Ещё в пятидесятые годы и в начале шестидесятых в колхозах сеяли много конопли на пеньку. Созревшую коноплю скашивали, обмолачивали, связывали в снопы. Потом эти снопы свозили к речке и там связывали из них большие плоты, сбрасывали их в речку и нагружали булыжниками так, чтобы эти плоты были полностью погружены в воду. Держали их в воде больше недели. Затем снопы вытаскивались из воды, ставились вертикально и таким образом сушились. Хорошо просушенную коноплю женщины мяли мялками, трепали пеньку, очищая её от костры. А потом сдавали в колхоз. Часть конопли колхоз сдавал на переработку на льнозавод. Косили коноплю вручную косами. Жаток ещё было мало, даже очень мало, на весь район несколько штук, а колхозов десятки.
Бригадиром у нас был тогда Василий Федин, молодой ещё мужчина тридцати шести лет, но уже с довольно большой плешью на темени, среднего роста, склонный к полноте. К этому времени, он уже год руководил бригадой.
Во второй половине сентября он собрал общее собрание бригады, на котором одним из главных вопросов был – уборка конопли. Всю площадь, которую она занимала, разбили на равные участки и распределили их по дворам. Женщины довольно загомонили, обсуждая между собой, когда и как нужно начать уборку, чтобы управиться к Покрову. Потому что переработка конопли на пеньку исстари считалась чисто женской работой. Мужчины только косили её, да замачивали, делая плоты.
Но бригадир вдруг заявил:
— Самим косить коноплю не нужно. Я на этой неделе пригоню жатку и за день, два мы одним махом всё скосим, а вам только останется связать её в снопы. Потом сразу же выделим подводы, свезём всё к речке и замочим.
На том и порешили. Прошла неделя, идёт вторая, а жатки всё нет.
На утренних нарядах женщины почти каждый день теребят бригадира: «Где жатка? Когда будет?»
— Будет жатка на днях, не надо косить вручную,- неизменно отвечал он.
А погода стояла хорошая, сухая, почти безветренная. На третью неделю после первого обещания бригадира пригнать жатку, зарядили ежедневные осенние дожди. Мелкие и холодные. Конопля начала чернеть на корню.
Через неделю после начала дождей мы опять собрались на собрание. Первым, как всегда, начал своё выступление бригадир. Он любил ораторствовать. Голос у него был поставлен хорошо и начинал он свои выступления всегда с фразы: «Я хочу сказать…»
— Товарищи! – Начал он.- Я хочу сказать, что это безобразие. Что же это такое получается? Почему до сих пор не убрана и не убирается конопля. Три недели назад мы распределили участки по дворам, а никто до сих пор и снопа не связал. Это форменное безобразие.
Женщины опешили от такого наглого, несправедливого обвинения. Все недоуменно начали переговариваться, не решаясь, почему-то, возмутиться открыто. Класс загудел. Бригадира уже не слушали. Председательствующий пытался навести порядок.
— Тише, товарищи,- вопрошал он.- Дайте бригадиру закончить, а потом выступайте по очереди.
Но класс гудел.
Я сначала даже не понял о чём идёт речь, настолько его заявление было нагло и лживо, а когда до меня дошёл смысл сказанного им, то вскочил с места и, не спрашивая разрешения на выступление, громко крикнул:
— А ну-ка тихо, женщины!
Зал мгновенно затих, будто звук выключили.
— Это как же вас понимать, товарищ Федин? На каком основании вы обвиняете женщин в том, что они не убрали коноплю? Три недели назад, когда погода стояла сухая и безветренная, вы запретили косить коноплю вручную и все эти три недели обещали людям, что вот-вот пригоните жатку и одним махом скосите всю коноплю. А сейчас сплошные дожди, конопля гниёт на корню, и вину за это вы возлагаете на колхозников. Я этого решительно не понимаю, товарищи. В голове не укладывается. Это же какое-то вредительство! Иначе никак не воспринимается ваше поведение, товарищ Федин.
Женщины одобрительно загомонили. Федин молчал.
