожцев. Ведь не даром же им наконец-то официально разрешили вернуться на «историческую родину» и снова заселить своеобразную буферную зону между Россией и Крымом. В предстоявшей войне они оправдали надежды, выставив 8 тысяч всадников, а, кроме того, выполняли роль разведки, предупреждая о передвижениях татар к границам государства (Манштейн, с.с.176-177). Их возвращение на родину, ставшее возможным во многом благодаря хлопотам гетмана Апостола и генерала графа Вейсбаха, было открытым вызовом Турции. Турки все поняли правильно, что называется, развязали татарам руки и не скрывали, что в предстоящей войне собираются задействовать их в полную силу. Как передавали из Стамбула русские резиденты, визирь так и заявил: «Против России не нужно всех наших сил, довольно одних татар, которых соберется до 600 тысяч» (Соловьев, 10, с.384). Одновременно турки дали понять, что снимают с себя всякую ответственность за агрессивное поведение татар, и России теперь придется как-то самой управляться с ними и не тревожить Высокую Порту жалобами и просьбами усмирять беспокойных соседей (Соловьев, 10, с.396).
Практически это уже было началом войны, в которой основные силы пока не задействовались, а демонстрация мощи ограничивалась приграничными стычками небольших воинских соединений и частыми рейдами татар по ближайшим российским окраинам, в основном, в Бахмутскую провинцию. К концу года сложилась парадоксальная ситуация, при которой, как справедливо укорял императрицу Миних, «с турецкой стороны калмыкам, ногайцам и крымцам /…/ дано позволение к грабежу в наших границах, а нашим казакам и калмыкам на таких разбойников ходить и за границу их преследовать под смертною казнею, не знаю по какой политике, запрещено, хотя мы могли бы выставить те же оправдания, какие выставляют и турки, т.е. что без указа все сделано. Впоследствии этого ваше величество потеряли многие тысячи подданных своих, которые умножают число турецких рабов и отчасти против нас служат» (Соловьев, 10, с.405). Но Россия ни к ответным военным провокациям, ни к войне еще не была готова.
Бахмутчанам того времени позавидовать было трудно: и соль варили, и крепость ремонтировали в условиях прифронтовой действительности. И все это сопровождалось регулярными недородами. Зима и в этом году выдалась необычайно холодной, а началась очень рано, даже для холодного XVIII века.
1734 год
Холода держались долго. Так долго, что в Воронежской губернии вообще ничего не посеяли. Весенняя непогода сменилась засушливым летом. От бескормицы начался падеж скота. В это трудно поверить, но цена на хлеб выросла более, чем в 15 раз (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.146).
На этом испытания для Бахмута не закончились. По просторам провинции в сторону Изюма, грабя по пути все, что можно было найти в голодном крае, пронеслись отряды калмыков. Зимой они тоже пострадали от холода и падежа скота, а теперь еще и от бескормицы, и основной их целью были крупные продовольственные склады, создаваемые в Изюме для будущих военных нужд. Но на Изюмщине слобожане под командой сотника Василия Капниста их набег отбили. Пришлось калмыкам снова откатиться в степь тем же маршрутом, через ту же Бахмутскую провинцию, с теми же последствиями для ее жителей…
К чести правительства нужно отметить, что в условиях голода оно не бездействовало и положением простых подданных озаботилось. Еще в апреле появился императорский указ, в котором настойчиво рекомендовалось, «чтобы помещики, управители и экономы крестьян и людей своих кормили, по миру ходить не допускали и семенами снабдевали, дабы земля праздной не лежала» (Соловьев, 10, с.494). Но количество нищих продолжало расти, и впервые за многие годы было разрешено подавать милостыню. Положение с продовольствием было настолько серьезным, что из России прекратили экспорт хлеба, а в провинциях, терпящих от голода, остановили взимание всех налогов (Соловьев, 10, с.498). Но и эти меры оказались недейственными (или их не везде применяли), и в конце года появился еще один указ, которым «найкрепчайше подтверждалось» апрельское повеление кормить крестьян и снабжать их семенами. В случае невыполнения и этого указа, императрица грозила ослушникам «жестокими истязаниями и всяким разорением» (Соловьев, 10, с.494).
В Бахмуте и без того тяжелое положение осложнялось еще и тем, что кочевники, на этот раз уже татары, совершили новый набег, теперь непосредственно – на Бахмут (Лаврiв, с.78). В столице забеспокоились. Военная коллегия, постоянно подогреваемая донесениями Миниха, послала управляющему работами на линии генерал-майору де Бриньи приказ срочно завершить строительство укреплений, и не только закончить земляные работы, но и все, что первоначально предполагалось сделать. А предполагалось сделать немало. Во-первых, посадить по всей линии лес. С какой целью – непонятно, но не из-за простой же любви к зеленым насаждениям. Во-вторых, навести в нужных местах мосты и проложить вдоль Украинской линии дороги шириной не менее 6 сажень (приблизительно 12 метров). В-третьих, устроить батареи и платформы для пушек. В-четвертых, выкопать колодцы и насыпать, где нужно, плотины. В-пятых, разместить в пределах видимости впереди линии систему сигнальных маяков и будок для караульных. В-шестых, срочно продлить линию от крепости Святого Петра на Донце через Сухой Торец до Бахмута, с тем, чтобы в следующем году строить ее дальше, до Лугани, и таким образом полностью прикрыть Бахмутскую провинцию с юга. Этот усовершенствованный проект приписывали уже Миниху. Позже он, действительно, будет упорно его отстаивать, но всю первую половину этого года он был занят войной в Польше. Уделить внимание Бахмуту смог только осенью, когда инспектировать работы на линии было уже поздно, а «инспекция» татар и калмыков уничтожила в провинции все, что не успели сделать зимние морозы и летняя засуха.
1735 год
Начало года ознаменовалось очередным массовым голодом в губерниях, уже не раз страдавших от недорода. Скорее всего, императорские и правительственные указы о помощи нуждавшимся не везде исполнялись должным образом. Поэтому в столице решили закупить на 13 тысяч рублей хлеба и бесплатно раздать его в голодающих губерниях (Соловьев, 10, с.494). Поскольку Бахмутская провинция пострадала не только от недорода, но и от набегов степняков, бесплатный хлеб раздавали в первую очередь именно здесь. Возникшие на фоне этих событий трудности на солеваренных заводах никого не удивили, и 27 февраля по высочайше утвержденному докладу Соляной конторы было принято решение: в качестве временной меры направить из Слободских полков для работы на солеварнях 600 человек, но и эта мера или не выполнялась, или оказалась неэффективной.
15 мая русские резиденты доносили из Стамбула, что турки решили отправить крымского хана с 70-тысячным войском в Персию. Маршрут татарской армии пролегал через русские владения на Северном Кавказе. Это могло послужить для России поводом для начала военных действий и давало шанс на быстрый успех – Крым оставался практически совсем без прикрытия. И вот 1 октября 40-тысячная российская армия под командованием генерал-лейтенанта Михаила Ивановича Леонтьева (Миних в то время лежал больной в Полтаве) выступила к Перекопу. Ему было приказано опустошить весь Крым, освободить пленных и по дороге истребить ногайских татар. Корпус дошел только до Конских Вод, разгромил аулы ногайцев и… и повернул обратно. К этому привели дожди, снега и морозы при страшной гололедице, а также недостаток продовольствия. Почти все лошади от бескормицы пали, и возвращаться домой пришлось пешком. Ко всему прочему руководство корпуса перессорилось между собой. Ирландец на русской службе, бравый вояка и любимец солдат Питер Лесси ссылался на свое звание фельдмаршала, а принц Гессен-Гомбургский на свой титул «высочества» и вместе отказывались повиноваться главнокомандующему… Так что исход похода был предрешен, и результаты оказались не в пользу русских. В стычках ногайцы потеряли 1 тысячу человек, 2 тысячи голов крупного рогатого скота, 95 лошадей и 47 верблюдов. Русские – 9 тысяч человек и столько же лошадей (Соловьев, 10, с.401; Буганов В.И., Буганов А.В., с.244). В столице генералом Леонтьевым остались недовольны и предали суду, однако ему удалось оправдаться (Манштейн, с.223).
Раздосадованный Миних, оставив армию на зимних квартирах, лично инспектировал Украинскую линию. По сильному морозу 52-летний фельдмаршал «по узкой и непрямой дороге, с опасностью жизни объехал верхом линию и осмотрел все подробно» - без лишней скромности докладывал он императрице (Соловьев, 10, с.404). Де Бриньи, видимо, был напуган прошлогодним приказом Военной коллегии, и в этом году на линию согнали рекордное количество рабочих. Но Миних опять брюзжал. «Так много тысяч людей к этой работе прислано, что с ними пять таких линий сделать можно было бы, - писал он в столицу и ссылался на плохую организацию работ. – Вместо тележек шубы и концы кафтанов своих употребляли для переноски земли и, где места равнять нужно было, тут бесчисленное множество ям повыкапывали» (Соловьев, 10, с.405). Ревизия Миниха закончилась тем, что вконец рассерженный фельдмаршал взял руководство завершения строительства линии в свои руки. «Он объездил украинскую линию, которую исправил во многих местах, и вдоль границы привел все крепости или, лучше сказать, укрепленные города и селения, в такое положение, что им нечего было опасаться нападений от татар, - вспоминал Манштейн, участник войны, адъютант Миниха. - Понятно, что для этого нужно было немного, потому что и 2 тысячи татар не решатся атаковать редут, защищаемый 50 солдатами» (Манштейн, с.223).
Еще одна ревизия, организованная специально для Бахмута, состоялась на солеваренном заводе. В столице обеспокоились тем, что соледобыча продолжала неуклонно падать. Существовали, конечно, объективные причины, но желательно было найти и непосредственных виновников. С этой целью и появился здесь князь Шаховской, весьма кстати оказавшийся по соседству, на Слобожанщине. В Бахмуте с заданием он не справился. Выводы, сделанные князем, сводились к следующему: во-первых, жители Бахмута бедствуют, во-вторых, промыслы себя не оправдывают. Первый вывод в то время можно было сделать, присмотревшись к жизни любого города юга России, а второй казался совсем уж абсурдным. И решение вопроса о дальнейшей судьбе откупа купца Озерова перенесли на будущий год.
1736 год
Бахмуту было суждено оставаться в зоне повышенного внимания правительства еще и потому, что он оказался в точке пересечения маршрутов следования армейских корпусов, перемещавшихся то под Азов, то из-под Азова в Крым, то отходившими на зимние квартиры к Изюму, то сам принимал на постой армейские полки. Ну а, кроме того, правительство, видимо, решило раз и навсегда покончить с проблемами на солеваренных заводах и примерно наказать, кого следует. А Миних продолжал настоятельно требовать завершения строительства Украинской линии, продления ее до реки Лугань, чтобы защитить одиноко стоящий Бахмут и его провинцию со стороны степи. На этом участке он предлагал построить 11 крепостей на расстоянии 20 верст друг от друга и заселить их ландмилицкими полками.
За эту зиму фельдмаршал успел сделать многое. На линию, наконец, отправили инженеров, и работы теперь велись под их строгим надзором, чтобы больше не допускать строительства «без пропорций множества негодных редутов». Другими словами, инженеры смотрели за тем, чтобы укрепления, действительно, были укреплениями. Для завершения работ на основном участке и для усиления бахмутских рубежей Миних с немецкой точностью подсчитал и затребовал у распоряжавшегося в Украине князя Шаховского ни много, ни мало – 53 тысячи 263 человека. Вероятно, уже придя в себя от такой цифры, Шаховской поспешил доложить о причудах Миниха в столицу. Князь справедливо полагал, что такое количество работников не может быть выделено. Не может – и все. Никогда. Даже 50 тысяч. Хотя бы только потому, чтобы окончательно не разорить бедствующее население Украины. И Миниху отказали.
Шаховской был прав. Не выдерживая тягот, связанных со строительством линии, а также разорительных поборов на содержание стоявших в Украине войск, население с территории Гетманщины начало переходить на польское Правобережье Днепра, а со Слобожанщины – во внутренние губернии России, попросту говоря – бежало. Чтобы не допустить ослабления Слободских полков, 11 февраля был издан указ, по которому принимать украинцев на поселение в места, где по переписи 1732 года их не было, строго настрого запрещалось. «А ежели впредь /…/ кто малороссиян начнет принимать /…/ с тех брать штрафы за всякого мужского полу по 5 рублей», - грозило правительство (Пирко, 1992, с.36). В таких условиях рабочих, и в самом деле, брать было неоткуда. Но Миних не сдавался. Он, правда, сократил свои требования до 24 тысяч человек, но ему опять не дали. Ни одного (Соловьев, 10, с.405).
После этого Миних начал осаду Азова, но потом вновь вернулся на линию, на этот раз для того, чтобы лично возглавить поход в Крым. Продолжение осады Азова он поручил Лесси. А сам, уже по пути в Крым, написал императрице письмо, в котором опять убеждал ее в необходимости продолжения строительства укреплений, в том, что «необходимо прикрыть новою линиею Бахмутскую провинцию с ее соляными варницами и магазином (складом – А.К.) в Изюме. Граница от Днепра до Донца, - писал фельдмаршал, - прикрыта весной разливающимися реками и непроходимыми болотами. Сверх того содержатся форпосты на реке Самаре, и таким образом эта граница имеет двойную оборону» (Соловьев, 10, с.с.405-407). К тому же теперь там плохо ли, хорошо ли, но была построена укрепленная линия. И получалось так, что эта линия, которая, как писал епископ Георгий (Конисский), «похитила /…/ многие тысячи народа, безвременно погибшего от тяжестей, зноя и климата», что эта работа, которая «в иных странах была б почтена чудом произведения человеческого и нимало не уступала бы /…/ всем каменным работам и пирамидам египетским» (Конисский, с.236) – все это, как теперь выяснилось, в общем-то, было и не нужно. В то же время «Бахмутская провинция, - продолжал увещевать императрицу Миних, - лежащая открыто /…/ близ турецкой границы, забыта. Какие же следствия? – вопрошал он, и сам же отвечал: - Ваше величество, благоволите генерала Ушакова или другого какого верного человека хотя на один месяц прислать в Изюмскую провинцию и Изюмские города: он на тамошнее разорение, так же как и я, без слез смотреть не будет, как не только дворы, но целые улицы и слободы давно впусте лежат» (Соловьев, 10, с.с.405-407).
Миних не преувеличивал. Положение на юге Слобожанщины было очень серьезным. На разоренных землях практически безнаказанно орудовали татарские шайки, все ближе подбираясь к Бахмуту. Даже фельдмаршал Лесси, направлявшийся с небольшим отрядом под Азов, где-то в районе Бахмута подвергся нападению татар, и они гоняли его по степи, пока он не подался в обратную сторону и не укрылся за линией. «Спасла его жадность татар, - вспоминал Манштейн, - потому что они бросились грабить его карету, иначе графу не избежать бы плена» (Манштейн, с.244). Но столица увещеваниям не внимала, и Бахмут оставался без прикрытия. Решено было лишь усилить его укрепления, а заодно укрепления Изюма и Тора.
Миних, войдя, наконец-то, в Крым, сеял панику среди татар, о чем один из турецких историков с восточной витиеватостью писал, что «пола государства и народа была вытоптана грязью вражеского пребывания» (Смирнов, с.210). Лесси завершил осаду Азова, 18 июня принял его капитуляцию, и, дав немного отдохнуть войскам, начал отводить их на зимние квартиры за Северский Донец. Во время одного из переходов теперь уже он разогнал татарскую конницу, направлявшуюся к Бахмуту.
Миних, попав в сердце Крыма – Бахчисарай, успел отвести душу и таки «вытоптал грязью полу государства». Он сначала отдал город на разграбление, а потом «ханский дворец, состоявший из нескольких больших, довольно красивых и очень опрятных зданий, был обращен в пепел, как весь город. В последнем не было никакого укрепления» (Манштейн, с.238). Сожгли и иезуитский монастырь с прекрасной библиотекой. Заодно сожгли и запасы продовольствия. Совершив этот безрассудный «подвиг», армия начала голодать. Но Миних и тут нашел виновного, укоряя Лесси за то, что тот не прислал ему провиант (Валишевский, 1990, с.246). Несмотря на успехи в Крыму и Азове, армию с полуострова пришлось уводить.
А татары не успокоились. После отхода русских войск только что взошедший на ханский престол (или на то, что от него осталось) опытный военачальник Фатх-Гирей с огромным войском перешел за Днепр и опустошил Украину. Все тот же анонимный историк писал, что «добыча, награбленная в тот набег, была так велика, что ни языком передать, ни пером описать нельзя». Другой историк, уже не аноним – Субхи – насчитал только пленников сотни тысяч. Естественно, это преувеличение, достойное восточных сказок, но набег был опустошительным и вошел в историю под названием Беш-баш («Пятиглавый»). Одновременно с вторжением в Украину другой татарский отряд под руководством нурэддина Махмуд-Гирея и кубанского сераскера Селим-Гирей-Султана, сына уже известного нам Бахты-Гирея («Дели-Султана» или «Сумасшедшего султана»), произвел погром в Подонье. Бахмут в этот раз спасло только то, что в окрестностях крепости стояла армия Лесси (Смирнов, с.212).
В самом городке в это время разыгрывалась очередная соляная драма. Возросшая было с начала откупа Озерова соледобыча, после начала военных действий начала падать. При этом компанейцы стали отказываться от уплаты в казну предусмотренных договором 50 тысяч рублей. В связи с войной денег в стране снова катастрофически не хватало, даже в столице и губернских центрах жалование чиновникам снова платили не живыми деньгами, а залежалыми сибирскими мехами и китайским ширпотребом (Валишевский, 1990, с.203). Но из бахмутских солепромыслов все-таки собрались выбить живые деньги. В конце года по докладу Соляной конторы правительство решило «рассмотреть дело о неуплаченных в казну деньгах и других беспорядках по управлению компанейщиками В.Озеровым с товарищами Бахмутским и Торским заводами». Виновного нашли быстро – смотрителя заводов поручика Спешнева. Его обвинили в «плохом надзоре» за компанейцами и отдали под суд. Спешнев пытался объяснить, что «многий недобор в денежных сборах получился за остановкой соляного варения от набегов неприятельских и разорения оными около Бахмута хуторов и прочего и от взятия в плен солеваров, и от невысылки в Бахмут из Слободских полков работников» (Горшков, с.84). Но в столице подобным «мелочам» значения не придали. Договор на откуп расторгли, и правительство в очередной раз решило серьезно заняться солеваренными заводами.
1737 год
На этот раз зима благоприятствовала расположившимся на отдых русским армиям. Мягкая, с оттепелями, она потрепала их только один раз, 11 января, когда над всем Причерноморьем пронеслась сильная буря. Местами ураганный ветер даже разрушал дома (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.358). Но эта же буря совершила и доброе дело – остановила татар, собравшихся в очередной набег. Их и в этот раз вел лично хан, с калгой и нурэддином (второе и третье лица в крымской иерархии), что лишний раз подтверждало серьезность их намерений. Калга Салямат-Гирей дошел только до Конских Вод, где его и настигла буря, во время которой много крымчаков погибло. Отряд нурэддина все же вошел на территорию Миргородского и Полтавского полков, разбил вышедших навстречу казаков и несколько дней грабил окраины Гетманщины, захватив в плен 7 тысяч человек и увел множество скота (Дорошенко, 2, с.192). Ханский отряд дошел до какого-то укрепления Юрум на реке Бузук (турецкие названия) и рассыпал чапул (отряды набежчиков). Но отряды фельдмаршала Лесси, находившиеся возле этого укрепления, отогнали татар в их пределы (Смирнов, с.216). Известно, что в это время Лесси был уже в районе Азова, где готовил армию для похода в Крым (Буганов В.И., Буганов А.В., с.с.229-230). Следовательно, хан дальше Северного Приазовья не дошел, и укрепление Юрум располагалось где-то в районе Азова.
4 мая армия Лесси вышла из Азова. Из Подонцовья к ней подтягивались остальные русские части и слободские казаки. Лесси не пошел через Перекоп. По Арабатской стрелке фельдмаршал вторгся на полуостров, устроил погром в Восточном Крыму, в нескольких сражениях разбил ханское войско и в июле вернулся в Причерноморские степи. Миних в это же время штурмом взял Очаков. Взял совершенно случайно. Когда, уже разуверившись в победе, он со словами «Все погибло!» бросил в сердцах на землю свою шпагу, в крепости прогремело два мощных взрыва – от шальных снарядов взорвались пороховые склады, и турки сдались (Валишевский, 1990, с.247). Миних, так до конца и не поверив в победу, оставил в Очакове двухтысячный гарнизон и тоже вернулся в Украину. В октябре русские армии вновь расположились на зимние квартиры по Дону и Донцу в районе Азова, Изюма и Бахмута.
Пока шли военные действия в столице решали судьбу Бахмутских солеваренных заводов. Их вернули «в казну», и правительство, понимая, что для надзора за таким довольно сложным производством одного военного опыта маловато и требуются еще и кое-какие знания, на этот раз в надзиратели определило не кого-нибудь, а профессора – 32-летнего немца Готлиба Фридриха-Вильгельма Юнкера. Профессор, в общем-то, был весьма далек от солеварения, специализировался в области «политики и морали», а также – «элоквенции» (красноречия). Вряд ли познания именно в этих науках требовались для управления солепромыслами, но Юнкер пользовался покровительством самого Миниха, а Миних был другом самого Бирона, фаворита Анны Иоанновны и злобного злого гения императорского двора. Вместе с фельдмаршалом Юнкер одно время был в действующей армии – якобы «для содержания журнала» главнокомандующего, затем серьезно провинился, передав этот самый журнал одному из немецких дипломатов. По каким-то причинам его не наказали, но из армии все же удалили. Миних, который «был невероятно жесток к солдатам и к подчиненным ему офицерам» (Долгоруков, с.120), сам рекомендовал своего протеже на освободившееся в Бахмуте место. И 30 июля профессора политики, морали и красноречия сделали «надворным камерным советником и надзирателем украинских Бахмутских и Торских солеваренных заводов» (Горшков, с.86) и отправили повышать соледобычу. По заданию правительства он, как сумел, описал состояние заводов и, видимо, понимая, что профессорских знаний в Бахмуте маловато, отбыл в Германию для изучения солеваренного дела.
А в Бахмуте профессора встретили недоверчиво. Это подтверждает донесение из провинциальной канцелярии в Соляную контору, посланное вдогонку юнкеровскому освидетельствованию. Причиной подозрений бахмутского воеводы (а именно он был автором донесения) по поводу профпригодности профессора к соляному делу послужил похвальный отзыв Юнкера о работе злополучных насосов – «машин для толкания суровицы», неудовлетворительная работа которых была видна необразованным бахмутчанам невооруженным глазом, а профессор остался ею доволен. «То неправда, - писал воевода, - ибо, как видимо, что всегда в помощь той машине в 12 цебров из колодезя суровицу достают и на сковороды наливают». Путано, но понять можно, что машина, попросту говоря, с работой не справлялась, и ей приходилось помогать вручную. «Как довольно слышно от многих, - продолжал свою туманную, но верную мысль воевода, - что прежде бывшими при тех заводах цебрами наливание суровицы довольно бывало, а не так, как нынешнего, машинного, уменьшение имеют» (Горшков, с.85).
Вот и одна из настоящих причин уменьшения добычи соли. Но солевары «уменьшение имели» не только из-за машин. На заводе осталось 308 работников, сократилась численность городского населения, оно и в провинции значительно поредело. В этом году, как и в прошлом, оставшихся жителей освободили от уплаты податей, «так как от неприятельских людей, татар, в Бахмутской провинции в слободах обывателей мужского пола многое число взято в полон и побито, и хлеб стоячий и молоченый весь без остатка сожжен и скот отогнан» (Подов, 1995, с.32). По-видимому, зимой один из татарских чапулов все-таки пробился к Бахмуту и основательно похозяйничал в его окрестностях.
1738 год
В начале года в Бахмуте начала собираться армия Лесси. Понятно, в самой крепости она разместиться не могла, поэтому десятки тысяч подвод, возов, табуны лошадей, 14 полков – все это плотным кольцом окружало крепость и на какое-то время стало надежной защитой от татар. Хотя и проблем от пребывания такого количества войск было немало. Но, никуда не деться – защитники. В феврале эти защитники и спасли Бахмут от татар, когда во время очередного набега крымский хан во главе 40-тысячного войска уперся в Украинскую линию, не смог ее преодолеть и решил обойти с востока. Дойдя до Донца, хан разослал по окрестностям чапулы, которые и пограбили небольшие селения, один из них был отогнан от Бахмута, а потом, объединившись, русские войска отогнали и остальные чапулы, разгромив некоторые из них и отбив татарскую добычу. Сам хан едва успел унести ноги (Манштейн, с.289).
17 апреля в Бахмут прибыл и Лесси. 55-летний фельдмаршал, как и Миних, много сделал для крепости. Но если Миних, оставшийся в истории карьеристом и жестоким командиром, пекся о безопасности провинции в целом и любой ценой стремился укрепить ее южные границы, то Лесси, в котором простые солдаты души не чаяли, занимался непосредственно Бахмутом. Несколько раз ему приходилось, чуть ли не лично руководить его обороной, отгоняя кочевников от бахмутских стен. Вот и сейчас он провел ревизию крепости. Несмотря на все трудности ее все же отстроили. Сейчас в нее вели пять ворот: двое с севера – Казацкие и Московские, двое с юга – Крымские и Солеварские и одни с запада – Базарные или Солдатские. Земляные валы и палисадные стены прерывались бастионами и реданами, а за рекой имели кремальерный (ломаный) фронт. Основные бастионы – Крымский, Московский, Банный и Солеварский защищали углы крепости. Имелся и своеобразный местный «кремль» - цитадель, пусть земляная, но надежная. Рядом с ней, окруженный земляным валом, расположился солеваренный завод. На центральной площади – Воеводском дворе – находилась воеводская канцелярия и таможня…
… 30 апреля Лесси с армией покинул Бахмут и двинулся к Кальмиусу. В этом году его поход в Крым был менее удачным, чем в прошлом – снова сказалась нехватка продовольствия и сильная жара, но его корпус до августа простоял у Перекопа, блокируя выход татар из Крыма. С теми же трудностями столкнулась армия Миниха в Северо-Западном Причерноморье. Ситуация осложнилась тем, что из Бессарабии в сторону Украины начала распространяться чума. Но, как говорилось в одном из документов, «она немедленно была прервана неусыпным старанием графа Миниха» (Бантыш-Каменский, с.447). В конце концов, Миних приказал взорвать Очаков и Кинбурн, и его армия тоже вернулась в Украину.
Война еще не закончилась, но ее первые итоги уже можно было подвести. Итог первый. Татары были прирожденными всадниками, а русские… Русская армия в то время, в основном продолжала оставаться пешей, неповоротливой, громоздкой, обремененной балластом – огромным обозом с продовольствием, боеприпасами, ранеными. Что же касается кавалерии… Капитан австрийской армии Парадиз, по совместительству, возможно, атташе при австрийском посольстве, сообщал своему правительству: «В кавалерии у русской армии большой недостаток. Донских казаков и калмыков, которых можно назвать храбрыми, немного, едва две тысячи. Правда, есть драгуны, но выучены они плохо, и лошади у них так дурны, что драгун за кавалеристов почитать нельзя (Бегунова, с.219). Хорошо показала себя запорожская конница. «Отряды запорожских казаков беспрестанно бродили в поле около крымской линии, наблюдая за каждым движением татар, и тотчас давали знать, если замечали, что неприятель поднялся. Для того чтобы знать всему краю, вдоль границы, через каждые полмили, были выстроены по три столба, снабженные на верхушке смоляными бочками с сухим лесом и соломою. Как скоро делалось известно, что татары выступили, то зажигали огонь на первых сигнальных столбах по всей линии; этим предупреждали караулы и жителей быть настороже; если же неприятель показывался поблизости одного из постов, зажигали огни на вторых столбах; а когда неприятель уже вторгся в страну в каком-либо месте, то зажигали на третьих столбах. Тогда все войско немедля выступало навстречу неприятелю и шло по направлению завиденного огня, стараясь отрезать хищникам отступление» (Манштейн, с.255).
Итог второй. В стране проходило повальное обнищание народа, особенно на юге. Летом через земли Гетманщины и Слобожанщины проезжал кабинет-министр Артемий Волынский. В своем письме от 26 июля он делился впечатлениями: «Я до самого въезда моего в Украину столько не знал, что оная почти вся пуста, и какое множество оного народа пропало, а и ныне столько выгнано, что не осталось столько земледельцев, сколько хлеба им и для самих себя насеять надобно, и хотя то и причтено в их упрямство, что многие поля без пашни остались, но ежели по совести рассудить, то и работать некому и не на чем, понеже сколько в прошлом году волов выкуплено и в подводах поморено» (Соловьев, 10, с.697). И такое положение наблюдалось в Украине повсеместно. Для Бахмута в прошлом году сделали хоть какое-то послабление, а на Слобожанщине, как в прошлом году, так и в этом в армию потребовали по 1 тысячи человек из каждого полка. Их было необходимо снабдить амуницией, каждого воина – двумя лошадьми, провиантом на пять месяцев и с каждым отправить 12 воловьих фур (Багалей, с.102).
И слобожане снова побежали, теперь главным образом на Дон. Бежали от голода, поборов, болезней, холода. От холода, правда, невозможно было скрыться и на Дону. На всем юге очень рано, с 10 октября, установились сильные морозы. А «бежать» в то время было очень сложно. Передвигаться без паспорта можно было только в радиусе 30 верст от места жительства, а дальше – в любой момент наткнешься на пограничный разъезд. «Бежать» по рекам тоже было несподручно – все броды и перевозы кишели шпионами. Поэтому беглецы старались пристроиться к донским казакам, возвращавшихся на Дон с хлебом и другими продуктами (Анисимов, 1999, с.с.271, 274). Но бежать все-таки удавалось. Правительство знало, где искать беглецов, но – странное дело – по переписи генерала Тецкого, которое правительство попыталось провести в этом году на Дону, на Правобережье Северского Донца ни одного беглеца не обнаружилось (Подов,1998а, с.32).
Тяжело было во всей России, и «бегать» начало население не только Слобожанщины, но и всей страны – бежали от бироновщины, от немыслимых поборов и унижений. Князь Долгоруков так охарактеризовал положение народа в это десятилетнее правление Анны: «Страдания, перенесенные русским народом, не поддаются описанию, на человеческом языке нет подходящих слов, соответствующих выражений, чтобы передать весь их ужас, все их разнообразие…» (Долгоруков, с.с.113, 121).
1739 год
Морозы держались до 20 марта. Весна тоже не баловала теплом. Снег выпал даже 26 апреля, настоящей весны не наблюдалось до середины мая (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.359). Жестокая зима и война добили бахмутское солеварение. С начала военных действий добыча соли в Бахмуте сократилась в пять раз. Ко всем бедам, обрушившимся на юг страны и, в частности, на Бахмут, добавилась еще и чума. Граф Миних все же не смог остановить ее на выходе из Бессарабии. Чума существенно проредила и без того малочисленное население провинции. Солеваров-специалистов в крепости почти не осталось.
Единственным облегчением было то, что войска, уйдя из Подонцовья, возвращаться, как будто, не собирались. Военные действия велись на Правобережной Украине и в Молдавии, и после нескольких сражений русские оттеснили турок за Дунай, а затем вернулись и, не задерживаясь в Украине, направились к Петербургу – на новую войну, на этот раз со Швецией. Украина вздохнула с облегчением, а на турецком фронте в войну вступили дипломаты, и русские здесь проиграли. 18 сентября был заключен Белградский мир, по которому Россия получила только Азов, ну, еще – право построить на Дону и Кубани несколько крепостей. Но ни укреплений в Азове, ни флота на Азовском море ей иметь не разрешили. Российская граница отодвинулась немного к югу – на речку Самару. Территориальные приобретения России оказались незначительными. А Украинская линия, построенная непродуманно и не на том месте, оказалась совершенно бесполезной. Защитники Бахмута фельдмаршалы Миних и Лесси, а также генералы Бибиков, Румянцев, Кейт, Левендаль были награждены золотыми шпагами, «бриллиантами богато обложенными» (Бегунова, с.219).
Бахмутской провинции, как впрочем, и всей обширной территории, лежащей к востоку от недостроенной линии, так и суждено было оставаться открытой со стороны степи. В ожидании неизбежных будущих набегов татар (а в том, что они обязательно попытаются взять реванш, никто не сомневался) отдельные регионы начали самостоятельно создавать защитные рубежи. Делали это веками испытанным дедовским способом – в местах, где еще сохранились леса, устраивали засеки. Именно так поступили казаки Трехизбянского юрта, граничившего с Бахмутской провинцией – перегородили все дороги на подступах к юрту. Тут, правда, было не совсем понятно, от кого сделаны засеки – от татар или от солеваров? Татары были далековато, а вот бахмутчанам заготовку дров в этих местах донские казаки запретили (Кириллов, с.54). Это еще больше затруднило солеварение и вызвало массу конфликтов между бахмутской и донской администрациями, а также привело к мелким стычкам казаков с солеварами.
Еще одна конфликтная ситуация намечалась между донскими казаками и запорожскими. Запорожцы, вернувшись в пределы России, обнаружили, что земли, которыми они издавна владели, перешли под контроль донцев. Запорожцы, найдя на своих старых рыбных ловах, пасечных местах и сенокосах новых хозяев, попытались вернуть свои угодья. Это не удалось, и конфликт принял затяжной характер, решение которого через несколько лет будет передано в ведение специальной следственной комиссии, созданной правительством в Бахмуте.
А пока началась, которая по счету, лютая зима.
1740 год
Рано установившаяся стужа держалась весь январь и первую половину февраля. Затем морозы как будто ослабли, но в конце февраля зима снова ожесточилась и держалась до середины марта. От холодов вновь пропадали плодовые деревья, погибал домашний скот (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.с.147-148; Они же, 1988, с.359).
В середине февраля, когда морозы лишь предательски ослабли, в столице устроили шумные торжества по поводу мира с Турцией. Императорский манифест, опубликованный ранее, утверждал, что «через оный мир границы наши таким образом расширены, что они уже самовольным набегам и разорениям более подвержены не будут, но в потребную безопасность приведены». Во время праздничного фейерверка в ночном небе огнем горели слова «Безопасность империи возвращена» (Соловьев, 10, с.649). Мы уже видели, каким образом и как далеко были «расширены» границы, но бахмутчане то об этом не знали, сомневались они и в грядущей «потребной безопасности». А тот шумный фейерверк им видеть не довелось и бессмысленно горделивых слов читать тоже не пришлось. В данном случае бахмутчанам повезло: после того злосчастного фейерверка по приказу развеселившегося Бирона несколько ракет было специально пущено в толпу, пришедшую полюбоваться зрелищем. Немало человек получили сильные ожоги, а некоторые умерли (Долгоруков, с.117).
В ту ночь, когда столица веселила себя праздником, над Бахмутом ревела вьюга. Горожане, слышавшие манифест на проповеди, естественно, тоже радовались – и временному ослаблению морозов, и окончанию войны, а еще больше тому, что закончился изматывающий постой солдат. Опыт войны показал, что система снабжения армии провиантом нуждается в реформах. Если во время этой войны особых проблем с мясом не возникало, то в снабжении хлебом они были заметны, даже при наличии складов. В сентябре Сенат рассматривал вопрос о том, чтобы заменить хранившуюся в гарнизонных магазейнах муку на рожь, «ибо солдатам лучше раздавать свежий хлеб, а мука через год или два получает затхлость и горечь. Для молотьбы же содержать мельницы и ручные жернова, сверх того можно молоть и на частных мельницах» (Соловьев, 11, с.77). Молоть на ручных жерновах – это могли придумать только в Сенате. Чтобы обеспечить хлебом, например, Бахмутский гарнизон, нужно было, чтобы 25 солдат на 25 жерновах ежедневно по 2 часа мололи рожь. Даже в те времена, когда солдатский труд ценился дешево, на такое изнурительное и бессмысленное занятие солдат вряд ли направляли. Но поставки зерна в гарнизонные магазейны увеличились.
Между тем директор Бахмутских соляных заводов Готлиб Фридрих-Вильгельм Юнкер, все еще находившийся в Германии, времени зря не терял. Помимо изучения соляного дела и написания «нужных рапортов и экстрактов» по данному вопросу, во Фрейберге он познакомился с бывшим там Михаилом Ломоносовым, который, по просьбе Юнкера эти «рапорты и экстракты» перевел с немецкого на русский для подачи в Сенат. Молодой русский ученый, знакомый с технологией варки соли и на Белом море, и в Саксонии, теперь от Юнкера узнал и о бахмутском солеварении (Горшков, с.86).
Бахмутская земля продолжала волновать рудознатцев и внутри России. В этом году белгородские купцы Иван Морозов и Иван Григорьев вместе с царицынским комендантом бригадиром Петром Кольцовым создали компанию рудоискателей и заводчиков. Их поисковая деятельность пока ограничивалась разведками в междуречье Волги и Дона, но компанейцы начинали задумываться и об экспедициях в сторону Бахмутской провинции.
17 октября умерла императрица. Престол перешел к ее малолетнему внуку Иоанну Антоновичу. Регентом при нем Анна Иоанновна назначила своего фаворита Эрнста Иоанна Бирона. Манифест об этом дошел до Бахмута не раньше ноября, и, когда его читали в Свято-Троицком соборе, бахмутчане еще не знали, что их недавний знакомец фельдмаршал Миних за это время уже успел совершить государственный переворот, сместив герцога Бирона и передав регентство матери императора, принцессе брауншвейгской Анне Леопольдовне. А, узнав, не очень-то и переживали – «своего» графа они хорошо помнили, а о герцоге только слышали, да и то малоприятные вещи. Поэтому они с сочувствием отнеслись к словам манифеста, составленного от имени двухмесячного императора: «и для того необходимо принуждены себя нашли по всеподданнейшему усердному желанию и прошению всех наших верных подданных /…/ оного герцога от того регентства отрешить». «Всеподданнейшее усердное желание» к перевороту бахмутчане вряд ли испытывали, но выпадать из обоймы «верных подданных» тоже не хотели, и все же удивлялись – что там у них в столице творится? Удивлялись молча, поскольку удивляться таким вещам вслух было в то время очень опасно.
1741 год
Одной из неожиданностей для бахмутчан стало возвращение директора солеваренного завода Юнкера. О нем в кутерьме последнего времени уже начали забывать. Но Юнкер вернулся. Полный немецких впечатлений и идей, он развил кипучую деятельность. Едва вернувшись, он попросил о выделении ему для реконструкции заводов 60 тысяч рублей. Ему дали лишь 10 тысяч (Пирко, 1992, с.65). По его просьбе будущий великий русский ученый Михайло Ломоносов, тоже вернувшийся из той же Германии, продолжил переводить на русский язык заметки и «прожекты» Юнкера о соляном деле, начатые им еще в командировке. Среди них был и «Нижайший доклад /…/ императорскому соляному комиссариату о соляных делах, что в местах между Днепром и Доном /…/ находятся, а особливо об обоих императорских заводах, что в Бахмуте и Торе». По поводу авторства этого доклада существуют разные мнения. Некоторые приписывают «честь» его написания самому Ломоносову (Горшков, с.58). С.И.Татаринов даже считает, что именно Ломоносов и именно «по поручению» Юнкера специально изучал «соляное дело в Германии» и потом написал «Нижайший доклад» о солеварении в Бахмуте (Татаринов, – http://rudocs.exdat.com/docs/index-392395.html?page=2). Однако в Бахмуте Ломоносов никогда не был и о местном солеварении мог знать только со слов Юнкера. Кроме того, небрежный стиль, отсутствие научной системы в изложении и рекомендациях, учета передового немецкого опыта, связанного с использованием в качестве топлива каменного угля – все это говорит, скорее, о том, что Ломоносов имел отношение к «Нижайшему докладу» даже не как редактор, а только как добросовестный переводчик. Доклад же является плодом «раздумий» самого Юнкера и результатом его долгосрочной командировки. И не требовалось больших познаний в теории и практике солеварения, чтобы написать то, что написал Юнкер, и чтобы понять, что для сочинения «Нижайшего доклада», не нужно было покидать не только пределы России, но и выезжать за стены Бахмута.
Главными причинами убогого состояния заводов Юнкер считал следующие:
«1) Весьма худое и без всякого рассуждения учрежденное строение.
2) Недостаток дров к довольному варению.
3) Толь многое черпание, и от того происходящий недостаток в работающих.
4) Худое состояние соли.
5) Грубое невежество и задержка, которую там приезжающим по соль людям чинят.
6) Худое содержание тамошних дорог и мостов.
7) Понынешняя опасность тамошней стороны» (Горшков, с.с.87-88).
Как в Сенате восприняли эту банальную отписку – неизвестно, скорее всего, стремительно развивающиеся во дворце события не позволили не только изучить доклад, но и просто прочитать его. Было не до доклада. В прошлом ярый радетель защиты Бахмута, а ныне первый министр Миних не рассчитал своих сил, быстро попал в опалу к новому руководству, во главе которого стоял фаворит регентши генерал-адмирал граф Генрих Иоганн Фридрих Остерман. По меткой характеристике В.О.Ключевского, граф был «великий дипломат с лакейскими ухватками /…/ робкая и предательски неверная душа» (Ключевский, 4, с.233). Этот человек и отстранил Миниха от всех дел. Пострадали и ближайшие сподвижники фельдмаршала, но про Юнкера, который своим неожиданным взлетом был обязан Миниху, казалось, забыли. А у профессора насчет Бахмутского и Торского заводов были громадные и «революционные» планы. Бахмутский завод он собирался ни много, ни мало перенести на берега Северского Донца, поближе к лесным массивам, другими словами – к дровам. Как видим, пытаясь решить топливную проблему в Бахмуте, Юнкер упрямо игнорировал каменный уголь и носился с фантастической идеей строительства многоверстного трубопровода для подачи рапы из бахмутских колодцев на новый завод. К счастью это оказался всего лишь неумный дилетантский прожект, поэтому Бахмутский завод продолжал работать в прежнем режиме – ни хорошо, ни плохо. А вот в Торе солеварение почти совсем прекратилось – при разливе озера Репного завод оказался затопленным. В июле Юнкер вместе с капитан-инженером Мазовским начал в Торе строительство новых варниц. На это он потратил 6,5 тысяч из выделенной ему суммы. И вот здесь, в Торе, Юнкер почему-то, делает ставку на каменный уголь, хотя из известного тогда месторождения в Скелеватой балке возить его в Тор было дальше, чем в Бахмут. Для изготовления новых сковород, выдерживающих жар каменного угля, на оставшиеся деньги Юнкер покупает листовое железо. Уже первые опыты показали, что на угле производство соли увеличилось в два раза (Горшков, с.88).
Теперь в более спокойной обстановке, Сенат счел возможным ознакомиться с результатами торских опытов Юнкера, может быть, даже «Нижайший доклад» был прочитан. И Сенат указом от 12 ноября предписал Юнкеру поторопиться со строительством нового Торского завода. Что касается завода Бахмутского, то, проанализировав поданную из Соляной конторы ведомость о работе далеких солеварниц, Сенат заключил, что «большая часть сбора в казну бывает от варения соли из найма казенных сковород приезжающими из разных городов вольными людьми, нежели казенного варения». Происходило это по причине «убежания от наряда /…/ работных людей, которые во время случающихся там работ /…/ потерпевают крайней нужды им разорения». Вывод напрашивался сам собой – и работа шла лучше, и казна получала больше денег, если варницы брали в аренду частники. И соляной конторе вновь поручили выяснить, «не пожелает ли кто оные заводы взять в компанию или на откуп в собственное содержание, не требуя к тому казенных работников» (Горшков, с.57). В то же время Сенат не отказывался от уже установившейся практики комплектации рабочих кадров, и началось широкомасштабное переселение поближе к заводам малоземельных государственных крестьян из Полтавской, Харьковской и Черниговской губерний – всего переселили около 15 тысяч душ (Лях, с.43).
Через неделю после того, как был подписан сенатский указ, предписывавший Юнкеру активизироваться на строительстве нового солеваренного завода в Торе, 25 ноября в Петербурге произошел новый государственный переворот. «По всеподданнейшему… верных единогласному прошению… отеческий всероссийский престол всемилостивейше восприять соизволила дочь Петра I Елизавета» (Соловьев, 11, с.124). Судьба Миниха, который все еще находился в столице, не только не улучшилась, но еще больше осложнилась. Впереди замаячила плаха. 18 ноября, в проповеди, посвященной дню рождения новой императрицы новгородский архиепископ Амвросий (Юшкевич), анализируя недавнее прошлое, говорил о засилье иностранцев. Вот какими словами он вспоминал конкретную личность, Миниха: «Вспомните себе только недавно минувшую войну турецкую, - восклицал Амвросий. – Сколько они без всякой баталии и сражения старых солдат гладом поморили, сколько в степях жаждою умертвили /…/ и все они почти напрасно, для одной только их добычи и суетной корысти головы свои положили» (Соловьев, 11, с.124).
