ДОЛЖНИКИ
«Все на свете должно превосходить себя, чтобы быть собою».
Глава 1
1978 год
-- Ты пойми, -- внушала она неразумной любимице, начитавшейся возвышенных глупостей и вбившей себе в голову, что счастье женщины не в семье, а в реализации творческого потенциала, -- ты пойми, что твои красота и голос не вечны. Чтобы пробиться на большую сцену, придется сначала, извини за откровенность, посверкать голым задом. При этом ни на какие гарантии не рассчитывай, все обещания забудутся, как только за тобой захлопнется дверь. Тот, кто имеет власть и пользуется ею для удовлетворения собственных прихотей, не человек – пресыщенная, циничная тварь, которой на глаза лучше не попадаться. Но не попасться невозможно, потому что пока ты никто, сверху всегда есть кто-то. И этот «кто-то», если он не дурак, обязательно захочет попользоваться молодой, смазливой дурехой, вбившей себе в башку, что смысл ее жизни – кривляться на сцене.
-- По-моему, ты сгущаешь краски.
-- А по-моему, нет, -- отрезала тетка. – Напротив, моя дорогая, я щажу твое самолюбие. Хочешь знать, что происходит с теми, кто всерьез выбирает такую судьбу, о какой ты пока, слава Богу, только мечтаешь? Они вкалывают, как каторжные, и не по несколько часов в день – сутками. Зубрят арии, которые им никто не думает предлагать, показываются с ними, получают по морде, снова зубрят, снова слышат «никуда не годится», терпят провалы, пренебрежение, натыкаются на презрение к своим жалким попыткам вызвать у других интерес. Они мучаются от зависти к чужим успехам, от непонимания, равнодушия, от страха не успеть. Они не жрут, как ты, шоколад, не пялятся в телевизор, не валяются на диване с книжкой. Такие не живут – переламывают жизнь, чтобы доказать свою силу и состоятельность. Одним это удается, другие уходят на пенсию никому не известными хористами, продолжая свой творческий онанизм, или спиваются потихоньку. Эти люди не мужчины, не женщины – фанаты. Я не позволю, чтобы моя племянница, единственно близкий и родной для меня человек, окончательно помешалась умом, превратившись в безумную фанатичку. Твоя покойная мать никогда бы подобной глупости мне не простила.
-- Ты не можешь мешать человеку, если он уверен в своем призвании.
-- Могу. И сделаю это.
Тетя Роза сдержала слово, в результате ее племянница сидела сейчас в съемной комнате, таращилась в зеркало и размышляла.
Расставание с прежним жизненным смыслом, так доходчиво разъясненным не на шутку встревоженной родственницей, прошло безболезненно. По правде сказать, Тоня и сама знала, что ее музыкальные способности далеки от таланта, природная лень делала эту дистанцию непреодолимой. Конечно, было бы очень приятно блистать на сцене, кружить поклонникам головы, раздавать автографы, получать цветы и подарки, читать о себе восторженные рецензии. Кто не стремится к успеху? Но тетя права: за такую жизнь надо платить самой жизнью. А это слишком высокая плата пусть даже за самую громкую славу. Жизнь огромна и многогранна, только идиот будет сужать ее до размеров одних ворот, чтобы уставиться на них упрямым бараном, тупо блея: пусти-и-ите! Тонечка невольно улыбнулась, представив себя овцой с веночком на жестких кудряшках. Нет, подобная перспектива пусть вдохновляет других. Она попросит у судьбы единственное, ради чего стоит жить: любовь.
Городок, где не без стараний заботливой тетушки оказалась после распределения молодой педагог по вокалу, отличался не патриархальным укладом, умудрявшимся сохраняться десятки лет, не лечебными грязями, не рыбой, на которую у курортников загорались глаза, не полезной, хоть и мерзкой на вкус, питьевой водой, даже не морем -- летным училищем. Высшее военное авиационное училище летчиков было гнездом, куда слетались самые смелые, самые романтичные, самые мужественные ребята – лучшие из тех, кому выдали аттестаты зрелости. Вылетали же не мальчишки – мужчины. Зрелые, надежные, храбрые, каждому из которых не страшно доверить судьбу. Эти люди не боялись риска, верили в свою удачу, знали не понаслышке о спарке и поэтому не на словах, на деле считали себя в ответе за того, кто рядом. Они ни в грош не ставили чужую хозяйственность, зевали от скуки рядом со скромницей и не видели в трудолюбии особой заслуги. В девушках их привлекали яркая внешность, умение слушать, готовность признать за другим право на превосходство. Обаянием Тоня могла бы поспорить с любой артисткой, слушать всегда любила больше, чем говорить, а за сильным, умным и смелым с удовольствием признавала преимущество перед собой. В свои неполные двадцать лет таким правом Антонина успела наградить троих. Учителя физики, в кого тайно была влюблена целых два года, родную тетку, заменившую мать, Лерку, подругу детства, проскочившую с первого захода во ВГИК и уже снявшуюся в двух вполне приличных картинах. Кажется, теперь, с молчаливого согласия Тони это право присваивал себе четвертый, способный заменить собой – одним – всю славную троицу. Девушка счастливо вздохнула и принялась яростно орудовать массажной щеткой, как будто не волосы расчесывала, а проверяла черепушку на прочность. При этом она мысленно пытала голову не свою – чужую, ту, что никак не могла разродиться нужным решением. Тоня всерьез надеялась услышать давно ожидаемые слова завтра вечером, в субботу, когда увидит перед собой подтянутого симпатичного курсанта с голубыми погонами и желтыми лычками. Все в нем говорило о том, что совсем скоро этот счастливец будет летать без инструктора, может быть, даже в небе чужом. Девушка мечтательно улыбнулась своему отражению в зеркале. За возможность пожить где-нибудь за границей, например, в Венгрии или в Германии, познакомиться с другой культурой, услышать непривычную речь, пройтись по магазинам, где нет дефицита, носить не тряпки, но вещи, питаться не нагрузкой к колбасе или маслу, а настоящими деликатесами – за такое счастье можно вытерпеть многое. Прозябание в этой дыре, грымзу-хозяйку, осточертевший ор петуха на рассвете, косые взгляды, чужую зависть и одиночество, когда приходится передумывать все самой без возможности услышать совет от близкого человека.
-- Читала сказку за Айохгу?
-- Господи, Полина Иванна, вы опять без стука! Так можно и заикой человека сделать.
-- А я у своем дому, ны у чужом: хочу – стучу, ны хочу – мовчу. Вот заимеешь собственный, тохгда и командовай. Сказку читала?
-- Какую?
-- За деуку, на тэбэ похожу. Тоже усэ собой любовалася, потим хгусыней стала. Ты бы прибралася, чем зеркала дырявить. Вон, обува раскидана, платте валяется – пособирала бы, -- хозяйка прошлась по маленькой комнате, привычно наводя порядок.
-- Не трогайте, пожалуйста, мои вещи, Полина Иванна! Я специально их приготовила заранее, чтобы не тратить потом время на поиски.
-- Эх, Тонька, -- вздохнула хозяйка, присаживаясь рядом, -- умная ты деука, а дура. Да рази ж мэнэ твои плаття волнують чи тухли? Душа болыть, шо ходышь, як опрокинута. Случилось шо?
-- Все нормально. С чего вы взяли, что я переживаю?
Полина Ивановна вдруг улыбнулась. Улыбка оказалась неожиданно молодой и сбросила старушке лет двадцать.
-- Свадьбу тут хгулять будэмо чи как?
-- Не поняла? – вспыхнула Тоня.
-- А шо ж непонятнохго? Я, милая, уж стильких замуж повыдавала, пальцив нэ хватить. Хготовьсь и ты. Бачила я вас с курсантиком твоим у прошлу субботу. И к хгадалке ходыть не надо: забэрэ вин тоби от мэнэ. Я вже и ленту купыла, с тоби нову пачку начну. Писать будышь?
-- Конечно, -- бесстыдно соврала «милая».
Засыпала молодая жиличка со странным чувством снисходительной жалости, симпатии и благодарности к сварливой старухе.
…Антонину Романовну ребята в школе любили. Молодая, красивая, не кричит, не придирается, ни на кого не стучит директору, не строчит возмущенные записки родителям, не унижает, не пристает с ерундой, не шушукается с учителями, здорово поет и играет на пианино, хотя там постоянно западают клавиши, и место такой рухляди на помойке, а не в школьном актовом зале. Словом, учительница пения, не выделяя любимчиков, ходила в любимчиках сама. Впрочем, это касалось только тех, кто учился, учителя же воспринимали Туманову по-другому. Они не шпыняли молодую коллегу, не бросали упреки в дешевизне
авторитета, не донимали поучениями – они ее попросту не замечали. Одна лишь Инна Викторовна Могила, химичка, которая по совместительству вела физкультуру в младших классах, не скрывала симпатии к Антонине. Энергичная, громогласная, не лезущая за словом в карман Могила, шутя, жалела единственно об одном: что ее сын женат.
-- Лешку моего, конечно, можно отбить, да внучку жалко. У нее, если честно, прекрасная мать.
Если бы не эта искренняя прямолинейная женщина, Тоне пришлось бы туго. Когда смотрят не на тебя, а сквозь, в голове происходят сдвиги, и не всегда эти сдвиги благоприятно сказываются на судьбе.
Сын Инны Викторовны жил отдельно от матери, в двухкомнатной квартире на территории военного городка. Капитан ВВС обучал курсантов летному делу. Сегодня семья собиралась отметить в узком кругу радостное событие – тридцатилетие единственного среди трех женщин мужчины, который с минуты на минуту должен подъехать за матерью.
У Тумановой было «окно», предметники разошлись по классам, учительская пустовала, и преподавательница пения с удовольствием угощалась шоколадными конфетами, внимательно слушая коллегу-многостаночницу.
-- Замуж я выскочила рано, совсем девчонкой. Тебе сколько лет, Тонечка?
-- Через месяц исполнится двадцать.
-- Я вышла почти такой же, в девятнадцать, а Сережке стукнуло тогда двадцать один. Познакомились мы за месяц до его выпуска. Через неделю он сделал мне предложение, через две расписались. Любила его страшно, до потери сознания. Бывало, проснусь среди ночи и думаю: Господи, если ты есть, спасибо тебе большое за все! – Инна Викторовна помолчала, затем добавила с грустной улыбкой. – Видно, за это «если» и поплатилась… В роддом муж еще успел меня отвезти, а вот забрать не смог. Забирали моя мама и комполка, в котором Сережа служил. Хороший мужик был Иван Романович, настоящий. Только не повезло ему, и трех дней не прошло, как полк принял, а тут такое ЧП, -- она взяла «Белочку», развернула обертку с симпатичным зверьком на картинке, удивленно посмотрела, как будто не понимала, зачем ей это, снова завернула и бросила обратно в целлофановый пакет с пестрой блестящей кучкой. Молодая учительница машинально отметила его ценность: с такими фантиками лет пятнадцать назад можно запросто было считаться первой богачкой двора. Инна Викторовна бросила взгляд на часы. – Что-то именинник мой запаздывает. Наверное, опять не могут договориться, кому собаку выгуливать. Представляешь, приобрели пса, а гулять с ним некому. У одной – две школы, музыкальная и обычная, у другой – работа, у третьего – сплошные полеты. Говорила им: не берите! Животное – не игрушка, времени требует, забот. Так разве ж послушают?
-- Инна Викторовна, а почему муж не смог вас из роддома забрать? Заболел?
-- Может, еще чайку? Водки нет, давай хоть чаем за сына моего чокнемся?
-- Чаем нельзя, плохая примета. И, если честно, я, кажется, начаевничалась на год вперед, сейчас булькать начну.
-- А ты в приметы не верь, ерунда все это. Верь лучше в свои силы и в того, кого любишь, -- Инна Викторовна замолчала, прислушиваясь к шагам за дверью. Кто-то протопал мимо учительской, и снова все стихло. – Скоро перемена. Тонечка, не сочтешь за труд вымыть чашки? А конфеты забери себе, ладно? Мне все равно шоколад нельзя, печень пошаливать стала. Так о чем ты спрашивала?
-- Вы говорили, муж не смог приехать за вами в роддом. Почему?
Инна Викторовна устало вздохнула – так вздыхает учитель от непроходимой тупости ученика.
-- Разбился он… Что-то у них там с мотором стряслось, а катапульта не сработала. Мне потом объясняли, но я же не понимаю в этом ничего. Абсолютная техническая тупица.
-- Вы не тупица. Простите меня, я не знала.
-- Откуда тебе знать? Я обычно о своей жизни никому не докладываю. Это в первый и, надеюсь, в последний раз разоткровенничалась. Не люблю, когда жалеют. Нет мужа – и нет, но почему – кому какое дело?
-- А ваш сын пошел в летное, потому что старался быть таким, как отец, или просто романтики захотелось? Вы не пытались его отговорить?
-- Пыталась. Да только Лешка мой весь в отца: что решил – не собьешь.
-- И неужели у вас больше никого не было за всю жизнь? – вырвалось неожиданно у Антонины. – Ох, простите меня, Инна Викторовна! Наверное, это очень бестактный вопрос, извините.
-- Никогда не извиняйся за то, в чем нет твоей вины, Тонечка. Вопрос вполне естественный, я бы тоже спросила.
-- Вы красивая и еще совсем не старая, неужели больше никого не любили? Неужели не хотелось, чтобы какой-нибудь хороший человек заменил вам мужа, а ребенку -- отца? Ведь одной очень трудно воспитывать мальчика.
-- Девочка моя, одному другого заменить невозможно. Можно занять чье-то место, подменить на время, но заменить – нет.
-- И все-таки ни за что не поверю, что вы сознательно упекли себя в монастырь. И не поверю никогда, чтобы такой женщине никто не предлагал выйти замуж!
-- Ты, дорогая, как ребенок, -- улыбнулась Инна Викторовна наивной горячности. – Отчего же нет? Конечно, предлагали. Я на себя печать одиночества не накладывала. За мной даже один большой начальник ухаживал, с персональной «Волгой». Но сердцу не прикажешь, дорогая моя. Не верю, когда говорят: стерпится – слюбится. Вот слюбится, тогда все стерпится, -- она близоруко прищурилась, вглядываясь в маленькие наручные часы. -- Да что ж такое, почему юбиляра моего до сих пор нет? Хоть бы позвонил, что задерживаются. Я уже и сама до ресторана добралась бы, да не знаю, в какой они решили пойти, -- на столе зазвонил телефон. – Наконец-то, -- просияла Инна Викторовна и схватила трубку. – Да, Лешенька, слушаю! Да, -- повторила она через пару секунд изменившимся голосом, -- это я. Простите, а с кем говорю? – из трубки донеслось бормотание. Тоня с ужасом всматривалась в Могилу, чья мрачная фамилия никогда не вязалась с ее бьющей через край энергией. Только что напротив в непринужденной позе сидела моложавая, бодрая женщина, сейчас же со стула стекала квашней старуха. Потухшие, безжизненные глаза, вместо ямочек на щеках – провалы, серая, дряблая кожа, трясущийся, нелепо напомаженный рот с обвисшими уголками – развалина, которая дышит на ладан. – Нет, я не верю, вы лжете! Этого быть не может... У него нет сегодня полетов, он выходной сегодня, день рождения у него, -- Инна Викторовна еще кого-то с минуту послушала, потом медленно, как под гипнозом, положила трубку. На лице без кровинки застыла улыбка, от этой растянутой морковной полоски по спине побежали мурашки.
-- Инна Викторовна, что случилось?
-- Он говорит, Леша погиб… Что-то загорелось, не поняла… Они не стали катапультироваться над городом, хотели дотянуть до аэродрома… Не успели… Врет… У моего сына выходной сегодня, мы же в ресторан собирались, -- под это невнятное бормотанье Тоня пыталась налить воду в пустую чашку со спитым чаем. Руки тряслись, вода проливалась на стол. А мать юбиляра покачивалась, словно пьяная, и все бубнила себе что-то под нос, бубнила…
х х х
Антонина терпеливо топталась на перекрестке. Как филер, как поклонница любимой певицы, как нерадивая студентка, которой из жалости преподаватель обещал чиркнуть в зачетной книжке «удовл». Накрапывал дождь. Темнело. Она ждала уже час. Ждала бы и больше – два, сутки, всю жизнь -- только б дождаться...
ценою собственной жизни летчики спасли жизни многих. Ужасались, жалели, восхищались, гордились. Называли даже фамилии: Могила и Аренов. Антонина жителей ненавидела. За то, что перемывали кости чужой беде, за нескрываемое возбуждение, скрываемую радость, что живы сами, за внезапную солидарность в оценке трагедии. Легко одобрять, когда жертвуют ради тебя. Дождь усилился. В паре шагов, за спиной торчал трафарет с маршрутом автобуса и был навес, где раззявы подобно Тумановой, вечно забывающие про зонт, могли бы не мокнуть. Она мокла. Вопреки здравому смыслу подставлялась дождю, теперь вовсю хлеставшему по волосам, по лицу, по подаренным тетей Розой белым лаковым шпилькам. Редкие машины, которые проносились мимо, обдавали грязными брызгами, оставляя темные пятна на любимом светлом костюме. Она не топталась – вросла в асфальт фонарным столбом и, как столб, не испытывала ничего. Внутри – одна пустота… Аренова больше нет. Нет его глаз, губ, улыбки, нет рук, голоса, смеха – а значит, не будет и дара, какой обещала судьба. Антонина Туманова упрямо стиснула стучавшие зубы. К черту унылый скулеж! Сашка жив! И это такая же правда, как та, что сейчас не дождь, а настоящий ливень. Чья-то чужая рука схватила сзади ее руку и потянула к остановке. Хотя там сейчас было не лучше, чем здесь, где над людьми откровенно измывалась природа.
-- Ты почему не под навесом?! Заболеть хочешь? Не дергайся, сейчас немного тебя обсушу, курица мокрая, -- живой, встрепанный, сердитый «подарок» осторожно вытирал ее лицо своим носовым платком, от которого несло табаком, ваксой, одеколоном «Русский лес». И за эту гремучую смесь можно мокнуть до самой старости!
-- Живой, -- ахнула Тоня, -- Сашка!
-- Еще сто лет проживу, надоем, -- ухмыльнулся тот. – Прости, что опоздал, у нас серьезное ЧП. Все ребята остались в училище, а я смылся на пару минут, предупредить, чтоб не психовала. Замерзла?
-- У тебя есть однофамилец? – она вдруг икнула.
-- Ты уже знаешь?
-- Все знают, ик.
-- Однофамильца нет. Просто фамилия парня, который погиб, начинается на «о». Я – Аренов, а он – Оренов, поняла?
-- Ага, ик… Я люблю тебя, Аренов… Очень… Выходи за меня замуж, ик. Ой, женись!
Глава 2
-- Ты чего?
-- Ничего. Кровать скрипит, слышно все. Не могу я так.
-- Ну и что? Пусть завидуют.
-- С ума сошел?!
-- А что? Здесь кругом одни старики: кто тридцатник разменял, кому уже за сороковник перевалило. И жены у них, как кубышки, не обхватить. Я тут вчера столкнулся с одной в дверях, когда в подъезд входил: чуть из осетра в камбалу не превратился.
-- Это ты-то осетр?
-- Почему нет? Осетр – рыба царская, и икра у него – на весь золота. Между прочим, насчет икры есть дельное предложение. Сегодня…
-- Обожаю черную икру! Давай купим?
-- Согласен, только кто продавца искать будет?
-- Не смешно.
-- Мне рассказывать дальше или заткнуться?
-- Конечно, рассказывай, Санечка.
-- Может, лучше поскрипим?
-- Ну, Сань!
-- Ладно, уговорила. Только в обморок не падать, не вопить, не прыгать по койке, -- муж выдержал паузу и торжественно объявил. -- Сегодня утром меня вызвал к себе командир и пообещал отдельную квартиру.
-- Правда?! Здорово! Что ж ты молчал? А когда?
Он обхватил ее руками, прижал к себе.
-- Когда сына сделаем.
-- Лучше, дочку.
-- Можно сразу двоих.
-- Тогда трехкомнатную дадут?
…Шел пятый месяц, как Ареновы обосновались на новом месте. Впрочем, слово «обосновались» означало бы скорее бесстыдную лесть их семейному быту, чем правду. Узкая солдатская койка, три чемодана, поставленные друг на друга и накрытые подаренной на свадьбу скатертью, пара мягких стульев из местной комиссионки, полированный шкаф, купленный за полцены у старлея, которому повезло получить назначение в Венгрию. Если это называется домом, что же тогда шалаш?
И все же судьба забрасывала Тоню подарками. Она сменила фамилию и стала зваться женой, жила почти за границей, не снимала комнату, а была в ней хозяйкой. Но самое главное – Антонина любила и знала, что любима сама. Бок о бок ходил, дышал, тихо посапывал по ночам, по утрам распевал во весь голос, безбожно перевирая мелодии, самый умный, самый надежный, самый удачливый человек – лучший из всех, живущих на этой земле. Рядом с ним любая проблема превращалась в пустяк, а каждая проведенная вместе минута подтверждала, что перед Антониной Ареновой воздвигается незримая каменная стена, куда не прорваться ни одной беде. Ради такого «строителя» можно отказаться не только от любой карьеры – вообще забыть свое «я», потому что «мы» гарантирует счастье. И Тонечка наслаждалась этим счастьем. В ней внезапно проснулись хозяйственность и домовитость, дремавшие на чужой территории, а на собственной распоясавшиеся не на шутку. Туманова тратила деньги, лишь одним глазом заглядывая в кошелек: на спекулянтов с их заманчивым дефицитом, на конфеты, косметику, на разную ерунду, катастрофически сокращавшую время от зарплаты к зарплате. Аренова завела тетрадь, куда старательно и дотошно вписывала приходы с расходами. Столбцы расходов поначалу росли быстрее приходов, и тогда молодая хозяйка втайне от мужа посылала SOS своей родственнице. Но постепенно графы в тетрадке выравнивались, и с четвертой зарплаты безотказная тетушка получила от любимой племянницы перевод с частично погашенным долгом. В тот же день обиженная тетя Роза выслала деньги обратно, что для рачительной хозяйки явилось приятным сюрпризом, какой тут же был занесен в приход. Кроме бухгалтерских изысканий Тоня с упоением наводила порядок в своем пятнадцатиметровом гнезде. Драила, скоблила, мыла, натирала воском, полировала до блеска – создавала уют, куда муж летел бы после службы на крыльях. Комнатка Ареновых сверкала чистотой, как младенец -- первыми зубками, умиляя и радуя каждого, кто переступал порог. Переступали не многие, но довольно часто. Во-первых, штурман, с кем молодой командир корабля летал на СУ-24, невозмутимый, коренастый, седеющий шатен со стрижкой «под ежик», крепкими нервами и застенчивой редкой улыбкой. Владимир Васильевич Смурый любил копаться в моторе старенькой бежевой «Волги», обожал жену-украинку, гонял троих сыновей, воспитывая их по суворовскому принципу: трудно в учении, легко в бою. Тоня звала штурмана дядей Володей и, угощая покупными тортами, старательно записывала под диктовку смешливой хохлушки рецепты домашней выпечки. Галине Смурой недавно исполнилось тридцать пять. Штурманша знала все полковые новости, читала запоем переводные романы и завидовала тем, кто доживал до отставки. Смурые заглядывали на ареновский огонек чаще других, невольно прививая новенькой навыки гостеприимной хозяйки. С этой супружеской парой Тонечка совершенствовалась в кулинарии, училась поддерживать разговор, развивала в себе способность быть для других приятной и нужной. Во-вторых, захаживал Сашин земляк, тоже ростовчанин, который, как случайно выяснилось, учился в одной школе с Ареновым, но тремя классами старше. Олег протирал
штаны в штабе, получил недавно звание капитана и ждал жену, отбывшую к теще рожать второго ребенка. Не понимая, чем ростовский роддом лучше здешнего, и почему рождение одного вынуждает другого маяться в одиночестве, Тонечка гостя жалела, терпеливо выслушивала вздохи по красавице-жене и ловила на себе взгляды, позволяющие усомниться в искренности жалоб на тоску по семейству. Аренов увлеченно играл с новым приятелем в шахматы, радостно ставил маты и хлопал ушами. За это простодушное доверие Тоня любила мужа еще больше: ведь только для благородного человека все другие также полны благородства. Иногда Тонечка зазывала на чай Ингу, заведующую библиотекой в Доме офицеров, молодую, стеснительную литовку с пепельного цвета косой, по-старомодному обвязанной вокруг головы. Библиотека на удивление оказалась богатой ценными книгами, а библиотекарша – искренней, умной и доброй, с которой приятно поболтать, компенсируя дефицит близких по духу людей. С Ингой можно было без опаски высказываться по любому вопросу: от антипатии, с какой сдержанные прибалты относились к обитателям военного городка, до симпатии к загранице, казавшейся отсюда совсем недалекой. Они перемывали косточки Маргарет Тэтчер и жене замполита, чья манера совать повсюду свой нос вызывала одно раздражение, вспоминали любимые книги и старые фильмы, обсуждали моду, погоду, судьбу. Они наслаждались общением, взаимной симпатией, собственной молодостью и ощущением, что вся жизнь впереди. В общем, Тонечке сказочно повезло: так быстро встретить родственную душу удается не каждому, тем более, среди тех, кто относится к женам военных с презрением, пусть легким, но оттого еще больше обидным. Внезапная дружба, конечно, грела, но удивляла тоже. Поразмыслив, Тоня пришла к заключению, что новая подруга, скорее всего, с радостью вышла бы замуж за летчика. Вывод потребовал осторожности, и скоро Аренова стала приглашать домой скромницу-умницу в часы, когда Аренов отсутствовал: к толстушкам муж был равнодушен, но к блондинкам мог проявить интерес.
Собственно, этими людьми и ограничивался круг общения Антонины. Правда, мимо ареновской двери постоянно шмыгали соседи, однако вынужденное общение в коммунальной квартире воспитывало выдержку и терпение, но не вызывало приязнь. Тонечка отлично помнила, как однажды, листая от скуки какой-то толстый журнал, она наткнулась на заметку о лондонской выставке. Пара оболтусов-сюрреалистов пыталась сказать новое слово в искусстве, для чего у входа водрузила огромное разбитое зеркало, по осколкам которого посетители переступали порог. В небольшой комнатенке стояла кушетка, накрытая белой тканью, над ней висел подвешенный на ремнях ягненок. Под дикую музыкальную какофонию «художники» выпустили несчастному животному кишки, а на кровь, залившую чистое покрывало, указали как на целостную картину мира. Через полчаса сеанс современного «искусства» был прерван появлением полисмена. Тоня, шокированная прочитанным, выскочила в общую кухню, чтобы поделиться с другими тем, от чего у самой вздыбились волосы.
-- Девочки, послушайте, какие бывают сюрреалисты! – заахала она, начиная читать соседкам, суетившимся у плиты, страшную правду о бесчеловечном буржуазном искусстве. А когда закончила, поняла, что распиналась перед глухими: ни одна из троих не сказала ни слова.
-- Это просто кошмар, а не искусство, -- растерянно пробормотала чудаковатая соседка с журналом и направилась к распахнутой двери, жалея о наивном порыве.
-- Нужны мне ее оппортунисты, -- полетело вслед «просветительнице».
Спонтанное просвещение послужило уроком, в результате чего выскочка вызубрила три фразы: здравствуйте, до свидания, приятного аппетита. Этого с лихвой хватало теперь на общение с теми, кто жил через стены.
Между тем наступал Новый год. Делить праздник, лучший из всех, Тонечке ни с кем не хотелось. Она неделю составляла меню для двоих, присмотрела елку, купила подарок мужу, запаслась гусем, черносливом и, считая дни, с нетерпением ожидала тот, когда начнет готовиться к новогодней ночи. Она вела себя как прижимистая хитрая баба, которая все хотела заграбастать себе. Прекратила хождения в библиотеку: не понравился безобидный вопрос, с кем Ареновы собираются встречать Новый год. При встречах со штурманшей Смурой не просила рецептов праздничных пирогов, при этом занудно твердила, что не собирается ничего готовить, и, вообще, привыкла с детства сидеть под елкой одна. Галина, охотно поддакивая, вспомнила, как расписалась в ЗАГСе утром тридцать первого декабря, а спустя всего час бедная мама чуть не потеряла сознание, услышав от свежеиспечённого зятя новость, что командир срочно отзывает его из отпуска. Молодожен сунул под нос ошарашенной теще пару билетов на поезд в двухместном купе, дал на сборы четыре часа, с аппетитом умял большую тарелку холодца, подхватил новобрачную, сделал ручкой гостям, и они прямо из-за свадебного стола помчались без провожатых на вокзал. Долгих проводов, слез и прощальных соплей Смурый не признавал. Тот Новый год молодые встречали под стук вагонных колес, в одном халате, наброшенном на четыре плеча.
-- Мама потом долго не могла простить Володьке эту спешку. И была права, потому что срочный вызов Смурый просто придумал, чтобы скорее остаться вдвоем. А ровно через девять месяцев родился наш Ванечка, -- смеялась Галина, -- наверно, поэтому он у нас такой шальной. Представляешь, вчера химический опыт проводил на кухне, ОВ для тараканов изобретал.
-- ОВ?
-- Ну, отравляющее вещество, -- весело пояснила мать. – Так нас потом соседи два дня пытали: откуда такая вонь?
Словом, Смурые отпадали: и в гости не напрашивались, и не приглашали к себе, что устраивало Тонечку очень. Оставался Олег, но Тоня надеялась, что любовь к жене пересилит у мужа жалость к приятелю. В конце концов, для таких неудачников, как этот штабист, есть Дом офицеров, где устраивают новогодний бал. Заманчиво для неприкаянных одиночек и ни к чему тем, кто счастлив в семье. Довольная ходом собственных мыслей, Тонечка надела кроличью шубку, машинально отметив, что жене летчика такую носить уже несолидно, и отправилась за елкой.
Она насаживала звезду на макушку, когда в комнату вошел Саша.
-- Ух ты, здорово! Когда успела?
-- Санечка, привет! А ты почему так рано? Я тебя не ждала.
-- Ничего себе: поздно прихожу – плохо, рано – опять нехорошо. Тебе, Тошка, не угодишь.
Жена поправила сверкающий наконечник, подбежала к мужу и чмокнула в холодную с мороза щеку.
-- Хотела нарядить к твоему приходу, чуть-чуть опоздала. Нравится?
-- Класс!
-- Ужинать будешь?
-- Я поел в офицерской столовой. Тебе привет от Олежки.
-- Ага.
-- По-моему, ты его недолюбливаешь. За что? Воронов приличный мужик. Правда, с женой не повезло, не сумел сделать правильный выбор.
-- А ты сумел?
-- Боевую подругу надо выбирать с умом, -- заважничал Аренов. – А я, вроде, в дураках никогда не ходил.
-- Тогда задвинь эти коробки на шкаф, умник, и выключи свет. Я зажгу лампочки.
Уже после привычного «спокойной ночи» муж добавил подозрительно невинным тоном.
-- Тош, у нас какие планы на Новый год?
-- Грандиозные, -- насторожилась она. – Зажарим гуся с черносливом, испечем пирог, зажжем свечи. Будем всю ночь кутить и говорить друг другу всякие хорошие слова.
-- Здорово! А гусь может подождать до первого января?
У нее упало сердце.
-- Мы же без холодильника. Он протухнет.
-- Не протухнет, малыш. Зажаришь на день позже. Позовем Олега, тот за милую душу сожрет твоего гуся, даже тухлого.
-- А что случилось? Боевая тревога? – пошутила жена военного летчика, решив не комментировать нелепое предложение.
-- Все нормально, просто я решил вывести тебя в свет. Могу я погордиться такой красавицей или нет?
-- А мои решения уже не в счет?
-- Не заводись. Я, между прочим, тоже собирался с тобой вдвоем побыть, все-таки это наш первый общий праздник. И вообще, не мальчишка уже скакать со всеми в хороводе под елкой. Но меня попросили, чтобы ты приняла участие в концерте. Замполит обалдел, когда узнал, что моя жена – певица.
-- Что?!
-- Ты же преподавала пение в школе? И музыкальное училище закончила. А женсовет готовит новогодний концерт. У них есть чтецы, танцоры, даже фокусник. Певцов нет, ни одного. Вот меня замполит и попросил, чтобы ты спела пару песен, лучше романсов. Наш комполка помешан на романсах. Так что придется тебе выступить, Тошка: в армии просьба командира – приказ.
-- Господи, Аренов, ну кто тянул тебя за язык?! Я ненавижу самодеятельность! Лучше бы помогли на работу устроиться, а то с тобой не то, что ноты забудешь, говорить разучишься. Тебя же целыми днями нет дома, а со стенами беседовать мне почему-то неинтересно.
-- Предлагаю пианино купить. Будешь давать частные уроки музыки.
-- Кому?! Детям Смурых? Соседкам, которые сюрреалистов с оппортунистами путают? Или, может, жене замполита? Не смеши!
-- Высказалась?
-- Почти.
-- Хорошо, теперь послушай меня. Ты – моя жена, я тебя люблю. Но с тобой я знаком полгода, а с собой – больше двадцати лет. Сколько себя помню, все время мечтал летать. Скорее сдохну, чем откажусь от полетов. И поэтому заруби себе на носу, дорогая супруга: мне нравится дело, которому я служу, и нравятся люди, с кем обязан общаться по службе. Если потребуется, буду сутками пропадать, неделями, всю жизнь. Потому что не просто тешу себя – защищаю небо своей страны. Чтобы все, даже такие, как ты, могли жить под этим небом спокойно. Извини за пафос, говорю, как думаю. А если моя жизнь тебя не устраивает, заставляет скучать, твое право в любой момент от нее отказаться.
-- Мне не жизнь моя не нравится, а…
-- Спокойной ночи, -- оборвал Аренов невозмутимым тоном и повернулся спиной.
Она долго не могла заснуть, пытаясь согреться: мешала фраза «…даже такие, как ты». Хотелось свернуться калачиком, но не позволяла ширина кровати. А прислоняться к теплому, равнодушному телу не имело смысла.
Задремала почти на рассвете, устав от озноба, бесплодных попыток согреться и тошноты, временами подступавшей к горлу…
х х х
-- Боже мой, Тонечка, у тебя потрясающий голос! Да вы настоящая певица, даже лучше той, которую я в детстве слушала на пластинке. Черт, как же ее звали? Забыла.
Клавдия Семеновна Семенчук из всей палитры цветов признавала только серый с красным. Серым мазала тех, кто уступал майору Семенчуку в праве влиять на чужую судьбу. Таким людям жена замполита тыкала без зазрения совести, невзирая на их возраст. Других, способных изменить семенчуковскую жизнь, окрашивала в кумачовый цвет, вызывающий у Клавы почтительный трепет и зависть. К этим причислялись командир полка, его зам по хозяйственной части и штабисты из округа, для которых в редкие дни проверок топилась банька да накрывался стол. К ним майорша неизменно обращалась на «вы», даже если собеседник казался лет на десять моложе. К собственному «малярному» творчеству Клавдия Семенчук подходила просто: выгоден «объект» или нет. Прогноз не подводил ни разу. Но сейчас, с удивлением разглядывая жену лейтенанта, Клавдия Семеновна впервые путалась в определении цвета. С одной стороны, эта смазливая соплюшка не влияла на судьбу Семенчуков абсолютно и потому могла пополнить собой ряды серых.С другой, девчонка своим пением разбередила в Клавиной душе то, что казалось давно забытым: росу на примятой босыми ногами траве, вкус первого поцелуя, запах мокрой сирени, наивную веру в счастье. Цвет для этих воспоминаний не подбирался. Междуцветье, вызванное растерянностью «маляра», привело к столкновению местоимений, каким прежде немыслимо было сойтись в обращении к одному лицу. Клавдия Семеновна вдруг подумала, что с этим «лицом» в ее жизни могут возникнуть проблемы.
-- Спасибо, -- улыбнулась Тоня. – Только, по-моему, вы преувеличиваете мои способности.
-- Советую на будущее со мной не спорить, даже по мелочам. Вы свободны. Нет, подожди! Платье длинное есть?
-- Зачем?
-- Если нет, надо купить. Желательно, черное. Понятно?
-- Не совсем.
-- Господи, Аренова, ну почему тебе надо все разжевывать? Это же новогодний бал, у тебя такие красивые романсы, -- брала реванш за путаницу в собственных мыслях жена замполита. – Может, к нам приедут гости из штаба округа. А ты, что, будешь перед публикой голыми коленками сверкать?
-- Очень симпатичные коленки, -- ухмыльнулся чтец, сержант Заволокин. – Почему не посверкать? – Юрия забрили в армию из театрального вуза. Будущему актеру оставалось служить в полку всего-ничего, поэтому иногда он позволял себе говорить то, что думал.
-- Молчать! Не забывайся, Заволокин. И не хами, тебе это не к лицу. Интеллигентный человек не может быть хамом и циником.
Сержант незаметно подмигнул притихшим «артистам».
-- Так то ж интеллигентный, Клавдия Семеновна. А кроме вас и, может быть, Антонины я тут таких не вижу.
Самозваный худрук неожиданно улыбнулась.
-- Наглец ты, Заволокин. Попомни мои слова: еще не раз будешь наш полк вспоминать и благодарить судьбу, что служил в авиации. В пехоте за твой поганый язык тебя бы давно с дерьмом смешали.
-- А в стройбате – с цементом? Здорово! Был бы я тогда фундаментом на чьей-нибудь генеральской даче и горя не знал.
Жена замполита недобро прищурилась.
-- Думаешь, если осталось служить четыре месяца, так нельзя подпортить твою биографию?
-- Никак нет, товарищ художественный руководитель! Я ничего не думаю: разучился.
«Аудитория» с преувеличенным интересом разглядывала свои ногти и портреты вождей на стене.
-- Ладно, умник, свободен. Иди, учи «Буревестник». У тебя в двух местах сбой был. Все, репетиция закончена, -- поспешила добавить худрук, пресекая новую попытку смутьяна открыть рот. – И прошу завтра не опаздывать, концерт начинаем ровно в восемь. Нехорошо заставлять зрителей ждать. А вы, Аренова, платье постарайтесь достать, -- снова сбилась Клавдия Семеновна, замороченная перепалкой с наглым сержантом.
-- Не трогай!
От неожиданности она вздрогнула и резко обернулась.
-- Господи, как ты меня напугал!
-- Не трогай ничего, -- повторил Саша, -- пусть будет так.
-- Тебе нравится? Сама шила, -- похвасталась швея.
-- Очень, -- было очевидно, что на платье ему плевать. – Ты – просто красавица, -- в серых глазах вспыхнули огоньки, от которых на Тонечку полыхнуло жаром.
Она сделала шаг навстречу и вдруг заметила за спиной мужа знакомую голову в дверной щели. У хозяйки разом испортилось настроение: любой гость сейчас бы только мешал, особенно этот.
-- Привет, -- улыбнулся Олег. – Прошу извинить за вторжение. Я понимаю, что принимать гостей тридцатого декабря да еще незваных, для любой хозяйки – пытка. Но все претензии – к твоему мужу, это он меня затащил.
-- Тонь, сообразишь что-нибудь? Мы голодные, как звери! Но у нас все с собой, -- поспешил добавить легкомысленный хозяин, – ты только по тарелкам раскидай. Между прочим, некоторые уже вовсю празднуют, а нам, что, нельзя?
-- Кто празднует?
-- Да почти весь город! Народ еще на прошлой неделе гулял, -- весело просветил муж, перехватывая у приятеля раздутые сумки.
-- Двадцать пятое декабря – католическое рождество, -- невольно улыбнулась Тонечка, зараженная радостным возбуждением. От Саши приятно пахло морозом, елкой и одеколоном, который она недавно ему подарила. – Инга говорит, в их семье это самый большой праздник.
-- А в нашей семье любой календарный день – праздничный, потому что с такой женой даже понедельник, как воскресенье, -- подлизнулся к жене Аренов. -- Тебе помощь нужна или мы с Олежкой можем потравиться на свежем воздухе?
-- Травитесь, -- снисходительно позволила хозяйка, подпихивая хозяина с гостем к двери. – И не заходите, пока не позову, я переодеться должна.
Вечер на удивление вышел приятным. Олег не занудничал, не пялился, как обычно, удавьим взглядом. Прощаясь, он многозначительно ухмыльнулся и подмигнул.
-- Может, ребята, наступающий год станет для нас разлукой. Не знаю, как вам, а мне будет жалко, если вы отчалите.
-- С ума сошел? Мы ж только причалили, и никто не собирается нас перебрасывать. Да нам и самим никуда неохота отсюда срываться, правда, Тошка? Вот только бы нормальное жилье получить. Слушай, Воронов, -- хлопнул себя по лбу Александр, -- ты же у нас при штабе, все новости должен знать первым. Если что услышишь насчет квартиры, шепнешь? Мне, правда, командир намекал, но пока это только намеки.
-- Заметано. Ладно, пойду. Увидимся завтра, -- он посмотрел на часы. – Тьфу ты, черт, сегодня. Ну, пока, -- и выдвинулся, наконец, за порог.
-- Я люблю тебя, -- сказал Саша, едва за гостем закрылась дверь. – Иди ко мне.
-- Как можно быть таким транжирой, Аренов? – она медленно расстегивала пуговицы кофты, не спуская с мужа глаз и не трогаясь с места. – Из-за тебя мы профукали целый вечер.
-- Зато впереди у нас целая ночь.
х х х
Под такой снегопад бывшая южанка попала впервые. Крупные хлопья норовили залепить рот, осесть на ресницах, чмокнуть мокрым холодом в щеки и нос – ни смотреть, ни спросить, ни ответить. Впрочем, за Сашей она готова идти молча, вслепую. Когда рядом такой человек, жить на свете гораздо проще.
-- Не замерзла? – рука в летной перчатке бережно обхватила за плечи. – Слушай, Тошка, давай тебе шубу новую купим? – задал муж второй вопрос, не дождавшись ответа на первый. – Олег говорил, в военторг каракулевые завезли. А что, отличная идея! Согласна? – «Лучше кровать купить, эта узкая да еще скрипит», -- хотела ответить счастливая Тонечка, но промолчала, только кивнула с улыбкой. – Значит, договорились! – весело подытожил глава семьи и неожиданно удивленно присвистнул. – Ты смотри – Воронов! Он же собирался Новый год в кабаке встречать. Ай да Олежка, не вытерпела все ж таки душа, к своим потянуло.
У входа в Дом офицеров топтался штабист. Непокрытая голова со снежной макушкой, кургузое черное пальто, из-под поднятого ворота выглядывает клетчатый шарф, черные брюки со стрелками, кожаные туфли на тонкой подошве – при взгляде на этого неприкаянного беднягу, который пыжился выглядеть щеголем, Тонечку охватила жалость. «Как можно так надолго оставлять собственного мужа? – мысленно возмутилась она беспечностью невидимой вороновской жены. – Допрыгается, что Олег найдет ей замену. А он, кажется, уже для этого созрел, потому что вечно один. Некому ни пуговицу пришить, ни приласкать, даже поругаться не с кем. Худой, неухоженный – хуже бездомного пса. Вот уж точно: женился, как на льду обломился».