В начале своего выступления, в горячем порыве возмущения я почти не смотрел на бригадира, так как больше обращался к аудитории, но под конец своей пылкой тирады я взглянул на него, увидел его лицо и прервал свой монолог.
Федин стоял бледный, как чистый лист бумаги, как в народе говорят, в лице ни кровинки, только крупные капли пота блестели в свете лампы.
Он тяжело дышал открытым ртом, как рыба на берегу. Широко открытыми глазами он смотрел на меня.
Я смотрел на него с сожалением и удивлением. С сожалением - подумал, что у него что-то с сердцем, а с удивлением – не понимал: почему такая реакция, если это реакция на моё выступление. Наконец, Федин начал приходить в себя и заговорил.
— Ты что, Коля? Зачем ты так? Я что? Разве я кого обвиняю? Зачем же так сразу – «вредительство?»
— Да я и не обвиняю тебя во вредительстве. Я просто выразил мнение людей, которых ты несправедливо обидел своим обвинением.
— Ну не смог я выбить эту жатку. Не получилось.
— Так нужно было в первую же неделю сказать людям, чтобы не ждали эту пресловутую жатку. Ведь пенька теперь получится максимум второго сорта и это будет ещё хорошо, а то может вообще ничего не получиться. Вот народ и возмущается. Потому что труда теперь будет вложено в эту коноплю гораздо больше, чем обычно, а заработка практически никакого. Люди будут работать даром.
Закончили мы собрание, начали расходиться. Федин догнал меня на улице и опять начал в извинительном тоне говорить о том, что он никого не хотел обвинять, что это так как-то получилось. На том мы и расстались.
Дома я спросил у матери, которая тоже была на собрании, почему это Федин так разволновался от моего выступления.
— Да, сынок, я заметила это. Он очень был напуган. Это, наверное, от того, что за ним тянется хвостик ещё с оккупации сорок первого года, когда он был полицаем.
И я вспомнил разговоры об этом эпизоде из его жизни.
— Мама, а подробней ты можешь рассказать об этом?
— Я подробностей о нём не знаю, а вот что тёплинские бабы рассказывали, помню. Когда немцы пришли в октябре, он, Васька-то, сам пошёл к ним и попросился в полицаи. И ходил по селу с повязкой на рукаве и с винтовкой на плече. Почти три месяца он был полицаем. А как наши пришли в конце декабря, его и арестовали. Но потом отпустили, так как он ещё не успел ничего плохого людям сделать, да и шёл ему тогда семнадцатый год. А он утверждал, что его немцы насильно заставили быть полицаем. Следователи опрашивали людей, но никто не пожаловался на Федина. Вот его и оставили в покое. Поэтому он и испугался так. Боится, как бы ни всплыло это дело на свет Божий.
Выслушав мать, я понял, что Василий на собрании действительно сильно перепугался.
А я до сих пор уверен, что коноплю он сгноил умышленно. Его действия в этом деле иначе расценить нельзя. Тут всё на виду. Вот так и вредили, как могли, из-под тишка, по ходу оплакивая «жертвы сталинских репрессий».
Ведь тогда пенька была стратегическим сырьём. Из неё изготавливали брезенты, парусину, мешки, паклю, верёвки, тросы, канаты, лини, фалы и т.п. для флота. Ведь капрона, нейлона и другой синтетики тогда ещё не было, а если была, то в мизерном количестве. Пенька в народном хозяйстве тогда имела значение гораздо большее, чем лён. Она была в одной шеренге с хлопком и шерстью.
Так что наш бригадир недаром испугался брошенного мной в пылу полемики слова «вредительство». Он хорошо понимал, чем это могло обернуться для него, если бы кто-то всерьёз воспринял мою фразу об умышленных действиях бригадира во вред государству.
А коноплю уже с большими затратами и потерями переработали на пеньку. Но она получилась очень низкого качества. Да и по весу, и по объёму выход был гораздо меньше, чем в нормальных условиях из такого же количества конопли. Получилось: и колхозникам, и государству, и колхозу сплошной убыток.