Было ясно, что судьба Миниха, «столпа отечества», как он сам себя называл, решена, и решена отрицательно. Судьба другого фельдмаршала, еще недавно, чуть ли не собственноручно спасавшего Бахмут от татар, Питера Лесси, сложилась вполне удачно. Существовал анекдот о находчивости фельдмаршала. Когда его разбудили в ночь переворота и спросили: «За какое правительство вы стоите?» - он ответил: «За то, что у власти» (Валишевский, 2007, с.51). В числе первых он поклялся в верности «крови Петра Великого», и его не тронули.
Милость императрицы Елизаветы почувствовали и самые низы общества. 31 декабря она специальным указом простила податному населению недоимки в уплате налогов за все 17 лет существования подушного обложения. Ликвидировали и саму Доимочную комиссию – главный репрессивный орган по выколачиванию долгов, уже тогда превышавший сумму в 5 миллионов рублей или сумму годового оклада (Анисимов, 1988, с.83). К чести Елизаветы нужно отметить, что за годы своего правления она еще не раз возвращалась к практике прощения долгов, тем самым, гася возможные вспышки недовольства среди самых обездоленных слоев своих подданных.
Сама великолепная наездница, Елизавета, только-только взойдя на престол, решила разобраться с армейской конницей, над которой во время недавней русско-турецкой войны насмехался австрийский резидент. Одним из своих первых указов она узаконила существование гусарских полков и впервые определила принципы их организации, вооружения, снаряжения, обмундирования, пополнения людьми. Уже в недалеком будущем гусары сыграют свою немаловажную роль в истории Бахмутского края, а пока создали четыре полка – Сербский, Венгерский, Грузинский и Молдавский. В каждом предполагалось иметь по 10 рот, по 23 офицера, 60 унтер-офицеров, 200 рядовых, 10 трубачей и 1 литаврщика. Кроме того, в каждом полку должно было иметься по 40 нестроевых – цирюльников, кузнецов, седельников, писарей – по 10 человек каждой специальности (Бегунова, с.30). Забота Елизаветы об укреплении боеспособности армии, особенно ее слабых звеньев, не могли не радовать, как и ее осведомленность об армейских проблемах. А вот осведомленность императрицы о размерах собственных владений, Российской империи, была очень приблизительной и ничего кроме умиления в наш просвещенный век вызвать не может. Хорошо известен такой эпизод начала правления Елизаветы. Готовясь к коронации, которая должна была иметь место через полтора года, императрица послала на загадочную Камчатку штабс-курьера Шахтурова с тем, чтобы он доставил к празднованию шесть пригожих благородных камчатских девиц. Лишь через шесть лет, т.е. через четыре года после коронации, императорский посланник с отобранными девицами на обратном пути достиг Иркутска. (Эйдельман, с.286). Осведомленность императрицы о Бахмуте была, скорее всего, на том же уровне.
1742 год
Пока в столице императрица пыталась навести порядок и боролась с «суетной корыстью» чужеземцев, пока организовывала свою работу возрожденная Берг-коллегия, Сенат искал новых компанейцев для солеваренных заводов, события в Бахмутской провинции развивались своим чередом.
Слухи о богатстве недр степного края еще со времен Чиркова и Вепрейского начали волновать умы промышленников. И поскольку столичные чиновники местным рудознатцам охоту к разведке полезных ископаемых отбили и отбили надолго, в Бахмут потянулись предприимчивые люди из России. Белгородский купец Иван Морозов вместе с астраханским комендантом Петром Кольцовым (они так и вошли в историю как «бригада Кольцова») наконец расширили поле своей деятельности и нашли «при речке Кундрючьей в берегах и лугах» серебряную и железную руды. В январе они обратились в Берг-коллегию с просьбой, чтобы обнаруженные ими месторождения освидетельствовал искусный горный мастер. Заодно бригада жаловалась и на разные препятствия, которые им чинили местные казаки (Подов, 1998а, с.45).
Еще одна группа белгородских купцов во главе с Иваном Генкиным, известная как «сухаревские компанейщики», тоже получила разрешение «о розыскании везде всяких руд и построении заводов». «Везде» для компанейщиков означало все ту же Бахмутскую провинцию, куда они и направились. На Донце близ Сухарева, в 20 верстах от Бахмута белгородцы нашли свинцовую и железную руды, а на Кременной, притоке Красной, - серебряную руду. Компанейщики обратились к правительству за разрешением построить свинцовый завод. А поскольку специальными знаниями они, как и члены «бригады Кольцова» не обладали, то также попросили в помощь горных мастеров для плавки руды и строительства печей. Места в районе Сухарева, как и в начале века, оставались нетронутыми цивилизацией, время тоже оставалось прежним – суровым, местные казаки, как и в случае с «бригадой Кольцова», отнеслись к купеческим фантазиям без понимания, и Иван Генкин запросил «для произведения тех заводов и бранья руд без опасности и сохранения в проездах по взятию руд по состоянию тамо степных мест и опасности набегов воровских людей /…/ из Берг-директориума на наш кошт определить из Белгородского гарнизона солдат четыре человека» (Марягин, с.41).
В ожидании коронации Елизавета продолжала благодетельствовать. 7 апреля своим высочайшим вниманием почтила священнослужителей. По просьбе Синода она уволила священников и причт от хождения к рогаткам в караулы, на пожары и от всяких других полицейских обязанностей, которые в свое время «доверил» церковнослужителям не терпевший «безделья» Петр Великий (Соловьев, 11, с.150). Кроме этого она разрешила строительство каменных церквей, но освящать их позволила только в том случае, если храмы окажутся построенными надежно, снабжены всем нужным «инвентарем» и священникам с причтом положено достаточное содержание (Соловьев, 11, с.151). «Достаточность» определили следующим образом: священнику полагалось платить 30 рублей в год плюс 20 четвертей хлеба (напомним, 1 четверть по объему равнялась 1 литру), дьяконам в год полагалось 20 рублей и 20 четвертей хлеба, остальным церковнослужителям – по 15 рублей и 15 четвертям хлеба (Соловьев, 11, с.207). Наконец, 25 апреля состоялась сама коронация, за которой последовала череда всевозможных увеселительных мероприятий – приемов, балов, фейерверков, маскарадов…
Всего этого бахмутчане, конечно же, не видели, да и недосуг им было. Местные и торские заводы снова отдали в откуп. На тех же условиях, что и Озерову (Горшков, с.96). «Стоило огород городить», - не могли не роптать солевары по поводу столь непоследовательных шагов правительства. А может быть, и не роптали – дел на солеварнях хватало. Уже к осени в Торе построили две новые варницы на шесть сковород каждая и два амбара, возвели корпуса еще для двух варниц и завезли для них оборудование. Прогресс дошел и до Бахмутской провинции. Новые варницы существенно отличались от старых,: были с закрытыми помещениями и с дымоходами, т.е. – топились уже «по белому». Сковороды тоже модернизировали – рассол на них подавался насосами, которые приводились в действие лошадьми. Насосы на этот раз исхитрились купить не бракованные, по крайней мере, нареканий на их работу не зафиксировано. Как в Торе, так и в Бахмуте построили новые кузни с водяными молотобойными машинами, а также кирпичные заводы, обеспечивающие строящиеся объекты кирпичом (Подов, 1998а, с.142).
Как видим, строительные работы велись в первую очередь в Торе. Практически там строился новый завод, поскольку старый «утонул» во время неожиданно мощного половодья. В Бахмуте соль продолжали варить в основном на старом оборудовании и в старых варницах. Интересные данные по бахмутскому заводу приводит В.П.Горшков. В Бахмуте в то время сковороды были круглыми – 6 аршин (4,26 метра) диаметром и 40 вершков (1,76 метра) высотой. Их было 100 штук, в каждую вливали 315 ведер рассола и во время выпаривания три раза доливали по 15 ведер. Соль сливали каждые четыре часа, таким образом, в сутки получалось шесть «варей», в сумме дававших 120-130 пудов соли. На каждый завар требовалось 4 кубических сажени дров стоимостью 4-5 рублей за сажень. Два солевара получали по 1 копейки от пуда (Горшков, с.96). Имея эти данные, нетрудно подсчитать и зарплату солевара в этот период, и прибыль, получаемую казной и откупщиками в целом с завода. Понятно, что этот доход в силу разных причин из года в год и из месяца в месяц колебался. Одной из таких причин продолжали оставаться капризы природы, особенно ухудшали результаты работы дожди. Вот и в этом году лето выдалось дождливым, а кроме того, как отмечалось в документах того времени – «с великими блистаниями и громом, многие люди молниею убиты и попалены дома, и град много хлеба выбил» (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.147). Зима и в этом году надвигалась голодная.
1743 год
28 февраля на исходе долгой зимы Елизавета решила несколько отступить от своих первоначальных принципов толерантности и демократизма и продемонстрировать императорскую твердость, преемственность и приверженность политике своего отца в отношении раскольников. Вышел указ, подтверждавший все предыдущие карательные постановления Петра. Помимо всего прочего, мало волновавшего бахмутчан, поскольку в их крепости раскольников не наблюдалось, Указ подтверждал все петровские постановления о том, чтобы «всякого звания российского народа людям, кроме духовных чинов и пашенных крестьян, носить платье немецкое, бороды и усы брить неотложно, а русского платья и черкасских кафтанов и прочих неуказанных уборов отнюдь никому не носить и в рядах не торговать под жестоким наказанием» (Рабинович, с.278; Анисимов, 1988, с.92). В бахмутской канцелярии к этому указу должны были отнестись спокойно. От «бородатых» проблем Бахмут был далек. Попробуй, разберись в этой пестрой толпе приезжих за солью – кто из них крестьянин, кто купец, кто черкас, а кто русский. Голова у местных властей болела совсем по другому поводу.
В тот самый день, когда в столице зачитывали указ о бородах и грозили бородачам «жестоким наказанием», компанейщики Кольцов и Морозов отправляли экспедиции в Бахмутский уезд. «Морозовскую» экспедицию возглавили сам Морозов и унтер-штейгер Фефелов. В ее состав был включен и «железный мастер, который имеется по найму из Тулы». В верховьях Лугани и Белой экспедиция Морозова обнаружила «многое число горнов или сыродутных печей, которые сделаны и стоят уже все зарослые в землю, и делано в них было железо весьма в далеких годах, токмо какими людьми, о том знать и помнить никому не можно» (Открытие… с.155). Довольно быстро Морозов получил и разрешение на строительство свинцовоплавильного завода в Сухареве. В сенатском указе отмечалась важность проекта Морозова «и особливо же то, что в России партикулярных ничьих свинцовых заводов наперед сего не бывало и ныне еще нет, а сей материал в Российской империи весьма нужнейший, а наипаче для военных действиев, который и поднесь привозится из других государств» (Открытие… с. 154). Но позже от этого стратегически важного проекта отказались, как отказались и от строительства медеплавильного завода – качество руд оказалось хорошим, но самой руды немного, и заводы решили строить в верховьях Лугани. Но и здесь компанейщики скоро убедились, что завод строить пока нецелесообразно. Причина оказалась все той же – пустынность края, его незащищенность «от набегов крымских татар и прочих воровских людей», а посему – и отсутствие продовольственного снабжения (Подов, 1998а, с. 120).
То, что казалось опасным белгородскому купцу, для бахмутчан было привычным явлением. Татары являлись неизбежным злом, с которым смирились, стерпелись, зло, которое во многом определяло суровый ритм жизни крепости, да и менталитет ее жителей. Сложнее было с «прочими воровскими людьми». Кто они? Скорее всего, белгородские компанейщики стали свидетелями разборок из-за различных промысловых угодий. Как между казаками донскими и запорожскими, так и между казаками и остальным населением. Свидетелями этих разборок, а нередко и их жертвами часто становились и промысловики из Бахмута. Эти междоусобицы чаще всего выливались в откровенный грабеж мирного населения – примеров тому много. В свое время казачьи конфликты между собой и с гражданским людом станут предметом пристального внимания специальной комиссии, которую правительство создаст в Бахмуте. А пока эти трения продолжали вносить сложности в экономическое развитие края. Что же касается отсутствия продовольственного снабжения, то стоит ли этому удивляться – если в пустынном крае и снабжать было некого, то о чем может идти речь? Вот появился бы завод, тогда другое дело. Хотя… Даже в Бахмут и Черкасск хлеб для продажи завозили только во время варения соли и ловли рыбы (Подов, 1998а, с.161).
Взаимоотношения двух ветвей казачества – донского и запорожского – правительство пока не волновали. Сенат озаботился взаимоотношениями полов – мужского и женского. По доброй старой традиции бани в Московском государстве даже в начале XVIII века продолжали оставаться общими – мужики и бабы, независимо от чина, вместе парились, вместе ныряли в прорубь, приводя в шок целомудренных иностранных гостей даже в столице. Позже на совместную гигиеническую процедуру был наложен запрет, еще позже вековые традиции взяли верх, и о запрете забыли. И вот теперь очередной сенатский указ вновь напоминал, что мужчинам и женщинам вместе париться зазорно. В домашних банях – пожалуйста, а в торговых – ни-ни. Как обычно, указ предписывал «смотреть за этим накрепко, а кто будет допускать, таких штрафовать безо всякой пощады» (Соловьев, 11, с.528). И еще один документ, принятый в этом году, оказал влияние на повседневную жизнь населения империи, в том числе, разумеется, и Бахмута. В этом году Синод обратился к Сенату с ходатайством о запрещении «скачек, ристаний, плясок, кулачного боя и других бесчинств». Сенаторы встали на защиту «бесчинств», а о кулачном бое приняли решение, что «подобные общие забавы в свободные от работы праздничные дни /…/ служат для народного полирования, а не для какого безобразия» (Рабинович, с.289). Таким образом, одно из любимых развлечений бахмутчан получило поддержку на самом высоком уровне.
Занимаясь такими важными нравственными вопросами, Сенат не забывал и про более серьезные бахмутские проблемы. О Бахмуте не давали забыть хотя бы многочисленные донесения рудознатцев, свидетельствовавшие о почти сказочном богатстве края. А тут еще купец Морозов рассорился с компанейцем, царицынским комендантом бригадиром Кольцовым. Бригадир отправил в столицу донос, из которого следовало, что Морозов – никакой не купец вовсе, а беглый человек… Кем был этот неординарный рудоискатель на самом деле, сказать невозможно, но Морозов от греха подальше исчез с горизонта (Подов, 1996, с.87).
Возможно, это был один из целого ряда случаев, связанных с ложными рудознатными изветчиками, которых в стране развелось множество. Е.В.Павленко писал: «Перед следователями являлись доносчики, готовые тотчас провести к тем местам /…/ где стоят лишь присыпанные землей чаны с золотом и серебром, которые сразу же обогатят пустую казну. Если такой «рудознатец» говорил: «Мне явился ангел Божий во сне и, водя мя, показуя мне место», то, как с ним поступать, знали даже канцелярские сторожа – в монастырь, «до исправления ума». Иначе обстояло дело с ворами, которые под пытками или перед казнью, вместо того, чтобы покаяться, кричали «Слово и дело», а потом заявляли, что знают, где находятся целые золотые россыпи. Порой они предъявляли даже образцы какой-то породы и говорили, что это и есть найденное ими серебро /…/ В этих случаях власти боялись отправить на тот свет человека, от которого зависела финансовая независимость государства» (Анисимов, 1999, с.172).
На слуху в столице были и солеваренные заводы. Стремясь улучшить их работу, чиновники вновь вернулись к идее использовать в качестве топлива каменный уголь. Из столицы сделали соответствующий запрос Юнкеру, и профессор ответил – да, действительно, в сорока верстах от крепости имеется каменный уголь, но при отсутствии возможности его регулярной доставки и при ощутимых затратах на его добычу, он вряд ли обойдется дешевле дров. Поэтому, полагал Юнкер, «поскольку это сокровище никто не похитит, то необходимо впредь рассмотреть, как полезнее использовать все намеченные возможности для улучшения работы завода». Он окончательно сделал ставку на дрова. (Подов, 1998а, с.116). Сначала в Петербурге не могли не восхититься превосходным слогом «профессора красноречия», а потом засомневались в выводах Юнкера, и для окончательного решения вопроса в холодном и голодном декабре в Бахмут отправился полковник Владимирского пехотного полка Глебов (Там же).
1744 год
Полковник прибыл в Бахмут в начале января. Цель командировки – очередная инспекция Бахмутского и Торского солеваренных заводов. Ни для кого не было секретом, что Юнкер являлся креатурой Миниха, да еще и связанным с западными дипломатами. Миних попал в опалу. Дела на заводах шли неплохо, но проверить, все же, не мешало, тем более, что Юнкер так упорно сопротивлялся замене дров каменным углем. А его, угля, в тамошних краях, кажется, имелось несметное множество. А не было ли в действиях чужеземца Юнкера «суетной корысти», в чем обвинила иностранцев Елизавета? Первое, что сделал Глебов – ознакомился с результатами геологических изысканий то ли «купца», то ли «беглого человека» Морозова и остался доволен. О чем и доложил в Московскую соляную контору, в которой уже были знакомы с доносом Кольцова.
Полковник хорошо знал рутину канцелярского делопроизводства и, чтоб ускорить процесс, одновременно отправил письмо и генерал-прокурору князю Никите Юрьевичу Трубецкому. Пока Соляная контора рассматривала донесение Глебова, пока переадресовывала «вопрос» в Берг-коллегию, Трубецкой сумел заинтересовать Сенат новыми возможностями, открывающимися в солеварении. Сенат направил в Берг-коллегию указ: «велеть /…/ те железные руды и о каменном уголье пробы немедленно освидетельствовать, и какая доброта явится, представить в Сенат немедленно. Слово «немедленно», повторявшееся в указе несколько раз, произвело в Берг-коллегии магическое действие. В тот же день берг-пробиреру Александру Дунилову поручили сделать анализы. И тут выяснилось, что пробы угля и железа из Бахмутской провинции, так заинтересовавшие господ сенаторов, отсутствуют. Их долго искали, искали до тех пор, пока они, не спеша, не прибыли из Бахмута. Вмешательство князя Трубецкого настолько ускорило бюрократический процесс, что тот в свою очередь опередил движение груза (Открытие… с.156).
Берг-пробирер Дунилов срочно провел опробирование и доложил по инстанции: «Руда /…/ к плавке чугуна и к деланию железа годна. Уголь /…/ к ковке железа удобен. /…/ К варению соли и особливо вместе с дровами может употребляться, ибо от него, как разгорится, жар немалый есть» (Там же). Результаты анализов обострил к бахмутскому углю в столице неподдельный интерес. Действительно, а не саботажник ли Юнкер или еще чего хуже?. Да и с личностью Морозова не мешало бы разобраться… И, несмотря на то, что в свое время Морозов успел очень убедительно обосновать свой проект строительства завода, высокие сановники решили подстраховаться. Для уточнения места строительства «водяного железного завода к пользе бахмутских соляных заводов» из Берг-коллегии на юг послали молодого инженера Густава Ульриха Рейзера, сына президента Берг-коллегии. А тут еще и неугомонный полковник Глебов прислал в Соляную контору новое донесение, в котором сообщал, что недалеко от Бахмута, в Городнем буераке, он пробовал плавить металл из найденной вблизи железной руды. Причем использовал при этом местный же уголь. Он дал высокую оценку полученному металлу, ее подтвердил все тот же пробирный мастер Дунилов. Поэтому экспедиция Рейзера была просто необходима (Подов, 1998а, с.116).
Рейзеру выделили двух солдат, Ивана Кузьмина и Емельяна Еркачева, выдали 100 рублей и отправили в Бахмут. Все остальное, необходимое для экспедиции – «солдат и людей, сколько ему потребно будет» – велели взять в Бахмуте, а также «потребовать там кирок и прочих снастей готовых, а чего в готовности нет – сделать». «Потребовать» – не означало вести себя по-хамски, и это почему-то специально оговаривалось в инструкции Рейзеру: «Будучи там в пути и на разных местах, и везде обид никаких не чинить». Особо подчеркивался и секретный характер миссии Рейзера: «а понеже по указу 714 года генваря 13 дня повелено о делах, которые тайностям подлежат, в государственных делах оную отнюдь в партикулярных письмах никому не писать, ниже к тому, от кого направлен, кроме настоящих реляций (Открытие… с.157).
Почти одновременно с инженером Рейзером на юг отправилась и императрица Елизавета, которая «благоволила посетить со всем двором своим Малороссию, путешествуя в главный город ее, Киев» (Конисский, с.243). Рейзер спешил, а Елизавета ехала, не торопясь, «тратила много времени на остановки, а также шла пешком и ездила очень часто на охоту. Наконец /…/ она приехала в Козелец. Там постоянно только и было, что музыка, балы да игра, которая заходила так далеко, что иногда на разных игорных столах валялось от сорока до пятидесяти тысяч рублей». Так позже будет описывать императрица Екатерина II в своих «Записках» этот вояж Елизаветы (Анисимов, 1988, с.209). Нельзя не вспомнить сто рублей, выданных на путешествие инженеру Рейзеру.
24 июля Рейзер прибыл в Бахмут, предварительно включив в Торе в свою команду «ученика геодезиста в помощь мерения». В крепости он объявил коменданту полковнику Спешневу указ из Соляной конторы, получил работников, но толкового подьячего у Спешнева не оказалось. Для экипировки экспедиции «кирками и прочими снастями» потребовалось время, и в Городни буераки Рейзер выехал только 4 августа. Возможно, экспедицию задержала случившаяся накануне «ветреная буря, от которой и дерево с корнями ломалось». В это время отмечалось и очередное нашествие саранчи (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.360), но вряд ли это могло остановить экспедицию.
Рейзер обследовал следы деятельности всех бывших здесь до него рудоискателей, начиная с Чиркова и Вепрейского и заканчивая Морозовым и Глебовым. Образцов в Берг-коллегию он не отправлял, поскольку до него «оных довольно в Москву отправили», и пробные плавки провел в Торе. На Беленькой он тоже увидел только старые, уже известные месторождения. Руда и уголь в них оказались хорошего качества, но запасы их были невелики. Поэтому здесь, в верховьях Лугани и Беленькой, по мнению Рейзера, завод ставить не следовало бы. А вот устье речки Бахмут ему понравилось. Несмотря на то, что из тридцати двух шурфов только один показал довольно мощный слой руды, Рейзер был склонен строить завод именно здесь, «понеже около того места руды и лес в довольстве вблизи находятся» (Подов, 1998а, с.с.116-121). Наличию леса в этих краях Рейзер уделил особое внимание. Степь, особенно в Подонцовье, по мнению инженера, имела достаточно растительности. «Леса, - писал он, - которые состоят из дуба, береста, липы и клена, наибольше и простираются на полтораста и более верст по буеракам, а в ширину на семьдесят». Но он же отметил и тенденцию к сокращению лесных массивов, т.к. «их множество к варению соли вырубают» (Открытие… с.158).
Собирался Рейзер и в балку Скелеватую, но неожиданно выпавший снег ему помешал. В начале октября в Украине вообще произошло резкое похолодание. «Вновь выпал великий снег, - отмечалось в источниках, - и дома по городам и селам засыпал, в лесах деревья поломал» (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.360).
Необходимость замены дров улем на солеварнях становилась все очевиднее, для правительства не осталось незамеченным и повсеместное в России падение соледобычи в предыдущие годы (Соловьев, 9, с.402). Сначала Бахмутских заводов этот кризис не коснулся, но в этом году работы начали стопориться и здесь. Чтобы спасти положение дел хотя бы в Бахмуте, 19 сентября Сенат отправил в Соляную контору указ о проведении опытной варки соли на каменном угле. «Подполковнику Спешневу и камерному советнику Юнкеру, и отправленному туда офицеру обще учинить пробу соль варить одним каменным углем возможно ль? И не будет ли от того какого противного запаху?» – вопрошал указ (Подов, 1998а, с.117). Под «офицером» здесь подразумевался дотошный полковник Глебов, который все еще не расстался с соляными заводами.
А вообще, в этом году в Бахмуте отмечался наплыв «отправленных туда офицеров». По указу Военной коллегии генерал-аншеф Лудольф Август фон Бисмарк со свитой прибыл в Бахмут для разработки плана оборонительных сооружений в Бахмутской провинции – вопрос о защите южных рубежей Украины с повестки дня никто снимать не собирался. Да и как можно было подвергать опасности «черкас», если сама императрица, будучи в Киеве, в окружении ликующей толпы заявила: «Возлюби мя, Господи, так в царствие небесном, как я люблю сей благонравный и незлобливый народ!» (Конисский, с.244). Правда, в том же Киеве, незадачливые представители этого «незлобливого народа», устроители одного из спектаклей, едва не расстреляли ракетами во время фейерверка Елизавету со всем ее двором (Записки императрицы, №9, с.81). Но сделали это не по злобе, и матушка-императрица их простила.
Военно-инженерная мысль на месте не стояла, к тому же генерал-аншеф фон Бисмарк был опытным военным инженером, даже выполнял дипломатические поручения и был просто человеком с интересной судьбой. Попав в Россию в 1732 году, он при Бироне сделал успешную карьеру, одно время даже командовал русскими войсками в Польше. После смещения Бирона оказался в ссылке, но год назад Елизавета даровала ему амнистию, и он вернулся в войска. Одно время ему даже пришлось командовать Южной (Украинской) армией. Теперь же амнистированный генерал старался оправдать высочайшее доверие. В отличие от Миниха фон Бисмарк уже не собирался строить сплошную линию укреплений, своеобразный «забор» или «занавес». Он предполагал существенно укрепить уже существующие крепости и превратить их во внутренние опорные пункты, куда в случае опасности должно было стекаться население из окрестных поселений. В частности, Бахмут должен был принимать всех живущих на речках Бахмут, Ближние и Дальние Ступки, Большая и Сухая Плотва, Васюковка, Копанка, Каменка и население с верховий Лугани, короче – со всей провинции (Ласковский, с.с.32, 702).
Был и еще один повод для офицерского паломничества в Бахмут. На имя императрицы продолжали поступать взаимные жалобы донских и запорожских казаков. Они никак не могли разобраться в новых реалиях земельных отношений и выдвигали друг другу территориальные претензии. Сопровождалось все это драками, кражами лошадей и прочим непотребством. Страдали слободские жители, страдали нейтральные калмыцкие орды. И все искали защиту у матушки-императрицы, успевшей зарекомендовать себя чадолюбивой и милостивой государыней. И разбираться во всех этих недоразумениях посылали офицеров. До «мест преступлений» они, естественно не добирались – места эти лежали на дальних косах, на уединенных лиманах, где-нибудь в бескрайней степи. Офицеры останавливались в местах более или менее обжитых, например – в Бахмуте. Туда и вызывали истцов и ответчиков. Дело было хлопотное и в столице всерьез задумались над окончательным размежеванием земель запорожских и донских казаков.
1745 год
27 января в Берг-коллегии получили послание Рейзера, в котором он помимо подробного отчета о своих изысканиях в Бахмутской провинции, поделился мыслями о том, где нужно строить «железный завод» – в устье речки Бахмут.
Уже летом, подводя окончательные итоги экспедиции Рейзера, Берг-коллегия направила в Сенат «мнение», в котором не поддержала ни рекомендации молодого инженера, ни мнение сбежавшего купца Морозова. Сенаторы аргументировали свое решение тем, что в Бахмутской провинции «руды железные мягкие, и доброй в недовольстве, а прочие руды небогаты, и железо из них кропкое, а ежели только к соляному варению на кование железных досок, конечно, железный завод тамо быть потребен. То мнится, что лучше тамо построить молотовой завод, и железо на кование досок покупать из ближних заводов» (Открытие… с.164). И «железный завод» в Бахмутской провинции не состоялся.
С углем тоже не получалось. Юнкер уехал в Москву. Поскольку запасов угля на солеваренных заводах не было, а Глебов обещал добыть его только с наступлением весны (да и печи для пробной варки в наличие еще не было), опыты решили провести позже. В апреле Юнкер еще не вернулся. Новые печи тоже не подготовили, зато привезли уголь. Но почему-то – в Тор, И опыт решили провести там, в одной из старых печей. Но опять не провели – в последний момент выяснилось, что топка старой печи не приспособлена для угля. Ко всем этим нестыковкам добавилась неожиданная болезнь Юнкера, слегшего в Москве, и вопрос об опытах, да и вообще, о руководстве заводами повис в воздухе (Горшков, с.88). И бахмутчанам ничего другого не оставалось, как забыть на время об экспериментах и бороться с засухой и отражать нашествие саранчи. Бедствие охватило громадную территорию. Великая сушь сопровождалась пожарами. Горели леса, горели города и села, начался падеж скота. Вспыхнув в этом году, он продолжался несколько лет. То, что не уничтожили огонь и жара, дожирала саранча. Люди на промыслах, истощенные недоеданием и тяжелым трудом, качая рассол из колодцев, нередко теряли сознание и падали внутрь (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.147; Горшков, с.89). Производительность труда на солеварнях продолжала падать. Причем не только в Бахмуте и Торе. Падала она на всех солепромыслах России. Руководство на кризис в отрасли реагировало по-разному. Комендант Бахмутской крепости и по совместительству надзиратель над местными солепромыслами подполковник Спешнев, например, устроил на заводах настоящий террор. На него доносили в Сенат, рассказывая о его бесчинствах ужасные истории. О том, к примеру, что он «многих бьет публично с барабаном без милосердия, так, что не только по спине, но и по брюху, и по бокам, отчего все бедные пришли в великий страх» (Горшков, с.89). А «придя в великий страх», народ опять побежал. В другом донесении в Сенат говорилось, что «Бахмутской провинции обыватели за малолюдством пришли в невозможность и конечное разорение» (Там же).
Чтобы восполнить в Бахмуте недостаток в рабочей силе, Сенат решил высылать сюда «до будущего рассмотрения имеющихся в Воронежской и Белгородской губерниях ближайших к Бахмуту городов и уездов поселившихся в тех губерниях на великороссийской земле черкас кроме слободских полков по 600 человек в год» (Там же). И все это происходило на фоне того, что творилось в то время в Украине. Многие из новопришлых привлекались к работам на солепромыслах. Жилось им и здесь несладко. По свидетельству все тех же недоброжелателей Спешнева, «такие бедные и одинокие многие из них находятся, да в нынешнее летнее время как пахать, так и сеять, и косить надежды на них иметь невозможно» (Копыл, 1993, с.15). Все эти жестокие методы не привели даже к стабилизации положения на бахмутских солепромыслах. А правительство имело ни них определенные виды.
Как раз в этом году был выдвинут проект роста доходов казны путем прямого обложения населения налогами косвенными. Его автор граф Петр Иванович Шувалов, родственник фаворита императрицы Ивана Ивановича Шувалова, богатый вельможа, был человеком неординарным. Очень выразительную характеристику ему дал В.О.Ключевский: «Финансист, кодификатор, землеустроитель, военный организатор, откупщик, инженер и артиллерист, изобретатель особой «секретной» гаубицы, наделавшей чудес в Семилетнюю войну, как рассказывали, Шувалов на всякий вопрос находил готовый ответ, на всякое затруднение, особенно финансовое, имел в кармане обдуманный проект» (Ключевский, 4, с.288). Вот и сейчас он предлагал ввести повышенный соляной налог и по мере расширения добычи соли, постепенно поднимать на нее цену, одновременно снижая ставку подушной подати. Он изобрел и собирался внедрить неистощимый способ умножения казенных доходов, представляющий «единое обращение циркулярное бесконечное». Это хитроумное словосочетание, вряд ли понятное и современникам Шувалова, на практике объяснялось очень просто – казна могла получать всякую потребную ей сумму, возвышая по надобности цену на соль, и не только на соль, но и на вино (Там же). «Продажа (соли – А.К.) какой возвышенной ценой определена не будет, доход остановить не может, так как в употребление человеческое к содержанию жизни необходимая», - пояснял свою идею Шувалов. Его расчет оказался верным, проект удался. Через несколько лет поступления в казну от соляного налога возрастут почти в три раза. Но это – в будущем, а пока правительство в который уже раз попыталось вникнуть в проблемы бахмутчан.
Отреагировали на зверства коменданта Спешнева – в этом году, как следует из документов, в Бахмуте появился новый комендант – некто Караваев. Выдали из казны 3,5 тысячи рублей, но не на поправку дел на солеварнях и улучшения материального положения работников, а на удовлетворение их духовных потребностей. Дело в том, что действующая в Бахмуте с 1711 года деревянная Свято-Троицкая соборная церковь к этому времени стала предметом забот не только прихожан, причта, архиереев Воронежской епархии, но и военных чинов. Фон Бисмарк, отказавшись от продолжения строительства Украинской линии и сосредоточившись на создании опорных пунктов, в очередной раз начал реконструировать Бахмутскую крепость и ее цитадель. А порядком обветшавший Троицкий храм, приютившийся под самой стеной земляной цитадели настойчиво мешал фортификаторам. Церковное здание, скорее всего, находилось в таком состоянии, что переносить его на новое место не имело смысла. Проще было построить новый собор. И правительство расщедрилось.
Расщедрилась и императрица, правда, совсем по другому поводу. 21 августа состоялась свадьба принцессы Софии-Фредерики Ангальт-Цербстской и Великого князя Петра-Ульриха Голштейн-Готторпского, будущей императорской четы Екатерины II и Петра III. Для этого торжества Елизавета милостиво разрешила в то время совсем небогатой Екатерине воспользоваться своей сокровищницей и надеть на себя столько украшений, сколько ее душа пожелает. Но в эту бочку меда с женским коварством добавила ложку дегтя – определила ей в партнеры по танцам престарелого фельдмаршала Лесси, ветерана многих войн и, пожалуй, самого именитого из защитников Бахмутской крепости. О своем испорченном свадебном танцевальном вечере Екатерина будет позже с тоской вспоминать в своих «Записках» (Записки императрицы, №10, 1988, с.85).
В Бахмуте выделенными деньгами решили распорядиться с шиком, и в качестве образца для нового храма выбрали собор в Воронеже, столице губернии. Строили Бахмутский собор, как наемные рабочие, так и нижние чины местного гарнизона, получая за труды по 3 копейки в день. Начинали строить еще при коменданте Спешневе, заканчивать пришлось уже при Караваеве. Перед уходом Спешнев успел сделать доброе дело, может быть, единственное в жизни. Поэтому на нем следует остановиться подробнее, тем более, что в истории Бахмута оно еще всплывет, и очень скоро. Еще в январе в Соляную контору обратился купец Мирон Рыбницкий и его «промышленник» Василий Черныш с жалобой на полковника Ирклеевского куреня Войска Запорожского Иосифа Барана. В урочище Кривой косе во время рыбного лова полковник со своими людьми порвал купеческий невод с волоком и совершил целый ряд других бесчинств. Купец Рыбницкий в крепости был персоной известной, имел вес, и комендант предпринял попытки к восстановлению справедливости. Обращения к совести Барана результатов не принесли, и Спешнев обратился за содействием к кошевому атаману, тоже, правда, безрезультатно (Бахмутская… л.л.1-1а). Но благие намерения у Спешнева все же были. А проблемы взаимоотношений запорожских и донских казаков, а также отношения казаков с «цивильным» населением продолжали обостряться.
В этом году наконец-то завершилась многолетняя волокита, связанная с бахмутским гербом. Начавшийся в 1725 году с уже известных нам промемории из Герольдмейстерской конторы и ответа на нее Вергилева, процесс герботворчества неожиданно оборвался в 1727 году. После смерти Петра Великого руководителя конторы графа де Санти подвергли опале, а очередное благое начинание Петра – сочинение герба для каждого города – предано забвению. Но в 1742 году контору возглавил Василий Евдокимович Адодуров, человек грамотный и обладавший хорошими организаторскими способностями. Он-то и реанимировал идею создания городских гербов. Одним из результатов активности Адодурова в этой области и является бахмутский герб, сочиненный в этом году. Интересна его символика «на красном фоне две золотые пушки, из коих на верхней сидит белая птица, а под ними, под зеленою горою и на зеленой земле – деревянный соляной магазин». На изображении герба в дверном проеме магазина (склада) видны мешки с солью – вероятно, основной приметы города. Символика верхней части герба – сидящий на пушке орел – элемент символики знамен Воронежских полков. Там, правда, орел окружен стрелами молний и девизом «Ни того, ни другого не боится». Герб предполагалось использовать на знамени Бахмутского батальона, на городской печати и на предметах воинской амуниции местного гарнизона (Копыл, 1992, с.с.18-20).
1746 год
Бахмут, между тем, продолжал жить своими заботами, пытаясь по мере возможностей решать их собственными силами. Но собственных сил для успешной работы солепромыслов явно не хватало, а на помощь со стороны тоже рассчитывать не приходилось. Обещанные рабочие из соседних провинций на завод или не являлись, или прибывали в недостаточном количестве. Это констатировали и в Сенате: «высылка тем работным людям из помянутых губерний началась с 10 мая 1745 года, но только против наряда полного шестисотого числа в присылках нигде не имелось» (Горшков, с.99).
Вместе с тем на Левобережную Украину все в большем объеме начинает поступать крымская соль. Чумацкие «валки» с Запорожья доходили и до России, и до Польши. Возили, конечно, не только соль, возили и табак, и рыбу, и зерно, но одной из важных статей чумацкого промысла становилась именно соль. Наиболее типичными были чумаки-хозяева, владевшие одной-двумя мажами – возами, запряженными парой волов. Но среди чумаков были и настоящие промысловики – один из запорожцев, Голуб, имел 24 мажи, другой, Гаркуша – 44 (Полонська-Василенко, 2, с.129).
Нельзя сказать, что в Бахмуте никак не реагировали на распространение конкурентной соли. Здесь пытались увеличить собственное производство, «сигнализировали» о конкурентах в столицу и наконец-то оценили значение усовершенствования технологии солеварения и, в частности, перспективы использования в качестве топлива каменного угля. Другими словами, бахмутчане прониклись уважением к техническому прогрессу. И настолько прониклись, что даже в Сенат обратились с просьбой вернуть к ним на заводы Юнкера «для окончания стройки печей и для проведения опытной варки соли». Но Юнкер продолжал болеть, и вернуть его на завод не представлялось никакой возможности. Юнкер же в свою очередь ходатайствовал о выплате причитавшегося ему жалования, а потом… А потом Юнкер умер, и дело с опытами вновь заглохло (Горшков, с.98).
Неудача постигла и строителей собора. Возможно, у строителей было маловато опыта, да и откуда опыт каменной кладки мог взяться у «нижних чинов» гарнизона? Возможно, секреты каменных работ были утрачены (в интересах более интенсивной застройки северной столицы Петр в свое время запретил каменное строительство во всей стране). А возможно, и здесь оказался виноватым бывший комендант Спешнев, начинавший строительство. Но «неудача» была, как говорится, налицо – когда церковь казалась совсем готовой, комиссия обнаружила брак – была «замечена на сводах непрочность, от которой и последовала трещина». Своды пришлось разбирать и подводить новые арки. Работы по устранению брака уже финансировались из местного бюджета. Из «сумм соляных» для этого выделили 1,5 тысячи рублей (Копыл, 1993, с.17). И все же в этом году строительство собора завершили. Теперь церковь по праву можно было считать соборной – главной в городе. Каменный собор возвышался на центральной площади среди одноэтажных деревянных домиков и мазанок, крытых соломой, и, безусловно, стал центром общественной жизни крепости.
Отношения между запорожскими и донскими казаками продолжали ухудшаться, и казалось, напряжение достигло высшей точки. В этом году донские казаки и калмыки доставили в Киев к генерал-губернатору Михаилу Ивановичу Леонтьеву шестнадцать человек запорожских казаков, «пойманных на воровстве» в Бахмутской провинции. На допросах эти шестнадцать человек указали еще на восемнадцать человек, «бывших с ними на воровстве в оных вотчинах запорожских же казаков» (Бахмутская…л.л.8, 8б). Это был далеко не первый конфликт, и довольно подробный перечень всех многочисленных недоразумений, споров, ссор, стычек содержится в работе «История правоохранительных органов Бахмута (Артемовска)» Пример же, приведенный выше, положил начало работе Бахмутской следственной комиссии, материалы которой публикуются впервые. Работе этой комиссии предшествовали следствия, проводимые комендантом крепости Святой Анны бригадиром Вырубовым и полковником Бильсом. В результате их работы Сенат принял решение «быть между ними, запорожскими и донскими казаками /…/ речке Кальмиусу границей» (Подов, 1998, с.25). Но эти меры не возымели должного действия. Столкновения продолжались.
1747 год
Через несколько лет после начала всеобщего соляного кризиса наконец-то наметились положительные подвижки на Бахмутских солеваренных заводах. В Торе завершили строительство новых печей и даже провели пробную варку соли, правда, без угля. Но и без того результаты оказались неожиданными и оптимистичными – за сутки с печей сняли 87 пудов соли, что вдвое превышало прежние результаты, а, кроме того, конструкция новых печей позволяла экономить дрова (Подов, 1998, с.142). Возможно, этот факт и повлиял на то, что очередная затея с каменным углем вновь не воплотилась в жизнь. Опыты решили перенести в неопределенное будущее.
Начиналось лето. Императорский двор выехал в Петергоф, и у молодой великой княгини Екатерины Алексеевны начались новые проблемы. Старые – муж, ограничивающий свои посещения супружеского ложа совместной игрой в куклы, натянутые отношения с императрицей – все это потускнело на фоне ее строевой подготовки, упражнений с оружием, стоянием на часах с мушкетом на плече у дверей опочивальни великого князя… Так будущий император Петр III забавлялся с молодой женой. Позже Екатерина будет вспоминать: «Благодаря его заботам, я до сих пор умею исполнять все ружейные приемы с точностью самого стойкого гренадера» (Записки императрицы, №11, 1988, с.86).
Лето начиналось и в Украине, и заботы там были совершенно отличными от дворцовых. Лето начиналось с грандиозной засухи, которая будет свирепствовать на юге еще четыре года. Засуха сопровождалась нашествием саранчи. Уже в это лето стало ясно, что «хлеба является самое малое число, да и то не у всех жителей. /…/ Многие питаются лебедою, травою и желудями» (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.148). В Изюмской провинции, например, «где и был всход, там саранчой поедено без остатка. Многие пухнут и умирают» (Там же). Не лучшее положение наблюдалось и в соседней Бахмутской провинции. Саранче тем же летом «по неосторожности позволили заложить яички» (Там же), и беды, которые она причинит в следующем году, многократно возрастут.
В этих сложных условиях и начала работать «учрежденная при Бахмуте между войсками Донским и Запорожским следственная комиссия», которую возглавил полковник Новгородского драгунского полка Федор Рязанов. С самого начала ее работы стало ясно, что взаимных претензий у казаков накопилось предостаточно. В комиссию для допросов сразу же затребовали массу народа. И тут возникла проблема с исполнительской дисциплиной. Нет, запорожская старшина всячески демонстрировала свою готовность содействовать следствию, но не всегда могла обеспечить своевременную явку в Бахмут требуемых казаков. Как-то так получалось, что именно запорожцы всячески тормозили работу высоких офицерских чинов. Среди домовитых, семейных донских казаков, привязанных к станицам, контролируемых администрацией было сравнительно легко выявлять «требуемых к присылке» и отправлять в Бахмут. Вольных же запорожцев, появлявшихся на Сечи только в случае необходимости, свободно перемещавшихся с зимовника на зимовник, из паланки в паланку, которые, в свою очередь, были вполне автономными, запорожцев, не имевших определенного места жительства, разыскать на степных просторах очень часто не представлялось возможным.
Степень автономности паланок и ревность, с которой казаки эту паланочную независимость оберегали, в том числе и различные угодья, расположенные в границах паланок, хорошо демонстрирует документ, случайно (или не случайно) попавший в материалы следственной комиссии. Это – промемория из Коша самарскому полковнику Кириллу Красовскому, ну, и как было принято – «ис товарыством». В промемории говорилось: «Стрелецкий атаман Никита Половиченко сего ноября 1-го дня данный ему из войсковой малороссийской канцелярии пашпорт нам, войску, являя. С которого усмотрено, что оный атаман з стрельцами тридцать пять человек /…/ з малороссийского Лубенского полку для добычи диких зверей и птиц к отсылке к высочайшему ее императорского величества двору отправился на сю сторону Днепра. /…/ И того ради вам /…/ наикрепчайше наказуем, дабы вы /…/ в добыче зверей и птиц /…/ в ваших войсковых самарских волостях никакого препятствия и ни жодной обиды не чинили и к тому никого не допускали всенеотложно» (Бахмутская… л.л.66-66об). Если казаков Самарской паланки требовалось буквально заклинать «жодной обиды не чинить» охотникам, выполняющим указ из столицы, то в отношении всех других простых смертных, случайно или преднамеренно попавших в пределы паланки, обида, надо понимать, «чинилась».
Территория Вольностей запорожских казаков все-таки попадала под юрисдикцию Российской империи, и с разного рода «обидчиками» имперские чиновники обязаны были разбираться. Первое, что сделала комиссия – засыпала кошевого атамана Васыля Григоренко промемориями, которыми «в присылку» требовалось большое число провинившихся казаков. Промеморией от 30 мая комиссия вызывала 5 человек, от 24 июля – 2, через несколько дней, 31 июля, затребовали еще 2. 16 октября в комиссии решили побеседовать еще с 34 казаками и еще с 3 – отдельным реестром. Двумя промемориями от 27 ноября – вызывалось еще 9 казаков и т.д. и т.п. В реестрах значились не только рядовые казаки, но и паланковая старшина – атаман Крыловского куреня Степан Красей, полковник Леонтий Таран, Тимофей Пастернак, уже упомянутый Иосиф (Ясько) Баран и другие.
