Птицы

Юджин Дайгон   Птицы.
Солнце пишет свои послания на воде молниями замкнутых знаков, среди которых нет одинаковых и вызывает к жизни безумных ослепительных змей, бегущих по воде в бессмысленном хаотичном танце своего вечного ритуала.
Ожидание превращает наслаждение в отраву. Мрачный яд того, что пришло позже, чем было необходимо. Опоздание – это грех.
Колдун не носил перьев и оружия, как воины. Он был очень красив, особенно его прямые черные волосы, не выгоравшие на солнце. Он заплетал их в косу. Еще у него были хищный нос кондора, острые уши волка, бесстрашные глаза пантеры. Он мог бы быть лучшим воином. Он мог бы убить сотни врагов и взять себе несколько жен. Но он общался с силами, твердями и духами. Он пытал и убивал взглядом. Но взглядом же он мог исцелить и воскресить. И все-таки он создал сына – так же, как и его отец, великий колдун прошлого, чью славу он уже почти превзошел.
Он выбрал дочь вождя – самую красивую девушку в племени. Он совершил над ней свой обряд. На это ему понадобилась всего одна ночь. После этого он отвел ее в пещеры монахов и больше уже не притронулся к ней, хотя каждый день колдовал над ней, возводя своего будущего преемника, как возводят храм.
Храм его из красного и черного камня, окруженный деревянными домами  старших, средних и младших семей, стоявших тремя кольцами, считался одним из самых древних храмов этого народа.
Когда родился будущий колдун, он убил его мать и мальчика выкармливала пантера. Семья пантер жила в храме – их открытое логово располагалось у подножия алтаря. Пантеры – священные звери. Семья вождя и сама избранная покорно приняли волю богов, протекавшую через колдуна. Путь колдуна – это путь племени. Кто же посмеет стоять на собственном пути? Две власти есть у людей – власть вождя и власть колдуна. Вождь ведет их на битву с врагами. Колдун ведет их на битву с самими собой. Вождь разрушает. Колдун строит. Добыча вождя – трофеи, он движет племя к обогащению, к расширению границ его территории, его оружие – решительность. Добыча колдуна – души, он наполняет опустошенные войной сердца, его оружие – терпение. Он говорит, когда остановиться. Он говорит, когда человек перерос себя, как змея перерастает свою кожу, и когда и как должен умирать дошедший до предела. И многие по его указаниям проходили путь смерти внутри себя. И большинство из них возвращалось – другими. Более сильными, более мудрыми, обретшими новые способности. И всегда – потерявшими, бродящими среди пепла и ищущими там свое новое рождение. В собственном пепле можно найти необычные вещи. Колдун помогал понять найденное.
Народ, живший в лесных долинах, среди старых, невысоких гор, был стар и молод. Нашествия завоевателей периодически обновляли его и оставляли после себя только самых сильных, умных и удачливых. Пришельцы никогда не уходили с этой богатой сокровищами, знаниями и тайнами земли. Дюжины разных лесов – как те, которым полагалось расти северней, так и те, что привычнее встретить к югу – жили здесь рядом, сохраняя присущий им климат, так что, перейдя через ручей, можно было попасть из сухой и осенней тайги во влажные джунгли времени перемен. Сезоны также текли в них по-разному – гости с севера вели более медленную жизнь, чем стремительные южане. В одном лесу мог дуть холодный ветер, а в соседнем – иссушающее жаркий, словно в раскаленной бескрайней жаровней пустыне, причем в совершенно противоположном направлении. Между лесами лежали плодородные поляны, более однообразные, чем леса. Странная страна имела множество тихих рек и небольших озер, зачастую довольно извилистых и протяженных, что вместе с беспорядочно рассыпанными горами окончательно запутывало рельеф.
Развалины из белого, желтого, синего, зеленого и голубого камня встречались то на склоне горы, то на берегу озера, то в чаще леса.
У них не было каких-то определенных богов. Все, что они видели, являлось для  них Богом.
Осколки неба пялились на них, обитая в зеркалах. Остающихся после дождя. В них мир дробил себя на куски. И собирался заново, каждый раз что-то в себе переставляя, но неизменно оказывался все тем же.
Их Бог, состоявший из их мира и их самих, смеялся. Смехом его была вечность. Поскольку ничего, кроме него, не существовало, он смеялся над самим собой. Где-то на другом краю Небытия сидел другой Бог, разодетый и раскрашенный. Он тоже смеялся – заводным механическим смехом идеального часового механизма. Он сам заводил себя. Но их Бог был гол и смеялся, как живой. Он смотрел в себя через зеркала, остающиеся после дождя. В них они могли увидеть его. Эти зеркала были его глазами. Он открывал их после того. Как плакал. Слезы раздвигали его веки, и весь мир был залит его слезами.