-- Привет, Ворон! Изображаешь снежного человека? – пожал Саша протянутую руку. – Почему здесь? Там, по-моему, народ уже вовсю веселится, -- кивнул он на празднично украшенный гирляндами вход. – Ждешь кого?
-- Вас. Жене вот твоей хочу пожелать успеха, хотя и козе понятно, что Антонина Аренова выступит лучше всех. Правда, Тонечка?
-- Спасибо, мне бы твою уверенность. Вы извините, ребята, я побежала, еще переодеться надо успеть, -- дебютантка торопливо клюнула одного в щеку, приветливо кивнула другому, подхватила пакет с платьем и рванула к дверям.
-- Ни пуха, ни пера! – полетели в спину два голоса.
-- К черту!
…Певицу отпускать не хотели. Хлопали, кричали «браво» и «молодец», требовали спеть на «бис». Потрясенная нежданным успехом, Аренова вспомнила, что совсем недавно была Тумановой, мечтавшей о сцене, и усомнилась в правильности свого жизненного выбора. Но потом наткнулась взглядом на Сашу, увидела его улыбку, устыдилась мимолетного тщеславия. Глупо мечтать о всеобщем признании, когда один, единственно нужный, с радостью признает твое превосходство над всеми. Конечно, приятно, если скромная способность озвучивать голосом ноты оценивается так высоко. Однако не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: эти люди, наверняка, просто ничего лучшего не видели. И не потому, что равнодушны к искусству, ленивы или глупы, а потому, что охотников выступать перед военными среди настоящих артистов немного. Это только в кино про офицеров красиво скажут: есть такая профессия – родину защищать. В жизни к людям в погонах относятся свысока, а офицерских жен считают поголовно дурами, способными лишь сплетничать да возиться с кастрюлями. И невдомек таким «умникам», что «дуры» попросту любят мужей больше себя, поэтому из всех призваний следуют одному: делать счастливым того, кто рядом. Ведь счастливый всегда сильнее, а защитить может только сильный.
Похожие мысли путались в Тонечкиной голове со словами романсов, которые она исполняла. Путаница окрашивала знакомые многим тексты новым, неожиданным смыслом, близким тем, кто слушал. Близость рождала почти родство, вызывая общий восторг на сцене и в зале. Тоня пела, впитывая в себя навсегда эти минуты. Как бы дальше ни сложилась судьба, она никогда не забудет этот смешанный запах хвои, сапожной ваксы, духов и пота, щербленную доску под микрофонной стойкой, огромную нелепую люстру с перегоревшей лампочкой в центре, возбужденный закулисный шепот, цыканье Семенчук. Сейчас она воспринимала все это как единый, живой организм, для которого не жалко ни голоса, ни сердца, ни жизни. Она не пела – дарила свою любовь и наслаждалась ответной любовью. Это чувство было таким острым и сильным, что Тонечка испугалась: еще пара-тройка подобных выступлений и душевному покою наступит конец.
За кулисами ее тут же атаковала Клавдия Семеновна.
-- Дорогая моя, да вы – настоящий клад! У нас теперь будет такая художественная самодеятельность… -- жена замполита запнулась, подбирая слова, видимо, не нашла и перескочила от мечтаний к конкретным планам. – Концертную бригаду организуем. Под моим руководством да при поддержке Семенчука таких успехов добьемся, что… -- снова заминка, похоже, эмоции отрицательно влияли на способность Клавдии Семеновны выражать мысли словами. Она энергично рубанула воздух рукой и победно закончила, – в штабе округа обзавидуются! Все первые места на конкурсах самодеятельных коллективов возьмем. Гастролировать начнем, как настоящие артисты, – входила в раж «худрук». – А потом, может, и я рискну с тобой дуэтом спеть. Я ведь в школьном хоре солисткой была, правда! Ну, так что, поможешь мне, Антонина?
-- В чем, Клавдия Семеновна?
-- Репертуар подобрать. Пока ты пела, я придумала название для нашего следующего концерта: и слышу звуки чудных песен. Правда, здорово? Концерт сделаем в двух отделениях: первое – русские народные песни, второе – романсы, можно сценку из какой-нибудь оперетты вставить. Мы с Тимофеем Ивановичем любим «Белую акацию». «Когда я пою о широком просто-о-ре», -- напела меломанка неожиданно приятным баском. Мой Семенчук обожает это слушать! Мы ж с ним в Одессе познакомились, на пляже, представляешь?! Я тогда только медучилище закончила, меня мать на море отпустила, правда, не одну, с родственницей. А Семенчук в первый свой отпуск на юг маханул, лейтенантиком еще был. Молоденький, хорошенький! Я как увидела его, сразу влюбилась, представляешь? Ну, что, Аренова, берешься за это дело?
-- За какое?
-- Господи, да чем ты слушаешь, дорогая моя?! Я уже битых полчаса толкую: нужно организовать крепкую самодеятельность. Может, даже хор создать -- не помешает. А то вы все тут обабитесь. Надо народ встряхнуть, огоньком зажечь, понимаешь? – грозная майорша оказалась наивной, восторженной теткой с полной неразберихой в голове, где композитор Дунаевский путался с первой любовью, а сквозь заботу о личностном росте других проглядывалось желание заслужить мужнину похвалу. Тонечка вдруг поняла, что бездетная Клавдия Семеновна панически боялась потерять своего ненаглядного Семенчука, поэтому хваталась за любую возможность доказать всем вокруг собственную незаменимость и нужность, убедить, что составляет с мужем идеальную пару. – Отказ будет рассматриваться как неподчинение командованию, ясно? Жена военного летчика должна быть активной, способной повести других за собой. Я, дорогая моя, обязательно вас в женсовет введу, -- пообещала, снова сбившись на «вы», глава полковых активисток. – С моими возможностями и вашими данными мы горы свернем, в штабе округа ахнут!
-- Извините, Клавдия Семеновна, я в туалет хочу. Потом договорим, ладно? – выпалила Антонина и, не дождавшись ответа, направилась к выходу.
-- Конечно, -- пробормотала Семенчук, потрясенная бесцеремонностью жены лейтенанта. О подобных физиологических потребностях молодой женщине даже заикаться неприлично, не то, чтобы этим обрывать разговор.
Проскользнув через комнату рядом со сценой, где переодевались возбужденные успехом «артисты», и, выслушав на ходу комплименты, Тонечка отправилась на поиски мужа, но вдруг почувствовала дурноту и едва успела дойти до спасительной двери с коряво прикрученной буквой «ж».
…Через десять минут она мечтала только об одном: оказаться на своей скрипящей кровати, зарыться носом в подушку, закрыть глаза. Никого не видеть, ничего не слышать, ни с кем не общаться. Так плохо еще не было никогда, даже прошлым летом, когда отравилась любительской колбасой. Бедняжка перевела дух, умылась, прополоскала рот, посмотрела в небольшое зеркало над раковиной. Бледная, измученная, с выпученными покрасневшими глазами и растрепанными волосами – таких в гроб кладут, а не сажают за праздничный стол. Вздохнула, привела себя в порядок и толкнула дверь.
В фойе было пусто. Из зала доносились громкие голоса, смех, звяканье столовых приборов. Поколебавшись, Тонечка двинулась на эти звуки. От колонны отлепилась мужская фигура в темном костюме и перегородила дорогу.
-- Господи, Олег, ты меня напугал!
-- Правда? -- он стоял напротив, с улыбкой рассматривая жену приятеля. Эта улыбка ей не понравилась.
-- А ты, Воронов, оказывается индивидуалист, -- неловко пошутила Тоня, пытаясь его обойти. – Опять противопоставляешь себя коллективу? Сашу не видел?
-- Он там, -- небрежно кивнул штабист на прикрытую дверь. -- Хотя, мне кажется, твоему мужу полагалось бы быть рядом с тобой. Когда жена блюет в туалете, нехорошо оставлять ее без присмотра. Я бы свою не оставил.
-- Зато она оставляет тебя. Дай пройти.
-- Зачем?
Тоня растерялась, не зная чем ответить на идиотский вопрос.
-- Ты пьян?
-- Никогда не был трезвее.
-- Тогда пропусти, и я обещаю забыть твое хамство.
-- Хамство? – неподдельно изумился Олег. – Разве правда может быть хамской, Тонечка? Протри, наконец, глаза и оглянись вокруг. Ты попала в казарму, где пьют, матерятся, выслуживаются, сплетничают, где мужики книг вообще не читают, а их бабы берут в руки только кухонные рецепты, где нет культуры, одна политграмота, где праздники подменяет обычная пьянка. И так везде, даже в авиации, которая считается белой костью обглоданного армейского организма. Здесь нет дружбы, ни хрена не найдешь ни справедливости, ни искренности, ни чести – подсидка, зависть, подхалимаж на каждом шагу.
-- Зачем же ты пошел в военное училище, Воронов?
-- Зачем? Затем, что дурак и трус! Дурак, потому что романтики захотел, а трус, потому что всю жизнь мечтаю летать и до смешного боюсь высоты. Где же мне еще можно так близко быть рядом с мечтой?
-- Но я-то тут при чем? Зачем ты мне это рассказываешь?
-- Зачем? – прищурился он, подошел вплотную и дохнул перегаром. Обличитель всеобщих пороков сам оказался вруном. – А ты не догадываешься?
-- Нет.
-- Неужели? Такая тонкая, такая чуткая, артистическая натура – и не сечешь, что я втюрился в тебя, как мальчишка? Думаешь, с голодухи повадился с вами чаи распивать? Или Аренов мне нужен? Чтобы утолять с твоим самовлюбленным олухом тоску по сопливому детству? Не смеши и не делай, пожалуйста, вид, что ни о чем не догадывалась. Не уподобляйся нашим глупым телкам, которые лицемерят даже в постели. Ты не могла не чувствовать, что я от тебя без ума, Тонька! Я же не просто в койку зову – предлагаю судьбу разделить. У меня дядька родной в Генштабе, вот-вот генерала получит. Будешь, со мной, как у Бога за пазухой: хочешь – в Германию, хочешь – в Чехословакию. Дядька может в любую страну забросить, он надо мной трясется. А я буду всю жизнь с тебя пылинки сдувать. Ну, что молчишь?
-- А что ты хочешь услышать, Воронов?
От неожиданности Олег вздрогнул и резко обернулся.
-- Санечка! – бросилась к мужу Тоня. – Пойдем отсюда, не обращай на Олега внимания. Он просто выпил немого лишнего, не соображает, что говорит. Завтра самому будет стыдно.
-- Ты иди, я сейчас. А за любовь мужчина стыдиться не должен, правда, капитан?
Тонечке стало страшно: таким она своего мужа еще не видела. Сашин голос звучал спокойно и говорил он подчеркнуто равнодушно, с ленцой, только глаза были застывшими, потемнели даже. От этого сумрачного неподвижного взгляда по спине молодой женщины побежали мурашки.
-- Сань, пойдем, уже скоро двенадцать. А хочешь, дома Новый год встретим? Мы же думали с тобой побыть дома, вдвоем. Пошли? – бормотала она, понимая, что несет ерунду, которую никто не собирается слушать.
-- Ты иди, -- повторил Аренов, – я сейчас.
-- Куда идти-то, Саша? – чуть не плакала Антонина. – Оставь его, пойдем лучше вместе домой.
-- А я и не подозревал, капитан, что ты – любитель шастать в чужой малинник, -- невозмутимо заметил молодой лейтенант. – Значит, олух, говоришь?
-- Меньше себя надо любить, тогда можно видеть больше вокруг, -- процедил сквозь зубы недавний приятель.
-- У тебя ж свой ягодник есть, капитан. Что ж ты чужие-то ягоды норовишь обобрать, а? Запретный плод тебе подавай, своими уже обожрался? А может, рога мешают собственной ягодкой насладиться? – он уже не говорил – шептал, но этот шепот со странной примесью свиста бил по ушам сильнее любого крика.
-- Не забывайся, лейтенант, -- побледнел Воронов.
-- А то что? Дяде родному пожалуешься? И он снимет с меня погоны или сошлет в зажопинск? Он же все может, твой хваленый без пяти минут генерал. Так то ж он может, Ворон, не ты. Ты-то как раз только штаны протирать в штабе способен да предавать свою мечту, трус! Над тобой же весь полк потешается, даже бабы, которые только кухонные рецепты читают. Ты – неудачник, Олежек. Ничтожество, ноль, импотент, -- теперь он не шептал, вбивал каждое слово, точно опытный плотник – гвоздь: небрежно и точно. – Ну, что молчишь, капитан? Или только от женщин способен требовать ответа, а сам рот боишься раскрыть?
-- Ах, ты, падла, -- злобно выругался Воронов и кинулся на Александра.
Они дрались остервенело, как волки, готовые перегрызть глотку друг другу. Тоня, оцепенев, с ужасом наблюдала страшную драку, не в силах сдвинуться с места. Потом все накрыла чернота, и наступила полная тишина…
Глава 3
-- Тимоша, милый, я ведь тебя никогда ни за кого не просила, скорее, наоборот, помнишь?
-- Ну.
-- А теперь прошу: помоги ты этому лейтенанту! Пушкин вон стрелялся, чтобы защитить честь жены, а наш всего-навсего морду набил.
-- Аренов не Пушкин.
-- Но и царь -- не ты, дорогой. У тебя гораздо больше возможностей.
Семенчук вздохнул и с укором посмотрел на заступницу.
-- Клава, когда ты, наконец, прекратишь вмешиваться в мою службу? Мне уже командир не раз намекал, что в нашем полку политподготовкой занимается баба. Не догадываешься, кого он имел в виду?
-- Я, товарищ подполковник, всего лишь пытаюсь помочь. Чтобы досуг людей чем-то заполнить, клубную работу наладить, кружки какие организовать, чтобы женсовет способствовал укреплению семьи.
-- Семью, Клавдия, укрепляют дети. А твои бестолковые подопечные только сплетни по городку разносят да за дефицит в военторге дерутся.
-- Но ты же сам говорил, что за отлично налаженную работу нашего актива тебя в штабе округа хвалят. И разводов у нас не бывает, и жалоб, и общественный детсад работает – чего же еще? – Клавдия Семеновна старалась вести разговор спокойно, но дрожащий подбородок и мгновенно повлажневшие глаза выдавали обиду. Семенчук вздохнул и обнял жену за плечи.
-- Прости, Клаша, знаю, сам виноват... Не настоял бы тогда на аборте, уже, может, и внуков бы скоро нянчили. За тебя испугался, думал, загрызет мать, что в подоле принесешь. Раньше ж это позором было, не то, что теперь: мать-одиночка -- почти героиня. Если б вернуть то время, все бросил бы да примчался за тобой. Расписали бы и так, никуда не делись: до восемнадцати лет полгода оставалось. А мы, дураки, совершеннолетия твоего дождались, а ребенка потеряли.
-- Молодые были, Тимоша, глупые.
-- Теперь вот с чужими детьми возимся, мать их за ногу! Они отношения через мордобой выясняют, а нам покоя нет.
-- Девчонка уж больно хорошая, Тимоша, поет душевно. Мы бы с ней такие концерты давали, на весь округ гремели бы. И на меня в юности чем-то похожа, скажи?
-- Не положено советскому офицеру, летчику, руки распускать, да еще со старшим по званию. Это ж мировой скандал, Клаша, крупное чепе, понимаешь?! Еще легко отделался, мог бы запросто под суд чести попасть. А ну их в баню, давай лучше сами споем. Нашу, любимую, давай? – и, не дожидаясь ответа, подполковник затянул слабым дребезжащим тенорком: калина красна-а-ая, калина вызре-е-ела…
-- Я у залеточки характер вызна-а-ала, -- подхватил негромко басок.
После новогодней драки в Доме офицеров прошло три месяца. Лейтенанту Аренову влепили «строгач» с занесением в личное дело, у его жены случился выкидыш. Скандал, может, и удалось бы замять (кому охота выносит сор из избы?), но кто-то из бдительных однополчан сообщил о случившемся в штаб округа. Приезжала комиссия, разбирались на месте. Замполит с комполка пообещали себе и друг другу отыскать стукача, но слов не сдержали: из своих не признавался никто, а командование имя подписанта не выдавало. Так весь полк и вступил в новый год: с подмоченной репутацией да подлым жалобщиком, настучавшим на товарищей. Неожиданно благородно повел себя капитан Воронов, высказав почти сразу готовность к полному примирению, ни словом не намекнув влиятельному родственнику о неприятном событии. Ровно через десять дней после Нового года к штабисту прикатила супруга с кружевным голубым конвертом в руках и солидным помощником, едва достающим до локтя. А еще спустя десять дней капитану опять улыбнулась Фортуна: он получил приказ отбыть для дальнейшего прохождения службы в ГСВГ
, попросту говоря, в Германию. Не таким везучим оказался молодой лейтенант. Впрочем, оно и понятно: без мохнатой лапы в Генштабе следует быть тише воды, ниже травы даже выпускникам академий, не то, что военных училищ. Когда нет сверху поддержки, не спасет никакая честь.
…В маленькой комнате было тихо, последнее время здесь редко слышался смех. Тонечка набрала в легкие воздух и постаралась придать голосу беспечный оттенок.
-- Вчера заходила Галина, говорила, что Воронова в полку никто не поддерживает, все на твоей стороне.
-- Ей лучше знать.
-- Рассказывала, что дядя Володя в свое время тоже схлопотал строгий выговор в личном деле, и ничего,
-- Ничего – это пустое место. Хочешь, чтобы я был таким?
-- А у одного шифровальщика, когда он учился в академии, кто-то из сокурсников за пару месяцев до выпуска выкрал секретный документ, представляешь? Прямо на занятии, правда! Бедолага отошел на минутку от учебного стола, вернулся, а документа нет. Сейчас уже полковник. Смурые его хорошо знают. Он после академии тут какое-то время служил.
-- И что?
-- Саш, ты не думай, я ничего не боюсь: ни пустыни, ни тайги. Куда угодно за тобой поеду с закрытыми глазами.
-- Вслепую с миром общаться не советую. Можно запросто споткнуться и набить себе шишек.
-- Я не с миром общаюсь, с тобой. А ты не дашь мне упасть, правда?
-- Спи, мне завтра рано вставать.
-- Спокойной ночи, -- прошептала Тоня, осторожно нащупала носовой платок, вытерла мокрые щеки и нос. Она все чаще засыпала теперь не со счастливой улыбкой на плече любимого мужа, но отвернувшись к стене, с влажным кусочком батиста, зажатым в кулаке. Все чаще равнодушно звучало «спи», все реже с восторгом прерывалось дыхание. И с большим постоянством менялись носовые платки, скоро из этих аккуратно подрубленных лоскутков можно будет составить неплохую коллекцию.
-- Тошка.
-- Что?
-- Не реви, прорвемся.
-- И не думаю, -- счастливо огрызнулась жена.
х х х
…Шаг, еще один, осталось совсем немного, всего десять таких шагов, и она уткнется носом в зеленую дверь. А за дверью тепло, уют, сибирский кот Вилька на подоконнике – дом, в котором живет семья лейтенанта Аренова. Семья пока еще куцая, всего-то двое, но через восемь с половиной недель здесь появится третий – самый лучший, самый умный, самый красивый человек на свете, кто украсит собой маленькое семейство и наполнит жизнь истинным смыслом. Тонечка улыбнулась обледенелой дорожке, осторожно опустила ведро, почти доверху наполненное водой, и любовно погладила выпирающий из-под каракулевой шубки живот. Она готова была огладить весь мир – таким счастьем переполнялась душа.
Какими наивными вспоминались сейчас «ахи» и «охи» из писем тети Розы, узнавшей, куда отбывает ее «бедная девочка», какими надуманными – собственные страхи. Она боялась морозов, когда обычный плевок превращается на лету в ледышку, медведей, шатающихся за гарнизонным забором, комаров, чьи укусы могут оказаться смертельными, изоляции от большого мира, где есть кино, магазины и ванные с душем вместо оцинкованного корыта. Смешно и глупо! Опасаться надо не зверей – людей, и страшен только тот холод, который в душе. А если любимый человек охотно вызывается потереть мочалкой мокрую спину, то любое корыто покажется драгоценным сосудом. Тонечка вновь была счастлива и спокойна. Позади остались непонимание, обида, равнодушие, которые изгрызали похлеще любого дикого зверя. Просветы за прошедший год, конечно, случались: каракулевая шуба, торжественно врученная в январе, неподдельная тревога в марте, когда Тоня долго выкарабкивалась из тяжелого бронхита, грозившего перейти в пневмонию, сумасшедшая ночь в июне. Раньше память хваталась за эти моменты, как утопающий – за сучок, плывущий навстречу, потому что появлялась надежда: все образуется. Теперь отпала нужда за что-то цепляться, наоборот, судьба сама поддерживала их на плаву, засыпая подарками. Сначала – назначением в эту заснеженную Тмутаракань, потом – друзьями, а главное – сыном, толкавшимся сейчас в животе. В том, что родится мальчик, сомневаться не приходилось: так яростно заявлять о себе может только мужчина. Тонечка прислушалась к своим ощущениям: так и есть, бьется! Из такого буяна, наверняка, вырастет настоящий мужик – смелый, сильный, жадный до жизни, твердо знающий, чего хочет, и умеющий добиваться любой поставленной цели. Возможно, он станет, как и его отец, летчиком, а то и космонавтом, может быть, ученым или знаменитым артистом, строителем, журналистом, врачом -- сын будет достойным родительской гордости. А когда родителям придется уйти из жизни, они постараются сделать это без страха и сожалений, что жили не так, как хотелось. Когда человек предлагает миру подобную замену, смерти бояться унизительно и глупо.
Тонечка храбро вытерла варежкой мокрый нос, решительно взялась за железную ручку: хватит мечтать, надо действовать. Скоро вернется Саша, а в доме хоть шаром покати и не прибрано. Какому мужу понравится жить с такой лентяйкой?
-- А я вот спрошу твоего благоверного, почему он разрешает жене таскать полные ведра? Да еще в мороз и по льду!
-- Ой, привет, Никонов! – улыбнулась она, обернувшись на голос. – Ты уже освободился? Значит, сейчас и Санька заявится. А у меня еще конь не валялся, представляешь?
-- Коняга должен землю пахать, но не траву без толку мять. А вот ты, дорогуша, себя точно угробишь, если будешь зимой полные ведра тягать. У тебя, Антонина, совсем крыша съехала? В твоем положении так рисковать! Ребенка потерять хочешь?
-- Тьфу, типун тебе на язык, Женька! Времени ни на что не хватает, только глаза раскрыла – полдня нет, моргнула – уже вечер. Если по двадцать раз за водой ходить, вообще, ничего не успеть.
-- Тебе, если честно, и одного раза нельзя. Я, например, свою Ленку, когда она рожать собралась, от всей домашней работы освободил, даже чай с кофе в постель подавал да еще сахар ложкой размешивал. А ты своего Аренова избаловала, так нельзя, дорогая. Мы, мужики, от рождения эгоисты: балдеем, когда вокруг нас начинают носиться, но к хорошему привыкаем быстро. Не подала рюмку к обеду, носки не заштопала, брюки не погладила – пошел на таран. Давай ведро!
За разговором они незаметно подошли к редкому низкому частоколу. Старший лейтенант нащупал свободной рукой щеколду калитки. – Почему не задвинута?
-- А кто сюда полезет, Жень?
-- Не битая ты еще, Антонина, -- вздохнул Никонов, -- зла не видела. Да кто угодно, хоть те же солдаты! Салаги еще побаиваются по домам шарить, а деды так обнаглели, что могут запросто и к комсоставу нагрянуть. В прошлом году у зампотеха перед ноябрьскими из кухни бутылку водяры умыкнули и всю закусь, что жена наготовила. А водочка непростая была – кристалловская. Андреич над ней трясся, эту водку ему теща из Жуковского привезла. Слыхала про такой городок под Москвой? – он легко поднялся на крыльцо и подал руку. – Держись, а то еще грохнешься на моих глазах, что я делать тогда с тобой буду?
-- Про Жуковский не знаю, не слышала. А боишься ты, Никонов, зря: я не упаду.
Старший лейтенант вошел следом в сени, поставил на пол ведро, огляделся по сторонам, заметил еще пару пустых ведерок и наполовину наполненную водой бочку.
– Слушай, Аренова, я тебе воды натаскаю. А ты мне за это чайку нальешь, идет?
-- Тебя же Лена дома ждет.
-- Не ждет. Она с Женькой младшим воюет, ей не до меня сейчас.
Хозяйка вспомнила про незаправленный бульон и беспорядок. Тратить время на гостя, когда дела дышат в затылок, совсем не хотелось.
-- У нас не прибрано, Жень, -- нерешительно промямлила Антонина. – И угостить нечем, один бульон, даже картошки жареной нет.
-- А я сыт, мне бы только чайку, -- настырный Никонов вылил в бочку воду. -- Мы с тобой вместе Саньку дождемся, мне, кстати, поговорить с ним надо.
Чуткое ухо бывшей учительницы пения уловило в чужом голосе фальшивые нотки.
-- Случилось что-то?
-- Что с нами может случиться? Разве что прыщ на заднице вскочит, но это, девушка, я думаю, вам неинтересно, – он ловко подхватил пустые ведра и двинулся к двери. – Я пошел, а ты сообрази чего-нибудь к чаю. Шоколад в этом доме, надеюсь, имеется? – и выскользнул угрем за дверь, не сообразив, что даже лучшей частью целого пайка не заменишь.
Вернулся Евгений не скоро. Хозяйка успела сварить суп, пожарить картошку на сале, нарезать кружками соленые огурцы.
-- Эх, Антонина, сразу видно, что ты южанка. Кто ж так закусь на стол подает?
-- А как?
-- Огурчики лучше складывать целыми, хвостик к хвостику, пупырышек к пупырышку, бочок к бочку, как молодоженов. Тогда они сами в рот прыгнут.
-- Да ты просто поэт, Никонов!
-- Нет, дорогая. Я мужик, глава семьи, меня больше интересует проза жизни, чем поэзия. Если б стишки кропал, моя Ленка уже по миру пошла бы давно или бросила меня к чертовой матери с моими рифмами. И правильно бы сделала, между прочим, -- назидательно заметил старлей, усаживаясь за стол. – Женщине нужны защита и достаток, а на пустое брюхо она не то, что на поэта смотреть не станет, стих в руки не возьмет, скажешь, не так?
-- Зануда ты и черепаха, а не глава. Тебя только за смертью посылать. Что так долго? Мой руки, садись.
-- Уже вымыл.
Тонечка рассеянно посмотрела в окно.
-- Жень, не знаешь, почему Аренова так долго нет? Уже темно совсем.
-- М-м-м, -- неопределенно промычал гость, набивая картошкой и без того полный рот.
-- Говорил, что сегодня пораньше вернется, -- Тонечка плюнула на собственное правило не задавать друзьям мужа подобных вопросов. Сейчас она спрашивала не из праздного любопытства или ревности (не к медведице же ревновать в такой глухомани!), ею овладевала тревога. Саша никогда не задерживался и всегда выполнял обещания. Сегодня он дал слово быть к шести. На часах почти восемь, а его до сих пор нет. В сенях послышался шум.
-- Сашка! – радостно взметнулась из-за стола хозяйка.
-- Опять не закрыла, -- со вздохом констатировал гость.
На пороге стояла Елена.
-- Привет, Лен, проходи, -- пригласила Тоня, пытаясь скрыть разочарование. – Пообедаешь с нами?
-- У тебя уже гость, небось, сожрал все припасы. А я девушка совестливая, чужой семейный бюджет берегу пуще собственного. Привет, Тонечка!
-- Я не ослышался? Здесь кто-то заговорил о бережливости? Неужели в моей жене проснулась способность мыслить?
-- А ты, милый, помолчи, когда дамы беседуют, -- Елена плюхнулась на стул рядом с мужем, деловито оглядела стол, вздохнула. – Никонов, как насчет совести? Все огурцы перевалил на свою тарелку.
-- А я виноват, что они такие вкусные?
-- Не ворчи, -- улыбнулась хлебосольная хозяйка, -- дай человеку спокойно поесть. Если не хватает, я могу еще принести.
--Ой, солнце мое, принеси, а? Только не нарезай, ладненько?
-- Подожди минутку, -- Тоня подхватила пустую тарелку и направилась в подпол, где хранились скудные припасы. Возвращаясь к неплотно прикрытой двери, неожиданно для себя перешла на бесшумный кошачий шаг и прислушалась, прекрасно понимая, что подслушивать неприлично, пусть даже чужих в собственном доме.
-- Ты уже сказал? – послышался тихий голос из комнаты.
-- Не видишь разве? Она не в курсе.
-- Сашка жив?
-- Раз повезли в госпиталь, значит, не помер.
-- Никонов, по-моему, ты хамишь.
-- А ты не задавай идиотских вопросов, я и так, как на иголках. Давлюсь этой картошкой, а в башке одно: как скажу?
-- Может, я попробую?
-- Не смешно.
-- Между прочим, когда твой самолет упал, я узнала об этом от Сивцовой. Валька первая прибежала и доложила. Мы сначала поревели на пару, а уже потом пришли ребята и сказали, что ты живой.
-- Что ты сравниваешь? Она же беременная!
-- Ну и что? Наш Женька тоже тогда только родился, а я целый час думала, что мой ребенок сирота.
-- Нет, я сам. Только ты на всякий случай останься, не исчезай.
-- А для чего ж я, по-твоему, примчалась?
-- Я думала, за огурцом, -- Тоня подошла к столу, сунула под нос тарелку. – Ешь, -- деревянные губы не слушались, как после новокаиновой заморозки, ноги плохо сгибались в коленях, и она передвигалась точно на ходулях.
-- Тонечка, миленькая, -- вскочила из-за стола Елена, -- он жив, честное слово! Господи, Женька, скажи ей, что это правда!
-- Ну, что вы, девки, вечно сразу нас хороните? – забормотал Никонов, бережно усаживая жену друга на стул. – Сначала одна, теперь другая. Совсем сдурели! Живой твой Аренов, жи-вой, поняла? Еще всех нас переживет.
-- Тебя – не надо, -- встряла Никонова.
-- Я – старше, по справедливости должен уйти первым.
-- По дурости, -- огрызнулась никоновская половина.
-- Я хочу к нему. Где он? – по-прежнему непослушные губы делали речь медленной и невнятной.
-- Что?
- Где он? Я должна его видеть.
-- Ты ничего никому не должна, ясно? И лучше тебе, дорогая, не рыпаться, а сидеть дома да ждать возвращения мужа. Если что будет надо, скажи. Мы с Ленкой всегда под рукой, поможем. А сейчас прекрати хлюпать носом, возьми себя в руки и успокойся. Не то не посмотрю, что ты ждешь ребенка, врежу по первое число. Ты, Антонина, жена летчика, значит, должна быть сильной и верить, что твой мужик заговорен от смерти. Тобой, твоей верой в его удачу, твоей любовью, наконец, черт бы вас, баб, побрал!
-- А я тут при чем? – улыбнулась сквозь слезы Елена.
-- Когда вы, в конце концов, поймете, что нам нужна не мурлыкающая кошка – скала! Каменная стена, которая хрен даст упасть, усекла, Аренова?
-- Усекла. Поклянись, что он жив.
Той же ночью у Тони Ареновой начались преждевременные роды.
Новый год оказался добрее старого, который наподличал и отступил с позором, уяснив, что Ареновых сломить не удастся. Правда, уходя, словно испугавшись расплаты, подарил сына – орущее существо, выскочившее на свет до срока. Измученная схватками Тонечка еще до появления акушерки угадала в нем мальчика. Старший Аренов остался жив, только катапультировался неудачно, в результате чего провалялся больше месяца в госпитале. Никонов сдержал слово и опекал чужую жену лучше собственной, а Никонова стала на первых порах отличной советчицей и помощницей, без которой молодой неопытной маме пришлось бы довольно туго. День, когда муж ввалился с подарками в дверь, стал самым счастливым в жизни его жены. Счастливее этого не было ничего, даже вечера, когда Туманова вызвалась быть Ареновой. С провинившегося лейтенанта сняли строгий выговор и представили к новому званию. Жена старлея обмыть с другими новую звездочку не смогла: кормила грудью, не принимала спиртного ни капли. Но стол для гостей накрыла и прикоснулась губами к краю бокала, где на дне сиял маленький золотистый пятиконечный предмет. Сына назвали Ильей, в честь богатыря Ильи Муромца: так яростно рваться на свет, сказочно быстро расти и быть таким крепышом, мог лишь воспетый в былинах силач.
В хлопотах и заботах незаметно летело время. Навьюжив, с неохотой ушла зима, порадовала зеленью весна, а на исходе короткого лета Тоня решила пойти за грибами: прогуляться с сынишкой, а заодно набрать к обеду грибов. В страшные истории об обглоданных трупах и леших верилось слабо, к тому же уходить далеко от военного городка способен только самонадеянный идиот, к каким Антонина причислять себя не собиралась. Она положила сына в коляску, прихватила корзину, бутылочку с соком, запасные ползунки и пеленку, заперла дверь, спрятала ключ за доской на крыльце и, не спеша, покатила вперед. Времени в запасе много, как минимум четыре часа, можно и прогуляться себе в удовольствие, и дело полезное сделать.
За КПП ей встретилась Татьяна Дука, жившая в двухэтажном кирпичном «курятнике», выстроенном для комсостава и тех, кто предпочитал свободе унитаз с ванной. Капитанша имела двоих детей, крохотный огородик, мечтала о юге, пусть даже в ЗАКВО
, и обожала Александра Дюма. Как-то однажды похвасталась, что собрала почти полное собрание сочинений знаменитого француза.
-- У меня этих Дюмов – целый шкаф. Вот литература, класс! Больше всего, конечно, потрясает «Три мушкетера», -- Татьяна закатила глаза и процитировала, неожиданно подвывая, как заправский поэт. – «Очень печально, что у королевства две головы. Однако все это кончится, Тревиль, все кончится…» Здорово, правда?
-- Ага.
-- Я многое почти наизусть знаю. А ты читала что-нибудь из Дюмы?
-- Нет.
-- Да ты что, Антонина?! Как же так можно? Даже мои балбесы давно прочли! Учиться уму разуму надо у умных людей.
Сейчас близилась осень, пора заготовок, и адепт дюмаизма с огородных грядок переориентировалась на грибные поляны.
-- Привет молодым мамам! Никак, по грибы собрались?
-- Привет, Тань! Погуляем немного, погода хорошая. Может, Илья поспит на воздухе, сегодня ночью что-то капризничал. Если повезет, маслят наберу, Саша их очень любит.
-- Да разве ж масленок – это гриб? Я только белые признаю, на другие даже не смотрю. Ты грибные места знаешь?
-- Не очень.
Дока снисходительно посмотрела на новичка.
-- Как дойдешь до развилки, метров сто вправо возьми, там этих масляных пузанов под соснами – хоть косой коси, Аренов твой будет счастлив. А моего Витьку и смотреть на такую ерунду не заставишь, не то, что есть.
-- Спасибо.
-- Да на здоровье! Не заблудись только, у тебя с ориентацией как?
-- Нормально.
-- Ну, тогда пока! А я побежала своих красавцев чистить, засолить хочу. Зимой соленый боровичок – лучшая закусь. Прощай, богатырь, -- весело потрясла она детскую ладошку, -- береги маму, -- и резво пошагала вперед, что-то мурлыча под нос.
…Здесь было безлюдно и тихо. Казалось, что они не в полусотне метров от гарнизона, а в местах, куда не ступала нога человека. Сын засыпал, убаюканный мягким покачиванием коляски. Развилка, о которой говорила Татьяна, нашлась быстро, еще быстрее – сосны, где в изобилии кучковались маслята. Оказывается, грибы собирать – азартно и весело. Никогда уроженка кубанской столицы не бывала в лесу, тем более не рвалась в грибники, Для нее, что маслята, что опята, что белые – как горох, отличить невозможно. Она, если честно, и грибов-то раньше не ела, все больше черешню с клубникой. При воспоминании о любимых ягодах Тонечка грустно вздохнула: разве заменит ребенку аскорбиновая кислота живые витамины? «Вот поднакопим денег, поедем в отпуск к морю, на юг, -- размечталась южанка. – Будем покупать фрукты целыми ящиками, навитаминизируемся до отвала». С этими мыслями Тоня катила коляску с сынишкой от сосенки к сосенке, наклоняясь за маленькими, кое-где присыпанными хвоей, маслянистыми толстыми шляпками на коротких пухленьких ножках. Маслята попадались – один лучше другого, никакой упустить невозможно, и скоро грибная дебютантка ножками стала пренебрегать, складывая лишь шляпки. Опомнилась, когда из наполненной грибами корзины свалилась верхняя шляпка, самая симпатичная и большая. «В таких, наверное, гномы ходят, -- решила Тоня. Сын сладко спал, посапывая по-взрослому носом. – Мужичок», -- умилилась мама, осторожно поправила одеяльце и огляделась вокруг. Солнце спряталось за верхушки деревьев, стало зябко. Она пожалела, что не захватила куртку, привычно посмотрела на левое запястье. Часов не было, видно, забыла надеть, после того, как мыла утром Илюшку. Неприятно, но не смертельно, и без того понятно, что пора возвращаться. Молодая женщина развернулась и уверенно двинулась назад. Шла долго, хотя обратный путь кажется обычно быстрее. Корзина с грибами оттягивала руку. Тонечка остановилась передохнуть, прислушалась – никаких звуков, только дятел долбит где-то кору. В двух шагах прошелестел толстый бурый шнурок со светлыми полосками и плоской головкой. От ужаса и омерзения у бывшей горожанки побежали мурашки по коже. Она застыла столбом, боясь даже вздохнуть, чтобы не привлечь гадючье внимание, потом перевела дух, опустилась на траву рядом с коляской и решила проанализировать свои предыдущие действия. Разворот был ровно на сто восемьдесят градусов, шла по тропинке, не сворачивая. Тогда почему нет развилки? Может, надо пройти еще? Или вернуться? Нет, возвращаться нельзя: плохая примета. Нужно двигаться только вперед. Плохо одно: нельзя засечь время. Тонечка досадливо поморщилась, отряхнула брюки, подхватила корзину и пошагала дальше. Повода для паники нет, даже если и сбилась немного с пути, все равно рано или поздно тропинка приведет к забору, а правее КПП или левее – не так уж важно, главное – быстрее добраться домой. Она старательно рылась в памяти, пытаясь вспомнить что-нибудь, способное помочь в этой глупой ситуации. На ум приходили Пришвин, Мамин-Сибиряк, Бианка, даже школьная ботаничка, которая, наверняка, вбивала в головы учеников, как ориентироваться в лесу, – проку не было никакого. Уже не пьянил хвойный запах, не умиротворяла тишина, не умиляли гномовы шапки, хотелось одного – оказаться дома. Неожиданно Тоня поскользнулась, коляска дернулась, сын проснулся, обиженно скривился, собираясь заплакать. Корявая мама тут же принялась баюкать ребенка, напевая что-то про спящих кошек и мышек. Взгляд упал под ноги: у правого колясочного колеса валялась расплющенная маслянистая шляпка – та самая, красивая и большая, с которой началось движение к дому. Это было странно и страшно, такого просто быть не могло! Она же все время шла по прямой, в противоположном направлении. Ее вдруг зазнобило.
-- Спокойно, -- приказала себе Аренова, вспомнив, что жена летчика – сильнее других, -- без паники. Бывает, что люди кругами ходят.
-- Или их леший водит, -- прошелестела тайга.
Из коляски послышался плач. Тонечка осторожно взяла сына, по рукам побежала теплая жидкость, намочив кофту.
-- Ничего страшного, милый, твоя мама умная, захватила еще одни штанишки. Сейчас мы переоденемся, сок попьем. Будешь сок? -- малыш улыбнулся и ухватился за мамину пуговицу. Тоня сменила ползунки, дала сынишке бутылочку. Бутуз обхватил стеклянное горлышко, обтянутое соской, и довольно зачмокал. Мальчик рос крепким, здоровым и, вопреки опасениям, не болел -- такой крепыш просто обязан жить долго. – Мы выберемся, сынок, обещаю, -- прошептала она. – Ты мне веришь, солнышко? – сын не ответил, похоже, уже усвоил, что во время еды разговаривать вредно.
Привычная забота успокоила, вернула способность рассуждать. Выход, конечно, есть, надо только пораскинуть мозгами. И тут ее осенило: при ходьбе человек отклоняется вправо, поэтому может делать круги, даже если уверен, что идет по прямой линии. Ну, конечно же, именно так и было написано в той статье, которая когда-то подвернулась под руку. Даже странно, что она дочитала тогда эту мутотень до конца. Писал специалист, кажется, какой-то ученый. Объяснял что-то о правом и левом полушариях мозга, сыпал терминами, рассуждал заумно, однако смысл был очевиден: хочешь идти прямо, загребай чуток влево. Ее переполняла радость, вот оно: сцепление случайностей! Ничего в жизни не происходит бесследно, не случается просто так, и чужая заумь, невзначай попавшаяся на глаза, может спустя годы спасти твою жизнь. Бутылочка, наконец, опустела.
-- Напился? – Илюшка что-то радостно залепетал в ответ. – Счастье мое, понимаешь, что капризничать сейчас нельзя. Да ты у меня, вообще, чудный ребенок! Самый красивый и умный, правда? Дать соску? Не хочешь? Правильно, малыш, нам пустышки ни к чему. Это игрушки для слабонервных, а мы с тобой сильные люди. Пошли! – и снова двинулась от грибной раздавленной шляпки, стараясь держать левую ногу за командира.