В ходе работы комиссии выяснились и конкретные фигуранты уже известных нам фактов претензий к запорожцам не только донских казаков, чьи земли граничили с Кальмиусской паланкой, но и слободских, живших по соседству с Самарской паланкой. Уже одной из первых промеморий, отправленных в Кош, требовались в присылку казаков Каневского куреня некоего Филиппа и Донского куреня Васыля Ногая. Казаки Изюмского слободского полка Василий Богодуховский, Наум Змиевский и Осип Короченко обвиняли их в грабеже. Полковник Рязанов, еще питавший иллюзии в отношении исполнительской дисциплины в запорожских административных структурах, потребовал «заграбленное возвратить все сполна, а буде, если показанные запорожские казаки сысканы не будут, то те курени, в которых они находились, приказать взыскать и просителей удовольствовать. И сколько у кого каких пожитков пограблено, отдать» (Бахмутская… л.5). И отправил жертв грабежа в Кош за «пограбленным». Они вернулись только в октябре – без «пожитков» и без денежной компенсации за них, но с промеморией, «в которой во ответ заявлено, что Каневского куреня Филипп в Малороссию бежал, и где находится, неизвестно. А Василий Ногай – оный не Василий зовется, но Филипп, прозываемый Бражничнко, и никакого да и не Донского куреня, но житель города Полтавы» (Бахмутская… л.5об.). Поскольку теперь они не находятся под юрисдикцией Войска запорожского, Кош снимал с себя ответственность за их розыск. Были в комиссии дела и поважней обычного мелкого грабежа. Бахмутский купец Степан Иванович Шапошников, например, обвинял полковника Леонтия Тарана в краже у него 700 рублей, 50 пар «чобот», большого количества хлеба и «протчей мелочи» (Бахмутская… л.64). Продолжилось и следствие по делу другого бахмутского купца Мирона Невзоровича Рыбницкого против Ирклеевского полковника Барана, которое началось еще в позапрошлом году. Но это еще ничего – некоторые дела тянулись аж с 1743 года. Например, по поводу затребованного казака Самофала из Коша сообщали, что он «умер и погребен» четыре года назад…
Нельзя сказать, что из-за подобных недоразумений комиссия работала безрезультатно. Арестованные в прошлом году 18 запорожцев на допросах в Бахмуте «сдали» еще 34 человека сообщников, и их тоже затребовали. Находясь под следствием, казаки не ограничивались в свободе передвижения. Их не брали под стражу, с них не требовали подписки о невыезде, и часто, дав показания, они из Бахмута исчезали. 16 октября полковник Рязанов просил уже нового кошевого атамана Павла Козелецкого повторно разыскать и прислать в Бахмут запорожцев Грицка Могилу и Ивана Ногая, которые, «показав за собой некоторые подозрения, без ведома незнамо куда отлучились» (Бахмутская… л.л.2-3). Новый атаман «незнамо где» их искать и не собирался, да и казаки, естественно, не спешили возвращаться в места, откуда их уже один раз отправили в Бахмут, поэтому ответчиков вновь приходилось подолгу искать. Хитрила и казацкая старшина, покрывая ответчиков. Кальмиусский полковник Марко Ус, например, после приказа из Коша о том, что Ногая и Могилу снова нужно прислать в Бахмут, наивно просил: «Когда кто из них явится, как с ними поступить, прошу покорнейше от вашей вельможности наставления» (Бахмутская… л.7), хотя отлично понимал, «как с ними поступить».
Иногда допускали ошибки и члены комиссии. Однажды в присылку потребовали казака, про которого было известно только то, что зовут его Ефим. И из Коша, не скрывая сарказма, доложили в Бахмут, что «ниякого Ефима из якогось куреня…не сыскано. Да к тому же и впредь некому его искать, ибо непоказанного он куреня и як прозывается. О чем следственная комиссия да благоволит быть известна» (Бахмутская… л.13). Но иногда Бахмутская комиссия демонстрировала такую степень своей осведомленности о запорожских делах, что при желании можно было бы заподозрить наличие в Войске сети осведомителей. По поводу казака Самофала (по сведениям из Коша – давно умершего) полковник Рязанов сообщал кошевому Козелецкому: «Оных казаков, прозванием Самохвал, имелось два брата, из которых один помре, а другой и поныне имеется зимовником своим на речке Соленой». Указав на неосведомленность атамана, полковник тут же потребовал прислать Самофала «самой крайней скоростью без всякого отрицания» (Бахмутская… л.25).
В декабре вновь заявил о своих претензиях казакам и бахмутский купец Мирон Рыбницкий. Запорожские депутаты при комиссии Иван Водолага и Иван Домонтов напомнили атаману суть дела. Бывший Ирклеевский полковник Ясько Баран, которого купец обвинял в краже невода с лодкой и двумя котлами, все же прибыл в Бахмут, где покаялся и обещал Рыбницкому 100 рублей. В тот момент таких денег у него «по крайней нужде» не было, но возмещение он гарантировал, за него поручились депутаты, эксполковника отпустили с миром, и он исчез. Купец, видя, что денег ему не дождаться, начал шантажировать депутатов-поручителей, «ежеденно стращая арестом и доправлением». «Покорнейше просим, - взывали депутаты к кошевому атаману, - того непотребного лгуна Яська Барана, показавши пред собой прописанное, доправить в самой кратчайшей скорости /…/ Буде же проведет /…/ и ежели с назначенными поручниками какая беда и затруднения сделаются, то с ним /…/ как наши общие права повелевают, будет поступлено» (Бахмутская… л.л.24-24об.).
Что касается запорожских депутатов, то им в Бахмуте жилось далеко несладко. В том же декабре они жаловались в Кош о том, что их оппонентов, депутатов донских казаков, «подая облегчение, второй раз отпускают на праздники Рождества Христова на срочное время от 1 декабря до 20 генваря… а по прошению нашему ни одному не позволил (Рязанов – А.К.) на время отъехать в домы». Вместо этого депутатам было велено до 20 января «для скорейшего окончания следственного дела привесть козаки, якие от следствия на время отпущены», а также тех, «которые угрозою страшною неоднократно уже истребованы к следствию в самокрайнейшей скорости» (Бахмутская… л.л.21-22). Комиссия, по словам запорожских депутатов, «на донскую сторону немалую склонность являет». Запорожцы указывают на неоднократные взятки («лакомства датки») членам комиссии от донских депутатов, «которых же от нас получить никогда невозможно таких». Запорожские и донские депутаты явно находились в Бахмуте в неравном положении. Запорожцы не только не имели средств для «лакомства датки» полковнику Рязанову, но не могли даже себе обеспечить в Бахмуте более или менее сносную жизнь. Об этом они тоже жаловались кошевому: и поизносились, и поистрепались, и, вообще, живут в этом Бахмуте уже год. Депутаты жаловались и на далеко не сытное житье. Как выглядело в то время «житье сытное», можно представить себе, познакомившись с ежедневным солдатским рационом того времени.
Итак, в том 1747 году, неурожайном, но для солдат довольно сытным, поскольку крепостные магазейны никто не отменял, рядовому каждый день полагалось 800 граммов хлеба, 400 граммов мяса или рыбы, 100 граммов крупы, 2 кружки водки, а также 800 граммов соли на месяц. Это то, что выдавалось натурой, помимо жалования. Кроме того, лошади кавалериста выдавали 2,7 килограмма овса и 6,7 килограмма сена (Соловьев, 11, с.474). Вероятно, даже этого солдатского минимума запорожские казаки, депутаты, люди, в общем-то, государственные, не могли себе позволить. Поэтому и просили быстрей сменить их на этом почетном, но таком неблагодарном посту. В противном случае грозились просто уехать из крепости.
1748 год
На Новый год офицеры из Бахмутской следственной комиссии и сами не расслаблялись, и не давали расслабиться своим партнерам с Запорожья, не говоря уже о казаках-ответчиках. 5 января в Коше получили новый список «необходимых к окончанию следствия казаков». Помимо остальных запорожцев, особый интерес полковник Рязанов уже традиционно проявлял к казаку Каниболоцкого куреня Самофалу и попутно начал интересоваться Степаном Красеем, предводителем целой преступной группировки, можно даже сказать – ОПГ того времени. Очередной кошевой атаман Марко Кондратов решил проявить лояльность комиссии, ответил на промеморию быстро и в праздничной суете многое перепутал. Необходимого в комиссию Федора Немца перекрестил в «Изюмца», нашел какого-то изюмца в Кальмиусской паланке и пообещал отправить его в Бахмут. Но – и все. Остальные необходимые к присылке казаки, по его словам, «в куренях никогда не бывали и ныне не имеются» или же – с другой формулировкой – «не имеются, никогда не бывало, коих и сыскивать не по чему» (Бахмутская… л.19). Ну, разве что Ярема из шайки Степана Красея, но он «смертно болен и чуть ли будет жив», а Андрей-писарь – тот вообще «не местный» и живет на территории Войска Донского (Бахмутская… л.22). Что же касается пресловутого Самофала, то он «при косах Миусских умре /…/ и за то его /…/ выслать неможно». А вот брат его, по мнению атамана, тот вообще «показан ложно» (Бахмутская… л. 28).
Чуть позже, 18 января, уже в конце новогодних и рождественских праздников, Марко Кондратов, по-видимому, решил проявить бдительность и расторопность, а может, просто войдя в курс новых для себя дел, неожиданно доложил в комиссию, что все казаки, которых ожидают в Бахмуте, «при Кальмиусе находятся и /…/ в самой крайней скорости в Бахмут высланы будут» (Бахмутская… л.29). Одновременно в Кальмиусскую паланку полковнику Григорию Якимову из Коша отправили приказ: требуемых казаков, «оковав и при надлежащем конвое у Бахмут отправить и велеть им явиться к определенным Войска депутатам Ивану Водолаге с товарищи. За неисполнения приказа атаман грозил «пред Войском тяжким ответом и истязанием» (Бахмутская… л.л.30-38об.).
Что в это время происходило в лагере донских казаков – неизвестно, имеющиеся в наличии документы по этому поводу молчат, но, скорее всего, бумажная волокита начала надоедать и донцам, поскольку, как докладывают запорожские депутаты, «против прежних обеих сторон ответов сокращены объявления» (Бахмутская… л.39). Удивительно, но кошевому атаману все же удалось в конце марта собрать разыскиваемых запорожцев и отправить в Бахмут. Как раз вовремя. В апреле депутаты сообщали в Кош: «А казаки /…/ 45 человек до востребования в запорожские юрты или кто, куда пожелает, отпущены, которые с промеморией. И реестр высылается» (Бахмутская… л.л.37-40 об.). Приближалось Светлое Христово Воскресение, а праздник – он всегда праздник. И запорожцы, едва прибыв в Бахмут, отправились обратно. Но не все. В Бахмуте оставили Трофима Горилкевича – его вину в краже на Дону лошадей подтвердили свидетели. А обвинителем выступил донской казак Подливайло, которого в свою очередь обличали в ряде преступлений. Оставили в Бахмуте и Грицка Могилу. Дончак Иван Андреев обвинил его в краже лошади. Оба, и ответчик, и истец за время следствия успели поиздержаться, и Могила попросил примирения. Однако, как писали запорожские депутаты, «мы для чести Запорожского войска не допустили (примирения – А.К.) для получения за собой в комиссию презента в Войсковой Кош». В списке значится еще несколько человек, которым, как и депутатам пришлось встречать праздник в Бахмуте (Там же).
Но «комиссары» долго праздновать не собирались. Уже 9 апреля из Бахмута в Кош отправили промеморию с радостной вестью – Иосиф (он же – Осип, Ясько) Баран помирился таки с купцом Рыбницким и отпущен в Сечь. Это сообщение почему-то добиралось до адресата слишком долго – кошевой получил его только 6 июня. Зато новый список казаков, требуемых к присылке, в Кош доставили довольно быстро – 18 апреля. Странно, но в нем – все те же люди, которые только что были отпущены и – депутат Иван Водолага (Бахмутская… л.л.51-61об.). Не выдержал казак тяжелого житья в Бахмуте и сбежал? Или его все же отпустили на праздники, и он задерживался? Все это – не ясно. У самого Рязанова праздник, вероятно, тоже затянулся – 20 апреля он зачем-то дублирует отправленную всего день назад промеморию о высылке в Бахмут все тех же казаков (Бахмутская… л.42). Затем дополнительно затребовали полковника Ивана Шустовала, куренного атамана Леска Куксу и казака Никиту Слепого – «Войска Донского Нижнего улуса калмык Оврды» обвинял их «во отгогнании у него в прошлом 738 году запорожскими казаками 127 лошадей (Бахмутская… л.46). Обида десятилетней давности, периода русско-турецкой войны – но и ее приняли к рассмотрению. И не только приняли в комиссии, но и быстро отреагировали в Коше. Уже 24 апреля оттуда доложили, что казаки Полтавского куреня Левко (а не Леско) Кукса и Никита Слепой отправлены в Бахмут, а Иван Шустовал, бывший в 1738 году полковником самарским, нынче «в Малой России в полку Лубенском жительство имеет» и таким образом Кошу не подчинен. Зато по этому делу в Коше провели внутреннее расследование и отправили в Бахмут полковника Андрея Черного и есаула Алексея Черного, которые могли дать показания по существу этого дела (Бахмутская… л.49). Нашелся и депутат Водолага, снова попросившийся в отставку от работы в комиссии, на что получил от кошевого отказ: «Того жодною мерою учинить неможно, да и донские депутаты другими не сменены» (Бахмутская… л.41).
4 мая полковник Рязанов получил из Коша сообщение, что все востребованные казаки в Бахмут отправлены, за исключением бывшего есаула Яремы и бывшего писаря Барана, «которые вельми больны находятся, что и чуть ли живы будут, и за тем никакой мерой неможно туда в комиссию направить» (Бахмутская… л.53).
Начиналось лето, продолжалась оккупация Украины полчищами саранчи. Из зимней спячки она вышла в таком множестве, что, еще будучи пешею, покрывала собой все поля. Поля окапывали рвами, загоняли в них саранчу и сжигали, выгоняли на поля скот, чтобы топтал саранчу, но ничего не помогало. «От великого и безмерного голоду уже ныне многие жители питают себя дубовою и прочею корою и листом с малым хлеба смешением» (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.148). С саранчой боролись и казаки. «Бывшие малороссийские полки были все в поле выведены, и сами их полковники и старшины, употребляя и прочих обывателей, истребляли саранчу, то зарывая ее во рвы, то сожигая, то метлами побивая. Словом сказать, истребление саранчи всех начальников и жителей занимало и за первое дело почиталось и уважалось» (Яворницький, с.91).
А тут еще пожары… 10 мая одновременно вспыхнули Москва, Воронеж, Глухов, Можайск, Мценск, Рыльск, Ярославль, Севск, Кострома, Орел, Калуга. Тула, Нижний Новгород и – Бахмут. В Воронеже сгорел 681 дом, в Бахмуте – 150 (Соловьев, 11, с.504). Погода повсеместно стояла жаркая, сухая, но не до такой же степени потеряли бдительность обыватели… И громадная неповоротливая бюрократическая машина на этот раз сработала поразительно четко. Срочно создали особую комиссию, а для сыска на пожарища отправили гвардейских офицеров. Во всех случаях офицеры установили умышленные пожоги и провели розыскные мероприятия. Результат появился быстро: «подосланные из Польши зажигатели», «главные злодеи были пойманы и открыли местопребывание товарищей» (Бантыш-Каменский, с.452).
А в сожженном Бахмуте продолжала работать своя следственная комиссия, разбиравшая казачьи дела. И пожар стал поводом к скорейшему завершению ее деятельности. Уже через неделю после трагедии, 18 мая, запорожские депутаты писали в Кош: «объявлено от обеих сторон Войск дела по большей части находятся при край окончании, як то ни от нас на донцев, ни же донцы на нашу сторону /…/ больше никаких жалоб не имеется». А жалобы и не принимали. Сын сотника из Савинцев Семен Тертычников подал в Изюмскую канцелярию донесение на донцев «о учинившейся его отцу обиде». Донесение переправили в Бахмутскую комиссию, но там его не приняли, сославшись на скорое окончание своей работы, и посоветовали обратиться в Военную коллегию (Бахмутская… л.44об.).
А между тем комиссия пока работала. 26 мая в Бахмут «к ответу» прибыли Андрей Черный, Алексей Иванов и Левко Таран «со товарищи», которых бахмутский купец Степан Иванович Шапошников обвинял в краже очень большой суммы денег, а также большой партии сапог, муки «и прочей мелочи». На очной ставке Таран и Иванов «оправдались», да и Андрей Черный признался лишь в том, что взял с купца 20 алтын незаконной пошлины. Отобрал у Шапошникова «маленький котел», а его самого «за бороду подержал». Начали искать свидетеля – работника купца. Искали три недели. И все это время казаки должны были безвыездно находиться в Бахмуте. Когда они возмутились, полковник Рязанов «с угрозой и гневом» пригрозил забить их в колодки. В конце концов, работника нашли, и подозрение в воровстве сразу же пало на него. Но купец, по-видимому, за что-то очень не любил запорожцев и упорно продолжал искать против них свидетелей. За 10 рублей он предложил лжесвидетельствовать бахмутчанину Ивану Резниченко, но тот оказался человеком честным, к запорожцам относился позитивно и от взятки отказался. Как писали запорожские депутаты, «по своей христианской совести /…/ такие деньги (купцу – А.К.) обратно в глаза бросил. А Андрей Черный со своей стороны пообещал Шапошникову «не только бороду рвать, но /…/ и голову резать» (Бахмутская… л.л.64об.-65). С тем и разошлись.
«Угроза и гнев» Рязанова, попытка подкупа Шапошниковым свидетеля, обещание Черного «голову резать» – как видно, нервы начали сдавать у всех. Полковник Рязанов, пользуясь своим неподконтрольным положением, решил плюнуть на все и расслабиться – взял и уехал в Харьков на ярмарку. Моментально из Коша в Киев в Малороссийскую коллегию отправили «покорное доношение», проще говоря – донос. В нем кошевой Кондратов докладывал: «Находящиеся в Бахмуте /…/ депутаты Иван Водолага с товарищи присланным сего июня 6 числа до Коша рапортом представляют, что означенный от комиссии полковник Федор Рязанов ко окончанию комиссийного дела за неякойсь пользой не приводит и отъехал де ныне у город Харьков на ярмарок, а отель намерен ехать же в свою деревню, по чему возвратного его прибытия оттуда чаятельно весьма не вскорости, через что депутатам в продолжительном времени жить напрасно з великою обидою приходится. И того ради… покорно просим… учинить великомилостивое рассмотрение к полковнику Рязанову для скорейшего окончания комиссии указ предложить и, куда надлежит, о том представить, дабы наши депутаты и стоящие там для возки писем казаки напрасного жития не понесли крайней нужды, да и нам, Войску, через долговременное оной комиссии продолжение в клопотах излишней перепиской не было» (Бахмутская… л.л.59-59об.).
Одновременно атаман решил самостоятельно навести порядок на территории Войска. Или попытаться это сделать. Полковникам Самарской паланки Андрею Шраму и Кальмиусской Григорию Якимову были отправлены одинаковые по содержанию приказы: «Иван Водолага з Бахмута до Коша рапортует, воры Грицко Таран Джерелковский з десятью человек по степям кальмиусским и самарским шатаются и едущих с Кальмиусу с харчами до них, депутатов, казаков /…/ помучили и харчи побрали, да ватагу нещадно дерут. Ты же, пане полковнику, взяв казаков человек двадцать или тридцать, и за ними следовав, и без потачки всех побрать и, забив в колодки /…/ до Коша при доброй стороже и при письменном рапорте прислать вскорости, опасаясь за неисполнение по сему и за потачку, тяжкого перед Войском штрафа» (Бахмутская… л.л.61-61об.).
А Бахмутская следственная комиссия свою работу все же закончила. Проблемы, накопившиеся во взаимоотношениях между донскими и запорожскими казаками, она не решила, да и не могла решить. Ограничились попыткой разобраться в отдельных мелких частных случаях. Что-то получилось, но большинство эпизодов так и не были расследованы до конца. Самое главное – остались взаимные территориальные претензии. И не только у казаков друг к другу. После того, как комиссия свернула работу, у донских казаков территориальные вопросы возникли вновь. На этот раз по поводу права на владение лесами в верховьях Миуса. При размежевании земель донских и запорожских казаков богатые лесом Леонтьевы и Глухие буераки отошли к Войску Донскому. И теперь Войско обратилось к правительству с просьбой запретить бахмутским жителям рубку леса в этих местах, поскольку эти порубки уже привели к значительному опустошению этих мест. Правительство отказало казакам, сославшись на то, что в случае запрета, в Бахмуте и Торе остановится солеварение. (Кириков, с.54).
Вряд ли перипетии работы следственной комиссии натолкнули правительство на мысль основательно обратить внимание на казаков и отрегулировать в Украине ситуацию с казачьими полками. Но именно в этом году казаков прикрепили к полкам без права переходить из одного в другой. И на Слобожанщине местное казачество преобразовали в регулярные полки (Полонська-Василенко, с.109). Реформа затронула и Бахмут. Здесь тоже создали казачий полк. Как следовало из сенатского указа, объявлявшего о создании Бахмутского казачьего полка, он был необходим, потому что «по известным тамошним пустым степям от случающихся неприятельских набегов невящую и твердую предосторожность иметь надлежит, особливо и для наилучшего порядка» Поэтому, повелевал Сенат, «бахмутских, торских и маяцких казаков от сего времени именовать /…/ Бахмутским конным полком». Вопрос комплектации полка решался просто – «набрать тех же бахмутских, торских и маяцких казаков из казацких детей и свойственников, к казацкой службе годных; и впредь убылые места людьми комплектовать из тех же казацких детей и свойственников, как и прочие казацкие команды, яко Чугуевский, Азовский полк, також гребенские и волжские команды комплектуются. И оным бахмутским, торским и маяцким казакам наличному числу /…/ жалование получать по прежним окладам из соляной суммы (Джерела… с.с. 15-16).
Командиром полка определили полковника Ивана Васильевича Шабельского, который одновременно оставался комендантом Бахмутской крепости. К тому времени в Бахмуте уже сложилась целая воинская династия Шабельских, ведущая здесь начало от ротмистра Троицкого полка Василия Шабельского. Династия уже насчитывала три поколения. Второй сын Василия Шабельского, Прокофий, был определен в новый Бахмутский полк ротмистром, а сын Прокофия, внук Василия Шабельского – Иван, к имени которого, чтобы не путать с дядей, добавляли прозвище «Меньшой» - был в том же полку хорунжим (Коцаренко, 1997, с.с.14-15). Так, к концу года Бахмут получил собственное казачье формирование.
1749 год
Уже который год подряд Бахмут встречал Новогодние праздники более или менее спокойно, живя только своими внутренними проблемами, не ожидая незваных татарских гостей. Даже воинские приготовления фон Бисмарка воспринимались, скорее всего, как наши учения по гражданской обороне. Нет, жажда грабежей у нищих обитателей Крыма не иссякла, но мирный договор с Турцией пока соблюдался. Больше того, туркам «воинственные порывы привыкшего к разбоям населения пришлось сдерживать силой власти и придумывать для этого разные мероприятия; даже прочное обуздание буйного татарского народонаселения ставилось теперь в заслугу тем же самым ханам, которых прежде сменяли, если они обнаруживали чересчур мирные наклонности в своем характере и образе действий» (Смирнов, с.227). Именно из этих соображений – сохранить спокойствие в Северном Причерноморье – и был посажен на ханский престол Арслан-Гирей, сын Девлет-Гирея, союзника Карла XII и Мазепы, считавшего себя одним из победителей Петра I во время неудачного для русских Прутского похода. В нарушение семейных традиций Арслан-Гирей стремился к спокойствию и полностью соответствовал требованьям к повелителю Крыма, которые диктовали турки и время.
Да и нечего было в Украине в том году грабить. Лето выдалось еще более засушливое, чем прошлое. «Во многих местах рожь не родилась, одна лебеда. Яровые в некоторых местах посредственны, а в других очень худые, и обыватели в пропитании имеют крайнюю нужду и питаются лебедою и другими травами и листьями» (Борисенков, Пасецкий,1984, с.148). Источники уже даже не упоминают о продолжавшемся нашествии саранчи: все прошлогоднее горе как-то потускнело на фоне нынешней беды.
А правительство в это время продолжало упорно претворять в жизнь проект графа Шувалова о «бескрайнем…». В принципе, все это имело смысл: цены на соль в различных регионах страны очень отличались – от 3 до 50 копеек за пуд, средняя составляла 21 копейку, и прибыли получалось 740 тысяч рублей. Если накинуть на среднюю цену 14 копеек и повсюду продавать соль по 35 копеек за пуд, казна при прежнем потреблении соли (около 7,5 миллионов пудов) увеличила бы прибыль на миллион с лишком (Ключевский, 4, с. 284). И правительство ввело-таки единую цену на соль, как на самосадочную, так и на поваренную – по 35 копеек за пуд. Подвозчикам соли запрещалось брать больше 2 копеек за пуд. (Пирко, 1988, с.74). Но единая цена на соль вводилась все-таки не везде. Как гласил императорский указ, «соль из казны ее императорского величества продавать кроме Астрахани и Красного Яру равное ценою по 35 копеек, а в Астрахани и в Красном Яру против того вполы» (ПСЗРИ, т.XIV. с.201).
На соляной реформе законотворческий источник графа Шувалова не иссяк. По его предложению и с высочайшего одобрения вступил в действие и указ Сената о том, чтобы «во всех местах иметь хлебные меры равные и заклейменные, чтоб в четверти было восемь четвериков». Указ был вызван заботой о крестьянах, т.к. в городах при продаже хлеба крестьян сплошь обманывали. Это и немудрено. Четверть — это 209 литров. Натура зерна, то есть масса одного литра зерна, выраженная в граммах, колебался в довольно широких пределах в зависимости от сорта и района произрастания; для ржи, например, этот диапазон составлял в среднем 670-735 грамм. Вряд ли в то время кто-либо обратил внимание на этот указ – травы не хватало, а тут – о хлебе…
Осенью эхом отозвалась деятельность Бахмутской следственной комиссии. 16 октября оплатили свой долг бахмутские казаки Данила Волнянский и Иван Щастный. Они вернули деньги запорожскому казаку Никите Сласному, о чем и получили с него расписку. Свидетелями возвращения долга выступили бахмутские казаки Михаил Андреев и Василий Островерхий. Этот документ так и хранится в деле следственной комиссии (Бахмутская… л.44).
1750 год
В феврале, точнее 2-го числа последнего месяца зимы, в Глухове состоялось помпезное избрание гетмана Украины. Торжеству предшествовали многочисленные прошения украинской аристократии, подаваемые на высочайшее имя. И вот, в качестве высочайше утвержденной кандидатуры, гетманом был избран Кирилл Григорьевич Разумовский, «действительный статский советник, Академии наук президент, лейб-гвардии Измайловского полка полковник и кавалер» (Конисский, с.246), а проще – очередной, из малороссийских певчих, фаворит императрицы. Теперь, после церемонии, «с донесением о том выборе и с прошением о его утверждении отправлены были ко двору посланники от народа (Там же). Не будем перечислять «посланников от народа», их состав и без этого понятен. Необычным было то, что посланцы поставили условие – «чтобы гетману иметь впредь место с генерал-фельдмаршалами и считаться между ними по старшинству с пожалованием в чин, а великороссийских членов, бывших у дел малороссийских, тогда же выслать» (Там же). Так певчий превратился в гетмана и, не приняв участия ни в одном сражении, стал фельдмаршалом…
Естественно, фарс разыграли по всем правилам, гетмана высочайше утвердили, Украина получила живой атрибут «самостоятельности» и верховного главнокомандующего. Бахмутчан эти выборы обходили стороной. И не только потому, что они имели отношение только к Слобожанщине, а не к Гетьманщине, двум исторически сложившимся территориям, а потому, что новый главнокомандующий не играл никакой роли в истории Бахмутской крепости. Об этом продолжало заботиться российское правительство и руководство Азовской губернии.
Оно, правительство, в этом году предприняло очередную попытку отрегулировать процесс колонизации южных пограничных регионов и совместить его с защитой от все еще возможных набегов крымских татар. Планировалось сделать это при помощи иностранных поселенцев, которые, получая значительные льготы, обязывались укреплять и развивать экономику края, а также в случае необходимости обеспечить оборону приграничных районов (Михнева, с.108). Идея имела свою интригу, весьма занимательную даже с современной точки зрения, а также долгую и сложную историю.
Еще в 90-х годах XVII столетия около 70 тысяч сербов, болгар и представителей других балканских этносов перешли с оккупированных Османской империей земель в габсбургские владения на территории Венгрии. Поселенцы получили название «сербы-граничары», поскольку именно сербы стали основной составляющей частью австрийских войск на новой границе с Турцией. Поселившись на землях Австрийской империи, сербы получили ряд привилегий, но со временем, особенно во время правления Марии-Терезии, их положение значительно ухудшилось. В 40-50-х годах XVIII века большая территория, на которой они поселились, оказалась внутри Австрийской империи, далеко от границ с Турцией. Сербам предложили или снова переселиться ближе к границе, или принять венгерское подданство. Оставаться в Венгрии сербам не хотелось, поскольку отношения с местным населением у них складывались плохо, да и усилившийся гнет католической и униатской церквей давал о себе знать.
В таких условиях среди сербских офицеров начала распространяться идея переселения в Россию. Помимо «сербов Петра Великого» в России нашли себе место Михаил Милорадович, Мате Змаевич, Степан Виткович, Петр Текелий и целый ряд других представителе сербского народа. А теперь возглавить массовое переселенческое движение в Россию готов был полковник поморийской милиции Иван Хорват. Вместе с группой офицеров он и обратился к российскому послу в Вене графу Петру Михайловичу Бестужеву-Рюмину с предложением о переходе на российскую службу. Офицеры обещали вывести за свой счет в Россию два полка, т.е. 3 тысячи человек (Посунько, с.с.11-12). В России предложение сербов не могло не понравиться – благодаря их переселению, Россия могла бы не только решить собственные внутренние проблемы охраны южного пограничья, но и, взяв под защиту православных сербов, косвенно влиять на внутреннюю политику Марии-Терезии. Все это непосредственным образом коснется бахмутчан, но пока не только в Бахмуте, но и в правительстве даже не знали о том, что затевалось в Вене, да и местное население волновало совсем другое.
Не дождавшись окончания десятилетнего срока откупа солепромыслов по подряду 1742 года, бахмутские солеварни снова перевели в казенное управление (Горшков, с.100). В связи с этим изменили и форму оплаты труда. Новые нормы предусматривали обязательный минимум выработки. Солеварам стали платить по 1 копейки с пуда, а в случае невыполнения нормы вдвое меньше. Оплата по вольному найму была в два раза выше. В свое время исследователи полагали, что при такой оплате труда угнетенные солевары влачили жалкое существование, и чтобы они окончательно не разорились, правительство наделяло их земельными наделами, сенокосами, скотом (История рабочих, с.16). Относительно оплаты труда профессиональных солеваров, то об этом говорилось выше, а что касается наделения их землей, сенокосами и т.д. – все это входило в условия традиционного своеобразного контракта, заключавшегося в те времена между работниками и работодателями. Огороды и пастбища, расположенные в городской черте, в XVIII веке были явлением общеевропейским и часто становились разновидностью промысла, а кроме того выполняли и противопожарную функцию (Власова, Шанский, с.310). Что же касается условий жизни… Если не случалось каких-то природных катаклизмов, то о доходах среднестатистического горожанина того времени, не чуждавшегося работы и не лишенного организаторских способностей, можно судить хотя бы на примере торского жителя (не купца) Петра Смолянского. Обычный горожанин, он взялся изготовить для Бахмутской соляной конторы 500 четей древесного угля по 11 копеек за четь (мера объема равная примерно 200 литрам) и заработал 55 рублей – деньги немалые (Подов, 1998а, с.129).
Помимо нововведений бахмутчан беспокоили и вести из Запорожской Сечи – там в то время начала свирепствовать чума. Кош опустел, имущество Самарско-Николаевского монастыря вместе с многочисленными ценными историческими документами приказали сжечь (Яворницький, с.86), а монастырь находился совсем недалеко от Бахмута… Но на этот раз чума обошла городок стороной.
А шуваловский «соляной проект», утвержденный в этом году, все же привел к росту денежных поступлений в казну. Небольшому, но все-таки – росту. Чтобы компенсировать нехватку подорожавшей соли в некоторых регионах России приходилось или «недосаливать» или прибегать к корчемной соли, т.е. контрабандной. И получилось так, что новый налог поощрял или цингу, или нарушение закона (Ключевский, 4, с. 284).
В этом году правительство обеспокоилось и распространением правовых знаний среди населения, а обеспокоившись, распорядилось: «о всяких государственных и генеральных делах надлежит /…/ для всенародного объявления велеть печатать и продавать всем, дабы были о том сведущи» (Вдовина, с.154). Практика чтения новых указов в местах массового скопления народа – в храмах, на рынках, на площадях – существовала и раньше, но теперь указы должны были еще и вывешивать в людных местах, и даже продавать – чтобы «неведением никто не отговаривался».
1751 год
Бахмутская жизнь продолжала течь более или менее спокойно, в русле ежедневных забот. Периодические недороды, угрозы вспышек эпидемий – если не стали обыденными, то к массовым паникам приводили нечасто. А сейчас эти заботы были связаны с работой солеваренного завода, обустройством быта недавно сформированного казачьего полка, ремонтом крепостных сооружений. Вспоминая не такое уж далекое прошлое – с набегами татар, постоем войск, наездами шумных столичных чиновников, рыскавших по провинции в поисках неизвестно чего – бахмутчане крестились и благодарили Бога, пославшего период затишья, и надеялись, что это затишье – не перед бурей.
Ближе к лету, в мае, императрица Елизавета Петровна получила письмо из Вены от графа Бестужева-Рюмина, содержащее предложения сербских офицеров и комментарии самого графа. Посол рекомендовал принять предложение сербов, но расселить их не возле Батурина, как они того хотели, а возле границы и на тех же условиях, что и в Австрии, поскольку сербы имели богатый опыт борьбы с турецкой экспансией. Бестужев-Рюмин советовал выдать новым поселенцам материал для строительства, в течение года оплачивать их содержание, а дальше предоставить им полную возможность самообеспечения и несения военной службы (Посунько, с.12).
20 июня, лишь через год после избрания гетманом, Кирилл Разумовский получил «на достоинство свое высочайшую грамоту», и 1 июля в Глухове эту грамоту зачитали публично «с салютацией и троекратной пальбой от войска, бывшего в параде, и от главной артиллерии из пушек». После пальбы гетману преподнесли «клейноды войсковые и национальные с приличными обрядами и церемониями» (Конисский, с.246). Если бы бахмутчане послали на эти торжества своих депутатов, то по возвращению те могли бы рассказать, как после праздника гетман пообещал всем делегациям, что «скоро посетит их и отвизитует в полковых жилищах, и будет советоваться с ними о поправке общих нужд и недостатков и о введении полезного» (Там же). Но волею случая Бахмут в свое время выпал из сферы влияния, как запорожских казаков, так и гетманских. Поэтому юрисдикция Разумовского на него не распространялась, поэтому и делегатов от бахмутских казаков в Глухове не было, поэтому бахмутчане и знать не знали о празднике в старой гетманской столице. Не знали они и о том, что в это же время с далеких Балкан в Киев отправилась первая партия переселенцев.
11 июля императрица отреагировала на письмо Бестужева-Рюмина: «Если дело дошло до того, что Венский двор самовольно лишает себя храброго сербского войска, - писала она, - то нам необходимо старательно стремиться его получить». А потом 13 июля, как запоздалая реакция, послу отдельно сообщили, что все приведенные Хорватом люди будут приняты в российское подданство (Посунько, с.с.12-13).
Уже в сентябре из Коллегии иностранных дел в адрес киевского генерал-губернатора Михаила Ивановича Леонтьева прибыл рескрипт, в котором говорилось, что навстречу первой партии движущихся в Россию сербских переселенцев необходимо направить «добрых гусар». А потом новопришлых предстояло до весны разместить по квартирам вокруг Киева, который традиционно был сборным и распределительным пунктом для всех чужеземных переселенцев (Посунько, с.12).
10 октября генерал-губернатор Леонтьев тепло встретил первую партию сербов в количестве 218 человек. (Подов, 1998, с.14). Хорват сразу же отправился в Петербург, где сумел лично изложить императрице свой «прожект», как тогда говорили. «Прожектом» в нынешнем значении этого слова его план и являлся. Елизавете Хорват пообещал вывести в Россию уже не 3 тысячи сербов, а 16 тысяч, т.е. сформировать не один полк, а четыре – два гусарских и два пандурских (пехотных). Не забыл Хорват и об обещанных сербам привилегиях. Кроме уже оговоренных льгот он просил разрешить сербам: вольную торговлю, как с Западной Европой, так и с Россией; ходатайствовал о пенсиях для вдов; о сохранении для сербов офицерских званий; о выплате денежного содержания; о строительстве крепости для сербов силами русских; о сохранении для себя и своих сыновей наследственного полковничьего звания в одном из полков и т.д. и т.п. (Посунько, с.13).
В Петербурге Хорвата выслушали, подумали… Думали довольно долго – указ «О принятии в подданство сербов, желающих поселиться в России и служить особыми полками, о назначении на границе со стороны турецкой выгодных мест к поселению» появился только 24 декабря. Сенату и Военной коллегии поручили рассмотреть дело о переселенцах. А полковнику Хорвату предложили вернуться в Киев и там, на месте сформировать два обещанных гусарских полка и два пандурских, а потом в виде милицейского войска расселить их вдоль южной границы России от крепости Каменка на запад до польской границы (Пирко, 1992, с.37). Территорию расселения определили через несколько дней указом Сената и Военной коллегии от 29 декабря. Определили ее нечетко. Сербов наделили уже заселенной землей и заселенной не только запорожцами, но и поляками, т.е. – чужими (Посунько, с.14). Эта небрежность правительства в недалеком будущем станет поводом для многочисленных недоразумений на границах новой административной единицы, но пока обе стороны, сербы и русские, были довольны.
Так, вдалеке от исторической Сербии и от Бахмута рождалась Новая Сербия, старшая сестра Славяносербии, которая через несколько лет возникнет уже в непосредственной близости от периферийной крепости Бахмут, все еще очень далекой от центра.
1752 год
Связанная с сербским исходом из Австрийской империи бурная законотворческая деятельность русского правительства продолжилась и сразу после новогодних праздников. 11 января последовала жалованная грамота «предводителю сербских переселенцев» Ивану Хорвату, который, прося сохранения своего полковничьего звания, за несколько дней превратился в генерал-майора. Грамота подтверждала право генерал-майора на формирование четырех полков. В одном из них наследникам Хорвата гарантировался полковничий чин. Сербские офицеры приравнивались в звании к соответствующим званиям в российской армии. Кроме того, государство обещало защищать права сербских детей и сирот. Сербам давалось право вольной торговли. Для защиты Новой Сербии от турок и татар начали строительство крепости Святой Елисаветы… Короче, русское правительство исполнило все пожелания бывшего сербского полковника, а ныне российского генерал-майора Хорвата. И даже больше. Получить офицерское звание мог любой серб, который выведет из-за границы определенное количество людей. Пока такая возможность получить воинский чин не за боевые заслуги, а за организаторские способности только декларировалась. Но позже был определен и своеобразный ценз: за выведенные 100 человек организатор получал чин капитана, за 70 – поручика, за 50 – прапорщика, за 30 – вахмистра. О профессионализме таких офицеров в то время как-то не думалось.
3 февраля родилась «Инструкция главному командиру Новой Сербии», уточнявшая территорию расселения сербов, размеры земельных наделов и денежного содержания полков. Расстояние между гусарскими ротными поселениями (шанцами) составляло 8 верст, а между пандурскими – 6. В степи гусарская рота занимала 30, а пандурская – 25 верст. Соответственно чину земельные наделы равнялись: капитана 100 четей (1 четь – 0,5 гектара), поручика – 80, подпоручика – 79, прапорщика – 50 и рядового – от 20 до 30 четей каждому. (Посунько, с.с.14-15).
А в это время по примеру Хорвата в Вену прибыли депутаты еще от 2 228 сербских семей во главе с Живаном (Иваном) Шевичем и Райко (Родионом) Прерадовичем, на европейский манер называвший себя де Прерадовичем или проще – Депрерадовичем. В этом упрощенном варианте Депрерадовичи и вошли в русскую историю. Подполковник Шевич принадлежал к древнему дворянскому роду, пользовавшемуся на Балканах заслуженной славой. В свое время его отец, Григорий, принял участие в Прутской кампании, и Петр Великий наградил его своим портретом, обрамленным драгоценными камнями. Все прибывшие офицеры попросили паспорта для выезда в Россию, и в Вене забеспокоились. Австрийское правительство пообещало предоставить сербам ряд льгот и этим успокоило какую-то часть потенциальных переселенцев, но эмигрантское движение не угасло. Обеспокоенность Вены переросла в запрет выдавать сербам разрешение на выезд, арест наиболее активных сербских офицеров, организаторов выезда, в том числе Депрерадовича… Все это только усилило стремление наиболее активных к выезду. В конце концов, выезд разрешили, но отношения между Австрией и Россией испортились. Осенью правительство России направило в Вену протест по поводу запрета и одновременно заменило Бестужева-Рюмина как одного из инициаторов сербской эмиграции на графа Германа Карла Кейзерлинга. Австрийский посланник барон И. Претлак оправдывался перед российским канцлером, объясняя, что вместо разрешенных 500 человек в Россию уже выехало 2 000, и в дороге находится еще 800 человек во главе с Шевичем, что вместе с ними – семья Депрерадовича, которой ранее этот выезд запретили. Взамен посланник просил одного – чтобы Россия отозвала свой протест, подрывавший авторитет Австрии. В России решили направить в Вену документ с заверением в дружбе и уважении к австрийскому двору, но протест – не отзывать (Посунько, с.15). А 23 апреля в Киев, действительно, во главе новой партии переселенцев прибыл подполковник Шевич с сыновьями – Иваном и Петром.
Скорее всего, где-то в пути, возможно, в районе Львова сербы могли встретить обоз польских ксендзов, возвращавшихся из Крыма. Там, в Крыму, решив какие-то свои дела, католики-поляки выкупили и православных пленников, томившихся в татарской неволе по нескольку десятков лет. Дело, в общем-то – богоугодное, невзирая на конфессиональную принадлежность освободителей. Но нам оно интересно еще и тем, что среди выкупленных были и уже известные нам Иван Метешевич и бахмутчанка Анна Андреева. Иван Шевич со своей командой потом, после Киева, проследует в Бахмут, чтобы основать еще одну сербскую автономию – Славяносербию, а у нашей пары воспоминания о Бахмуте были неприятные, и они останутся в Киеве – доживать свой век.
Немного позже Шевича, 6 ноября, добрался до Киева и Райко Депрерадович. Ему, как известно, выбраться из Австро-Венгрии было немного сложнее. Кроме всего прочего, он, в отличие от своих земляков, служил не в упразднявшихся ландмилицких полках, а в Словенском гусарском полку, и расставаться с кадровым офицером в Вене не собирались. Но ему удалось выбраться в Россию. Правда, из-за всех этих трудностей Депрерадовичу удалось вывести всего 24 мужчин и 6 женщин (Подов, 1998, с.17). В Киеве обе партии сербских переселенцев встретились и делегировали в Петербург на переговоры Депрерадовича. Там ему сразу же предложили поселиться или в Оренбургской губернии, или «в пустых местах» возле Тора и Бахмута в Украине. Депрерадовичу предложение не понравилось. Сербы планировали обживать земли в Поднепровье – от Орели до Конских Вод и дальше к Бахмуту. Земли там плодородные, с хорошим климатом, не то, что в Оренбургских степях. А тот факт, что эти земли уже давно были обжиты запорожскими казаками, Депрерадовича не интересовал, но, скорее всего, он об этом и не знал. Шевич тоже, как оказалось, был не прочь поселиться к северу от Новой Сербии – сытно, безопасно, земли тучные, от возможных набегов татар прикрыты сербами Хорвата… С самим же Хорватом ни Шевич, ни Депрерадович селиться не хотели. Ни в какую. (Посунько, с.16). Объясняли это тем, что в Австрии имели более высокие чины, чем Хорват, и служить под началом младшего по званию им офицерская честь не позволяла. Взять бы императрице, и присвоить и этим сербам звания генерал-майоров, да видать, лимит на этот год был уже исчерпан. Хотя настоящие причины вражды Шевича и Депрерадовича к Хорвату выяснятся позже, когда они будут уже в Бахмуте.
Пока новопришлые сербы ждали решения своей дальнейшей судьбы, в правительстве решили озаботиться проблемами народного образования и учредили – на Украинской линии школы для обучения однодворских и ландмилицких детей и школу Ладожского канала для детей солдатских. (Епифанов, Комаров, с.214). Для бахмутчан Ладожский канал был Бог весть где, а вот Украинская линия, строенная, строенная и так и недостроенная – та была совсем рядом. Поэтому, вполне возможно, что бахмутская школа, о роли которой в истории Бахмута речь еще впереди, появилась как раз в этом году.