Поэтому они никогда не наступали в лужи.
Глаза открывались на своих местах. Зарыв эти ямы, можно было закрыть глаза Бога. Перед входом в каждое здание открывали новый глаз. Старые, дурные глаза, слишком большие, способные проглотить и высосать мир, закрывали сразу же. Как только находили, делая это особым образом, чтобы не рассердить Бога. Для этого устраивали церемонии, процессии и жертвоприношения. Всеми делами, связанными с глазами Бога, занимались колдуны. Без них он бы ослеп и не смог бы собрать себя из частей, на которые он постоянно рассыпался, распадался и разваливался. Колдуны собирали Бога обратно.
Их Бог не был мутным серым туманом. Их Бог был ясным золотым закатом. Он звенел, как самый чистый колокол. На все вопросы он отвечал долгим успокаивающим звоном.
Они были похожи на живых мертвецов, завернутых в бледные саваны и бредущих с потухшими глазами за сияющей во тьме дудочкой. Куда? К не гаснувшему свету, в край непреходящего полдня, лежащий за стенами холодных мрачных вод. Они шли за дудочкой, видя только ее. Слыша только этот звон.
А колокол звонил к ужину.

Там, где две силы сталкиваются и останавливают друг друга, рождается третья, движущая мир в новом направлении. Она пришла вместе с разумом. Два яда – два противоядия. Новый эффект.
Гнилая, гнойная луна еще держалась над зарослями, но скоро собиралась лопнуть. Она перезрела от вечности, бедный плод на ветви неба. Серые листья, ползущие по коре своего дерева, заслонили ее.
Дивный меч был у колдуна. Семь тысяч лет назад родился он, красавец цвета золы. Из пепла отлили его, в годы, когда умирала самая великая из держав, воплощавшихся в этой земле, созданная богами, в которых превратились люди. Семь лет вынашивался он, вызревая в темных водах, настаиваясь на крови и сотне трав. Семь дней шли его роды. Семь мастеров принимали их. И они же первыми отдали себя ему. Так он ожил и жил с тех пор семь тысяч лет. При рождении назвали его Пришельцем, позже имя его стало Легион. Каждому убитому им открывал он врата свои. Так принимал души в лоно свое меч-церковь, и впадали они в единое. Как ручьи в море, делая взявшего этот меч в руку великим воином, ловцом и мудрецом, выпивая то, что было прежде человеком. Долго жили его хранители – в семь раз дольше обычного. И умирали, отдавая себя ему. Так велел им он – ибо никак не мог он найти того, кто смог бы носить его вечно. Знания семисот тысяч душ нес в себе Легион. Многое видели глаза вошедших в этот ковчег. Красным морем, полным скрытого, была эта сталь. Голос тоже имела она. Он шел изнутри.
Колдун получил Легион от отца. Тому меч принес яростный старик, пришедший неведомо откуда, взгляд которого не мог удержать даже колдун, отец колдуна. Старик убил себя, бросившись на меч на пороге храма. И меч тяжело упал к ногам нового хранителя, даже не зазвенев о камень ступеней. Но колдуны не ходили на войну. Они отправлялись на охоту, и меч брал лучшие умы и души – не только злобные, коварные и поклоняющиеся смерти, но и совсем другие, тонувшие в пожиравшем их море, сгоравшие, утоляя его жажду. Никто не обладает жаждой, более сильной, чем жажда соленого моря – никто не выпьет столько, сколько оно.

Колдун сидит у колыбели колдуна. Вместе с младенцем в ворохе красного сена, в изгибах черного дерева, лежат детеныши пантеры. Колыбель – огромная кобра, свернувшаяся кольцами вокруг своего гнезда и нависающая над ним с раскрытым капюшоном и печатью улыбки широко раскрытой пасти. Она зла, горда и довольна. Под капюшоном – тоже тьма. Ее улыбка – прямо перед лицом колдуна. Он склоняется над колыбелью и руками раздвигает столпившихся вокруг нее духов, прилетевших, приплетшихся и приползших со всей округи. Нескольких болезненных, а может, добрых, он вытаскивает из этого круга. Обиженно ворча, рыча и огрызаясь, они уходят. Колдун выпрямляется и гладит пантеру, дремлющую у его ног, грея их своим боком в холодную ночь Середины – времени перемен, когда все события текут все медленнее и медленнее, пока не останавливаются вовсе, так что их можно изучать, как завершенные скульптуры. Ось – это суть колеса, вокруг которой бегут бесконечные, бесчисленные спицы, мимо которой мчится дорога и на которой едет весь мир. В центре никогда ничего не происходит. Чем дальше от него, тем больше суеты.
Маленькие, но живые сестры колыбели шествуют по каменным плитам. Ночная стража, ищущая крыс.