Тропинка сужалась, идти становилось труднее. Мешали кочки, низкий кустарник, хлеставший по бокам, цеплявшийся за коляску. Тоня сбавила ход, не отрывая взгляд от едва заметной узкой полоски, натоптанной среди высокого мха. Что-то раньше этот мох под ноги не попадался. Неожиданно тропинка уткнулась в поваленное дерево и заставила остановиться. Тонечка застыла на месте, пытаясь унять нарастающий страх. Кругом пни, поваленные деревья, кусты и мох почти по колено – тупик. «Сильный человек» в коляске заплакал, что-то настойчиво требуя. Ребенка давно пора кормить, но сока больше нет, нет даже воды, булки, печенья, поэтому оставалось только гадать, чего же он хочет больше: питья или еды. Влажная кофта неприятно холодила грудь и живот. Поднялся ветер, верхушки сосен шумели и о чем-то грозно предупреждали. Их предостережение опоздало. Тоня Аренова отчетливо поняла, что заблудилась. Заблудиться в городе – неприятно, в лесу – страшно, в тайге – смертельно опасно. Надежда выбраться очень слабая, а если смотреть правде в глаза, нулевая. Надеяться в таких случаях приходится лишь на чудо, но мать должна рассчитывать на себя, потому что она в ответе за своего ребенка, и Аренова пошагала дальше. Как солдат, которому нельзя отступать. как заведенный чьей-то неизвестной рукой механизм, моля неведомую силу, чтобы завод не кончался. Не шла – спотыкалась, лавировала, продиралась вперед, упрямо толкая перед собой коляску. Лицо, искусанное комарами, горело, в волосах застряли колючки от кустов, ноги гудели от усталости и напряжения. Стемнело. Илья уже не просто плакал – кричал. Она вытащила его из коляски, прижала к себе и поняла, что сынишка опять обмочился. Продолжая баюкать плачущего малыша, достала первые ползунки, мокрые пеленку с клеенкой. Потом бережно опустила ребенка на матрасик, сдернула с себя комбинацию, обмотала сухим шелком влажную попку, укутала мальчика одеяльцем, быстро оделась, снова взяла на руки сына и принялась ласково баюкать, напевая колыбельную. Илюшка принял пустышку, постепенно успокоился. Осторожно придерживая драгоценную ношу, Тоня опустилась на мох под сосной, с наслаждением вытянула гудевшие ноги и уставилась в ночное небо. Где-то там, высоко, сияли звезды. Их величественно-равнодушный холодный свет советовал не спорить с судьбой, смириться, не тешить себя наивной надеждой, что человеку подвластно все. Мириады светящихся точек звали к себе, парализуя волю, и убеждали, что жизнь на земле не так уж прекрасна, как утверждают люди. Однако с подобным мог согласиться лишь тот, кто не знал, какой любовью способна одарить человека эта самая жизнь. Тонечка перевела взгляд на сына. «Потерпи немного, малыш, -- прошептала она, нежно прикоснувшись губами к прохладной щечке, – завтра нас папа найдет. Он нас любит и никому не отдаст. Никому и ничему на свете, никогда, ни за что!» Она просидела под сосной всю ночь, грея сына собственным телом, греясь мыслями о завтрашней встрече с мужем.
Следующий день повторил предыдущий, в еще большей степени смахивая на кошмарный сон, чем на реальность. Тоня уже не пыталась вернуться к развилке, не искала забор – выбирала в чаще проходимые места, надеясь, что те, кто ищут, будут знать, где искать. Антонина Аренова верила не в чудо или собственную везучесть – в мужа, в его энергию, настойчивость и любовь. Только эти слагаемые могли бы снова сложить их семью. Еще молила судьбу, чтобы не заболел Илья. Можно смириться с детским плачем, но нельзя – с молчанием, когда обессиленный болезнью ребенок не издает ни звука и еле дышит. Она выбросила корзину с грибами, приноровилась сушить ползунки и пеленки, изловчилась отбиваться от комаров и упрямо не расставалась с коляской, выискивая намеки на тропки, по которым могли бы катиться колеса. Илюша то плакал, то засыпал на груди, не способной дать сыну ни капли спасительного молока. Когда солнце снова потянулось к земле, случилось первое чудо: путь перегородил ручей. Вода была холодной, прозрачной и вкусной, вкуснее Тоня ничего не пила. Она набрала полную бутылочку, умылась, напоила сынишку, напилась сама, припав к ручью, как припадают дикие звери. Затем оторвала кружево комбинации, пометила узорной тканью кусты. Еще долго кружила вокруг, не решаясь отойти даже на несколько метров. Вдруг эхо донесло странные звуки, похожие на слабые раскаты грома. Тонечка прислушалась: где-то явно стреляли. И тут ее осенило: это же Саша их ищет, наверняка, поднял на ноги всех! Она схватила сынишку и помчалась, сломя голову, туда, где, как ей казалось, палили из ружей. Бежала долго, игнорируя плач ребенка, напуганного тряской и поведением мамы, которая неслась, как сумасшедшая, и вопила: «Мы здесь!» Наконец остановилась, задыхаясь от бега, оперлась о сосну и, прижав к себе сына, вяло удивилась тяжести тельца: мальчик два дня почти ничего не ел, а прибавил не меньше пары кило. Потом догадалась, что просто сама ослабла, побрела обратно к коляске. Илюшка хныкал, забавно причмокивая. За соску она отдала бы сейчас пять лет собственной жизни. Тоня спустила с мальчика ползунки, дождалась журчащей струйки, пристегнула к пуговицам лямки. Разгибаясь, увидела на земле соску, выпавшую из одежды сынишки. Наверное, меньше бы радовался кладоискатель, отыскавший сокровища шейха. Она бережно обтерла бесценную находку, облизнула и вставила в жадный детский рот. Пройдя еще метров пять, поняла, что двигаться дальше нет смысла: мешали страх темноты и сознание, что заниматься поисками коляски в этой ситуации глупо. Бережно прижала к себе задремавшего малыша и медленно опустилась с ним под кедр, на выступавшие из земли корявые могучие корни. Снова зажглись звезды, но смотреть вверх пропала охота: кроме надменности и насмешки от этих холодных небесных тел ждать ничего не приходилось. Она прикрыла глаза, сна не было, а были разные картинки. Выпускной в музыкальном училище, усатые красные раки на блюде, югославские белые шпильки, добытые с бешеной переплатой, пирожковая, куда они забегали с девчонками после занятий, фирменный Розочкин борщ, заправленный старым салом, кипящие в масле раздутые золотистые чебуреки, розовые помидоры с кулак. Тонечка сглотнула слюну. Странно, в умных книжках написано, что в таких ситуациях человек думает о вечности, о зле и добре, выносит оценку прожитой жизни, размышляет о несправедливости бытия. Ей же на ум приходит одна жратва да какие-то дурацкие туфли, от которых в памяти остался только кровавый волдырь. Можно было бы предположить, что подобные мысли – от бездуховности или скудоумия, но и тут анализировать ничегошеньки не хотелось. Хотелось одного: спать. Это желание не способен перебить даже страх, что они никогда не выберутся из этой проклятой чащи. Она должна отдохнуть, иначе совсем не останется сил. Тоня привалилась к стволу, сцепила за детской спинкой руки замком и расслабилась, уяснив, что слова «сон» и «жизнь» для них сейчас равнозначны. Вторым чудом стала теплая ночь, не давшая спящим замерзнуть…
День начался с плача и бессмысленных уговоров не плакать. Мелькнула мысль: как быстро в таких случаях сходят с ума? От безнадежности, от голода, от недосыпа. Антонина ужаснулась собственному эгоизму и крепко прижала сына к себе, словно просила прощения за предательское малодушие.
-- Ешь, маленький! Это очень вкусно, попробуй, -- и слегка пригнула детскую головку к своей руке. Мальчик заплакал сильнее, пытаясь вывернуться. – Глупенький, это же очень вкусно, смотри, как мама кушает, -- лизнула она голубую мякоть.
Удержаться от следующего движения языком было выше человеческих сил, голубика сама проскочила в пустой желудок. Илюша всплеснул ручками и замолк, потрясенный чавкнувшей мамой. А она лихорадочно очищала низкий кустарник, как неопытный вор – квартиру, давила ягоды и кормила сына: куст-рот-ладонь-щекочущие кожу детские губы. Наевшись, малыш ударил по ладони ручонкой, ягодное месиво упало на землю. Тоня осторожно опустила ребенка на мох и дала волю инстинктам.
-- Добрый вечер, -- поздоровалась с опозданием непрошеная гостья. – Можно?
Глава 4
Ноздри щекотали запахи – грибной и свежевыпеченного хлеба, от которых тут же во рту скопилась слюна. Она машинально пошарила рядом левой рукой – пусто. Еще не придя в себя, открыла глаза и вскочила. От резкого движения закружилась голова, Тоня пошатнулась, упала опять на топчан. В первые секунды кроме страха за сына сознание не выдало ничего. Потом в голове постепенно прояснилось, и Антонина все вспомнила. А, вспомнив, в ужасе отпрыгнула от деревянной койки, как от змеи, и заметалась по комнате в поисках своего ребенка. Слабые ноги держали плохо, все вокруг плавало, точно в тумане, но она в панике кружила заведенным волчком, хватаясь за стены. На протянутой веревке сушатся ползунки, с табуретки свисают ее брюки и кофта – Ильи нигде нет. За окном послышался детский смех. Тоня лихорадочно натянула на себя одежду, не задумываясь, кем оказалась раздетой, метнулась в сени, за спиной прогремело опрокинутое ведро, полилась вода. Она пулей вылетела на крыльцо.
Радостно заливаясь смехом и протянув вперед ручки, по земле шагал ее сын. Первый шаг, второй, третий – малыш потерял равновесие и уткнулся носом в какого-то типа, по-хозяйски подхватившего чужого ребенка на руки. Мать разъяренной тигрицей прыгнула вперед и схватила сынишку. Мальчик от неожиданности заплакал.
-- Да разве ж так можно, мамаша? – укорил незнакомый мужик. – Вы эдак-то ребенка заикой сделаете.
-- А вы не трогайте чужих детей! -- огрызнулась она. – И, вообще, кто вы и что здесь делаете?
-- «Я – мельник, ворон здешних мест»
,-- ухмыльнулся тип. – А вас-то каким ветром сюда занесло? – Коренастый, загорелый, с ручищами, смахивающими на кувалды, прищуренным насмешливым взглядом и низким хрипловатым голосом – боровик, упрятанный под листвой. При мысли о грибах ее едва не стошнило.
-- А где же ваша борода? Ведь это вы меня напугали?
-- Сбрил, -- он недовольно поморщился и потрогал гладко выбритый подбородок. – Теперь точно голым чувствую себя с непривычки. А вы, наверное, заблудились?
-- Грибы собирала.
-- Давно?
-- Что давно?
-- По грибы давно ходить приохотились?
-- Нет.
-- Понятно, -- кивнул он, – для новичка заблудиться – обычное дело. Но потеряться в тайге – очень опасно. Вам невероятно повезло, что вы набрели на мою избушку. Как же муж-то вас одну отпустил, да еще с ребенком? Не любит, что ль?
-- Не ваше дело! – отрезала жена летчика. – Я мужа по каждому чиху не беспокою, сама умею принимать решения.
-- Иногда решения могут быть ошибочными.
-- Не волнуйтесь, мы здесь не задержимся. Если можно, передохнем немного, и уйдем.
-- Куда?
-- Домой.
-- Умный ребенок. Наверное, в папу?
-- Не вам судить об умственных способностях незнакомых людей, -- вспыхнула Тоня.
-- А я не сужу, -- миролюбиво улыбнулся мужик.-- Просто, высказываю предположение, что ваш сынишка растет умницей, -- этот странный человек сбивал с толку. По виду хуже шаромыжника, но явно не жулик, не простой работяга. Для жулика – слишком открытый взгляд, для работяги – на удивление правильная речь и манеры интеллигента. Скорее всего, москвич: узнаваемая характерная интонация и звонкое «г» всегда вызывали зависть у уроженки Кубани. «Боровик» казался безобидным, однако в другой ситуации с таким лучше не встречаться. В нем таилось что-то необъяснимое, необычное, заставляющее окружающих вдруг ощущать собственную неполноценность и готовность к беспрекословному подчинению. – Давайте лучше не будем ссориться, а попытаемся узнать что-нибудь друг о друге, -- предложил «гриб» и хитро прищурился. – Вот вы, например, замужем, и у вас сын.
-- Какая проницательность! -- фыркнула Тонечка, непроизвольно пряча за спину правую руку с обручальным кольцом.
-- Вы с юга, вас выдает говорок. Подождите, сейчас попытаюсь определить точнее, -- он прикинул что-то в уме и уверенно добавил, – с Кубани. И жили, думаю, не в станице, а в городе. В свое время я бывал в Краснодаре по служебным делам, видел ваших девушек. Все, как одна, красавицы. Если б не был женат, выбирал жену только там. Говорят, кубанские женщины – прекрасные хозяйки и покладисты, это правда?
-- Не отвлекайтесь, -- сухо посоветовал рассекреченный объект.
-- Тут недалеко летный полк, значит ваш муж – военный. Скорее всего, летчик, для жены технаря в ваших глазах должно быть больше прозы. Может быть, даже он сейчас летает над нами, не подозревая, как мило мы тут на пару беседуем.
-- Я пока только слушаю.
-- Согласен, ваша очередь рассказчицы еще не наступила. Итак, продолжаю. Замуж выходили, конечно же, по любви. Иначе что, кроме этого чувства может удерживать в подобной глуши молодую, красивую женщину. Я прав?
-- Хм.
-- Отлично! Теперь самое трудное: профессия. Жены военных, по большей части, домохозяйки. И в этом, скорее, их не вина, а беда. В гарнизонах с работой, как правило, трудно, особенно вдали от городов, -- он окинул незваную гостью оценивающим взглядом, задумался и огорошил. – Наверняка не ошибусь, если предположу, что вы мечтали о сцене. Красивый голос, интересная внешность, темперамент – все задатки актрисы. Может, и стоило вместо замужества попытать счастья в театре? Не пробовали поступать в театральный институт?
-- Я закончила музыкально-педагогическое училище, -- с вызовом ответила выпускница вокального отделения. – И о театральной карьере никогда не мечтала.
-- Угадал! – развеселился «гриб». – Будем знакомиться? Олег Антонович Боровик, бывший экономист, ныне лесной человек без определенных занятий, если угодно – леший.
-- Благодарю вас, молодой человек, за достойную оценку моей скромной персоны, -- церемонно поклонился Боровик малышу и улыбнулся его маме. – Увы, ваша реакция мне понятна: некоторые на мою фамилию реагируют еще более откровенно.
-- Я не реагирую, просто…
-- Не стоит оправдываться, сударыня, я привык. А вас, извините, как звать-величать?
-- Тоня, -- и поспешила добавить. -- Антонина Романовна Аренова.
-- По мужу?
-- Да.
-- А девичью фамилию можно узнать?
-- Туманова.
-- И так красиво, и эдак – как ни крути, -- вздохнул грибной тезка, странно изменившись в лице. – И романтика, и гармония, и заманчивая игра гласных с согласными. Лепота, одним словом! Только, к сожалению, вашу фамилию вряд ли можно назвать редкой.
«Точно, москвич, -- насупилась «звуковая гармония». – Только они умеют так свысока хвалить. Вроде, и приятное говорят, а все равно обидно. Фамилии позавидовал. Конечно, с грибной не сравнить».
-- Я вас чем-то обидел? Извините, видит Бог, не хотел. Скажите, Тоня, как долго вы плутали по тайге?
-- Три дня.
-- Вот что значит молодость, по вашему виду и не скажешь. Если причесать, приодеть, накормить, припудрить следы от комариных укусов, можно запросто выставлять на любой конкурс красоты. – При слове «накормить» Тонечка сглотнула голодную слюну. – А как думаете, Антонина Романовна, сколько дней вы спали?
-- Дней?!
-- Да, дней.
-- Ну, не знаю, -- неуверенно пробормотала незадачливая грибница. -- Максимум, сутки.
Илья радостно стукнул маму ладошкой. Вообще, поведение сына удивляло. Он был весел, явно сыт и совсем не капризничал. Так ведут себя дети в теплом уютном доме, под присмотром заботливых родителей. В то, что совсем недавно ребенок мерз, плакал от жажды и голода, трясся в коляске, не мылся целых три дня, не верилось.
-- Нет, определенно из вашего малыша вырастет умница! Его мыслительные способности уже сейчас вызывают уважение. Вы, сударыня, продрыхли без задних ног трое суток. Да еще перед этим успели напугать меня до смерти своим воплем. Никогда не видели мужчин с бородой?
-- Не может быть, -- оторопела она.
-- Еще как может! Ладно, пойдемте обедать. Я, будто чувствовал, обед приготовил – пальчики оближете. Любите картошку с грибами в сметане?
-- Никогда не пробовала.
-- Э, да вы дремучий человек, Антонина Романовна, -- рассмеялся хозяин. – Давайте мальчика, не то сейчас от слабости свалитесь и ребенка угробите. Отобедаете, отдохнете, а завтра я вас отведу, куда скажете.
-- Завтра?
-- А вы что, боитесь провести со мной ночь под одной крышей? Не беспокойтесь, я к насильственным ласкам не привык. И на старости лет своим привычкам изменять не собираюсь.
-- Вам еще надо дожить до старости, -- смущенно буркнула она, передавая в сильные руки сынишку.
Глядя на раскрасневшегося от удовольствия сына, Тоня с трудом верила, что Олег Антонович кормил мальчика одним козьим сыром и отпаивал молоком. Молочные продукты Илюшка с семи месяцев на дух не переносил, предпочитая им вареную курицу или мясо. В крайнем случае, с боем удавалось затолкать ему в рот манную или рисовую кашу на молоке, но не больше трех ложек, на четвертой он устраивал забастовку. Мог держать за щекой последнюю ложку по два часа, не проглатывая и не выплевывая, за что получил прозвище «хомячок».
-- А у вас дети есть? – спросила Тонечка.
-- Не знаю.
-- Как это?
-- Так, -- Боровик равнодушно пожал плечами. – Когда-то давно у меня была любовь, не сложилось. А с женой мы расстались. Если она рассказывала обо мне сыну, и он помнит отца, значит, есть. Если нет, что ж, на нет, как говорится, и суда нет.
-- Понятно, -- соврала Тоня.
Антонина ничего не понимала в этом человеке. Куда ей играть с ним в отгадки! Они беседуют почти четыре часа, но кроме того, что Боровик москвич (и тут она попала в точку), больше ничегошеньки не прояснилось. Напротив, все только больше запуталось. Сначала заявил, что по профессии экономист, затем обмолвился, что занимался пошивом джинсовых курток. Утверждал, что жил в центре Москвы, на Арбате, после проговорился, что работал с армянами в Краснодаре. Намекал на большие связи и деньги, а сам поселился в таежной избе, где из удобств один рукомойник да самодельный туалет за домом. Об одежде и говорить не приходится: похоже, этот комбинезон прошел все войны на свете. Поведение и речь выдавали в Боровике человека интеллигентного, однако на руке красовалась блатная наколка. Он родился в семье потомственных врачей, его прапрадед даже служил лейб-медиком при Николае Первом. Из-за категорического отказа продолжить медицинскую династию Олег Антонович крупно поссорился с родителями, посчитавшими, что сын оказался предателем и эгоистом.
-- Я, вообще, по жизни – изгой. Если все идут вправо, непременно пошагаю влево, когда кругом молчат, раскрываю рот, и ни в одну общественную организацию меня никаким калачом не заманишь.
-- Почему так?
-- С детства ненавижу выражение «будь, как все». Не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем, а от партийных сходок меня мутит до блевотины, извините за грубое слово.
-- Как же вы жили? И в институте учились?
-- Чтобы учиться, сударыня, нужны мозги, а не умение маршировать по команде затылок в затылок.
-- Если все идут в правильном направлении, можно и помаршировать.
Боровик с жалостью посмотрел на гостью.
-- Давайте спать, Тоня. Это разговор долгий, не для нежных ушек, -- он поднялся из-за стола. – Пойду, взгляну на небо. Интересно, какую погоду оно нам завтра выдаст. А вы устраивайтесь. И возьмите мое одеяло, под утро в избе прохладно. Я привык, а вам с мальчиком мерзнуть ни к чему. Доброй ночи!
-- Спокойной ночи, -- пробормотала гостья.
Ночью у Илюшки начался жар. Сын тяжело дышал, стонал по-взрослому и по-детски плакал – обиженно, беспомощно, беззащитно. Она носила его на руках, Олег Антонович заваривал из трав чаи и вливал по ложке ребенку в рот, они меняли компрессы – жар не спадал.
-- Проклятье! – ругался в полголоса Боровик. -- Если б знал, что когда-нибудь от меня будет зависеть здоровье ребенка, послал бы к черту свою экономику и послушался родителей, занялся медициной.
-- Не говорите ерунду, -- возражала Тоня, сдерживая слезы. – Здоровье детей зависит прежде всего от родителей, а не чужих людей.
-- Мы все друг другу чужие, пока судьба не вмешается. А вмешается, так повяжет – никакой силе этот узел не развязать. Дайте Илью, я поношу. А вы отдохните, вам силы еще пригодятся. Кстати, куда я должен был вас проводить? Где вы живете?
-- В военном городке. Там летный полк, сами же говорили, что знаете.
Олег Антонович удивленно присвистнул.
-- Да вы, сударыня, способны дать фору любому стайеру! Километров десять прошли, если не больше. В городе прогуляться с молодым человеком десяток верст – пустяк, милое дело. Но по тайге преодолеть такое расстояние сможет далеко не каждый мужик, не то, что молодая хрупкая женщина.
…С утра задождило. Стало ясно, что с больным ребенком выдвигаться в такую погоду из дома никак невозможно. Однако Тоня, уверенная, что сына непременно следует показать врачу, долго не соглашалась с Боровиком, предложившим остаться.
-- Илюшку обязательно должен осмотреть доктор! Вдруг у него что-то серьезное? А у нас даже градусника нет, я уж не говорю о лекарствах.
-- Да вы поймите, вам сейчас нельзя нос выставлять за порог, не то, что идти по тайге. Даже если дождь утихнет, где гарантия, что снова не польет? Здесь ливни за полдня не проходят, если зарядит – клади все три, а то и больше. Через месяц медведи разбредутся по берлогам на зимнюю спячку, а вы хотите, чтобы дождик, как в июле, покапал для свежести и перестал? Это вам, сударыня, не кубанские степи. Тайга легкомыслия не прощает, к ней с уважением надо относиться.
-- Я хочу, чтобы мой сын быстрее выздоровел, вот и все. А тут его лечить некому.
-- Да мы-то на что, Антонина Романовна? У меня недалеко пасека, мед диких пчел очень полезен, от любой хвори излечит, тем более, детской. А Офелия? У нее не молоко – дар Божий! Ни одно лекарство с ним не сравнится. Доверьтесь себе и мне, хорошая вы моя, вместе мы быстро поднимем вашего малыша.
«Быстро» растянулось на три недели, которые стали для Тони открытием и многое заставили воспринимать иначе, чем прежде. Например, что чужой человек может быть порой ближе родного, а доверие к другому укрепляет веру в себя. Что уверенность творит чудеса, и тот, кто верит в успех, выкладываясь при этом сполна, одолеет любую беду.
Самой страшной была третья ночь, когда Илья горел жарче углей в печке. На какое-то время она потеряла рассудок, выскочила из избы и принялась проклинать небеса за то, что хотят отнять сына. Выбежавший следом Олег Антонович молча подхватил на руки обезумевшую мать и понес в дом. А там сунул в руки пылающее тельце, приказал.
-- Носи и меняй компрессы. Меня не тревожь. Работай, -- и демонстративно улегся на топчан, отвернувшись к стене.
Она опешила от жестокости, какой не ожидала, но, впитывая собственным телом жар сына, поняла, что только такая «работа» спасет их обоих.
К утру жар спал. Малыш задышал легче, заснул. Тоня осторожно положила ребенка, развернула одеяльце.
-- Сейчас принесу сухое, -- шепнул моментом оказавшийся рядом хозяин и неожиданно перекрестился. – Слава тебе, Господи, кажется, пронесло.
Со следующего дня мальчик пошел на поправку. Боровик колдовал с отварами трав у печки, растирал Илюшку медвежьим жиром, таскал с пасеки мед, отпаивал молоком, приговаривая, что с пользой поить мужичка может только мужик, дело женщин – кормежка. Тоня с улыбкой слушала эту чушь и молчала. Олег Антонович осунулся, похудел, но выглядел абсолютно счастливым. За день до отъезда он заявил, что хотел бы поговорить.
-- Мы же все время разговариваем, -- улыбнулась она.
-- Не все разговоры содержат смысл, сударыня, во многих – одна информация. Присядем?
Был вечер. Илья, посапывая, сладко спал. В печке пылали дрова, свежевымытая изба радовала чистотой и уютом. На столе, потрескивая, горела свеча, ее восковые слезы стекали вниз, образуя на самодельном подсвечнике в форме корявого голого дерева грязно-белую капу. Неожиданно Тоня подумала, что ей будет недоставать этого странного человека, его непонятных слов, оплывающей свечки, козьего сыра – всего, что согревало заботой, не требуя ничего взамен.
-- Слушаю, внимательно, Олег Антонович.
-- Не буду напрягать вас рассказом о своей жизни, но поверьте, я многое повидал. И вот что скажу, Тонечка: никогда мне не было так хорошо, как сейчас… И так плохо. Вы, сударыня, вернули мне желание видеть людей. Как бы дальше ни сложилась судьба, я вам очень за это благодарен.
-- Олег Антонович…
-- Молчите! Я уже, может, лет двадцать ни с кем так не общался, -- он задумался и долго не произносил ни слова, словно испытывал чужое терпение. Тишину нарушали лишь детское сопение да потрескивание свечи. Дрова прогорели, Тоня поднялась с табуретки, намереваясь подкинуть в печку пару поленьев. – Не нужно, -- остановил ее хозяин, -- я сам, -- открыл дверцу, поворошил кочергой вспыхивающие угли, подбросил дров, раздул огонь. В печке снова весело загудело. Боровик вернулся к столу. – Вы, сударыня, лечили ребенка, а излечился старик. Угрюмый, озлобленный, подозрительный мизантроп, который ни в грош никого не ставил, – усмехнулся и добавил. – Вероятно, даже себя.
-- Зачем вы так, Олег Антонович? Я не встречала человека заботливее и бескорыстнее вас.
Он всмотрелся в гостью с задумчивым видом, как будто решал что-то важное для себя.
-- Вы верите в Бога?
-- Нет. То есть, какая-то высшая сила, мне кажется, есть, но трудно представить, что кто-то один знает все обо всех и каждом, управляет людьми на земле непонятно как и откуда.
-- А небом управляет ваш муж?
-- Вы опять шутите, Олег Антонович, -- покраснела жена летчика.
-- Шучу. А меня, знаете ли, вроде, покидает безбожие... Здесь, Тонечка, вечера долгие, о многом передумаешь, многое переоценишь. Я, вот, тут хвастался давеча перед вами, что одиночка, гордился, что не как все. А зачем пыжился, что хотел доказать вы, наверное, так и не поняли, правда? – она тактично промолчала. -- Правильно, иной раз лучше смолчать, чем солгать. Хотя лично я молчунов всегда презирал, считал их трусами и конформистами, способными предать в любую минуту. Таких вокруг меня крутилось в свое время немало. Но разговор не о них, это так, к слову пришлось. Вчера, Тонечка, мне стукнуло пятьдесят.
-- Олег Антонович, поздравляю! Если б я знала…
-- То что? – не дал договорить юбиляр. – Сплели бы веночек и надели на голову, как римскому триумфатору? В знак признания власти и доблести? Доблесть и власть одна – деньги, без них твоя жизнь ничто, прочерк между двумя датами. Так я думал всегда. Не думал – жил этим, дышал, пил, как воду, -- он снял с подсвечника восковую каплю, задумчиво вылепил из нее крохотную лепешку, усмехнулся. -- А сейчас засомневался. Может, все это от лукавого? Может быть, деньги -- это просто шашни, которые сатана с человеком водит, чтобы посмеяться над Богом… Что скажете, Антонина Романовна? Уклонение от ответа воспримется, как нежелание поболтать с одиноким занудой.
-- Не наговаривайте на себя.
-- Так что, по вашему разумению, важнее всего? Деньги, любовь, дети, карьера?
-- Вы хотите знать, что главнее именно для меня?
-- Разумеется.
-- Я считаю, что миром правит любовь, а не деньги.
-- Согласен, -- кивнул Боровик. – Любовь способна на многое, даже сделать двуногое существо властным и доблестным. Только, боюсь, здесь наши представления об этом высоком чувстве расходятся, -- в его голосе зазвучала ирония. --. Вы, скорее всего, имеете ввиду отношения между мужчиной и женщиной, верно?
-- Допустим, -- насторожилась Антонина, ожидая подвоха.
-- Так я и думал, -- улыбнулся Боровик без тени насмешки. -- Было бы странно для вас мыслить иначе. Но я говорю о любви не как о банальных, простите, связях полов, а как о восприятии жизни. О любви к чужому ребенку, к собаке, к еде, хорошему вину, работе, искусству, наконец, к испытаниям, которые посылает судьба. Вы знаете, Тонечка, у меня был приятель, японец. Он мог часами наблюдать за какой-нибудь ерундой – букашкой, цветком – и быть при этом абсолютно счастливым, потому что воспринимал себя в гармонии с миром… Я ни с кем не гармонировал и ни с чем. Разве что, когда влюбился впервые, но первая любовь, как известно, чаще заставляет страдать, чем наслаждаться, и скорее крепит цинизм, нежели… -- от топчана донесся жалобный вскрик. Боровик удержал за руку вскочившую Тоню, подошел к спящему ребенку, осторожно потрогал детский лоб, поправил одеяло, вернулся к столу. – Все нормально, приснилось что-то. Так вот, Тонечка, мое нынешнее состояние мне здорово нравится, мало того, я хотел бы его продлить, и в этом – ваша заслуга. Ваша, -- повторил он, -- и вашего сына, которого я никак не могу считать для себя чужим. У меня за плечами полтинник, одиночество и пустота, -- Олег Антонович с усмешкой обвел глазами избу, как будто потемневшие от старости бревна знали о хозяине такое, о чем гостья даже подозревать не могла. – Не знаю, сколько мне еще отмерено Богом, но не хочу больше быть одиночкой.
-- Разве нельзя вернуться в Москву? Вы говорили, у вас есть жена, сын. Я уверена, они любят и ждут вас.
-- Ждать, дорогая сударыня, можно только неприятности, -- с усмешкой просветил Боровик. – Вот такое ожидание, как правило, оправдывается, остальное – химера, пустые слова. Человек вправе ожидать лишь от себя определенных чувств или действий, другие в этом деле – плохие помощники, -- Олег Антонович сегодня был не в ладах с логикой. Утверждал, что устал от одиночества, а людям не верил, даже самым близким, говорил о гармонии и любви, но относился к этому пренебрежительно и явно на что-то намекал. – Вы, наверное, ждете от меня объяснений, к чему я веду? – улыбнулся он, словно угадал чужие мысли.
-- Нет, -- смутилась «психолог», -- вы ничего не обязаны мне объяснять.
Потомок врачей хитро прищурился и с удовольствием поставил диагноз.
-- Хроническое непритворство! Вы, сударыня, больны аллергией на ложь: когда пытаетесь врать, у вас на щеках вспыхивают красные пятна. Правильно сделали, что сцене предпочли замужество: неумение притворяться унижает актрису, но возвышает жену. Шучу, -- поспешил добавить он, заметив, какой пунцовой стала «аллергик». – А если без шуток, у меня к вам серьезное предложение, Тоня, можете рассматривать его как просьбу. Сейчас во многом от вас зависит: оставаться мне здесь или вернуться в Москву.
-- Не понимаю, Олег Антонович.
-- Потому что по обыкновению спешите, Антонина Романовна. Кстати, вот вам бесплатный совет: никогда не забегайте в разговоре вперед, дайте собеседнику высказаться. Пара минут терпения может дать иногда потрясающий результат, -- неожиданно он поднялся с табуретки, подошел к топчану, наклонился, прислушался к дыханию спящего Илюши, довольно кивнул и вернулся к столу, за которым коротал с гостьей предпоследний вечер. – Я довольно состоятельный человек, Тонечка. Кроме того, у меня есть еще силы, умение и возможности приумножить свое состояние. Не хвалясь, скажу, что таких, как я, в нашей стране не много, хватит пальцев одной руки, чтобы перечесть. О партийных начальниках говорить, конечно, не будем, боюсь, меня может стошнить, а у нас в избе чистота и порядок, -- ухмыльнулся он. --. Нет, речь идет о нормальных людях, способных умом и горбом заработать свой капитал. Я заработал. Но потом, в какой-то момент стало скучно вкалывать на одного себя. К тому же, возникли определенные сложности, которые вынудили оказаться в этой глуши, надеюсь, скоро они исчезнут. И тогда я обязан буду решить: как быть дальше? Уехать, чтобы продолжить начатое, или остаться, чтобы размышлять о достигнутом? – он сделал паузу, словно выжидал, что собеседница опять сунется без приглашения со своим замечанием. Однако Тоня крепко зарубила себе на носу недавний совет, молчала. – Умница, -- одобрил «советчик» ее поведение и продолжил. – А для принятия любого из этих решений необходимо знать, что у меня в пассиве: пустота или заполненность. Заполненность чем угодно: надеждой, любовью, допускаю даже корысть. Главное, чтобы мне в спину дышал не чужой человек, а свой, преданный и благодарный. Понятно?
-- Нет, -- честно призналась она.
-- Когда вы вдвоем заявились в мой дом, не могу сказать, что это стало приятным сюрпризом. За десять лет я отвык от людей и привыкать заново не собирался. Если мне от них было что-нибудь нужно, я шел в таежный поселок отовариться необходимым: инструментом, мукой, женщиной, а после возвращался к себе, в тишину и покой. Вы внесли в мою жизнь беспокойство, которое поначалу весьма раздражало. Затем заболел Илья… И тут во мне что-то щелкнуло, что-то случилось. Я прижимал к себе его горячее тельце, а душа кричала от радости: вот оно, твое искупление. Перед судьбой, перед людьми, которых я когда-то предал и которые предавали меня. Скажете, кощунство? Согласен. Но в тот момент с моей души будто короста исчезла. Я понял: если хочешь жить – спаси другого, тебе зачтется. Словом, делом, простым участием – всем зачтется… Правда, потом я уже ни о чем не думал, просто вытягивал из беды твоего ребенка. Ведь любая болезнь – беда, согласна?
-- Да.
-- Ничего что я тыкаю?
-- Ничего, вы же намного старше.
-- Я начинаю сомневаться, что искренность – это достоинство. Шучу, -- Олег Антонович задумчиво уставился на собеседницу, точно что-то важное решал для себя, затем вдруг спросил. – Сын крещеный?
-- Нет.
-- Почему?
-- Не приходило никому в голову.
-- А мне пришло, -- и замолчал. Тоня тоже молчала, следуя мудрому чужому совету. -- Для меня Илья перестал быть чужим, -- с улыбкой вдруг признался Боровик. – На родство я, безусловно, претендовать не могу – смешно, но одного отца для такого мальчика маловато. Что скажешь?
-- Я не совсем понимаю вас, извините.
-- Предлагаю себя в крестные.
-- Зачем вам это, Олег Антонович? – опешила она.
-- Нужно, -- этот человек был, действительно, непонятным, его непредсказуемость удивляла, сбивала с толку. – Если вас что-нибудь смущает, -- перешел он снова на «вы», -- или я кажусь недостойным, скажите прямо, не бойтесь обидеть. Но клянусь Богом: вы не пожалеете, если примете мое предложение. В жизни, Тонечка, ничего не совершается просто так, все взаимосвязано и предопределено. Кто знает, может быть, именно за этим послала судьба вас в мою избушку, -- в его глазах горел странный, почти мистический огонек, пламя свечи отбрасывало на стены таинственные тени, в печке пылали дрова – в этом всеобщем горении было что-то загадочное, подталкивающее к необъяснимым поступкам.
-- А где мы найдем священника?
На рассвете Олег Антонович отправился за знакомым протоиереем, сосланным в эти места лет двадцать назад за антисоветские проповеди.
Крестили в ручье. К обряду крещения мать не допустили, батюшка пробасил: не позволяет канон. При этом в его голосе явно слышались извинительные интонации. Тонечка воспринимала все происходящее как игру, как сказку, где обязательно победит добро.
…Всю обратную дорогу в часть крестный отец пронес крестника на руках. Под кофточкой у мальчика висел на грубом шнуре серебряный крестик. Дома Тоня собиралась снять этот крестик и пока ни о чем не докладывать мужу: неизвестно как посмотрит Аренов на ее самовольство. Олег Антонович ориентировался в тайге, точно в собственной квартире, казалось, он родился и вырос здесь. Они останавливались отдохнуть, перекусить, разговаривали, молчали. И ни на минуту Тоню не покидала мысль о муже. Она представляла их встречу, Сашин восторг, изумление, ужас, жалобы, как без них было плохо, и как он сходил с ума. Это маленькое приключение, конечно, укрепит их любовь еще больше, заставит понять, что друг без друга каждый из них – ничто. Какими ничтожными казались теперь все обиды и ссоры, какими смешными – все подозрения. Главное – они вместе и живы, все остальное – лишь приложение.
У развилки проводник остановился.
-- Дальше мне идти нужды нет. Вот забор, держитесь его, никуда не сворачивайте и выйдете прямо на КПП. Надеюсь, еще встретимся, поэтому говорю не «прощайте», а «до свидания», -- он прижался загорелой щекой к детской щечке и тут же передал свою ношу матери.
-- Спасибо вам большое, Олег Антонович. Может, все-таки зайдете? С Сашей познакомитесь, чаю попьем.
-- Благодарю за приглашение, нет.
-- Скоро стемнеет. Переночевали бы у нас, а утром пошли.
-- Будь я на месте вашего мужа, Тонечка, -- усмехнулся Боровик, -- не порадовался бы сегодняшней ночью никакому гостю, даже самому дорогому.
-- Опять шутите?
-- Шучу, -- коротко согласился шутник. – До встречи, -- развернулся и пошагал обратно.
-- Как же мы встретимся? Как я найду вас?
-- Судьба найдет, -- бросил Боровик не оглядываясь.
Ключ был на месте, за доской над крыльцом. С одной стороны хорошо, что Саша еще не вернулся: будет время привести себя в порядок. С другой – плохо, потому что разлука становилась невыносимой. Тоня открыла дверь, опустила проснувшегося сынишку на крыльцо и вошла в комнату, держа ребенка за руку.
Сначала она ничего не поняла. Голые стены, распахнутый шкаф без одежды, нет стола, стульев, дивана. Она метнулась в другую комнату – пусто, даже детской кроватки нет.
-- Мама, пи-пи.
-- Да-да, конечно, малыш, -- пробормотала она, -- сейчас.
Сзади затопали, точно стадо слонов, и в ту же секунду на шее повисла Елена.
-- Господи, Тонечка, да как же так?! – запричитала по-бабьи жена старлея. – Мы ж вас уже почти похоронили! Больше двух недель искали, весь полк на ушах стоял. Сашка твой черный ходил, думали, сам загнется или разобьется к черту. Не соображал, что делал. Как тебе удалось выбраться? Неужели вы были все это время в тайге?!
-- Успокойся, Лен, со мной все в порядке. Где Аренов?
-- Господи, целый месяц почти! Без еды, без питья, с ребенком – это же просто чудо, что вы живые!
-- Успокойся, Никонова! – заорала Тоня. – Где мой муж, черт тебя побери! – рядом заплакал сын. Она подхватила ребенка на руки и повторила. – Где Саша? Он жив?
-- Господи, а разве я не сказала? В Афгане твой Сашка. Дня три, как отправили. С ним еще двое ребят полетели.
Глава 5
Эх, Краснодар, столица Кубани! Город солнца, гостеприимства, пересудов и казачьего трудолюбия. Шелковицы, жареные семечки, многоцветный, гудящий, как улей, базар, городской драмтеатр, пенное цветение фруктовых деревьев и белые соцветья душистых акаций. Стоит отсюда уехать, чтобы понять, как трудно жить от этого чуда вдали. Никогда прежде Тоня Туманова не отличалась привязанностью к родному краю. Она мечтала о настоящей столице, где каждый метр – история, каждый театр – легенда, где здания охраняются государством как памятники старины, но не сносятся как развалюхи, где по реке плывут пароходы, а не допотопные лодки со скрипом уключин, где уже одно только место рождения дает превосходство. «В Москву, в Москву!» -- бредила Тонечка Туманова вслед за чеховскими инфантильными сестрами и – отправилась в жалкое подобие районного центра. Антонина Аренова не пожалела об этой подмене ни дня.
Прошел год с того вечера, как она вернулась в свой пустой дом. Остались позади потерянность, страх за мужа, непонимание, как жить в одиночку. Помогла, как всегда, тетя Роза, встретившая со слезами родню на вокзале. После объятий, восторженных восклицаний над внучатым племянником и обеда с жареным карпом, щедро залитым луково-помидорной подливкой, под рюмку домашней наливки родственница предложила обсудить дальнейшую жизнь.
-- Теть Роз, -- взмолилась Тоня, -- дай хоть в себя прийти! Мы же только что с поезда. Я, вообще, еще ни о чем не думала. Если тебя волнуют деньги, пожалуйста, не беспокойся. Мне будут перечислять из Сашиной части.
Тетка выразительно покрутила у виска указательным пальцем.
-- Ты, я вижу, совсем свихнулась в своей тайге. Может, напомнишь, дорогая племяшка, когда я волновалась по этому поводу?
-- Прости.
-- То-то же. И, кстати, прекрати, наконец, называть меня тетей. Я своих не рожала, потому что ты у меня за дочку была, есть и будешь всегда. Замуж, между прочим, не вышла по той же причине, все боялась, «дядя» будет не так хорош, -- язвительно подчеркнула она возможный родственный статус. – Помнишь Леонтия Семеныча?
-- Нет.
-- Ну, он тебе еще нитки цветные таскал, мулине для вышивки, забыла?
-- Рыжий?
-- Ну.
-- А ты, что, собиралась за него замуж?
-- Тю! – фыркнула тетка. – Я с ним даже не целовалась, в кино несколько раз сходили – и вся любовь. Он же не мужик – пустое место. Однажды на ноябрьские снег выпал и тут же, естественно, растаял, так ты бы видела, как он эти лужи обходил! – она вдруг вскочила с дивана, вышла на середину комнаты, нахмурила лоб, вытянула по-гусиному шею и, подтянув вверх воображаемую штанину, потрусила на цыпочках от серванта к закрытой двери, за которой спал Илюшка. Это выглядело так комично и нелепо, что Тоня, не выдержав, расхохоталась. Тетка плюхнулась рядом на стул. – Я с ним как-то весной случайно в универмаге нашем столкнулась. О, -- говорю, -- привет! Ты что здесь делаешь в рабочее время? А он мне важно так: тружусь тут. Серьезно? – спрашиваю. -- Кем же? -- Заведующим, -- отвечает. И приглашает в свой кабинет, дескать, глянь, дура, какого мужика упустила, жила бы сейчас, как королева.
-- А ты?
-- Что я?
-- Пошла?
-- Да на кой лях он мне сдался? Я, конечно, и сама уже ягодка залежалая, но он, вообще, никуда не годится: жирный, лысый и изо рта воняет. Нет уж, я лучше в очередях за колготками буду давиться, чем быть при таком «короле», -- тетя Роза, которая раньше всегда отличалась сдержанностью, даже строгостью, все больше удивляла племянницу. Она вела себя, как легкомысленная девчонка, уверенная в своем обаянии и довольная отсутствием старших.
-- Теть Роз, -- осенило вдруг Тоню, -- ты влюбилась?
-- Послушай, Антонина, давай договоримся: не зови меня больше этим дурацким «теть». Тети на базаре пирожками торгуют, а я для тебя – самый преданный друг и единственная родня, очень любящая, между прочим.