1753 год
На заседании Сената, которое состоялось 31 марта, присутствовали представители Военной коллегии и Коллегии иностранных дел, а также высшие офицеры, компетентные в «сербском вопросе» - главный командир Новой Сербии генерал-майор Иван Федорович Глебов, генерал Толстой, генерал-майор Илья Александрович Бибиков. На повестке дня стоял важный вопрос – решалась судьба полков Шевича и Депрерадовича. Претензии командиров новопришлых команд Сенат считал чрезмерными, мотивируя это тем, что земли, на которые претендовал Шевич, уже отведены Хорвату, а территория, облюбованная Депрерадовичем, несколько обширна, даже если учесть, что его команда, состоящая пока из 30 человек, вырастет в будущем в сто раз. Сербским полковникам как раз хватит земли между реками Бахмутом и Луганью, на которой вполне можно поселить 5 тысяч человек (Посунько, с.16). Вышел указ, предписывавший размещать сербов «от конца линии (Украинской – А.К.) и поселения ландмилиции с донецкой стороны, т.е. от Бахмута до Лугани в назначенных от линии укрепленных редутах, а именно: от того Бахмута через вершину речки Санжаровка и к вершинам рек Миуса и Белой. А от оных по назначенной в ландкарте красной линии и до Лугани, не выпуская их по сю сторону Донца, где донских казаков земли до Бахмута простираются» (Подов, 1998а, с.44).
На этом же заседании Сенат принял решение о строительстве новой укрепленной линии от Днепра по Самаре до Бахмута и о поселении вдоль нее ландмилицких полков, еще не переведенных на Украинскую линию. Под авторитетным влиянием фон Бисмарка от строительства сплошной линии укреплений вновь отказались, теперь уже полагая, что эти земли будут под надежной защитой многочисленных сербских военных поселений и можно ограничиться созданием разной величины крепостей и редутов. Вместе с двумя сербскими гусарскими полками, поселяемыми от Бахмута до речки Лугань, новый укрепрайон должен был вообще снять с повестки дня проблему защиты Бахмутской провинции. Но и уже существующую Украинскую линию решили пока не разрушать. На всякий случай (Пирко, 1988, с.28).
С созданием Славяносербии, название которой возникло как-то стихийно и, в отличие от Новой Сербии, официально утверждено не было (Посунько, с.17), возникли и новые проблемы – проблемы с местным населением. Их решили быстро, в лучших петровских традициях – имевшиеся в этих местах «безуказные» поселения выходцев из Слободской Украины подлежали передачи сербским переселенцам, а их прежние жители – переселению в пределы Слобожанщины (Пирко, 1988, с.28).
С началом формирования Славяносербии возникла угроза и для крупных землевладельцев. И в провинции начался то ли «великий передел», то ли «великое переселение народов» местного масштаба. Коменданту Бахмутской крепости полковнику Шабельскому предложили передать Славяносербии 300 четвертей (150 гектаров) пашенной земли, сенокосные луга 1 тысячу копен и земли, доставшиеся ему от отца на правом берегу Донца в районе Кременной. В виде компенсации ему отвели земли по берегам Кременной и Красной. Жителей села Кременное полковник пригласил к себе на новое место жительства, а тех, кто переселяться не хотел, сгонял силой. Участь коменданта постигла помещика Егора Смолянинова. Он владел землей близ Сухаревских дач, и, когда их конфисковали для сербов, ходатайствовал о выделении ему земли на речке Боровой, рядом с его слободами Воеводовкой и Катериновкой. Бахмутская провинциальная канцелярия вопрос решила положительно. Ради сербов пришлось пожертвовать своими землями и сенокосами поручику Бахмутского полка Кузьме Кудрявому и асессору Корчагину… Началась и спекуляция землей. Занимаясь ее перепродажей, основательно погрел руки все тот же Егор Смолянинов. Специально созданная комиссия долго рассматривала вопрос о его махинациях. И помещик понес наказание – его слободы с публичных торгов продали за 802 рубля 75 копеек, а купил их никто иной, как полковник Шабельский, а также поручик Котельников (Подов, 1996, с.с.77-80).
Пока в Бахмутской провинции освобождались земли, команды обоих сербских полковников, Шевича и Депрерадовича, обживались в Киеве, где их расквартировали по мещанским усадьбам, что вызвало массу недовольства их владельцев. Киевляне еще хорошо помнили постой сербов Хорвата. Тогда усмирять горячих южных братьев-славян вынужден был сам генерал-губернатор. Уже в Киеве сербские командиры поняли, что обещанное количество людей им в Россию не вывести. И – началось. Депрерадович сманивал людей у Шевича, Шевич у Депрерадовича, на «киевских» сербов в свою очередь охотился Хорват. Полковники начали записывать в свои команды местных обедневших ремесленников. И одновременно жаловались в Военную коллегию друг на друга и вместе – на Хорвата. А киевляне в свою очередь через магистрат жаловались в Сенат на сербов, а пока в Петербурге рассматривали их жалобы, всячески высказывали квартирантам свое недовольство. Переписка тянулась долго – в то время почта почему-то работала очень не оперативно. Например, один сенатский указ в этом году по почтовому тракту ехал из Москвы в Саратов – 1 149 верст – сорок пять дней, а другой на двенадцать дней дольше (Валишевский, 2007, с.172). И пришлось генерал-губернатору собственным специальным указом обязать киевлян относиться к постояльцам, будущим защитникам, с почтением (Посунько, с.18).
Наконец сербы покинули Киев, и теперь к генерал-губернатору посыпались жалобы из городов, по которым проходили сербы (Там же). Прибывших в Бахмутскую провинцию разместили по слободам. Только до весны. Но в слободах сербы застряли надолго. Генерал-майор Бибиков, руководивший освоением Славяносербии, командировал офицеров межевать полковые земли. Проекты отправляли в Военную коллегию на согласование, потом ждали ответа, потом вносили коррективы Военной коллегии, потом снова согласовывали… Дело затянулось, и массовое заселение полковой территории решили отложить до 1756 года.
А в это время в столице затевалась своя интрига, никакого отношения ни к сербам, ни к Военной коллегии не имевшая. Да и вряд ли Военная коллегия вообще была в курсе этого дела, весьма интимного и необычного свойства, хотя одну из главных ролей в нем пришлось сыграть военному – придворному офицеру. После того, как великая княжна Екатерина Алексеевна объяснилась с императрицей по поводу супружеских возможностей великого князя Петра Федоровича и возникающей отсюда проблемы престолонаследия, Елизавета решила действовать с помощью все тех же гвардейцев, в свое время оказавших ей помощь при восшествии на престол. Вот как с чисто французской галантностью, описывает пикантную ситуацию, возникшую в самом конце года в великокняжеской опочивальне секретарь французского посла барона Бретейля шевалье Клод де Рюльер: «Граф Салтыков, прекрасной наружности и недалекого ума, избран был в любовники великой княгини. Великому канцлеру России Бестужеву-Рюмину поручено было ее в том предуведомить. Она негодовала, угрожала, ссылаясь на ту статью свадебного договора, которою за неимением детей обещан был ей престол. Но, когда он внушил ей, что перепоручение сие делается со стороны тех, кому она намерена жаловаться, когда он представил, каким опасностям подвергает она империю, если не примет сей предосторожности, какие меры, более или мене пагубные, могут быть приняты против нее самой в намерении предупредить сей опасности, тогда она ответила: «Я все понимаю, приведите его сего же вечера» (Рюльер, с.266). Сама Екатерина всю эту куртуазную историю освещала несколько по-другому и не отрицала своего женского интереса к красавцу и «настоящему бесу по части интриг» Сергею Салтыкову (Екатерина II, с.с.587-598).
История эта, в общем-то, никак не связана с Бахмутом, но, кто знает, сколько подобных интриг завязывалось в слободах Бахмутской провинции, где разместились на постой красавцы-сербы. В массе своей холостые.
1754 год
Год начался нехорошо, и по приметам стариков, лето обещало быть градобитным, а по сведениям из Запорожья – бунташным. Волнения, охватившие Кальмиусскую паланку Войска Запорожского, грозили перекинуться и севернее, в Бахмутскую провинцию.
Запорожцы, особенно «казацкая сирома», хорошо помнили, как несколько лет назад, 1 января 1749 года, собравшись в Сечи на Раду для выбора кошевой старшины, «сирома» взбунтовалась, накинулась на зажиточных казаков и выгнала их из Сечи. Тогда даже войсковым судьей выбрали бывшего депутата от Войска Запорожского при Бахмутской комиссии Ивана Водолагу. Но тогда бунт быстро захлебнулся, и Водолаге недолго пришлось исполнять судейские обязанности. И вот – новый бунт, новый шанс поквитаться с богатеями. Но этого шанса казаков лишил кальмиусский полковник Иванов. Он быстро среагировал на беспорядки и вызвал из Коша подкрепление. Однако по окраинам запорожских земель продолжали слоняться «гайдамаки» - то ли отряды, то ли шайки, будоража обывателей (Голобуцкий, с.с.381-382). А обыватели и без того были взбудоражены. В Бахмутской провинции, например, освобождать обжитые места теперь приходилось не только для сербов, но и для других «единоверцев». Как раз в это время, 31 марта 1754 года появился сенатский указ, по которому Шевичу и Депрерадовичу предоставлялось право принимать на поселение не только сербов, болгар, волохов, македонцев, но и албанцев, долматинцев, черногорцев, боснийцев, а также представителей других балканских народов – всех, кто исповедует православие. Всех, кроме украинцев. (Посунько, с.17).
А людей в «полках» Шевича и Депрерадовича продолжало катастрофически не хватать. Шевич отправил одного из своих секунд-майора для поиска добровольцев в Черногорию. С такой же целью направился в Польшу его прапорщик Милютинов. То же сделал и Депрерадович – отправил «на вербунг в Цессарию» поручика Поповича. Но, покинув пределы Славяносербии, Попович пропал и был объявлен в розыск. Добровольцы, к счастью, находились, но кто? В этом году в Сенат обратился некий Василий Петрович. Назвавшись «черногорским владыкой», он пообещал вывести с Черной горы несколько тысяч человек. После этого в России объявилась небольшая кучка людей. Те, по словам одного из сербских переселенцев, будущего российского генерал-майора Семена Пишчевича, были «все подряд грабители и горькие пьяницы, сволочь такая была, что хуже и не найти нигде, среди них были вооруженные настоящие лесные разбойники» (Там же). Короче, жизнь в Бахмутской провинции обещала быть «веселой».
А тут началось лето, и начались сбываться прогнозы стариков по поводу градобитий. Наиболее сильный град отмечался в Воронежской губернии. Как указывают источники, «8 и 9 июля /…/ хлеба и травы побило немалое число; ибо тот град весьма превеликий и яко то фунта по два и более, которого снесши с степей дощевою водою, лежало в верхах по сторонам и малых речек по берегам премногое множество дней семь, и так, что лошадью верхом переехать было никак невозможно» (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.363). А в Москве опять бушевали сильные пожары. «Ни один год не изобиловал так пожарами, как 1753-й и 1754-й, - вспоминала Екатерина II. – Мне случалось неоднократно видеть из окон покоев Летнего дворца два, три, четыре и даже до пяти пожаров одновременно в различных местах Москвы (Екатерина II, Мемуары, с.609).
Сербы, все же начавшие селиться на выделенных им землях, столкнулись с множеством проблем, в том числе и с продовольственной проблемой. Однако, переселенцы оказались стойкими «целинниками». Тот же Пишчевич, еще капитан в команде Шевича, вспоминал: «В лесах – дикие овощи, яблоки и груш много, а также в иных местах и дикой виноградной лозы отыскать можно» (Подов, 1998а, с.102). Как-то выживали. До официального размежевания Славяносербии было еще далеко, но первые, самовольные поселения команд Шевича и Депрерадовича зафиксированы в августе этого года в документе «Ландкарта Славяносербии», подписанном инженером генерал-майором Ильей Бибиковым и инженер-капитаном Прокофием Окуловым. Карта четко определила границы новой административно единицы. Северный кордон территории, отведенный под полк Депрерадовича, шел по Донцу от устья речки Бахмут до Ореховой балки, восточнее реки Нижней Беленькой. Западная граница проходила по речке Бахмут от устья до впадения в нее речки Сухой Плотвы, затем сворачивала на юго-восток до слияния Дальней Плотвы с Плотвой Ближней. Далее по балкам тянулась до Государева буерака, не включая его. Оттуда – до Булавина колодезя, затем – к вершинам речки Белая Лугань. По течению Белой Лугани она продолжалась до Уткина буерака, затем шла в верховья Лозовой, оттуда – на речку Ломовую и по ней – на речку Лугань до Орехова буерака. Между полком Депрерадовича на западе и землей Войска Донского лежала территория полка Шевича (Подов, 1998, с.с.19-20).
Переселенцы были православными, и первое или почти первое, что они строили в шанцах, были православные храмы. Поэтом в этом году «холщовая ширма с палатками» в честь Иоанна Предтечи появилась в селе Калиновском (Ивановском). Общая вера, общий внешний враг были лишь отдельными чертами того, что сближало две культурных общности – выходцев с Балкан и украинско-русский конгломерат, образовавшийся в Бахмутской провинции.
Наряду с общими проблемами каждая из сторон решала свою. Сербы – пытались создать таки обещанные полки, украинцы – удержать обживаемые земли, русские – контролировать ситуацию. А в сентябре вместе присутствовали на благодарственных молебнах по случаю рождения наследника престола – еще одного великого князя, Павла Петровича, сына Екатерины Алексеевны и Петра Федоровича. Это – официально, а неофициально многие при дворе знали, что биологическим отцом новорожденного был «прекрасной наружности и недалекого ума» камергер Петра Федоровича Сергей Васильевич Салтыков, которого тут же после рождения Павла отправили с радостной вестью в Стокгольм и настоятельно не рекомендовали возвращаться в Россию. На какое-то время он все же вернулся, но вскоре уже окончательно был отправлен послом в одно из немецких княжеств (Екатерина II, Мемуары, с.623). Екатерина по этому поводу весьма расстроилась, поскольку, по ее признанию, была «немедленно разлучена» с одним из немногих, «которых /…/ любила больше всех из тех, кто меня окружал» (Екатерина II, Мемуары, с.620).
1755 год
Год выдался урожайным. Как по обычным, человеческим, понятиям, так и по понятиям бюрократическим. Для чиновников год выдался урожайным на указы в той или иной степени касавшихся Бахмута.
24 февраля вышел сенатский указ, по чиновничьим традициям того времени имевшим длинное и с непривычки тяжело воспринимаемое название: «О запрещении под жестоким наказанием ввоза соли в великороссийские города и уезды, где проводится казенная соляная продажа, и о наказании кнутом соляных промышленников, их поверенных, приказчиков и работников за кражу и потаенную продажу соли». Еще более неудобоваримый, тяжеловесный текст указа обрисовывал ситуацию с контрабандной соли, одного из последствий шуваловской реформы. Несмотря на указы 1747, 1751, 1752, 1753 и 1754 годов, «у проезжающих по Бахмутской провинции и из донских станиц является на заставах мануцкой соли у неимущих никакого имения от пяти фунтов (около 21 килограммов) и до пуда (16 килограммов). Вепено у таких, пойманных в городах и на заставах с неуказанною солью людей, у коих никаких движимых и недвижимых имений, кроме того, что при них будет, не явится, а той соли везено ими будет более пуда, у тех, как ту соль, так и на чем они означенную соль везли, а именно волов или лошадей и другое, что при них будет, брать на ее императорское величество, а у кого той неуказанной соли явится меньше пуда, у тех отбирать одну соль, оставляя им из оной на одну пищу по исчислению до того места, докуда оному ехать надлежит» (ПСЗРИ, т. XIV, с.201).
Следуя советам графа Шувалова, после соли в Петербурге решили взяться за другой продукт, суливший «единое обращение циркулярное бесконечное». 31 марта появился уже императорский указ, который, во-первых, освободил дворян от всякого налогообложения в винокуренном производстве, а во-вторых, строго определил и зафиксировал объемы домашнего винокурения в соответствии с рангом, должностью, дворянским званием. Князья, графы, титулованное дворянство получили возможность производить больше водки, чем мелкопоместное дворянство, что, собственно говоря, вполне соответствовало реальным экономическим возможностям, как первых, так и вторых. В то же время другие сословия – духовенство, купечество, мещанство, крестьянство – лишались права заниматься винокурением и должны были для своих нужд покупать водку казенную, произведенную на государственных винокурнях. Повелевалось конфисковывать все винокуренные заводы, которые попытаются содержать купцы даже на паях с дворянами (Иванов, с.15). Одновременно «черкасам и казакам малороссийских и слободских полков, живущих в великороссийских городах и уездах», запрещалось курить и продавать водку (Подов, 1998а, с.132). Это уже напрямую затрагивало интересы жителей Бахмутской провинции, хотя для государства и имело определенное экономическое значение.
Дело в том, что технология винокурения была в то время очень развита и изощренна. Достаточно сказать, что производство водки в России уже в те годы знало множество сортов этого напитка – от раки (первичная перегонка) до четвертного вина крепостью до 80-88 градусов, на основе которого чуть позже начнут делать знаменитые «ерофеичи», совершенно без примеси воды (Иванов, с.46). В Украине же, в том числе и в Бахмуте, гнали так называемый «полугар» - простое вино, разбавленное на четверть водой. Для пробы его поджигали в небольшой емкости. Несгоревший остаток – вода – должен был помещаться в емкость, в половину меньше той, где проводилось тестирование. Отсюда и название. Это была основная и даже единственная водка в Украине, в технологии российского винокурения занимавшая лишь третью позицию на шкале сложности. И не по причине отсутствия сырья, зерна, а потому что национальная традиция употребления спиртного предпочитала некрепкую водку (Там же).
Через месяц в правительстве подняли вопрос о строительстве карантинных домов при ряде таможен. Сенат решил, что при таможнях расположенных на дорогах, ведущих на запад, карантины создавать не стоит, поскольку по ним «не уповательно, чтоб приходили купецкие люди с товарами и без товаров из турецких границ, откуда опасаться надобно (чего Боже сохрани) моровой язвы и тому подобных болезней./…/ А при Бахмутской и Цариченской таможнях /…/ медицинская канцелярия рассуждает, таможне быть за потребно, понеже к оным местам прямо /…/ люди приходят с товарами и без товаров из Крыма, и из Кубани, и из прочих тамошних мест, откуда и сама опасность есть. И хотя в Бахмуте при тамошнем батальоне и в Царичинке при состоящем там ландмилицком полку находятся лекари, однакож, егда к бахмутской таможне приписаны еще две малые – Изюмская и Луганская, к которым в случае нужды лекарю съездить будет должно /…/ и понеже при ландмилицких полках, яко и в Бахмутском батальоне, подлекарей не положено /…/ а ежели (от чего Боже сохрани), когда явится какая опасная болезнь, то уже совершенно тех лекарей от своих команд отлучать должно, следственно, те команды останутся без всякого призрения в пользовании больных…» и т.д. и т.п. (ПСЗРИ, т.XIV, с.248). Заслушав этот шедевр канцелярской тарабарщины, Сенат постановил: при Бахмутском карантинном доме лекарям быть, «кои прежде были определены при Переволоченском и Кременчугском форпостах. /…/ И иметь для житья лекарям особливых покоев» (Там же).
26 июля вышел еще один сенатский указ, направленный на дальнейшее развитие таможенной службы: «Об учреждении пограничных таможен в Цариченке, в Бахмуте, в Изюме и в Луганской станице». Таможни предназначались «для сбору с провозимых из-за границы и за границу товаров, портовых и внутренних пошлин и сохранения высочайшего ее величества интереса». Причем для Изюмской таможни и таможни в Луганской станице подтвердили их категории – «малые» и подчиненность Бахмутской таможне. «При всех тех таможнях для поклажи денежной казны каменные малые погреба и пакгаузы с таможенными и управительскими покоями против прочих пограничных таможен построить», - повелевал указ. В этом документе интересен момент, описывающий, так сказать, «ситуацию на дорогах» на востоке Украины в середине XVIII века: «Купецких дорог по той Украинской линии никаких, кроме той, что на Цариченку ведет, до самого Изюма не имеется, и купцам потаенно с товарами проехать невозможно. А хотя /…/ имеются малые дороги и то только для выезда на сенокосы и по дрова, да и при тех везде караулы. И для того купцам с товарами и другим людям ездить одними только теми дорогами, при которых ныне пограничные таможни учредить велено, а другими никакими дорогами отнюдь не ездить под опасением везомых ими товаров конфискации, а именно: из Малой России чрез Цариченку, из слободских, також и из российских городов – чрез Изюм и Бахмут в Крым и к Таганрогской пристани. /…/ И которые для /…./ торгового своего промыслу пойдут прямыми дорогами от Изюма чрез Бахмут в Крым, таким для безопасности давать везде потребный конвой за надлежащую от купцов плату» (ПСЗРИ, т.XIV, с.с.392-393).
Похоже, с таможнями в России в этом году решили окончательно разобраться и навести порядок. Именным указом Елизавета уничтожила в Украине «тягостные и затруднительные внутренние сборы, которые в общественных промыслах стесняли и затрудняли народ до крайности, и от того торговля в Малороссии была в самом худом состоянии».
Через день после указа о таможнях появился еще один сенатский указ, снова непосредственно касавшийся Бахмута – «Об учреждении во всех местах, где производится продажа казенной соли, особливых верных казенных весов для изобличения продавцов в обвесе покупателей». Указ с таким многообещающим названием не мог не вызвать интереса в Бахмуте. «Объявляется во всенародное известие, - говорилось в нем, - Правительствующему Сенату известно учинилось, что при продаже казенной соли /…/ у приставленных к той продаже с покупателями происходят многие споры и ссоры /…/ отчего в судебных местах в настоящих делах чинятся помешательство и остановка. Того ради Правительствующий Сенат приказали: впредь во всех местах, где казенная соль в продажу производится, кроме тех весов, на которые оная соль ныне продается, учредить при той продаже против самих соляных лавок и анбаров особливые верные казенные весы /…/ дабы покупатель соли, кто похочет /…/ мог /…/ при продавцах соли поверить. /…/ И к тем новым весам определить особливо надежных людей» (ПСЗРИ, т.XIV, с.395).
Как видим, Елизавета про Бахмут не забывала, для нее он не затерялся в степной глуши. И немаловажную роль в этом сыграли беспокойные сербы, которые в это время начали осваивать земли своей новой родины. Но к середине года их здесь числилось только 1 513 человек (1 101 мужского пола, 412 – женского). Причем в полку Депрерадовича было 714 человек (490 мужчин и 224 женщины), а в полку Шевича – 789 душ (611 мужчин и 188 женщин). До «комплекта» было далеко, и всем стало понятно, что обещанного количества гусар сербские командиры не наберут. Поэтому правительство отменило собственное решение о выселении «аборигенов» с территории Славяносербии и разрешило принимать их в полки наряду с выходцами с Балкан. Только не крепостных (Пирко, 1988, с.37).
Среди пришлых в этом году молдаван было и семейство Василия Шуханова – «из молдавского шляхетства», как свидетельствуют документы. Один из его сыновей, в то время десятилетний Данилка, со временем станет профессиональным военным, активным участником двух русско-турецких войн второй половины XVIII столетия. 2 октября 1787 года за успешные действия при отражении турецкого десанта на Кинбурнской косе, Данила Шуханов будет награжден орденом Святого Георгия IV степени. Позже ему придется воевать против поляков-конфедератов. Потом – снова против турок и, наконец, командуя Ольвиопольским гусарским полком – против французов. Он еще будет награжден золотой саблей и произведен в чин генерал-майора, и почти сразу после этого, в 1814 году, умрет…(Российский архив, с.622). Ну а пока он топтал бахмутский ковыль.
Сначала сербов-новоселов размещали в уже существовавших поселениях, но людям Шевича пришлось сложнее – выделенная ему земля находилась вдали от обжитых мест. Пишчевич, уже известный нам мемуарист, вспоминал, что большинство сербов было незнакомо со строительным делом, а селиться его команде пришлось в необжитых местах, и их жилища на первых порах были весьма примитивными. Сам он, например, соорудил себе плетеный из лозы домик, который первая же буря разметала по окрестностям (Посунько, с.23). Многие из сербов, попавших в Славяносербию, чувствовали себя настоящими робинзонами.
Что касается размещения рот, то шанцы Шевича можно локализовать с большей точностью, чем шанцы Депрерадовича. Подробно этот вопрос уже рассмотрен в ряде работ (См. например: Пирко, 1988; Подов, 1998; Посунько). При этом, если В.И.Подов указывает их расположение весьма уверено, то О.Посунько, ссылаясь на собственные архивные исследования, утверждает: «в каких населенных пунктах размещались роты /…/ не совсем ясно (Посунько, с.26). Относительно полка Депрерадовича, по мнению О.Посунько, известно, что «его штаб располагался в г. Бахмуте, что касается размещения рот – сведений мало. Среди документов Славяносербской комиссии нами обнаружен рапорт Прерадовича за 1755 год, в котором он сообщает, что первая рота находится возле реки Донца, недалеко от слободки Серебрянки (рядом с ротой Шевича), третья – на Верхней Беленькой, шестая на речке Нижней Беленькой, седьмая – на речке Камышеватой, восьмая – между реками Верхней и Нижней Беленькими, напротив Боровского моста. А вторая, четвертая, пятая, девятая и десятая еще не размещены, поскольку не прибыли офицеры, которые отвечают за межевание земель. Известно, что пятая рота позже находилась на территории современной Горловки» (Там же).
Уже в октябре сенаторы снова вспомнили о Бахмуте и сербах. Указ от 5 октября непосредственно сербов и касался. Поселенцы быстро сообразили, что в плетеных из лозы шалашах в Бахмутской провинции жизнь не сложится, здесь – не теплые Балканы. И на пороге зимы сербы пошли в окрестные леса за стройматериалом. Все, что за этим последовало, изложено в указе. «По доношению Адмиралтейской коллегии /…/ о порубке в даче Бахмутской провинции Боровской слободы в лесу много числа дубовых заповедных дерев команды генерал-майора Прерадовича капитаном Исаковым и прочими /…/ осмотреть, какие именно в порубке леса, и в которых местах явились и сколько порублено, - сообщалось в указе. – А генерал-майору Прерадовичу сообщить, дабы впредь оных лесов, кои состоят в силе вальдмейстерских указов и инструкций – заповедные, не рубили. /…/ Отправить ныне в те места нарочного из офицеров и велеть, весь годный лес, описав, заклеймить и отдать под хранение, чтобы ни на какие строения оный употребляем не был, а из прочего, затем оставшегося лесу, как означенным сербам, так и прочим для строения и других необходимых потребностей дозволить употреблять беспрепятственно, дабы в том Сербско-славянским селениям за недостатком лесу остановки и самой нужды последовать не могло» (ПСЗРИ, т. XIV, с.450). В общем, сербам лес рубить разрешили (но только там, где можно, а таких мест в провинции становилось все меньше). Но все-таки – разрешили, и – вовремя, потому что зима наступала очень суровая, из тех, что запоминаются надолго. Уже в самом ее начале из-за сильных морозов погибло множество крупного рогатого скота и овец.
А в Самарской паланке Войска Запорожского продолжала свирепствовать чума, грозя перебраться и в Слободскую Украину.
1756 год
В первый вечер нового года в Петербурге состоялся «увеселительный фейерверк». На льду Невы выставили большое количество аллегорических фигур, так любимых в русском высшем обществе XVIII века. Чудеса пиротехники с названиями «Любовь к Отечеству», «Сила», «Постоянство», «Защищенность» и т.д. и т.п. горели и сверкали всю ночь, пробуждая в подданных патриотические чувства (Анисимов, 1988, с.230).
В Бахмуте новый год начался, конечно же, не так помпезно и красочно. Неизвестно даже – было ли в местных традициях праздновать начало года или нет. Да и такие понятия, как «сила», «постоянство», «счастье», «благополучие» здесь представлялись не в виде аллегорий, а вполне конкретно – в виде сытой жизни, крепких городских стен, надежной защиты границы. Надежность границы все больше связывалась с сербами. И не только в Бахмуте, но и в столице. После «увеселительного фейерверка» там, в конце концов, решили всерьез заняться обустройством Славяносербии. «Персоной от русских» в автономию назначили инженера генерал-майора Бибикова. И дело, похоже, сдвинулось с мертвой точки. Бибиков возглавил Славяносербскую комиссию, которая разместилась в Бахмуте и была немногочисленной по составу: кроме Бибикова в нее входило несколько канцеляристов и писарей. При комиссии под руководством кригцалмейстера Ивана Челищева работала и счетная подкомиссия. Она тоже была немноголюдна – канцелярист и два писаря. Здесь же, в Бахмуте, разместился и военный суд. Руководитель Славяносербской комиссии решал практически все вопросы, касавшиеся полков Шевича и Депрерадовича. Через его руки проходили все финансы, что выделялись полкам, через него велась вся переписка. Возможно, поэтому и порядка в Славяносербии было больше, чем в Новой Сербии (Посунько, с.с.49-50).
Наконец, с весны этого года началось отложенное ранее официальное размежевание земель Славяносербии по шанцам. И подозрения о том, что до окончательного сформирования новых полков еще очень далеко, только окрепло, а в марте даже стало предметом обсуждения в Военной коллегии. Готовясь к очередной войне, на этот раз с Пруссией, в столице решили сосчитать русские войска, в том числе, естественно, и сербских воинов. Как раз в марте подбили итоги и, наверное, если не ужаснулись, то неприятно удивились: по штату в обоих полках должно было явиться 4 264 человека, а на поверку оказалось 962. С Новой Сербией вообще было ничего не ясно. «Сколько же в Новосербии под командой генерал-лейтенанта Хорвата каких чинов состоит, о том в Военной коллегии неизвестно, - сетовали военные чиновники, - ибо они состоят в ведении Правительствующего Сената» (Семилетняя война, с.с.36-37). А тут и Депрерадович пожаловался, что из Славяносербии в Запорожскую Сечь ушло 115 человек… И Сенат обратился к гетману Разумовскому с требованием выслать из Запорожья всех «шатающихся без пашпортов» (Пiрко, 1998, с.67). Зато в Бахмутском казачьем полку комплект был налицо (Семилетняя война, с.с.36-37).
4 апреля инженер-поручик Иван Раевский, прибыв в Славяносербию, начал измерять расстояния между ротами (шанцами). Цифры колебались от 4 до 32 верст (Подов, 1998а, с.45). Такой разброс при низкой плотности населения, образовавшейся в Славяносербии, востребовал бахмутских казаков для закрытия зияющих в южном направлении брешей в обороне, а заодно и для защиты самих сербов (Посунько, с.27). На этот раз на юге, к счастью, все было спокойно – гроза назревала совсем в другой стороне – на северо-западе империи. После ряда дипломатических интриг, перераспределивших союзнические отношения в Европе, прусский король Фридрих II в августе напал на Саксонию, и через полтора месяца та капитулировала. Началась Семилетняя война. Россия, союзница Саксонии, с помощью не спешила, и воинственный Фридрих расценил это как проявление слабости. «Король прусский, - говорилось в манифесте Елизаветы от 16 августа, - приписывая миролюбительные наши склонности недостатку у нас в матросах и рекрутах, вдруг захватил наследные его величества короля польского области и со всей суровостью войны напал на земли ее величества римской императрицы-королевы» (австрийской – А.К.). И русское правительство, верное своему союзническому долгу, отдало войскам приказ «учинить диверсию в областях короля прусского, дабы его тем принудить к постоянному миру» (Семилетняя война, с.6).
Пока русские войска, «чиня диверсию», постепенно продвигались вглубь Пруссии, в Сенате решили наладить в Славяносербии духовную и культурную жизнь. 3 сентября вышел указ, поручивший ведение духовных дел в Славяносербии Белгородскому архиерею, а не Воронежскому, хотя Бахмут по духовной части подчинялся именно последнему. «Воронеж к тому Славяносербскому поселению весьма далек, - рассудили в Сенате и даже подсчитали: - до Воронежа 500, а до Белгорода только 250 верст» (ПСЗРИ, т..XIV, с.480). Во-вторых, 24 сентября Сенат разрешил на территории Славяносербии вольное винокурение. «В Бахмуте и по всей провинции казенных кабаков и узаконенной продажи нет, а продажа в Бахмуте вольная с заплатою с вина по гривне с ведра… В Славяносербии вино курить и шинковать по новости за неимением там казенных кабаков допустить стоит на несколько времени, а потом быть гривенной пошлине, как и в Бахмуте» (ПСЗРИ, т..XIV, с.481). И очень скоро в Славяносербии появилось целых 16 винокуренных заводов. Наиболее крупные держали А.К.Юзбаш, Яков и Юрий Александровичи Шаховы, титулярный советник Николай Васильевич Сабо и подпоручик П.С.Перич (Подов, 1998а, с.131).
Как бы сочувствуя России, занятой войной на прусском фронте, турки возвели на крымский престол очередного миролюбивого хана – Халим-Гирея. Один из крымских историков, родственник хана, так характеризовал нового татарского правителя: «Он был сведущ в науке, причастен знаний и дара проницательности, в молодости был известен своей красотой и благонравием, а также славился ловкостью и мужеством, но под конец жизни пристрастился к гашишу и опиуму, одержимый разными недугами, сделался старичок, неспособный управлять делами» (Смирнов, с.232). Именно такой хан-нароман и нужен был России в Крыму в то время, пока в Пруссии шли разборки с заносчивым Фридрихом.
Во всех этих событиях нашли время уделить внимание и солеварению. В этом году правительство вновь отдало Бахмутские солепромыслы в откуп на шесть лет в надежные купеческие руки, на этот раз – орловским и мценским купцам Рябову «со товарищи». Их заинтересовали правом монопольной продажи соли на Слобожанщине (Горшков, с.100).
1757 год
Генерал-майора Бибикова на посту «персоны от русских» в Славяносербской комиссии сменил человек штатский с истинно русской фамилией – Фливерк. Тайному советнику Андрею Матвеевичу Фливерку было суждено возглавлять комиссию до самого конца ее существования.
Сербам, еще не успевшим как следует обжиться в бахмутских степях, пришлось принять участие в боевых действиях на полях Семилетней войны. «Старому» Сербскому гусарскому полку под командованием подполковника Текелия это было положено по штату. Новая Сербия направила на фронт несколько «хорватских» батальонов (около тысячи человек) под командой подполковника Чорбы, и два эскадрона из Славяносербии под началом майора Ивана Депрерадовича, одного из сыновей Родиона (Райко) Депрерадовича (Малкиель, с.136).
Во время этой войны Бахмут оставался глубоко в тылу, прямого отношения к боевым действиям не имел и жил обычной жизнью. О том, чем была наполнена эта жизнь, дает представление «Книга расходная по указам главной соляной конторы о денежной казне 1757 года». Она содержит регулярные записи обо всех расходах Заводской конторы, связанных со многими сторонами жизни Бахмутской крепости: с содержанием гарнизона и крепостной артиллерии, с расходами по соборному Свято-Троицкому храму, батальонной школе, ремонту крепости и с данными по другим, более мелким расходам. Записи в Расходной книге позволяют установить численный состав Бахмутского батальона и казачьего полка, размеры жалованья воинских чинов, цены на продовольствие и отдельные виды ремесленных товаров, знакомит с нюансами экономики Бахмута, дает довольно полную картину одного года из жизни крепости.
«Книга расходная» открывается записью от 11 января (скорее всего, первый рабочий день после новогодних и рождественских праздников). В ней говорится о выдаче комиссару и батальонному казначею поручику Ивану Волынцеву, присланному из батальонной канцелярии, «на дачу того батальона и артиллерийским военным служителям, штаб-, обер- и унтер-офицерам, капралам, рядовым и мастерам» (Книга расходная, л.1а). В России того времени, как помним, жалование выдавали три или четыре раза в год - по четвертям или по третям, вот и в этот раз поручик Волынцев получил деньги – 777 рублей 94 ; копейки за последние три месяца прошлого 1756 года. Запись позволяет установить и количество военнослужащих в Бахмутском батальоне – их было 547 человек. Через два дня тот же поручик Волынцев получил в Бахмутской заводской конторе деньги в сумме 40 рублей 5 ; копейки для приобретения в полевой аптеке города Лубны медикаментов для гарнизонного лазарета (Книга расходная, л.1а об.).
20 января из конторы выдали «бахмутской соборной Троицкой церкви протопопу с братией заслуженного денежного и за провиант деньгами» 34 рубля ; копейки. Интересно, что деньги опять получил поручик Волынцев. Вероятно, в компетенцию батальонной канцелярии входила выплата жалования священнослужителям Троицкой церкви, поскольку она оставалась и гарнизонной.
Через неделю, 27 января из конторской кассы получил жалование полковой писарь хорунжий Андрей Павлищев. Выплата по какой-то причине была произведена отдельно, а не в общем списке. Кроме того, писарю выплатили и недополученные им еще в 1754 году жалование и деньги за овес и муку (Книга расходная, л.4). В тот же день получил деньги и сержант гарнизонной артиллерийской команды Тит Бесов - для покупки сапог и башмаков «артиллерийским служителям». Из записи видно, что в составе команды, состоящей из 26 человек, имелись: свой писарь, плотник, кузнец и цирюльник (Книга расходная, л.4 об.). На следующий день 70 копеек выплатили вдове умершего солдата Ивана Богданова. Это была зарплата ее мужа за два с половиной месяца (Книга расходная, л.6).
В отличие от батальона, казачьему полку жалование платили не по четвертям, а по третям. Вот и запись от 1 февраля сделана по случаю получения конным казачьим полком жалования «за сентябрьскую 1756 года треть». Деньги опять получил поручик Волынцев. Он, вероятно, по совместительству выполнял обязанности и полкового казначея. Эта запись интересна тем, что знакомит со штатным расписанием полка. Полковник получил за последние четыре месяца прошлого года 39 рублей 30 копеек (т.е. теоретически его месячная зарплата составляла 9 рублей 82 ; копейки). Полковой писарь получил 6 рублей 71 копейку (1 рубль 67 ; копейки). Жалование трех ротмистров равнялось 13 рублям 75 копейкам (3 рубля 43 ; копейки) каждому. Два хорунжих получили по 9 рублей 7 ; копейки (2 рубля 28 копеек), а три есаула – по 6 рублей 71 копейки (1 рубль 67 ; копейки). Двумстам девяносто четырем казакам заплатили по 6 рублей 71 копейки (1 рубль 67 ; копейки). Это было чистое жалование, оставшееся после удержания с каждого какой-то определенной суммы на госпиталь. Размер этих отчислений, своеобразной медицинской страховки, в записи не указан (Книга расходная, л.л.6-6об.).
24 февраля Волынцев расписался за сумму 1 рубль 32 копейки, полученную «на покупку барабанных кож и струн» (Книга расходная, л.6об.). 13 марта в длительную командировку из гарнизонной артиллерийской команды в Белгород «для обучения разным художествам» отправили двух слесарей, кузнеца, плотника и колесника. На каждого из них уже знакомый нам сержант Тит Бесов получил из кассы по 1 рублю «обувных» денег (Книга расходная, л.7). Обучение «разным художествам» (цирюльники, писари, сапожники, шорники, портные, кузнецы и прочие специалисты) предусматривалось программой гарнизонных школ. Но, вероятно, в Бахмутской батальонной школе этих дисциплин не преподавали. За медикаментами в Лубны 21 марта отправили капитана Василия фон Ландемейера. Ему выдали 5 рублей «прогонных» денег (Там же). Майору Бабкину, будущему коменданту Бахмутской крепости, для поездки в Москву «прогонных» выдали 7 рублей 44 копейки (Там же). Прогонные деньги предназначались для оплаты ямщикам из расчета 1 копейка за версту. Каждая дальняя поездка всегда была событием, вырывавшим командировочного из привычной среды, и сопровождалась определенным ритуалом, основным моментом которого являлось оформление подорожной – документа без которого путешествовать по России не полагалось. В подорожной указывались маршрут поездки, ее цель, имя путешественника, количество необходимых ему подвод и лошадей, порядок их оплаты. Снабженный таким документом путник даже на самой глухой дороге чувствовал себя как бы под присмотром всевидящего и всезнающего державного ока (Марасинова, с.274).
Оплачивала Бахмутская заводская контора и продовольственные поставки в гарнизонный склад-«магазейн». 11 апреля 457 рублей 59 копеек «за поставление… муки ржаной и круп» получил бахмутский купец Иван Сухоруков, а 10 мая 860 рублей – президент Бахмутского провинциального магистрата Василий Михайлов. Одновременно Михайлову возвратили и долг в сумме 407 рублей за прежние поставки. В этом году цена ржаной муки составляла 1 рубль 10 копеек, а круп 2 рубля за четверть (в данном случае четверть – около 116 килограммов). Каким образом купец Сухоруков занимался своим бизнесом непонятно. Поскольку купец, скорее всего, был неграмотным, поскольку за него в получении денег расписался «солеварский сын» Иван Терентьев (Книга расходная, л.л.7-7об.). Хотя в то время неграмотности купца удивляться не приходилось, если даже сенатор князь Михаил Владимирович Долгоруков «не умел ни читать, ни писать ничего, кроме своего имени» (Екатерина II, Мемуары, с.545).
15 мая поручик Волынцев выдал личному составу батальона «за генварскую треть окладное денежное жалованье». С начала года количество «военных и артиллерийских служителей» в батальоне увеличилось на 89 человек и составило 636 рядовых и офицеров (Книга расходная, л.8об.). В тот же день рассчитались с «рабочими людьми за городовую починку». Прапорщик Фома Шепилов заплатил им 200 рублей.
26 мая получили жалование казаки Бахмутского конного полка. Во время выдачи «генварской трети» за умерших казаков получили жалование их дети, матери, вдовы: Анастасия Наумова, Анна Копшина, Елена Гайворонская, Григорий Шканев, Анастасия Островерхова, Василий Конотопский, Василий Гремов, Пелагея Матросина, Алена Десятова…Половина женщин были неграмотны, за них расписался полковой писарь Иван Шабельский (Там же). Эта же запись позволяет уточнить некоторые детали биографий Степана Таранова и Семена Шабельского, людей небезызвестных в истории края. Расходная книга свидетельствует, что Семен Шабельский 1 марта был произведен в хорунжие, а Степан Таранов стал ротмистром с 5 апреля этого года (Книга расходная, л.9об.).
Прервем знакомство с интересным документом. Прервем ради донесения Георгия Депрерадовича в Славяносербскую комиссию Фливерку. Тем более, что оно дополняет хронологию и общую картину жизни Бахмута в 1757 году. Премьер-майор Депрерадович, второй сын одного из основателей Славяносербии, сообщал «персоне из русских», что 7 июня гусар его команды Антон Иванов «самостоятельно от команды отлучился, уповательно, что сбежал». Премьер-майор называл и приметы дезертира: «На нем мундир: кивер черный, ментик зеленого сукна с черной опушкой, фуфайка голубого сукна, штаны красные, расшиты желтым шнуром, сапоги черные» (Подов, 1988, с.33). Глава комиссии не мог не знать цвета обмундирования «своих» сербов, но трогательно выглядит и то, что этим описание примет и ограничивается. Впрочем, вряд ли беглец, не сняв с себя этот пестрый наряд, мог уйти далеко.
В самом Бахмуте, между тем, продолжался ремонт крепости. 2 июля тот же прапорщик Шепилов получил «на городовую починку для раздачи рабочим людям по плакату за заработанные дни» 500 рублей (Книга расходная, л.10об.). В этот же день получили жалование и прикомандированные с неизвестной целью в Бахмут из Военной коллегии поручик Петр Адрианов со своим денщиком. Поручик получил 10 рублей 7 ; копейки, денщик – 95 ; копеек (Там же).
Притч Свято-Троицкой церкви получил жалование 18 июля – «за генварские полгода». На этот раз запись сделали подробную, что позволяет определить, как в середине XVIII века оплачивался труд священнослужителей разных рангов. Уже знакомый нам Иоанн Лукьянов получил «денежного» 14 рублей 35 копеек, за муку 4 рубля 81 «три четверти с осьминой» копеек, за овес – 4 рубля 79 1/8 копейки. Итого отец Иоанн получил 24 рубля 46 копеек. При пересчете на «помесячную» оплату это составит 4 рубля 8 копеек – почти в два раза меньше, чем зарплата полковника и немного меньше зарплаты ротмистра. Такое же жалование за полгода получили два других священника собора Иоанн Иванов и Никифор Александров. Дьякон Иоанн Михайлов получил «денежного», «за муку» и «за овес» 13 рублей 86 ; копейки. Дьячку Никите Барановскому и пономарю Степану Михайлову заплатили по 4 рубля 88 копеек. Просвирня Пелагея Тимофеева получила 3 рубля 26 копеек (Книга расходная, л.л.11-12). Интересно вспомнить, что еще в 1742 году одним из условий открытия нового храма императрица поставила достаточное содержание священника и служителей. Эта «достаточность» Елизавета определила следующим образом: священнику полагалось платить 30 рублей в год плюс 20 четвертей хлеба (напомним, 1 четверть по объему равнялась 1 литру), дьяконам в год полагалось 20 рублей и 20 четвертей хлеба, остальным церковнослужителям – по 15 рублей и 15 четвертям хлеба (Соловьев, 11, с.207). Если сравнить то, что требовала Елизавета с тем, что получилось в Бахмуте, видно явное несоответствие. Не в пользу бахмутского причта.