В самом центре оси сидит колдун. Там его трон, там, где ничего не происходит. Там царствует он и никто не в силах сдвинуть его, ибо вместе с ним  сдвинется и все остальное, а он опять останется неподвижен. Лицо его – лед на озере, полном кипящих ключей. Взбесившаяся вода на мгновение взламывает холодное зеркало и бурлит, вырвавшись, искажая маску голодным гневным оскалом, но тут же снова застывает той же отрешенной броней, и только ветер, воя, несет над ней стаи колючих тусклых звезд – с одного берега на другой. И теперь шум собственной воды больше не мешает льду слушать вой тоскующего неба.
Языки красных, стоящих парами, свечей, сваренных из тел принесенных в жертву, не мигают и не колеблются – как глаза кобры, пантеры и колдуна.
Младенец спит. Странные сны ему снятся. Спящий, он выглядит мудрее, чем умнейшие старцы на совете племени. Он превзойдет своего отца, как тот превзошел своего.
Грезящий отец тихо покачивался в гавани. Воля Сил наполнила его паруса, написав на них спущенный свыше приказ – пламенем на мраке. Мачты его заскрипели, зашевелилась паутина снастей, и полосатые пауки побежали по ним, разворачивая построенный из костей корабль, выходящий в новое плавание.
Колдун вышел из храма. Деревня встретила его поздними огнями, невнятными шорохами и темнотой. Тяжелый полог низко опустился, накрыв собою мир.. Мертвые листья уже упали на землю, как первые камни надвигающейся лавины. После нее от зеленых стен мира останутся только скелеты.  Но они воскреснут. Эти стены сами возводят себя, превращая мир в крепость жизни, осажденную смертью. Они воскреснут завтра. В долгом, тянущемся почти вечно, сегодня, они умирают.
Колдун сделал семь шагов от порога и остановился, замерев, как деревянная статуя. Его лицо стало словно вырезанным на тотемном столбе. Он превращал себя в Бога. Когда ему это удалось, он исчез, и порыв ночного воздуха споткнулся о пустоту, оставленную им после себя.
Он возник в другой деревне, стоящей на озерном острове, изрытом каналами и усаженном садами. Вокруг острова плавали поля. Здесь садили в землю, насыпанную на закрепленные плоты, и корни вольно пили воду, а самые жадные добирались до озерного ила и пожирали его. Невиданными плодами славился здешний народ. Никому не удавалось вырастить то, что приносили их плавающие поля. Рыбой они тоже отличались – они разводили ее, как скот и вывели немало редких удивительных пород, дивных на вкус, а то и целебных для страждущих. Мирны, но крепки и бесстрашны были жители острова. Упорный труд сделал их терпеливыми. Правильный путь сделал их мастерами. Воины, требовавшие от них чего-либо, лишались своих вождей и лучших бойцов. Ничто не могло уберечь намеченную жертву от простой или необыкновенной смерти, всегда приходящей непостижимо, почти волшебно. Но не было в этих смертях волшебства – только искусное мастерство. Мастерами-убийцами и мастерами-ворами также славился этот остров. Все вместе приносило острову немалые могущество и богатство.
Остров вступил в весеннюю пору и цветы украшали его изысканные маленькие двухэтажные домики, ворота и изгороди. Озеро дарило мягкий климат и чаще всего в постройках решетки заменяли стены. Сейчас их увили побеги и лозы. Дома-беседки стали продолжением сада, словно не из дерева и керамики возвели их, а из лепестков и листвы.
Ночью, из осени, пришел сюда колдун, в эту цветущую весну. Та же самая ночь была здесь юностью, а не старостью, ждущей смерти. Звезды щедро рассыпались в небе – как драгоценности в сокровищницах острова. Они повторялись в каналах.
Колдун пришел отдать Легиону вождя острова. Первый раз возник он у ворот его дома. Второй раз – в его спальне. Легион отворил свои врата и принял мудрого, храброго, умного и хитрого человека, знавшего множество тайн и искусного во многих занятиях. Взяв его душу, Легион и колдун вернулись обратно, в свою осень. И все мастера острова не смогли остановить их. Только утром обнаружили утрату. И великая печаль овладела народом и его предводителями. Ведь не было у них никого, кто смог бы заменить вождя. Только сын его смог бы это сделать, и он обладал всеми нужными для этого качествами и задатками, но он будет готов к этому лет через десять. А пока еще был он слишком молод, и совсем другие проблемы сжимали его в своих лапах, да так крепко, что весь народ острова не смог бы их разжать. Звали его Орел и любил он Чайку – девушку из клана мастеров-цветочников, еще до рождения предназначенную в жены правителю одного из соседних государств. Кланы всегда заключали браки своих детей, сверяясь с волей Неба, голосом Разума и законами Совершенства. Людей на острове разводили также, как рыб и растения. Именно это и сделало совершенным мастерство кланов. Удивительные породы вывели из себя люди острова, идеально подходящие каждая к своему занятию. Особенно ценились их женщины. Уходя в чужие страны женами, они прочно связывали их с островом через мужей, детей и всех, оказывавшихся рядом – они очаровывали всех, как богини. Их не отдавали за простых людей. Те, кому доставались жены с острова, почитали это за честь и за счастье и, бывало, долгие годы ждали этого. Таковы были порядки на Острове Мастеров.