-- Точно влюбилась!
-- У нас в роду, вроде, цыганок не было. В кого ты такая?
-- Наверно, в тебя, милая моя Розочка.
-- А что, очень заметно? – выдала себя наивным вопросом тетка.
-- А что, -- поддразнила племянница, -- не смотришься в зеркало?
-- Ладно, об этом после, не обо мне сейчас речь. Сама-то что собираешься делать?
-- Ждать Сашу.
-- Ждать да догонять – хуже нет. Это даже ребенку известно. Надо чем-то заняться.
-- Без прописки кто ж меня возьмет на работу?
-- Значит, будем решать проблему прописки. У меня паспортистка знакомая, попробуем через нее хотя бы временную сделать. Ты родилась в этом городе, жила. Муж – военный летчик, в Афганистане служит, почти герой – должны разрешить. А заартачатся – на лапу дадим. Завтра пойдем в магазин, приемник купим. У меня только радио да телевизор.
-- Зачем?
-- Голоса вражьи слушать. Их, правда, глушат безбожно, но если повезет, можно кое-что поймать. Знаешь, на каких самолетах твой Аренов летает?
-- Да.
-- Вот и послушаем американцев, те хоть скажут: кого подбили и сколько. А у нас – сплошная трескотня да вранье. Ладно, дорогая племяшка, давай спать, утро вечера мудренее.
С утра родственница бурлила энергией. Сбегала на базар, купила любимые Тонины помидоры «бычье сердце», малосольные огурцы, персики, янтарные сливы, душистое подсолнечное масло, сметану, которую можно резать ножом, домашнюю курочку для внучка – нагрузилась, точно биндюжник. Приготовила обед, двухкомнатную «хрущевку» заполнил аромат кубанского борща, заправленного старым салом. Испекла оладьи, укутала полотенцем тарелку, сварила манную кашу и постучала в дверь.
-- Просыпайтесь, сони, подъем!
…Это было чудесное утро, когда все вокруг словно сговорилось оказать услугу: погода, природа, люди. Ласковое сентябрьское солнце не обжигало, а грело. На перекрестке, у гастронома бабульки торговали цветами – из бидонов торчали разноцветные охапки гладиолусов-георгин-хризантем, бесшумно скользили троллейбусы, проносились грузовики с арбузами и капустой, облокотившись на пухлый локоть, скучала в киоске «Мороженое» продавщица, лениво поглядывая на прохожих, – пахло югом, домом и покоем, где душа, как довольная сытая кошка, уютно сворачивается в клубок, уверенная в своей приближенности к раю.
-- Светка Косенчиха доложила, что в овощной к вечеру арбузы завезут. Может, купим?
-- Обяз-з-зательно! – подпрыгнул Илюшка и повис, ухватившись за их руки.
-- Ах, ты, умница! – умилилась тетя Роза, целуя ребенка. – Бабушка всего тебе накупит: и помидорчиков, и арбузиков, и винограда, все будешь кушать, золотце мое. Надо только тачку у Косенков забрать, уже неделю как держат. Возьмем сразу пару мешков, под кровать закатим, и горя не будем знать. Арбузы очень полезны для кишечника. А завтра приготовлю синенькие с мясом. Вы с Ильей оба, как с креста снятые, вам нужно хорошо питаться, сил набирать. Ничего, Кубань быстро на ноги вас поставит.
-- Мы не больные, -- улыбнулась Тоня.
Племянница наслаждалась теткиной болтовней, точно божественным пением, обретая уверенность в себе, в будущем, в жизни. Все будет хорошо, Саша вернется, они снова заживут, как прежде, даже лучше. Ему дадут орден, он, конечно, это заслужит. С боевой наградой поступит в школу летчиков-испытателей, как об этом давно мечтает. Она, конечно, по-прежнему против, но доля жены военного летчика – терпеть, верить и ждать, поэтому придется одобрить это решение, все равно Аренов всегда поступает по-своему. Они станут жить в каком-нибудь большом городе, может, даже в Москве, будут ходить по театрам, музеям, в кино. Отдадут Илюшку в хорошую школу, нет, лучшую, потому что сын летчика-испытателя, героя Афгана достоин только самого лучшего. К тому же, Илья умный мальчик, развивается не по возрасту быстро. У Ареновых появится много друзей – образованных, талантливых, интеллигентных. О муже, безусловно, напишут в газетах: немыслимо утаивать информацию о человеке, который ради укрепления мощи своей страны ежесекундно рисковал собственной жизнью. Возможно, ее тоже попросят дать интервью: нельзя же писать о муже, обходя молчанием его жену. И вот тогда она скажет, что, если не хватает силы жить в постоянном ожидании известия о славе или гибели любимого человека, если такой силы в женщине нет, лучше женой летчика не становиться.
-- Антонина, ты что, заснула на ходу? – вывел из мечтаний тетушкин голос. – Проходи к третьему кабинету, занимай очередь, жди меня, я скоро. Пойдешь с бабушкой в гости к тете? – промурлыкала она Илье, подхватила его на руки, подмигнула племяннице. – Для давления на психику, -- и решительно зашагала по коридору вперед, неся ребенка, словно парламентер – белый флаг.
…Родной город принял свою беглянку. Разрешил временно поселиться, намекая, что постоянный порог для жены офицера, выполнявшего интернациональный долг, не убран, но лишь отодвинут. Это подтверждало главное: в стабильности можно быть уверенной только на пару с мужем.
День, когда Тоня получила первое письмо, решено было отметить как праздник. Тетка, сиявшая не меньше племянницы, предложила.
-- Давайте, ребятки, я поведу вас в одно местечко. У нас тут на Красной открылось новое кафе, по телевизору даже показывали, в новостях. Посидим, мороженое закажем, папке вашему косточки перемоем, пусть ему там икнется. Пойдешь, казак?
-- Пойдешь! -- без колебаний четко выдал Илья, потом забавно наморщил лоб, задумался и добавил. – Моложеное полезно для голла, -- при этом вид у него был авторитетный и важный.
-- Не ребенок – лектор из общества «Знание», -- восхитилась тетя Роза. – А скажи, дорогой, бабушке: ты кубанец или казак?
-- И кибанец, и казак.
Тетка залилась счастливым смехом, сочно чмокнула мальчика в тугую щечку.
-- Ладно, дети, я пошла переодеваться. И вы собирайтесь, через пять минут выходим.
Кафе, которым их надеялась поразить тетушка, оказалось закрытым. На двери висела табличка с лаконичным объяснением «по техническим причинам». Каким образом мороженое увязали с техникой, было неясно, но возмущаться не имело смысла, и они решили пройтись по центру. Людей посмотреть, себя показать, а попадется на глаза что-нибудь симпатичное – повторить попытку.
-- Ты бы хоть обо мне подумала, -- хваталась впечатлительная родственница за сердце. – Я ж не переживу, если с вами что-то случится!
-- Перестань делать из мухи слона, мы здоровы и живы.
-- А муха большая? – встрял Илья.
-- Маленькая, -- Тоня чуть замедлила шаг, проходя мимо большой террасы: на столиках – живые цветы в синих вазочках, молодые опрятные официантки в нейлоновых голубых халатиках, приятная негромкая музыка.
-- А слон? – не отставал любознательный сын.
-- Большой, -- хорошо бы здесь посидеть, но своих денег кот наплакал, а разорять Розочку не хотелось. Тетка и так основательно потратилась, спустила все свои отпускные.
-- Солнышко, -- наклонилась наблюдательная родственница к Илье, -- мороженое хочешь?
-- Да-да-да!
-- Пойдем, бабушка купит.
-- А мама?
-- Мама тоже пойдет, -- решила за племянницу тетка и, не оглядываясь, повела малыша к одному из свободных столиков.
Аппетитно слизывая с ложки пломбир, тетя Роза принялась за воспитание.
-- Если еще раз замечу, что ты пытаешься сэкономить на ребенке, не взыщи, устрою скандал.
-- Зачем ты нас сюда привела? Деньги девать некуда?
-- А если будешь заглядывать в мой карман, выпорю. И не посмотрю, что ты уже мать. Как тебе не стыдно, Антонина? Да я счастлива, что у меня есть, на кого тратиться! Не давай ребенку большие куски, горло будет болеть. Неужели до тебя до сих пор не доходит, что ближе и дороже вас с Ильей у меня нет никого!
-- Боюсь, не доходит, Роза Евгеньевна, -- раздался за спиной насмешливый мужской голос.
-- Митенька, -- расцвела, обернувшись, тетушка, -- вот так встреча! Какими судьбами? А я слышала, ты в Киеве обосновался. Садись, дорогой, в ногах правды нет.
Из-за теткиной спины вышел Дмитрий Овчинников, любимый тетушкин ученик и первая любовь племянницы. До перевода в городской отдел народного образования Роза Евгеньевна учила школьников химии. В Овчинникове она души не чаяла, считала его аналитиком от природы и прочила блестящее будущее ученого. Митя был старше Тони Тумановой на восемь лет и, когда ей повязали пионерский галстук, он уже был студентом. О влюбленности стеснительной девчушки юноша не подозревал. Частенько захаживал к учительнице за специальной литературой, рассуждал о преимуществе химии над другими науками, советовался, как решить проблему выбора между органикой и неорганикой. А рядом обмирала от восхищения смешная малявка с косичками, закрученными забавными баранками над ушами.
-- Боже мой, неужели это ваша племянница, Роза Евгеньевна? – весело изумился теткин любимец, разглядывая Антонину. – Тонечка, это, правда, вы или ангел спустился с небес?
-- Мама, что такое ангел? – тут же вцепился в незнакомое слово младший Аренов.
-- А ты, малыш, стало быть, ангелочек, -- констатировал Дмитрий и пожаловался. – Почему небеса так несправедливы, Роза Евгеньевна? Кому посылают целый сонм ангелов, а кому -- ведьм да чертовок, что, впрочем, одно и то же.
-- Справедливость, Митенька, как капризная женщина: никакой логики, одна причуда. А причуды понять невозможно, с ними приходится только мириться.
-- Представьте меня вашей племяннице, Роза Евгеньевна, -- попросил экс-ученик. – Думаю, эта прекрасная незнакомка меня совсем не помнит.
-- Ошибаетесь, -- возразила «незнакомка», -- я отлично вас помню. Вы пили чай из большой синей чашки с золотым ободком и объедали нас вишневым вареньем.
-- Хочу валенья! – решительно заявил Илья.
-- Любишь сладкое? – полюбопытствовал Дмитрий.
-- Да-да-да!
-- Правильно, мозг надо с детства питать углеводами, тогда вырастешь умным. Хотя, по правде, парень, от ума только беды, и в этом еще одна вселенская несправедливость. Ладно, не буду вам больше мешать. Иногда при общении вступает в силу закон перехода количества в качество, и тогда радость вырастает в скуку. В таких случаях главное – не упустить этот момент, правда, малыш? – Илья не ответил, радостно стукнул ложкой о край розетки. – Ну, что ж, молчание часто является завуалированной формой согласия, -- заключил Дмитрий, поднимаясь со стула. – Рад был встрече, дорогая Роза Евгеньевна.
-- Взаимно, Митенька. Заходи в гости, посидим, потолкуем, чайку попьем с вишневым вареньем. Я по привычке каждое лето запасаюсь парой литровых баночек. Наверное, не теряю надежды, что как-нибудь навестишь старую зануду.
-- Вы не старая и не зануда. А за приглашение спасибо, обязательно приду, вот только с делами разберусь немного, -- слегка поклонился обеим, махнул прощально рукой Илье, сосредоточенно размазывающему пломбирную кашицу по дну розетки, и поспешно направился к выходу – высокий, стройный умник с благодарной памятью на людей и ироничным взглядом на жизнь.
-- Фанфарон, -- пробормотала вслед одна.
-- Умница, -- улыбнулась другая.
Косточки Александра Аренова остались немытыми: времени не хватило.
х х х
-- Девушка, клетчатые с коротким рукавом есть?
-- Только однотонные.
-- А какие цвета?
-- Белый, серый.
-- Покажите.
Она терпеливо выложила на прилавок образцы. Молодая толстуха с недовольным видом принялась мять пухлыми пальцами ткань.
-- А другой оттенок есть?
-- Нет.
-- Девушка, -- вмешалась другая, -- покажите вон ту рубашку, с пуговками на воротнике.
-- Какой размер?
-- А какой есть?
-- Какой вам нужен?
-- Вам-то что? Если я покупаю, вы обязаны предъявлять товар по требованию покупателя.
-- Девушка, может, вы сначала со мной закончите?
-- Слушаю вас.
-- Эта рубашка мятая и пыльная. Если нет другого оттенка, покажите такую же, но новую, из пакета.
-- Другого оттенка нет. Будете брать, получите в упаковке.
-- Девушка, сколько можно ждать? Покажите вон ту, с пуговками, а потом мы вместе поищем нормальный размер под прилавком. Там, где вы прячете товар для своих знакомых или для спекуляции. Думаете, не знаем, как вы торгуете?
-- Как?
-- Девушка, может, вы прекратите спорить и займетесь, наконец, работой? Дайте вон тот пакет, где сороковые лежат
«Дамы» тыкали за плечи указательными пальцами, размахивали перед глазами руками, откровенно хамили, пытаясь вывести из себя. Тоня смотрела на их возбужденные покрасневшие лица и ничего не понимала. Зачем так? За что? Ведь они живут в одном городе, теплом, хлебосольном и сытом, дышат одним воздухом с неповторимыми кубанскими ароматами, может быть, встречаются в транспорте и, притиснутые остальными, одна услужливо передает билетик другой. Их заботят одни и те же проблемы: работа, здоровье, семья. Не родня, но и не чужие друг другу – люди, которые появились в одном месте на свет. «Земляки» звучит ласково, мягко. А эти готовы загрызть ее, как свора одичавших бездомных собак – потерявшуюся домашнюю собачонку.
-- Что случилось? – властно громыхнул начальственный голос.
-- Дайте жалобную книгу! Я хочу написать жалобу на плохое обслуживание и грубость!
-- Да-да, я тоже подпишусь! У вас весь товар под низом, а ваша продавщица ничего не хочет показывать. Думает, никто не знает, как сейчас торгуют. Все спекулянтам сбываете, а нам достается одно барахло. Оно и даром никому не надо!
-- Успокойтесь, дама, не нужно так кричать. Я хорошо слышу, -- Леонтий Семенович повернулся к виновнице скандала. – Принесите жалобную книгу.
-- А почему ее нет на видном месте? – грозно наступала толстуха, чеканя каждое слово. – Она тут должна висеть, тут! – тыкала пальцем теперь уже за мужское плечо.
Тоня прошмыгнула мимо директора, благодаря судьбу, что отвечать придется ему.
-- Стой, -- перехватила за дверью старшая продавщица, -- передохни чуток, не торопись.
-- Они жалобную книгу требуют. Леонтий Семенович велел принести.
-- Перетопчутся, -- усмехнулась Светлана. – А Семеныча я попросила вмешаться, когда увидела, как эти сучки на тебя набросились. Кофейку хочешь?
-- Мне в отдел надо, Светлана Михайловна. Не знаете, где книга? Они же его в клочья сейчас разорвут.
-- Слушай, Аренова, ты, как с неба свалилась, ей Богу! Пошли, перекурим, кофе попьем. Семеныч без тебя разберется, он у нас по этой части большой спец. Вот увидишь, эти толстожопые дуры еще благодарность напишут. Господи, с такими рылами, а за мужскими рубашками пришкандохали, -- вздохнула Светлана. – Хотела бы я посмотреть на их мужиков.
-- А я – нет, -- у Тони неожиданно задрожали губы.
-- Тонька, ты, что, реветь собралась?! Да этих убогих пожалеть надо! Видела их волосы? Редкие, сальные, с перхотью, а у старухи еще седина плохо прокрашена. Конечно, ты для них, как красная тряпка для быка. Молодая, красивая – да ты виновата уже тем, что родилась и живешь рядом. А вдруг их мужья, хотя лично я сомневаюсь, что эти коровы замужем, вдруг заглянут они сюда и что тогда? – незаметно старшая продавщица привела младшую в подсобку, усадила на табуретку, налила кофе, придвинула чашку. – Пей! Мы не рабыни, имеем право на перекур. А в отделе Татьяна справится.
-- Я не курю, -- Тонечка старалась сдержать слезы, но те почему-то лились ручьем, позоря и вызывая злость на себя. – Извините, Светлана Михайловна, наверное, не выспалась. Я, вообще-то, не из плаксивых.
-- Мой тебе совет, дорогая: постарайся быть пофигисткой, смотри на жизнь проще. Денег таким Макаром не заработаешь, но здоровье сохранишь. А при нашей сволочной жизни это уже немало.
-- Не в деньгах счастье.
Советчица усмехнулась, небрежно вытряхнула сигарету из пачки, закурила.
-- А в чем? В любви? -- в ответ Антонина Аренова молча хлюпнула носом. -- Вот-вот, мужик никогда до такой дури не додумается! Это только мы, идиотки, помешаны на любви, да чтобы милый под боком. А «милому» по барабану, кто с ним, главное – сколько при нем. Машина, квартира, дача – вот тогда он доволен. Тогда для него не жизнь – манна небесная, потому что он, видите ли, реализовал себя. А любовь... Пудреница есть?
-- Зачем?
Старшая со вздохом порылась в своей сумке, достала плоский черный прямоугольник с золотой розочкой, протянула младшей.
-- Приведи себя в порядок и возвращайся к прилавку. Будешь послушно совать под нос эти страшные рубашки, улыбаться и думать о чем-то приятном. Например, о премии или о муже. Скоро он, кстати, вернется?
-- Не знаю. У меня нет с ним связи.
-- Как это?
-- Долго рассказывать.
-- Очень любишь своего ненаглядного? – не дождалась ответа, устало вздохнула. – Хорошо, иди, я сейчас.
Тоня подавала рубашки, выписывала чеки, механически отвечала на одни и те же вопросы, а мысли проносились со скоростью пикирующего на душманов истребителя. И в этом был виноват старший лейтенант Аренов. Она, конечно, лукавила, когда говорила про мужа. Сашины письма Тонечка получала от Никоновой. Конверт вкладывался в конверт и пересылался обычной почтой. Аренов знал все: и про чудесное спасение в тайге, и про Илюшкину болезнь, про возвращение в Краснодар (он сам настоял на этом), про ее тоску. Он запретил работать: пока отца нет рядом, ребенку вдвойне нужны любовь и забота, работающая мать столько дать не сможет. Он приказывал ей беречься, быть здоровой и сильной, способной выдержать его ласки. Он шутил, хвастался загаром, докладывал, что меню у них, как в ресторане. Так продолжалось чуть меньше года. Потом Лена сообщила, что ребята перестали туда летать. Куда – не уточнила, жена военного летчика, откомандированного в Афганистан, должна понимать все без слов. Затем прекратилось и денежное содержание. Тетка с племянницей не отлипали от вражеских голосов -- ясности не было. Она забрасывала Никонову письмами с телеграммами – ответ приходил один: не в курсе. Тетя Роза осунулась, похудела и на просьбы помочь с работой отвечала коротко: сиди дома, смотри за ребенком. Наконец, племянница не выдержала.
-- Когда все это кончится?
-- Что?
-- Твое упрямство.
-- Какой тон ты себе позволяешь со старшими? Я тебе, что, подружка?
-- Конечно, ты сама меня уверяла в этом. А сейчас юлишь и скрываешь правду. Скажи честно: откуда в доме деньги? Твоей зарплаты едва хватает на нормальное питание для одного, а нас трое. Мы деньги многим должны? Я же знаю, у тебя в приятельницах полгорода ходит, и каждая рада помочь своей Розочке.
-- По-моему, ты хамишь.
-- А по-моему нет, дорогая тетушка. Мне надоело сидеть на твоей шее, я не хочу и не могу больше видеть, как ты ради нас с Ильей надрываешься.
-- Ты не с теткиной шеи свесила ножки, а воспитываешь ребенка. Этот труд не сравнить ни с каким другим.
-- Ты ведь сама сначала гнала меня на работу, забыла? А сейчас удерживаешь в этих стенах. Послушай, неужели ты, такая мудрая, тонкая, любящая, не понимаешь, что я не могу больше так? Прошу тебя: помоги найти работу. Кем угодно – библиотекарем, продавцом, официанткой.
-- Не хватало еще, чтобы моя племянница задницей крутила перед всякой пьянью! – фыркнула тетка. – Ты же учительница пения, забыла?
-- И кто меня возьмет в школу с временной пропиской, скажи на милость?
Роза Евгеньевна задумалась.
-- А Илья? Предупреждаю: я свою работу не брошу.
-- Ты говорила, у твоей подруги родная сестра заведует детским садом.
-- Двоюродная, -- улыбнулась тетка.
Через три месяца Антонина Аренова пополнила собой штат универмага, где отделом мужских рубашек заведовал Леонтий Семенович Шмыгин – «золотой зуб», проваливший великие планы маленькой Тони. Заведующий был не так прост, как казался, и, наверняка, мог бы обмишулить любого, однако к младшему продавцу относился уважительно, всегда готовый помочь советом племяннице Розы, навсегда застрявшей занозой в оцарапанном сердце.
Когда Тоня после курсов, где на скорую руку выпекали торговых работников, получила первую трудовую зарплату, Роза Евгеньевна пригласила экс-поклонника в дом: отблагодарить за пристроенную родню. После вкусного обеда и армянского коньяка, презентованного гостем себе самому, Леонтий размяк, разоткровенничался.
-- Эх, девоньки, ишачу, как проклятый, устал. Один всех своих баб содержу. Потрошат, як того гуся к рождеству.
-- Кто ж тебя, бедного, больше всего выпотрошил? – усмехнулась хозяйка. – Помнится, за время нашего знакомства вы мне, милый Леонтий Семеныч, даже эскимо ни разу не удосужились предложить.
-- Поэтому ты и сбежала? А зря, дорогая Роза Евгеньевна, жила бы теперь со мной, как сыр в масле каталась.
-- Вчера, Ленечка, по телевизору разъяснили, что масло – продукт для народа вредный, в нем много холестерина.
-- Брехня! Народу пудрят мозги, шоб жрали меньше, потому что масло у нас в дефиците. Это я тебе как работник торговли заявляю со всей ответственностью.
-- Кстати, каким Макаром тебя занесло в торгаши? Ты же, кажется на ветеринара учился.
-- А мне на роду написано торговать. Я, между прочим, Роза Евгеньевна, купеческого роду: мой дед пшеницу сбывал. Два дома кирпичных, хозяйство крепкое, батраки – все чин чинарем, как положено. Бабка-покойница наряжаться любила, а ее без памяти любил дед, ни в чем не отказывал. Мать рассказывала: бывало, бабка откроет свою шкатулку, а там камушков всяких не счесть – и красные, и синие, и зеленые, так и горят, переливаются всеми цветами. А бабка улыбается да приговаривает: вот, Катенька, как нас папаша твой уважает, ничего не жалеет.
-- Так ты, оказывается, был богатым наследником, Леня?
-- Ага, -- вздохнул Леонтий Семенович, -- дюже богатый. От деда характер достался, от бабки – здоровье, от батьки – медаль «За отвагу», от матери – память. Вот и все наследство мое, остальное большевики отобрали. Хорошо, у деда ума хватило к красным примазаться, иначе бы точно к стенке приставили.
-- Ну, ничего, Ленечка, не расстраивайся. Ты теперь в универмаге большой человек, отделом заведуешь, скоро, может, директором станешь. Сам же говорил: начальство тебя уважает, повышение обещали. Будет тогда в твоих руках весь дефицит, заработаешь больше деда своего. Только не зарывайся, чтоб за решеткой не оказаться.
-- Типун тебе на язык, Роза! Давай лучше выпьем за нашу молодость.
А принятая Меркурием
под крыло слушала да молчала, наслаждаясь болтовней гостя с хозяйкой.
К тому последнему зимнему месяцу прибавилось еще шесть других, еще сто восемьдесят дней без Саши. Без его голоса, глаз, рук, без писем, без какой бы то ни было информации о военном летчике Аренове Александре, выполнявшем интернациональный долг в Афганистане. Его жена по-прежнему меняла свой сон на бдение у приемника, жадно вылавливая из треска и шума вражеские голоса. Почему их считали вражьими, понять было трудно. Они говорили по-русски, не захлебывались от гордости за гибель советских солдат, не выносили никому приговор, не трубили в фанфары ничьим победам. Сдержанно зачитывали цифры потерь и задавали вопросы: кто, зачем, почему? Голова раскалывалась от этих вопросов, но ни на один не находился ответ. Кто послал русских ребят в далекий Афганистан, где никому не нужны ни русский язык, ни русские танки, ни русские песни, ни пельмени с горчицей? Генералы? Но ведь у них тоже есть сыновья, разве можно отправлять таких, как твой сын, на бойню? И что они называют «интернациональным долгом»? Долг мужчины – защита отечества, дома, семьи. Когда мужчина оставляет все это, он предатель, а не герой. Почему ее мужа вынудили предать жену с маленьким сыном ради чьего-то каприза? Зачем он полетел бомбить афганскую землю, если никто не топтал с оружием его собственную? Тоня ненавидела всех, без разбору на своих и чужих: генералов, политиков, газетчиков. Всех, кто обрек таких, как она, на одиночество при живых мужьях, кто отгружал самолетами груз за номером «двести», как жуликоватый мясник – протухшее мясо: привычно и деловито. Ненавидела с такой силой, что темнело в глазах и сбивалось дыхание. Она каждый день ждала писем, со страхом заглядывая в почтовый ящик, не зная, что там найдет: беду или радость. Ночью хлюпала носом в подушку, утром вставала с улыбкой: ни к чему знать, как ей плохо.
-- Представляешь, -- докладывала тетка, -- открываю дверь, а его за цветами не видно! Какая умница, до сих пор помнит, что я люблю желтые розы, -- она заботливо поправила торчащие из вазы золотые головки. – Я ведь каждый год по три класса вела, проработала в школе одиннадцать лет, а такого, как Митя Овчинников, на моей памяти не было. Он, конечно, не идеальный мальчик, Боже сохрани! Тот еще проказник, но очень доброе сердце и умница, каких мало. С ним в одном классе училась Ахматова Олечка. Блондинка, глаза, как у лани, в общем, Митя по ней сох. Учиться стал хуже, на уроках невнимателен, однажды даже тройку по контрольной схлопотал, -- с удовольствием сплетничала бывшая учительница. – Я его как-то попросила зайти ко мне домой, под предлогом, что нужную книжку достала. Митя, конечно, пришел, мы серьезно поговорили. Он обещал исправиться. И, представляешь, сдержал слово: до самого выпуска – одни пятерки. Кто-то мне потом из наших ребят говорил, что после школы Митя на этой девочке женился. Не знаю точно, врать не буду.
-- Можешь спокойно соврать. Мне это, извини, безразлично.
-- Ну да, ну да, -- соглашалась тетка, задумчиво глядя племяннице в спину.
Однажды Овчинников зашел в магазин. Вежливо поздоровался, попросил показать рубашку. Сказал, подарок приятелю ищет. Девицы в отделе вдруг проявили деловую активность, зашмыгали с озабоченным видом туда-сюда, стараясь держаться ближе. А после его ухода Татьяна закатила глаза и простонала.
-- Ой, бабоньки, поддержите меня, щас упаду... Что за мужик! Где ты, Тонька, откопала такой экземпляр?
-- Это бывший ученик тети Розы.
-- И почему я не учительница? Занималась бы с ним сутками: днем – лежа за партой, ночью – лежа в постели.
-- Для работы в школе надо мозги иметь, -- вмешалась старший продавец. – А у тебя ума, как у курицы: только и квохчешь над яйцами. Иди, работай. Давайте, девоньки, по местам, -- и, проходя мимо Тони, заметила, словно рассуждала сама с собой. – К такому быть близко – себе дороже.
…Был уютный субботний вечер. Они пили чай, наслаждаясь редким случаем, когда удается собраться всем вместе. В окно стучался дождем октябрь, по телевизору успешно расследовали чье-то убийство, Илья с аппетитом уплетал второй блинчик с вареньем, в новой хрустальной вазе разноцветились астры.
-- Тонечка, мне надо с тобой поговорить. Выключи, пожалуйста, этот дурацкий ящик, -- попросила тетя Роза. – Все равно я уже знаю, кто убийца.
-- Хто? – спросил Илюшка, слизывая кончиком языка варенье с губ.
-- Нужно говорить «кто». Хочешь еще блинчик?
-- Нет.
-- Тогда ступай, поиграй с машиной. Ты уже все пожары потушил?
-- Не-а.
-- Надо потушить все, чтобы люди в нашем городе жили спокойно и не боялись огня, -- Роза Евгеньевна вдруг задзинькала, изображая телефонный звонок, приложила руку, как трубку, к уху. – Але, слушаю вас. Где горит? – ребенок с интересом уставился бабушке в рот. – Срочно высылаю самого лучшего в мире пожарного. У него новая машина, не волнуйтесь, приедет очень быстро. Да-да, -- закивала китайским болванчиком тетя Роза, – он и казак, и кубанец, и, вообще, очень серьезный молодой человек. Его зовут Ильей Александровичем. Ждите, -- опустила руку, сделала круглые глаза и громким шепотом приказала. – Немедленно в комнату! На улице Ленина, рядом с твоей кроватью горит десятиэтажный дом. Нужно срочно ликвидировать пожар, там люди. Беги! -- ребенок пулей выскочил из-за стола и кинулся к двери. – Да не забудь потом развезти пострадавших по больницам, -- крикнула вслед.
-- Тебе нельзя было уходить из школы, -- улыбнулась племянница. – Ты – педагог от Бога. Хотя с больницами, кажется, переборщила.
-- Ничего, зато времени на спокойный разговор у нас будет в два раза больше. Еще чайку?
-- Не хочу.
-- А я себе, пожалуй, налью, -- Тоня с улыбкой наблюдала за теткой и благодарила судьбу, что одарила такой родней – преданной, любящей, умной. Тетя Роза права: они, действительно, необходимы друг другу. – Только ты меня, Бога ради, не перебивай. Я и так волнуюсь.
-- Молчу.
В соседней комнате словно носился табун лошадей, грохотала подаренная машина, слышались возбужденные крики.
– Может, прикрыть дверь?
-- Не нужно. Человек спасает людей, мир не должен от него закрываться, -- Роза Евгеньевна задумчиво помешала ложкой пустой чай, помолчала и призналась. – Я замуж хочу.
-- Было бы странно, если бы не хотела. Сколько можно оставаться одной?
-- Ты не поняла. Твоя тетка на старости лет влюбилась и теперь, как последняя идиотка, надумала идти в ЗАГС, смешить молодежь. Если ты сейчас скажешь «нет», поможешь старой дуре излечиться от психоза.
-- С ума сошла?
-- Вот и я о том же, -- улыбнулась Роза Евгеньевна, но глаза выдавали растерянность. Тоня наклонилась вперед, взяла чуть дрожавшую руку, прижалась к ней щекой.
-- Что за глупые мысли, почему я должна говорить «нет»? Нашелся тот, кто понял, какая ты замечательная – умная, добрая, чуткая. Другой такой на свете нет. Я за тебя очень рада.
-- Ты, правда, не против?
-- Конечно, нет!
-- Он придет сегодня вечером к нам домой.
-- Отлично, значит, познакомимся.
-- Ты не волнуйся, Тонечка. Георгий Павлович очень хороший человек, я еще таких не встречала.
-- Не сомневаюсь. Вы вместе работаете?
-- Мы на кладбище познакомились.
-- Где?!
-- На кладбище. А чему ты так удивляешься? В моем возрасте многие только там и знакомятся. Среди вдовцов гораздо больше приличных людей, чем среди холостяков. Георгий, между прочим, прекрасный педиатр, так что за здоровье ребенка мы будем спокойны.
-- Он будет жить с нами?
-- Нет-нет, что ты! У Георгия Павловича двухкомнатная квартира. Дети разъехались. Дочка в Кишиневе, замужем, детей, правда, пока нет, сын – военный.
-- Летчик?
-- У тебя все должны быть летчиками, как твой Аренов. Нет, он в военном училище преподает, в Риге.
-- Они в курсе?
-- Да.
Тонечка обошла стол, поцеловала тетку в щеку.
-- Когда собираетесь подавать заявление?
-- Уже подали, -- виновато вздохнула Роза Евгеньевна. – Я просто не решалась сказать, -- и тут в дверь позвонили. – Это он, -- по-молодому вскочила тетушка. – Открой, а? Я пока быстренько приведу себя в порядок.
-- Вы и так прекрасны, сударыня, -- с улыбкой заверила племянница и направилась в прихожую.
На пороге стояла молодая женщина лет тридцати. Высокая, стройная, загорелая шатенка с темными глазами, короткой стрижкой, в светлом плаще нараспашку и черных узконосых сапожках. Левая рука держала сложенный зонт, с которого падали капли на резиновый коврик, правая вцепилась в ремешок кожаной, под цвет сапогам сумки, перекинутой через плечо.
-- Добрый вечер, -- вежливо поздоровалась незнакомка, в ее хрипловатом голосе слышалось напряжение.
-- Здравствуйте, вам Розу Евгеньевну? Одну минуту, -- хозяйка развернулась в пол-оборота к гостье и крикнула. – Розочка, это к тебе, -- потом отступила на шаг, приветливо улыбнулась. – Заходите, а зонт можете за дверью оставить, у нас воров нет.
-- Спасибо, -- не тронулась с места гостья, -- но я не к вашей тетке. Я к вам. Вы, ведь, жена Александра Аренова?
-- Да, -- внутри что-то оборвалось. – А вы кто?
Глаза под темной челкой приклеились к чужому лицу, словно пытались понять что-то важное для себя.
-- Я…
-- Уже познакомились? – весело спросила Роза Евгеньевна, выглядывая в коридор. – А я думала, ты с Георгием Павловичем беседуешь, -- растерянно пробормотала она при виде незнакомого человека.
-- Это ко мне, -- бросила, не оглядываясь, племянница. – Дай нам, пожалуйста, поговорить.
Роза Евгеньевна послушно вернулась в комнату. В крохотной прихожей воцарилась полная тишина, только из-за неплотно прикрытой двери слышались старательное сопение да звук тарахтящих по паркету игрушечных колес.
-- Сын?
-- Сын. Вы что-то хотели сказать?
-- Да, -- незваная гостья крепко ухватилась смуглыми пальцами за сумочный ремень, как будто искала в кожаной полоске поддержку, и добавила, по-прежнему не сводя глаз с хозяйки. – Я любила вашего мужа. Нет, люблю.
С лестничной ступеньки на площадку шагнул худощавый седой мужчина лет пятидесяти с парой букетов роз и пакетом, в котором угадывались бутылка и большая плоская коробка.
-- Извините, девушки, это шестая квартира?
-- Да, -- отодрала себя от стены хозяйка. – Проходите, Георгий Павлович, тетя ждет вас.
-- А вы, наверное, Тонечка? Очень рад, это вам, -- он сунул ей в руки красные розы и нерешительно затоптался на месте.
-- Спасибо, -- ком в горле был серьезной помехой, мешая говорить по-человечески с тем, кто это заслуживал. – Проходите, -- повторила Тоня и посторонилась, -- я сейчас, -- потом слегка потянула дверь на себя и сухо добавила, обращаясь, скорее, к зонту, чем к человеку. – Спасибо за информацию, до свидания.
-- Подождите, нам надо поговорить. Вернее, я должна вам кое-что рассказать.
-- Вы уже сказали. Извините, меня ждут.
-- Послушайте, как вы можете так спокойно разговаривать?! Неужели вам ничего не интересно знать?
-- Нет, -- она потянула дверь на себя, пытаясь захлопнуть. Девица успела вставить в дверную щель узконосый сапог. – Научись слышать, дуреха! Разве я сказала, что он меня любит?
-- Неинтересно, -- ее вдруг стала бить мелкая дрожь.
-- У меня для вас письмо от Сашки, -- выпалила «почтальонша». – Он тебя любит, а меня воспринимает просто как боевого товарища, а не как бабу, понятно?!
-- Здрастуй, Тонечка, -- выцветшие любопытные глаза быстро обшарили все вокруг. – Это ты? А я думаю, шо за шум? Надо глянуть, а то потом скажуть: не могла помочь, Егоровна?
-- Добрый вечер, баб Дусь. Все нормально, ко мне подруга пришла. Новый фильм рассказывает, про любовь. Подожди, -- кивнула она «подруге», -- я сейчас.
…Они пробродили по мокрым улицам около четырех часов. Сначала ругались, потом объяснялись, зашли в какое-то кафе, распили, точно пара алкашей, бутылку портвейна. В одиннадцать Тоня проводила Анну на вокзал. Прощались коротко.
-- Если будет нужно кого-нибудь замочить, зови. Я этих чертовых духов, как уток, отстреливала: р-р-раз – и готов. Рука набита.
-- Не страшно убивать?
-- Страшно, когда в тебя целятся. Когда сама врага бьешь, страх исчезает.
-- А что появляется?
Анна равнодушно пожала плечами.
-- Не знаю, пустота какая-то. Просто знаешь: надо и все. Ладно, подруга, потопала я. А ты не горюй, жди своего сокола. Если, даст Бог, вдруг разлюбишь, сообщи, тут же прискачу на замену. Шучу, -- усмехнулась она. – А если серьезно, сходи в церковь, поставь свечку, чтоб жив остался. Еще скажи спасибо судьбе, что по Сашке твоему я сохну, а не другая. Это только у меня такой идиотский принцип: по чужим огородам не шастать. Остальные-то не больно стыдятся тырить. Знаешь, сколько девок ваших мужиков увели?
-- Прощайтесь, граждане, быстрее, -- приказала толстая проводница в синем берете. – Осталась минута.
-- Ладно, не поминай лихом, Тонька, -- неожиданно шмыгнула носом снайперша. – Хорошая ты девка, повезло Аренову. И тебе с ним повезло. Жди, он вернется, таких судьба бережет. Такие мужики для жизни нужны, чтоб не так на земле воняло, -- запрыгнула на подножку вагона и ушла, не оглядываясь, в открытую дверь.
Сашино письмо жгло сумку. В троллейбусе она разорвала трясущимися руками заклеенный самодельный конверт и впилась глазами в знакомый размашистый почерк, по которому в ожидании сходила с ума много месяцев. Перечитывала снова и снова, стараясь не закапать слезами бумагу. Одна упала на слово «отлично», и Тоня в панике принялась промокать каплю рукавом шерстяного свитера, испугавшись, что соленая влага разъест и слово, и намерение, и результат.
-- Девушка, у вас все нормально? – спросила бабулька напротив. – Помощь не нужна?
«Господи, -- умилилась «девушка», сморкаясь в носовой платок, -- сама на ладан дышит, а предлагает помочь. Какие же у нас все-таки люди замечательные! И радостью поделятся, и в горе не оставят».
-- Спасибо, у меня все отлично! – она вспорхнула с сиденья и выскочила на знакомую остановку, которую едва не прозевала.
Дома получила основательный нагоняй от тетки.
-- У тебя совесть есть, Антонина?! Где ты была? Я уже не знала, что и думать. Знаешь, который час? Почти двенадцать! Нет, ты мне не дашь помереть спокойно.
-- Не дам! – она обняла не на шутку рассерженную Розочку и закружила с ней по комнате. – А кто же позволит помереть такой умной, такой замечательной женщине?
-- Пусти, Антонина, -- отбивалась та, пытаясь сохранить строгий вид. – Может, наконец, скажешь, что случилось? – Роза Евгеньевна подозрительно посмотрела на племянницу и потянула носом. – Ты, что, пила?!
-- Ага, раздавили на пару бутылку «Агдама». Гадость несусветная! Слушай, как его пьют мужики? – Тонечка отпустила родственницу, застыла на месте и торжественно объявила. – Мне передали письмо от Саши!
-- Боже мой! – ахнула тетка. – Кто? Та девица, которая с тобой на пороге стояла? А помнишь, я все время говорила: не волнуйся, с твоим мужем ничего не случится. Ой, -- спохватилась тетя Роза и метнулась в комнату. Вышла, пряча за спиной правую руку. – У меня тоже для тебя сюрприз. Пляши!
У Тонечки радостно екнуло сердце: кажется, сегодняшний день один из самых счастливых.
-- Письмо от Саньки?
-- Пляши, -- повторила неумолимая тетка.
И она сплясала. Это была не пляска – выкуп за жизнь, за надежду, за счастье. Роза Евгеньевна со счастливой улыбкой дождалась, когда племянница выдохнется, и протянула заказное письмо.
-- Почтальонша вечером принесла. Извинялась, что поздно. Говорит, днем звонила, никого не было. Врет, конечно, ну да Бог с ней, лучше поздно, чем никогда. Тонечка нетерпеливо надорвала кромку конверта, не глядя на обратный адрес.
Спустя несколько секунд в маленькой квартире, где через стены слышен соседский храп, раздался звериный вой с намеком на женский голос, в котором угадывалось протяжное «нет», испуганно заплакал ребенок, что-то упало. Потом все стихло…
Глава 6
Жизнь окрасилась в серый цвет. Серым мелькнула теткина свадьба, на работе кружили серые тени, даже глаза сына, сияющие прежде голубизной, посерели. Тетя Роза разрывалась между двумя домами, испытывая комплекс вины за обретенное счастье. Она забирала Илью из детского сада, готовила, убирала, подбрасывала деньги тайком в кошелек, наивно полагая, что племянница ничего не заметит. Чрезмерная опека становилась назойливой, раздражала. Хотелось покоя, тишины и полного одиночества. Порой утомляло даже присутствие сына. В такие минуты Тоня, ужасаясь собой, подхватывала ребенка и отправлялась с ним в кино, на прогулку, по магазинам – куда угодно, только бы не сидеть дома на пару, не слышать бесконечные вопросы про папу. В последнее время Илья, словно сознательно, мучил ее.
-- Почему ты больше не читаешь мне папины письма? – пытал по-взрослому сын.
-- Некогда.
-- А почему некогда?
-- Мама много работает, устает.
-- Я тоже хожу на работу. Почему я не устаю?
-- Детский сад, сынок, не работа.
-- А что?
-- Место, где дети ждут своих мам и пап, когда те освободятся от дел.
-- Почему тогда папа за мной не приходит?
-- Твой папа, Илюшенька, далеко отсюда, в командировке.
-- Неправда! – выкрикнул Илья, в его глазах с ресницами, как у девчонки, стояли слезы. -- Ты врррешь, ты все врррешь!
И тогда, не успев подумать, она ударила сына по лицу. Хлестко и больно, как наглого мужика, который изощряется в хамстве. Ребенок громко заплакал и, захлебываясь слезами, стал выкрикивать, что нельзя бить тех, кто любит.
-- Я люблю папу, люблю! – рыдал навзрыд бедный малыш -- А ты дерешься! За что?!