И снова в размеренную жизнь Бахмута, зафиксированную расчетной книгой, вклинились беспокойные сербы. Теперь уже в Контору соляного завода с жалобой на них обратился купец Гаврилов. Он сообщал, что взял подряд доставить на завод 500 саженей дров. Начал доставлять, но по пути гусары слободы Серебрянки забрали с воза по плахе дров (Подов, 1998а, с. 159). При том, что Подонцовье отсутствием лесов никогда не страдало, нехватка дров в Славяносербии продолжалась, «лимитов» отпущенных государством, было мало, и сербы решили обложить своеобразной данью подвозчиков дров к солеваренному заводу. Реакция заводского начальства на жалобу неизвестна, но, скорее всего, она была, поскольку инициатива сербов дальнейшего развития не получила.
Еще одна интересная запись в книге расходов была сделана 27 августа. В этот день Иван Волынцев получил деньги на экипировку учеников батальонной школы. Событие, вероятно, было приурочено к началу учебного года. В такие «солдатские» школы в первую очередь отдавали детей рекрутов, начиная с восьмилетнего возраста с тем, чтобы потом сделать из них сержантов, а в случае успехов в учении, одаренных солдатских сыновей могли направить в медицинские, горные, водоходные школы. В середине XVIII века, когда дворянские дети не горели желанием учиться, для детей солдатских открывалась реальная перспектива сделать хорошую карьеру (Белявский, с.36). В том году в бахмутской школе занималось 20 учеников старшего возраста и столько же среднего, разумеется, только мальчики. На их обмундирование завод выделил 51 рубль 65 копеек. Для каждого ученика закупили полотна на две «аленные» рубахи и на пару портков.
Теперь о бахмутских ценах. Полотно на рубахи стоило 3 копейки за аршин, на портки 2 ; копейки. Приобрели для школяров еще по аршину полотна – каждому на галстук. Ученику полагалось на год по две пары «башмаков тупоносых с бляхой, немецких», каждая пара стоила в зависимости от размера 15-18 копеек и по паре простых башмаков, стоимостью 8-10 копеек. Кроме того, для школы купили 15 азбук по 5 копеек за штуку, 10 «словцов» по 25 копеек, 7 псалтирей по 70 копеек и 25 «каменных» (грифельных – А.К.) досок по 20 копеек (Книга расходная, л.л.12об.-13). Интересно сравнить эти цены со столичными. Цена шелковых материй для придворной знати составляла от 2 до 4 рублей за аршин в зависимости от чина придворного. Пуд ржаного хлеба в Москве стоил 26 копеек, пуд пшеницы 64 копейки, пуд масла – 2 рубля 14 копеек, пуд солонины – 12 копеек. Прислуге платили 3 рубля в год. Фунт чая стоил 2 рубля, пуд сахара – 2 рубля 50 копеек (Валишевский, 2007, с.173). Бутылка шампанского, о существовании которого в Бахмуте, скорее всего, даже не подозревали, стоила 1 рубль 30 копеек. Ну что ж – каждому свое.
15 сентября получили свое жалование «за майскую треть» служители Бахмутского батальона. Одновременно поручику Волынцеву выделили 50 рублей «на покупку кулей для пересыпки в /…/ магазейне провианта» (Книга расходная, л.13об.). В Бахмутском гарнизоне, по всей видимости, были созданы условия для прохождения нестроевой службы: Поручи получил 8 рублей 94 ; копейки «для раздачи определенным в роты из разных полков за неспособностью к полевой службе мушкетерам, всего 16 человекам (Книга расходная, л.л.14-14об.).
Заводской конторе приходилось финансировать не только городские расходы. 17 сентября в конторе решался вопрос, как оформить деньги «по требованию находящегося в Бахмутской крепости инженер-генерал-майора Бибикова на дачу его артиллерийским служителям денежного жалования денег 340 рублей 44 копеек. Решили, что требуемую сумму «пристойно из соляной суммы под образом займа с распиской прислать» (Книга расходная, л.15).
В октябре Фома Шипилов получил еще 150 рублей для расчета с рабочими, ремонтировавшими крепостные сооружения, а поручику Адрианову, все еще «обретающемуся на Украинской линии» через капитана Ивана Голубкова передали 180 рублей для расчета с подрядчиком, строившим соляной амбар (Книга расходная, л.16об.). Ноябрьские записи зафиксировали лишь выдачу очередного жалования солдатам Бахмутского Батальона и вдовам умерших солдат (Книга расходная, л.л.17-17об.).
Итак, расходы Бахмутской заводской конторы в 1757 году составили 11 тысяч рублей 23 ; копейки. Львиную долю этой суммы – 9 тысяч 221 рубль 99 ; копеек (79%) «съело» жалование солдатам и офицерам воинских подразделений, расквартированных в Бахмуте. На закупку провианта для них же истратили 1 тысячу 323 рубля 50 копеек (11,9%), на ремонт крепости – 870 рублей (7,4%), на обновление обмундирования – 28 рублей 72 копейки (0, 2%), командировочные расходы составили 17 рублей 44 копейки (0,1%), на приобретение лекарств потратили 40 рублей 85 ; копейки (0,3%), священнослужителям Троицкого собора выплачено 134 рубля 45 1/; копеек (1,2%), и на нужды батальонной школы выделено 51 рубль 65 копеек. Ну что ж, видать, здравоохранение и образование в России традиционно финансируются по остаточному принципу.
Такой вот получился «срез» жизни Бахмутской крепости. Он, конечно, неполный, но все же позволяет более подробно представить ее жизнь в середине XVIII столетия.
1758 год
11 января русские войска взяли Кенигсберг. В этой операции, пожалуй, впервые с начала войны отличились сербы – гусарский полк Текелия и три Славяносербских эскадрона майора Депрерадовича (Малкиель, с.136). И это при том, что платили сербам, по их собственным свидетельствам, нерегулярно и плохо. Как вспоминал в своих мемуарах С.Пишчевич, поселенцы, жившие за счет жалования, «страшно мучились» – по какой-то причине деньги им выплачивали крайне нерегулярно (Посунько, с.55). Получается странная картина – в соседнем Бахмуте и солдатам батальона, и казакам в прошлом году, как видно из расчетной книги, жалование выплачивалось регулярно. Правда, в Славяносербии, которая подчинялась Военной коллегии, дела обстояли не так безалаберно, как в Новой Сербии, находившейся под началом Сената, по крайней мере, финансовые дела велись более прозрачно. Достаточно сказать, что в Новосербских архивах сохранилась всего одна ведомость о выдаче жалования, а в Славяносербских – значительно больше. Кстати, интересно сравнить эти самые жалования – сербских военных и бахмутских. Итак, полковники: сербский – 536 рублей 58 копеек в год, бахмутский – 117 рублей 90 копеек. Ротмистры: сербский – 74 рубля 30 копеек, бахмутский – 41 рубль 25 копеек. Рядовые: сербский – 32 рубля 40 копеек, бахмутский – 20 рублей 13 копеек, и так далее (Цифры по сербам: Посунько, с.58). Разница в размерах жалования – довольно существенная, так что «страшные мучения» Пишчевича, мягко говоря, несколько преувеличены. Неслучайно сербская верхушка, как следует из документов, жила неплохо. Так, например, генерал-майор Шевич уже в этом году обзавелся домом, мельницей, имел 25 табунов лошадей, 1 365 голов крупного рогатого скота. Его полка секунд-майор Филиппович жил, конечно, скромнее, но тоже не в шалаше: дом, слобода, 15 лошадей, 20 голов крупного рогатого скота (Посунько, с.61).
Пока сербы на новой родине боролись с трудностями, с невыплатой жалованья, обустраивали свой быт, сербы в Пруссии продолжали зарабатывать авторитет. Вместе с казаками совершали рейды по тылам противника и действовали решительно. Например, гусары Зорича, Депрерадовича и Станишева приняли участие в успешном рейде отряда Петра Дмитриевича Еропкина, и в своем рапорте Еропкин, который сам эту войну закончил в звании генерал-поручика, отметил, что эти офицеры «свою должность с отличной храбростью исполнили» (Бегунова, с. 34).
А между тем далеко к югу и от Пруссии, и от Бахмута – в Крыму – начала вызревать новая опасность. На ханский престол сел Крым-Гирей. Еще будучи царевичем, он обещал своим землякам восстановить престиж татар, грозил «повесить свою плеть на воротах столицы русских, Петербурге, и заставить их вновь платить дань, как это было при его отцах и дедах, от которой они давно отступили» (Смирнов, с.238). Но, став ханом, он все же допустил русского консула в Крым, хотя и всячески тормозил русскую торговлю. Справедливости ради нужно заметить, что Крым-Гирей вел себя вызывающе не только по отношению к русским, но и … к туркам, своим благодетелям. Если Россия отнеслась к выходкам хана с философским спокойствием, то Порта такого нахальства простить хану не могла, но пока терпела (Там же).
В самой Украине летом «под великими и частыми дождями» (Борисенков, Пасецкий, 1988, с. 364) активизировалось гайдамацкое движение. В ряде регионов местное население не только помогало гайдамакам продовольствием, сообщало о передвижениях карательных воинских отрядов, но и само активно подключалось к движению. С явной неохотой вынуждены были принимать участие в борьбе с гайдамаками и запорожские казаки. Или делали вид, что принимают участие. Из Коша, например, грозили Самарскому полковнику: «Если казаки в означенной поимке воров старательство употреблять поленятся /…/ в таком случае… от Коша партии особливые туда пошлют» (Голобуцкий, с.390). И посылали «особливые партии», и воров ловили и наказывали, но движение не прекращалось. Кстати, о наказаниях. Именно в этом году история обогатилась интересным документом «Инструкцией помещика своим приказчикам». Наряду с массой полезных и бесполезных советов, которыми некий помещик снабдил своего приказчика, инструкция содержит и параграф под номером 36 – «О наказаниях». К гайдамакам этот параграф никакого отношения не имел – их наказывали по совершенно другим инструкциям, но крестьян, уличенных в содействии «ворам», наказывали примерно так: «Наказание /…/ чинить при рассмотрении вины батогами (палками – А.К.). Однако должно осторожно поступать, дабы смертного убийства не учинить иль бы не изувечить. И для того толстой палкой по голове, по рукам и по ногам не бить. А когда случится такое наказание, что должно палкой наказывать, то, велев его бить по спине и ниже, ибо наказание чувствительнее будет, а крестьянин не изувечится» (Анисимов, 1999, с.106). Автор этой «гуманной» инструкции – историк и политик, один из самых просвещенных людей своего времени князь Михаил Михайлович Щербатов. На противоположном же «полюсе» уже не теоретизировала, а действовала 25-летняя помещица Дарья Салтыкова, вошедшая в историю как изощренная садистка и серийная убийца нескольких десятков своих крепостных крестьян, по характеристике Екатерины II «урод рода человеческого», лично забившая насмерть более 50 человек, в основном женщин и детей. Где-то между этими полюсами и находилась «норма», которой руководствовались и в Бахмуте. Нелишне вспомнить донос 1745 года кого-то из грамотных бахмутчан на коменданта Спешнева, устроившего на заводах настоящий террор. На него доносили в Сенат, что он «многих бьет публично с барабаном без милосердия, так, что не только по спине, но и по брюху, и по бокам, отчего все бедные пришли в великий страх» (Горшков, с.89). Если 13 лет назад на дикие выходки городского начальства реагировали правильно, то сейчас и подавно. Хотя, если даже в Бахмуте и наказывали телесно, то и это не помогало. Гайдамаки подходили под самую Бахмутскую крепость, и здесь их, ну если не встречали хлебом-солью, как когда-то Булавина, то привечали. На борьбу с гайдамаками активизировали и церковь, но ощутимых результатов это не дало. К тому же в бахмутских приходах наметилось двоевластие: священники собственно бахмутских приходов подчинялись воронежским иерархам, а рядом, в сербских приходах – белгородским. Это вносило путаницу. Кроме того, протоиерей бахмутской соборной церкви получал жалования 48 рублей 92 копейки, а полковой сербский священник – 134 рубля 20 копеек (Посунько, с.52). Это было обидно. А тут еще Хорват потребовал создать в Новой Сербии отдельную сербскую епархию… Сенат, в принципе, не возражал, но Синод возмутился, и сепаратистский проект Хорвата тихо похоронили, дабы не создавать прецедента и для Славяносербии.
1759 год
Гайдамаков и в этом году в Бахмутской провинции продолжали радушно встречать. То ли народ здесь, действительно, был гостеприимным, то ли социальный конфликт вызревал, и гайдамаки были его своеобразным катализатором…
А в том, что народ в Бахмуте и, правда, был хлебосольным, в этом году имел возможность убедиться архиепископ Воронежский преосвященный Кирилл. Причина его приезда в Бахмут неизвестна. Это могла быть и обычная «плановая» поездка по епархии. Такие «турне» практиковались иерархами для укрепления верноподданнических чувств паствы. Синод даже составил специальную типовую архипастырскую проповедь на случай посещения архипастырями провинциальных храмов. Эта проповедь и название имела универсальное – «О покаянии и обязанностях всех» (Никольский, с.229). Возможно, цель поездки по склонным к мятежу регионам состояла в том, чтобы благотворно и успокоительно повлиять на массы простого народа, настроить их против бунтовщиков. А может быть, Кирилл решил продемонстрировать внимание к пастве, недавно отторгнутой от Воронежской епархии в пользу епархии Белгородской, ведь аналогичного визита Белгородского архиерея здесь так и не дождались.
Собственно говоря, уже сам приезд архиепископа в отдаленную пограничную крепость был событием неординарным. Если даже обычное церковное богослужение производило на прихожан сильное впечатление, то что говорить об архиерейской службе, которая и внешне отличается от обычной, совершаемой пусть и умным, но все же провинциальным священником, которая и рассчитана была на то, чтобы вызвать благоговейный страх к особе иерарха. Кирилла сопровождала целая свита, состоявшая из духовенства различных рангов, и особый архиерейский хор (Там же). Присутствующие на службе в соборном Свято-Троицком храме могли видеть, как Кирилла облачали в мантию «гиацинтового» (красно-золотого) цвета, в золотые ризы, усыпанные жемчугом и драгоценными каменьями. Ими же были украшены митра и бархатные сапоги иерарха. Согласно ритуалу, облачение Кирилла проходило не в ризнице, где обычно готовился к службе священник, а привселюдно, и этот обряд уже являлся частью церковной службы. Чтобы подчеркнуть значительность фигуры иерарха, дьяконы и протодьяконы вели его под руки. Особый причетник-орлейщик подкладывал ему под ноги «орлецы», специальные круглые подушки с вышитыми изображениями летящих орлов, что символизировало вознесение архиерея на небо и шествие по облакам. Все вместе – и хор, и одежда, и необычно яркое освещение – подчеркивало важность происходившего и значимость самой проповеди, основная мысль которой сводилась к богопослушанию и покорности монарху (Там же).
Славяносербию преосвященный Кирилл не посещал – то была чужая епархия и в прямом, и в переносном смысле. Зато кроме Свято-Троицкого храма побывал в Покровском, т.е. в приходе отца Иоанна. При том повсеместном отчуждении иерархов от низшего духовенства, которое наблюдалось в православии на протяжении всего XVIII века, это внимание к отцу Иоанну было настоящим событием не только для уважаемого бахмутского священника, но и для всего города. В то время приходские священники считали для себя недосягаемой честью, которую «страшно даже восхитить по собственному почину», подойти в церкви к архиерейскому благословению. Среди иерархов очень часто попадались и такие, которые считали обычным делом привселюдно бранить священника во время торжественной службы и даже пускать в ход кулаки (Никольский, с.230). А тут получалось, что визит Кирилла был лично к нему, к Иоанну Лукьянову, и авторитет священника, и без того высокий, поднялся еще выше, если не до небес, то под самые облака. Культурная программа посещения Покровского прихода не могла ограничиться только подношением хлеба-соли и не включить в себя трапезу. Возможно, возле храма архиепископа встречали и школяры – все в «аленных» рубахах, серых полотняных портках и в новых выходных «башмаках тупоносых с бляхой, немецких».
А может быть, визит архиепископа в Бахмут имел и другую, не прагматичную, а благую цель – поднять престиж степного городка, потому что откупщики стали обходить его стороной. К этому времени орловские компанейщики от откупа, скорее всего, отказались. Коллежский советник Дмитрий Михайлович Лодыгин, будущий автор-изобретатель машины для гонки благовонных масел, а пока просто друг генерала Хорвата, проезжая в этом году через Бахмут, в своем отчете «об обозрении торговли» докладывал о том, что казенного варения в крепости не наблюдалось и откупщиков тоже. Зато частных промысловиков было довольно (Скальковский, с. 41). В Бахмуте, действительно, в то время процветало явление, которое сейчас называется «сдачей в аренду». По свидетельству источников, в этом году в Бахмуте сдали в аренду 1 тысячу 366 сковород, а в Торе – 419. (Подов, 1998а, с.147).
Как показала жизнь, визит архиепископа Кирилла своей цели, если и достиг, то какой-то неизвестной нам цели. Гайдамаки, как приходили под Бахмут, так и продолжали приходить. Их, как «привечали», так и продолжали привечать. Социальный конфликт, как вызревал, так и продолжал вызревать, выражаясь в участившихся побегах приписных крестьян. Церкви в Славяносербии как строились под эгидой Белгородской консистории, так и продолжали строиться…
Семилетняя война тоже продолжалась. 1 августа русская армия под командованием графа Петра Семеновича Салтыкова, ставшего в прошлом году генерал-аншефом, в битве при Кунерсдорфе наголову разбила войска Фридриха II. Только убитыми противник потерял 18 тысяч солдат и офицеров, а кроме того – 28 знамен и штандартов. Это, действительно, было грандиозное сражение (Семилетняя война, с.7). Сам Фридрих едва избежал плена – прусская кавалерия спасла его лишь чудом. После этой битвы король даже покушался на самоубийство и писал в Берлин: «Все пропало, спасайте двор и архивы». Брату – более откровенно: «Из 48-тысячной армии я в настоящий момент не имею и 3 тысяч. Все бегут, и я теряю мужество. До свиданья навсегда» (Кузнецов, Чепурнов, с.53). Через несколько дней после этого триумфа Салтыкову присвоили звание генерал-фельдмаршала.
В том же августе, 20 числа, появился сенатский указ, который пока совершенно не затрагивал бахмутчан, и тем более не был воспринят в городе как предостережение. Указ был простым, понятным и, несомненно, нужным. Он предписывал, «чтоб имеющиеся внутри России ветхие крепости разобрать и употреблять в строении церквей и богаделен» (Травин, с.27). Считать Бахмут «внутренней крепостью» было рановато, предстояло решить еще много территориальных вопросов, ветхой крепость тоже нельзя было назвать – ее постоянно ремонтировали и только в позапрошлом году потратили на это 870 рублей. К тому же из Крыма снова стали приходить дурные вести. А жители крепости, только что отремонтированной, вновь боролись с неурожаем. Холодное лето, такая же осень – с бурями и ливнями… А в конце октября на город обрушилась холодная и снежная зима. Вновь начался падеж скота (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.364).
1760 год
Зима, студеная и снежная даже по меркам XVIII века, продолжалась. «Снега завалили запорожские степи. Холод, мороз и сильные порывистые ветры довершили лютость зимы», - сообщалось в источниках. Эти холода упорно держались до февраля. Весной во всей степи наблюдалось высокое половодье (Там же). А на запорожской реке Самаре вновь открылась чума. «Появившаяся и сразу в одно время обнявшая все вообще Запорожье, моровая язва была так сильна и свирепа, навела на казаков запорожских такой панический страх, что жители Запорожья в недоумении и страхе /…/ прекратили обычные занятия и всецело предались молитвенным воплям и сердечным воздыханием к Богу» (Феодосий, с.33). Но не все в степи «вопили» и «воздыхали». Известно, что и в этом году гайдамаки наведывались в Бахмутскую провинцию. И не для того, чтобы помолиться в Свято-Троицком соборе (История рабочих, с.25).
Власти, в том числе и украинский гетман, по-своему понимали причину разразившегося голода. Гетман Разумовский, сам не дурак выпить, издал, например, универсал, в котором были такие «глубокие» мысли: «Малороссияне не только пренебрегают земледелием и скотоводством, от которых проистекает богатство народное, но еще, вдаваясь в непомерное винокурение, часто покупают хлеб по торгам дорогою ценою не для приобретения себе каких-либо выгод, а для одного пьянства, истребляя лесные свои угодья и нуждаясь от того в дровах, необходимых к отапливанию их хижин. Во избежание происшедших от того беспорядков определяем: 1) Чтобы винокурением занимались одни только владельцы и казаки, имеющие грунты и лесные угодья, кроме духовенства, купечества и посполитого народа; 2) Полковникам и сотникам под опасением в противном случае лишения мест, надзирать за точным исполнением сего; 3) Запрещается иметь в Малороссии винокурни и шинки великороссиянам и вообще не тамошним владельцам, в особенности купцам и крестьянам; 4) Возбраняется также полковникам и полковым старшинам нанимать бедных, хотя и имеющих грунты, казаков для произведения под их именами винокурения и шинковства; но каждому предоставляется производить оные на своих землях и из собственного имущества» (Бантыш-Каменский, с.459). С аналогичным указом от 31 марта 1755 года бахмутчане, как и жители Слобожанщины и Славяносербии уже успели ознакомиться, и универсал Разумовского можно расценивать как запоздалую реакцию на столичную идею «борьбы за трезвость». Удивительно другое: гетман, сидевший в Петербурге, списывал на пьянство все беды, обрушившиеся на Украину – голод, чуму, «происшедшие беспорядки», бегство украинцев за пределы Гетманщины и Слобожанщины…
В отличии от Разумовского, правительство, скорее всего, истинное положение дел в Украине видело и понимало, и на бегство украинцев из зачумленных и голодных земель в столице просто предпочитали закрывать глаза. Тем более в массе своей – бежали к «своим» сербам. Но если украинцев, записавшихся в сербские полки, старались просто не замечать, то беглецов из-за границы, из Польши, например, официально освобождали от крепостной зависимости (Посунько, с. 22).
А вот в отношении лесов Разумовский был совершенно прав: аналогичные проблемы остро стояли и в Бахмутской провинции. Адъютант великого князя Петра Федоровича Алексей Петрович Мельгунов, знающий финансист, практичный и деловой человек, добросовестный организатор в этом году посетил Бахмут и Тор. Здесь он не мог не обратить внимания на хищническую порубку леса для солеварения и винокурения. В своем предложении коменданту Бахмутской крепости он, в частности, писал: «В проезд мой по губернии, будучи в Бахмуте и Торе, усмотрел я, что в лесах великий недостаток, /…/ а тщания, чтобы леса вновь сеять и разводить, нигде не приметил. /…/ В скором времени около Бахмута и Тора большая окружность земли должна за опустошительством лесов сделаться к житию человеческому совсем неудобной» (Богораз, с.с.32-33).
Вряд ли сокращение соледобычи в Бахмуте и Торе было связано только с нехваткой дров. Большую конкуренцию местному солеварению продолжала составлять соль крымская, соль «чумацкая». Несмотря на сложности отношений с Крымом, чумаки продолжали ходить туда за солью – дешевой и самосадочной. Поскольку соляная торговля составляла важную статью доходов крымских ханов, то они заранее сообщали в Сечь о перспективах ее добычи, приглашая чумаков на промыслы. На выезде из Крыма у Перекопских озер за воз самосадочной соли (около 2 тонн), платили 4 рубля плюс 1 рубль проезжей пошлины. Так как плата бралась «с воза», независимо от его размеров и грузоподъемности, самые находчивые чумаки старались въезжать в Крым с большими возами, иногда – большими непомерно. А на обратном пути за заставой перегружали соль на обычные возы. Татарские таможенники вместе с запорожцами только посмеивались над этими ухищрениями, но если такой громадный воз ломался, то уж тут с владельца брали двойную плату (Пирко, 1988, с.с.74-75).
Конечно, эта соль ввозилась в Россию контрабандно, поэтому и была дешевле казенной. В это время после Шуваловских реформ цена на соль поднялась на 120%. Правда и поступления в казну за несколько лет выросли с 801 тысячи рублей до 2,2 миллиона, но соли не хватало, и чумаки, восполняли ее недостаток, часто нарушая закон.
А вот по поводу исполнения принятых законов императрица в этом году издала особый указ. Обеспокоенная тем, что они в большинстве случаев не соблюдаются, она писала: «С каким прискорбием… должно видеть, что установленные многие законы… своего исполнения не имеют от внутренних общих неприятелей, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают. /…/ В таком достойном сожаления состоянии находятся дела в государстве и бедные, угнетенные неправосудием люди». И Елизавета призвала Сенат «все свои силы и старания употребить к восстановлению желанного народного благосостояния» (Анисимов, 1988, с.104).
Пока запорожцы вместе со всеми нарушали законы, пока в столице пытались заставить эти законы выполнять, российские войска вопреки всем прусским представлениям о законах ведения войны овладели Берлином. Сделал это корпус генерала Захара Григорьевича Чернышева. Большую роль в операции сыграла «шуваловская» артиллерия, над которой посмеивались все, кому не лень. «Она при сем после многих неприятных о том толкований и теперь неоспоримо всей армии доказует ее превосходство перед старою», - так говорилось в докладе императрице (Семилетняя война, с.9).
1761 год
В этом году в столице, наконец, обратили внимание на пренебрежительное и демонстративно вызывающее поведение Крым-Гирея. Было понятно, что мир на юге становится все более призрачным, и охрана южных границ вновь стала злободневной темой в сенатских кулуарах. Ремонт Бахмутской крепости, укрепление Новой Сербии и Славяносербии – все свидетельствовало о том, что Россия про юг не забывает. Даже после нескольких успешных операций в Пруссии. В этом году и крепость Святой Анны, построенную в 1730 году на Дону возле станицы Старореченской, перенесли ниже по течению, отстроив под названием Крепости Святого Дмитрия Ростовского. Она и стала тем ядром, вокруг которого позже возникнет Ростов-на-Дону (Казачий словарь, I, с.36). Этот шаг уже можно расценить как решительный, если учесть, что менее двадцати лет назад, когда донские казаки решили всего-навсего возвести каменные стены вокруг Черкасска, Военная коллегия возбудила против войскового атамана Ефремова уголовное дело, поставив ему в вину только это строительство и только по одной причине – строительство нервировало Порту (Гордеев, т.3, с.106).
Интересен один документ, говорящий о том, что и во время боевых действий в Пруссии сербские и русские офицеры не забывали о проблемах заселения Славяносербии. Вот, например, документ от 23 апреля этого года: «Рапорт главнокомандующему генерал-фельдмаршалу Бутурлину: «Славяносербских гусарских эскадронов подполковник Прерадович доношением ко мне представляет: как данной на поселение /…/ отцу его генерал-майору Прерадовичу привилегиею повелено комплектовать там назначенных наций двухтысячный полк, где таковых наций людей за великий кошт и то бесконных и безоружных доставить надлежит. А здесь, особливо в теперешнее время, являются множество прусских дезертиров самих тех наций и с конями, которым надлежит только переменить мундир. И для того к прибытку высочайшего ее императорского интересу для исполнения в то поселение и по употреблению здесь надобное число людей против неприятеля, тем доношением просит, чтоб являющиеся из прусской армии дезертиры в Славяносербские эскадроны определены были. О чем вашему высокографскому сиятельству в покорности моей представляем. Генерал-майор Берг» (Малкиель, с.43). Необходимо отметить, что честный и сметливый генерал-майор Густав Густавович Берг, только что получивший повышение в звании, сыграл довольно значительную роль в начале военной карьеры будущего генералиссимуса Суворова и в то время «выхвалял особливую способность подполковника Суворова».
По всей вероятности, доношение подполковника Депрерадовича приняли к сведению. По всей вероятности, разрешили принимать в Славяносербские эскадроны дезертировавших из прусской армии выходцев с Балкан. По крайней мере, 12 июня фельдмаршал граф Александр Борисович Бутурлин писал генерал-майору графу Петру Александровичу Румянцеву, будущему генерал-губернатору Малороссии: «Рекомендую вашему сиятельству для умножения в неприятельском войске дезертирования /…/ являющимся у вас давать на руки /…/ от одного по два рубли тамошними деньгами из чрезвычайной суммы, а между тем публикациею рассеять и разгласить, что всякому неприятельскому у вас являющемуся дезертиру по 50 тимф на руки и совершенные, куда пожелает, свободы даны быть имеют /…/ и реверсами обязать, ежели к неприятелю возвратятся и пойманы будут, то без пощады казнены быть имеют» (Семилетняя война, с. 754). Как видим, Славяносербию старались заселить и таким путем.
Русская армия в Пруссии продолжала одерживать разные по масштабу победы, но в каждом сражении активное участие принимали сербские эскадроны. 5 декабря была взята крепость Кольберг, Фридрих снова начал носить при себе яд «дабы предускорить удары рока» (Семилетняя война, с.с. 8-9). Война приближалась к триумфальному завершению. 25 декабря в Петербурге опубликовали манифест о новой победе, знаменовавшей окончание войны. И в этот же день скончалась Елизавета. На престол взошел Петр III. Для возвещения о том и для приведения к присяге чиновников и войска на места из столицы разослали специальных эмиссаров. Среди гражданского населения присягу заставили принести всех чиновников и казаков, служащих и отставных, а также их детей мужского пола, начиная с 7-летнего возраста, «а из городовых жителей одни их урядники и начальники, до посполитого же населения сие не касается» (Конисский, с.250).
1762 год
Новый год для России начался с громкого конфуза. Прусский король, заготовив отречение от престола, отправил своему министру Финкинштейну предписание о том, что во время переговоров с русскими нужно любым путем спасти хоть какие-то остатки Прусской монархии. Но министр не поторопился давать делу ход, и, возможно, благодаря этому Пруссия была спасена. 6 января Петр III послал Фридриху известие о том, что отныне на российском престоле он, Петр III – желающий установить с Пруссией вечную дружбу, вернуть ей все земли, завоеванные русской армией, и оказать королю военную поддержку. Последствия этого безумного поступка сказались на всем ходе международных отношений во 2-й половине XVIII столетия (Семилетняя война, с.9). Эта война шла как в Европе, так и в Северной Америке, в Карибском бассейне, в Индии, на Филиппинах и носила характер мировой. В ней приняли участие все европейские великие державы того времени, и даже некоторые индейские племена Северной Америки. Основное противостояние в Европе происходило между Австрией и Пруссией из-за Силезии, а в принципе – за австрийское наследство. И тут в многоходовую партию вмешивается явно душевнобольной новоиспеченный российский император…
Потом несуразности начались и внутри страны. Новый император по противоречивым свидетельствам современников был человеком деятельным, неутомимым, трусливым, поклонником Прусского короля и всего прусского, добрым, доверчивым, вспыльчивым, гневливым, непостоянным, больше всего обожал военные экзерциции и парады, проводил все свободное время в попойках в узком кругу шутов и подхалимов. Причем наклонности к пьянству обнаружил еще с десятилетнего возраста (Екатерина II, с.480). Однако тот же Петр III за время своего короткого правления успел ликвидировать страшное наследие Петра I – Тайную канцелярию, провести секуляризацию церковных земель, улучшить положение старообрядцев, издать Манифест о вольности дворянства… Петр I тоже часто шокировал своих подданных, но право на это он заслужил делами, а Петр III… История сохранила множество анекдотов об этом странном императоре. Вот лишь несколько, имеющих отношение к нашей теме.
Вскоре после коронации, как и положено в подобных случаях, в обращение вышли монеты с портретом нового монарха. На них он приказал изобразить себя «во всем натуральном безобразии, в солдатской прическе и столь неприличном величию престола образе, что сии монеты сделались предметом посмеяния и, расходясь по всей империи, произвели первый подрыв народного почтения» (Рюльер, с.272). Остроносый профиль Петра III со скошенным подбородком и куцым солдатским паричком на серебряных рублевиках и полтинниках, начавших появляться и в Бахмуте, у местных купцов, тоже привыкших видеть на монетах благообразные лики своих монархов, вызывал, по крайней мере, легкий шок.
Шок, уже при дворе, вызвала следующая выходка Петра III, связанная с «делом Хорвата», создателя и командира Новой Сербии, со временем превратившегося в одиозного и жестокого диктатора. Жалобы на порядки, установленные им в автономии, на его финансовые махинации уже давно поступали в столицу не только от сербов, но и от русских чиновников. Елизавета очень хотела, но не успела навести порядок в «засекреченной» Сенатом Новой Сербии, и вот теперь Петр III именным указом создал при дворе специальную комиссию по расследованию злоупотреблений Ивана Хорвата. Дальнейшее развитие ситуации описывает в своих «Записках» княгиня Екатерина Романовна Дашкова, подруга и сподвижница императрицы Екатерины II, президент Российской академии и вообще – уникальное явление в отечественной истории. «Хорват, - писала она, - приехал в Петербург и подарил по две тысячи дукатов (1 дукат был равен 3 рублям – А.К.) каждому из трех вельмож, которые казались ему самыми влиятельными, а именно: Льву Нарышкину, бывшему в фаворе, благодаря своему шутовству, генералу Мельгунову и генерал-прокурору Глебову. Последние два сообщили об этом Петру III. Он похвалил их за то, что они не скрыли полученного ими подарка, потребовал себе половину и на следующий день сам отправился в Сенат и разрешил дело в пользу Хорвата… Узнав, что Нарышкин тоже получил деньги от Хорвата, Петр III отнял у него всю сумму, не оставив ему и половину, как остальным двум, и несколько дней подряд издевался над ним, спрашивая, куда он дел полученные им деньги» (Дашкова, с.37-38). Хорвату все же пришлось отвечать за свои преступления, но уже позже – при Екатерине.
Очень неоднозначно, даже современниками, был воспринят Манифест о вольности дворянства, подписанный императором 18 февраля. Но при всей своей непродуманности Манифест имел и положительные стороны. Освободив дворян от обязательной службы, он способствовал их оттоку из центров в провинцию, что создало предпосылки для ее более интенсивного экономического развития. Именно после появления Манифеста более живо пошло и заселение Бахмутского края и создание здесь новых помещичьих деревень. Так, по данным 3-й ревизии, завершенной в 1763 году, в Бахмутской провинции проживало уже 11 917 человек государственных крестьян и 2 020 помещичьих (Подов, 1998а, с.49).
А вот совершенно идиотское требование Петра III ввести во всей России прусское законодательство было встречено абсолютно отрицательно, но тут императору перечить никто не осмелился, и воплощение в жизнь этой бредовой идеи было остановлено только сообразительностью переводчиков. Неудачной эта реформа оказалась, якобы, «по невежеству переводчиков или по необразованности русского языка, бедного выражениями в юридическом понятии» (Рюльер, с.276). Но начать реорганизацию русской армии на прусский манер Петр III к счастью все же успел. Факт общеизвестный – император преклонялся перед мощью прусской военной машины. Даже, невзирая на поражение Пруссии в Семилетней войне, он сам себя произвел в звание полковника прусской армии.
Что же представляла из себя эта армия наголову разбитая армией русской, но все же ставшая эталоном для подражания? Общей численностью почти в 200 тысяч человек, она комплектовалась на основе насильственной вербовки, преимущественно крестьян. Почти половину армии составляли наемники-иноземцы, нанятые в различных, в том числе и враждебных Пруссии, государствах. В армию в качестве наказания зачисляли и преступников. Офицерский корпус состоял исключительно из дворян. Представители буржуазии, будь они хоть семи пядей во лбу, офицерами быть не могли. Система воспитания и обучения в армии основывалась на принципе выработки у солдат механических действий. Механичность достигалась при помощи жесточайшей палочной дисциплины. Унтер-офицеры избивали солдат за малейшие ошибки, унтер-офицеров избивали офицеры. Фридрих добивался, чтобы солдат больше боялся палки капрала, чем пули врага. «От офицера до рядового, - утверждал он, - никто не должен рассуждать, но лишь исполнять то, что приказано». Понятно, что в такой армии процветало дезертирство. В целях его предотвращения специальными инструкциями запрещались ночные переходы и расположение лагерем вблизи леса. При совершении марша через лес пехоту охраняли специальные конные «заградотряды» (Строков, с.с.520-521). Такой вот образец для подражания…
Наконец, 28 июня этот бесславный эпизод в истории России завершился государственным переворотом: «Невидимая рука Провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, неподходящими друг другу, недостойными друг друга и связанными только одной мечтой, служившей отголоском желания всего общества» (Дашкова, с.с.39-40). Но, несмотря на это, переворот удался. Началась «эра Екатерины II».
К этому времени Семилетняя война для России закончилась, и войска возвращались домой. Возвращались гетьманские и слободские полки, а дома, возбужденное гайдамацким движением, возрастало и социальное напряжение. Самой распространенной формой протеста приписных работников Бахмутского и Торского солеваренных заводов, чей состав, как известно, формировался из украинцев Слобожанщины, являлось их бегство с промыслов. Только за июнь, в то время, когда в Петербурге готовился и вершился переворот, из Бахмута бежало двадцать рабочих. И явно не в столицу для поддержки Екатерины, а куда глаза глядят. О бежавших 16 июля четырех работниках так и сообщалось: «Они по многим сыскам нигде не сысканы» (История рабочих, с.24). Подразумевалось, что в Санкт-Петербурге – тоже.
Конечно же, устроители переворота, да и сама императрица питали иллюзии в отношении социального мира в империи, и 6 июля в столице обнародовали манифест, обличавший павшего властелина, оправдывавший захват власти и намекавший на гуманность новой правительницы. «Самовластие, - рассуждала Екатерина, - необузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям непосредственно бывает причиною» (Ключевский, .4, с.328).. Ситуация осложнялась тем, что никто в правительстве не знал истинного положения дел не то, что, скажем, на Бахмутском солеваренном заводе, но не ведал и общей картины, не владел элементарным объемом информации. Яркий пример: по воцарению Екатерины, Сенат подал ей реестр государственных доходов, по которому их значилось16 миллионов рублей. Императрица почему-то в этой цифре засомневалась и велела его пересчитать. Пересчитали, и на этот раз доходов оказалось 28 миллионов рублей. 12 миллионов Сенату были неведомы (Ключевский, 5, с.60). То ли по неграмотности, то ли по безалаберности, то ли по злому умыслу – никто выяснять не стал. Или еще пример: Екатерина «в первый год царствования обратила внимание на то, что в Сенате, где разбирались самые сложные вопросы внутренней жизни страны, не было даже географической карты, так что судьба далеких городов решалась заочно, и сенаторы иногда не знали, где эти города стоят – близ Черного или Белого моря. Екатерина сейчас же послала в Академию наук купить карту за пять рублей, которые дала от себя» (Валишевский, 2007а, с.277). Армия-победительница, возвращавшаяся из Пруссии не получала жалования за последние две трети (Валишевский, 2007а, с.279). И так было во всем. Эпоха «гуманной императрицы» только начиналась.
1763 год
В столице продолжали жить надеждами и иллюзиями. Идеи екатерининской «эпохи просвещения» начинали уже не просто витать в воздухе, их уже пытались воплотить в жизнь. Некоторые из идей имели все же и практическое применение. Так, повсеместно ввели новые правила для заразных больных. Им самим, а также членам их семей отныне запрещалось появляться в церкви, запрещалось приглашать знакомых на похороны покойника, умершего от заразной болезни, запрещалось вносить в кладбищенскую церковь гроб с телом такого покойника, а кладбищенские священники вообще изолировались от остальных священнослужителей (Кузнецов, Чепурнов, с.75).
После девятнадцати лет пребывания за границей в Россию вернулся видный общественный деятель и специалист в вопросах педагогики Иван Иванович Бецкой. Получивший прекрасное заграничное образование, он сразу же был назначен личным секретарем Екатерины и президентом Императорской Академии искусств. Он предложил императрице, всячески демонстрирующей прогрессивность, «Генеральный план императорского воспитательного дома в Москве», в основу которого была заложена утопическая идея создания «новой породы свободных людей»: промышленников, ремесленников и купцов – что-то наподобие социально-генетического эксперимента с евгеническим уклоном. Екатерине проект понравился. 10 января она его утвердила, и вскоре в Москве открыли первый дом для «зазорных младенцев». Это заведение объединило в себе черты медицинского и учебного заведений. При нем действовал бесплатный родильный госпиталь, куда роженицы приходили за две недели до родов и столько же находились после них. Ни имени, ни фамилии, ни социальной принадлежности у женщин не спрашивали. За первые семь лет в Московском воспитательном доме родилось свыше семи тысяч детей, правда, выжить удалось лишь 20% (Ковригина, Сысоева, Шанский, с.55). Выжившие дети после выпуска из воспитательного дома получали большие привилегии: «Дети их и потомки навсегда остаются вольными, и ни под какими предлогами закабалены или сделаны крепостными быть не могут», - гласил указ. Они имели полное право «покупать себе дома, лавки, устраивать себе фабрики и заводы, вступать в купечество, заниматься всякими промыслами и вполне распоряжаться своим имуществом» (Кузнецов, Чепурнов, с.с.62-63), Через несколько лет либерализм учредителей воспитательных домов несколько угас, и детей крепостных и солдаток сюда принимать перестали. Скорее всего, посчитали, что дети крепостных по природе своей являются собственностью помещика, а детям солдаток – прямая дорога в армию.
Несмотря на то, что сеть воспитательных домов продолжала расширяться, Бахмут еще долго решал проблемы своих незаконнорожденных по старинке – методом подкидывания, и образование вместе с общественным статусом подкидыш или, как здесь говорили, байстрюк, получал исходя из возможностей своих новых родителей. Для получения образования в своем городе возможности были равные: дети вне зависимости от «законности» или «незаконности» рождения по желанию родителей приобрести его «азы» могли или в церковно-приходской школе Иоанна Лукьянова или в батальонной школе. А вот за дальнейшими знаниями самые толковые и обеспеченные ехали в ближайшее высшее учебное заведение – в Харьковский коллегиум. «Толковые и обеспеченные» в городе имелись. На последней странице класса пиитики, который в Харьковском коллегиуме в этом году вел известный украинский философ Григорий Савич Сковорода, значится «Семен Шабельский, Бахмутского казацкого полку полковника Иоанна сын». Семен поступил в коллегиум в 1757 году, а в этом году ему исполнилось пятнадцать лет. Значит, он, закончив обучение в трехгодичном приготовительном грамматическом классе, изучив там «инфиму» (грамматику и синтаксис), перешел к изучению пиитики. Впереди его ожидал год риторики, два года философии и четыре – богословия. Скорее всего, парень выдержал этот одиннадцатилетний марафон, поскольку сам мудрый Григорий Сковорода оценил его знания в пиитике на «понят» (т.е. – понятлив), что в системе оценок знаний того времени соответствует примерно нынешней «восьмерке» или более традиционной «четверке». А если учесть, что среди оценок в то время существовали такие, как «туповат», «весьма непонят», «туп», «самая негодница», то за Семена Шабельского можно только порадоваться (фонды АГКМ). Правда, насколько в обществе того времени были востребованы пииты, философы, риторы, сказать трудно. Но, с другой стороны ведь поставили в свое время во главе Бахмутских солеваренных заводов «профессора политики, морали и элоквенции»…
11 июля наконец-то было завешено «дело Хорвата». Сербского диктатора лишили всего движимого и недвижимого имущества и сослали в Вологду. Этим же летом Екатерина II предприняла поездку в Ростов и Ярославль, чтобы, в конце концов, познакомиться с тем народом, который она собиралась благодетельствовать своим правлением, познакомиться не из дворцовой дали и не по дворцовым россказням. Императрицу народ встретил хорошо, он ей тоже понравился (Ключевский, 5, с.61). Не понравились Екатерине дороги. Собственно говоря, пути сообщения всегда были одной из российских проблем. При дворе это понимали. «Приведение дорог в возможную исправность не токмо необходимо для коммерции, но и для благосостояния рода человеческого нужно», - глубокомысленно замечал инженер из дворян Николай Ерофеевич Муравьев, в следующем году назначенный сенатором и возглавивший Комиссию о дорогах, также ставший членом Комиссии о коммерции. Но жизненные реалии брали верх над теоретическими рассуждениями, и Муравьев тут же замечал, «что порядочные дороги делать не так легко, как многие думают» (Марасинова, с.272).