Несчастная любовь могла бы подвигнуть Орла на разные подвиги и прочие деяния, полезные острову, но вся беда заключалась в том, что чувство его не было безответным. И он, и она считались одними из самых красивых произведений своих пород. Поразительно подошли бы они друг другу. Даже просто перебросившись взглядом, с большим трудом расходились они в разные стороны, а уж если им случалось заговорить, с большим трудом удавалось разлучить их. Когда им приходилось коснуться друг друга, почти до безумия доводило их обоих это ничего не значившее прикосновение, и долгие ночи бесконечно вспоминали они его. Не было бы лучшей пары за всю историю кланов, но слово острова, данное однажды, обладало священной силой закона, воплощавшегося в стену, о которую обе птицы могли только разбиться. И этого можно было ожидать – ведь они забыли, что птицы не могут проломить камень. Но эти две птицы сошли с ума и бросались, бросались на глыбы, которые оставались непоколебимо равнодушными к остававшимся на них крови и перьям, к обломанным клювам, содранным когтям и сорванным в криках голосам.
Почему орлы и чайки не поют? Они слишком много и громко кричали. Итак мир лишился их могучего и прекрасного пения.

«…но люди, особенно живые, еще более страшны для скелетов, потому что облечены в плоть – источник памятных и неведомых страданий», - вспоминал колдун.
И еще он подумал:
«Большинство людей – это овцы, которые ищут своего пастуха. И когда они находят его, они счастливы среди подобных себе, под его рукой. Но пастухи их одиноки. Поэтому они печальны и мудры».

Это произошло на празднике шутов.
Была середина третьего месяца весны, и ни один ювелир не смог бы покрыть небо такой эмалью, как тот, кто это сделал за него. Стены из цветов и фонариков напоминали театральные декорации. Остров, со всеми своими площадями, мостами и набережными, походил на одну большую сцену – всюду были резное дерево и яркие краски. Флаги цехов свисали до паркета тротуаров, как кулисы. Казалось, что за каждым флагом притаился шут. Мастера веселились, как дети. Все переоделись в карнавальные костюмы. Легенды и сказки, сны и анекдоты дали им свои маски. Шуты же просто организовывали веселящиеся семьи, смешавшиеся и, казалось, растворившие клетки каст и иерархии. Пестрые одежды, роскошные шляпы, парики и бессмысленные в другое время карнавальные атрибуты вроде огромных подсвечников с рукоятями мечей, на которых шуты ухитрялись биться, как на настоящих, да так, что не ломались и не гасли свечи… Каналы стали зеркалом, удваивающим отдельные фрагменты искусного праздничного хаоса. Вода в них уснула, и в своем тихом сне она зачарованно наблюдала за представлением театра мастеров – прекрасного острова в грубом реальном мире. В эти, почти волшебные , часы сбывались многие желания – последние могли представить себя первыми, а первые наконец-то стать на время последними. Обновление старой крови и впитывание ее секретов, столь тщательно хранимых прежде и столь неосмотрительно разбрасываемых теперь, кровью новой; очищение уставших голов от копоти мыслей, паутины зависти и липкой слизи унижения; избавление от груза опыта и впитывание мудрости; выброс непосредственности, надежд и глупости и бережное подбирание всего, что не нужно беспечной юности – вот для чего нужны шуты, играющие на струнах душ мастеров, суровых и сосредоточенных, вдохновенных и безумных пленников одной дороги, единственной видимой для них во тьме, бегущих по ней и освещающих ее своим бегом. От чего они убегают? И почему именно по этим дорогам, может быть первым, попавшимся им? Ответить – значит снять кожу с человека, чтобы посмотреть, как он устроен. Лучше делать это на примере мертвецов.
Он был в костюме вечного странника – Певца Лесов: все оттенки листвы, от золота до нежной младенческой зелени. Вся сила волн моря, выросшего из земли, все его шторма и бури собрал его костюм, и не было на нем двух одинаковых листьев. Подойдя к ней, он снял шляпу – изысканный ворох веточек и почти геральдических символов самых великих деревьев, с прячущимися в них фонариками в форме птиц. Они стояли у покрытых медным кружевом ворот, у главного входа на Площадь Зеркал, между красными львами флага Цеха Плавильщиков и кораблями флага Цеха Перевозчиков. Она была в желтом костюме Свечи. Семь позолоченных крыш взбирались одна на другую на ее голове, на меньшей, последней, сиял особенным серебряным светом стеклянный дракон, сидящий, как на троне, на свитом в кольца собственном хвосте, сложив на толстом брюхе короткие лапы с сытым и умиротворенным видом Дракона, Который Съел Луну.