-- Мальчик мой, -- опомнившись, кинулась Тоня к сынишке, -- солнышко, прости меня! Это не мама тебя обидела, это боль моя.
-- А где она? – всхлипнул сын.
-- Кто?
-- Боль твоя!
Тоня прижала маленькую почемучку к себе и, покачивая, забормотала, прерывая слова поцелуями.
-- Наш папа вернется, милый. Обязательно вернется, вот увидишь. Ты пойдешь в первый класс, а он будет стоять за твоей спиной и радоваться, что у него такой большой, такой умный, серьезный сын. Но если папа вдруг не успеет на твой первый звонок, то непременно будет к последнему. Он прилетит на большом самолете с красными звездами и спросит: где мой сын? Где Илья Аренов, который учится лучше всех, кем стоит гордиться? Я хочу подняться с ним в небо, показать облака.
-- Высоко?
-- Высоко, сынок. Наш папа не будет низко летать, -- доверчивый малыш счастливо вздохнул. – Вы взлетите над облаками, двое Ареновых, старший да младший. Папа даст тебе штурвал, прикажет: рули! И ты станешь управлять самолетом, как настоящий летчик, -- слезы катились по застывшему лицу. Боясь потревожить засыпающего ребенка, она вытиралась мокрыми щекой и носом о свое плечо. – А я останусь вас ждать на земле, сколько понадобится, хоть всю жизнь. Но зато, когда вы с папой вернетесь, твоя мама, сынок, будет самой счастливой на свете. Ты выпрыгнешь из кабины, скажешь: привет, мам, вот и мы. А папа ничего не скажет, просто посмотрит и улыбнется. Если взрослые по-настоящему любят друг друга, слова не нужны. Ты сам это поймешь, когда вырастешь и полюбишь.
В комнате стало тихо. Наплакавшись, сладко посапывал на руках сынишка, за стеной, у бабы Дуси голосом Кобзона надрывался телевизор, отщелкивали время часы – жизнь продолжалась. Только не было в этой жизни Саши… И вдруг ее охватила ярость. На мир – за непротивление злу, за жадность, несправедливость, циничный расчет, за повальное вранье. На себя – безвольную унылую особь, которую легко унизить и растоптать, доверчивую, как глупая рыбина, глотающая разинутым ртом наживку. Чему она поверила?! Равнодушному короткому тексту, вслепую отшлепанному на «Оптиме» чьей-то рукой? Печатям – обычным чернильным оттискам выдавленного куска резины? Или, может быть, тем, кто за этим стоит – лживым трусам в генеральских погонах? Как можно принимать за правду всеобщее помешательство, где все – в перевернутом виде? Или чужие вопли оказались настолько сильны, что забили голос собственной интуиции? Что было в письме? Что капитан Аренов погиб. Она этому верит? Конечно же, нет! Тогда почему так быстро сломалась: обозлилась на весь белый свет, набрасывается без причины на сына, завидует родной тетке? Разве Саша любил бы ее такой? Угрюмой, раздражительной, отгородившейся от людей – унылой тенью прежней себя самой.
От неудобной позы и тяжести затекли ноги, онемели руки. Она поднялась со стула, осторожно переодела Илью в ночную пижаму, уложила в кроватку. Ребенок что-что сонно пробормотал и затих. Неожиданно Тоня вспомнила Боровика. Интересно, узнает ли Олег Антонович, что хотел стать вторым отцом, а остался единственным? «Не смей так думать! -- тут же себя одернула. -- Санька жив. Надо просто в это верить и ждать – тогда он обязательно вернется. Потому что ни одна война на земле не вечна, тем более такая бессмысленная и чужая».
В эту ночь Тоня спала крепко и ни разу не закричала во сне.
х х х
Их разрывали на части. Казалось, весь город сошел с ума, решив отовариться в одном магазине. С полок сметался товар, словно сухая листва – метлой дворника с тротуара: скоро и деловито. В ход пошли все размеры, цвета, фасоны без сезонных различий.
-- Или у меня съехала «крыша», или народ свихнулся, -- пожаловалась Татьяна. – Уже почти все полки пустые, а они прут и прут. Неужели их мужики не заслужили в новогоднюю ночь ничего лучшего кроме наших говеных рубашек?
-- Не плюй в руку, из которой кормишься, -- заметила, проходя мимо, старшая. – И вообще, хватит прохлаждаться, рабочий день еще не закончился.
-- До закрытия всего пятнадцать минут.
-- Вот столько и будем работать, -- бросила, не оглядываясь, Светлана Михайловна.
-- -- Мегера, -- буркнула в спину Сытина. – Неудивительно, что от тебя мужики бегут, как тараканы от дихлофоса. Ой, -- расцвела она в следующую секунду при виде знакомого покупателя, -- вам Антонину или, извините, рубашку?
-- Мне, если можно, улыбку, -- попросил Овчинников, с любопытством разглядывая жалкие остатки на полках.
-- А вы шутник!
-- Дэвушка, выручай, дарагая! – к прилавку подскочил запыхавшийся пожилой кавказец, обвешанный пакетами с авоськами. – Через час поезд, домой еду. Все с подарками, адын внук остался.
-- У нас не детский магазин.
-- Зачем детский? Внуку двадцать лет уже, на целую голову выше, чем я!
-- Какой размер? – процедила сквозь зубы Татьяна, мысленно проклиная так не вовремя заглянувшего покупателя.
Дмитрий одобрительно улыбнулся радеющему о своей родне азербайджанцу и перешел к противоположной стороне прилавка.
-- Добрый вечер!
-- Здравствуйте. Если хотите что-то купить, пожалуйста, поторопитесь. Мы через десять минут закрываемся.
-- Во-первых, Тонечка, с наступающим Новым годом.
-- Спасибо, вас также.
-- Во-вторых, я хотел бы извиниться за внезапное исчезновение и долгое отсутствие.
-- Не стоит. Мы не друзья, за свои действие нам вовсе не обязательно отчитываться друг перед другом.
-- Согласен, но я имел в виду Розу Евгеньевну. Кстати, дома ее не застать, она в отпуске?
-- Ай, дарагая, спасыба! С Новым годом, красавица! Будышь в Кубе, дядю Джавида спроси, любой покажет. Ковер тебе падбирем – лучше всех, -- мимо протрусил довольный покупатель, за ним продефилировала продавщица. Поравнявшись с Тоней, она выразительно посмотрела на часы, улыбнулась Овчинникову и замурлыкала под нос.
-- Пять минууут, пять минууут…
-- Дима, извините, но если вы не собираетесь ничего покупать, вам лучше уйти. Сейчас кассу снимать будем. А Роза Евгеньевна вышла замуж и переехала к мужу.
-- Передайте мои искренние поздравления, -- расплылся в улыбке теткин любимчик, не трогаясь с места. – Адрес дадите?
-- Конечно, только в другой раз. Сейчас у меня из-за вас могут быть неприятности.
-- Никогда себе этого не простил бы. Завтра работаете?
-- Нет.
Он молча кивнул и отлип, наконец, от прилавка.
Весь следующий день, тридцать первого декабря, Тоня крутилась, как белка в колесе. С утра сбегала на рынок, где от цен едва не упала в обморок, потом заскочила в парикмахерскую, ужаснулась, пулей вылетела обратно, убрала квартиру, нарядила елку, забрала сына из детского сада. И все время мысленно благодарила Георгия Павловича за удачную идею показать жене новогоднюю Ригу: никогда еще новоиспеченная родня молодожена так не стремилась к тишине и покою. Кроме того, Илье явно не хватало материнского внимания. Когда Тоня возвращалась с работы, ребенок спал, а утреннюю пробежку с сыном в детский сад вряд ли можно назвать полноценным общением. Одним словом, в придачу к шампанскому с оливье она мечтала насладиться сыном, домом и ленью.
Вечером позвонила Милка Хоменко.
-- Привет, Туманова, с наступающим тебя! Счастья в новом году, здоровья, денег побольше и чтоб мужик твой, наконец, вернулся, поняла?
-- Спасибо, Хомячок, я тоже тебя поздравляю. Желаю больше хороших людей рядом, и пусть тебя меньше достают больные.
-- С ума сошла?! Я молюсь, чтоб беззубые множились, это ж кормильцы мои! А из всех хороших, как ты говоришь, мне нужен единственный. Да он, черт бы его побрал, пока не засветился даже на горизонте, -- Людмила трудилась зубным техником, в деньгах не нуждалась, но была не замужем. Однако одиночеством своим не тяготилась, подшучивая и над потенциальными женихами, и над собой в качестве приманки для дипломированной нищеты. Бывшие одноклассницы столкнулись как-то случайно, у входа в продуктовый магазин, разговорились и, хоть в школе особенно не дружили, сейчас общались с удовольствием, правда, ограничиваясь трепом по телефону. Новый год Милка предлагала встретить вместе, усиленно зазывала к себе. Сейчас она опять завела ту же пластинку. – Ну что, Туманова, так и будем в новогоднюю ночь балдеть в одиночестве под елкой? Может, все ж таки подгребешь ко мне? Хочешь, могу к тебе завалиться, я на подъем легкая.
-- А я, Милка, за последние дни устала, как вокзальная шлюха, с ног валюсь. Не то, что к тебе, в собственную ванную еле вползаю.
-- Шлюхам платят прилично, а ты, дорогая, вкалываешь за копейки, -- резонно возразила спец по зубным протезам и вздохнула. – Что за жизнь сволочная! Две роскошные молодые бабы – и обе проводят самый лучший праздник в году в обнимку не с мужиком или хотя бы друг с дружкой, а с долдонящим ящиком, который и в будни осточертел до смерти. Разве это справедливо, скажи?
-- Для меня – да.
-- Выбитая ты какая-то, Тонька. Так и будешь в чадре сокола своего дожидаться? А если он себе там какую-нибудь красотку подцепил? Медсестру или повариху, к примеру. Про общепит ничего сказать не могу, не знаю, а мы, медички – народ беспощадный, если можно устроиться за чужой счет, уж будь уверена, маху никто не даст, а даст симпатичному офицеру.
-- Послушай, зачем ты мне это говоришь?
-- Затем, чтоб на жизнь проще смотрела и принимала ее такой, как есть! Не сомневаюсь, что твой мужик никуда от тебя не денется, вернется целым и невредимым. Но это вовсе не означает, что ты, дорогуша, должна воткнуть в задницу лучшие годы. Вот признайся, как на духу, Туманова, ты, вообще, из своей норы куда-нибудь выползаешь кроме работы и детского сада?
-- Во-первых, я – Аренова, -- сухо поправила бывшую соседку по парте Тоня. – А во-вторых, не твоего ума дело, как я живу. Сначала заведи себе мужа, а потом обсуждай чужую семейную жизнь, понятно? – и бросила трубку.
Она кипела от злости. Как посмела Хомячка судить ее мужа?! Который за жену мог глотку перегрызть любому, кто просил верить и ждать, чья любовь дарила им столько радости, сколько этой зубодробилке и не снилось! Да они иногда ссорились, может быть, не всегда понимали друг друга, однако любому нормальному человеку ясно: двое встречаются вовсе не для того, чтобы бесконечно поддакивать один другому, но постигать вместе смысл жизни. В том, что смысл ее собственного существования – любовь, теперь сомневаться не приходилось. И не абстрактная, какую проповедовал Боровик, а к конкретному человеку – Аренову Александру, самому надежному и лучшему в мире.
-- Прости, Милка, не права, каюсь! Хочешь, приезжай ко мне? Посидим, повспоминаем, я салатиков наготовила, -- выдумывала виноватая, втайне надеясь на чужую мудрость. – Кто их есть будет? Одна надежда на тебя, Хомячок.
-- Надеяться, Туманова, нужно только на себя. И не вешай мне лапшу на уши, врать ты никогда не умела.
-- Хорошо, не буду, из салатов, если честно, один оливье. Но и ты не держи на меня обиды, ладно?
-- Грош мне цена как врачу, если б я на больных обижалась.
-- Обожаю тебя, зубодер ты мой ненаглядный!
-- Нет, Туманова, тебе точно надо прочистить мозги! Я ж не деру зубы, а вставляю, сечешь разницу?
-- Ага, так притопаешь?
-- Сиди уж, балдей с ребенком под елкой. Небось, Илюха еще не спит?
-- Сейчас уже, кажется, нет, по-моему, я его разбудила.
-- Вот и мужичок тебе, -- завистливо вздохнула Милка. – И ты права, подруга: зачем еще кто-то, когда рядом такое чудо?
-- Спорим, у тебя будет не хуже?
-- Спорить с тобой мне нет никакого резона. Ты же, Туманова, бедна, как церковная мышь, у тебя даже крупинкой не разживешься.
-- Я работник советской торговли, -- заважничала младший продавец. – У меня дефицит под прилавком. Со мной дружить выгодно.
-- С тобой цапаться выгодно, тогда можно дождаться хоть каких-то человеческих слов.
-- Ты обещала не злиться.
-- А я и не злюсь, просто вправляю тебе мозги.
-- Мам, -- позвал из комнаты сын.
-- Иду, малыш! Все, дорогая, жду тебя завтра. Только не вздумай притопать с утра, убью!
-- Ладно, убийца, пока, -- весело попрощался довольный абонент и отключился. У Тони отлегло от сердца, кажется, Милка на нее не сердилась.
-- Не жульничать! – шутливо шлепнула сына по макушке Тоня. – Это мамино. Где твоя газировка? Давай быстрее, не то мы с тобой в новый год опоздаем.
-- Давай-давай! – нетерпеливо подпрыгивал на месте сынишка.
– С Новым годом, малыш, -- по инерции хотела добавить «с новым счастьем», но вовремя остановилась, решив, что лучше старого в ее жизни нет ничего и не будет. – Загадывай скорее, чтобы в следующий раз Дед Мороз привез тебе папу. Загадал?
Сын зажмурился, пробормотал себе что-то под нос, потом открыл глаза и выдохнул.
-- Я попросил. Дедушка Мороз обещал.
В дверь позвонили. Почти одновременно с этим раздался телефонный звонок. Тоня крепко поцеловала сынишку.
-- С Новым годом, милый, -- повторила с улыбкой, хватаясь за трубку.
-- Да?
-- Привет, с наступившим тебя, дорогая! С новым счастьем! – в радостно возбужденном голосе тети Розы чувствовался легкий хмель. – Как вы там?
За дверью снова кто-то о себе напомнил. На этот раз звонок оказался настойчивым, долгим, словно убеждал, что адресом не ошибся и требовал немедленно впустить незваного гостя.
-- С Новым годом, извини, я сейчас, -- выпалила племянница скороговоркой, сунула трубку сыну. – Поздравь бабушку! -- и бросилась к двери.
-- Вам кого? – пробормотала обалдевшая Антонина.
-- Дедушка Мороз! –восторженно ахнул за спиной Илья.
-- Я – Дед Мороз, -- пробасил смутно знакомый голос. – Я подарки вам принес. Шел полями, лесами, плыл реками, пока не нашел. Все оглядел, Илью приглядел, -- ряженый без приглашения переступил порог, легонько отстранил хозяйку, застывшую перед ним столбом.
-- Извините, мы никого не заказывали, -- опомнилась Тоня.
-- Тебя как звать-величать, человек? – «тулуп» наклонился к обомлевшему от счастья ребенку и ласково добавил. – Если ты Илья, значит, я адресом не ошибся.
Напрасно тетушкин любимчик увлекся наукой, ему бы лучше податься в артисты. Только сейчас Тоня узнала Овчинникова в сказочном деде. Поначалу ее охватило желание выставить наглеца за дверь и прекратить это нелепое представление. Но сын с таким восторгом таращился на чудесного гостя, так трепетно слушал «дедушкину» галиматью, его глаза светились такой радостью, что не подыграть доморощенному актеру было невозможно.
-- Проходи, пожалуйста, Дед Мороз в комнату. Спасибо тебе большое, что среди многих ребят ты не забыл про нашего Илюшу. Только припозднился ты, дедушка, немного, Илье уже спать пора.
-- Благодарю, хозяюшка, за приглашение, -- снова забасил разносторонний «талант». – Пожалуй, посижу с вами немного, чайку попью, коли дадите. Меня хоть и кличут Морозом, но горяченьким побаловаться и я не прочь, -- он снял рукавицы, мягко привлек к себе притихшего мальчугана. – Признавайся, Илья, обещал я тебе подарок?
– Нет, -- растерянно прошептал мальчуган.
– Тем лучше, новогодняя ночь должна быть с сюрпризами. Смотри, -- опустил на пол свой заплечный мешок, развязал тесемки и принялся щедро одаривать потерявшего дар речи ребенка. Перед ошалевшим мальчиком росла груда сокровищ. Огромный игрушечный грузовик, пара ярких небольших машинок, конструктор в коробке, плюшевый медведь, шоколадные плитки, мандарины, орехи – малыш боялся шелохнуться. – А теперь давай твою руку, -- Дед Мороз взял робко протянутую ручонку, шагнул к порогу. – Пока мы с тобой, дружок, беседовали, ветер принес самый главный подарок, -- и царственным жестом распахнул входную дверь. На резиновом коврике сиял яркой синей краской новехонький велосипед. Сверкающий руль с фонарем, блестящий звонок, проводочки, антрацитовые педали, большое переднее колесо сзади подпирает пара малых – предел мечтаний любого. Где в эпоху тотального дефицита Розочкин ученик откопал это заморское чудо – понять невозможно. У Илюшки отвалилась челюсть, с открытым ртом малыш застыл на месте. – Владей, Аренов Илья, он твой! -- липовый Дед Мороз подхватил оцепеневшего от восхищения маленького доверчивого человека, бережно опустил на кожаное седло и вкатил в прихожую.
-- Скажи, сынок, спасибо и пригласи нашего гостя к столу, -- сдержанно предложила Тоня, дав себе слово серьезно поговорить с теткиным любимчиком, затеявшим без спросу этот спектакль. – Дедушка Мороз, наверно, проголодался, устал. Мы угостим его и проводим, ему еще многих ребят надо поздравить.
-- А я уже всех обошел, -- обнаглел снежный дедок. -- Никуда не спешу.
Илюшка выпалил «спасибо» и радостно поволок самозванца в комнату. Через минуту оттуда донесся смех, потом два голоса затянули «елочку», грохотнул упавший стул, снова раздался смех – похоже, хозяйка там уже была лишней. Она вздохнула, машинально посмотрелась в зеркало и решительно шагнула вперед, мысленно распрощавшись с покоем...
Над головой резвились под пугачевское «Арлекино», за окном огнями рассыпался фейерверк, на столе догорала свеча, вспыхивала разноцветьем гирлянда на елке, в соседней комнате спал счастливый ребенок.
-- Дима, хочу вас кое о чем попросить. Можно?
-- Конечно.
-- Назовите, пожалуйста, сумму, которую вы потратили на подарки. Сразу всю отдать вряд ли смогу, но месяца за два-три выплачу.
Гость всерьез задумался, уставившись в кофейную гущу на дне чашки. Затем улыбнулся и спросил.
-- Можно мне шубу снять? Если честно, я в этом тулупе запарился. Дышать не могу, не то, что адекватно реагировать на ваши слова.
-- Мы договорились, что вы уйдете сразу после того, как заснет Илья. Он уже спит.
-- Кофе – ваша инициатива, припоминаете? Кстати, вы совершенно не умеете его готовить. Бардахлыст какой-то, а не кофе.
-- Зачем же пьете?
-- Видите ли, Тонечка, когда я думаю, мне обязательно нужно что-то глотать.
-- А вы думаете?
-- Сейчас, например, -- ухмыльнулся критикан, игнорируя язвительную интонацию, -- я стараюсь понять: вы умышленно пытаетесь меня обидеть или по недомыслию?
-- Я не обижаю. Просто не хочу быть в долгу.
-- Беспокоитесь за мой карман?
-- Вы тут не при чем.
-- Ясно, значит, это ваше кредо. Не любите одалживаться, так?
-- Не люблю.
-- А других одаривать нравится?
-- Смотря кого.
-- Роза Евгеньевна как-то вскользь упомянула, что ваш муж служит в Афганистане. Он и сейчас там? -- «Служит собака, а мой муж воюет», -- хотела ответить Тоня, но промолчала. Гость отодвинул в сторону недопитый кофе. – Знаете, Тоня, что я скажу? Тот не умеет быть открытым людям, кто отталкивает протянутую от чистого сердца дружескую руку.
-- Мы не друзья.
-- Разве я говорил о дружбе с вами?
-- А разве нет?
-- Вы ошиблись, Тонечка. Как, впрочем, ошибаются многие, кто использует при общении язык и уши, но не подключает мозги, извините за прямоту. Меня с детства тянет к умным и добрым, поэтому я очень дорожу дружбой с Розой Евгеньевной и ценю ее расположение ко мне. Так же, с большим уважением отношусь к тем, кто храбрее многих, решительнее, мужественнее. Уверен, что ваш муж такой, иначе вы не стали бы его женой. Я прав? -- Антонина молча задула свечу, которая настраивала на никому не нужную откровенность. – Ваши близкие, Тоня, -- продолжил теткин любимчик, не дождавшись ответа, -- вызывают восхищение и искреннее желание быть полезным. Именно ради них я заявился сюда в этом наряде. И, конечно, ради Ильи. Нельзя в новогоднюю ночь лишать ребенка сказки. Ребенок, Тонечка, это улыбка Бога, -- гость поднялся из-за стола. – Спасибо, хозяйка, за угощение. Мне пора. Слишком жарко тут у тебя, -- усмехнулся. – Боюсь, растаю, -- и пошагал к двери. У порога оглянулся. – А еще я вспомнил смешную девчонку с баранками над ушами. Никогда раньше не мог себе представить, что буду сидеть за одним столом с ее сыном.
х х х
-- Вас тут не стояло, дама!
-- Стояло у ее мужика, да при такой сволочной жизни, небось, упало давно.
-- Не выражайтесь, гражданин! Тут, между прочим, не помойка.
-- Так на помойке, мадам, в тыщу раз лучше, чем здесь. Тихо, интеллигентно, никакой грызни. А тута загрызут – не заметят, удавят за кусок колбасы – не моргнут. Эй, шляпа, ты куды?!
-- Иди, гражданин, иди. Очередь во-о-он откудова начинается. Мы, милок, уж часа два как стоим.
-- Не два, а два с четвертью, я засекала.
-- Эй, шляпа, кому говорю? Щас в зубы получишь!
-- Сам придурок! Иди, проспись лучше.
-- Шо?!
-- Проспись, говорю, а после к людям лезь. У меня жена очередь занимала.
-- Не было, милок, никакой жены, я с самого начала стою.
-- Это шо ж такое творится, граждане?! Занюханный мозгляк в шляпе нагло вперся в нашу очередь и оскорбляет рабочего человека? Щас ты у меня, гад, узнаешь, где докторская колбаса!
-- Ребятки, вы бы выясняли отношения где-нибудь в другом месте. От вас уже голова болит.
-- Шо?!
-- Кончай шокать, а то милицию позову.
-- Правильно, давно пора порядок в стране навести, а то распустились совсем.
-- Да-да, глаза зальют и начинают выкобениваться, всякая шваль корчит из себя приличного. Мало с вас в свое время шкуру драли. А вы, товарищ, не нарывайтесь на рожон и не выдумывайте мифических жен. Не считайте себя умнее других.
-- Ты мне, что ли, гад облезлый, наливал?! Да ты за копейку удавишься!
-- А ну пошел вон отсюда, алкаш несчастный!
-- Козел вонючий! – красноносый мужичонка впереди изогнулся и шарахнул правым кулаком за Тонино плечо. Сзади кто-то крякнул, мимо виска пролетела волосатая рука и дала хмельному обидчику в зубы. Ей навстречу тут же метнулась другая, левая. Тоня оказалась в чужих руках, как в молотилке.
-- Что ж вы, сволочи, делаете?! Вы ж девку сейчас измордуете! – рявкнул сосед слева и кинулся на выручку. Плотная очередь ожила, взволновалась, засуетилась. Кто-то истошно завопил «милиция!», кто-то бросился разнимать драчунов.
-- Кошелек украли! Гляньте, люди добрые, сумка распорота, а денег нету! Сволочи, всю зарплату сперли!
-- А ну кончай базар! Пошла в машину, -- милиционер с силой толкнул Тоню к выходу. – И ты, и ты, -- он выдергивал людей из очереди без разбору на правых и виноватых, равнодушно и больно – профессионально. Рядом топталась пара таких же, ловко орудуя резиновыми дубинками.
-- Товарищ лейтенант, послушайте, эта девушка не при чем, -- подскочила к одному из блюстителей порядка миловидная толстушка в светлых кудряшках, похожая на румяную ватрушку. – Я видела: дрались вон тот, -- ткнула указательным пальцем в заводилу, которого привычно тащили к выходу, -- и вот этот, -- пухлый пальчик переметнулся к заступнику Тони. – А она просто между ними стояла, никого не трогала.
-- Просто ничего не бывает, гражданка, -- процедил сквозь зубы лейтенант, оттесняя дубинкой непрошеного адвоката. – Идите отсюда. Или, может, желаете присоединиться? Так это я мигом устрою.
-- Нет-нет, спасибо, -- отшатнулась «гражданка» и спряталась в толпе наблюдателей, готовых сразу же после выдворения скандалистов снова расставиться по выстраданным местам.
-- Товарищ милиционер, я с вами, -- решительно заявила пострадавшая от воров ротозейка и потрясла перед милицейским носом развороченной сумкой, -- вот, видите? Меня только что обокрали! Здесь, в очереди, когда из-за этой девицы, -- метнула в сторону Тони презрительный взгляд, -- завязалась драка.
-- Ладно, проходи и ты, места всем хватит.
-- Попрошу мне не тыкать, -- огрызнулась тетка и с достоинством зашагала вперед, стараясь держаться сторонкой от прочих.
…В отделении вышибленные очередники присмирели, держались кучно, даже красноносый притих, только возмущенно бормотал себе что-то под нос. Здесь тоже образовалась очередь, но ее конец не завидовал началу, напротив, мечтал раствориться, как невидимка, и улизнуть.
Антонина старалась не думать о том, что происходит сейчас на работе: отпущенное на покупки время закончилось больше часа назад. Ее делегировали в магазин за двадцать минут до обеденного перерыва, когда прошел слух о продуктовой машине, въезжавшей во двор соседнего гастронома. Пользуясь отсутствием старшего продавца, Татьяна решила, что проку от младшего за прилавком немного и будет гораздо вернее, если Аренова поработает на свой коллектив, а не на осточертевших покупателей.
-- Подойдешь к рыбному, попросишь заведующую, скажешь, что от Татьяны, -- инструктировала она. – Меня там все девки знают, а со Светкой мы с детского сада дружим. Светик, молодец, институт закончила, пока я пеленки от какашек отстирывала. Теперь у нее такие связи, какие мне и не снились, хоть и селедкой торгует.
-- Может, лучше тебе самой пойти?
-- А за порядком кто будет приглядывать? Ты, что ли? Нет уж, давай-ка, дорогая, топай, а мы с Нинкой потрудимся за троих, правда, Нин?
-- Мне без разницы, -- лениво отозвалась та, подпиливая ногти на левой руке. – Могу и я смотаться.
-- Смотаться?! Да ты даже на ходьбу не способна, ползаешь беременной вошью. Как только тебя муж терпит? И брось, наконец, свою дурацкую пилку, – разозлилась не на шутку Татьяна, – здесь тебе не парикмахерская!
-- А тебе здесь не кухня, -- огрызнулась перегидрольная блондинка.
-- Здравствуйте, Танечка! – к прилавку подошла немолодая женщина, приветливая интонация подчеркивала, что потенциальная покупательница не слышала ни слова из короткой перепалки. – Что-нибудь интересное есть? Послезавтра у зятя день рождения, а я до сих пор без подарка.
-- Добрый день, Ольга Петровна! Одну минутку, хорошо? – Сытина повернулась к Антонине и торопливо забормотала. – Возьмешь мне батон докторской и кило сосисок, если будут. Да спроси у этой коровы, -- кивнула на товарку, продолжавшую невозмутимо заниматься ногтями, -- вдруг ей тоже что нужно. Только не вздумай впереться в очередь, сейчас по будням кагэбэшники шныряют, отлавливают кого ни попадя, -- и разворачиваясь на девяности градусов, заворковала. -- Я как знала, что вы придете, Олечка Петровна. Для себя оставила, но вам отдам. Вчера только получили, -- добавила заговорщицки. -- Югославия, самый писк. Ваш зять будет в восторге.
… Рыбный отдел пустовал. На табуретке в углу восседала кошка и, лениво умываясь, с презрением поглядывала на двуногих недоумков, которые по глупости приперлись туда, куда бы лучше им не соваться. Делегатка от рубашек поняла, что в «Рыбе» ей колбасы не видать, и пристроилась к длинному хвосту, заполнившему чуть ли не весь гастроном: тут хоть надолго, зато наверняка. Сбегав пару раз к чистоплотной котяре, по-прежнему заменявшей собой продавцов, Тоня рассталась с наивной мечтой отовариться по знакомству и угомонилась: в третий раз таких легкомысленных телодвижений накаленная до предела очередь не простит.
Однако жизнь показала, что не всегда разумное означает надежное, иначе не сидеть бы сейчас Антонине под дверью, в какую лучше бы не заглядывать никогда, даже по пустякам. Похоже, о пустяковых неприятностях теперь приходилось только мечтать. Она стояла, уставившись в одну точку, стараясь не замечать ни грязных стен, ни крохотного зарешеченного дверного окошка, ни вульгарной девицы с макияжем, точно у клоуна в цирке, ни красноносого идиота, по вине которого тут оказалась. В голове звенело пустотой, разбавленной единственной фразой: от сумы да от тюрьмы не зарекайся.
-- Садись, -- тетка рядом подвинулась, освобождая место на нарах, где, свернувшись в клубок, храпело что-то косматое, темное и большое. Вместе с храпом из булькающей глотки разносилась по камере чесночно-перегарная вонь. – Садись, -- повторила тетка, похлопывая рукой по замызганным доскам, -- в ногах правды нет.
Тоня подавила тошноту, подступавшую к горлу.
-- Спасибо, я постою.
Женщина вдруг резко дернула упрямицу за руку. От неожиданности та ойкнула и плюхнулась рядом.
-- Не заносись, -- посоветовала непредсказуемая соседка, -- та не журись, -- добавила, усмехнувшись, -- -- через полчаса выйдешь. В первый раз, небось? – в этой сухощавой, темноглазой брюнетке, непохожей на дородных цветущих кубанок, ощущалась какая-то непонятная сила, которая завораживала и подчиняла. Тоня подумала, что с ней заговорила цыганка и решила лучше промолчать. Тетя Роза с подозрением и опаской относилась к этой странной породе людей, с детства внушая племяннице, что все цыгане – мошенники, с ними ухо надо держать востро, избегать общения и ни в коем случае не смотреть в глаза, иначе обчистят до нитки. – Молчишь? Только напрасно меня боишься. Не цыганка я, сербиянка. Слыхала про таких? – храп прекратился, зато небольшое помещение огласил громкий звук, похожий на хлопок. Тоня брезгливо поморщилась и уткнулась носом в собственное плечо. – Люди лицемерны, -- заметила сербиянка с неприятной усмешкой. – Когда думают, что рядом никого нет, часто позволяют себе то, за что других потом осуждают. Разве с тобой такого никогда не случалось? Или ты не земной человек из плоти, а бестелесное безгрешное существо? Как же ты тогда среди нас, грешников, оказалась?
-- Физиология – это одно, -- вспыхнула Антонина, -- а распущенность – совсем другое.
-- Неужели? Почему же, в таком случае, ты со мной разговариваешь, даже споришь, хотя думаешь, что перед тобой цыганка. Разве тебя не предупреждали, что с цыганами лучше не говорить?
-- Ступай, девонька, -- легонько подтолкнула вперед сербиянка. – Не бойся, снидать дома будешь, с сынком. А меня звать Христиной. Даст Бог, еще свидимся, -- пробормотала, задумчиво глядя вслед.
Но этих напутственных слов Тоня не услышала. Она шагала по коридору, пытаясь унять мерзкую дрожь, а в голове звучало одно: я никого не боюсь, ничего дурного не сделала, меня, конечно, отпустят.
Нужная дверь открылась легко, как будто ждала злосчастную хулиганку. Мытое при царе Горохе окно. На подоконнике – цветочный горшок с чахлой белой фиалкой, в пересохшем грунте торчит пара окурков. Деревянная вешалка со скучающим серым плащом, забытым с прошлого года. На стене – небольшой портрет генсека Андропова, под ним -- несколько обшарпанных стульев, колченогий столик с допотопной пишущей машинкой, ближе к центру -- стол с парой стульев по разные стороны, как враги, в углу -- узкий шкаф с глухой дверцей. Запахи табачного дыма, одеколона и пыли. У окна спиной к двери барабанит пальцами по подоконнику высокий мужчина в штатском.
-- Вот, товарищ капитан, принимайте гражданку, -- Тоню слегка толкнули вперед, дверь захлопнулась.
«Барабанщик» добил свою дробь и, не спеша, развернулся лицом. Густые, чуть волнистые волосы цвета воронова крыла, идеально выбритая гладкая кожа, яркие синие глаза, опушенные длинными ресницами, четко очерченный подбородок с ямкой, прямой нос и спортивная подтянутая фигура – такой внешности позавидует любой артист. Ему бы не сходить с большого экрана или кубки спортивные добывать, а он выбивает признания. Красавчик шагнул к столу, сделал приглашающий жест левой рукой, отчего стал больше казаться мясником, отгоняющим мух, чем доблестным офицером милиции.
-- Присаживайтесь, -- улыбка звала не к допросу, а в рай. В кабинет молча проскользнула серая мышка в очочках и пристроилась рядом с «Оптимой», под портретом генсека. – Отлично, -- порадовался следователь, точно не заурядная девица робко протиснулась в дверную щель, но вплыла царевна-лебедь, -- вот и наша Елена Санна!
Тонечка Туманова детективы почитывала частенько, и к тому времени, как стала Ареновой, имела четкое представление, каким должен быть герой-сыщик. Средних лет, с большим жизненным багажом, слегка ироничный, в меру умный, сверх меры порядочный, проницательный, не урод, но, безусловно, и не красавец – словом, один из всех, только лучше других. Иначе, как же он сможет ловить преступников, иногда так ловко заметающих следы, что для их поимки надо быть семи пядей во лбу? Красавец же, который сейчас улыбался задержанной, устраивал полную неразбериху из понятий добра и зла, притягивая и отталкивая одновременно. Словно сотканный из девичьих грез, он вызывал восхищение и страх, расслабляя и настораживая разом. Чем создавались подобные ощущения, Тоня понять не могла, но была уверена, что этот человек для нее опасен.
-- Имя, фамилия, отчество, год рождения, -- в такт словам застучала машинка.
-- Аренова Антонина Романовна.
-- Вы уверены?
-- Абсолютно, -- тут с «Оптимой» случилась затыка, из чего Тоня сделала вывод, что не все из сказанного войдет в протокол допроса. Похоже, эта парочка, знала, как загонять человека в ловушку.
-- Местожительство.
Она назвала адрес, благодарная тете Розе, наконец-то, добившейся для племянницы постоянной прописки, временная, наверняка, вызвала бы сейчас кучу вопросов.
-- Чем занимались в магазине?
-- Стояла в очереди за колбасой.
-- Работаете?
-- Да.
-- Где?
Задержанная ответила и на этот вопрос.
-- Почему делали покупки в рабочее время?
-- У меня был обеденный перерыв.
-- В обеденный перерыв на работе пьют чай. Иногда даже на бутерброды времени нет, не то, что шляться по магазинам, правда, Елена Санна?
Мышка кивнула, сосредоточенно разглядывая молчащие клавиши с буквами.
-- Значит, у вас здоровье крепкое. А я наживать себе язву не собираюсь, -- страх уступил место злости. Раздражало все: насмешливый тон, глупые вопросы, не имевшие отношения к происшедшему, раболепная девица, самовлюбленный красавчик, который, казалось, окончил театральную школу, но не юридический институт.
-- Вы знали, что в очереди произошла кража?
-- Да.
-- Где стояла? Впереди? Сзади? Сбоку? Сколько вытащила? Куда отходила? Зачем? – вопросы сыпались градом, и каждый следующий с его наглым внезапным тыканьем был абсурднее предыдущего.
-- Подождите, -- растерялась Тоня, -- вы, что же, подозреваете меня в краже?
-- Советую в рабочее время трудиться, а не шататься по магазинам, -- сказал он, щурясь, как сытый кот, опившийся сливок. – Хотя сильно сомневаюсь, что вас оставят теперь на работе.
-- Чтобы другим неповадно было, -- четко поставила точку общественница и, полная сознания не зря прожитого дня, с достоинством покинула трибуну, вернувшись в ряд мягких стульев. Тут же вспомнила что-то, вскочила, добавила. – Своим поведением Аренова запятнала весь коллектив! А в прошлом году, между прочим, как победителей соцсоревнования нас наградили почетной грамотой.
-- Бог дал, Бог может и взять, -- философски заметил кто-то в зале.
-- Давайте голосовать, -- предложила Татьяна. – Лично я – за, -- ей надоела эта бодяга. Сытина собиралась печь именинный пирог для старшего сына и поэтому торопилась домой.
-- Лады, -- согласился заведующий обувным отделом, который председательствовал на этом судилище. – Выношу вопрос об увольнении младшего продавца Ареновой на голосование. Кто «за», поднимите руки.
-- Подождите, товарищи, -- поднялась Светлана Михайловна. – Разве можно сходу, не разобравшись, решать судьбу человека?
-- Говори, Светлана, -- неохотно разрешил председательствующий старшему продавцу из отдела мужских рубашек.
-- Я считаю, что нельзя так строго наказывать за один проступок. Тоня – человек…
-- Не один, а первый, -- перебила Татьяна. – Как говорится, лиха беда – начало.
-- Человек старательный, ответственный, -- игнорировала реплику с места Светлана Михайловна, -- который только начинает жить. И от того как мы сейчас поступим, может быть, во многом будет зависеть ее судьба. У Ареновой, между прочим, муж в Афганистане воюет, выполняет интернациональный долг.
-- А его жена бегает в это время по магазинам, -- выкрикнула Татьяна.
-- Сытина, хочешь выступить, подними руку и скажи, -- сделал замечание председательствующий. – А с места кричать никому не позволено, у нас тут не базар.
Продавщица недовольно пробурчала что-то под нос, но замолчала. Руку подняла другая.
-- Можно мне, Иван Кузьмич?, -- тот молча кивнул.— Аренова работает в нашем отделе недавно, меньше года. И в принципе, претензий к ней ни у кого не было. Но в последнее время она стала себе многое позволять. Например, отвлекалась на посторонние разговоры, строила глазки покупателям.
-- А ты бы и рада построить, да глазки заплыли жиром, -- насмешливо бросил чей-то мужской голос. Когда худеть будешь, Нин?
Председательствующий постучал шариковой ручкой по стеклянному боку графина с водой. Звук вышел жалкий, беспомощный и вместо тишины вызвал еще большее оживление.
-- Прекратите сейчас же! Иначе из зала выведем.
-- Я бы таких, как Аренова, и на пушечный выстрел к прилавку не подпускала, -- густо покраснев, заявила Нина. – Она, вообще, больно много о себе воображает. Думает, если ее муж в Афгане, так все можно.
-- А твой мужик из вытрезвителя не вылезает. Так поэтому тебе ничего нельзя, Мурыгина? – зычно поддел тот же голос.
-- Прекратить базар! – снова стукнула ручка. – Кто еще хочет высказаться? Никто? Тогда ставлю вопрос на голосование.
За увольнение проголосовали дружно. Против поднялись две руки – старшего продавца из отдела мужских рубашек и электрика. Воздержался один – директор, который дал всем понять, что дело начальства – руководить, но не карать или миловать.
…Тетя Роза была в бешенстве.
-- Каков мерзавец?! Если б Леонтий не струсил, тебя бы никто не уволил. Господи, какое счастье, что я вовремя разглядела это ничтожество! Он же не мужик – подкладка для кармана: вывернется в любую сторону. Ну, да черт с ним, -- вздохнула тетка. – Что сделано, то сделано, может, оно и к лучшему. Если честно, торгаш из тебя все равно никакой, будем куда-нибудь в приличное место пристраивать, по специальности. И не вздумай спорить! Завтра же начну этим заниматься. Вечером позвоню, жди.
Не позвонила. Не объявилась и на следующий день. А ночью Тоню разбудил телефонный звонок и Георгий Павлович сообщил, что тетя Роза умерла от сердечного приступа.
Глава 7
-- Мамуля, почитай, сказку.
-- Да.
-- Ты обещала, помнишь?
-- Да.
-- Вчера ты тоже обещала.
-- Да?
-- Бабушка никогда не обманывала и всегда делала, что обещала. Почему она к нам не приходит?
-- Потому что улетела.
-- Куда?
-- На небо.
-- Зачем? Я не хочу! Пусть бабушка Роза вернется. Она добрая, от нее вкусно пахнет.
Тоня подхватила ребенка на руки, подошла к окну.
-- Посмотри внимательно, сынок, на луну. Видишь маленькое пятнышко?
-- Где?
-- Во-о-он там, видишь? Как будто луна улыбается.
-- Ага, вижу!
-- Это бабушка Роза смотрит сейчас сверху на нас и удивляется: почему ее мальчик до сих пор не спит? Бабуля говорит, что если ты будешь послушным, она станет приходить к тебе по ночам и рассказывать сказки.
-- И я ее услышу?
-- Конечно, милый, -- улыбнулась Тоня сквозь слезы.
-- А ты с бабушкой разговариваешь?
-- Да, родной.
-- А сейчас она не может слезть с луны?
-- Нет, малыш. Ты же не спишь.
-- Ладно, тогда я пошел. Скопойной ночи, -- мальчик ловко соскользнул вниз по маминому телу, точно обезьянка – по пальмовому стволу, и деловито пошагал в свою комнату. На пороге остановился, словно вдруг что-то вспомнил.
-- Мам, а как правильно: скопойной ночи или спокойной?
-- Спокойной, сынок. Мы с тобой желаем друг другу спокойной ночи, потому что хотим покоя, чтобы нас никто не тревожил, когда мы спим. Понял?
Сын кивнул и скрылся за дверью, напоследок серьезно заметив.
-- А я не люблю покой. Это скучно.
Тоня задернула штору, отошла от окна, взяла в руки альбом с фотографиями. Она часто теперь просматривала свою прошлую жизнь
Розочка была права, когда обижалась на слово «тетя»: так любовно и бережно отслеживать взросление девочки могла только мать, не чаявшая души в своем ребенке. Вот Тонечка в детском саду – озабоченный взгляд, три перышка на макушке перехватывает пышный бант с каймой. На следующей странице в объектив смотрит взволнованная первоклассница, рядом девушка в белом фартуке прижимает к груди огромный букет пионов. А это – на море, в Анапе. До сих пор помнится то смятенное лето безответной полудетской любви, когда каждый наступающий день подхлестывал ночь, частенько дарившую сон с любимым учеником тети Розы. Любимым… Она отложила альбом, подперла по-старушечьи щеку рукой, вздохнула.