…А по разным дорогам из Бахмута продолжали разбегаться работники солеваренного завода. За восемь месяцев этого года небольшими группами бежало уже 100 рабочих (История рабочих, с.24). И что странно: за этот же период количество сдаваемых в аренду сковород выросло – в Бахмуте до 1 тысячи 521, в Торе до 668 (Подов, 1998а, с.147). И это – несмотря не только на бегство рабочих, но и на продолжавшийся рост напряженности на южных границах. Еще очень далеко от Бахмута, в степях Северного Предкавказья орда кубанских татар вторглась в российские пределы. Напала и пограбила торговый русский караван, шедший из Астрахани в Кизляр. Ущерб составил 7,5 тысяч гурушей (Смирнов, с.250). Довольно ощутимый ущерб, примерно 125 килограмм серебра, если принять во внимание, что гуруш чеканился из высокопробного серебра и в то время весил 26 грамм (Фенглер, ст. «Пиастр»). Событие по тем более или менее спокойным временам было неординарное. Его можно было расценить как репетицию, как пробу русских кордонов на прочность. А их защита все еще оставляла желать лучшего. Несмотря на все старания сербских офицеров, дело с доукомплектованием полков не ладилось. Не помогла и новая попытка правительства завлечь в Австрии новых переселенцев. Австрийские власти задержали манифест Екатерины от 17 мая, который русские агенты тайно распространяли среди потенциальных переселенцев, австрийских словен, приглашая их в Россию. (Костиh, с.138). Численность населения Бахмутской провинции в это время составляла 10 тысяч 76 человек мужского пола, из них молдаван было 2 тысячи 627 человек, а сербов – только 378. Все остальные – украинцы (Пирко, 1992, с.37). Или по другим данным: молдаван 9,9%, русских – 9,8%, украинцев – 78,6%, «других» - 1,7% (Лаврiв, с.84). Сербы как раз и входили в число этих «других». В числовом эквиваленте это 171 человек. Вместо обещанных в 1752 году 8 тысяч человек (2 гусарских и 2 пандурских полка). Всем было понятно – опыт с сербскими переселенцами не удался.
Наконец-то немецкая «матушка» русского народа решила разобраться и с немецкой модой для русского простолюдина. Московскому главнокомандующему графу Петру Семеновичу Салтыкову 19 ноября 1763 года она писала: «Слышно здесь, что на Москве, у ворот городских, купцов и мастеровых, людей с бородами и в русском платье, ловят и сажают под караулом, якобы для исполнения давнего указа о стрижке бород и ношении немецкого платья; а более, сказывают, то делают гарнизонные солдаты для взятки. А как ныне уже и без того кроме неимущих платье носят по нынешнему обыкновению. Того ради имейте старанье, чтобы утеснений таких нескладных никому учинено не было».
Хотелось бы надеяться, что «нескладных утеснений» больше в стране не творилось (Екатерина II, Избранные письма, с.739).
1764 год
В свое время в Пруссии командир сербских эскадронов подполковник Георгий Депрерадович сумел внушить генерал-майору Бергу мысль о возможности привлечь для переселения в Славяносербию многочисленных прусских дезертиров, наемников с Балкан. Генерал-майор заинтересовал этой идеей генерал-фельдмаршала Бутурлина, а тот – правительство. В результате Депрерадович получил карт-бланш на вербовку среди дезертиров. И вот он героем вернулся в Бахмут. С ним было всего лишь чуть больше десятка добровольцев из дезертиров, пожелавших вступить в его полк. Так в Бахмутских краях появились, в частности, Юзефовичи, выходцы из Польши (Подов, 1998, с.31).
«Дело Хорвата» благополучно завершили. Сербы сыграли свою роль в продвижении России на таком долгом пути к Черному морю, хоть и не совсем так, как виделось из Петербурга, и не совсем так, как хотели сами сербы, но все-таки сыграли. И необходимость в них отпала. Получилось как у Фридриха. Шиллера в «Заговоре Фиеско в Генуе», которую он напишет только через двадцать лет – «мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Указом от 22 марта Новую Сербию преобразовали в Новороссийскую губернию. К слову, когда решался вопрос о названии новой губернии, члены комиссии решили назвать ее Екатерининской, но императрица проявила скромность и на предложении наложила резолюцию: «Назвать Новороссийская губерния» (Посунько, с.35). Относительно Украинской линии правительство пришло к мнению, что она «неудобна, длинна». Действительно, ее длина составляла 385 верст, она протянулась от устья Орели до Изюма и была ломанной, с острыми выступами, направленными почему-то не на юг, в степь, а на север. Было решено выпрямить линию и продлить по черте от устья Самары до устья Луганчика. На ней планировалось иметь три крепости – в Богородицке (устье Самары), в устье Луганчика и в Бахмуте, а между ними построить редуты. И опять-таки, забегая вперед, нужно отметить, что и этот проект не был осуществлен (Подов, 1998, с.44). Но уже не по лености исполнителей, просто слишком быстро развивалась история 2-й половины XVIII века, слишком стремительно менялись ее реалии.
С появлением новой губернии проблема заселения южных регионов не исчезла. И снова иностранцы получили преимущества перед местным населением. А переселенческий вопрос стоял так остро, что Екатерина II решилась на революционный шаг – в Россию впервые впустили евреев. Вернее, не в саму Россию, а туда же – в Новороссийскую губернию. В этом году шаг был пробным, основная масса евреев двинулась в Новороссию позже, да и в правительственных документах их «зашифровали», присвоив кодовое название «новороссийские купцы» (Гессен, с.20). Это неординарное решение императрицы многое объясняет. Во-первых, то, что все эти игры с сербами могли быть только кратковременным этапом на пути России к «своим естественным границам на юге» – это понимают и современные сербские историки (Костиh, с.137). Во-вторых, сербское заселение края было весьма дорогим удовольствием, стоившим России 70 тысяч рублей ежегодно (Там же). Хотя О.Посунько считает эту цифру соотносимой с общими затратами правительства на Новую Сербию в целом за двенадцать лет ее существования (Посунько, с. 35). И, в-третьих, «сербский» план просто провалился. Как отмечала Н.Полонская-Василенко, «общие последствия более чем десятилетнего эксперимента были печальными: иностранные колонии не дали ни надежной военной охраны, ни хорошего сельского хозяйства» (Полонська-Василенко, т.2, с114). Теперь сделали ставку на экономически активных евреев.
Но и сербы не затерялись на просторах России и Украины. Депрерадовичи (Прерадовичи), Шевичи, Зоричи, Штеричи – всех, кто внес вклад в историю империи в целом и края в отдельности, не перечислить. Существует устоявшееся мнение, что сербы быстро ассимилировались, но до сих пор в селах и городах Восточной Украины живут Отцовичи, Юзефовичи, Дремановичи – потомки рядовых переселенцев (сербы-офицеры свой вклад в историю России вносили в столице), до сих пор они даже внешне отличаются от местного населения – генофонд, видать, сильным оказался…
… А Иван Васильевич Шабельский стал первым начальником Бахмутской провинции – одной из трех, составивших образованную в этом году Новороссийскую губернию. Полки Шевича и Депрерадовича 14 августа были объединены в один, получивший название Бахмутский гусарский полк. В нем числилось 1 тысяча 089 человек. Райко Депрерадовича уже не было в живых, Иван Шевич в этом году ушел в отставку, и командиром полка назначили Георгия Депрерадовича. Для успокоения национальной гордости сербов в Новороссии при гусарских полках было велено создать две школы «иностранных единоверцев» и типографию при них «для тиснения духовных и светских книг» (Епифанов, Комаров, с.214).
Этим же летом, а точнее 7 июля, появился еще один императорский указ. Он касался очень многих. Во-первых, Крыма, где явно вызревали антироссийские настроения. Во-вторых, Запорожья, где болезненно перенесли создание Новороссийской губернии, охватившей запорожские земли. И, в-третьих, Бахмута, где таможни, по мнению правительства, работали очень слабо. Указ гласил: «По представлению находящегося в Крыму консула премьер-майора Никифорова в наш Сенат Коллегия иностранных дел объявила, каким образом великороссийские и малороссийские купцы и запорожские казаки через Днепр и Украинскую линию и через Бахмут по слабому смотрению таможен явно, а большей частию тайно, разными вымышленными средствами… провозят здешнюю серебряную монету в крымскую сторону, где, покупая виноградные вина и товары, возвращаются в Сечь и малороссийские полки; и сверх того запорожцы покупают соль из Ханского озера, и по точному консульскому осведомлению, той серебряной монеты до шестидесяти тысяч каждое лето туда провозится, которая там остается и переделывается в тамошние деньги… ибо другого серебра хан крымский ниоткуда достать себе не может. /…/ И по тому в нашем Сенате определили: 1) Вывоз проезжающими из России за границу российской серебряной монеты и сделанной всякой посуды и слитков накрепко запрещен. /…/ 2) Подлежащее войску Запорожскому ежегодное жалование производить впредь медною, а не серебряною монетою» (Яворницький, с.416).
Вряд ли Екатерина была серьезно обеспокоена нехваткой серебра. Еще в Елизаветинское время его ежегодная добыча стала столь значительной, а площадь, на которой были открыты месторождения, столь обширной, что явилась необходимость в строительстве новых рудоплавильных заводов. И они строились (Максимов, с.21). Так что о серебре беспокоиться не стоило, его хватало, и дело было не в нем. Указ, скорее всего, являлся ответным демаршем России на притеснения, чинимые российским купцам в Крыму. В этом году на ханский престол взошел Селим-Гирей, сын Фатх-Гирея II, бывший калгой в первое правление Арслан-Гирея. И нового хана нужно было сразу поставить на место, предупредив его возможные антироссийские действия. Ну, и запорожцам лишний раз продемонстрировали власть. Чтоб не забывались. А Бахмут в указ попал так, на всякий случай.
Продолжая знакомиться с народом, Екатерина в этом году посетила Прибалтийские губернии. А в Бахмуте, вновь вспомнив о каменном угле, решили повторить опыты варки на нем соли. Его возможности продолжали волновать всех – и рудознатцев, и заводчиков, и солеваров. Поэтому и отправили в путешествие на Белую Лугань (ныне – река Белая) десять солдат для добычи угля. За два с половиной дня солдаты добыли его 199 пудов (3 тонны 284 килограмма) и заработали по 5 копеек. Везли уголь на десяти подводах, запряженных волами, в течение семи дней. За перевозку заплатили еще 4 рубля 20 копеек. Сделали четырехугольную сковороду, построили для нее специальную печь, которую растопили дровами. Затем засыпали уголь, залили рассол и начали варить. Девять рабочих мехами нагнетали в печь воздух, за что получили «15 ; с осьмой и 24 долею копеек». Варили три часа и после этого сняли со сковороды 6 фунтов 72 золотника (2 килограмма 767 грамм) соли (Подов, 1998а, с.с. 117, 145). И, обескураженные таким результатом, организаторы опытов дальнейшую варку прекратили.
1765 год
Семилетняя война, показав превосходство русской армии над прусской, ярко продемонстрировала и невостребованные ранее возможности легкой гусарской кавалерии. Эскадроны Депрерадовича это доказали. И выводы были сделаны быстрые и правильные – необходимо создать новые гусарские полки. Но поскольку опыт формирования таких полков из иностранцев дал отрицательный результат – из «полков» Шевича и Депрерадовича с трудом наскребли один – было решено переформировать в гусарские Украинские слободские полки, введя их в состав регулярной русской армии. Этим в марте и занялся прибывший на Слобожанщину лейб-гвардии Измайловского полка майор Щербинин. Огромную территорию, занятую поселениями слободских казаков, указом от 3 марта преобразовали в очередную российскую губернию – Слободско-Украинскую. Из трех более или менее автономных казачьих областей – Слобожанщины, Запорожья и Дона, земли слободских казаков были первыми включены в состав империи.
Продолжала расширяться и Новороссийская губерния. Указом от 13 апреля в ее ведомство уже официально передали Бахмутскую крепость с гарнизоном и Бахмутским уездом (ПСЗРИ, VII, с.116). Был учрежден новый штат уездной канцелярии. Ее возглавил комендант крепости, в его подчинение входили два штаб- и обер-офицера, секретарь в чине поручика, генеральный писарь и просто «писарь», четыре «писчика», толмач и сторож (Подов, 1998а, с.50). Составили «План Бахмутскому городовому уезду с показанием поселения гусарских рот». На основе Бахмутского конного казачьего полка сформировали Луганский пикинерский полк и отвели ему территорию, тянувшуюся с юго-запада от истоков рек Миуса, Крынки, Лугани на северо-запад по Кривому и Сухому Торцам до Тора и далее в сторону Изюма. Одновременно на Украинской оборонительной линии от Изюма до Днепра расселили вновь созданные Донецкий, Днепровский, Елисаветградский и Полтавский пикинерский полки (Подов, 1998, с.с.40-41). По свидетельству современников в пикинеры записывали «селения со всеми без изъятия жителями, нимало не согласившимися на перемену их состояния и прав природных, и поверстаны они все под права Новороссийской губернии, недавно устроенной» (Конисский, с.252). Все эти административные преобразования привели к обострению отношений новых уездных администраций с Запорожским Кошем, поскольку запорожские земли бесцеремонно занимались. Конфликты на границах с Запорожьем, про существование которых в Петербурге просто «забыли», а поэтому не замечали, вспыхивали все чаще.
В Бахмуте конфликты с городской и заводской администрациями уже приобрели устоявшиеся пассивные формы – недовольные работники просто бежали с завода, а власти их искали и не находили. Но ситуация обострилась и здесь. По сенатскому указу все подсобные работы на заводе, выполняемые раньше рабочими, присылаемыми из Воронежской и Белгородской губерний, теперь возложили на самих солеваров и взрослых мужчин – членов их семей. Это было связано с результатом административного переподчинения Бахмута и с ростом населения Бахмутского уезда, которое, по мнению правительства, уже было в состоянии обеспечить нормальную работу завода. 6 июля, когда рабочим объявили соответствующий указ, 150 человек отказались идти в «казенные работы» - собирать 600 копен скошенного сена. Дальше – больше. Один из рабочих, Борис Андреев, как следует из рапорта прапорщика Голубкова, объявившего указ, заявил, что «я в работу итить не слушаю, причем, поступя азартно, ухватя меня за груди, а потом за рукав /…/ також на левой руке сделал повреждение». Инциденту не дали перерасти в бунт, появился приказ следующего содержания: «Солевару Борису Андрееву за предписанную ему ослушность и за учинение прапорщику Голубкову против акции обиды, учинить в Бахмутской соляной конторе наказание плетьми» (Подов, 1998а, с.145). Судя по тому, что, начиная с этого года, выварка соли начала из года в год возрастать, солевары и руководство завода после порки Андреева нашли общий язык.
По некоторым данным рост добычи соли в Бахмуте объяснялся еще и тем, что здесь широко продолжали использовать практику аренды сковород частными лицами. Только в этом году на заводе насчитывалось до 1 тысячи «частников» (Скальковский, с.42). Рост доходов проходил в условиях жесточайшей конкуренции с крымской солью. Например, правительство приказало все крепости, заведенные на Украинской линии, и полки, там поселенные, довольствовать только бахмутской солью. Но новороссийский губернатор фон Брандт ходатайствовал «такую насильную продажу прекратить как невыгодную», а дозволить по-прежнему пропуск крымской соли, пуд которой продавался по 30 копеек, т.е. дешевле бахмутской. Поразмыслив, правительство распорядилось «оставшуюся соль собрать в Алексеевскую крепость на линии и продать хотя бы одной копейкой дешевле противу иностранной» (Там же).
Продолжая обзорные экскурсии по стране, императрица в этом году проехала Ладожским каналом, который нашла «прекрасным, но заброшенным» (Ключевский, 5, с.61). А вот Балтийский флот ее просто совершенно разочаровал. По словам В.О.Ключевского, «любимое детище Петра Великого предстало перед ней жалким сиротою: корабли наезжали друг на друга, ломали снасти, линейные никак не могли выстроиться в линию, при стрельбе не попадали в цель. Екатерина писала, что «эти суда для ловли сельдей, а не военный флот», и признала, что «у нас без меры много кораблей и на них людей, но нет ни флота, ни моряков» (Там же).
В этом году решилась и судьба картофеля в России. Появился специальный указ Сената, имевший свою предысторию или даже две предыстории. Первая связана с появлением этого овоща в России. Рассказывают, что Петр I, будучи в Голландии, выслал из Роттердама графу Шереметеву мешок картофеля и строго наказал начать разводить его в России. Якобы с этого мешка и началась «российская» история картошки. Уже в середине XVIII века во многих местностях страны крестьяне разводили эту культуру, но первое время картофель считали диковинкой – его подавали как редкое лакомство на придворных балах, и как это ни странно в то время было принято посыпать его не солью, а сахаром. Вторая предыстория связана с голодом, как раз в начале 60-х годов XVIII века разразившимся на севере России. И вот, как раз в 1765 году Медицинская коллегия подала в Сенат рапорт, в котором говорилось, что лучший способ борьбы с голодом «состоит в тех земляных яблоках, кои в Англии называются «потетес», а в иных местах – земляными грушами, тартуфелями и картуфелями». После этого и появился специальный «картофельный» указ, в котором говорилось: «По той великой пользе сих яблок и что они при разводе весьма мало труда требуют, а оный непомерно награждают и не только людям к приятной и здоровой пище, но и кормом всякой домашней животине служат, должно их почесть за лучший в домостроительстве овощ и к разводу его приложить всемерное старание» (Манилов, с.11).
Помимо указа Сенат выпустил еще и специальное руководство по разведению картофеля и разослал его вместе с семенами и клубнями во все губернии и даже в самые отдаленные местности государства. Таким образом попал картофель и в Бахмутский уезд.
1766 год
После объединения полков Шевича и Депрерадовича в новый Бахмутский гусарский полк, в нем стало шестнадцать рот. Естественно, изменилась их нумерация и дислокация. 1-я рота так и осталась в Серебрянке, 2-я теперь базировалась в селе Вергунка, 3-я разместилась в устье Верхней Беленькой, 4-я – в устье Ольховой, 5-я – на территории нынешнего села Приволье, 6-я – на месте нынешнего села Крымское, 7-я – в устье Нижней Беленькой, 8-я – в селе Подгорное (ныне – Славяносербск), 9-я и 10-я – по руслу Нижней Беленькой, 11-я – в устье Белой Лугани, 12-я – выше по течению Белой Лугани, 13-я и 14-я – по Лугани, 15-я – в устье Скелевой и 16-я – на берегах Камышевахи, притоке Лугани (Подов, 1998а, с.50).
В январе личный состав Бахмутского гусарского полка получил жалование за сентябрьскую треть прошлого 1765 года. Событие для гусар, безусловно, радостное, а для нас – познавательное. Из ведомости выдачи жалования можно узнать имена ротных командиров. 1-й ротой командовал капитан Иван Депрерадович, 2-й – поручик Гавриил Попов, 3-й – капитан Яков Данилович, 4-й – прапорщик Сидор Янов, 5-й – поручик Иван Давидович, 6-й – поручик Петр Сентянин, 7-й – поручик Иван Николаевич, 8-й – капитан Лазарь Сабов, 9-й – капитан Арсений Елинец, 10-й – капитан Георгий Прелич, 11-й – поручик Миокович, 12-й – капитан Миокович, 13-й – капитан Станаев, 14-й – капитан Павел Савельев, 15-й – капитан Георгий Шевич и 16-й – капитан Георгий Торговешан (Подов, 1998, с.44).
Весной Новороссийская и Слободско-Украинская губернские канцелярии, наконец, получили для посадки картофель. Внедрение этой огородной культуры, которая очень скоро станет «народным овощем», продолжалось. К сожалению, результаты первых опытов по его акклиматизации в Бахмутском крае неизвестны. Зато в литературе имеются данные о результатах первых картофелеводческих опытов наших соседей, огородников Изюмской и Острогожской провинций Слободско-Украинской губернии. Правда, они относятся к более позднему времени – к 1770 и 1771 годам, но цифры интересные, и чтобы завершить «картофельную тему», есть смысл привести их сейчас. В Изюмской провинции в 1770 году в пересчете на современные меры веса посадили 1 062 килограмма картофеля, собрали 1 848 килограмм. В 1771 посадили всего 593 килограмма, а собрали… Ничего не собрали. В острогожской провинции к опытам подошли с большим размахом и в 1770 году посадили 2 353 килограмма. Собрано было 8 807 килограмм. В 1771 году, оставив немного для еды, посадили уже 8 173 килограмма, собрали 10 880 килограмм. Как видно, картофель в нашем регионе приживался не без трудностей (Подов, 1998а, с.102).
Зато производственные показатели в солеварении продолжали идти вверх. В Бахмуте по сравнению с прошлым годом добыча соли выросла на 17% и составила 1998 тысяч пудов, в Торе – сразу на 62%, но реальные успехи были скромнее – в Торе добыли всего 67,5 тысяч пудов (Горшков, с.107). И прогнозы на ближайшее будущее были неплохими.
1767 год
Серебряную монету через Бахмутскую таможню купцы все же продолжали провозить. Да и как по другому? Не везти же с собой воз медной монеты, которую для расчетов с татарами настоятельно рекомендовали далекие от реалий торговой жизни столичные чиновники. Везли, конечно, тайно, тщательно запаковав среди поклажи, опасаясь разбойников, казаков, солдат, татар. Но везли. А обратно из Крыма вместе с тамошними диковинами привозили новости. Рассказывали, что на ханском троне словно в чехарду играют, то один хан то другой, то третий. Только-только Селим-Гирей вошел во вкус власти, а его уже на Арслан-Гирея сменили. И было б на кого менять. Новый хан, говорят, дряхл, на ладан дышит, по всему видать – не жилец… Ну, да аллах с ними, с татарами – в своей губернии вон что творится. И, действительно, творилось.
22 марта появился подписанный императрицей план заселения Новороссии. И в который уже раз в этом плане предпочтение отдавалось иностранцам. Они имели право вступать в гусарские и пикинерские полки, каждому вступившему выдавали из казны 30 рублей – безвозмездно. Начали приглашать из-за границы беглых, в том числе и раскольников. И опять-таки ссужали деньгами. А организаторов их вывода и обустройства на новом месте продолжали награждать воинскими чинами. Военных поселян освобождали от подати. Подушный налог заменяли особым налогом, который зависел только от величины земельного надела. Сколько хочешь, столько земли и бери, лишь бы налог платил. Любой желающий наделялся правом открывать на новом месте жительства заводы и фабрики, предусматривалось открытие бесплатных школ. На казенные деньги велено было открывать и детские дома, «чтобы во всем селении нищего, странствующего, также безвинного младенца без призрения не находилось» (Подов, 1998, с.45). Да, всерьез матушка-императрица взялась за освоение края. «Прожект» выглядел грандиозно… Только зачем же нужно было перед этим своих же малороссов с обжитой земли сгонять?
А любознательная «матушка» по весне снова тронулась в путь. Знакомство с Россией продолжалось, и путь на этот раз лежал «в Азию» - ей предстояло путешествие по Волге. Как писал В.О.Ключевский, «в сопровождении большой свиты (до 2 тысяч человек) и всего дипломатического корпуса она села в Твери на барку и спустилась до Симбирска, оттуда сухим путем вернулась в Москву». Ее и на Волге встречали хорошо. Екатерина писала с дороги, что «даже иноземных послов не раз прошибали слезы при виде народной радости». Но, то ли Екатерина уже успела пресытиться «народной радостью», то ли еще что, но эта поездка ей не понравилась: города, которые она видела, были «ситуацией прекрасные, а строением мерзкие», народ же «по своей культуре был ниже окружающей его природы» (Ключевский, 5, с.62).
Побывать бы матушке-императрице в Бахмутском уезде! Земля, пожалованная Екатериной поселянам, заселялась быстро. Взять уезд в целом: если посмотреть на его «ландкарту», то от крепости вверх по Бахмуту имелись Никитовская слобода и 12 хуторов, вниз по Бахмуту – 8 слобод и 132 хутора (Пирко, 1992, с.39). Быстро ли медленно ли, но люди обживались. Заехать бы императрице в село Ивановское. Здесь уже вместо холщовой церкви в честь Иоанна Предтечи поставили церковь из хвороста. Не потому, конечно, что лето в Украине, да и во всей Европе выдалось в этом году на редкость жарким, засушливым, и ивановцам в жару с тяжелыми бревнами возиться было лень, а потому что бревен не было. Нет, сами бревна, они, конечно, были – и в лесу на корню, и у купцов в штабелях, но у ивановцев их не было, как не было и денег на строительство храма – скопить не успели, самим строиться нужно, а Божий храм, он и в таком виде их устраивал… Но не добралась «матушка» до Бахмутской провинции…
А жара, в самом деле, стояла невыносимая. От нее уже и люди начали умирать. Говорили, что крымский хан Арслан-Гирей тоже не выдержал зноя и в июне умер. Вместо него на престол турки почему-то посадили вялого и слабого Махмуд-Гирея. Тоже, видать, не надолго. А 29 июля, когда на полях уже все сгорело, разразился необычайной силы ливень, да еще и с градом. После этого жара, естественно, спала, но это уже было бесполезно. На полях наблюдался «общий неурожай», и наступил голод (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.366). А потом ударили морозы.
1768 год
Стужа, установившаяся в декабре прошлого года, напомнила старожилам зиму далекого 1740 года, а ужасы зимы продолжались в новом году. Не только продолжились – они грозили перерасти в кошмар. Во второй половине января началась сильная пурга. В это трудно поверить, но как свидетельствуют те же источники, пурга продолжалась до начала марта, т.е. непрерывно почти полтора месяца. В Запорожье в это время погибло множество людей и половина поголовья скота (Яворницький, с.87).
Ближе к лету степь начала оживать. Заработали и солеваренные заводы. Воодушевленные прошлогодними успехами солеваров, чиновники Главной соляной конторы решили закрепить и развить их успех. И, по-видимому, осознав, что в прошлом году они сильно сковали инициативу солеваров, отвлекая их на подсобные работы, чиновники снова потребовали выдачи нарядов для отправки на завод 140 человек, на этот раз из слобод Бахмутского уезда. Московские чиновники справедливо решили, что солевары должны варить соль, а не скирдовать сено (История рабочих, с.16).
В связи с неразберихой в Крыму чумаки стали не так охотно посещать Ханское озеро, и Бахмутские солеварни снова стали популярны на Слобожанщине. По данным на этот год в Бахмуте на арендованных сковородах варили соль жители 129 сел Слободской Украины (Подов, 1998а, с.147).
Рост соледобычи происходил на фоне стремительно обострявшихся отношений Войска Запорожского со Слободско-Украинской и Новороссийской губерниями. И уже не только с администрациями, но и с обычными жителями. Поселенцев, обживавших спорные земли, Кош объявил «зайдами» и, чтобы изгнать их оттуда, организовал в этом году демонстративный объезд своих границ. Операцией руководили полковник Протовчанской паланки Афанасий Ковпак, бывший полковник Самарской паланки Игнатий Пысанка и некий Андрей Порохня (Коцаренко, 1998а, с.24). Крупной ссоры не хотел никто, и 19 сентября для решения вопроса о «полюбовном разводе» земель Войска Запорожского и Изюмской провинции указом Вотчинного департамента Слободской губернии назначили Изюмского комиссара Алексея Быстрицкого. Ему дали указание, «чтоб из стороны сей провинции правильного и старинного владения в обиду здешних жителей чего-либо обойтись не могло» (Там же).
Встреча состоялась близ устья речки Бычок (приток Сухого Торца). Запорожцы ссылались на границы, определенные когда-то Богдану Хмельницкому Универсалом польского короля Стефана Батория. «Универсальная» граница на Левобережье Днепра проходила по реке Орели, а дальше по линии, условно соединяющей «вершины» речек Орель и Кальмиус с устьем Дона. Слобожане проводили линию в буквальном смысле прямолинейно, запорожцы же в ряде мест отодвигали ее к северу. Переговоры закончились безрезультатно, и приграничные стычки продолжились.
А через неделю после пограничной встречи, 25 сентября, отношения с Турцией резко обострились. Традиционные противоречия в районе Северного Причерноморья осложнились столкновением интересов в Польше, где в 1764 году королем провозгласили сторонника сближения Польши с Россией Станислава Понятовского. Новый король начал реформу государственного устройства, уравнял в правах всех христиан, независимо от конфессиональной принадлежности. Консерваторы объединились против короля и создали вооруженный союз – конфедерацию. Естественно, «прогрессивная» императрица Екатерина не могла не поддержать «прогрессивного» короля Станислава, и русские войска выступили на подавление восстания конфедератов. Турция в ультимативной форме потребовала вывода русских войск из Польши. Как и следовало ожидать, Россия ультиматум проигнорировала, и вот тогда последовало объявление войны. Поводом же для этого послужило случайное нарушение отрядом русских войск, преследовавших конфедератов, крымской границы. В другое время турки даже внимания на это не обратили бы, но сейчас они жаждали войны.
А Екатерину все это время беспокоила совсем другая проблема, а именно – перспективы оспопрививания. Эта процедура в Европе уже давно стала делом привычным. Известна она была и в Украине (Сiчинський, с.162). А вот в России… В России по поводу оспопрививания сложилось твердое убеждение, что «у многих англичан, коим учинено оспопрививание, выросли коровьи рога» (Кузнецов, Чепурнов. с.76). И Екатерина решила подать своим подданным личный пример. Из Великобритании выписали искусного инокулятора, гвардии лекаря Димсдаля, у которого из шести тысяч пациентов после прививки умер только один. Нашли донора – сына коломенского мастера, семилетнего Сашу Маркова. 12 октября лекарь взял у него лимфу, смочил в ней нитку и протянул ее под кожей руки императрицы. В этом и заключалась процедура оспопрививания. Она прошла успешно. Екатерина, которая, скорее всего, все же побаивалась результатов операции, была чрезвычайно благодарна. Саше пожаловали дворянство и новую фамилию – «Оспенный». Димсдаль был удостоен баронского титула, звания лейб-медика, чина действительного статского советника и ежегодной пенсии в 500 фунтов стерлингов (Соловьев, 14, с.279).
Вернувшись 1 ноября из Царского Села, где отдыхала после прививки, Екатерина получила известие о «заарестовании» в Стамбуле русского резидента Алексея Михайловича Обрезкова. Последние весьма призрачные надежды на мир с Турцией развеялись (Соловьев, 14, с.260). В России начали готовиться к войне. Южные крепости Бахмут, Тор, Сватова Лучка и другие фортификационные пункты укреплялись. По данным инженера генерал-майора Иллариона Матвеевича Голенищева-Кутузова, в Изюмской крепости требовалось 100 человек к гарнизонной норме. В Бахмутской – 556, в Торской – 150, а в Сватовой Лучке крепость оказалась без вооружения, и сюда требовалось хотя бы три пушки. В Меловатку необходимо было доставить четыре пушки, в Кабанье – одну. В Ямполе имелась только одна пушка и всего 2 пуда 13,5 фунта (около 38 килограммов) пороха… (Подов, 1998, с.49). В Бахмут для усиления его гарнизона направили отряд донских казаков под командой Ефима Кутейникова. Среди казаков был и Емельян Пугачев, еще не «император Петр III», а простой казак.
1769 год
Уже 7 января новый хан Крым-Гирей, воинственный и жестокий, самая оптимальная креатура в то время для турок, во главе многочисленной орды двинулся к русской границе. 70-тысячное войско вклинилось на Правобережье Днепра, надеясь прорваться в Польшу, где его ждали конфедераты. Но Польша была лишь одним из трех направлений вторжения. Второй большой отряд прорывался на Слобожанщину, третий нарушил границу со стороны Кавказа. Татары опустошали все на своем пути, жгли селения, без разбору хватали пленных. Но сильные холода, свирепствовавшие и этой зимой, привели к тому, «что в ханском ополчении и люди, и лошади массами гибли от стужи», - вспоминал французский эмиссар при крымском хане барон Франсуа де Тотт, дипломат и авантюрист (Смирнов, с.261). Тумен (10-тысячный отряд) калги бросился вверх по Кальмиусу опустошать окрестности Бахмута, сжигая запорожские хутора, которых в речной долине было очень много. Запорожцы, правда, успели их оставить, поэтому татарам пришлось ограничиться только поджогами (Гюльденштедт, с.222), но не всем удалось укрыться за крепостными стенами Бахмута. 27 января уже непосредственно в окрестностях города калга устроил настоящий погром. Вышедший из крепости отряд Кутейникова отогнал татар от города, и прервал их дальнейшее продвижение на Слобожанщину и на Азов, повернув их в Крым. Этот татарский набег стал последним в истории Бахмута, да и всей Европы (Записки Прозоровского, с.28). Донские казаки отбили татар столь быстро и умело, что те бежали, бросив свой обоз.
Здесь-то. в обозе, среди награбленного татарами добра, казаки и нашли икону Казанской Божией Матери. Как и обретение оригинала иконы в Казани в 1579 году, так и находку этого списка сразу же объявили чудом. Икона была старая, «греческой живописи» и Кутейников поместил ее в Свято-Троицком соборе, слева от Царских врат. Благодарные бахмутчане за этот дар вручили Кутейникову шпагу, эфес которой украшали драгоценные камни, а также выделили в окрестностях крепости надел земли (Копыл, с.с.23-24). А весной донские казаки направились на турецкий фронт под Бендеры (Подов, 1998а, с. 178). Казацкому старшине Ефиму Дмитриевичу Кутейникову пришлось повоевать не только под Бендерами. Он сражался и под Кафой, и на Перекопе, за что и получил золотую медаль в 30 червонцев. Потом был судьей войскового гражданского правительства, походным атаманом в боевых действиях на Кавказе и в Польше. Вот такая насыщенная событиями судьба досталась донскому казаку, спасшему Бахмут от татар.
Татарский набег был последним, но и самым опустошительным. Турецкий историк Васыф-эфенди хвастливо писал: «Крым-Гирей-хан нагрянул с бывшим у него турецким и татарским войском и опустошил русские владения. Около десяти тысяч гяуров он застрелил стрелою рока и, с многочисленным полоном придя в Крым, предался отдохновению» (Смирнов, с.264). При разделе пленных и французу де Тотту досталось десять красивых мальчиков. Крым-Гирей отдыхал так бурно, что за страсть к оргиям среди сподвижников получил прозвище «Дели-хан» («Сумасшедший хан»). Несмотря на это его все же считают наиболее яркой личностью среди последних властителей Крыма. «Все ханы после Крым-Гирея по своей политической роли ничтожны, по индивидуальным свойствам безличны и по историческому своему значению едва заслуживают перечисления. Тем более, что они беспрестанно менялись один за другим, большей частью не пребывая и одного года в ханском звании» (Смирнов, с.265).
Война между тем продолжалась. В Бахмутском уезде шла передислокация армии фельдмаршала князя Александра Александровича Прозоровского, в связи с чем озадачено было и руководство Бахмутского уезда. Князь приказал городовой канцелярии обеспечить армию сеном, «за которое заплата произведется, /…/ все мосты и гати привесть в хорошую исправность», добавить на реках перевозов, выслать в распоряжение военных «лучших плотников и кузнецов» и т.д. Так что для армейских нужд пришлось потрудиться и бахмутчанам. Руководил этими работами майор Бахмутского гусарского полка Иван Штерич (Записки Прозоровского, с.434).
А правительство решило атаковать Турцию с тыла. Для этого ближайшее окружение Екатерины II – братья Орловы – предложили отправить Балтийский флот в сердце врага, в Стамбул, и попутно освободить всех православных от исламского ига, подготовив и поддержав восстание в Греции. Официально флотилией поручили командовать одному из инициаторов экспедиции – Алексею Орлову, но, по сути, ею руководил адмирал Григорий Андреевич Спиридов.
Это были все те же корабли, которые не так давно осматривала императрица, на кораблях были все те же матросы, чьими мореходными способностями она возмущалась. Но флот пошел. Около года добирались до Греческого архипелага три эскадры – Григория Спиридова, английского наемника сэра Джона Эльфинстона и датского контр-адмирала Ивана Арфа. От первой эскадры до Лондона не дошла и треть, а в Средиземное море вошла только половина флота (Кузнецов, Чепурнов, с.85). Несколько другие цифры называет В.О.Ключевский: «Из 15 больших и малых судов до Средиземного моря добрались только 8. Когда А.Орлов осматривал их в Ливорно, у него волосы поднялись дыбом, а сердце облилось кровью: ни провианта, ни денег, ни врачей, ни сведущих офицеров» (Ключевский, 5, с.43). Кроме того, Орлов повздорил с Арфом, отправил его и всех бывших в эскадре датчан в Петербург, а Екатерину просил больше иностранцев не присылать, «ибо от своих одноземцев не токмо с лучшей надеждой всего того ожидать можно, чего от них долг усердия и любви к отечеству требуют, но еще и в понесении трудов, беспокойств и военных трудностей довольно уже усмотрено между российскими людьми и иностранными великое различие» Императрица все еще находилась под впечатлениями о своем визите на корабли Балтийского флота, понимала и последствия авантюры, в которую ввязалась, отправляя эти корабли вокруг Европы, корабли, на которых, по ее твердому убеждению, можно было только селедку ловить. Скорее всего, она махнула рукой на затею своих фаворитов, братьев Орловых и решила строить свой, новый флот. Строить на Азовском море, поближе к Турции. Недаром же она интересовалась в этом году у контр-адмирала Алексея Наумовича Сенявина: «Дайте мне знать, ловко ли по реке Миюс плыть лесу в Троицкое, что на Таганроге, и ваше о том рассуждение, также есть ли по Миюсу годные леса к корабельному строению» (Соловьев, 14, с.294). На все вопросы императрицы Сенявин ответил положительно, и императрица поручила ему реанимировать старые петровские верфи на Дону. Екатерина планировала заложить на них различного типа суда, которые могли бы ходить до Азовского и Черного морей, другими словами – возродить Донскую флотилию. Корабли должны были оказать активную помощь войскам в войне, в том числе и на побережье Крыма.
А немного севернее верховий Миуса приходил в себя после татарского набега Бахмут. Городовая канцелярия, ссылаясь на тяжелое положение населения, возбудила ходатайство об отмене нарядов на жителей уезда для работ на солеваренном заводе. Заводская администрация начала добиваться возобновления отправок на заводские работы жителей Воронежской и Белгородской губерний. Однако вопрос об этом, как возник летом 1769 года, так и продолжал «решаться» вплоть до закрытия завода в 1783 году. Вновь начали беспокоить запорожцы. Переговоры между Изюмским комиссарским правлением и Войском Запорожским и в этом году закончились безрезультатно. Поэтому казаки с целью восстановления справедливости перешли к активным действиям. Соответствующее решение Войсковой Рады начал деятельно воплощать в жизнь полковник Гараджа. Это «воплощение в жизнь» на языке местных обывателей получило название «запорожские своевольства». Они затронули владения Изюмских и Бахмутских помещиков Таранова, Шабельского, Адамова (Коцаренко,1998а, с.29).
Довольно неожиданно для пикинеров произошло их уравнение в правах с крестьянами. Соответственно и требования к ним тоже изменились. Естественно, в среде пикинеров возросло недовольство, грозившее перерасти в бунт (Книга о Донбассе, с.15). К этому побуждала и усложнившаяся экономическая ситуация. После татарского погрома взлетели цены на продовольствие и ремесленные товары. Выше приводились размеры средней зарплаты и солеваров, и военнослужащих местного гарнизона. Они не изменились. А чтобы представить покупательскую способность бахмутчан в этом году нужно сравнить их доходы с ценами на различные товары. Аршин сукна, например, стоил от 0,7 до 4.5 рублей, оловянная посуда за пуд – 9-10 рублей, табак – 10-12 рублей за пуд, пуд соленой осетрины – 1,4-1,5 рублей за пуд, фунт чая 1-2 рубля, а кофе 9-10 рублей (Багалей, с.с.141-142). Вряд ли в то время в Бахмуте пили кофе, а вот к табаку успели пристраститься. Да и лошади в хозяйстве – живность необходимая, а они в этом году стоили от 15 до 25 рублей (Полонська-Василенко, т.2, с.128). В общем, жизнь подорожала.
В сентябре вернулись в Бахмут на зимние квартиры донские казаки. Затишье на этом фронте русско-турецкой войны никому не нравилось, и фельдмаршала князя Александра Михайловича Голицына заменили другим фельдмаршалом, героем минувшей Семилетней войны Петром Александровичем Румянцевым.
1770 год
Среди донских казаков, вернувшихся под Бахмут, вновь встречается имя Емельяна Пугачева. Но в январе казаки снова оказались востребованными в рядах действующей армии, и Пугачев отправился на фронт. После смены командующего события там продолжали развиваться вяло. Вяло, но все же в пользу русских. Более эффектные события происходили в далеком Средиземном море. Турецкий флот, встретившись с русским, неожиданно заспешил к родным берегам. Может быть, турок испугал удручающий вид русской эскадры, и они почувствовали какой-то подвох, а возможно, их деморализовали неудачи турецкой армии на суше, но факт остается фактом – турки бежали. 24 июня Алексей Орлов нагнал-таки их в Хиосском проливе, дал четырехчасовый бой, выиграл его и даже сжег турецкий адмиральский корабль. 26 июня бежавшие турецкие корабли вновь были настигнуты в Чесменской бухте. Накануне императрица писала одному из послов: «Если Богу угодно, увидишь чудеса» (Ключевский, 5, с.44). И чудеса начались. Сначала русские неожиданно и удачно сожгли весь турецкий флот. «Говорят, что вода и суша дрожали от количества неприятельских судов, взлетающих на воздух. Это чувствовалось до Смирны, находящейся в двенадцати лье от Чесмы», - писала Екатерина Вольтеру (Екатерина II. Избранные письма, с.760). Затем так же неожиданно произошли удивительные победы на суше – на Ларге и при Кагуле – русские заняли Молдавию и Валахию, взяли Бендеры, вошли в Крым (Там же). Причем, в сражении при Кагуле граф Румянцев с 17-тысячным отрядом разбил 150-тысячную армию врага и проявил при этом личный героизм, в критическую минуту остановив начавшееся было отступление русских. Под Кагулом турки потеряли убитыми 20 тысяч человек, русские – 353 человека. Здесь и родилось гордое румянцевское: «Армия не спрашивает, как велик неприятель, а ищет только, где он» (Екатерина II. Избранные письма, с.755). Чуть позже русские взяли по очереди Измаил, Килию, Аккерман, в ноябре пали Браилов и Бухарест (Соловьев, 14, с.368).
Татары, чувствуя, что туркам конец, предприняли попытку отложиться от Порты, но попытка оказалась неудачной – турки просто сместили сепаратиста Каплан-Гирея, а в ноябре назначили нового хана Селим-Гирея III. Опять же ненадолго. Как свидетельствуют источники, «татары, наскучившись бесполезным для них в последнее время владычеством Порты, очень охотно встретили русские войска и сами содействовали скорейшему очищению полуострова от османских войск» (Смирнов, с.с.278-291).
А в разгромленном Бахмутском крае жизнь в очередной раз начинала возвращаться в привычное русло – беспокойное, тревожное, но все же стабильное. Победы на суше и на море вселяли уверенность – с турками и татарами покончено. Край снова начинал заселяться, основывались новые села и слободы: село Камышеваха, Государев Байрак, Ясиноватая. «Народ семейный и оседлый» начинает продвигаться в степь.
Правительство решило поддержать колонистов, и военным приказали разработать план воплощения этого решения в жизнь. Военные составили план строительства целого комплекса укреплений, получившего название «Днепровская линия». На Левобережье Днепра от речки Московка до устья Берды предполагалось построить ряд крепостей и редутов. Ну, и по сложившейся традиции, крепости должен был соединять земляной вал, усиленный рвом. Поскольку инженерная мысль продолжала развиваться, на линии предполагались и новшества. Чтобы превратить мелкие степные реки в труднопреодолимые препятствия, уровень воды в них планировали поднять с помощью дамб. Проектная (или «прожектная») стоимость новой линии составляла почти 1,2 миллиона рублей, но правительство эта сумма не смущала. В именном указе от 2 сентября Екатерина со свойственной ей манерностью так объясняла цель нового грандиозного строительства: «Мысли мои /…/ непрестанно стремятся к благоденствию и утверждению спокойного жития врученного мне народа, а потому за нужное я сочла, дабы как Малороссийская, так и Слободская губернии навсегда от варваров обеспечены были, учредить линию от Берды до Днепра». И еще одну причину строительства укреплений императрица сформулировала следующим образом: «Между строящейся линией, Днепром, Кальмиусом, Бахмутом и Украинской линией земля остается почти необитаемой, то, будучи плодородной, изобильной реками и разными угодьями, она недолго без жителей останется» (Пiрко, 1998, с.74). Мысль весьма интересная. Создается впечатление, что как путешественник Гюльденштедт, проезжая по местной степи через несколько лет, не увидит многочисленных табунов знаменитых бахматок-тарпанов, так и Екатерина не видела (или не хотела видеть) на этой «плодородной земле» многочисленные запорожские зимовники и слободы, а также хутора бахмутчан, уже выдвигающиеся далеко в степь.
1771 год
В январе наступили жестокие морозы. После сухой, ясной и приятной осени, с зеленью, державшейся до самого Рождества, холода казались жуткой неожиданностью. И когда началась ранняя весна, природа как будто воспряла – в апреле зазеленели деревья, установилось тепло… Но 21 апреля вновь повалил снег (Борисенков, Пасецкий, 1988, с. 367). На него даже внимания не обратили – с юга по всей империи расползалась чума. Уже в марте в Запорожье опустели Кодак, Самара, Перещепино (Яворницький, с.87), и моровая язва устремилась к Москве. Ее быстрому продвижению способствовало и само население страны – в массе своей темное и суеверное. Современники вспоминали: «Везде можно было повстречаться с какими-нибудь зачумленными людьми или наехать на дороге на что-нибудь с умыслом брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных: ибо в черный народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубный – что если хотят, чтобы чума где пресеклась, то надо что-нибудь зачумленное кинуть на дороге, и тогда, если кто поднимет и принесет домой, то там и делается вновь чума, а в прежнем месте пресечется» (Болотов, с.448).