Он просил ее о брачном союзе. Она была осторожна, но не могла стоять на собственном пути. Она ответила: «Да».
Они стояли в уголке праздничной площади, почти за кулисами представления, устроенного шутами, но стояли они так, словно были в храме на свадебной церемонии. И отражалась эта пара во всех зеркалах той обширной, убранной мишурой и портьерами площади, а все эти зеркала были  в человеческий рост. Вместе они почти светились, и лица их сделались похожими, как отражение чего-то более сильного, чем то, что окружало их сейчас и воспитывало их до этой минуты. Должно быть. Воля Неба проистекала через них.
Ни пленники дорог, бегущие во тьме, ни пленники масок – лукавые дети тьмы, не могли не заметить столь явного явления божественного. Процессия, идущая по площади, остановилась. Прекратили славить предков, построивших остров и потомков, преумножающих его славу. Упали факелы жонглеров. Замерли вознесенные над головами сложные гирлянды из цветов и кружев, чучела чудовищ и триумфальные щиты былых побед. Вино прервало свой путь в глотки, а некоторые кувшины упали и разбились. Чья-то властная рука осторожно стянула покрывало веселья. Сквозь щели масок проглянула тьма – с тоской и страхом. Еще немного – и рухнет карточный храм притворства, похожий на цирк, тюрьму и монастырь. Еще немного – и карты лягут так, как им положено судьбой. И скажут правду. И тьма услышит, что она мертва. И не сможет больше обманывать себя и имитировать жизнь. И ей придется умереть.
Никто не заметил, что давно уже наступил глубокий вечер – он подкрался незаметно. Как змея. Казалось, только что полдень омывал подмостки острова невинною прохладой – а вот уже изощренный и вкрадчивый вечер обнимает своим полумраком и неразборчиво шепчет что-то таинственное.
Мастера человеческих душ ловко развели Орла и Чайку, и настолько заморочили их своей игрой, что почти усыпили то, что в них проснулось, да так, что они на какое-то время забыли, что этим вечером стояли на первых ступенях Лестницы. Если на острове кто-то не может заснуть – зовут шута. И тот творит сон не хуже, чем булочник – булочку с маком.
А на следующий день Орел отправился с посольством в отдаленную страну, молодую, но очень многообещающую в науке военного дела и перспективную в качестве союзника. Чайка же села на корабль, плывущий в область, вассальную стране определенного ей мужа – организовывать сады, которые цветочники устроили там, надеясь вывести сорта, которые еще более прославят их, ведь некоторые особенности климата и почв тех мест, невоспроизводимые на острове, давали основание надеяться на это, а она тоже, несмотря на молодость занимала не последнее место в своем цехе. И его и ее загрузили делами и почестями, дальними поездками и торжественными обедами с множеством речей и занимательных знакомств. Но они не волновались – ведь они уже все сказали друг другу, теперь они не смогут не быть вместе. Потом. После того, как выполнят все эти поручения – ведь остров так надеется на них, нуждается в их способностях, просто не может обойтись без них. Сейчас они поднимутся в иерархии – кто знает, может быть потом они вместе станут правит островом. Они не замечали, как их разводили в стороны. Мастера, а особенно шуты, боялись тирании, боялись монархии. Объединившись, эта пара неизбежно взяла бы себе всю власть над островом.
Они не могли убить кого-то из этой пары. Слишком велика была ценность обоих. Мастера привыкли использовать все явления мира, направляя их в нужное русло. Как механики, собирали они могучую машину, ставя необходимые детали в нужные места. Через Чайку они усилили бы свое влияние в столь нужных для них областях. Орла они запрягли бы, как быка в телегу, чтобы он вез ее, давая выход своей мощи. Он для них был нужнее, поэтому в крайнем случае они могли бы принести ему мертвую Чайку, подставив под его гнев одну их неугодных им стран. Разъяренный Орел сокрушил бы врагов острова.
Обо всем этом знал колдун. Он знал вообще обо всем. Он говорил своему сыну, родившемуся там, куда многие поднимаются всю свою жизнь:
«Отлей себя из чистого золота. Ты пока еще можешь это сделать».