Проститься с Розой Евгеньевной пришла туча народу, скорбная очередь растянулась почти на квартал. Племянница знала, что у тетушки пропасть друзей и знакомых, но даже предположить не могла такое количество. Эти люди не осуждали врачей, проморгавших инфаркт, не обсуждали высшую несправедливость, лишавшую человека жизни, когда только бы жить, не судачили, не поглядывали на часы – терпеливо и молча продвигались вперед, изредка бросая друг другу короткое «здрасьте». Все хлопоты по организации похорон взял на себя Овчинников. Когда Тоня заикнулась, что не может позволить другому тратить свои деньги на решение чужих проблем, теткин любимчик усмехнулся.
-- Настоящее родство, Тонечка, не всегда определяется количеством общих хромосом. Что же касается моих денежных средств, о сохранности которых вы так печетесь, то это совершенно напрасно. Я привык советоваться со своей совестью, всякие иные замечания или советы мне, извините, по барабану.
«Советчица» захлопнула альбом, откинулась на спинку кресла и, прикрыв глаза, принялась невесело размышлять.
Она жила в пустоте. Дима Овчинников остался, пожалуй, единственным, кто не забывал о племяннице Розы Евгеньевны. На поминках многие обещали «дорогой Тонечке» помощь, предлагали звонить без стеснения, если в чем-нибудь будет нужда, обязались не забывать и поддерживать. «Дорогая» благодарно кивала, понимая, что все обещания за порогом тут же забудутся: о родне ушедших из жизни обычно заботятся только за поминальным столом. Так и случилось: уже на следующий день телефон в квартире молчал, как отключенный. Поначалу о себе напоминал вдовец, изредка звонивший из опустевшего дома, потом Георгий Павлович уехал к сыну, а скоро и вовсе пропал, не оставив никаких координат. Оно и понятно: родственные связи через посредников, как правило, рвутся быстро. Следующей растворилась Людмила Хоменко. То ли утонула в очередном романе, то ли закрутилась с чужими зубами, то ли на что-то обиделась. Поразмыслив, бывшая одноклассница выбрала золотую середину, справедливо решив, что открытая, непритворная Милка обязательно поделилась бы и своими восторгами, и своими претензиями. Овчинников же неназойливо, но постоянно напоминал о себе. Как заведенный будильник, звонил по субботам, интересовался здоровьем Ильи, настроением Тони, планами и делами обоих, даже соседи вызывали его интерес. Он не навязывался в приятели, не лез в душу, не напрашивался в гости, но спустя какое-то время Антонина честно себе призналась, что без этих коротких звонков ей было бы намного труднее. После смерти тети Розы прошло ровно три месяца, девяносто два дня, где каждый последующий оказывался хуже предыдущего. Говорят, предрассветный час – самый темный, у нее таких часов накопилось уже под стольник, а рассвет не наступал. Скорее, напротив: вокруг все больше сгущался мрак. Овчинников, как ни странно, просветлял беспросветность, и за это племянница Розы Евгеньевны искренне была ему благодарна. Правда, иногда в невозмутимо-вежливом голосе по телефону проскальзывали странные нотки, сбивающие с толку, но, вызывая неловкость, не отчуждали – сближали абонентов друг с другом. В такие моменты, пытаясь справиться с замешательством, бывшая учительница пения внушала себе, что утратила музыкальный слух, а с обычным легко ошибиться. Когда человек одинок, ошибиться – проще пареной репы.
Евдокия Егоровна, которой на днях перевалило за семьдесят, отличалась прекрасной памятью и живостью ума, но как многие, кого чужая жизнь интересовала больше собственной, нередко теряла сообразительность, если дело касалось ее самой. Например, направляясь в продуктовый магазин за солью, охотно выстаивала очереди за колбасой или молоком, а вернувшись домой, сокрушалась о своей забывчивости и бестолковости. Кроме того, баба Дуся жила одна, набеги на соседскую кухню под благовидный предлогом помогали скоротать часок в приятном обсуждении погоды и жизни. Когда встречаются две одиночки, их тянет друг к другу, и дефицит у одного частенько оборачивается прибытком другому. Распаренная чайком, старая женщина одаривала советами молодую, как выжить в нынешнем бедламе, когда людьми утрачены и стыд, и совесть, и честь. Иногда рассказывала о муже, пропавшем без вести на войне, в сорок третьем. Вспоминала без слез, без горечи, без обид, скорее, жалея своего непутевого, чем горюя о собственной неудавшейся жизни. Второго замужества не было. Рожать от залетного Дуня даже не мыслила, может, поэтому в ее ничем неприметной жизни не случилось больше ни взлетов, ни падений: одиночкой встречала и одиноко провожала деньки, ни с кем больше делить судьбу не захотела. Тешилась воспоминаниями, благодарная за чужое внимание.
-- Тебе скольки годов будет? – степенно дула на чай Евдокия Егоровна.
-- Двадцать пять.
-- Я на семь годов за тебя моложе была, когда Федьку мово на фронт забрали. Ох, и гулена был, не приведи Господь! Оно, конечно, если б вернулся, жили бы душа в душу, а тогда, -- вздохнула старушка. -- Казак, молодой, кров бурлить, видать, мало ему меня было, хоть и любила его, стервеца, без памяти. Бывало, приду утром с ночной, а подружка, Файка-покойница, уже бежить докладать, заррраза! Дескать, твой-то обратно у чужого подола круги наворачиваить. Люди, мол, видали, как от одной на зорьке выскакивал. Я только посмеюсь да спросю: шо ж так мало? Вон сколько баб вокруг, неужто никому кроме одной мой Федор не глянется? А у самой сердце, как ножиком полосуить кто-то. – Евдокия Егоровна развернула «клубнику со сливками». – Люблю карамельки! А ты че не ешь, не пьешь? Ешь, девка, пока рот свеж, а то завянет, ничто не заманить.
-- Я, баба Дуся, стараюсь на ночь не есть.
-- А что так? Перед сном-то не грех и побаловать себя, днем-то все крутисся, небось, и присесть некогда.
-- Толстеть не хочется.
-- Фигуру, значить, блюдешь? Шо ж, цэ дило гарнэ, як казал бы мой Федор. Только пустая это забота. Ты, Антонина, душу лучше свою блюди. Када в душе твоей мир да согласие, када к людям открыто, по-доброму – ото лучшая приманка, похлеще всякой фигуры. Чуешь, на шо намекаю?
-- Чую, -- улыбалась молодая соседка. – Только не собираюсь я никого приманивать, баба Дуся. Не нужен мне никто, замужем я.
Евдокия Егоровна понятливо кивала, степенно допивала чай, осторожно ссыпала ребром ладони в подставленную к краю стола другую ладонь крошки булки, ловко бросала их в рот и, довольная, поднималась со стула.
-- Пойду, за погоду узнаю. Можэ, дож будэ? Шо-то кости ломить, -- означало это «спасибо, до свидания». Задерживать Евдокию Егоровну не стоило и пытаться, теперь всем задушевным беседам баба Дуся предпочитала ползущий по экрану перечень градусов и городов, за которым наблюдала с такой же ласковой грустью, с какой вспоминала своего непутевого Федьку...
В дверь опять поскреблись, тихо и осторожно, похоже, старушка отступаться не собиралась. Тоня обреченно вздохнула и направилась в прихожую. На пороге стоял Овчинников.
-- Привет! Извините за поздний визит. Можно войти?
-- Что-то случилось?
-- Кроме того, что когда-то Бог создал Еву, увы, ничего.
-- Уже поздно, Дима. И, если честно, мне совсем не до шуток.
-- Простите, Тонечка. Вообще-то, я пришел попрощаться.
-- Прощайте.
Гость продолжал торчать у порога, уставившись на хозяйку.
-- Почему вы на меня так смотрите? – и дураку стало бы ясно, что Овчинников промолчит. Она вспомнила детские сны, посиделки за чаем, похороны и -- отступила в сторонку. -- Заходите. Только у нас мало времени, Дима. Мне завтра с утра на работу, -- неожиданное «у нас» предательски выдало истинную причину нежелания пустить за порог теткиного любимца. Однако эту причину Антонина не раскрыла бы даже под пыткой. – Мойте руки, проходите в кухню. Чай, кофе? Могу приготовить яичницу, но хлеба, извините, нет. Будет завтра вечером, если булочная еще не закроется, -- беспечно болтала хозяйка, ужасаясь собственному словесному недержанию и фальшивости интонаций. Одиночество, тоска, обида внезапно сдавили сердце с такой силой, что оно, казалось, вот-вот лопнет. Хотелось не заваривать чай, а бухнуться с головой в прорубь, чтобы остудить в ледяной воде вдруг запылавшее жаром лицо. Хотелось не поворачиваться безразлично спиной – броситься на шею и ощутить себя, наконец, не потерянным целым, а найденной половиной. И до смерти захотелось сменить осточертевшее «я» надежным «мы», дающим уверенность любому нормальному человеку. – Вот, -- она выставила на стол варенье в крохотной хрустальной розетке, некстати вспомнив при этом гордость, с какой Розочка лет двадцать назад притащила с барахолки полдюжины таких плошек. Тогда было все еще впереди, все представлялось навечно: майское утро, солнце на шторе, две довольно хихикающие персоны: одна, гордая своим умением торговаться, другая, восхищенно постукивающая друг о друга прозрачными бочками добычи в такт хвастливым словам. – Вот, -- повторила Тоня, -- ешьте. Ваше любимое, вишневое. Из старых запасов, -- и, отвернувшись, уставилась в окно. В горле застрял ком, поэтому лучше было заткнуться. Дерево за окном затянуло странной дымкой, поэтому лучше было смотреть в никуда, чем на кого-то.
Сначала она почувствовала, как вздрогнул расшатанный стол, затем услышала заоконный кошачий вопль, потом ощутила, как ее осторожно и бережно приподнимают со стула. После все поглотило марево, укутавшее давно забытым жарким покровом…
х х х
-- Ну, что, Илья Александрович, выдвигаемся? – Овчинников сидел на корточках перед мальчиком, бережно обхватив ладонями маленькие ладошки, в его голосе не слышалось даже намека на заигрывание или насмешку. Взрослый спрашивал малыша, как равного: уважительно и серьезно. Кажется, это почувствовал ребенок, в ответ он согласно кивнул и деловито шагнул к латунному крючку с голубой вязаной курточкой, прикрученному слева под вешалкой.
Ночью гость выпросил у хозяйки разрешение отвести мальчика в детский сад, а потом забрать его оттуда домой. Ночью многое разрешалось друг другу, на пользу это было или во вред думать сейчас не хотелось. Все размышления о случившемся Антонина отбросила на потом, когда прояснится туман в голове и утихнет звон в теле.
-- Ты, действительно, не хочешь, чтобы тебя забрала мама? – торопливо чмокнула сына в макушку опаздывающая на работу Тоня.
-- Не «не хочу»! А хочу, чтоб меня забрал дядя Митя.
-- Резонно, -- поддакнул просиявший Овчинников. – Не забудь оставить нам ключ.
Короткое «нам» кольнуло неожиданной ревностью. Она быстро пошарила в верхнем ящике тумбочки, сунула запасной ключ в протянутую руку и распахнула дверь, на ходу застегивая плащ.
-- Ой! -- за порогом стояли двое, для полной гармонии им не доставало пары автоматов.
-- Простите, если напугал, -- смущенно пробасил один, опуская поднятую руку. Его левую щеку пересекал безобразный шрам, придающий смуглому лицу свирепое выражение. – Мы только собирались звонить, как дверь сама открылась.
-- Кого ищем, мужики? – вперед выступил Овчинников, крепко держа Илью за руку.
-- Мы, наверно, ошиблись, -- ответил второй. – Нам нужна Аренова Антонина Романовна.
-- Зачем она вам?
-- Все нормально, Дима, -- выдавила хозяйка непослушными губами, прислонившись к дверному косяку. – Это ко мне.
-- Проходите. Антонина Аренова – это я.
-- Стоит ли? – шрам пренебрежительно дернулся и снова застыл.
-- Пожалуйста, -- умоляюще выдохнула Тоня.
Поколебавшись, они ввалились в прихожую, заполнив собой небольшое пространство.
-- Может быть, чаю? Кофе, извините, нет. Или, может, позавтракаете? Вы, я думаю, с дороги, проголодались, наверное.
-- Нет, спасибо, -- отказался меченый. Похоже, он был в этой паре за главного: выглядел старше, держался увереннее. Его жесткий взгляд, в котором легко прочитывалось презрение, никак не вязался с добродушным баском, скорее, так мог бы басить священник или артист. Ни к тем, ни к другим он, безусловно, не относился. Но кем бы ни был неожиданный гость, Тоня ясно осознавала, что сейчас от его слов зависит вся ее жизнь.
-- Мы к вам, собственно, по поручению капитана Аренова.
Она приросла к стене, вцепившись скрещенными за спиной руками в шероховатые обои. Мелькнула никчемная мысль, что это отечественное старье давно пора бы сменить на новые, югославские, в бежевую полоску, какие можно достать у спекулянтов.
-- Вам плохо? Дать стул? – спросил второй.
Старший вытащил из внутреннего кармана куртки мятый самодельный конверт.
-- Вот, Александр просил передать это вам, -- переглянулся с товарищем и, повернувшись к двери, сухо бросил. – Прощайте.
-- Господи, как же это? Почему? – беспомощно забормотала она, не в силах оторваться от выцветших веточек на стене. – Это ж не по-людски. Не уходите. Расскажите мне о нем хоть что-нибудь. Вы не можете вот так взять и уйти, – один молча открыл дверь и вышел, другой шагнул за ним. – А если б с вашими женами поступили так же?! Даже не сочли нужным поговорить! – выкрикнула со слезами Тоня вслед равнодушным спинам.
Тот, кто предлагал стул, странно дернулся, развернулся и, глядя в полные обиды глаза, ответил, словно гвозди в доску вбивал.
-- Мою жену изнасиловали и убили какие-то подонки. Я не мог ее защитить, меня не было рядом. А его жена, -- кивнул на товарища, который, не оглядываясь, спускался по лестнице, -- его жена, слава Богу, жива, ждет мужа. Ей ничего не надо объяснять, она сама объяснит любому, что значит ждать. Могла бы и вам объяснить, да только зачем? – усмехнулся. – Не в коня, как говорится, корм.
… Буквы прыгали, сливаясь в неровные размытые строчки. Тоня прижала к лицу клочок бумаги, в нос ударил странный горьковатый запах. Пахло не Сашей, а кем-то чужим, вызывающим беспокойство и страх. Внезапно ее охватила ярость. К диковатой паре незнакомцев, которые прежде ее в глаза никогда не видели, а увидев, тут же решили, что имеют право судить. К мужу, который играм с собственным сыном предпочел шутки со смертью. К Овчинникову, так некстати прозревшему и понявшему, наконец, кто ему нужен. К себе – самонадеянной эгоистке, решившей подменить удовольствием жизнь и обвести вокруг пальца судьбу. Ненависть была такой нестерпимой, что стало нечем дышать. Жадно хватая ртом воздух, точно астматик, она крутанула ручку крана с водой, в лицо больно ударила холодная струя. Холод и боль сняли душивший спазм, Антонина выпрямилась, медленно вытерлась полотенцем. Из зеркала над стеклянной полкой на нее таращилось растрепанное пугало с воспаленными пустыми глазами. Молодая женщина усмехнулась отраженному уродству, прошла в кухню, тяжело, по-старушечьи опустилась на стул, разжала онемевшие пальцы. Осторожно расправила смятый листок.
Скупой текст впечатывался в сознание, будто тяжелый предмет -- в свежеположенный цементный раствор: отчетливо, глубоко и навечно. Письмо из нескольких фраз запомнилось сразу, даже не возникло нужды его перечитывать.
-- До-о, ре-е, ми-и, -- старательно вытягивала ноты рыжеволосая девчушка в коричневом форменном платье и черном атласном переднике, чуть перепачканном мелом.
-- Мме-е-е-е.
-- Шлома, выйди за дверь, -- не отрываясь от черно-белых клавишей приказала учительница.
-- А при чем тут я, Антонина Романна? Как чуть что, сразу Шлома!
-- Или ты сейчас выйдешь за дверь, или после урока войдешь в кабинет директора, -- учительница развернулась лицом к притихшим шестиклассникам. Черные передники, белые воротнички, синие пиджаки, темные челки, светлые чубчики, красные галстуки – эта палитра советовала не расслабляться. Тридцать пар глаз, предвкушая очередное представление, способное сократить время до звонка, с интересом уставились на учительницу пения, одна пара лениво шарила по потолку. – Выйди за дверь, Шлома. Козлиное блеяние у тебя выходит, конечно, неплохо, но сегодня мы разучиваем другую песню. Сказку про семерых козлят разыграем на Новый год. Можно даже поручить тебе главную роль – мамы-козы. Хочешь?
Ученик оторвался от ленивого созерцания потолка и посмотрел на учительницу. Аккуратно повязанный пионерский галстук, наглаженные брючки, короткая стрижка, какой учителя добиваются от многих других безрезультатно, курносый нос с редкими веснушками, ясные голубые глаза.
-- Шлома–панама -- козлиная мама, -- хихикнул кто-то из мальчишек.
То, что случилось дальше, скорее походило на дурной сон или страшилку для начинающего педагога, чем на урок. Шлома наклонил голову и с криком, смахивающим на рев звереныша, кинулся к обидчику. Сшиб с ног, остервенело принялся бить носком начищенного ботинка, размахивая при этом кулаками и не прекращая свой жуткий вопль. Незадачливый шутник, скрючившись на полу, пытался прикрывать руками лицо и голову. Двое ребят бросились на выручку, но тут же были отброшены: один – ударом ноги, другой – ударом кулака в нос. Остальные застыли в оцепенении, молча наблюдая за избиением товарища.
-- Шлома, прекрати немедленно! – закричала учительница, рванувшись к озверевшему подростку, и получила сильный удар в живот. От неожиданности она даже не ощутила боли, одно изумление: откуда у этого желторотого стервеца такая выучка драться?
-- Ах ты, гад! – рыжая девчушка, чей слабый голосок так старался не перевирать ноты, подлетела к хулигану. Тот легко отбросил ее, как пушинку, продолжая методично избиватьь лежачего.
Учительница, плюнув на азы собственного обучения, строго запрещавшего применять телесные наказания, шагнула вперед и твердой рукой влепила ученику пощечину. Потом схватила опешившего от неожиданной затрещины мальчишку, поволокла через школьную сцену к выходу и вышвырнула за дверь. Теперь в ее руках был не распоясавшийся двенадцатилетка, а обмякшее существо с выпученными глазами.
-- А сейчас продолжим урок, -- прозвенел звонок. – Что ж, к следующему разу всем знать слова песни назубок. Кто будет подглядывать в текст или беззвучно открывать рот, надеясь, что я этого не замечу, получит двойку.
…Жизнь потихоньку налаживалась, попеременно втягивая, как и положено, то в черные, то в белые полосы. К счастью, черный цвет мало-помалу уступал место белому. В белом жили надежда на встречу с мужем, радость общения с сыном и работа в школе. Черноту не отпускали презрительные голоса пары незваных гостей, полгода назад вручивших мятый конверт, и объяснение с Овчинниковым. Тот разговор на кухне Тоня вычеркнула из памяти, навсегда запретив себе даже мысленно к нему возвращаться. Слова, действительно, забылись, не забывался взгляд, каким тетушкин любимчик окинул напоследок глупую бабу, упустившую шанс изменить свою жизнь. Так мог бы смотреть сердобольный прохожий на собаку, преданно охранявшую хозяина-алкаша, храпевшего на уличной лавке. Непонятным только осталось, чего в этом взгляде было больше: жалости или понимания.
-- Антонина Романовна, у вас, кажется, «окно»? – надтреснутый голос прозвучал в опустевшей учительской резко, холодный официальный тон подчеркивал разницу в статусе завуча и рядовой учительницы, из последних в каждом РОНО
толпы очередников на работу.
-- Да.
-- Зайдите в кабинет директора. Наталья Андреевна приказала немедленно, -- дверь захлопнулась, по учительской поплыл приторный запах дешевых духов.
…В эту школу Аренова попала по воле счастливого случая, столкнувшего племянницу Розы Евгеньевны с подругой любимой тетки. После того злополучного собрания, завершившегося изгнанием младшего продавца из беспорочной торговой команды, найти новую работу оказалось непросто. Двери одних начальственных кабинетов захлопывались перед носом, другие попросту не открывались, в третьи впускали со сладкой улыбкой, так же сладко обещая подумать. Думы делами не заканчивались, подвешивали в состояние невесомости, вынуждавшее болтаться между отчаянием и надеждой. В этой болтанке удалось пристроиться кондуктором трамвая. Дело, конечно, несложное, но непривычное. Навязывать пассажирам билеты было неловко, и поэтому «зайцы» плодились, как кролики, а контролеры, быстро раскусив стеснительную неумеху, стали предпочитать этот маршрут всем остальным, выстраиваясь на него в очередь. Ведь проверка, как правило, приносила доход, часть которого шла государству, часть приятно оттягивала карман. Трамвайный коллектив принял новенькую благосклонно, хотя слух о рохле разошелся довольно быстро. Молодые водители пытались ухлестнуть, пожилые – оградить от нахалов, опытные кондукторы намекали на возможность устроить себе приятное дополнение к зарплате за счет «забывчивости» иной раз кого-нибудь обилетить. Все попытки выходили безрезультатными, и скоро народ оставил Антонину в покое, посмеиваясь между собой над детской наивностью взрослого человека.
Дни шагали в ногу друг с другом и походили один на другой, как горошины в консервной банке: вроде и съедобны, а без приправы можно съесть лишь с голодухи. Наверное, так и кататься бы Тоне Ареновой с сумкой кондуктора, если бы не обычная рассеянность уставшего человека да расхлябанность городских коммунальщиков, проворонивших разбитый уличный фонарь.
Трамвай почти опустел, когда Тоня заметила немолодую аккуратно одетую женщину, уткнувшуюся в книгу с потрепанной мягкой обложкой. Женщина читала, как будто разговаривала с дорогим ее сердцу человеком: нежно поглаживала переплет, вздыхала, задумывалась с улыбкой и, кажется, не видела вокруг ничего кроме страниц, которые переворачивала так бережно, словно боялась, что кожа ее пальцев оцарапает бумагу.
-- Конечная, -- объявила кондуктор, -- приехали, -- в опустевшем вагоне звук голоса воспринимался громче обычного.
-- Да-да, сейчас, -- пробормотала пассажирка, неохотно захлопнула книжку, прихватила сумку, похожую на раздутый портфель, поднялась с места, шагнула к выходу. Сошла со ступеней, растерянно оглянулась по сторонам, словно не понимая, куда ее завезли. Двери закрылись, трамвай покатился мимо экс-пассажирки, по-прежнему озадаченно топтавшейся в темноте на асфальтовом пятачке.
И тут кондуктор, вопреки логике и рабочим обязанностям, крикнула водителю «остановите!» и рванула к передней двери.
-- Ты чего, Антонина? Не положено.
-- Пал Семеныч, миленький, откройте! Это моя родная тетка, -- зачастила врунья. – Я ее только сейчас заметила, она мне очень нужна!
Павел Семенович вздохнул, но нелепую просьбу выполнил. Напарница напоминала его последыша, Юльку, которую немолодой отец любил больше двух своих взрослых оболтусов, и баловал, потворствуя любому капризу младшенькой.
-- Я могу вам помочь? -- вечерняя тьма настораживала, до ближайших домов ходу минуты три, а в темноте и все пять – мрак и одиночество на оптимизм не настраивали, скорее, вызывали тревогу.
-- Кажется, я что-то напутала, -- обернувшись, пробурчала себе под нос женщина и, придерживая указательным пальцем дужку очков в роговой оправе, строго спросила. – Разве это не пятый маршрут? – голос, интонации и картавящее «маршрут» выдали сюрприз – любимую Розочкину подругу, однокурсницу и адепта педагогики, мечтавшего переплюнуть Макаренко
, -- Сиротину Наташу. На похоронах ее не было. Наталья Андреевна вот уже лет двадцать с лишком прочищала мозги юным камчадалам, сея под боком дремлющего вулкана
разумное, доброе, вечное. В письмах, улетающих к подружке с севера к югу, неунывающая Сирота восхищалась своим мужем-агрономом, гейзерами и людьми, для которых сто километров не расстояние, а сто грамм не водка. Восторги на линованной бумаге перебивались отчетами о своих учениках, каждый из них, похоже, обосновался в Сиротином сердце прочнее, чем на камчатской земле.
-- Здравствуйте, Наталья Андреевна! Вы меня не узнаете? Это я, Тоня, племянница Розы Евгеньевны.
Сиротина слегка наклонила голову вбок, отчего стала похожей на недоверчивую ворону, снова ткнулась пальцем в собственную переносицу, потом ахнула и обеими руками ухватилась за свой раздутый портфель.
-- Тонечка, детка! – «сюрприз» радостно всплеснул руками, сумка шлепнулась на ноги в открытых
босоножках. – Раззява! – лицо в очках сморщилось от боли. – Прости, милая, это не тебе. Черт, больно! – наклонилась к портфелю и пожаловалась окружающей темноте. – Тяжелый, чуть ноги не отбил. Вот ведь неблагодарный! Двадцать один год с ним ношусь, как с писаной торбой, другая уже давно бы на помойку выбросила, я же все воском натираю да берегу. Думаешь, ценит? Как бы не так! Вечно норовит напакостить: то меня по ногам долбанет, то других в бок пихнет.
-- Давайте я помогу, Наталья Андреевна, -- протянула Тоня руку к «обидчику».
-- Спасибо, милая, не надо. Своя ноша, как известно, не тяжела. Ты лучше подскажи, куда меня завезла и как отсюда выбраться? – годы изменили Наталью Андреевну, только голос да характерная картавинка остались неизменными и, если б Сиротина не заговорила, узнать ее было бы трудно. Вместо жизнерадостной хохотушки, которая помнилась с детства, перед Тоней стояла серьезная женщина средних лет, настолько привыкшая быть умнее других, что не боялась подшучивать над собой. Пышные кудри сменила короткая стрижка с косым пробором, выдающим седину у корней прямых жидковатых волос, бледные губы, похоже, давно перестали дружить с помадой, вечно смеющиеся когда-то глаза выдавали усталость, темная юбка с серой блузкой просились к перекрою и смене цветов.
-- Годы, Тонечка, никого не красят, -- грустно улыбнулась Сиротина, словно читая Тонины мысли. – Разве что щадят некоторых, кто не вылезает от косметологов. Я к ним, увы, не принадлежу: нет на эти визиты ни времени, ни сил, ни желаний. Да и не для кого молодиться, если честно, -- вздохнула она, -- Муж умер в прошлом году. Я вернулась сюда. Бросила своих любимых камчадалов, хоть и уговаривали остаться. Слишком там все напоминало о Федоре, за двадцать три года проросло в каждую травинку… лучше уж вырвать с корнем, чем ходить босиком по стерне.
-- А ваши ученики? Вы ведь преподавали?
-- Какие ученики, Тонечка? Директор я, детка, мне по статусу положено быть немолодой, солидной и строгой. Господи, да что мы все обо мне! Ты-то как? Решила в отпуске кондуктором подработать? Это кто ж тебе позволил такое: с сумкой на боку бегать? А если на ученика наткнешься или, не дай Бог, на родителя, коллегу? Позор на всю школу! И тетка не спасет. Как она, кстати? Я звонила пару раз, не застала, а забежать все недосуг. Вернулась же совсем недавно, кручусь, как белка в колесе, себя забыла, не то, что друзей. Ты передай, что я непременно заскочу, обязательно. Вот только разберусь с делами и зайду. Тортик куплю, чайку попьем. Передашь?
-- А вы разве не знаете?
-- Что?
-- Тети Розы больше нет, она умерла. Зимой.
-- Господи! – портфель снова выпал из рук. – Как? Когда?
-- Наталья Андреевна, простите, но мне бежать надо, трамвай уже подъезжает.
-- Подожди, Тонечка, ты по какому маршруту катаешь своих пассажиров?
-- По шестому.
-- Так и есть, попутала, слепая сова, пятерку с шестеркой! Фонарь же на остановке не горит, видно, хулиганы разбили. Со зрением-то у меня проблемы, вот и вышла путаница.
«Путаница» обернулась сначала коротким разговором в трамвае, потом долгими воспоминаниями за чаем, умилением младшим Ареновым, размышлениями на кладбище о скоротечности бытия, снова беседами за домашним столом – две одиночки потянулись друг к другу, и старшая активно принялась опекать младшую. В итоге Антонина Романовна пополнила собой штат средней общеобразовательной школы, возглавляемой своей «опекуншей».
-- Можно?
На привычном месте, за облезлым канцелярским столом, с которым директор никак не могла расстаться, восседала Наталья Андреевна. Казалось, за неполные сутки она увеличилась на пару размеров. Руки, занявшие едва ли не половину столешницы, наклоненная по-бычьи вперед голова, суровый взгляд, неожиданные басовитые нотки – все выдавало начальницу, грозу и тех, кто учился, и тех, кто учил в этой школе. У окна приветливо улыбался высокий гладковыбритый брюнет, разодетый как на собственную женитьбу, разве что цветка не хватало в петлице. Даже если б он был с бородой и в лохмотьях, узнать его было бы просто. И Аренова, конечно, узнала.
Красавец стоял, будто сидел, развалившись, в кресле – комфортно, расслабленно, по-хозяйски. И деловито. Как барин, заглянувший на минутку в людскую.
-- Надеюсь, Олег Валерьянович, вы знакомы, -- пробасила Сиротина. – Антонина Романовна трудится в нашей школе уже два года. Преподает пение. Учительский коллектив и ребята – мы все ею довольны.
Едва заметное движение четко очерченных губ превратило улыбку в ухмылку. Брюнет окинул учительницу оценивающим взглядом.
-- А я недоволен, -- короткая фраза ударила по ушам, как хлыст по спинам дрессируемых зверей. – И с вашей коллегой я незнаком.
-- Мне казалось, вы бываете на родительских собраниях.
-- На то есть жена. В общем, уважаемая Наталья Андревна, надеюсь, вы передадите мои претензии Антонине… забыл отчество, ну, да это неважно. Все, что надо, я уже узнал.
После его ухода Сиротина со вздохом вернулась к своим прежним размерам и, помолчав, устало сказала.
-- Что стоишь? Садись, в ногах правды нет. Рассказывай.
-- О чем?
-- О драке.
-- Не поняла?
Наталья Андреевна, молча, протянула лист бумаги. Заявление от Шломы О.В., где он обвинял учительницу пения в избиении сына, Шломы Артема.
-- Это правда?
-- Да.
-- Почему я узнаю об этом последней? – директор сняла очки и устало потерла переносицу. – Я ведь не просто старшая по работе, Тоня. Я твой старший друг. Разве не так?
-- Наталья Андреевна, Артем – сложный подросток. Неадекватный, склонный к агрессии и насилию, неуравновешенный, хитрый. Уже сейчас в нем проявляются такие черты, которые в будущем могут привести на путь преступлений: неоправданная жестокость, лидерство любой ценой, лживость. Закрывать на это глаза нельзя.
-- И ты решила открыть. А заодно пустить в ход кулаки?
-- Можно, Наташечка Андреевна? – в дверной проем просунулась голова завуча.
-- Через пять минут. Я занята.
-- Хорошо, -- осторожно прикрылась дверь.
-- Послушная, -- усмехнулась директор. – И слух у нашей Брониславы Викторовны хоть и отличный, но специфический: подслушивает лучше, чем слышит. В общем, так, Антонина, -- Сиротина взяла заявление, разорвала лист, бросила мелкие клочья в корзину. – слушай меня внимательно: распускать руки педагог не должен ни при каких обстоятельствах – это раз. И второе: поддержку я могу оказать, только обладая полной информацией. А теперь иди, работай. Будем надеяться, что все обойдется.
-- Спасибо, Наталья Андреевна. Я, правда…
-- Иди, -- оборвала на полуслове директор – И держи себя в руках, будь добра.
Прошло две недели. Сиротина по-прежнему доброжелательно улыбалась при встречах в школьном коридоре, интересовалась Ильей, передавала мальчику приветы и обещала совместный поход в кино или в кукольный театр. А на пятнадцатый день позвонила домой.
-- Добрый вечер, ты одна?
-- Конечно, -- удивилась не столько позднему звонку, сколько странному вопросу Тоня.
-- Зайди завтра ко мне в кабинет. Часов в пять. Надо поговорить.
-- Что-то случилось? – вместо ответа трубка выдала короткие гудки.
…Наталья Андреевна курила у открытого окна, зажав сигарету между большим и указательным пальцами, словно за плечами у нее было несколько лет отсидки.
-- А я не знала, что вы курите, -- удивилась Антонина.
-- Я тоже, -- сухо бросила директриса, раздавив сигарету в металлической крышке от банки. -- Почему ты скрыла, что была под следствием?
-- Что?!
-- Шлома – следователь. И он утверждает, что заводил на тебя уголовное дело. Лично. Это правда?
-- Впрочем, можешь не отвечать. Знаю, что на дурное ты не способна, а оступиться каждый может. Жизнь не катится с ветерком по асфальту, а переваливается по рытвинам да ухабам – шишки набить проще простого. Я, во всяком случае, камни в тебя бросать не собираюсь. Хотя, признаться, не ожидала, что ты окажешься такой скрытной, -- Сиротина тяжело вздохнула, поправила горшок с фиалкой и, направляясь к своему столу, неожиданно призналась. – А вот я на дурное способна. И не потому, что подлая, а потому, что слаба. Как говорится, кишка тонка сражаться с подлецами, -- на столе зазвонил телефон, но директриса и бровью не повела. Подождала, пока звонивший уймется, потом глухо сказала. – Это отделение милиции в прошлом году взяло шефство над нашей школой. И теперь за весь год – ни одного чепе. Присылают дежурных, когда у нас проводятся вечера, занимаются правовым воспитанием старшеклассников. Ребята слушают их рассказы с открытыми ртами, сама видела, -- и замолчала. Паузу держала минуты две, потом, будто переступив через что-то, добавила. – Шлома постарался. Пару дней назад меня вызвали в ГОРОНО
и предложили выбор: или я увольняю тебя, или кладу партбилет на стол… А шефы не вызывали. Просто позвонил их начальник и вежливо разъяснил, что милиция, призванная охранять правопорядок в стране, не имеет права опекать учебное заведение, где воспитанием подрастающего поколения занимаются нарушители общественного порядка. Грамотно изложили, -- усмехнулась Наталья Андреевна, -- как по писаному, -- и опустила глаза. -- Прости, детка, думаю, выбор мой тебе ясен…
Глава 8
-- Прости, Аренова, -- развел руками начальник отдела кадров. – Ты ушла – пришла другая. Сама понимаешь: свято место пусто не бывает. Наши люди хоть вузов и не кончали, но понимают, что работу надо ценить и крепко за нее держаться.
-- Да, конечно. Извините, Сан Саныч.
…Ей отказывали все и везде. Коллеги Розы Евгеньевны, прежде клятвенно обещавшие помощь, отводили глаза, уверяя, что преподавательский штат в школах города полностью укомплектован. Заведующая детским садом, куда Тоня водила сына, заявила, что и рада бы взять, да не может: место музработника занято, а для няни Антонина Романовна никак не годится. Не нуждались в ней почтальоны, продавцы, кассиры, лоточницы, даже в дворники невозможно было пробиться. Скудный денежный запас таял на глазах, нищенской помощи от государства едва хватало на продукты и оплату коммунальных услуг – Тоня с ужасом понимала, что скоро им с сыном не на что будет жить. Баба Дуся по-прежнему заглядывала на огонек, но теперь не угощалась конфеткой, а угощала собственной выпечкой, прихватывая с собой глубокую тарелку аппетитных пирожков с творогом и курагой.
-- Да ото ж мне только и радость, что об вас позаботиться, -- ворчала она в ответ на Тонино «спасибо, не надо». – Слово-то какое дурацкое выдумали: не надо. Покуда жив человек, все ему надо! И есть, и пить, и любить, и печься об ком хочить. Да и не без задней мысли подкармливаю, Антонина, -- усмехалась Евдокия Егоровна. – Я вот вам сейчас – пирожок, а вы мне опосля – цветок на могилку. У меня ж окромя вас – никого. Закопають – через год бурьяном зарасту. А так, мабуть, с вашей помощью буду лежать под цветочками, як барыня. Принесешь бабе Дусе георгинку, Илюха? – ласково гладила мальчика по голове пожилая соседка, подсовывая ребенку румяный пышный пирожок.
-- Принесу.
-- Господи, баба Дуся, что вы такое говорите? Живите хоть до ста лет!
-- Ни, -- вздыхала Евдокия Егоровна, -- ни хочу. Устала. Уж стильки разов падала да подымалась – и не упомнить. Тяжелая у нас жисть, Антонина. Тильки трохи оклемаемся, подыматься начнем – обратно с ног валють. То голод, то война, то воронки по дворам шныряють – простому человеку все одно, беда. Таперича вот за долг выдумали, как его? Инта… интра…
-- Интернациональный?
-- Тьфу! И не выговорить, язык сломаешь А шо мы должны? Кому? У нас, шо, на своей земле не мае дилов? Тильки крутись, поспевай. Сеять, пахать, землю нашу, кормилицу, охранять, пацанят таких, как Илюха, растить, баб любить молодых. Вот ты – без мужика сохнешь, скоро, як свечка, стаешь. На хрена нам эти долги, скажи? Нет, милок, ты сначала у своем дому разберися, а уж после беги у чужой пламя гасить. А можэ, там и не горыть ничого, мы ж не знаемо. Хто ж нам скажить? Так, Илюха?
-- Так, баба Дуся, -- серьезно поддакивал мальчик.
-- Пусто.
-- Я заварю еще, -- вскочила со стула хозяйка.
-- Ни, я вже уси почки промыла. Сыды, -- гостья внимательно оглядела потолок, потом осторожно заметила. – Давнэнько не видать знакомого твово… ну, шо к тетке ще пацаном бегал. Болееть чи шо?
-- Чи шо.
-- Понятно, -- вздохнула Евдокия Егоровна, задумчиво поводила указательным пальцем по изогнутой ручке чайной чашки с золотым ободком. – Как жить думаешь, Антонина? Сына без мужика тяжело подымать.
-- Ничего, справимся.
Старушка согласно кивнула и поднялась, наконец, со стула.
-- Пиду до дому. За погоду послухаю, мабуть, шо дельное скажуть. Бо вже осточертел цэй дож, -- то, что в прогнозе погоды после программы «Время» Краснодар не упоминался никак, бабу Дусю не волновало. Страна большая, интересно и про других узнать.
Иногда звонила Хоменко. Бывшая одноклассница, узнав, что Тоня ушла из школы, в душу не лезла, спросила только однажды.
-- Не пожалеешь?
-- Нет, -- коротко соврала Антонина.
Выждав какое-то время, Людмила позвонила снова и, выяснив, что подруга по-прежнему без работы, хотя отчаянно нуждается в ней, активно включилась в процесс поиска, но попала в тот же заколдованный круг.
-- Ничего не понимаю! Или я уже вышла в тираж, и никто не старается быть мне полезным или, действительно, все забито. Кроме санитарки в больнице нигде ни хрена не устроиться, представляешь?
-- Я бы пошла санитаркой.
-- Куда?! В больницу?
-- Почему нет? Другие же работают.
-- По кочану! Другие – не ты. Подставлять под чужие задницы судна, мыть хлоркой полы да загаженные сральники ты всегда успеешь, а нам надо найти что-нибудь приличное. Санитарками, дорогая, трудятся либо престарелые бабки, либо соплюшки, кто мечтает поступить в мединститут и набирает стаж для льготного поступления. Хочешь переучиться на врача?
-- Нет.
-- Тогда заткнись и жди. Я не буду Людмилой Хоменко, если не пристрою тебя в нормальное место.
После месяца бесплодного ожидания Тоня отправилась к кооперативному рынку, где на углу, у доски объявлений «сдаю-меняю квартиру» топтались, осторожно присматриваясь друг к другу, владельцы вожделенных жилплощадей и те, кто надеялись хоть временно там поселиться.
-- Что ищем? – придвинулся бочком щуплый мужичонка и, дохнув перегаром, добавил. – Могу сдать угол.
-- Спасибо, не надо.
Обстановка здесь была, как на конспиративной квартире в фильмах про большевиков: серьезная, без шума и суеты, деловая. Угадывались конструктивизм и взаимное понимание. На небольшом пятачке толокся маленький коллектив, в котором каждый представлял собой полярно заинтересованную единицу, посторонним тут было не место. Новенькая поняла, что срочно нужно определяться, и приблизилась к кучке, выдающей хозяйскую жилку. Интуиция не подвела, уже через пару минут Антонина получила бесплатный совет, как не промахнуться со сдачей жилья. Подвохов выявлялось немало. Можно проколоться с квартирантами: загадят квартиру, в срок не заплатят, а то и вовсе поживут в долг под разными предлогами да сбегут, хорошо еще, если не обкрадут. Соседи могут в милицию настучать, что чужие живут без прописки. И, конечно же, не ошибиться с ценой.
-- Особо задирать тоже не стоит, -- втолковывала Антонине словоохотливая женщина лет пятидесяти, – совесть нельзя терять, себе дороже выйдет. Вы угол собираетесь сдавать или квартиру?
-- Комнату.
-- Если не секрет, за сколько?
-- Не знаю. Я сегодня здесь в первый раз.
-- Ага, то-то вас раньше не было видно. Я уж тут за полгода всех почти знаю.
-- Полгода?! – испугалась Тоня. – Неужели так трудно найти квартирантов?
-- Жилье сдать проще пареной репы, желающих снять -- хоть отбавляй. Посудите сами: женятся, разводятся, учатся, я уж не говорю о приезжих – не на улице же им жить, общежитий и гостиниц на всех никогда не хватит. Нет, милая, с этим проблем не будет. А вот чтобы для жизни хорошего человека найти, придется походить и больше, чем полгода.
-- Куда походить?
-- Ну не в библиотеку же! Где вы видели, чтобы приличный мужчина библиотекой интересовался? А на кладбище одной разгуливать страшновато, да и не всем так везет, чтобы свою половинку у соседней могилы найти. В кино или на улице знакомиться – не по возрасту. Вы зря улыбаетесь, девушка. Я знаю, о чем говорю. Вот у меня, например, было две подруги. Одна, которая, кстати, на пять лет меня старше, как раз на кладбище и встретила собственную судьбу. Могилки по соседству были: у нее – мужнина, у него – жены. Но это, повторяю, везение редкое, такое далеко не с каждым случается. А вторая, вообще, никогда замужем не была и, представляете, мужа нашла именно у этой доски, где мы с вами сейчас разговариваем. Он квартиру менял на домик в станице, -- завистливо вздохнула оставшаяся одиночкой подруга. И с тоской констатировала. – Живут сейчас душу в душу. Море в двух шагах.