Нельзя сказать, что правительство сдалось без боя, растерялось и не знало, что предпринять. Повсеместно рассылались указы, «чтобы везде в деревнях на всех въездах и выездах становили засады и брали возможнейшие предосторожности от размножающейся повсюду моровой язвы. /…/ Все уезды разделены на многие участки, и в участки сии определены из живущих в них дворян так называемые частные смотрители, и им накрепко приказано за всеми селениями /…/ иметь наикрепчайшее смотрение и всегда их осматривать, и в случае несчастия употреблять все предосторожности и принимать нужные меры» (Там же с.430). Синод запретил хоронить покойников внутри городов при церквях, и для кладбищ начали отводить места за городской чертой (Соловьев, 15, с.151). Кстати, в борьбе с эпидемией именно на Божью помощь правительство тоже возлагало большие надежды. Екатерина II специально подтвердила указ 1730 года о необходимых в случае вспышки чумы постах и крестных ходах вокруг городов (Рабинович, с. 276).
Бахмутские документы заверяют, что именно такой крестный ход во главе с недавно появившейся в Свято-Троицком соборе иконой Казанской Божьей Матери защитил город от чумы, в то время как в уезде она буквально косила всех без исключения поселян, особо свирепствуя в бывших Славяносербских шанцах (Копыл, 1993, с.24). Возможно, поэтому в Бахмуте и не спешили выполнять указ об устройстве общего кладбища за городской чертой. По крайней мере, те же документы указывают, что такое решение бахмутские власти приняли только в 1778 году (Там же, с.32).
Нет, жертвы эпидемии в Бахмуте тоже были, но обошлось, как говорится малой кровью. Среди тех, кто стал в городе добычей страшной смерти, называют и Симеона Башинского, сменившего на посту настоятеля Покровского прихода Иоанна Лукьянова, который к тому времени уже умер (не от чумы – своей смертью). По-видимому, отец Симеон был полной противоположностью доброму и бескорыстному отцу Иоанну. Перед самой своей смертью Башинский совершил нехороший поступок, недостойный даже мирянина. Отец Иоанн в свое время, а точнее – в 1767 году, «будучи еще в твердом рассудке и при зрелой памяти», завещал Покровской церкви половину своих немалых земель и половину мельницы на речке Ближние Ступки. А вторую половину наследства – Семену Башинскому. Во время последнего татарского набега мельница сгорела. Отец Симеон вскоре ее восстановил, истребовав с солевара Петра Погребняка «за состоявшие на нем в долгу церковные деньги – 10 рублей – амбар вместе с сеном». Делиться восстановленной мельницей с Покровским храмом он уже не стал – просто оставил за собой. Более того, он присвоил себе еще и «находящуюся при церкви школьную избу с сенцами» (Копыл, 1993, с.с.21-21). Крохоборство священника при его жизни стало поводом судебного разбирательства, а после смерти – предметом теологических диспутов бахмутчан о неизбежности небесной кары.
За что небеса карали Москву – одному Богу известно, но здесь смертность от чумы с апреля по сентябрь возросла с 744 человек до 21 тысячи 401 человека (Болотов, с.448). В этом году в старой столице насчитывалось 12 тысяч 538 домов, из них в 6 тысячах были больные чумой, а в 3 тысячах все умерли (Соловьев, 15, с.149). Здесь выявились и отвратительные факты откровенного вымогательства и изощренного мародерства: «полиция вошла в особое соглашение с военными лекарями, чтобы обирать богатых купцов: намеченную жертву объявляли заболевшей чумой; для осмотра являлся врач и натирал купцу руки ляписом; естественно, вскоре на руках купца появлялись черные пятна, и мнимого больного отправляли в карантин: если он не успевал откупиться, его отсутствием пользовались, чтобы разграбить его дом» (Валишевский, 2007а, с.277).
К ужасным последствиям эпидемии прибавилось еще одно несчастье – неурожай хлеба в «низовых губерниях», т.е. все в той же Украине. Мука ржаная доходила до 1 рубля за пуд, и по такой дороговизне во многих местах люди употребляли в пищу траву, толченую лебеду и дубовые желуди. Скоту же и соломы не доставало (Толченов, с.476). Собственно говоря, удивляться нечему – весенние морозы уничтожили будущую жатву на корню, чума погубила жнецов.
А успехи русской армии на мрачном фоне этого года продолжали удивлять. Русские овладели Нижним Дунаем от Журжи до устья и заняли весь Крым. (Ключевский, 5, с.44). Не подвел и Сенявин, ставший уже вице-адмиралом. Он смог решить важную задачу. Ему нужно было создать такой вид военных судов, который бы отвечал как местным условиям плавания на мелководных местах, так и боевым требованиям. И он создал «новоизобретенные корабли», которые помогли захватить Крым. За что и был в 1771 году награждён орденом Святого Александра Невского.
В ноябре в Турции собрали всех представителей рода Гиреев для выбора хана – хана татар, «свободных от оккупации русскими», в отличии от русского ставленника, калги Шагин-Гирея. Выбрали Максуд-Гирея. Новый хан тут же начал с энтузиазмом проматывать средства, выделенные Портой на его содержание. Это, естественно, не могло не вызвать недовольство турок и предопределить его скорую отставку (Смирнов, с.295). Результатом победы русских на Дунае явилось переселение в Россию 3 тысяч 595 валахов и молдаван. 487 из них вступили в Бахмутский гусарский полк, пополнив 3-ю, 5-ю и 7-ю роты, а также на правах вольных поселенцев заселили Ясиноватую, Зайцево, Заливы, Государев Байрак, Калинов, Троицкое, Луганское, Верхнее (Подов, 1998, с.50).
Край, пострадавший сначала от татарского набега, а теперь выкошенный чумой, нуждался в притоке населения. И русское правительство, которое во все времена любило эту игру – миграционный пасьянс – не упустило момент и в этот раз, азартно вмешавшись в естественный миграционный процесс. Сербы, молдаване, украинцы, евреи – это, не считая более мелких проектов. Или даже – «прожектов». В дворцовых кулуарах даже родился план заселения Новороссии английскими каторжниками (Эйдельман, с.282), но потом там одумались. Теперь наступила очередь русских раскольников или «пилипонов», как их называли на Дону. Большая колония их, из 150 семей, остановилась на левом берегу Белой Лугани, положив начало слободе Беленькой, и принесла в эти края свои своеобразные традиции, в том числе и строительство русских изб. Как отмечал естествоиспытатель И.А.Гюльденштедт, путешествуя по Северному Приазовью, «на речке Беленькой есть хороший лес. Из которого местные жители срубили дома по русскому обычаю с отоплением по-черному» (Гюльденштедт, с.18). Но все эти перемещения были только началом большого пасьянса, во время игры в который формировался этнический состав будущего Донбасса.
В конце года в Бахмуте занялись ремонтом крепости. Как всегда возникли финансовые проблемы. И решать их пришлось не только начальству Новороссийской и Слободской губерний, но и лично киевскому губернатору. Инженер-генерал-майор Сигизмунд Зеге фон Лауренберг, инспектировавший Бахмутскую, Торскую и Изюмскую крепости, обратился к Киевскому коменданту генерал-майору Якову Васильевичу Ельчанинову с рапортом. Рапорт был немного неожиданным – «о надобности отправлять из Киева для исправления… фортификационных работ на необходимые там расходы денежной казны – трех тысяч пятисот рублей» (Переписка, д.6364). На просторах между Киевом и Бахмутом еще свирепствовала чума, и отправлять деньги из Киева было опасно. Поэтому Зеге просил профинансировать ремонт Бахмутской крепости «из малороссийских ближних мест /…/ под образом займа, которые в те места, отколь они отпущены будут, в свое время и возвращены быть могут» (Там же). Из «ближних мест» в Киев доложили, что такой суммы выделить невозможно. Переписка продолжалась. Через месяц губернатор Слободской губернии генерал-поручик Евдоким Алексеевич Щербинин сдался и доложил на этот раз Киевскому генерал-губернатору Федору Матвеевичу Воейкову, что уже дал распоряжение отпустить из Изюмской провинциальной канцелярии на ремонт крепостей три с половиной тысячи рублей. Если учесть, что Воейков по совместительству был еще и «Новороссийской губернии главным командиром» и вспомнить, что Бахмут в то время входил в состав этой самой губернии, тогда становится понятным, почему доклад был направлен ему.
Деньги на ремонт получили, но крепость из них не построишь и бреши в стенах не залатаешь: на них нужно было еще купить стройматериалы, т.е. – лес. И переписка возобновилась.
1772 год
Курьеры сновали по разным инстанциям всю зиму и весну еще прихватили. Ближайший стройматериал произрастал в «Маяцком древорубе» на территории Изюмской провинции, и тамошние земские комиссары для заготовки леса снова потребовали личного разрешения «главного командира Новороссийской губернии» (пусть он будет «губернатором», кем он, по сути, и являлся) Воейкова. Губернатор Слободской губернии Щербинин земским комиссарам лес рубить запретил, а Воейкову вежливо, но твердо отказал. «Изюмская провинция, - пояснял он Воейкову, - во многих местах в лесе имеет большой недостаток /…/ нередко и на казенные надобности, в том числе на оную починку крепостей по всей той провинции свои порубки столь многие, что в скором времени и на те брать будет негде, хотя оный всячески сберегается. На противу того, немало лесов состоит по реке Бахмут в ведомстве Бахмутской городовой канцелярии /…/ В Изюмской провинции естли прежде и бывала какая вырубка в оную крепость, то, однако, она к тому ни почему не обязана» (Переписка, д.6676, л.6).
В отличие от Щербинина, Воейков понимал, что к «своему» лесу (а теперь уже и к «его» лесу, поскольку Бахмут входил в состав его губернии) бахмутчане относятся как к топливу для солеваренного завода и всячески это топливо берегут. Поэтому он продолжал настаивать на заготовке леса для ремонтных работ именно в Изюмской провинции и выдал соответствующее распоряжение. Казалось бы, проблема решена, но 12 апреля из Бахмута опять пришел рапорт о том, что и с его разрешением их, бахмутчан, в «Маяцкий древоруб» не пускают (Переписка, д.6676). В конце концов, Воейков проявил характер, и вся эта история завершилась для бахмутчан удачно. Может быть, она чересчур подробно изложена, но только для того, чтобы еще раз показать – даже в XVIII веке местные власти всерьез заботились о сбережении леса, как стратегически важного топливного и строительного материала, так и об экологии – в понимании того времени.
… Между тем правительство начало переселение жителей из русских губерний страны в Приазовье. На восток Бахмутчины из Севского уезда Белгородской губернии было переведено одномоментно 4 082 человека (7 582 мужчины и 1 500 женщин). Их поселили в восточной части края на территории, которая в 1784 году станет базовой для образования Донецкого, а позже – Славяносербского уезда. Эти переселенцы и основали слободы Чернухино, Городище, Фащевку, Орехово, Петропавловку и ряд других (Подов, 1998, с.51). Социальный аспект бахмутской демографии на этот год освещен Н.Д.Полонской-Василенко. Всего в крае проживало 37 455 человек, к Бахмутскому гусарскому полку было приписано 10 026 человек, к Луганскому пикинерскому – 1 170. В крае насчитывалось 8 581 государственных поселян, 8 204 – помещичьих, 9 523 однодворца и 859 солеваров. Интересный факт – в Бахмутском гусарском полку за помещиками (Депрерадовичи, Шевичи, Штеричи и т.д.) числилось 4 701 поселянин мужского и женского пола, а в Луганском пикинерском – только 26 (Подов, 1998а, с.60). Это говорит о том, как быстро обжились здесь сербы. Интересен и половозрастной состав солеваров, выделенных Н.Д.Полонской-Василенко в отдельную графу. Самих солеваров, мужчин, значится 584 человека, а женщин, их жен и дочерей – 275. Простой подсчет показывает, что каждый третий солевар был не семейным. Это подтверждает и В.И.Подов, отметив, что в Бахмуте в этом году только половина солеваренных сковород (52 из 105) принадлежала бахмутчанам, остальные сдавались в аренду «пришлым», более богатым, имеющим финансовую возможность для аренды сковород. Естественно, свои семьи за собой в Бахмут они не везли.
А тем временем обыденная жизнь городка ознаменовалась важным событием – в этом году при Покровском храме открыли семинарию. Событие было и в самом деле важным – Бахмут приобретал новый вектор развития, он становился центром образования, центром культуры. Ближайшими учебными заведениями, дававшими «высшее» по тем нормам образование были Харьковский коллегиум и Воронежская семинария. Теперь многие студенты из Воронежской семинарии были переведены сюда – «трактовать латинского диалекта» (Никольский, с.213). «Многие студенты» - это показательно. Это те студенты, которые из бахмутских слобод готовы были ехать за знаниями за тридевять земель. И их было много. После окончания Харьковского коллегиума вернулся в Бахмут и сын умершего в прошлом году настоятеля Покровского храма Симеона Башинского – Андрей. В отличие от Семена Шабельского, который, скорее всего, как это было принято в то время (Стоколос, с.62), покинул коллегиум перед богословским курсом, Андрей получил образование по полной программе. К этому времени коллегиум превратился в очень престижное учебное заведение. С 1768 года здесь появились дополнительные классы, специально созданные для дворянских детей, здесь усилили преподавание математики, новых языков, инженерного и артиллерийского дела и даже живописи и архитектуры, вокала и инструментальной музыки (Стоколос, с.61). Конечно, Андрей Башинский, как и Семен Шабельский полного курса не прошел. Артиллерийские и инженерные премудрости приходскому священнику нужны были точно так же как военному – богословие. Но человеком он был грамотным, возглавил новую семинарию, завоевал уважение в городе и пользовался поддержкой коменданта Бахмутской крепости полковника Афанасия Афанасиевича Бабкина, который «питал особое сочувствие к Бахмутской семинарии и часто на поддержание оказывал щедрые материальные пособия» (Копыл, 1993, с.23).
События, связанные с эпидемией чумы, особенно со скоростью ее распространения, показали срочную необходимость усиления карантинной службы. Поэтому в трех верстах выше города на левом берегу Бахмута в этом году утвердили новый карантинный пост для проезжающих из Крыма, с новой Днепровской линии, из Таганрога, Ростова, Азова и Черкасска (Гюльденштедт, с.с.9-10). Новый карантинный пост оказался весьма кстати. Русские уже начали зачистку татарских улусов в Крыму, и на родину потянулись пленники, захваченные татарами во время набегов, в том числе и во время набега 1769 года. Карантина им было не избежать. Как видно из «Материалов для историко-статистического описания Екатеринославской епархии», вернувшихся ожидал не только карантин, но и более неприятные сюрпризы. На их возможное возвращение домой никто не надеялся, и разрушенные семьи довольно быстро восполнялись. Мужья, потерявшие жен, находили новых, бывшие жены снова повыходили замуж. Жизнь есть жизнь, тем более, что угон в полон в то время приравнивался к смерти, и церковь новые браки благословляла. Теперь же, когда пленные начали возвращаться, «возникло смятение в народе и огромная переписка в духовных правлениях – Воронежском, Белгородском и Переяславском» (Подов, 1998, с.49).
Сохранялось и напряженное положение на границах Изюмской и Бахмутской российских административных единиц с вольным Запорожьем. В декабре изюмские помещики в очередной раз жаловались в Сенат на полковника Гараджу и его казаков, которые «земли и всякие угодья отымают, к снятию на той земле хлеба и к косьбе сена не допускают, ездя вооруженною рукою в немалом числе людей, обывателей сгоняя из населенных ими в давних годах хуторов, бьют, грабят» (Коцаренко, 1998а, с.30) Сомнительно, что в декабре изюмцы занимались «снятием хлеба» и «косьбой сена», тем более, что зима опять началась с суровых морозов. А вот разбойные нападения – это было нехорошо и обещало закончиться для казаков очень плохо.
1773 год
И снова бесконечно долго тянулась холодная зима, И снова долгожданная весна не принесла облегчения. К продолжавшей бродить по просторам империи чуме добавилась вспыхнувшая в Приазовье тяжелая эпидемия оспы. Чтобы локализировать ее и продолжавшиеся вспышки чумы, местные власти в зоне распространения эпидемии действовали жестко – вплоть до запрета покидать жилища и выпасать скот (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.367). Академик Гюльденштедт, путешествовавший в тех местах сразу после спада эпидемии, будучи в Аксае, писал: «С обоих концов деревни на возвышенных местах были поставлены виселицы, для наказания тех, кто во время свирепствовавшей здесь чумы решился оставить место своего пребывания» (Шугуров, с.182). Ближе к лету, когда сильная засуха охватила юг Европейской части России и крестьяне начали толпами бежать на Урал, где разгорался Пугачевский бунт, на угрозы уже никто не обращал внимания (Борисенков, Пасецкий, 1984, с.148). И в этом году из крымского плена продолжали возвращаться жители Бахмутского края, внося брожение в умы и сердца родственников, придавая работы священникам и чиновникам.
В Москве же закручивалась своя собственная судьбоносная интрига. Князь Путятин доносил в Петербург: «Калга Шагин-Гирей показывает чистосердечное к нам усердие. /…/ Все злоумышленные вероломцы здешнего общества его ненавидят, стремятся и простирают мысли свои, как бы его избыть». Калга же, по словам Путятина, утверждал: «С людьми, такими неблагодарными, русским и мне враждебными, остаться я не могу, потому что обещал ее императорскому величеству быть навсегда ей верным. Если дела будут продолжаться в таком же беспорядке, и сил моих не достанет России и себе быть полезным, то, покинув родную страну, принужден буду искать убежища под покровом императрицы» (Соловьев, 15, с.29). И снова забегая вперед, чтобы не выпадать из обшей канвы, необходимо заметить, что татарская оппозиция все таки вынудила Шагин-Гирея покинуть Крым. В октябре его поселили в Полтаве и назначили ежемесячное денежное содержание в 1 тысячу рублей. (Соловьев, 15, с.30).
В Бахмутском крае продолжали возникать новые поселения. Они все ближе приближались к границам Запорожья. Вот только – к каким? С этим же вопросом обращались к запорожскому полковнику Гарадже бахмутские власти – «почему и по какие урочища смежные с Бахмутом земли Войску Запорожскому владением принадлежат?». Кош вновь рекомендует полковнику определить эту границу по прямой линии «от реки вершины Орели до реки устья Дону». И без всяких изысков, без всяких вклиниваний в сторону Слобожанщины, особенно в Изюмской провинции. В Бахмутском крае крупных инцидентов пока не возникало.
Путешествуя по Приазовью, Гюльденштедт обращал внимание на многие бытовые мелочи, привычные аборигенам и интересные не только ему, немцу на российской службе, но и нам, живущим более двух веков спустя. Итак – несколько фрагментов живой истории. В Ростове топят по большей частью камышом, фиксировал академик и тут же уточняет: «Воз камыша с южного берега стоил прежде 50 копеек, теперь татары продают его за 10 копеек». Он видел фуры, описал их: «Эти фуры суть длинные четырехколесные возы с дышлом и парою волов в ярме. На такие возы наваливают по сорок девять пудов муки (около 800 килограмм – А.К.) И тут же – немаловажное уточнение: «С каждого куля в семь пудов платят малороссиянам, занимающимся таким извозом, по 50 копеек». Он интересовался хитростями ловли рыбы на Дону и сравнивал их с азовским способом ловли рыбы. И снова цены и коммерческие расчеты: самка белуги с икрой стоит от 5 до 5,5 рублей. Одна самка дает 3 пуда икры (48 килограммов), 1 пуд после засола стоит 80 копеек, из этой же белуги можно получить полфунта рыбьего клея, а 1 фунт его стоит 30 копеек и т.д. и т.п. А вот 1 тысяча штук соленой и сушеной тарани стоила 1 копейку…
«При здешних новых крепостных постройках стараются сберегать лес, заменяя его кирпичом, - отмечал академик. – Неутомимый комендант генерал-майор Фогт делал много опытов над этим». Гюльденштедт уделял внимание местному пчеловодству и особенностям кожевенного производства. Сам он не видел, но «говорят, что в Азовской степи часто попадаются стада диких лошадей, но их сильно истребляют ногайцы. Русские зовут этих лошадей тарпанами, что по-татарски значит вообще – дикий». Его интересовали и такие несерьезные вещи, как водка. «В Азове в кабаке ведро водки стоит, как и в Таганроге 1,5 рубля. Настоянная на анисе, она привозится из Малороссии» (Шугуров, с.с.283-215).
Ну что ж, юг – он всегда юг, с его экзотикой, расслабляющим и умиротворяющим действием воды и солнца. Совсем другим мы увидим Гюлбденштедта в Бахмуте.
1774 год
А на Урале, куда продолжали бежать крестьяне не только со Слобожанщины, но из многих других регионов России, разгоралось восстание под руководством донского казака, в прошлом одного из защитников Бахмута во время злополучного татарского набега 1769 года. Во второй половине февраля в действующую армию прямо из собственного медового месяца был выдернут сорокачетырехлетний генерал-майор Александр Васильевич Суворов, чтобы, в конце концов, захватить этого казака и доставить в столицу.
Между тем вяло заканчивалась война с турками, бывший калга Шагин-Гирей обывательствовал в Полтаве, пошаливали запорожцы, но их буйство уже напоминало агонию. Эпидемии чумы и оспы затихли, но лето снова выдалось нестерпимо жарким, засушливым. В этих условиях в татарской деревушке Кючук-Кайнарджи воевавшие в русско-турецкой войне стороны подписали мирный договор, предоставлявший татарам независимость – «быть вольными и ни от кого, кроме Бога, независимыми». Русским достался замок Кинбурн со степью между Бугом и Днепром, право свободного плаванья для торговых судов по Черному морю, 4,5 миллиона рублей от Порты по контрибуции, а туркам же – все остальное: Очаков, Молдавия, Валахия, острова Греческого архипелага (Соловьев, т.15, с.80). Комментарий В.О.Ключевского по поводу этого мирного договора, положившего конец попытке России освободить греков, румын и Крыма не без сарказма писал: «От первого отказались, потому что не смогли исполнить, от второго принуждены были отказаться в угоду Австрии и кончили третьим, освободили магометан от магометан же, татар от турок. Чего не замышляли, начиная войну, и что решительно никому не было нужно, даже самим освобожденным» (Ключевский, 5, с.45).
«Чего не замышляли…» А что же «замышляли»? Для чего, в конце концов, посылали «рыболовецкий флот» в Хиосский пролив и Чесменскую бухту? Ради чего моряки совершали подвиги? Одним из центральных моментов русско-турецкого конфликта конца XVIII века был «Греческий проект» Екатерины II, предусматривавший изгнание турок из Европы и возрождение «Великой Греции» т.е. Византии и коронации второго внука императрицы – Константина – в качестве Византийского императора. Европа, как известно, этого не допустила, и горький сарказм В.О.Ключевского становится понятным, как понятно и то, почему Россия еще целых девять лет возилась с Крымом. К его независимости от турок она сама оказалась неготовой. И эта растерянность, эти неудачи во внешней политике российского государства сказались и на судьбе Бахмутской крепости – все это продлило ее жизнь еще на девять лет.
В августе, сразу после подписания мира с Турцией, правительство двинуло против Пугачева такие военные силы, что они, по словам Екатерины, могли бы вызвать страх у соседних враждебных государств. Одновременно укреплялись и «тыловые» города. Пока бахмутские гусары воевали на пугачевском фронте, к Бахмуту для его защиты двинулся Ряжский полк с артиллерией.
Двигался к Бахмуту и Иоганн Антон Гюльденштедт, двадцатидевятилетнийлетний доктор медицины. Пока он еще движется, есть смысл познакомиться с ним поближе, потому что это, пожалуй, первый путешественник, прошедший по Бахмутским степям. Гюльденштедт родился в Риге, образование получил в Берлине, с 1771 года стал членом Санкт-Петербургской Академии наук, приглашенный в Академию специально для участия в экспедициях по изучению России. Официально он возглавил один из отрядов так называемой Астраханской экспедиции, но, начиная с 1768 года, ему уже много пришлось поездить по верховьям Волги и Дона, по Северному Кавказу, по долинам Куры и Риони в Грузии. Особое значение имела работа Гюльденштедта в Бахмутском крае. Здесь он впервые дал характеристику почв, растительности и животного мира степи, объяснил происхождение чернозема, им впервые описан ряд до того неизвестных науке позвоночных – новые виды суслика, слепыша, шамая…
Книга ученого «Путешествие по России и Кавказским горам» была издана в Петербурге в двух томах уже после смерти Гюльденштедта, в 1787-1791 годах: он прожил короткую жизнь и умер в возрасте 36 лет. Книгу издали на языке оригинала – на немецком. В русском переводе видели свет лишь отдельные ее главы. К сожалению, среди них не было отрывков, относящихся к Левобережью Донца, городу Бахмуту с его окрестностями и главной достопримечательностью – солеваренному заводу. Только в 1992 году такой перевод сделан А.В.Гаршиным для артемовского краеведа В.П.Замкового, который и предоставил его в мое распоряжение.
… Итак, Гюльденштедт прибыл в Бахмут. Случилось это 23 августа. Первое, что делают путешественники, попав в незнакомый город – составляют его описание. Так же поступил и Гюльденштедт. Бахмут у него получился непривычно для нас маленьким. «По длине реки, - писал молодой академик, - он занимает около тысячи шагов, в правую сторону около четырехсот и в левую – около шестисот шагов. По окружности, достигающей 1 300 сажен (2 730 метров), город укреплен частью земляными валами, частью частоколом. В юго-западном углу есть маленькая цитадель, где стоят несколько магазейнов и сторожек. Она окружена высокими земляными валами… В крепости три церкви, из которых одна каменная, и до 300 домов, в большинстве плохие и маленькие, но выставленные прямыми улицами. Главная часть города находится на левом берегу реки. С западной части города есть еще предместье с одной церковью и более чем 100 домами, а с северной стороны, на правом берегу – другое предместье до 100 домов с одной церковью (Гюльденштедт, с.4). Отметим, Гюльденштедт насчитал в городе пять церквей – три в самой крепости и две в предместьях. Этим сообщением академик и ограничился.
Основной достопримечательностью был солеваренный завод, и его он описал обстоятельно: «Между цитаделью и левым берегом реки Бахмут построена солеварня, а внутри нее находятся оба колодца, из которых берется рассол для выпаривания. Главный источник называется Кирилловским: его глубина 3 сажени 5 вершков (6,5 метров)…Размеры этого колодца – 4 аршина в квадрате (2,8 метра). На нем стоят двенадцать насосов. /…/ Однако одновременно в ходу находится не более шести насосов, а большее число их установлено для того, чтобы, если та или иная труба прохудится, не было остановки, а сразу же можно было быстро навесить на рычаг другой штенгель. Из такой же предосторожности большое маховое колесо, на котором находится упряжь, сделано двойным, по обе стороны колодца. Вся постройка, внутри которой находится колодец, а по сторонам приводная машина, имеет 14 сажен (29,4 метра) в длину и 4 сажени (8,4 метра) в ширину. Маленький бассейн, представляющий собой выдолбленное бревно, в который насосы наливают рассол, поднят на 2 сажени (4,2 метра) над землей. /…/ Сейчас поднятый насосами рассол идет из малого бассейна через слегка наклонную трубу в большой бассейн, стоящий в 1 сажени (2.1 метра) в стороне. Он поднят над землей на 9 футов (2,7 метра) и стоит на столбах: длина его 9 сажен (18,9 метра), ширина 6 футов (1,8 метра), глубина 3,5 фута (1,05 метра). Из этого большого крытого бассейна рассол по трубам, лежащим частью под землей, частью на земле, направляется в стоящие вокруг варницы, у продольных стен лежат большие выдолбленные бревна, в которые рассол собирается и по мере надобности выпускается в сковороды.
В 6 саженях (12,6 метра) южнее колодца Кирилловского находится другой колодец, называемый Хайловским. Его глубина только 13 футов (3,9 метра). /…/ На этом колодце стоят четыре насоса, из них одновременно работают только два. /…/ В течение 20 лет добыча производилась только из этих двух колодцев. Другие, а именно Конотопский, Баклановский и Цицан лежали на несколько верст ниже по реке и теперь засыпаны. Русло реки Бахмут теперь удалено от колодца Хайловского на 20 сажен (42 метра) к югу, и между руслом реки и этим колодцем сооружена двухсаженная дамба (4,2 метра) высотой и длиной в 100 сажен (210 метров), чтобы предупредить затопление колодцев и солеварен весенним разливом. В трех верстах выше этих колодцев и в трех верстах ниже них вода в реке Бахмут очень соленая: но наиболее мощные налеты соли видны в долине, примыкающей к городу, особенно на левом берегу, почему весьма вероятно, что оба колодца имеют сток туда.
В Бахмутской солеварне в течение последних двадцати лет действовало до 60 сковород, последние два года – только 50, а этим летом – только 30. В каждом сарае стоят 10 сковород. Сараи имеют длину 32 сажени (67,2 метра), ширину 4 сажени (8,4 метра). Высоту 1 сажень (2,1 метра) по стенам и 1 и 2/3 сажени под крышей (3,5 метров). /…/ Сковороды такой же круглой формы и размеров, однако печи еще проще, чем в Торе. Печь имеет высоту 6 футов (1.8 метра), из них 5 футов (1,5 метра) в земле и 1 фут (0,3 метра) над землей; отверстие печи имеет 5 футов (1.5 метра) в высоту и 2,5 фута (0,75 метра) в ширину, без дверец, без колосников и зольника. По сторонам печи имеются два четырехугольных отверстия шириной в 1 фут (0,3 метра) для тяги пламени и дыма, которые, однако, выходят по всей окружности сковороды и направляются к отверстию печи. Поскольку, однако, печи здесь так высоки, и дрова лежат непосредственно на земле, то очевидно, что при таком устройстве должно тратиться еще больше дров, чем в Торе. Действительно, здесь сжигают каждые 24 часа 4 кубических сажени (37,2 кубических метра) дров. Самые дешевые дрова стоят здесь 4 рубля 20 копеек за сажень. Они привозятся частью с Донца, из местности в устье реки Бахмут, частью из района истоков рек Булавин Колодезь и Миус; от обоих этих мест от 60 до 70 верст. На реке Бахмут и впадающих в нее речках теперь больше совсем нет леса, только рассеянный мелкий кустарник. На 4 кубических сажени дров при четырех рабочих в Бахмуте получают с каждой сковороды за 24 часа от 120 до 125 пудов (до 2 тонн) соли, т.е. вдвое больше, чем в Торе. Поэтому со сковороды снимается и вдвое больший налог, а именно 20 рублей за 24 часа и 27 с половиной копеек за машину. В течение 24 часов шесть раз снимается соль и ежедневно – нагар. Четыре рабочих получают при варке для казны по 1 копейке за пуд, а для частных лиц – 2 рубля жалования и полтинник на питание. Дирекция здешней соляной администрации, которой подчиняется так же и Торская, называется Бахмутская заводская контора, и директором ее теперь является подполковник Иван Васильевич Шабельский, местный житель, в прошлом командир Бахмутского казачьего полка. /…/ В Бахмуте ощущается большая нужда в хорошей воде: в северном рву городской стены на правом берегу реки есть маленький ключ с лучшей водой. Если ее требуется больше, приходится возить ее за 4 версты из речки Дальние Ступки. Вода в Бахмуте сейчас не имеет заметного стока, и ширина реки всего несколько шагов, но даже и весной ее недостаточно, чтобы приводить плоты из Донца. Местные жители часто страдают перемежающейся лихорадкой и поносами, но цинги и хронических сыпей не замечается. В Бахмуте стоит батальон гарнизона и полковник-комендант, который одновременно является начальником городской канцелярии, в ведении которой состоит относящийся к Бахмуту округ. Жители являются частью купцами, частью солеварами, частью пикинерами; последние, однако, скоро будут выведены, так же как из Тора и Маяков, где они жили до сих пор, в новые деревни, которые должны быть им назначены на реке Бахмут и на реках Казенный Торец, Кривой Торец и Булавин Колодезь. В Бахмуте бывают ярмарки в день Петра и Павла и первого сентября» (Гюльденштедт, с.с.4-10).
Вот таким Гюльденштедт увидел Бахмут. Он ничего не приукрасил, ничего не очернил – он хоть и был столичным академиком, но, несмотря на свой возраст, уже многое успел повидать на своем веку и не только повидать, но и поведать. А то, что он поведал, особенно его цифровые выкладки по солеварению, могут послужить основой для вычисления себестоимости бахмутской соли, прибыли казны и частников от местного солеварения, заработках на солеварнях и многого другого.
А потом он поехал дальше – по Бахмутским шляхам в сторону юга. Итак, слово опять Гюльденштедту. «23 августа. Утром я отправился из Бахмута. Дорога шла 9 верст на юго-запад и оттуда верст 8 по высоте параллельно реке Кривой Торец…» В балке Скелеватой или Скелевой он обнаружил несколько источников с водой, «имеющей очень хороший вкус». Вода «имела спиртовой привкус и содержала в себе частицы соли. /…/ Если же очистить этот ключ, то он был бы пригоден для медицинского использования»
Откликнулся академик и на местные социальные проблемы. «На реку Бахмут запорожцы своих прав не предъявляют, - констатировал он, - однако реку Кривой Торец они считают своей границею и поэтому часто вступают в споры с жителями Бахмута, основавшими много хуторов на левом берегу этой реки».
Дальше Гюльденштедт ехал вдоль речек Сатки, Россоховатой и Булавина Колодезя. Здесь-то он и увидел слободу «Новороссийского наместничества, где теперь живут до двадцати семей раскольников, пришедших из Польши в Елисаветградскую провинцию, откуда были переселены в Ново-Павловск на Миусе, а оттуда прошлой осенью высланы сюда»
Отсюда Гюльденштедт направился к реке Белая Лугань, к слободе Беленькой, основанной в 1770 году «из раскольников, прибывших из Стародуба» (Гюльденштедт, с.с.10-19). Потом ученый поездил по степи, еще не раз отметив и поселения новопришлых, и старожитные займища (Гюльденштедт, с.с.10-35).
На этом, в общем-то, мирном фоне продолжали безобразничать запорожцы. Они беспокоили уже не только своих соседей-помещиков, но и простых обывателей. Они, забыв о том, что времена Богдана Хмельницкого и Стефана Батория давно прошли, продолжали упорствовать в том, что их права на ряд территорий нарушены. А помещики и обыватели продолжали засыпать канцелярию Слободской Украины жалобами. А из канцелярии жалобы со своими комментариями и со слезными просьбами навести порядок, аккуратно пересылали в Сенат. Правительство пока отмалчивалось.
В конце года терпение Слободского губернатора лопнуло, губернатору надоело быть передаточным звеном, и он предложил Изюмскому воеводе выбрать «достойного человека и хорошего во всем сведения» из числа офицеров и направить его с петицией в Сенат. Изюмчане собрали 100 четвертей (около 15 тонн) ржи, продали их за 10 рублей, выручку вручили отставному капитану Степану Сергеевичу Таранову и с петицией направили его в Петербург. В петиции было все – от количества похищенных запорожцами кур, яиц и сала, до обвинения их в предательстве, в переходе в турецкое подданство в 1709 году и неблагонадежности нынешней. (Коцаренко, 1998а, с.31). И Запорожье перестало существовать.
1775 год
14 февраля вышел именной указ «Об учреждении Азовской губернии с разделением оной на две провинции – Азовскую и Бахмутскую». Указ был естественным следствием российских территориальных приобретений. Пусть даже всего – куска земли между устьями Буга и Днепра – после Кючук-Кайнарджийского мира. «Приобретения» нужно было юридически оформить и административно обустроить.
Из столицы все выглядело оптимистично. «Вследствие заключенного с Портою Оттоманскою сколь славного, столько же и полезного мира, - сообщала Екатерина в указе, - приобрела Россия земли и места, кои по естественному своему положению суть великой важности и потому уже и достойны особливого нашего об них попечения». И уже, как попечитель, императрица приказывала оформить новые территории в качестве составной части империи и учредить новую губернию. Интересно территориальное устройство губернии, предложенное Екатериной. В Азовскую провинцию Азовской же губернии вошли: города Азов, Таганрог, Керчь, Еникале, Черкасск, Кинбурнский замок, крепость Святого Дмитрия «и все жилища верного нашего Войска Донского, с соблюдением оного при всей его собственности и при всех благозаслуженных правостях». Бахмутской провинции достался «Бахмут со всеми в сей провинциями жительствующими черкасами», Славяносербия и – все (ПСЗРИ, т.XX, с.56).
Как видим, к Азовской провинции отошли новые земли, южные бывшие земли Войска Запорожского вместе с Кинбурном. Как видим, (достаточно взглянуть на карту Северного Причерноморья), западные регионы провинции были так же далеки от Азова, как, скажем, и от Киева. Как видим, остатки «вольностей запорожских» буквально окружили новоприобретениями России, превратив их в своеобразный анклав со всеми вытекающими последствиями. И, наконец, мы видим, «что все жилища верного нашего Войска Донского» просто включили в состав Азовской губернии, в ее административную систему, даже не оформив как отдельную, хотя бы более или менее автономную, провинцию. Донские казаки вслед за слобожанами с этим согласились, запорожцы, предчувствуя неминуемое, против тесного соседства с имперской администрацией начали бунтовать, приняв уже круговую оборону. Чем окончательно подписали себе приговор.
Между тем, несостоявшегося «императора Петра III», Емельяна Пугачева разбили, пленили и казнили. Однако искры костра, разожженного Пугачевым, продолжали тлеть. Уже в этом году в Украине появился некий «пугачевский полковник» Василий Журба. Он, якобы, хранил повстанческое знамя и портрет Пугачева, жил то в слободе Староайдарской, то на хуторе Лекарском, успел побывать в Бахмуте, Черкасске, Воронеже, Белгороде и везде заявлял, что ездит «для высмотру разбежавшихся его партии людей». С какой целью высматривал – неясно. Укрываемый населением, он долго оставался неуловимым для двух сыскных команд, рыскавших по его следу (Лисянский, Пирко, с.69). Безусловно, это не могло не подливать масло в огонь.
Неожиданно, еще в феврале, бахмутские гусары устроили облаву на запорожских казаков Барвенковской паланки, приехавших на молебен в Святогорский монастырь (Пирко, 1988, с.115). Неожиданно Луганский пикинерский полк переместили в западном направлении, прикрыв подступы к Бахмутской и Изюмской провинциям уже не с юга, а с юго-запада, со стороны Запорожья… А в мае Совет при высочайшем дворе постановил «истребить кошевых казаков, как гнездо их своевольства», и армия генерала Петра Текелия вступила в пределы Запорожья. 5 июня солдаты заняли Сечь (Голобуцкий, с.422).
… А потом на Ходынском поле в Москве для народа устроили празднование победы над турками. О том, как все это виделось глазами москвичей, вспоминал М.И.Пыляев: «На поле были построены разные крепости и города с турецкими названиями… В Азове и в ногайских ордах стояли обеденные столы с жаренными быками с золочеными рогами, на каланчах били фонтаны с вином» (Пыляев, 1990, с.138). О том, был ли представлен на Ходынке Бахмут, ничего неизвестно. Если был, то, скорее всего, не среди городов, которые были достойны «особливого об них попечения», а среди «разных крепостей и городов с турецкими названиями», в виде обеденного зала, наполненного дармовым угощением, обильно сдобренным солью – солониной и другими всевозможными солениями. По крайней мере, это было бы вполне в духе аллегорий того времени. Более непосредственное описание этого праздника о заключении «славного и полезного мира» оставил восторженный провинциал, случайно попавший на праздник зажиточный псковский мужик Леонтий Травин в своих «Записках». «Тут я насмотрелся чудесных вещей, - писал Леонтий. – В полдня в двенадцатом часу трижды выпалено из пушек, то народ бросился к волам, рвали, друг друга подавляючи; смешно было со стороны смотреть. Из фонтана, бьющего в вышину, жаждущие старались достать в шляпы вино, друг друга толкали, даже падали /…/ бродили почти по пояс /…/ Полицейские принуждали народ, чтоб садились на качели и качались бесплатно, пели бы песни и веселились… Народу было премногое множество. И, взволновавшись, кабаки разграбили, харчевые запасы у харчевников растащили, что продолжалось до самой ночи… Немалым коштом было устроено, ибо за доски и обломки после взято продажею с компанейцев сорок две тысячи рублей» (Травин, с.с.51-53).
Праздник закончился, и 8 августа, пока народ тяжело от него отходил, объявили императорский манифест об упразднении запорожского казачества. «Сечь Запорожская, - говорилось в манифесте, - вконец уже разрушена с истреблением на будущее время и самого названия запорожских казаков за оскорбления нашего императорского величества чрез поступки и дерзновения, оказанные от сих казаков в неповиновение нашим высочайшим повелениям» (Голобуцкий, с.422).
Остатки территории Запорожской Сечи поделили между Новороссийской и Азовской губерниями, а губернии, в свою очередь, объединили в Екатеринославское наместничество. Кто-то из запорожцев ушел за Дунай, но многие остались, разбрелись по зимовникам и бурдюгам – жилищам одиноких казаков. Этих уединенных землянок, чем-то напоминающих таежные охотничьи избушки, в степи тоже хватало (Яворницький, с.252) Оставшиеся правительством поощрялись. Как пример можно привести историю зимовника Андрея Сологуба, одного из многих зимовников на Бахмутских просторах. В этом году отставной воинский старшина удостоился высокой чести: его зимовник, который он устроил вместе со своими «хлопцами-малюками», посетил сам Азовский наместник и губернатор, командир Днепровской укрепленной линии генерал-майор Василий Алексеевич Чертков. Осмотревшись, губернатор приказал устроить на месте зимовника государственную воинскую слободу, назначив хозяина зимовника «осадчим» и смотрителем нового населенного пункта. К Сологубу начали стекаться бывшие казаки, и уже в 1782 году в Андреевской обитало 126 жителей мужского пола и 82 женщины (Ласковский, с.15). Население Бахмутской провинции и без того постепенно увеличивалось. За три последних года оно возросло на 7 836 человек и составило 50 845 человек. В их числе было 16 757 государственных крестьян и 18 889 - помещичьих (Подов, 1998, с. 15).
В самом Бахмуте в этом году проживало 3 471 человек. Из них в купеческом сословии состояло 162 человека, в мещанском 224, солеваров насчитывалось уже 2 682 человека, дворовых – 403 (Пирко, 1988, с.117). Один из купцов, П.Гаврилов, с капиталом в 12 тысяч рублей, числился по первой гильдии, 12 купцов по второй, 14 – по третей. Их суммарный капитал оценивался в 39 215 рублей (Там же).
1776 год
Поздняя весна не смогла затормозить переселенческое движение, нацеленное на Бахмутскую провинцию. Оно продолжалось и в этом году. Продолжалось и стихийно, и под контролем государства. Стихийное переселение государством поощрялось, а более предпочтительная система государственного переселения была четко отработана. Обычно помещику давали ранговую дачу, и он завлекал на нее поселян. Так, например, заселял свои шесть тысяч десятин уже известный нам подполковник Шабельский. В верховьях Ближних Ступок он основал слободку Ивановку и заселил ее «людьми семейными и оседлыми, вольными и свободными. Именно таким народом – православного вероисповедания, каким от высшей команды велено заселять дикие степи Азовской губернии» (Гаевой, с.11). Это – первый вариант.
Вариант второй. Губернатор Чертков, продолжая разъезжать по просторам своей громадной губернии, посетил район современной Никитовки. Там, в урочище Жеваный Лес и по балкам Сухой Яр и Жеваный Яр жили зимовниками и хуторами запорожские казаки. Они перевели сюда из Полтавской и Черниговской губерний семейства родных и знакомых. Губернатор остался доволен, но позже «для укрепления перевел сюда еще и несколько семей однодворцев из села Солдатское Белгородского уезда Курской губернии» (Гаевой, с.16). Аналогичная ситуация сложилась в Железной Балке при реке Кривой Торец. Здесь издавна занял земли запорожец Прокоп Дьяченко и устроил на них обширное займище, заселив его опять же родственниками и знакомыми из Полтавской губернии (Там же).
Жизнь воинских и государственных поселян от обычного крестьянского житья-бытья отличалась лишь тем, что помимо всего прочего, поселяне были обязаны комплектовать гусарские и пикинерские полки и платить общую поземельную подать. Но уже в следующем году для новороссийских, азовских и астраханских поселян введут подушный оклад по одному рублю с человека. И для всех военных поселян, в том числе и сербов, начнется обычная крестьянская жизнь (Подов, 1998, с.51).
В этом году из Бахмута вывели 1-ю роту Луганского пикинерского полка. Полк отбыл в Павлоградский уезд, где и основал слободу Петропавловку, название которой произошло от бахмутской церкви Петра и Павла, ее пикинеры считали своей, ротной и, уходя из Бахмута, раскатали по бревнышку, чтобы восстановить на новом месте – практика в России повсеместная. Так же потом поступят и бахмутские солевары с Николаевским храмом, забрав его с собой в слободу Покровскую.