Орел стоял на краю верхнего уступа командного пункта и смотрел, как внизу, на плацу, маршеровали и исполняли боевой ритуал яйцеголовые, чья броня тускло поблескивала на яростном солнце. Птенцы, еще не вылупившиеся из своей стальной скорлупы. Но она уже треснула на части доспехов. Солнце явно хотело сожрать их, как оно уже сожрало облака на небе и все живое в этой пустыне. Пустыне цвета красного золота, встречающей презрительным и понимающим молчанием любое безумие, принесенное ветром в долины между ее холмами.
Яйцеголовые орали, из их криков, как из кирпичей, складывалась стена. Стены, чередуемые дозорными башнями команд, собирались в крепость. Над крепостью развивался флаг…
Копья поднимались и опускались, как весла. Скорлупки склеивались в панцирь черепахи – быстрой, как крокодил и неотвратимой, как волна…
Колонны извивались, словно змеиные хвосты. Каждый нес в себе тысячи жал и сотни ядовитых огненных зубов, затмевавших солнце. Четыреххвостая тварь не имела головы и крутилась на месте, бешено пытаясь догнать саму себя…
Орел обернулся к наседкам, сидевшим на каменных скамьях, в глубоких нишах, между колонн, в полумраке. Их белые плюмажи настороженно склонились над серебром оперения. Они смотрели на человека в одежде из шкуры черных журавлей. Его мощная длинная шея и лысая голова делали его статуей. Рожденный Из Камня ждал.
Орел взял пестрый от иероглифов-картинок папирус, подписал его и положил обратно на стол, покрытый скатертью из мелких белых перьев. Папирус свернулся, качнулся и покатился к другому концу стола, где его взял Рожденный Из Камня, снова развернул и рядом с подписью Орла нарисовал себя – черным и серым грифелями. Он любил лязг оружия, крики солдат и треск огня. Но любимым его звуком был звон тишины. Иногда по его приказу разводили огромные костры, дым которых застилал небо и превращал солнце в луну, а день – в вечер.
«Пусть всегда будет вечер», - подумал колдун.

Сад тосковал, как заколдованный птичий базар. Ветер ерошил зеленые перья и обливался золотистым пухом. Красные и розовые клювы кричали друг другу призрачные песни. И падали на камни перья – лепестки грифонов, роз, единорогов. За не до конца опущенным занавесом реальности безутешные грустные сны громоздились друг за другом, как тяжелые ступени таинственной лестницы, ведущей к одному, неизбежному и вьющемуся, словно очарованная змея, вокруг единственной здесь башни – высокой, чистой, светлой, исходу. Счастливая змея с улыбкой готовилась укусить ее, радуясь своему яду и пряча голову поту сторону занавеса. Ступени на спине змеи шептали то, что было оттиснуто на их серебре ногами прошедших по этой лестнице до конца – до самого неба. Были ли на самом деле те, чьи ноги не оступились и не повернули назад? Ступени утверждали, что были. Наверняка это знала только золотая змея, сжимающая сейчас в своих кольцах белую башню-свечу, вверху оплывшую в фигуру чайки, над которой плясала корона. Она сожрала тех, кто не вернулся и не сорвался, завороженных сладкими голосами ступеней, журчавшими по ту сторону занавеса, тех, кто слился и изваял собой венец цвета молнии – стену крепости, за пределы зубцов которой не вырваться, воды, вставшие на дыбы вокруг острова, пленникам которого некуда деться, и постоянно утекавшие за другим, невидимым отсюда занавесом, и вечно голодные, зовущие новых Тех, Кто… чтобы поглотить их и восполнить утекшее навсегда, быть может низвергнувшееся в пропасть за тем занавесом, который никто еще не открыл…
Небо прикрывало сад, как хрустальная крышка готовое блюдо, не давая ему остыть. Чайка с зеленью и странной приправой, навевающей приятные видения и оставляющей вечно голодным. Вечный голод – царь на этом пире, где одна перемена блюд пожирает другую и стол бесконечен – он накрыт и не имеет краев, все на нем воскресает из объедков, чтобы быть сожранным снова и снова. Бесконечный пир, на котором непонятно, кто кого ест, где все возрождается и кто есть кто.
Башня проснулась. С этой стороны занавеса она была просто Чайкой. Но по ту его сторону она оставалась свечей.
В сад, через пятиугольную арку, вошел человек в черных доспехах, расписанных красными и солнечными знаками. Четырехрогий шлем и куполообразные части панциря, наплечники, набедренники делали его похожим на жука. Белый череп на спине, шпоры на сапогах не сзади, а спереди – многочисленные гребни, как на спине у крокодила, спаренные бычьи рога – поменьше вверху, большие внизу. Сэр Мертвая Голова, Властелин Полуденного И Закатного Солнц.
Змея в испуге уползла за занавес, уволакивая на себе уже развитую ею лестницу. Сэр Властелин твердо стоял на земле. Яд золота на него не действовал, а сны и вовсе были бессильны, особенно если они приходили днем, украдкой, прячась за спины друг друга. Он сам вызывал сны. Как правило, это были кошмары, и главным в них являлся Страх. Он неизбежно приводил к повиновению.