-- Простите, вы сдаете? – к ним подошла девушка. Открытое симпатичное лицо, приятный голос. Тоне она понравилась сразу.
-- А вы хотите снять? – опередила чужой ответ та, что ходила сюда по сердечному делу. – Комнату? Квартиру? Одна? Предупреждаем заранее: никаких гостей, вечеринок и прочее, -- безапелляционный тон вызвал у Антонины сомнения, что ее собеседница придет когда-нибудь к желаемому результату. – Ладно, вы тут разбирайтесь, а я пойду. Удачи! Не забудьте мои советы, -- многозначительно добавила перезрелая охотница до замужества и поспешила к другой доске объявлений, куда подходил седоватый мужчина в отутюженных брюках и выглаженной светлой рубашке с аккуратно закатанными рукавами. Тоня мысленно пожелала даме успеха, потом повернулась к девушке, терпеливо ожидавшей ответа.
-- Я сдаю комнату. Вам это подойдет?
После короткой заминки девушке призналась.
-- Вообще-то, мы с мужем хотели квартиру, но, боюсь, из этого вряд ли что-то выйдет. Три варианта смотрела – ни один не подходит. А послезавтра мне уже надо быть в Ленинграде.
-- В Ленинграде?
-- Ну да, -- кивнула потенциальная квартирантка -- муж у меня военный, академию закончил, через неделю выпуск. Получил сюда назначение. Мы хотели заранее подобрать жилье, чтобы не заниматься этим в отпуске. На собственную квартиру, конечно, сразу рассчитывать не приходится, общежитие тоже пока под вопросом, поэтом я и вырвалась сюда на три дня, подыскать что-нибудь. Думала, найду и сразу обратно. Да что-то не получается, наверное, я невезучая.
-- Думаю, наоборот, -- с улыбкой возразила Тоня. – Я ведь совсем недорого сдам. Комната изолированная, большая. В квартире только мы с сыном. Сын ходит в садик, меня почти целыми днями нет дома, -- вдохновляясь, привирала Антонина, не совсем понимая, зачем это нужно. – Хозяйку изображать не собираюсь, будем жить, как дружные соседи в маленькой коммуналке. Не всегда же люди между собой на кухне враждуют, правда? Бывает и совсем по-другому. Мне почему-то кажется, мы поладим.
-- А где у вас?
-- В центре, недалеко от парка.
-- Здорово! – девушка задумалась, по-детски смешно шевеля губами, похоже, взвешивала все «за» и «против». – Цену можете назвать?
-- Конечно. -- Тоня озвучила первую пришедшую на ум цифру: уж лучше синица в руках, чем в небе журавль. Тем более, что с этой «синичкой» они почти одного полета.
-- Мне хотелось бы посмотреть. Если вам удобно, я готова хоть сейчас.
Тоня дружелюбно протянула руку.
-- Антонина, можно просто Тоня.
-- Тамара, можно просто Тома, -- улыбнулась девушка, пожимая протянутую руку. И добавила. – Как-то не по-женски мы с вами знакомимся – через рукопожатие. Кажется, так знакомятся мужики.
-- Что ж, значит мы мужики. Только в юбках.
х х х
Заплатив за месяц вперед, Тамара уехала в Ленинград, обещая быстро вернуться. Обещание не сдержала. Лишь спустя тридцать дней Тонин порог переступил молодой загорелый мужчина с парой больших чемоданов. Рядом сияла Тамара, солнце поджарило ее, как нерадивая хозяйка – сухарь: до черноты.
-- Где вы так загорели, ребята?
-- В Севастополе, -- рассмеялась девушка, – оголодались по солнышку. Здравствуйте, Тоня! Познакомьтесь, пожалуйста, это мой муж, Вадим. Я ему о вас рассказывала.
Вадим добродушно улыбнулся и поставил у двери чемоданы.
-- Добрый вечер! Томка все уши прожужжала, как ей повезло с хозяйкой, -- огляделся вокруг и добавил, -- кажется, с жильем тоже. У вас очень уютно.
-- Спасибо, проходите, пожалуйста. Вот ваша комната, располагайтесь. А я поставлю чайник, будем чай пить. Или, может, пообедаете? У меня плов свежий, суп овощной.
-- Спасибо, мы сыты. А от чайку не откажемся. Кстати, это вам, привет из Севастополя, -- он выудил из пакета жены синюю с золотом коробку и протянул хозяйке. -- Чернослив в шоколаде, очень вкусная штука, если честно.
-- Не пробовала, но охотно верю.
…Вселение новых жильцов стало первой удачей, позвавшей вторую. Через пару дней позвонила Хоменко и радостно сообщила, что, наконец-то, нашла приличное место.
-- Работа – не бей лежачего! Сидеть да талончики выдавать, а для разминки – карты разносить.
-- Какие карты? Игральные?
-- Медицинские, дурында! В регистратуру я тебя пристроила, будешь в моей поликлинике работать. Оклад, правда, не такой уж большой, как хотелось бы, но все лучше, чем ничего.
-- Спасибо тебе огромное, Милка!
-- «Спасибо» в рюмку не нальешь, моя дорогая. С тебя бутылка, первую зарплату полагается обмыть.
-- Естественно. Слушай, а медсестры вам не нужны? – вспомнила Тоня про квартирантку. – У меня знакомая ленинградское медучилище закончила.
-- Ну, ты, мать, даешь! Еще сама работать не начала, а уже кого-то пристраиваешь. Нет, дорогая, я не отдел кадров, пусть твоя знакомая сама суетится. Дуй завтра ко мне с утра на работу. В десять, чтоб была как штык, отведу тебя к начальству. Оденься прилично, но не перестарайся с нарядом. У нас мужиков – полтора человека, а ты хоть и скромница, но смотришься живописно. Лишние конкурентки нам ни к чему, согласна?
-- Хорошо. Я учту.
-- Только без обид, Туманова. Я не могу позволить, чтобы кто-нибудь из ревности выцарапал моей подруге глаза. Шучу, дорогая, до завтра!
…Прошла осень, любимое время года Ареновой Антонины. Опала листва, отошли арбузы и баклажаны, отцвели гладиолусы с астрами, пальто взялись вытеснять курточки и плащи. Все складывалось хорошо. Видно, предыдущие беды так уплотнили собой грунт под Тониными ногами, что дальше по жизни зашагалось легко, без риска опять угодить в рытвину или яму. В поликлинике никто с вопросами о прошлом не приставал, не набивался в друзья, не учил уму-разуму, пользуясь тем, что у новенькой опыта – никакого. Ее приняли в свой коллектив равнодушно-спокойно, такое отношение стало для Тони самым приемлемым и комфортным. Повезло и с жильцами. Вадима почти никогда не было дома. Он рано уходил, возвращался поздно, часто пропадая на службе. Тоня квартирантку жалела, но как жена военного летчика понимала: чтобы делать карьеру, офицер нередко вынужден жертвовать временем для семьи. Впрочем, Тамара не унывала, у нее оказался стойкий иммунитет к «мелочам» подобного рода. Молодая женщина постоянно чем-то была занята: шила, вязала, повадилась бегать на рынок, убирала квартиру, хлопотала на кухне, отводила Илью в детский сад, когда Тоня работала в первую смену, приглядывала за ребенком, когда его мама трудилась по вечерам. И при этом казалась вполне довольной своей судьбой, постоянно мурлыча что-то под нос. Три источника поступления денег в ареновский семейный бюджет позволяли откладывать понемногу на черный день, а по выходным баловать себя походами в кино или в кафе, где подавали пломбир, так любимый и мамой, и сыном. Словом, Фортуна, кажется, меняла диспозицию, разворачиваясь лицом. Но это касалось лишь дней. По ночам, когда чуткий сон нарушало чужое счастье за стенкой, накатывали такая тоска и зависть, что собственное существование представлялось бессмысленным и никчемным, его не оправдывал даже сын. Тогда Антонина бесшумно выскальзывала из комнаты и, крадучись по квартире, как вор, пробиралась в кухню, где, не включая свет, наощупь доставала из тумбочки седуксен, проглатывала пару таблеток и тут же возвращалась к себе. Однажды за этим занятием ее застала Тамара, застывшая в освещенном дверном проеме.
-- Ой! – испугалась квартирантка, наткнувшись на хозяйку, привидением возникшую из темноты. – Извини, пожалуйста, мы… я, наверное, тебя разбудила? – растрепанные волосы, румянец, глаза без малейшего признака сна, довольство, которое невозможно скрыть, – все утверждало право любить, но не виниться.
Тоня выругала себя за глупую привычку следовать чужим правилам: аптечку тетя Роза держала не в спальне, а на кухне, изменить это племяннице почему-то на ум не пришло.
-- Нет, это ты извини, что я тебя напугала. Не люблю свет по ночам: вдруг нечаянно кого-то разбудишь, -- солгала Антонина, машинально отметив, что вранье, похоже, начинает входить в привычку.
Тамара шагнула вперед и заметила лекарственную упаковку.
-- Тонь, зачем ты принимаешь седуксен?
-- У меня бессонница.
-- Привыкнешь – потом, вообще, без него не заснешь. Сказала бы мне, что плохо спишь. Я же все-таки медик.
-- И что?
-- Существует куча способов, как в этом случае обходиться без транквилизаторов.
-- А способ вернуть мне мужа есть в твоей «куче»? – слова вырвались неожиданно, как первая рвота при беременности, о которой пока не знаешь. Тоня тут же пожалела о них. Чем может помочь эта счастливая девочка? Причем здесь она? – Все нормально. Забудь. Я пошла спать. Мне завтра в первую. Спокойной ночи.
-- Подожди, -- застыла на пороге Тамара. Потом подошла совсем близко, взяла обе Тонины руки в свои. – Послушай, разве мы с Вадькой навязали этот гребаный интернациональный долг? Разве мой муж послал в Афганистан твоего? – помолчала и добавила после паузы. – Вчера свекровь получила похоронку. В Афгане погиб родной брат Вадима.
-- А сегодня вы резвитесь в постели?
-- Да! – с вызовом ответила Тамара. – И сегодня, и завтра, и послезавтра. Пока не забеременею. А потом рожу сына, лучше двух. И они вырастут, и станут военными. Как их отец, дядька, и дед. И перебьют всю эту нечисть, которая пердит в Москве, а воняет – на всю страну. Они же не дают нам спокойно жить! Мне, тебе, Вадькиной матери – всем бабам, у которых в мирное время отнимают сыновей и мужей. Назло рожать буду! И пусть только попробуют замахнуться на моего ребенка! – она вдруг заплакала, по-детски размазывая кулачком слезы.
-- Не плачь, -- обняла девушку Антонина, -- все образуется. Вот увидишь, все изменится. А этих, кто сегодня над нами… мы их всех переживем. Они старые и гнилые, а мы молодые, здоровые, сильные – мы их, конечно, переживем. И мужья наши переживут.
-- Правда?
-- Правда.
Спустя две недели Тамара сообщила, что они с мужем перебираются на другую квартиру.
-- Когда? – растерялась от неожиданности Тоня.
-- Послезавтра. Тоня, ты не думай, нам у тебя было здорово, честное слово! Мы стали, как родные, ведь правда же? И к Илюхе я привязалась, он такой замечательный парень, его нельзя не любить. Но ты же сама понимаешь, что так жить не совсем удобно. Ни Вадиму, ни мне, -- и добавила после короткой заминки, -- ни тебе.
-- Мы жили, по твоим словам, как родные. А ты тайком подыскивала себе другое жилье?
-- Тонь, меня обидеть, вообще-то, непросто, даже тебе. Если ты думаешь, что, переехав, я перестану помогать с Илюшкой, то ошибаешься. Я, конечно, не буду больше убирать и готовить, но Илью не оставлю. Уж во всяком случае, пока не найду работу. Или своих не рожу.
-- Мне не нужна помощь. У тебя самой забот полон рот.
-- Пока человек живет среди людей, он не может не заботиться о других. Но если не хочешь, навязываться не стану. А только знай: вы с Илюшкой для меня, правда, близкие люди. И я бы не хотела, чтоб у нас получилось: с глаз долой – из сердца вон. Веришь?
Перед Тоней стояла молодая женщина, совсем девчонка, искренняя и открытая. Интуитивно Антонина с первого взгляда почувствовала в ней родственную душу. И если в собственной интуиции способна была сомневаться Туманова Тонечка, то Аренова Антонина не могла себе это позволить никак.
-- Мне вовсе не хотелось тебя обидеть. Просто все неожиданно как-то.
-- Я ничего сама не искала. Врать не буду, конечно, нам с Вадькой лучше бы жить отдельно. Но ты мне стала, действительно, как сестра, и мы решили не дергаться, пока нам не выделят какое-нибудь жилье, пусть даже комнату в общежитии. А пару дней назад Вадим был в гостях у приятеля, и тот предложил свою квартиру. Он местный, квартира родительская, сам живет у жены. В общем, объяснять долго, да я и сама толком не вникала. Вадик пришел вчера и заявил: собирай чемоданы, будем жить, как белые люди. А я, если честно, даже не знаю: радоваться или нет. Я ж по гороскопу близнец: в чем-то четко определиться -- для меня проблема. С одной стороны, вроде, хочется зажить, наконец, своим домом, с другой – мне вас будет очень недоставать.
-- Глупости, -- улыбнулась Тоня, -- привыкнешь. Мы же не расстаемся – разъезжаемся. Так что, выполняй-ка ты, дорогая, приказ мужа: пакуй чемоданы.
-- Уже, -- вздохнула Тамара, этот вздох никак не вязался со счастливой улыбкой, -- упаковала.
-- Вот и отлично! А завтра, если у вас нет никаких других планов, предлагаю отметить начало вашей новой жизни, идет?
-- Ага!
Отработав первую смену, Тоня заскочила в магазин, потом в детский сад, где воспитательница доложила, что Илью уже забрали домой, и в три часа уже снимала в прихожей пальто.
-- Мамуля, прривет! – повис на Тониной шее сын. – А мы с Тамаррой пельмени лепим. Тома сказала, что это вкусно. Хочешь с нами лепить?
-- Что вкусно, милый? Лепить или есть?
-- И то, и дрругое, -- деловито пояснил сын. Научившись недавно выговаривать трудную букву, он раскатывал кончиком языка вибрирующий звук, наслаждаясь его звучанием. Илюшкино «рр» громко перекатывалось во рту, отдаваясь эхом в чужих ушах. Сын все больше радовал Тоню, удивительно сочетая в себе детскую непосредственность и почти взрослую рассудительность. Ее маленький мужичок, кажется, вырастал в самостоятельного мужчину, уже сейчас достойного уважения, гордости и любви. Он выучился беглому чтению и, поменявшись с мамой ролями, теперь уже ей читал перед сном сказки любимого Пушкина, которого, как и папу, звали Сашей. За эти минуты чтения Тоня благодарила судьбу и Бога.
Из кухни вышла Тамара. Закатанные по локоть рукава клетчатой рубашки, домашние брюки, руки в муке и мучная полоска под носом.
-- Привет! У меня почти все готово. Минут через десять подтянется Вадим, он сегодня пораньше освободился. Переодевайся, будем стол накрывать.
-- У тебя на лице мука, -- улыбнулась Тоня, мысленно посылая к черту неведомого друга Вадима с его медвежьей услугой. – Шампанское будем пить? У меня есть.
-- Под пельмени водочка идет, Антонина Романовна. Пьешь водку? -- вдруг звонко шлепнула себя ладонью по лбу, нырнула обратно в кухню, выскочила со сложенным вдвое бумажным листком. – Господи, вот раззява, чуть не забыла! Тебе телеграмма, -- сунула в руки и снова скакнула назад.
Поначалу лаконичный текст озадачил: «Буду час ночи проездом тчк стоянка десять минут тчк есть важная информация тчк Анна». Кроме навязчивых «тчк» были указаны номера поезда и вагона, которые, впрочем, как и имя отправителя ни о чем не говорили. Не было у адресата знакомых Ань, ради каких стоило бы, бросив все, мчаться на вокзал среди ночи. Тоня наморщила лоб, перебирая в памяти всех, кто мог знать ее адрес, и был бы уверен, что она откликнется на странное предложение.
-- Тонь, сегодня по телевизору была такая интересная передача, – весело докладывала из кухни Тамара, – про женщину, ветерана войны. Представляешь, вся грудь в медалях! Она снайпер, в сорок первом, девчонкой, ушла на фронт. Всю войну прошла без единой царапины! С американцами на Эльбе встречалась, влюбилась в одного, родила. А ее за это…
Входная дверь открылась, в прихожую ввалился Вадим, обвешанный покупками.
-- Привет, красавицы! – на его голос из кухни выбежал Илья. – О, и красавец! Принимай, друг, пакет, это тебе.
-- Спасибо, а можно я у себя в комнате посмотрю?
-- Конечно, дружище.
-- Мойте, граждане, руки, -- весело скомандовала Тамара. – Я уже стол накрыла, сейчас будем обедать.
-- Что-то случилось? – озабоченно спросил квартирант хозяйку, застывшую статуей, и, не получив ответа, поводил пальцем перед чужим носом. – Тоня-я-я, ты меня видишь?
-- Что? Да-да, конечно. Я сейчас, переоденусь только, -- она ринулась в комнату, распахнула платяной шкаф, принялась лихорадочно перебирать вещи. Потом опустилась на стул и снова застыла, прижав к груди телеграмму, точно лотерейный билет с выигрышем в милллион. И вдруг беззвучно заплакала.
-- Мамуля, -- Илья отложил в сторону новую книжку, подаренную дядей Вадимом и, осторожно приблизившись, стал поглаживать Тоню по плечу, -- тебя кто-то обидел?
-- Нет, малыш, все хорошо. Наш папа жив. Я чувствую. Я это теперь точно знаю! Мне нужно сегодня обязательно встретиться с тетей Аней, помнишь ее? Она приезжала к нам, помнишь?
-- Нет, -- честно признался мальчик. – А когда надо? Сейчас? Хочешь, вместе пойдем встречаться?
-- Нет, дорогой, это будет очень поздно. Я сама.
Послышался негромкий стук, дверь приоткрылась, в узкую щель просунулась Тамара.
-- Тонь, все нормально?
-- Все отлично, дорогая! Мы сейчас!
-- Если будет нужна помощь, ты ведь нам скажешь, правда?
-- Конечно.
За столом она улыбалась, поддерживала разговор, предлагала выпить за удачу, уверяла, что у нее легкая рука на перемену мест, поэтому пусть отбывающие готовятся к новоселью в собственной квартире, в общем, несла всякую чушь. А после уложила ребенка спать, уселась в кресло и уставилась на часы.
Секундная стрелка дергалась эпилептиком, минутная ползла в сотни раз медленнее черепахи, часовая и вовсе застыла на месте. От таких наблюдений запросто можно было свихнуться. У Тони разболелся затылок. Она вскочила с места, довольная даже такому предлогу, вынуждавшему что-то делать. Запивая таблетку цитрамона водой, решила немедленно ехать на вокзал, где ожидание, наверняка, будет не таким мучительно долгим.
Только заглотнула горькое лекарство, как тут же нарисовалась Тамара, будто караулила за дверью.
-- Тонь, ты куда?
-- На вокзал.
-- Одна?
-- Конечно.
-- Возьми Вадима.
-- Зачем? Ему завтра рано вставать.
-- Ничего страшного. Мы все равно не заснем, пока тебя не дождемся. Пусть Вадька с тобой поедет. Нельзя женщине ночью одной.
-- Разве? Ты же сама говорила, что мы, как мужики, -- улыбнулась Тоня. – Помнишь?
-- Одно дело -- знакомиться, другое – расхаживать по ночам.
-- Я возьму такси.
-- Нет, ты возьмешь Вадима.
Препирались минут десять. Наконец, хозяйка поддалась уговорам и согласилась. Они выпили с Вадимом по чашке кофе, потом, снова поспорив, каким транспортом добираться, поймали такси и уже в одиннадцать подъезжали к серому зданию железнодорожного вокзала.
-- Оставался бы ты лучше дома, -- заметила Тоня, выходя из машины. – Ну что ты будешь маяться тут со мной? Еще целых два часа до прибытия поезда.
-- Ничего. Помаюсь.
За разговором время пролетело совсем незаметно. Неожиданно для себя Тоня рассказала про мужа, про влюбленную в него девушку-снайпера, вспомнила даже страшные трое суток в тайге и знакомство с человеком, окрестившим ее сына в ручье.
-- И ты не боялась?
-- Чего?
-- Ну, мало ли… Бородатый мужик в избушке, вокруг никого, ты одна, ребенок маленький. Неужели не было страшно?
-- Было, конечно, особенно поначалу. А потом я поняла, что он добрый, порядочный человек. Просто судьба его так сложилась.
И, конечно же, как это обычно бывает, когда времени слишком много, они чуть не проморгали поезд. Если бы не чуткое Тонино ухо, поймавшее конец фразы диспетчера о прибытии, никакой встречи не состоялось бы.
-- Жди здесь, -- бросила Тоня и помчалась к платформе.
Нужный вагон оказался почти в самом хвосте состава. Она неслась к нему, лавируя между людьми и чемоданами.
-- Поднимайтесь в вагон, через пару минут отправляемся, -- строго приказала проводница молодой пассажирке в спортивном костюме, курившей на платформе. – Стоянка сокращена, -- и ворчливо добавила. – Спала бы лучше, чем этой дрянью травиться.
Девушка презрительно плюнула на сигарету, будто та ей дала никчемный совет, метким попаданием забросила недокуренный «Космос» в урну, притулившуюся к темному киоску, и шагнула к железным ступеням.
-- Аня, -- бросилась к ней запыхавшаяся от волнения и бега Антонина, -- подожди! Что ты хотела мне сообщить?
-- Девушка, вам что, сто раз повторять? Немедленно поднимайтесь! Я не собираюсь отвечать, если вы окажетесь под колесами.
Анна схватила Тоню за плечи.
-- Он жив, поняла?! Он бежал. Это мне сказал человек, который был с твоим мужем в плену.
-- Все, кончайте болтать, -- тетка в форменном берете наклонилась к ступеням. Состав лязгнул и дернулся. – Поднимайся сейчас же или я убираю ступеньки!
Анна ухватилась за поручень.
-- Я дала твой адрес. Он сам тебе все подробно напишет. Жди.
-- Как его зовут? – бежала Тоня рядом с вагоном.
Проводница отпихнула непослушную пассажирку и резко задвинула железную дверь. Поезд набирал ход. Тоня продолжала бежать, вглядываясь в мелькавшие мимо окна. Состав удалялся, небрежно виляя черным задом, словно подчеркивал презрение к оставшимся позади.
-- Все нормально? Извини, что не выполнил твой приказ. Томка велела не спускать с тебя глаз, -- вывел из оцепенения голос над ухом.
-- Что?
-- Все в порядке?
-- Да, Саша, очень, -- расплылась она в счастливой улыбке. – Прости, Вадим, я оговорилась.
-- Нет проблем.
-- Слушай, я буду большой эгоисткой, если попрошу тебя немного пройтись?
-- Небольшой, -- улыбнулся экс-квартирант.
Была ясная, теплая ночь. Позади остался вокзал с его суетой, металлическим голосом диспетчера, фырчаньем, лязгом и запахом, зовущими в путь. Теперь в уши вползла тишина, нарушаемая только собственными шагами. Говорить не хотелось, наверное, слишком многое выговорилось на вокзальной скамье.
-- Надо же, совсем рядом с центром, а как будто в глуши, -- негромко заметил Вадим. – А знаешь, мне, если честно, нравится ваш город. Солнце, фрукты, река, зелени много… Кажется, я не просто к нему привыкаю, а начинаю считать своим.
-- Своим почувствуешь, когда обзаведешься друзьями и собственным, а не съемным, домом. Вот тогда вместо «ваш» станешь говорить «наш».
-- Эй, мужик, закурить есть? – из темноты вынырнули трое.
-- Не курю.
-- А твоя цыпа?
-- Ребята, у нас, правда, нет сигарет, -- вежливо ответила Тоня.
-- Замолкни! Будешь вякать, когда тебя начнут спрашивать.
-- Парни, вы бы шли своей дорогой, -- спокойно посоветовал Вадим. – Русским же языком сказано: не курим. Значит, помочь ничем не можем.
-- Тю, так ничем и не можете? – они подошли почти вплотную. Один – худощавый, высокий, в кепке, надвинутой на глаза, правая рука в кармане, левая лениво подбрасывает и ловит продолговатый непонятный предмет. Другой – приземистый, с длинными, как у гориллы, руками, достающими едва ли не до колен. Третий – на вид совсем мальчик, подросток, непонятно каким Макаром примкнувший к этим двоим.
-- Так, может, дядя, тогда денег на курево дашь? – хихикнул юнец.
-- А тебе, парень, вообще, рановато курить.
-- Слыхали? – развеселился сопляк и угодливо обратился к верзиле. – Митяй, можно с дядей покалякать?
-- Заткнись! Послушайте, уважаемый, а почему бы вам, в самом деле, не помочь своим согражданам? По виду вы человек небедный, а мы тут поиздержались, даже тачку перехватить бабок нет. Кончились наши бабульки. Вы ж не хотите концы отдать вслед за ними?
-- Я не подаю, -- невозмутимо ответил Вадим.
Тоню вдруг затрясло, сердце бухнулось куда-то в асфальт, заледенели кончики пальцев, в голове зазвенело и никаких мыслей, кроме одной: почему именно сейчас?!
-- А кто говорит о подачках? – верзила кивнул приземистому. Тот выбросил вперед корявую пятерню и схватил Вадима за куртку.
Все произошло в считанные секунды. Вадим резко развернулся и ударил нападавшего в челюсть. Длинный чуть отклонился, из-под его руки вынырнул юнец, оказавшись за спиной Вадима. Вся троица разбежалась. Только Вадим не тронулся с места, стоял, как будто ничего не случилось. У Тони подкосились ноги, она ухватилась за руку, спасшую их обоих. И тут же, потеряв равновесие, упала вместе с Вадимом, первым рухнувшим на асфальт.
-- Вадь, ты что? Мы же выпачкаемся и получим от Томки нагоняй, -- бормотала Тоня, пытаясь встать хотя бы на четвереньки. – Давай подниматься, а то нас вместо этих тварей в милицию заберут, -- она обхватила Вадима, ладони скользнули по курточной ткани, ставшей неожиданно мокрой и теплой. От страшной догадки перехватило дыхание. Антонина отдернула руки и, увидев кровь, в ужасе закричала…
х х х
-- Что-то часто мы стали встречаться, вам не кажется? Молчите? Ну-ну, молчание, так сказать, есть форма согласия.
-- Можно позвонить? Я хочу предупредить жену Вадима, чтобы не волновалась. Она дома, с моим сыном. И ждет нас.
-- Беспокоитесь, значит? Выходит, с чужими мужьями разгуливаете по ночам? – красавчик наклонился к ней через стол и, глядя в упор, выпалил.
-- А, может, вы этих бандитов сами и навели? Может, вы с ними заодно? Почему ваш спутник убит, а на вас – ни царапины?
-- Как убит?! – похолодела подозреваемая. – Врачи скорой помощи сказали, что он жив.
-- Как говорится, ваши слова да Богу в уши, -- усмехнулся следователь, опускаясь на стул.
-- Прошу вас, скажите, пожалуйста, он жив?
-- Молитесь и надейтесь, чтобы это было, действительно, так. В вашем положении это единственный шанс не попасть за решетку, по крайней мере, хоть свидетель будет. Ваши слова, поверьте, не являются доказательством вашей невиновности, -- с ухмылкой развел руки. – Для меня уж точно. Ведь вы, вроде, учительница, не дура, включите мозги. Ну, кто поверит показаниям человека, уже имевшего привод в милицию? Совершенно верно, ни-кто! Ладно, заканчиваем с демагогией и занимаемся делом. Итак, имя, фамилия, отчество, год рождения, местожительство? – многообразие интонаций, от издевательских до участливых, исчезло. Перед Тоней сидел застегнутый на все пуговицы человек. Красавец, любующийся собой, бездушный работник милиции, готовый пренебречь истиной ради липовых показаний, отец, способный закрыть глаза на то, что его сын растет подонком. Время не изменило этого человека – любое общение с ним означало биться в глухую железную дверь.
-- Разрешите мне позвонить. Пожалуйста, -- взмолилась Тоня.
-- Вы не ответили на мои вопросы, гражданка. А я не люблю повторяться.
Следователь допрашивал ее долго. Или нет. Под конец у Тони так разболелась голова, что она, вообще, потеряла способность мыслить. И когда ее, словно преступницу, вели в камеру по коридору, она мечтала лишь об одном: заснуть и не просыпаться.
…Что-то непонятное происходило вокруг. На дворе летний солнечный день, а небо темное, ночное, но без единой звезды. Внезапно этот черный небесный купол расцвел яркими вспышками, на землю посыпались разноцветные большие шары. Шары, приземляясь, лопались, из них выскакивали странные существа с узкими вытянутыми телами и плоскими овалами сверху, которые при богатом воображении можно принять за головы. Необычные десантники тут же активно принялись за дело: сталкивали людей лбами, расшвыривали, поджигали, взрывали, влезали длинными, гибкими, точно щупальца, пальцами в человеческие организмы, вытаскивали внутренности на свет, с интересом разглядывая. Тоню едва не стошнило. Уродцы шныряли среди людей, как ночные тараканы среди посуды у нерадивой хозяйки, как на помойке крысы. Плодились, покрывая копошащейся серо-зеленой массой улицы, деревья, дома. Но здесь, на земле, их словно не замечали, занимаясь каждый своими делами. Люди спокойно ходили, раскатывали в машинах, смеялись, беседовали между собой, молчали, поодиночке погруженные в мысли, -- и ни одна живая душа не видела, что происходит. Тоне хотелось им крикнуть: «Остановитесь, посмотрите, что эти твари с вами творят»! Но не смогла разомкнуть даже губ, будто их сшили дратвой. Только мычала да тыкала пальцем в воздух перед собой. Вдруг небо от вспышек очистилось, стало голубым и безмятежно чистым, мерцающим удивительным светом, для описания которого вряд ли нашлись бы слова в любом языке. Она задрала голову вверх, с восхищением вглядываясь в свечение. И тут из света стали выступать фигуры в старинных одеждах. Молодая женщина в длинном платье свободного кроя и темной тонкой накидке, покрывающей голову, с малышом на руках, задумчивый седобородый старик, симпатичный юноша, прижавший к груди толстую книгу, и другие, кто вырастал за ними. Завораживающие фигуры росли на глазах, заполняя собой весь небосвод, нависая над головами живущих внизу так низко, что, казалось, еще пара шагов – и они ступят на землю. « Смотрите! Смотрите! – закричала с восторгом Тоня. -- Неужели не видите»?! – ее трясло, точно в лихорадке.
-- Эй, девка, проснись! Че мычишь? Приснилось че?
-- А?
-- Кончай орать, говорю. Щас сбегутся на твой ор – мало никому не покажется.
-- Да заткни ты ей пасть, баб Мань! – взвизгнул кто-то в дальнем углу. – Шизанутая, что ли?
Реальность ударила по сознанию, точно пудовым мешком, разом прочистив мозги.
-- Извините, я не хотела... Вообще-то, я не кричу во сне, это впервые.
-- Все у нас, баб, что-то впервые, -- ухмыльнулась, отодвинувшись, старуха. – И мужик, и беда, и болячки. Тебя за что сюда?
-- Простите?
-- Ты че извиняешься через каждое вяканье? Не трепыхайся, я ж тебе пока еще ничего дурного не сделала. Захомутали, говорю, за что?
-- Не знаю.
-- Ага, -- понятливо кивнула старуха, -- мы тут все не знаем, какого беса за решетку попали. Меня, вот, к примеру, в седьмой раз сюда заметают. А спроси: за что? Так отвечу: не знаю. Звать-то хоть как тебя?
-- Антонина, можно Тоня.
-- Разрешила, значит, -- осклабилась старуха. – Ты, Антонина, завязывай с отдыхом. Щас жрачку принесут. Да не вздумай больше прощенья просить. Я не поп, а ты не на исповеди, -- выцветшие маленькие глаза непонятного цвета, круглое морщинистое лицо со старческими пигментными пятнами, зачесанные назад прямые седые волосы, стянутые почти на макушке коричневым гребнем, дряблый, когда-то волевой подбородок над глухо застегнутым воротником серой ситцевой блузки, черная кофта ручной вязки, неопределенного цвета бесформенная юбка, хлопчатобумажные, в мелкую резинку чулки, стоптанные туфли, похожие на мужские, -- маленькая безобидная старушка, таких можно встретить везде. Но, заглянув ей в глаза, Тоня подумала, что лучше б не встречаться с этой «безобидной» нигде.
-- Не порви зенки об меня, Антонина. Лучше в себя загляни. Себя-то понять труднее, чем кого другого, -- серьезно посоветовала бабка, поднялась и, неожиданно по-молодецки, насвистывая незнакомый мотив, направилась к хихикаюшей паре девиц.
…Прошло несколько дней. Аренову никуда не вызывали, ни о чем не пытали, ничего не объясняли, казалось, о ней просто забыли. «Забытая» уже уяснила, что это не страшный сон, не чья-то ошибка, не чужая халатность, не отцовская месть за оболтуса-сына. Ее просто перемалывал, как, наверное, и многих других какой-то большой механизм – бездушный и безымянный. Новенькая познакомилась с остальными, кроме бабы Мани их было в камере девять. Кто, как и Тоня, попали сюда недавно, кто сидел, ожидая чужих решений, почти полгода. Кого взяли за спекуляцию, кого – за мошенничество, воровство, а самую тихую, вежливую, интеллигентную с виду – за убийство мужа. Он был алкоголиком и нередко избивал жену с сыном-подростком. Убил-то, не выдержав, сын, но мать взяла его грех на себя. За эти дни Тоня узнала много историй. О промахах, за которые приходилось расплачиваться судьбой, об извергах-следаках, о судейских ошибках, тюремных романах, чудесных освобождениях. Вот уж воистину: женщина – самое живучее существо из всех живущих. Первый день Тоня не жила – просто двигалась, вдыхая скудные молекулы кислорода и выдыхая азот. На второй оказалась способной слушать и понимать, что говорят другие. В третий смогла без приступов тошноты съедать бурду в оловянной миске. К четвертому вечеру, собственные мысли уже не лишали разума, напротив, побуждали к трезвому анализу ситуации. А утром пятого дня дверь камеры распахнулась и прокуренный голос выкрикнул.
-- Аренова, с вещами на выход!
-- У меня же нет вещей, -- растерялась она.
-- Господи, да иди ты, дуреха, -- шепнула баба Маня, подтолкнув сокамерницу к дверному проему.
-- Не слепой, вижу, -- не отрываясь от важных бумаг, сухо заметил красавец. – Но и вы должны видеть, что я занят… Благодарите Бога, что пострадавший выжил и даже дал показания. Можно только позавидовать вашей способности выходить сухой из воды, -- нажал незаметную кнопку под столом и выплюнул приказание конвоиру. – Увести, -- головы он так и не поднял.
Глава 9
-- Почему ты улыбаешься? Думаешь, сочиняю? Да мне свекровь на свадьбе все уши прожужжала, какая я везучая! Замуж-то выходила за ее сына, а он родился в рубашке. Вадькина мама мне ее даже показывала потом: сухая сморщенная пленка – ничего особенного. Если напрячься, можно, действительно, разглядеть в ней нечто похожее на распашонку. Не веришь?
-- Успокойся, конечно, верю.
-- Даже если я сейчас все это выдумываю, после того, что с вами случилось, моим выдумкам поверит любой, согласись!
-- Не «с вами», а с Вадимом. Чуть не погиб он, а не я.
-- Но ты, моя дорогая, чуть не загремела за решетку. И, пожалуйста, не спорь со мной! Меня волновать нельзя.
-- Хорошо, не буду. Давай лучше чайку попьем. Нас вчера баба Дуся пирожками угостила.
-- С чем?
Тоня выставила на стол плетеную корзинку с пышными румяными пирогами.
-- Яблоки, курага, творог – выбирай. Я пока чай заварю.
-- Ой, они ж, как близнецы, -- ахнула гостья. – Как выбрать-то?
-- На зуб, -- с улыбкой посоветовала хозяйка, ставя чайник на плиту.
С той страшной ночи прошло восемь месяцев и десять дней. Тоня отсчитывала каждый, удивляясь собственной памяти и надеясь, что рано или поздно какая-нибудь из мозговых извилин взбунтуется и вышвырнет эту мусорную дрянь из головы. Впрочем, как иногда случается с мусором, здесь отыскалась и то, что стало бесценным даром. Порядочность, искренность, преданность, честь – качества, без которых немыслима настоящая дружба. А в том, что Аренова обрела истинных друзей, сомневаться не приходилось. Их отношения сцементировали не квадратные метры, которыми хозяйка почти даром делилась с квартирантами, не общие застолья, всегда проходившие весело и приятно, даже не взаимная симпатия – удар ножом. Беда сделала посторонних людей роднее родных, которые нередко уверены в том, что право судьбы, одарившей общими генами, сильнее права самого человека строить отношения с ближним. Ни зависть, ни злорадство, ни злость – только выгода дарить радость другому. Ведь отдавать намного приятнее, чем получать.
Вадима спасла чужая слабость. Сопливый подонок в последнее мгновение, видно, дрогнул, и лезвие скользнуло в паре сантиметров от сердца. Окажись удар решительнее и сильнее, один бы отправился на тот свет, другая – на нары с непреходящим чувством вины, а третья исчезла бы навсегда, прокляв этот город и всех в нем живущих. К счастью, ничего подобного не случилось. Вонючая камера с баландой и красавчик-следователь с садистской ухмылкой, дежурства в больнице, где Вадим боролся со смертью за жизнь, черные круги под глазами его жены, стойкой и преданной, как оловянный солдатик из сказки, -- все теперь
называлось «прошлым». В настоящем перед Тоней сидела счастливая молодая женщина и с аппетитом, какому можно лишь позавидовать, уплетала выпечку бабы Дуси. Довольная жизнью будущая мама, кому не хватало чуть больше пары недель, чтобы стать настоящей. Сейчас они попьют чаю со смородиновым листом, потом хозяйка проводит гостью к троллейбусной остановке, заберет на обратном пути сына из детского сада, а когда в доме станет темно и тихо, включит настольную лампу, выдвинет верхний ящик серванта, достанет почтовый конверт со снегирем на заснеженной ветке в верхнем левом углу.
Она знала одностраничный текст наизусть. Девушка-снайпер свое слово сдержала: спустя неделю после вокзальной встречи пришло письмо, адресованное Ареновой Антонине. Крупные буквы, четко выстроенные в шеренги по линейкам конверта, обещали адресату победу. И адресат не мог не поверить.
Тогда она вскрывала конверт без ножа. Бережно отрывала заклеенный уголок, точно боялась причинить боль бумаге. А развернув лист, вырванный из школьной тетради в клетку, ощутила внезапно такую слабость, что не будь рядом стула, тут же опустилась бы на пол.
Смысл сообщения неизвестного Михаила дошел не сразу. То ли отправитель не умел ясно формулировать мысли, то ли получатель оказался неумелым чтецом, но перечитывать пришлось трижды. Буквы, такие четкие и дисциплинированные снаружи, внутри учинили полный разгром. Били по глазам, разбегались, прятались в каком-то тумане, таща за собой запятые и точки, коверкали суть, которая и без того никак не хотела открыться. Пришлось встать, умыться холодной водой, ужаснуться отражению в зеркале, несколько раз сделать глубокий вдох-выдох и только потом вернуться к письму.
Второе прочтение, не дробимое делимым сознанием, кое-как связало слова и суть: Саша бежал из плена, но оказался в госпитале. Вопросы посыпались сразу, как булыжники из кузова самосвала, и каждый причинял боль. Куда? Почему? В каком? Чтобы найти вразумительные ответы, необходимо было понять, что хаос устроили не чужие слова и буквы, а ее собственное нетерпение, подгоняемое жаждой сразу все уяснить. Она стала внимательно вчитываться в текст, боясь пропустить любой письменный знак, будь то даже ошибочная запятая.
Главным оставалось, конечно, то, что ее муж жив. Жили его глаза, руки, мысли, надежды, мечты – все, что делало живой и ее. Михаил писал: Аренов – человек высшей пробы, подобных ему во всей стране – по пальцам пересчитать. Как они оба оказались в плену – не объяснял. Упомянул только, что теперь знает, где на земле – ад. План побега разработал Аренов. Бежали вдвоем. Добирались до своих долго, недели две. Шли горными тропами, выбирая самые узкие и крутые. Однажды чуть не напоролись на «духов». Спасла змея, растянувшаяся поперек тропы: украла минуты – подарила жизнь. Не задержись они на эти минуты, столкнулись бы нос к носу с душманской бандой. Последние дни пришлось туговато. Особенно Саше, который тащил на себе Михаила с разбитыми в кровь ногами и сломанной лодыжкой. Как дошли до блокпоста, Михаил не помнит, потому что от истощения, жажды и боли часто терял сознание, а потом и совсем впал в беспамятство. Очнулся на госпитальной койке. Саша навещал его пару раз, в третий пришел проститься. На все вопросы отвечал: »Нормально». А под конец весело подмигнул и сказал: »Держись, старик, прорвемся!» И ушел. Больше Михаил его никогда не видел. О том, что Тоня жива и в Краснодаре узнал от Анны, с которой одно время вместе воевал в Афгане. Они случайно столкнулись на Казанском вокзале, оба оказавшись в Москве проездом. Сам Аренов о жене не рассказывал, однажды только обмолвился, что дороже Антонины для него человека не было, нет и, похоже, не будет. В «P.S.» Михаил приписал: «Вы можете своим мужем гордиться».
Вот и все. Хорошо, что на конверте есть место для обратного адреса, и Михаил послушно его туда вписал. Потому что Тоне очень многое надо еще узнать. Откуда они брали силы во время побега? Чем питались? Где находили воду? Как Саша перенес переход? Как он выглядит? Почему Михаил вернулся, а про ее мужа до сих пор ничего неизвестно? И пусть такие вопросы могут показаться наивными, для нее они очень важны. Тоня уже написала письмо, теперь надо ждать ответ. А ждать Аренова может. Верить и ждать – только это. До той самой минуты, когда раздастся звонок и откроется дверь, за которой обязательно будет стоять самый лучший, единственно нужный ей человек.
Тоня вложила письмо в конверт, задвинула ящик серванта, погасила настольную лампу. Через несколько минут в квартире наступила полная тишина.
х х х
Тамара родила сына. Имя младшему Дунайскому придумали сразу – Виктор. Победитель, вступающий в жизнь.