1777 год
Массовые миграции – в Бахмутскую провинцию, а также и обратно – из Бахмутской провинции продолжались. Заселение южных регионов Российской империи в этом году вообще приобрело статус государственной идеи. Хорошо это или плохо – дело третье, но Россия, в конце концов, вплотную подошла к Крыму, в котором уже преобладали пророссийские настроения. Турция же не спешила отказываться от своего влияния на полуостров. Ответом на эти притязания может служить одно из дипломатических посланий из Петербурга в Стамбул, в котором говорилось: «Россия среди войны оградила иноверный народ от разорения и истребления, а теперь единоверная с татарами Порта из одного упрямства подвергает их гибели при новой войне, в которой она скорее и вернее потеряет татар, чем успеет отменить учрежденные договором их вольности». Турецкому посланнику в Петербурге сложившееся положение вещей объяснили более популярно: «Когда русские войска в надежде на добросовестность Порты выведены были из Крыма, то Девлет-Гирей при помощи турок успел низвергнуть Сагиб-Гирея и… осмелился отправить на Кубань войско для нападения на ногайские орды. Это принуждает Россию ограждать свободу ногайских и крымских татар, которые… желают пользоваться дарованной им в мирном трактате вольностью» (Соловьев, 15. с.194).
На этом фоне и спешила Россия быстрей заселить, освоить приграничные с Крымом земли. К сожалению, приходится констатировать и такой факт – вольности, дарованные правительством татарам и ногайцам и защищать которые Россия собиралась даже ценой новой войны, на многих российских подданных, принимавших участие в освоении новых земель, не распространялись. Мы уже обратили внимание на то, что в конце 1770-х годов количество помещичьих людей в Бахмутской провинции резко возросло. Каждый из тех, кто заселял помещичьи земли, становился собственностью помещика. Собственность имеет стоимость, и здесь уместно вспомнить, сколько же стоили в то время рядовые подданные империи. Это тем более интересно, что до этого мы периодически знакомились с размерами денежных вознаграждений отдельных категорий работающего населения и с ценами на различные товары.
Цену на человека диктовал рынок, а главный рынок живого товара Российской империи находился на знаменитой Урюпинской ярмарке. Неспроста, наверное, в генной памяти русского человека к самому топониму «Урюпинск» сохранилось плохо скрытое неприязненное и откровенно пренебрежительное отношение. На этой ярмарке преимущественно продавали молодых парней и девушек. Продавали русские помещики. Естественно – не лично, а через посредников. А покупателями были преимущественно армянские купцы, которые перепродавали товар в ту же Турцию (Пыляев, 1991, с.90). К этому времени татар уже отучили от набегов на южное русское пограничье с целью захвата ясыря, но в Турции спрос на славянских невольников не иссяк, и русские помещики взяли инициативу в свои руки. Товар на ярмарке был качественным, и цены соответственно высокими. Но нас в данном случае интересует внутренний рынок, и исторические источники свидетельствуют, что живой товар здесь стоил по-разному. В начале правления Екатерины II при продаже с землей одна душа оценивалась от 70 до 120 рублей и до 200 рублей в конце этого «просвещенного» правления. При продаже без земли люди ценились значительно дешевле – в среднем по 6 рублей «за голову». А вот цена рекрута была высока – от 120 до 400 и даже до 700 рублей (Там же)…
… 12 декабря у Великого князя Павла от брака с Вюртембергской принцессой Марией Федоровной родился наследник престола, будущий Александр I. Этот император тоже окажется связанным с Бахмутом. Он дважды его посетит: первый раз перед смертью, по пути в Таганрог, а второй раз уже в гробу, по пути из Таганрога в столицу.
1778 год
Весна в Украине опять выдалась поздней. А может быть, слишком продолжительной оказалась зима (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.369). Ко всему прочему, капризы природы отразились на сроках начала очередного этапа переселенческого движения.
Первыми в путь двинулись крымские татары. Сначала процесс шел медленно, и к концу августа в Азовскую губернию из Крыма успели переселить 17 575 человек (Соловьев, 15, с.233). Затем с приближением осени движение оживилось, и к 18 сентября число переселенцев достигло 31 098 человек (Соловьев, 15, с. 235). Параллельно оттуда же, из Крыма, отселяли греков. Все это происходило под лозунгом защиты татар-мусульман от мести долгое время угнетаемых ими греков-христиан, а последних – от обид, продолжавшихся чиниться иноверческой частью населения Крыма. К концу сентября извод греков завершили: 18 394 человека были расселены по соседству с Бахмутской крепостью на квартирах в Торе, Маяках, Райгородке (Подов, 1998а, с.75). Оказавшихся в непривычных природных условиях теплолюбивым греческим переселенцам пришлось испытать массу лишений, пока их вновь не подняли с места и не направили на юг. «Югом» для них оказалось северное побережье Азовского моря. И никого из стратегов миграционного процесса не смутило то, что здесь они снова встретились со своими бывшими соседями – татарами.
Пока греки и татары обживали новые места, определенные им в качестве новой родины, пока снова притирались друг к другу, Бахмут и окрестные села начали обустраиваться храмами (Копыл, 1993, с.29-31). Теперь речь уже не шла о строительстве холщевых или хворостяных церквей, в повседневный быт входили церкви деревянные. Такой храм, Преображенский, уже имелся в «шанце Сребрянском» на Северском Донце. Была заложена деревянная церковь в честь Георгия Победоносца в Камышевахе. В наиболее богатых слободах строили и церкви каменные. Как раз такой храм – из камня – в честь святого Николая решил построить в слободе Мантуловка Иван Родионович Депрерадович. В декабре этого года с соответствующей просьбой он обратился к преосвященному Евгению, архиепископу Словенскому и Херсонскому. Ответа пришлось ждать долго, но, в конце концов, он пришел – положительный. А в самом Бахмуте в этом году, наконец, определились с местом под общегородское кладбище. Его отвели к северо-западу от городских стен, на выгоне. Теперь возник вопрос о строительстве кладбищенской церкви, которому еще долгое время было суждено оставаться в «возникшем» состоянии.
1779 год
Украинцы тоже принимали самое активное участие в колонизации края, но положение, в которое их ставило при этом правительство, не шло ни в какое сравнение даже с теми маршбросками, которые совершали греки. Разве что евреи позже окажутся в более сложной ситуации. Греческих колонистов ждали новые, специально к их прибытию построенные дома, и масса льгот, украинских – лишь попытка начать новую жизнь с нуля без всякой помощи со стороны государства, попытка при которой рассчитывать нужно было только на свои собственные силы. Если к грекам и татарам относились как к гостям, то к украинцы считались своими, а какие могут быть церемонии среди своих?
Эту особенность украинской колонизации отмечали уже современники, сочувствуя этим переселенцам. Профессор Харьковского университета Дигуров позже будет писать про трудности украинской миграции 1770-х годов: «Главная причина их беды состояла в том, что они пришли почти без никаких средств на новые места, где им нужно было добывать все необходимое, и в то же время платить значительные налоги, в то время как земли у них было мало. /…/ Но почему не дать им в виде аванса земледельческие орудия, скот и деньги на строительство домов? Они все это наверняка выплатили бы с не меньшей аккуратностью, чем итальянцы, немцы, евреи» (Сiчинський, с.171).
Были, конечно, и приятные исключения. Когда в этом году значительное количество земли на правом берегу Кальмиуса досталось в ранговую дачу поручику Евдокиму Степановичу Шидловскому, он осадил здесь слободу Александровку. А «сидевшие» в тих местах с давних пор запорожцы «охотно снабжали некоторым хозяйством» новопришлых (Гаевой, с.9). Да и сами помещики иногда принимали участие в обустройстве быта своих поселенцев, конечно, в меру своего понимания такого обустройства. Например, начальник Бахмутской заводской конторы И.В.Шабельский, человек, по всей видимости, глубоко верующий, не мыслил жизни своих крестьян в слободе Ивановка без церкви. И хотя слобода еще не была заселена полностью, и церкви ей не полагалось, он на свои деньги затеял строительство каменного храма. Строительство затянулось. Но это не мешает Шабельскому служить примером заботы помещика об удовлетворении духовных запросов своих крестьян (Копыл, 1993, с.31). Об остальном крестьяне должны были позаботиться сами.
В России на протяжение всего XVIII века специальными указами неоднократно приходилось напоминать утвержденную Петром I еще в 1718 году «Инструкцию генерал-полицмейстеру Петербурга», которую было необходимо соблюдать и во всех других городах. Инструкция предписывала городским властям следить за качеством продаваемых на рынках продуктов, «чтобы торговцы не продавали съестных припасов недоброкачественных, а тем более вредных для здоровья» (Ковригина, Сысоева, Шанский, с.67). В России с этим, действительно, неоднократно возникали проблемы. Достаточно сказать, что в середине XVIII века только 6% городов имели специализированные места для торговли – гостиные дворы. В числе этих городов наряду с такими крупными торговыми центрами, как Москва, Петербург, Нижний Новгород, Киев, Харьков и т.д. входил и Бахмут (Козлова,Тарловская, с.с.215). И пусть Гюльденштедту не понравились «плохие и маленькие» бахмутские дома, зато в городе имелся гостиный двор, на который немец почему-то не обратил внимания. В этих краях, как писали иностранцы, правила, изложенные в петровской инструкции, неукоснительно соблюдались. Перечень запрещенных к продаже товаров включал непропеченный хлеб, молоко и мясо больных животных. Особое внимание обращалось на качество посуды. Существовал запрет на посуду нелуженую и медную. Строго следили за опрятностью продавцов и чистотой прилавков…
Здесь, в Украине, этот год выдался особенно засушливым, неурожайным и следовательно – голодным. В таких условиях на качество продуктов внимания обращали мало. Народ снова не брезговал не только «молоком и мясом больных животных», но и падалью (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.369).
1780 год
Голод продолжался и в этом году. Особенно тяжелое положение сложилось на юге Украины, где летний зной опять сопровождался нашествием саранчи. Даже старожилы считали этот год самым неурожайным (Там же).
Продолжалась строительная эпопея и в слободе Ивановка. Собственно говоря, со строительством все было в порядке – затянулась бюрократическая процедура. А потом церковные власти просто не разрешили Шабельскому строить храм: для шестидесяти дворов это было непозволительной роскошью. Но отступать Шабельский не хотел и обратился за помощью к губернатору Черткову. Губернатор, придававший большое значение скорейшему заселению и обустройству края, все же выхлопотал для набожного помещика «благоволительную грамоту». Помимо всего прочего Чертков не мог не понимать, что на фоне густо усеянной церквями Российской империи Бахмутская провинция, уже довольно обжитая, со своим десятком церквей выглядит довольно неприлично, очень бледно, разве что не белым пятном. В Старой Руссе с ее 2 300 жителями была 21 церковь, в Пскове, где насчитывалось 5 000 жителей, действовало 65 церквей, в Дмитрове (1 280 жителей) – 16. (Власова, Шанский, с.313). А в Бахмуте… А в Бахмутской провинции… Поэтому светская власть понимала: поощрять церковное строительство в этом крае нужно. Но этого не понимала власть духовная. А может быть церковные иерархи опасались того, что строители храмов не смогут в будущем обеспечить достойное существование приходского духовенства. Помещики, возможно, и хотели строить церкви, но денег у них было маловато. В России в то время среди их братии насчитывалось всего 700-800 человек, владевших более 1,5 тысячами крестьян, в среднем же на одного владельца приходилось 100-150 крепостных. Они приносили своему барину 400-500 рублей годового оброка. Поэтому в глубинке тот, кто имел 100 рублей, уже считался богачом, и высшей мерой счета эти 100 рублей и считались (Эйдельман, с.288). В Бахмуте с его солеваренным заводом, кормившим солеваров и купцов, было полегче, и в счете не сбивались, даже перевалив за сотню. Но помещики в массе своей и здесь были не сказочно богаты. Это в Петербурге светлейший князь Григорий Александрович Потемкин мог позволить себе повседневный наряд за 40 тысяч рублей, что равнялось годовому оброку с 40 тысяч крепостных, а здесь…
В этом году основали военное поселение Павлоград, ставшее штаб-квартирой Луганского пикинерского полка. Сюда и прибыл с Керчь-Еникальским полком будущий знаменитый полководец, пока просто полковник Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, приняв под свое командование бывших бахмутчан-пикинеров (Подов, 1998, с.41).
А в Украине началась очередная холодная и долгая зима. Пришла она уже 8 ноября и осталась аж до 30 марта.
1781 год
Когда свирепствовали февральские морозы, генерал-губернатор Новороссии князь Потемкин получил от жителей вверенной ему территории рапорт. «В прошедшее лето, - информировали жители, - претерпевали великое несчастие по причине бывшей здесь во всех местах в превеликом множестве саранчи, которая истребила наибольшее число всякого хлеба и трав». Далее в рапорте сообщалось о небывало суровой зиме и о том, что жители, не имевшие возможности запасти корм для скота, вынуждены были снимать соломенные крыши со своих домов и скармливать скоту. Но и этого не хватало. В.И.Подов, цитируя этот рапорт, не указывает, из какого именно уголка Новороссии он поступил. Да это и неважно. Такой рапорт в то время мог поступить откуда угодно – очень многие той весной лишились сначала соломенных крыш, а потом и домашней скотины. Только в Славянской провинции, например, пало 2 176 лошадей, 6 265 голов крупного рогатого скота и 43 783 овцы (Подов, 1998а, с.105). Помог ли чем светлейший князь – неизвестно, да авторы рапорта, скорее всего, на помощь и не рассчитывали. Просто отчитались о своем скудном житье.
В мае, когда окончательно установилось тепло, в Бахмутской провинции вновь принялись за строительство церквей. Медленно, но строилась церковь в Ивановке на Ближних Ступках. А в слободе Ивановской, что на реке Лугань, хворостяная церковь Иоанна Предтечи пришла в совершенную негодность, и «выборные от общества» секунд-майор Степан Давидович, капитан Василий Чечиков и атаман Самуил Кушнарев подали по духовным инстанциям прошение о разрешении строительства новой церкви и таковое получили.
В июле правительство, наконец, прислушалось к голосу передовой общественности, возмущенной дискриминацией отечественных переселенцев в южные края, и опубликовало долгожданный указ о льготах и для них. Указ предписывал в добровольном порядке переводить экономических крестьян на земли Новороссийской и Азовской губерний. Такие переселенцы получали льготы по обложению податями. Не на пять лет, как советовала «общественность», а только на полтора года. Но и после этого правительство не было бы правительством, если бы не придумало, как в этой ситуации не продешевить. Совсем налоги не отменили – их просто переложили на тех крестьян, которым достались земли отбывших на юг соседей. Но даже эта практика себя оправдала: через два года срок льгот продлили на шесть лет, а после этого в совсем уже необитаемых местностях – еще на четыре года (Подов, 1998а, с.68).
Летом по пути в Таганрог в Бахмут зашел Григорий Сковорода. Именно «зашел», поскольку странствующий философ передвигался исключительно пешком. Возможно, он был в гостях и у своего бывшего ученика Семена Ивановича Шабельского, и в местной семинарии у отца Андрея Башинского. Для остальных бахмутчан его визит, скорее всего, остался незамеченным.
И еще одним указом правительство в этом году «облагодетельствовало» бахмутчан. Появился новый Устав о соли, который разрешал повсеместно «вольную соляную продажу». Каждому желающему теперь разрешалось покупать со складов соль в неограниченном количестве и продавать в розницу без всякого определения цены. (Горшков, с.52). Если вспомнить, что тридцать лет назад кнутом наказали незадачливого «бизнесмена», продавшего фунт соли за 5 копеек вместо положенных по закону 4 5/8 копейки, то прогресс был налицо (Валишевский, 2007, с.161). Но этот Устав окончательно погубил бахмутское солеварение, которое и без того к этому времени уже влачило жалкое существование. Ставшая доступной дешевая крымская соль, а также и донская быстро вытеснили с рынка соль бахмутскую, и местный солеваренный завод практически остановился. Его окончательное закрытие стало лишь делом времени.
1782 год
Законы природы одинаковы во все времена, даже в чересчур холодном XVIII веке. Поэтому, когда в этом году в Украине в январе и феврале установилась оттепель с дождями, весенней распутицей, а потом грянула дружная весна, многие засомневались – а не готовится ли в небесной канцелярии какой-то подвох? И не ошиблись. «Вдруг подувший северо-восточный ветер принес стужу, погубившую многие плодовые деревья», - так лаконично описывался этот казус в источниках (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.370). Это, действительно, был только казус, не бедствие, но все же…
Следующий казус в Бахмуте едва не случился после императорского манифеста о свободе промыслов. На первый взгляд – ничего необычного, тем более, отрицательного в нем не было. Но был в нем один пункт, который уничтожал данное еще Петром Великим право «всем и каждому» на свободные поиски руд и минералов. Теперь Екатерина объявила землевладельцев собственниками не только участка поверхности земли им принадлежащего, но и всего того, что под поверхностью скрывается. «Право собственности каждого в имении его распространяем и повелеваем разуметь, но не одной поверхности земли им благоприобретенной или по наследству пришедшей. Но и в самих недрах той земли и в водах, ему принадлежащих, на все сокровенные минералы и произращения их, и на все делаемые из того металлы» (Марягин, с.49). История Бахмута XVIII века свидетельствует – горнозаводческого ажиотажа этот манифест не вызвал, о нем вспомнят спустя столетие, когда под Бахмутом откроют неисчерпаемые запасы каменной соли, когда горожанам на какое-то время покажется, что соляные шахты можно закладывать прямо во дворах собственных домов… Но все закончится хорошо, Бахмут не превратится в сплошной солерудник (Копыл, 1996, с.47).
А в этом году нашелся некий чудак, екатеринославский купец Василий Терентьев, который то ли совершенно не владел экономической ситуацией, то ли погрязнув в маниловщине, так свойственной XVIII веку, вызвался взять Бахмутский соляной промысел в откуп. Условия откупа покрыты мраком, но в том, что купец и правда был чудаком, сомневаться не приходится. Достаточно взглянуть на динамику соледобычи в Бахмуте. Во 2-й половине XVIII века ее пик приходится на 1768 год, год накануне татарского набега. Тогда в Бахмуте добыли 263,9 тысячи пудов соли. В 1769 году по понятным причинам уже только 108,9 тысячи, в 1770 году – 151,1 тысячи. А затем добыча соли только катастрофически падала, пока не достигла 1,6 тысячи пудов (Горшков, с.107)… Скорее всего, правительству купец показался подозрительным, идея – безумной, и оно решило проявить гуманность в отношении странного купца. Азовская губернская канцелярия вызвала главного смотрителя завода Шабельского, чтобы узнать у него «решительно», в каком состоянии находятся промыслы, и следует ли продолжать выварку соли?
То ли Ивану Васильевичу надоела его работа, то ли он оказался слишком честным, то ли его очень беспокоило состояние местной экологии, но факт остается фактом – Шабельский четко доказал полную бесперспективность завода, неконкурентоспособность местной соли и вред, который приносило всему краю опустошение для заводских нужд лесов по Северскому Донцу. И у азовского начальства как будто глаза раскрылись – оно вдруг ясно увидело нежелательность и даже вредность дальнейшего существования Бахмутского солеваренного завода и 21 декабря постановило: «Варение соли прекратить и лесов не опустошать, если только новороссийский губернатор на то согласится». «Светлейший» не только согласился, но и приказал все имущество завода продать с торгов (Скальковский, с.43-44).
Торги состоялись, и заводское имущество (2 варницы, 11 железных сковород, 3 сарая, 18 насосов, 19 чанов, 20 лошадей, 30 волов и т.д.), первоначально оцененное в 10 тысяч рублей, было продано за 12 тысяч (Там же). С Бахмутским солеваренным заводом было покончено.
Вряд ли после этого у правительства возникли проблемы с поставкой соли из Крыма, но почти одновременно с решением вопроса о прекращении солеварения в Бахмуте князь Потемкин был вынужден серьезно заняться крымской проблемой. 14 декабря Екатерина направила ему «секретнейший рескрипт» о необходимости при первом же поводе присоединить полуостров к России. Князь ответил довольно туманно: «Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить вас не может, а только покой доставит». «Светлейший» понимал стратегического значения полуострова в обеспечении «покоя», как для южных границ, та и для страны в целом.
Естественно, правительство и императрица были весьма далеки от бахмутских проблем, как сиюминутных, так, тем более, будущих, но как раз в этом году появилось распоряжение, регламентирующее торговлю в городах страны, что намечало направление будущего развития города. Указом этого года определялось право «иметь по домам лавки и в них торговать». Еще через некоторое время, в 1797 году появится указ, предписывавший «отныне нигде вновь гостиных дворов не строить, и чтоб лавки, нужные для торгов, были в домах» (Козлова, Тарловская, с.217). Все это определит дальнейшую судьбу города. Торговля во второй половине XVIII века на периферии велась своеобразным образом. Большинство лавок открывалось лишь в базарные или торговые дни, количество которых ограничивалось 1-2 дня в неделю для уездных и заштатных городов и 2-3 для городов губернских. В другие дни товары первой необходимости купить было проблематично. Лавки не имели вывесок, кроме того, чем ценнее и дороже был товар, тем более непрезентабельно выглядел вход в лавку (Козлова, Тарловская, с.с.218, 223). Исходили из веками сложившихся правил – «Хороший товар сам себя хвалит» и «Купцы на пороге в лавку не стоят». Как ни странно, но вопреки указу, торговые ряды в городах продолжали работать. В том числе и в Бахмуте.
1783 год
Закрытием солеваренного завода правительство нанесло бахмутской экономике весьма ощутимый удар, но бахмутчане не сдались – местное купечество оперативно переключилось с торговли солью, железом и дровами на торговлю продуктами животноводства, традиционного занятия степного населения. Статистика свидетельствует – в этом году на 1 759 бахмутчан приходилось 163 купца, т.е. практически каждый десятый житель городка занимался торговлей. В приморском Мариуполе, где торговля только зарождалась, насчитали 144 купца, в Торе – 15 купцов, в Донецке (Славяносербске) – только 9 (Подов, 1998а., с.163). В немалой степени развитию торговли, в том числе и бахмутской, поспособствовал и прошлогодний правительственный указ о «лавках по домам». Торговое значение Бахмута было учтено и в ходе очередных, так любимых российским правительством, территориальных преобразований. 3 марта из Азовской и Новороссийской губерний было наконец-то окончательно образовано Екатеринославское наместничество, и Бахмут стал центром его уезда.
В апреле объявили о присоединении к России Крыма, Тамани и Кубани – событие, которое совсем скоро, уже в этом году преподнесет бахмутчанам еще один сюрприз. Ну, а пока Суворов, еще не генералиссимус, но уже генерал, используя мягкое и ласковое обращение, привел в российское подданство ногайцев, за что и получил от императрицы орден Святого Владимира I-й степени. Правда, обласканные Суворовым ногайцы, вскоре столкнулись с непривычными для себя реалиями нового подданства и взбунтовались. Бунт получился шумным, и Потемкин, не мудрствуя лукаво, в лучших традициях предложил переселить их всех на Урал, но в тот раз все обошлось, тот же Суворов уже совершенно неласково бунт подавил.
В это время в Турции вспыхнула очередная эпидемия чумы и очень скоро перебросилась в Украину, где в свою очередь начиналось уже которое по счету засушливое лето. Все вместе – засуха и чума – вновь обещали оставить крестьян без урожая, горожан без хлеба и пополнить список «гибельных годов» XVIII века еще одним (Борисенков, Пасецкий, 1988, с.371).
И вот 11 мая вышел императорский указ, гласивший: «С распространением границ империи нашей крепости Переволочна, Самара, Изюм, Тор и Бахмут сделались уже внутренними городами, то, оставляя их в положении том свойственном, повелеваем сии бывшие крепости из ведома Главной канцелярии артиллерии и фортификации исключить, находящихся в оных артиллерийских инженерных чинов и служителей определить по местам, где они нужнее, артиллерию крепостную обратить на укрепление пограничных городов Кинбурна и других по рассмотрению генерала нашего князя Потемкина» (Указ генерал-майору, л.8). Так вслед за солеваренным заводом канула в небытие и Бахмутская крепость. Их судьбы были всегда тесно связаны. Уже первую крепость для того и построили, чтобы защищала солепромыслы. Да и потом, позже. Вспомним хотя бы слова из письма азовского губернатора Петру I: «Не построя на Бахмуте крепость, оные заводы заводить опасно, чтобы воры не разграбили». Теперь ситуация коренным образом изменилась: «воры», как этот юридический термин понимали в 1709 году, солеваренному заводу уже не угрожали, да и завода уже не было… Граница отодвинулась на побережье Черного и Азовского морей, татар успокоили… У судьбы своя логика. Поэтому крепость ненамного пережила завод. «Они жили долго и счастливо и умерли в один день» - с определенной натяжкой, особенно по поводу «счастливо», эту финальную фразу многих сказок можно сказать и про них – про завод и крепость.
В указе Бахмут назван «внутренним городом». Нужно вспомнить, что в России того времени 44,5% городов насчитывали менее 500 душ посадского населения, а более 3 тысяч посадских жителей имелось лишь в 72 городах (Рабинович, с.253). Поэтому Бахмут со своим более чем 1,5-тысячным населением на этом фоне смотрелся весьма презентабельно.
Интересен еще один эпизод, связанный с финальным этапом существования Бахмутской крепости. Начиная с 1760-х годов, многие города империи подверглись перепланировке по классицистическим канонам в духе «регулярности». Перепланировать, конечно, успели далеко не все города, но напроектировали изрядно. Проект для Бахмута предусматривал не только урегулировать застройку, но и наметить пути дальнейшего развития жилых районов. Разработка перспективных планов городской застройки – дело небыстрое и в наш компьютерный век, но проектировщики XVIII века постарались. Бахмутский проект был разработан оперативно и, нужно сказать, довольно грамотно даже с точки зрения современного градостроительства. Жилищные постройки здесь предполагалось возводить в наименее застроенном на то время юго-западном направлении вокруг Бузницкого ручья, источника питьевой воды, в сторону открытой степи, которая уже не грозила опасностью. Но на всякий случай и этот микрорайон предполагалось оградить крепостной стеной. Проект составлялся еще до указа о ликвидации крепости. Поэтому помимо стены здесь предполагалось использовать еще одно фортификационное новшество – радиально-кольцевую планировку улиц, чтобы все они просматривались и, естественно, простреливались со стороны цитадели (Кириллов, с.243). Но крепость «закрыли», и проект остался на бумаге. До нашего времени дошли обмерные чертежи, выполненные проектировщиками в Бахмуте. Они дают возможность представить, как выглядел Бахмут в конце «крепостного» периода своей истории. В его одноэтажной застройке доминировали черты, присущие украинской архитектуре того времени. Конструкция дома имела структуру хаты на две половины. Расположенные посредине сени выделялись на фасаде портиками с двумя парами колонн и фронтоном. Крыши обычно устраивались высокими, нередко с заломами. Наиболее презентабельный характер имело здание для уездного начальства. Парадный зал обращался к улице пятью окнами, и его центральное положение отмечалось полутораэтажной высотой. Но и здесь симметричность масс и строгость форм сочетались с высокой крышей, имеющей заломы, а вход был устроен со стороны двора, где имелся выдвинутый вперед двухколонный портик (Тимофеенко, с.с.99-100). Конечно, таких зданий в Бахмуте было немного и не они определяли лицо города, но они были, и, несомненно, все эти «изыски» украшали город.
В новых реалиях военно-политической обстановки в Причерноморье отпала необходимость в пикинерских полках, прикрывавших границу со стороны Крыма. Поэтому полки начали переформировывать. В июне из солдат и офицеров двух пикинерских полков, Луганского и Полтавского, сформировали один – Мариупольский легкоконный. Этот полк ожидало славное будущее. Оно начнется в Кинбурнском бою, когда мариупольцы нанесут решающий удар по врагу. Затем, в 1796 году, полк вновь переименуют в гусарский. Мариупольские гусары в 1805 году будут мужественно сражаться с французской конницей Мюрата у Ламбаха и при Аустерелице. На Бородинском поле полк бросят в самую горячую точку сражения, и он выстоит. В нем будет служить известная россиянка «кавалер-девица» Надежда Дурова, которую в этот полк, формировавшийся из самых известных дворянских фамилий империи, направит император Александр I. За войну 1812 года Мариупольский гусарский полк получит массу наград. На стенах храма Христа Спасителя в Москве о его подвигах сделают четырнадцать почетных записей. Расформируют полк лишь 22 марта 1918 года, и в трагической суматохе того времени вряд ли кто вспомнит «прадедушку» геройского полка – Бахмутский конный казачий полк, который передал из XVIII века в век XX эстафету стойкости и мужества бахмутских казаков.
… А пока в 1783 году Бахмут переживал очередной голодный год. Ему было не до празднования своего 80-летия, ему предстояло еще много испытаний. До конца XVIII века городку суждено пережить не одну холодную зиму, не одно засушливое лето, не одно нашествие саранчи. Таким уж он выдался этот век – жестким, экстремальным, изобилующим природными катаклизмами и социальными потрясениями. Жителям Бахмута еще вместе со всей страной еще предстоит пережить ряд войн, в том числе и очередную русско-турецкую 1787-1791 годов, после которой все Северное Причерноморье, Северный Кавказ и Крым окончательно войдут в состав России. Придется пережить и целую серию административных реформ. Но Бахмут всегда умудрится оставаться то центром провинции, то столицей уезда. А пока уже в следующем, 1784 году, донской казак Иван Двуженов найдет в Бахмутской земле на речке Крепенькой близ хутора атамана Платова каменный уголь. Потом сможет наладить его добычу и отправку в кузни Таганрогского порта. А все тот же князь Потемкин, моментально сообразивший, какие выгоды сулит это открытие для Черноморского флота, создаст при флоте горную экспедицию, которая и начнет широкомасштабный поиск подземных богатств будущего Донбасса (Подов, 1998, с.94). А горный инженер Иван Бригонцев, долгое время работавший в Северном Приазовье, в 1795 году подготовит к печати рукопись «Руководство к познанию, разрабатыванию и употреблению каменного угля». В ней он, заглядывая в будущее, предскажет: «Край Екатеринославской губернии /…/ по своему положению ощутит преважные пользы от открытия /…/ в разных местах каменных угольев» (Марягин, с.66).
А потом начнется XIX век, и это будет совершенно другая история, но место в ней найдется и для Бахмута.
Архивные источники
Бахмутская следственная комиссия. ЦГИАУ, ф.229, оп.1, д.10
Вергилев В. Доказательство о городе Бахмуте. РГИАПб, ф.1343, оп.5, д.377, л.108
Гаевой Л. Краткое историко-географическое описание Бахмутского уезда. Бахмут, 1906, машинопись, фонды АГКМ
Грамота Петра I на Сватову Лучку и на Бахмут. ЦГИАУ, ф.1913, оп.1, д.6
Гюльденштедт И.А. Путешествие в Бахмут., перевод А.В.Гаршина, машинопись, фонды АГКМ
Книга расходная по указам Главной соляной конторы о денежной казне. ЦГИАУ, ф.1805, оп.1, д.162
Переписка по поводу ремонта Бахмутской крепости в 1772 г. ЦГИАУ, ф. 59, ,д.д.6064-6676
Указ генерал-майору Бегичеву от 11 мая 1783 г. ЦГИАУ ф.1959, оп.1, д.55, т.3
Указ о передаче бахмутских солепромыслов в казну. ЦГИАУ, ф.1722, оп.1, д.15
Литература
Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века // В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII века, М., 1988
Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999
Багалей Д.И. Iсторiя Слобiдськоi Украiни. Харкiв, 1993
Бантыш-Каменский Д.Н. История Малой России. К., «Час», 1993
Бегунова А. Повседневная жизнь русского гусара в царствование Александра I. М., «Молодая гвардия», 2000
Белявский М.Г. Сословия и сословный строй // Очерки русской культуры XVIII века, ч.2, М., МГУ, 1985
Беляев И. О сторожевой, станичной и полевой службе на Польской Украине Московского государства до царя Алексея Михайловича. М., 1846
Богораз Д.И. Будущий Донбасс. Сталино, 1946
Болотов А.Т. Из воспоминаний // Столетие безумно и мудро. Век XVIII. М., 1986
Борисенков Е., Пасецкий В. Рокот забытых бурь (XVIII век). «Наука и жизнь», №9, 1984
Борисенков Е.П., Пасецкий В.М. Тысячелетняя летопись необычных явлений природы. М., «Мысль», 1988
Буганов В.И., Буганов А.В. Полководцы XVIII века. М., «Патриот», 1992
Булавинское восстание 1707-1708 г.г. М. Издательство политкаторжан, 1935
Буровик К.А. Родословная вещей. М., «Знание», 1991
Валишевский К., Петр Великий. М., «Книга» - СП «Внешиберика», 1989
Валишевский К., Преемники Петра. М., СП «ИКПА», 1990
Валишевский К., Дочь Петра Великого (Елизавета Петровна). ООО «Мир книги», 2007
Валишевский К., Роман императрицы. ООО «Мир книги», 2007а
Вдовина Л.Н. Право и суд // Очерки русской культуры XVIII века, ч.2, М., МГУ, 1985
Вильбуа. Рассказы о российском дворе // «Вопросы истории», №1, 1992
Власова И.В., Шанский Д.Н. Поселения // Очерки русской культуры XVIII века, ч.1, М., МГУ, 1985
Воссоединение Украины с Россией. Т. т. 1-2, М., 1953
Вся Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Т.!4, СПб, 1910
Гавриил. Отрывок повествования о Новороссийском крае из оригинальных источников почерпнутый. ЗООИД, т.3, 1853
Герцог Лирийский. Записки о пребывании при императорском российском дворе в звании посла короля испанского // Россия XVIII века глазами иностранцев. Лениздат, 1989
Гессен Ю. История еврейского народа в России. Москва – Иерусалим, 1993
Голикова Н.Б. Политические процессы при Петре I. М., 1957
Голобуцкий В.А. Запорожское казачество. К., 1957
Гордеев А.А. История казаков. Т.3, М., «Страстной бульвар», 1992
Городские поселения в Российской империи. Т.1, СПб, 1860
Горшков В.П. Грищенко А.В. Соль земли Донецкой. Ч.1, Донецк, 1992
Дашкова Е. Записки 1743-1810 годов. Л., «Наука» 1985
Дедов В.Н. Святые горы. К., «Полиграфкнига», 1995
Джерела до iсторiI населенних пунктIв Донеччини XVI-XVIII ст. Донецьк. 2001
Долгоруков П.В. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны. Из записок князя П.В.Долгорукова, М., «Мир книги»
Дорошенко Н.I. Нарис iсторii Украiни. т.т. 1-2, К., 1992
Екатерина II, Мемуары. // О величии России, М., ЭКСМО, 2003
Екатерина II, Избранные письма. // О величии России, М., ЭКСМО, 2003
Епифанов П.П., Комаров А.А. Военное дело. Армия и флот // Очерки русской культуры XVIII века, ч.2, М., МГУ, 1985
Заозерский А.И. Фельдмаршал Б.П.Шереметев. М.. «Наука», 1989
Записки императрицы Екатерины II // «Слово», 1988
Записки Одесского императорского Общества истории и древностей. т.I, 1844
Записки генерал-фельдмаршала князя А.А.Прозоровского. М., 2004
Иванов Ю.Г. Книга о водке. Смоленск, «Русич», 1995
История рабочих Донбасса. Т.1, м., 1981
Казачий словарь-спрапвочник. Т.т. 1-3, под изд. Скрылев А.И., Губарев Г.В., М., 1992
Карташов А.В. Очерки по истории русской церкви. Т.т.1-2, М., 1991
Кириков С.В. Человек и природа степной зоны. М., 1983
Кириллов В.В. Архитектура и градостроительство // Очерки русской культуры XVIII века, ч.4, М., МГУ, 1990
Кирилов И.К. Цветущее состояние Всероссийского государства. М., «Наука», 1977
Кирпичников А.Н. Каменные крепости Новгородской земли. Л., «Наука», 1984
Ключевский В.О. Курс русской истории // Соч. в 9 томах, М., «Мысль», 1989
Книга о Донбассе (Природа, люди, дела). Донецк, 1972
Князьков С. Время Петра Великого. М., «Планета», 1991
Козлова Н.В., Кошман Л.В., Тарловская В.Р. Культура промышленного производства // Очерки русской культуры XVIII века, ч.1, М., МГУ, 1985
Козлова Н.В., Тарловская В.Р. Торговля. // Очерки русской культуры XVIII века, ч.1, М., МГУ, 1985
Конисский Г. История руссов. К., «Дзвiн», 1991
Копыл А.Г. Гербы Бахмута // «Былое», №3, Артемовск, 1992
Копыл А.Г. Из истории храмов Бахмута. Артемовск, 1993
Копыл А.Г. Очерки экономики Бахмута. М., «Центр», 1996
Копыл А.Г. Бахмут, столица «Новой Америки». Артемовск, 1998
Корнилий де Бруин, Путешествие в Московию // Россия XVIII века глазами иностранцев. Лениздат, 1989
Костиh М. Нова Србиjа и Славеносрбиjа. Нови Сад, 2001
Коцаренко В. Бескорыстие времени не подвластно // «Восточный проект», №24 от 12 июня
Коцаренко В.Ф. Земли Краматорска – некогда территория Войска Запорожского // Малоизвестные страницы истории города Краматорска, Краматорск, 1998а
Крестьянские и национальные движения накануне образования Российской империи. Булавинское восстание // Труды ИАИ АН СССР, т.12, М., 1935
Кузнецов А., Чепурнов П. Наградная медаль. М., «Патриот», 1992
Лаврiв П. Iсторiя Пiвденно-Схiдноi Украiни. Львiв, 1992
Ласковский Ф. Материалы для истории инженерного искусства в России. Ч.3, СПБ, 1865
Лисянский А.С. Эхо крестьянских войн // Неизвестное об известном. Донецк, 1978
Львова Е.Н., Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII век. М., «Правда», 1988
Лях Р.Д. Как заселялся наш край // Неизвестное об известном. Донецк, 1978
Максимов М.М., Очерк о серебре. М., «Недра», 1970
Малкиель С. Южнославянские воинские части в составе русской армии в XVIII веке // «Исторический журнал», №5, 1942
Манилов О. О прошлом картофеля // «Народная газета Псковской области», №9 от 21 августа 2000 г.
Манштейн Х.Г. Записки о России генерала Манштейна. М., «Мир книги», 2007
Марасинова Л.М. Пути и средства сообщения // Очерки русской культуры XVIII века, ч.1, М., МГУ, 1985
Марягин Г.А. Исследователи недр Донбасса. М., Углетехиздат. 1951
Михнева Р. Россия и Османская империя в международных отношениях в середине XVIII века. М., 1985
Назаров В.Д. В Диком поле. // «Вопросы истории», №2, 1970
Никольский Н.М. История русской церкви. М., Изд. политической литературы, 1985
Олеарий Адам. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб, 1906
Открытие и начало разработки угольных месторождений в России. М., Углетехиздат, 1952
Павленко Н.И. Александр Данилович Меньшиков. М., «Наука» 1982
Павленко Н.И. Петр Великий. М., «Мысль», 1990
Павленко Н. Петр Великий: pro et contra. «Наука и жизнь», №2, 1992
Павленко Н. Василий Никитич Татищев – зачинатель исторической науки. «Наука и жизнь», №9, 1992а
Памятная книжка Екатеринославской губернии на 1864 г. Екатеринослав, Изд. Екатеринославского губернского статистического комитета, 1864
Пирко В.А. Северное Приазовье в XVI-XVIII веках. К., УМК ВО, 1988
Пирко В.А. Население в XVI-XVIII веках. // Новые страницы в истории Донбасса. Донецк, 1992
Пирко В.А. О взаимоотношениях запорожских и донских казаков XVI-XVII веках. // Донбасс и Приазовье. Мариуполь, 1993
Пiрко В. О. Про час заснування Бахмута. // «Украiнський iсторичний журнал», №6, 1996
Пiрко В. Заселення степовоi Украiни в XVI-XVIII ст. Донецьк, 1998
Письма и бумаги императора Петра Великого, т.12, вып.2, М., 1946
Подов В.I. Про час заснування Бахмута // «Украiнський iсторичний журнал», №1, 1995
Подов В.И. К тайнам истории. Луганськ, «Свiтлиця», 1996
Подов В.И. Cлавяносербия. Луганск, «Глобус», 1988
Подов В.И. Донбасс, век XVIII. Луганск, «Свiтлиця», 1988а
Подъяпольская Е.П. Восстание Булавина. М., 1962
Полное собрание законов Российской империи (ПСЗРИ). СПб., 1830
Полонська-Василенко Н. Iсторiя Украiни, т.1, к., 1993
Посунько О. Iсторiя Новоi Сербii та Слов’яносербii. Запорiжжя, «Тандем-У», 1998
Пронштейн А.П., Миненков Н.А. Кондратий Афанасьевич Булавин. М., «Просвещение», 1988
Пушкин А.С. Записки бригадира Моро де Бразе, касающиеся до Турецкого похода 1711 года. // ПСС в 6-и томах, т.5, 1935
Пыляев М.И. Старая Москва. // «Москва», №12, 1990
Пыляев М.И. Старая Москва // «Москва», №2, 1991
Рабинович М.Т. Город и городская жизнь // Очерки русской культуры XVIII века, ч.4, М., МГУ, 1990
Разрядная книга. Разрядный приказ, РГАДА, ф.210, Московский стол, ст.№27
Российский архив, т.7, 1996
Российское законодательство. М., 1996, т.4
Рохленко Д. «О нерублении доброго лесу на дрова» // «Наука и жизнь», №2, 1988
Рюльер К.-К. Истории и анекдоты революции в России в 1762 г. // Россия XVIII века глазами иностранцев. Лениздат, 1989
Семенов В.П. Россия. Полное географическое описание нашего отечества. СПб, 1903
Семилетняя война. Материалы о действиях русской армии и флота в 1756-1762 г.г. М., 1948
Сiчинський В. Чужинцi про Украiну. К., «Довiра», 1992
Скальковский А. Опыт статистического описания Новороссийского края. т.т.1-2, Одесса, 1853
Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской порты в XVIII веке до присоединения его к России. СПб, 1887
Соболева Н.А. Российская городская и областная геральдика XVIII-XIX веков. М., «Наука», 1981
Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1963
Стоколос Д. Початок iсторii харкiвського студенства // Краезнавство, №1-4, 1995
Строков А.А. История военного искусства, т.1, М., Воениздат, 1956
Струмилин С.Г. Очерки экономической истории России. М., 1960
Тарле Е.В. Северная война. М., 1953
Татаринов С.И., Кравец Д.П., Копыл А.Г. Древности Бахмутского края. Артемовск, 1996
Татищев В.Н. Избранные произведения. Л., «Наука», 1979
Тимофеенко В.И. Города Северного Причерноморья во 2-й половине XVIII века. К., 1984
Толченов И.А. Из журнала // Столетие безумно и мудро. Век XVIII. М., 1986
Топографическое описание доставшихся по мирному трактату от Оттоманской Порты во владение Российской империиземлям 1774 года. ЗООИД, т.7, 1868
Травин Л. Записки. Псков, «Робин», 1998
Устрялов Н.Г. История царствования Петра Великого. Т.4, СПб, 1864
Федосюк Ю.А. Что непонятно у классиков. М., «Флинта», 1998
Фенглер Х., Гироу Г., Унгер В. Словарь нумизмата, М., «Радиосвязь», 1982
Феодосий. Материалы для историко-статистического описания Екатеринославской епархии. Церкви и приходы прошедшего XVIII столетия, 1880
Черкасская Е. Стачка рабочих Бахмутских и Торских соляных заводов в 1775 году // «Историк-марксист», кн.11. 1940
Чернов А.В. Вооруженные силы Русского государства в XV-XVII веках. М., 1954
Шамрай А. Тор // «Вiдродження», №1 Славянск, 1993
Шевченко А.В. Петро Перший I Донбасс // Летопись Донбасса. Вып.2, Донецк, 1994
Шугуров Н.М. Дневник путешествия в Южную Россию академика С.-Петербургской Академии Наук Гильденштедта в 1773-1774 годах ЗООИД, т.11, 1879
Эйдельман Н.Я. Грань веков // В борьбе за власть. М., «Мысль», 1988
Энциклопедический словарь под редакцией И.Е.Андриевского. т.3, СПб., Изд. «Брокгауз и Ефрон», 1891
Яворницький Д.I. Iсторiя запорозьких козакiв. Т.1, К., 1990
Интернетресурсы
Арф Иван Николаевич // Мир словарей:
Биография Кольцова-Мосальского:
http://runk.genealogia.ru/Rospisi/Kol_Mos.htm
История правоохранительных органов Бахмута (Артемовска):
Лев (Юрлов). Древо. Открытая православная энциклопедия - http://drevo-info.ru/articles/14983.html
Сухоруков В.Д. Происшествия споспешествовавшие Булавинскому возмущнию:
(http://www.philol.msu.ru/~lex/td/?pid=0121842)
Татаринов С.И. Бахмутское казачество: http://rudocs.exdat.com/docs/index-392395.html
Список сокращений
АГКМ – Артемовский Гоударственный краеведческий музей
ЗООИД – Записки Одесского Общества истории и древностей
ИАИ АН СССР – Историко-археографический институт Академии наук СССР
К. – Киев
М. – Москва
МГУ – Московский Государственный университет
ПСЗРИ – Полное собрание законов Российской империи
РГАДА – Российский Государственный архив древних актов
РГИАПб – Российский Государственный архив в Санкт-Петербурге
СПб. – Санкт-Петербург
ЦГИАУ – Центральный Государственный архв Украины