Легион внимательно наблюдал за Мертвой Головой.
Она получила в подарок дворец, в котором остановилась, вместе с окружавшими его садами, наблюдать за работами в которых она приехала.

«Есть Черное и Белое, - говорил колдун сыну, - и люди считают, что кроме них нет больше ничего. Но мы тем и отличаемся от них, что для нас есть еще и третье. Оно тоже пламя, но оно невидимо. Оно прозрачно и твердо, как лед. Оно – незримая стена. Для людей оно – мутная серость, грязь, мешанина из двух начал. Так оно притворяется, пробираясь между ними, как пыльный студенистый туман, оплетая их своими щупальцами и медленно затягивая кольца. Оно появилось недавно. Имя ему – Стена. Появилось оно из металла. Возможности его неизвестны ему самому – оно еще изучает их и постоянно открывает в себе новое. Спи внимательно, сейчас ты Пройдешь, и я встречу тебя. Ты поймешь, что значит Быть За Стеной».
Глаза ребенка были закрыты, а лицо плыло вдоль удивительного берега и готовилось сойти на него.
«Не бойся Смерти. Смерть – единственный твой друг».
Лицо спящего оставалось безмятежным, как маска. Уродливые черные котята спали рядом с ним.
«После Смерти ты станешь сильнее, и чем больше тебя будут убивать, тем сильнее ты будешь».
Отец перерезал сыну горло. Кровь разбудила детей пантеры, и они стали лакать ее из колыбели, залезая в нее передними лапами.
Ребенок улыбнулся и открыл глаза. Кровь текла из раны на шее, а он тянул ручки к ключу, которым его отец открыл для него ворота – острой луне из стали, на которой кровь не задерживалась, стекая полностью. Ключ всегда оставался чистым.
«Я впустил тебя. Ты видишь стены? Ничто не сломит их».
Рана затягивалась, но все равно ребенок улыбался. Он радовался всем, кого видел. Внутри у него было две улыбки.
«К первому мячу я подарю тебе слуг. Твои молочные братья смогут становиться людьми – когда ты этого захочешь».
Сын молчал. Он любил. Когда наверху играли в каменный мяч. Особенно, когда казнили победителей, и те падали, пропадая в пропасти на полпути к земле, отдавая свои сердца ослепительному безжалостному жрецу, неизменно приходящему после каждой игры презирать побежденных и обременять их тем, от чего освободились пропавшие, заставляя есть их плоть и толстеть. Побежденные в злобе пожирали звезды, но все равно не могли очистить небо, и жрец закрывал их позор своей мантией.

Голоса, вкрадчивые и сильные, вели их под руку в разные стороны. Но словно глаза прорезались у них на спинах – в каждом зеркале две птицы видели друг друга. Ночью им снилось, что они два крыла одного великана, летящего за облаками, мимо самых высоких гор. А утром они не могли разобрать, где чье перо.
На острове повиновение веками было законом, разрешающим биться сердцу. Его свобода, как крыша храма, держалась на колоннах долга, а планы становились священными. Немногие ослушавшиеся становились изгнанниками, лучшим уделом для них становилась глубокая нора, если им удавалось ее найти и успеть в нее зарыться – иначе… Всегда находилось много тех, кто пытался снискать расположение мастеров.
И власть расставляла им капканы, как охотник, хорошо знающий свое дело. Их ждало могущество. Они были незаменимы, необходимы, предназначены. Мастера создавали вещи, идеально подходящие для их целей, но это давалось им единственностью каждого экземпляра.
Во сне они улыбались друг другу.

«Жизнь – это ложь, - говорил колдун. – Только рождение – настоящая жизнь. Все остальное время живое постоянно умирает. Наше существование, каждый его день, каждый миг – это Смерть. Живое умирает по частям. И когда оно кончается, мы провозглашаем Смерть, и празднуем ее приход. Но она была всегда – каждый день, каждый миг. Наша Смерть рождается вместе с нами и идет к нам всю жизнь. У каждого – своя Смерть. Таковы наши духи-хранители. Они идут нам навстречу. Мы можем спешить, можем медлить – встреча неизбежна. Но если найти с ними общий язык, можно… Их цель – объединиться с нами и стать чем-то высшим. Они улыбаются, когда идут нам навстречу. Мы боимся. Но можно… Если улыбнуться духу-хранителю, он испугается. И тогда ты поглотишь его, а не он тебя. И ты сохранишь сознание, а не он. Но это не все. Произойдет еще кое-что».
Ребенок улыбался.

«Ты останешься Здесь  с теми возможностями, которые даются тебе, как необходимые Там. И это власть. Но все равно ты останешься слугой. Ты будешь открывать Двери».
Бледные духи плыли в темноте как лодки с туманными всезнающими парусами, похожими на ждущие лица и полураскрытые для объятий крылья. Навстречу им шли их лодочники. Слепые и спотыкающиеся. Духи шарахнулись от открытых глаз мальчика, облегченно вздыхая и с ужасом и печалью глядя на обреченного поникшего собрата, плывущего навстречу рабству.

Орлу приснилась вершина. Одинокая, она возвышалась над страной гор, как пирамида в пустыне. Она была увенчана его гнездом – большим и теплым. Ветки и прутья, шкуры и листья удивительным образом переплелись в уютный дом, в середине которого был камином сложенный очаг, открытый с двух сторон. По одну его сторону сидел он, лениво раскинув крылья, и тепло ласково трепало его перья, утекая обогревать углы берлоги. По другую сторону сидела, сложив крылья, Чайка. Возле нее в отдельных колыбелях лежали яйца. Все звезды из сокровищницы неба принадлежали им. Он прыгнул к ней, прямо через огонь и пламя нежно умыло его. Она приняла его в свои крылья. Их перья сплелись. Они превратились в два зеркала и каждый увидел себя. Они улыбались. И вспоминали сон, в котором они не были птицами. И что-то тихо пели друг другу.
Вдруг яйца беспокойно заворочались. Чайка вскрикнула и кинулась к ним. Но одно из них уже треснуло, и черная когтистая лапа высунулась в трещину, быстро отламывая куски скорлупы. Из обломков вылез похожий на паука шестиногий котенок, словно вымазанный тенью самого глубокого ущелья, с большим вороньим клювом. Он полез через край колыбели. Она опрокинулась, он выпал, повалились соседние колыбели, и яйца выкатились на пол логова. Его голова быстро выросла, открытый клюв стал пастью и он начал пожирать другие яйца – одно за другим. А Чайка кричала и не могла добежать до него – их дом вдруг разросся в огромное подземелье, и она спешила, спешила, спешила  к своим детям и не могла к ним успеть. Огонь выскочил из камина, который теперь был огромной печью и заплясал в пустом, сплетенном, как корзина, подвале. Он плясал, словно двуногий, в руках держал большой бубен и бил в него, а крылья за его спиной то реяли, как флаги, то влекли его, как паруса. Он плясал вокруг сожравшего братьев монстра, бессмысленно ползавшего то в одну, то в другую сторону среди поваленных колыбелей и глухо, монотонно пел. Он обвинял их! Он судил! И делал это на языке людей…
Внезапно в огне оформилось лицо, как отражение в быстрой воде. Лицо сурового яростного идола. Ритуальные черные волосы, похожие на открытый занавес и голодные молодые луны глаз.
А Чайка так и не могла добежать.
Она тоже увидела этот сон.

На следующий день они исчезли. Выследить их не смогли бы даже их учителя. Они были изворотливы и хитры, как звери, когда те хотят остаться невидимыми, делаясь сверхъестественными для людей. Прячась и пропадая, перебираясь из страны в страну и из одного времени года в другое, из снега в пустыню, из лесов в степи, переходя через реки, текущие вспять и через тысячи лет, падающие обратно и поперек, они встретили друг друга в маленькой деревушке викингов у озера льдов-кораблей, где все ходили в шкурах белых медведей. Их искали. Мастера и владыки. Охотники, жрецы, пираты. Они много знали. Они много стоили. Они много могли. Много раз им приходилось меняться, а то и вовсе превращаться в животных, растения, вещи.
Они нашли колдуна.
Они хотели быть вместе – и больше ничего. Чего бы это им не стоило.
Несколько раз их почти ловили, но им удавалось каждый раз сбегать.
Колдун ждал их.
Он превратил их в воробышков – маленьких серых птичек, слабых и смешных.
Они свили гнездышко в старом скворечнике, висящем на дряхлом дереве, стоящем у древнего храма. Ближайшей весной на нем, впервые за долгие годы, распустились листья и зацвели цветы. Большие, розовые, с милым неброским запахом.
И в этом скворечнике, став самыми жалкими из всех созданий, они были счастливы.
Пришедшие по их следам встретили колдуна, и он показал им, куда делись беглецы. Охотники ушли. Они ничего не могли сделать ни с этими птичками, ни с колдуном.
Сидя на крыльце храма, он каждое утро смотрел, как его пташки воркуют на ветке воскресшего над ним дерева, которое он и его предки полили кровью многих жертв, но так и не смогли оживить. Видя их, он смеялся.
Вместе с ним смеялся его сын.
Воробышки слетали к ребенку и играли с ним и с его котятами, иногда превращавшимися в грустных смуглых детей.
И даже Легион молчал, когда они садились на его рукоять.