А жизнь куролесила. Полным ходом шла перестройка. Краснобайство, повальный дефицит и бедлам – строили социализм «с человеческим лицом». На деле выходило не «лицо» -- рожа с издевательской ухмылкой над глупой доверчивостью сограждан. Прилипая к телевизионным экранам, жили ожиданием перемен. Для жены военного летчика единственно важной была одна – прекращение войны в Афганистане.
-- Жди, теперь твово отпустять. Бачила, яка горбачиха? Вин же с ней носиться, як дурень со ступой, -- докладывала баба Дуся, заявляясь с очередной тарелкой пирожков.
-- Спасибо, -- не отказывалась от угощения Тоня. – Только при чем здесь жена?
-- Тю, – всплескивала руками старушка, -- вона ж баба! Тильки тощая, правда. А бабья суть спокон веку супротив войны. Нам надо, шоб мужик лип не к винтовке, а к бабе.
-- Но страной же руководит муж, не жена. Он и принимает решения. Чай будете?
-- Ни, -- отмахнулась Евдокия Егоровна. – Щас по тевелизору за погоду будут передавать. Пиду послухаю, можэ шо путное скажуть. А ты, Антонина, як дите малое, ей Богу! Горбачёв же ж подкаблучник: шо жена скажить, то й будэ. От помяни мое слово: плюнет вин на той сраный долг, да й забэрэ наших мужичков с Афганистану. -- Тоня, молча улыбаясь, слушала пожилую соседку, в бедной голове которой чудесным образом совмещалось несовместимое.
О том, что Саша был в плену и бежал, кроме бабы Дуси не знал никто. Временами возникало желание поделиться информацией о муже с Вадимом. Останавливало одно: опасение навредить. Ответственный и небезразличный к чужой беде Вадим, наверняка, кинется разыскивать по своим каналам Сашу. А ведь известно, как у нас относятся и к тем, кто побывал в плену, и к тем, кто пытается оказать поддержку бывшим военнопленным. В сказки о человечности нынешней власти Тоня, в отличие от бабы Дуси, не верила.
Дунайские получили квартиру, маленькую, но свою. Уютный, гостеприимный дом, куда приятно захаживать в гости. Тамара шутила, что теперь у них вокально-инструментальная группа: обустраивающееся на новом месте трио и приходящий дуэт. Все вместе – квинтет с одним басовитым солистом. Илья обожал маленького «солиста», все время порывался таскать его на руках.
-- Сынок, -- забеспокоилась Тоня, -- ты хорошо себя чувствуешь? Голова не болит?
-- Нет.
Она привлекла ребенка к себе и ощутила непонятное сопротивление.
-- Тебя кто-то обидел?
-- Нет.
-- Расхотелось в школу?
-- Нет.
-- Но я же вижу: ты чем-то расстроен.
-- Нет.
-- Сын, -- Тоня пыталась поймать ускользающий взгляд, -- пожалуйста, посмотри мне в глаза. Что не так? Ведь нас с тобой двое, мы – семья. Я тебя очень люблю и стараюсь всегда быть с тобой откровенной. Что случилось, малыш?
-- Я не малыш.
– Конечно, милый. С завтрашнего дня ты уже школьник, почти взрослый. Но я твоя мама и мне очень хочется, чтобы у нас с тобой друг от друга не было тайн. Никаких. Я же от тебя ничего не скрываю.
-- Скрываешь.
-- Что? – растерялась Тоня.
-- А помнишь, ты обещала, что когда я пойду в первый класс, папа будет рядом со мной. Его нет. И ты не говоришь, почему, -- на нее смотрели глаза не ребенка – взрослого, страдающего человека. У сына оказалась железная логика и цепкая память.
-- Родной мой, -- она обняла худенькие плечи и приникла щекой к колючей от стрижки макушке, -- наш папа жив. Это правда, клянусь! Я сказала бы тебе больше, если б знала сама. Но мне ничего неизвестно… Неизвестно ничего, кроме того, что мы с тобой должны его ждать. И мы дождемся, обещаю. Веришь? – ребенок застыл, не отзываясь на ласку. Потом по Тониной щеке скользнул сверху вниз и обратно стриженый ежик волос, и мальчик облегченно вздохнул.
х х х
-- Аренова, а ты куда собираешься?
-- Домой. Мне еще надо уроки проверить, покормить сына, спать уложить. Илья без меня не заснет.
-- С ума сошла?! Он взрослый парень, школьник. Вот у таких мам, как ты, и вырастают изнеженные мужики. А нам с ними потом нянькайся: вместо жены – нате, получите няньку!
-- Любовью никого испортить нельзя.
-- Ты, Антонина, этой своей любовью нам весь кайф испортишь! Анатолий Федорович вчера намекнул, что без твоего пения праздника не получится.
-- Очень надеюсь, что ваши тосты в честь Анатолия Федоровича быстро помогут ему настроиться на праздничную волну и без музыкального сопровождения.
-- Тонька, ну че ты вредничаешь? – Ангелина вытащила из кармана круглое зеркальце в пластмассовой оправе, посмотрелась, довольно хмыкнула, расстегнула верхнюю пуговицу белого подсиненного халата, приоткрыв пышную грудь, легонько провела мизинцем по краю нижней губы. – Сама же отмечала с нами Новый год. Романсы свои распевала, улыбалась. И к сыну, между прочим, совсем не спешила. Забыла?
Тоня надела пальто, взяла сумку, направилась к входной двери.
-- Пока, Лина. До завтра.
-- Строишь из себя верную лебедицу? Зря стараешься! Все и так знают, как недолго ты горевала по мужу. Кстати, еще неизвестно, где твой летун. Может, на тот свет улетел, а может, на этом с душманами спелся.
Тоня отпустила ручку входной двери, развернулась и медленно пошла на ухмыляющуюся блондинку с ярко накрашенными губами. Двигалась, как в тумане, ориентируясь на жирную малиновую полосу, извилистую, как змея. В пустом холле раздался звонкий хлопок. Зубной техник схватилась за щеку, с ненавистью прошипела.
-- Бешеная! Ты еще пожалеешь.
За дверью Антонина брезгливо отерла носовым платком горящую ладонь и выбросила батистовый, аккуратно подрубленный квадратик в урну…
В феврале тяжело заболел Илья. Сын метался в сильном жару. Мать металась между участковым врачом и аптекой. За дверью напротив метался обоим чужой человек – соседка Евдокия Егоровна. Баба Дуся, забросив политику и погоду, носилась по магазинам, рыскала по базару в поисках деревенского молока и меда, пекла, жарила, варила, чуть не силой подкармливая взрослого и ребенка, упрямо отказывающихся от еды. Откуда только у старушки бралась эта прыть? После Илюшкиного выздоровления, свалилась с температурой под сорок Тоня. К гастрономическим метаниям старой женщины прибавились проблемы учебные, в которых баба Дуся, к сожалению, не смыслила ничего. Провалявшись без сил несколько дней, больная взбунтовалась и заявила, что вполне здорова.
-- И шо теперь? – подозрительно поинтересовалась Евдокия Егоровна, глядя поверх очков на тонкую, желтовато-серую, как дешевая церковная свечка, Антонину. – Мне выметаться, чи шо?
-- Баба Дуся, миленькая, вы же устали от нас. Вам отдохнуть надо. Не дай Бог, еще заразитесь гриппом. А мне по уходу за вами больничный не положен, придется брать отгулы, -- пошутила поликлинический регистратор, принимая из заботливых морщинистых рук чашку с горячим молоком.
-- Зараза к заразе не пристанить, слыхала? А шо касаемо заботы… Бачишь за окном дерева? Старэ с молодым? Старэ к земле прилипло – не отодрать, корни пустило так, шо и концы не сыскать. Ухаживай, не ухаживай – усэ одно. Пока само унутри не сгниеть – будэ стоять. А молодэнько – и полить надо, и земельку прикопать, и веточку подвязать – воно ж слабэнько, -- «философ» вздохнула. – Ладно, пишла я до дому. Новости послухаю, а то усэ с вами проморгаешь. Пей молоко осторожно. Та не беги – не на пожар. Выпьешь, поставишь на тумбу. Новости послухаю, приду посуду вымою.
-- Баб Дусь…
-- Та не спорь! – оборвала старушка. – Чем в воде возиться, лучше с Илюхой позанимайся. Бо от меня парню толку с гулькин нос, -- Евдокия Егоровна направилась в прихожую, ворча себе что-то под нос. Потом Тоня услышала громкое «от садовая ж голова!» и в комнате снова нарисовалась неугомонная баба Дуся. – Слухай, совсем забыла! Тебе ж восьмого мужик звонил.
-- Марта?
-- Нет, мая! Ты на голову, што ль осложнилась, Антонина? Конечно, марта! Щас же тильки начало весны, а ты уже у конец скакнуть собралась.
Тоня хотела напомнить, что «скакнуть» собралась не она, но улыбнулась и спросила. --Представился?
-- Господь с тобой, -- испуганно перекрестилась соседка. -- Он же живой!
-- А имя свое этот «живой» назвал?
-- Даже с отчеством! Тильки я запамятовала: не то Филипыч, не то Федорыч…а можэ, Кирилыч, -- старательно вспоминала, морща лоб, баба Дуся.
-- Анатолий Федорович?
-- О, он самый! – просияла старушка, довольная, что память не подвела. – Голос такой представительный. Солидный, видать, мужчина, -- поколебалась и не выдержала. – Начальник он тебе? Или как?
-- Начальник.
-- Давай чашку-то, пустая, -- разочарованно вздохнула Евдокия Егоровна. – Проздравить тебя хотел твой начальник. Интересовался здоровьем. Мы, кажеть, волнуемся уси за нее. Пускай выздоравливаить и ни об чем не беспокоится. Передайте ей, кажеть, шо мы ее ждем. Ото ж я и передаю.
-- Спасибо.
Евдокия Егоровна дернулась любопытно лицом, кажется, хотела о чем-то спросить. Но передумала. И выплыла из комнаты, выражая спиной недовольство.
Тоня устало откинулась на диванные подушки. Привет, переданный бабой Дусей, не обрадовал. Скорее, напротив, дал повод невесело поразмышлять.
…Анатолий Федорович Крыса возглавил их поликлинику чуть меньше года назад, сменив прежнего главврача, маленького, сухонького Ивана Ивановича Москалева, добрейшее существо, напоминающее отцветший одуванчик. Ходили слухи, что когда-то Иван Иванович жил в Москве, драл зубы кремлевским начальникам. После того, как с женой одного из них у Ванечки случился роман, способного зубодера вытурили взашей и из кремлевской клиники, и из столицы. Хорошо, не из жизни вообще. Незадачливый любовник поблагодарил судьбу за такую расправу и по совету родного брата, председателя одного из кубанских колхозов, рванул в другую столицу – Кубани, в чьей плодородной земле скоренько пустил свои корни. Благодаря трудолюбию и умению ладить с людьми, Иван из рядового врача вышел в главные, возглавив захудалую районную стоматологическую поликлинику, ставшую под его руководством лучшей в городе. Главному врачу удалось создать и поддерживать в коллективе такую рабочую атмосферу, когда отпуск не радовал, а тяготил. И после первой недели отдыха народ уже начинал считать дни до выхода на работу. Отметив 70-летний юбилей, Ивана Ивановича со слезами проводили на пенсию. Новый главный очаровал всех. Под обаяние попали даже мужчины-врачи, признавшие в Крысе «настоящего мужика». Фамилия, правда, слегка смущала, но ведь и на солнце есть пятна, а в остальном Анатолий Федорович, действительно, оказался выше всяких похвал. Энергичный, образованный, остроумный, без малейшего намека на чванство, легко признающий за другим право быть первым в профессии, с интересным, грубовато вылепленным лицом и высокой спортивной фигурой – невероятное сочетание превосходных качеств руководителя и мужчины. Весь персонал, включая гардеробщицу и уборщиц, взвыл от восторга. Иван Иванович был тут же забыт. Целеустремленная и волевая Хоменко сразу поставила перед собой сверхзадачу: максимально сблизиться с новым начальником.
-- Все, Туманова! Наконец-то я встретила свой идеал, -- откровенничала бывшая одноклассница, забежавшая как-то вечером на чай. – Правда, он, бедолага, женат. Ну, да жена, как говорят, не стена – можно и отодвинуть.
-- Почему «бедолага»? Крыса совсем не похож на несчастного, скорее, наоборот. Довольный, веселый, ухоженный. Я однажды случайно услышала, как он говорил с женой по телефону. Так разговаривают с тем, кого любят.
-- Какая любовь?! Смешно! Они женаты одиннадцать лет, для брака – это самый критический возраст. К тому же, детей нет, что тоже большой минус. Подумай сама: без ребенка – что за семья? А я ему сразу рожу. Хоть каждый год буду выдавать потомство, пусть только сам не ленится. -- Хоменко потянулась, как сытая кошка, и мечтательно добавила. – Но Анатолий на ленивого совсем не похож. С такими руками, губами и носом только детей и делать.
-- Господи, Милка, что ты несешь?
-- Несет, дорогая, тетка с базара. А я – танк, который прет. И пусть только кто-нибудь попытается встать на моем пути. Раздавлю – не моргну глазом, -- Людмила критически оглядела подругу. – И тебя не пожалею, Туманова. Дружба дружбой, но мужики поврозь.
-- У тебя чай давно остыл, -- вздохнула Тоня. – Не волнуйся, я по чужим огородам не бегаю. Кроме того, если помнишь, у меня есть муж.
-- Вот и жди своего сокола, -- с недобрым прищуром посоветовала гостья, поднимаясь из-за стола. – А от моего держись подальше. Пока, дорогая. Провожать не надо.
Тот короткий визит оставил неприятный осадок и освободил от иллюзий. Сидение за одной школьной партой не означает дружбу навек.
-- Вот скажи, Туманова, почему Господь, создавая мужчину и женщину, пожлобился превысить мужской лимит? Отчего бы Ему сразу не слепить треугольник: два мужика и баба? Так, я считаю, было бы справедливо. А иначе счет не в нашу пользу, потому что войны, водка, идиотское стремление лезть напролом и кидаться без надобности на амбразуры губят мужичков почем зря. Вот и получается, как в той песне: на десять девчонок по статистике девять ребят. От этой «десятки» у многих крыша съезжает: куда ни плюнь, попадешь на лишнюю бабу. Да хоть возьми нашу поликлинику – хуже школы, ей Богу! Там хоть бабье физруком да военруком разбавляется. А у нас?
-- У нас, между прочим, трое мужчин. С Крысой даже четверо.
-- «Трое мужчин»?! Не смеши! Один на сантиметр больше метра, другой зациклен на своей маменьке и даже в сральник без ее позволения не зайдет, а у третьего – семеро по лавкам, всей его зарплаты на алименты не хватит. Недомерок, недоумок и осеменитель. Разве можно таких особей мужчинами называть? Другое дело – Анатолий, вот кто настоящий мужик! Кстати, почему ты его все время по фамилии называешь?
-- А вы настолько сблизились, что отчество уже считается лишним? – огрызнулась Антонина, которую всегда коробила фамильярность. – Он все-таки начальник. Я, между прочим, ни разу не слышала, чтобы главврач к кому-нибудь только по имени обращался.
-- Скоро услышишь, -- загадочно улыбнулась Милка, небрежно отряхнув снег с манжета новой мутоновой шубки. – Может, еще пройдемся? Посмотри, красота какая! У нас ведь такое редко увидишь.
Они шли по вечерней заснеженной улице к троллейбусной остановке. Падавший снег серебрился в фонарном свете. Было морозно. Дышалось легко. Хотелось в детство – лепить снежную бабу с морковным носом, бросаться снежками, ловить языком снежинки.
-- Нет, поеду. Поздно уже. Илья, наверное, заждался.
-- Новый год с кем встречать будешь? Одна?
-- С сыном.
-- А я подумаю, -- опять напустила туману Хоменко. – Посмотрю.
До нового года оставалась неделя. Старый собирались провожать всем коллективом, слухов по этому поводу было много. Говорили, что главный сочиняет новогодний сценарий, что Снегурочкой будет Хоменко, а дедом Морозом, вроде, сам Анатолий Федорович. Некоторые «знатоки» утверждали, что состоится даже концерт. Никто толком ничего не знал, но все предвкушали нечто яркое, необычное. В планы Ареновой эта вечеринка никак не входила.
Двадцать восьмого регистратора вызвал к себе в кабинет главный врач.
-- Проходите, присаживайтесь.
-- Спасибо. Я постою. В регистратуре никого нет. Боюсь, очередь соберется.
Анатолий Федорович удивленно приподнял брови, но ничего не сказал. Поднялся из рабочего кресла предшественника и стал напротив, опершись о край стола.
-- Что ж, тогда на пару постоим. Я не привык сидеть в присутствии женщины, даже если это моя подчиненная, -- в его голосе не было и намека на шутку. -- Аренова Антонина… простите, отчество подзабыл.
-- Романовна.
-- Так вот, Антонина Романовна, -- кивком указал на стол, -- здесь – список сотрудников, э-э-э, с перечислением обязанностей каждого на нашем общем новогоднем празднике. Вашей фамилии почему-то нет. Не просветите меня, почему?
-- Я не могу.
-- Что ж, причина достаточно веская. Но не кажется ли вам, Антонина Романовна, что если человек активно реализует на работе свой умственный потенциал, то вполне логично ожидать от него и душевного участия в делах коллектива?
-- Вы хотите сказать, что если я или кто-то другой, неважно, добросовестно выполняет свои рабочие обязанности, то в угоду коллективу должен отказываться от личной жизни?
-- Зачем же так прямолинейно, я бы даже сказал, примитивно трактовать подобные мысли? Просто, на мой взгляд, не стоит излишне формально подходить к работе – вот и все. Вообще, я убежден, что совместный отдых и совместная деятельность неразрывны. И качество одного процесса, безусловно, влияет на качество другого. Так что, дорогая Антонина Романовна, не стоит жадничать на время и эмоции. Первое, как известно, категория объективная, мы, увы, повлиять на сей факт не в силах. Что же касается второго… Меня очень трудно уверить в эмоциональной недоразвитости творческих людей. Напротив, я убежден: любой вид творчества только тогда доставляет радость другим, когда его создатель сам переполнен эмоциями. Ведь, согласитесь, далеко не каждого привлекает искусство, это – удел тех, кто готов публично обнажить свою душу. И неважно, кто – музыкант, писатель, художник. Всех этих людей объединяет потребность делиться своими ощущениями, чувствами, мыслями. Почему же вы против?
-- Не поняла?
-- Ведь вы же не всю жизнь занимались наведением порядка в регистратуре? Разве не так?
-- Все, чем я занималась когда-то, осталось в прошлом. Сейчас я раздаю амбулаторные карты, а не эмоции. Вряд ли это имеет отношение к творчеству, о котором вы говорите.
Главный врач от души рассмеялся.
-- Неужели?! И звук бормашины для вас также приятен, как музыка или пение? Ценю ваш юмор, однако вы, лукавите, Антонина Романовна. И, уж простите, совсем напрасно делаете вид, будто не понимаете моих намеков. Ладно, тогда скажу прямо: мы ждем от вас не того, что написано на канцелярской бумаге, а того, что на нотной. И вы, извините, напрасно делаете вид, будто не понимаете моих слов. Кстати, не стоит так рьяно себя уверять, что регистратура – вершина вашей профессиональной карьеры. Errare humanum est – не так ли? Человеку свойственно ошибаться. Разве вы не ошибались, когда пели на выпускном в музыкальном училище, или когда преподавали музыку в школе, продавали билеты в трамвае? Ведь тогда вы, наверное, тоже думали, что каждый раз -- это навсегда? Нет? Впрочем, прошу извинить, если полез не в свои дела. Я иногда бываю занудой и у меня, как говорится, «отшибает мозги». Но от вас я все равно не отстану, несмотря на то, что вы, конечно, вправе распоряжаться собой и, естественно, никому ничего не должны, -- он замолчал, ожидая реакции на свой монолог. Не дождавшись, с усмешкой продолжил. -- Я, наверно, смахиваю сейчас на осла, который размышляет о лире. Пусть! Никогда не боюсь выглядеть глупо в глазах других. Ведь умный не боится казаться глупцом, согласны? -- Тоня неопределенно пожала плечами. -- Если же говорить серьезно, то я уверен, что вы, дорогая Антонина Романовна, в этой ситуации – мой шанс на удачу. А я не из тех, кто упускает подобные шансы, -- и неожиданно засмущался. -- Видите ли, я тут вспомнил свои студенческие «капустники» и по самонадеянной глупости решил сам организовать нечто подобное. Даже сценарий сочинил, -- он улыбнулся, вдруг став похожим на сконфуженного мальчишку. – Ужасно не хочется опозориться. Вроде, все сложилось неплохо, только позарез нужно внести что-то лирическое, пролить, так сказать, на душу бальзам. Стихотворение – банально, да и нет у нас никого с талантом художественного чтеца. В лучшем случае, народ, молча, проглатывает в постели несколько строчек на сон грядущий, иногда даже не задумываясь над смыслом. Врачи, между нами, в основном страшные прагматики и невежды, весь их интерес к духовному иссякает еще в институте после первого посещения морга. К тому же, сами видите, работа у нас не сахар, люди устают. Не до стихов и театров. Отчасти еще и по этой причине я хочу их расшевелить, напомнить, что нам до старости далеко, а жизнь дарит праздники не только для распития водки с шампанским. И когда мне сказали, что вы – певица, -- опять бесстыдно польстил «сценарист», -- я понял, что вас мне послал сам Бог. Потому что лучше задушевной лирической песни нет ничего!
-- Романс лучше, -- неожиданно для себя выдала «певица».
-- Точно, -- хлопнул себя по лбу главврач, – конечно, романс! Как я сам не додумался? – и добавил с просительной интонацией. – Так вы согласны, Тонечка? Вы поможете мне?
Зачем она так рьяно кинулась выполнять пустяковое поручение? Зачем поддалась капризу постороннего человека, пусть даже своего начальника? Нацепила концертное платье, вытащила с антресолей гитару, навела макияж, соорудила прическу? Покрасоваться? Или от тоски по давно забытому ощущению быть интересной и нужной? А может, чужое желание пробудило собственное тщеславие и охоту сразить наповал равнодушно проходящих мимо людей? Бессмысленно копаться в себе после сделанной глупости, а в том, что ее согласие было ошибкой, сомневаться не приходилось.
-- Туманова, я же предупреждала: не переходи мне дорогу. Но у тебя, как видно, короткая память.
-- Милка, я устала и спать хочу. Можно выражаться яснее?
-- Можно. Если ты, дорогая, отобьешь у меня Анатолия, твоей судьбе не позавидует даже уборщица, которая чистит у нас унитазы.
-- Послушай, --разозлилась Тоня, -- Крыса -- не мяч, а я -- не вратарь, чтобы его отбивать. И вообще, разбирайся со своими сердечными делами сама, а меня в это дело не впутывай. Спокойной ночи, -- и бросила трубку. Это явилось второй ошибкой: Хоменко была не из тех, кто позволяет другим оставлять за собой последнее слово.
И от слов экс-подруга перешла к делам. Мелким, пакостным, не требующим особой выдумки и ума. В урне для бумажного мусора, стоявшей в регистратуре под рабочим столом, стала появляться отнюдь не бумажная всячина. Одноразовые тарелки с остатками еды, скомканные обрывки газет, от которых несло за версту селедкой, и, что хуже всего, пустые пивные бутылки. Регистратура потихоньку превращалась в помойку с соответствующими ароматами, бьющими в нос от самого входа. Вдобавок нередко возникала путаница с амбулаторными картами, то пропадавшими невесть куда, то возникавшими не там, где надо. Естественно, все это происходило в смену Ареновой. Поймать мерзавца (-ку), чинившего (-ую) гадости, не удавалось, а строить обвинения на подозрении, как известно, не дозволено никому. Так продолжалось десять дней. На одиннадцатый, заканчивая очередную летучку, главврач сделал неожиданное заявление.
-- Уважаемые коллеги, за последнее время работа нашей регистратуры изменилась… э-э-э… не в лучшую сторону, -- по лицу Хоменко проскользнула торжествующая улыбка, которую она и не подумала скрыть. «Коллеги» зашушукались. У Тони мелькнула мысль, что снова придется подыскивать другую работу. – Я проанализировал ситуацию, -- продолжал начальник, игнорируя общий шумок, -- и пришел к выводу, что должен назначить старшего на этом участке. Ответственного, добросовестного, способного справиться с возникшими… э-э-э… проблемами. Изменение штатного расписания согласовано, приказ подписан. Так что, друзья, можете поздравить с повышением… Аренову Антонину Романовну, -- в наступившей тишине оглушительно отбивала секунды стрелка настенных часов. – Что ж, время не ждет, -- деловито подытожил Крыса. – Все свободны. Антонину Романовну попрошу остаться.
Одни обходили ее с улыбкой, некоторые даже одобрительно подмигивали, шевеля при этом губами, по которым легко прочитывалось «поздравляю». Другие – приклеившись взглядом к полу, с опаской, будто огибали змею. Хоменко шла прямо, с высоко поднятой головой и ненавидящими глазами. Наконец, кабинет опустел.
-- Вы не могли бы пересесть ближе? Кажется, я здесь еще никого не кусал, -- улыбнулся главврач. – И не думаю, что вы станете первой, -- Тоня молча опустилась на другой стул. – Ваш муж служит в Афганистане? – огорошил главврач внезапным вопросом.
-- Простите, Анатолий Федорович, но если вы хотите поговорить о моем муже, я лучше пойду. Тем более, что у меня теперь больше ответственности и работы.
-- А вы колючка… Просто, я собирался сказать, что, наверное, трудно женщине одной воспитывать сына. Меня ведь мать тоже воспитывала одна. Отец погиб в сорок пятом, через несколько дней после победы, в Чехословакии. Никогда не были в Праге?
-- Нет.
-- А я был. Красивый город. Очень…, -- доверительный тон, говорящие паузы, как в театре, подчеркнуто дружеский взгляд – главврач явно напрашивался на ответную откровенность. – А скажите-ка, Тоня… Ничего, что я к вам обращаюсь по имени?
-- Лучше с отчеством.
-- Понял… А признайтесь, Антонина Романовна, вы рады?
-- Чему?
-- Мне всегда казалось, что старшим быть гораздо приятнее, чем рядовым. Разве нет?
-- Не уверена.
-- Не уверен, что вы не лукавите. Повышение всегда приятно. Статус выше, оклад больше. Значит больше самоуважения и возможностей себя баловать.
-- Не думаю, что самоуважение зависит от размера оклада. Кроме того, если человек получает повышение благодаря старательности и добросовестности, как вы только что говорили, вряд ли он станет тратить разницу в зарплате на баловство.
Главврач внимательно выслушал пространный ответ, наклонился вперед и, не спуская глаз с неблагодарной гордячки, тихо сказал, путая вопрос с утверждением.
-- Я вам неприятен, Тоня. Почему? – негромкий расстроенный голос выдавал не мужчину, привыкшего всегда находиться в центре внимания, но брошенного ребенка, впервые столкнувшегося с несправедливостью взрослого мира. Отвечать на эту нелепую путаницу не имело смысла. Она поднялась со стула. – Нет, подождите! – в мгновение ока Анатолий Федорович оказался рядом. – Не уходите! Просто выслушайте меня… -- и неожиданно замолчал, точно не мог найти слов, соскользнувших вдруг с языка не в речь, а в долгую паузу. Потом ухватил за согласную короткое первое – всплывшее, потянувшее за собой остальные. – Вы не поверите, Тоня, мальчишкой я до чертиков увлекался сказками. Глотал одну за другой, как алкаш – водку: до дрожи. Другие пацаны хватались за книжки про войну, бандитов, шпионов, некоторые даже про любовь воровали с родительских полок. А я запоем читал сказки. Втихомолку, не дай Бог проболтаться. Узнают ведь – засмеют. Стыдно признаться, до девятого класса остановиться не мог. А в девятом влюбился и…
-- Анатолий Федорович, -- она попыталась шагнуть назад, -- извините, но мне, действительно, надо идти.
Он схватил ее за руку. Всплывшие слова хлынули потоком, грозя затопить их обоих.
-- Но одну я знал почти наизусть – «Волшебник изумрудного города». На волшебника мне было начхать, я обалдевал от Железного дровосека! Он хотел иметь настоящее человеческое сердце, представляете? Сам из железа, а сердце, дурило, хотел, как у человека! Ради этого он прошел долгий путь и перенес много такого, перед чем любому другому сломаться, как плюнуть. А когда добрался до цели, оказалось, что сердце-то у него есть! Просто чудак об этом не знал, пока… пока не понял, что любит… -- любитель сказок снова запнулся, но пауза на этот раз вышла короткой, похоже, в выуживании слов у «рыбака» появилась сноровка. – Я не из железа, Тоня. И, наверно, не умею любить. Но, черт побери, почему в таком случае вы все время топчетесь в моей голове?! Каждый день, каждый час, скоро счет пойдет на минуты! Ответьте мне, почему? – он стоял так близко, что в
потемневших зрачках можно было увидеть свое отражение. Большой. Умный. Интересный. Ничего не понимающий или понимающий все. Ненадежный. – Помоги мне, -- жаром дохнул в ухо. – Я тоже хочу иметь сердце, -- горячие ладони осторожно скользнули по ее спине, а губы властно приникли к губам.
Звонкий звук пощечины совпал с парой громких хлопков.
-- Браво! Наконец-то хоть одна влепила тебе приличную оплеуху, мой дорогой, -- в дверном проеме стояла хорошо одетая, стройная, высокая брюнетка лет сорока и аплодировала незадачливой паре, как актерам – на удачной премьере. Из-за ее плеча выглядывала бывшая одноклассница -- заурядное личико с подведенными узкими глазками красила торжествующая улыбка.
Утром главный врач подписал заявление об увольнении по собственному желанию. Ареновой Антонине Романовне оставалось получить расчет и трудовую книжку.
Глава 10
План экс-подруги на грандиозный скандал провалился. Никто не был выставлен на посмешище, никого не освистали, не осудили публично, не заклеймили позором. Заявление об увольнении по собственному желанию главный врач подписал молча, не поднимая глаз, бросив лишь напоследок в спину негромкое «Удачи вам, Тоня». Регистратор с музыкальным слухом уловила в короткой фразе нотки раскаяния и стыда. Впрочем, теперь эти запоздалые ноты изменить ничего не могли. Через неделю, получив в кассе расчет, она сошла со ступенек, не оглянувшись на дверь. И оказалась на улице. Шумной, залитой солнцем, весенней. Обгоняли друг друга машины, по обочине лихо крутил педали велосипеда рыжий подросток в бейсболке, свысока поглядывая на любителей быть упакованными в металл, трусила через дорогу бабулька с авоськой, пропорхнула, обдав ароматом духов, пара щебетавших девчонок. Жизнь деловито катилась в завтрашний день, ей не было дела до неудачницы, попадавшей в различные передряги. Одиночки, которую против воли вынуждали быть сильной те, кто по праву собственной беспощадной силы ломали чужие судьбы, холя и нежа свои. Как же Аренова их всех ненавидела! Лживых, чванливых, циничных, в погонах и без – всю эту подлую камарилью, отнявшую ее мужа. Из-за них, копошащихся наверху, она стала фантомом – неприкаянным существом без плоти. Жизнь постепенно теряла краски, становилась унылой и серой, как асфальт под ногами: темная смолистая масса, раскатанная по живой земле. Со временем посеревшая, точно поседевшая с годами брюнетка. Тоня замедлила шаг, всматриваясь в тротуар с надеждой увидеть протест против такой укатки: чахлый кустик, травинку, слабый росток, вздыбивший грубую твердь – ничего. Одни окурки с плевками.
-- Ой!
-- Черт! Не под ноги надо смотреть, а вперед! – перед Тоней стояла высокая девушка в солнцезащитных очках, прятавших глаза и половину лица в придачу. Светлый плащ, перехваченный на талии туго затянутым поясом, шелковый, в крупный черно-белый горох, платок, покрывающий голову и завязанный сзади, черные лодочки из тисненой кожи на шпильке и такая же сумка с большой металлической пряжкой. Все выдавало в ней человека, привыкшего к чужой зависти или восторгу, но не желавшего быть на виду.
-- Простите, -- извинилась Антонина, отступив в сторону.
-- Неужели? – иронично растянула гласные незнакомка. – А сколько я тебе, моя дорогая, твердила: никогда не извиняйся без нужды? – и шутливо вздохнула, снимая свои блюдца-очки. – Но видно, недаром есть поговорка: горбатого могила исправит. А твой горб, Тонечка, это никому не нужная скромность и заниженная самооценка. Ты словно извиняешься перед другими за то, что рядом с ними живешь.
-- Лерка! – ахнула Тоня. – Ты как здесь оказалась?! На съемках? Проездом? В гости? – засыпала она вопросами самую близкую с детства подругу Валерию Троицкую. Талантливую, отчаянную, не зависимую ни от чьих суждений, уверенную, что удача спешит лишь к тем, кто верит в себя и умеет идти напролом. Голоногую девчонку с вечно разбитыми коленками, красавицу и актрису, известную сегодня чуть ли не всей стране.
-- Ты что частишь, точно бабка на исповеди? – снова нацепила на нос свою защиту от солнца и от людей вынырнувшая невесть откуда звезда.
-- А ты почему вырядилась, как шпионка? Очки, платок. Входишь в роль или прячешься от поклонников?
-- Скорее, поклонниц, -- ухмыльнулась знаменитость. – Популярность, конечно, приятна, но не всегда. А в этом прикиде я ощущаю себя невидимкой. Меня, представь, не замечает никто, все пялятся только на барахло, в которое я одета. Что, кстати, свидетельствует о тяге моих земляков к вещизму, -- она звонко рассмеялась и обняла Тоню. – Солнце мое, сколько же лет мы с тобой не виделись?
-- С тех пор, как ты тайком от всех рванула в Москву. Даже мне ничего не сказала.
-- Не сказала – чтобы не выдала, ты же врать, дорогуша, совсем не умеешь. И если б тебя приперли к стенке, проболталась бы легко. А от родителей скрыла, потому что предки были одержимы идеей врачебной династии. Они ж медики, с детства чистили мне мозги, что должна стать их достойной преемницей. Но из меня доктор, ровно из обезьяны – коза. Мое дело не спасать чужую жизнь, а проживать ее, как свою. Помнишь, мы с тобой детьми однажды сумасшедших изображали? Я так в раж вошла, что ты даже перепугалась, помнишь?
-- Да уж, ты меня здорово тогда напугала. Дурачились, кривлялись, вдруг – закатила глаза, грохнулась на пол и не дышит. Я уже «скорую» собралась вызывать.
-- Так вот, в тот момент, когда ты схватила телефонную трубку, я подхватила бациллу притворства и твердо решила, что стану артисткой. Ты не представляешь, Тонечка, какое это потрясающее ощущение: чувствовать себя другим человеком! Или даже животным: кошкой, коровой, змеей – неважно. Главное – быть сразу двумя.
-- Кажется, раздвоение – признак шизофрении, -- улыбнулась Тоня.
-- А кто сказал, что актеры – нормальные люди? Мы все с приветом, друг от друга отличаемся только степенью помешательства. Когда я поступила во ВГИК, родители год приходили в чувство. Мама без конца причитала, что артистки – несчастные женщины, потому что зависят от распутников-режиссеров. А отец ворчал, что среди актеров настоящих мужиков днем с огнем не найдешь, потому что все они – пьяницы и гуляки. Теперь, правда, успокоились. Переживают только, что у доченьки нет своей личной жизни. Господи, да у меня этих жизней – воз и маленькая тележка, больше десятка сыгранных ролей!
-- Простите, пожалуйста, -- пискнул голосок, -- вы, случайно, не Валерия Троицкая? – сбоку нарисовалась восторженная физиономия, урезанная густой светлой челкой. Физиономия опиралась на цыплячью шейку, торчащую из ворота синего свитера, свисавшего почти до колен и прятавшего в себе белесое существо, в котором лишь по голосу определялась принадлежность к женскому полу. – Простите, пожалуйста, вы Валерия Троицкая? – продублировало существо свой вопрос, опустив отрицание с вводным словом, как будто случайностей тут быть не могло, и Богиня спустилась на землю исключительно ради этой счастливой встречи.
-- Вам автограф?
-- Если можно, -- восхищенно выдохнуло существо и зачем-то вскинуло левую руку. В следующую секунду стало понятно – зачем. Словно выткавшись из воздуха, их окружило сразу несколько человек. Молодых, голосистых, перебивающих друг друга, радостно галдевших, нетерпеливых, точно птичий голодный выводок при виде мамы с извивающимся червяком в заботливом клюве. Тоня удивилась, откуда эти «птенцы» взялись на тихой, немноголюдной улочке и как умудрялись так долго оставаться незамеченными для постороннего глаза.
-- Эй, далеко улетела? Сердишься, что пришлось немного побыть одной?
-- Нет.
-- Представляешь, это были тюзовцы!
-- Кто?
-- Ребята из народного театра юного зрителя. Уговаривали на репетицию к ним прийти.
-- Пойдешь?
-- Скорее всего. Они забавные, почти как я в юности. Такие же одержимые и, хочется думать, способные. Слушай, Тонечка, долго мы будем у дороги еще торчать? Предлагаю где-нибудь посидеть, поболтать спокойно. Столько лет не видеться – и разговаривать на ходу? Перекинуться парой фраз и разбежаться в разные стороны? Чтобы попасться случайно друг другу на глаза уже дряхлыми бабками? По-моему, это не по-людски. Кстати, я тут недавно случайно наткнулась на вполне приличный ресторанчик с кавказской кухней. Маленький, тихий и очень уютный. Может, позволишь мне чуток раскошелиться, чтобы отметить нашу встречу? У тебя со временем как?
-- Раскошелиться ты, конечно, можешь, но не сейчас. Мне надо домой.
-- Очень надо?
-- Скоро сын из школы вернется, нужно встретить, накормить. А у меня обед не готов.
-- Так это ж прекрасно, что сын! Сколько ему?
-- Семь.
-- Зовут как?
-- Илья.
-- Муж чем занимается?
-- Военный летчик.
-- Вот, -- вздохнула подруга детства, -- я и толкую, что ничего-то мы с тобой друг о дружке не знаем. Слушай, а давай Илью вместе встретим! Только сначала подарок ему купим и к столу что-нибудь.
-- Думаю, обойдется без подарка.
-- С ума сошла?! Как можно с пустыми руками к ребенку являться, когда видишь его впервые? Хочешь провалить мой дебют? Да ты не волнуйся, -- поспешила она добавить, -- долго не засижусь. К приходу твоего мужа испарюсь, аки последний грош из кармана правдолюба. Ну что, зовешь в гости?
-- Если готова променять сациви на вчерашние голубцы, -- рассмеялась Тоня, -- зову!
-- Спасибо тебе, -- тихо сказала гостья.
-- За что?
-- У меня сейчас на душе… -- и запнулась, подбирая слова. Наверное, трудно подобрать свое слово, когда всегда наготове чужое, -- у меня на душе… безгрешно, тепло и беззаботно-спокойно. Уютно, как на полати бабушкиной русской печки. Мелкой я любила спать на такой… Знаешь, это правда, что все мы родом из детства. Я бы даже добавила: лучшее в нас – из детства тоже. Только в детстве сердце открыто для безотчетной любви. Взрослея, мы все больше становимся счетоводами, то и дело просчитываем, во что нам обойдется своя или чужая любовь… А ты, мое солнце, держись. Плюй всем в рыло, кто скажет, что глупо так долго ждать, и держись. Я уверена, что твой летчик вернется, -- улыбнулась и добавила, подмигнув. – Может, когда-нибудь я и тебя сыграю. И это будет, поверь, совсем не плохое кино. Давай-ка закажем такси?
-- Доктор, скажите, что с ним?
-- Надеюсь, пневмонии нет. Хотя легкие мне что-то не очень нравятся. Рентген давно делали?
-- Перед школой.
-- Точнее?
-- В июле, кажется. Или в августе.
-- Креститься, мама, надо, когда кажется, -- врач растопырила пятерню и принялась поочередно загибать пальцы. – Так, через неделю придете ко мне, получите направление на анализы и рентген.
-- А если сохранится температура?
-- Не сохранится, -- отрезала доктор. – Что это у вас все «если» да «кажется»? Увереннее надо жить, моя дорогая, тверже быть. Наша жизнь мягкотелых не любит, -- круглые очочки в роговой оправе, коса, скрученная бубликом на затылке, оплывшая с годами фигура в сером, редкими цветочками платье прямого кроя, седина, строгий голос – она скорее напоминала учительницу, чем врача. Тоня чувствовала себя нашкодившей школьницей, для которой и двойки много. – Колоть можете?
-- Что, простите?
-- Трудный случай, -- пробурчала под нос врачиха. – Уколы умеете делать?
-- Нет. Но я научусь, доктор.
-- На куклах надо было учиться -- в детстве. Из-за вашей безалаберности придется теперь медицинской сестре по жаре таскаться. Господи, как же мне надоели эти неумехи-мамаши, -- пожаловалась докторша потолку. И добавила в воздух. – Слава Богу, что полгода до пенсии. Дотяну и начну жить для себя, -- выудила из кармана потрепанный, выпотрошенный наполовину блокнот, привычно вырвала лист, черканула дешевой шариковой ручкой и протянула «двоечнице». – Мои телефоны. Рабочий, домашний. Если что, звоните. Спать
ложусь поздно. Рецепты на столе. Кроме лекарства – теплое питье: молоко с медом, боржоми, можно чай с малиной, не повредит. Заваривать травы, я написала, какие. Пить ежедневно, по стакану, в три приема, за двадцать минут до еды. Больничный нужен?
-- Спасибо, нет.
-- Спасибо скажете мужу, у которого сидите на шее, -- вздохнула детский врач, поднимаясь со стула. – Провожать не надо, я помню, где дверь. Да, вашему мальчику рекомендую какое-то время пожить у моря. Подумайте, как это сделать, -- и поплыла из комнаты, гордо неся на затылке свой седой бублик.
-- До свидания, -- прошелестел вслед Илья. – Приходите еще.
Педиатр застыла в дверном проеме, развернулась и подошла к дивану, на котором подрагивал от озноба маленький пациент. Наклонилась, погладила по голове, потом молча удалилась. Через несколько секунд осторожно прикрылась входная дверь.
-- Как самочувствие, сынок?
-- Хорошо. Только немножко холодно.
-- Потерпи, милый, это повышается температура. Сейчас я тебя еще пледом накрою, -- достала из шкафа шерстяной клетчатый плед, набросила поверх одеяла, тщательно подоткнула края, присела рядом. – Солнышко, пойми, пожалуйста, врач не гость. Его не приглашают домой просто так, даже из вежливости.
-- Я не из вежливости ее пригласил.
-- А почему?
-- Она хорошая. Добрая.
-- Да? Мне так не показалось.
-- Тогда покрестись, -- серьезно посоветовал сын. – Мамуля, я спать хочу, извини, -- отвернулся к стене, свернулся в клубочек и натянул до ушей одеяло.
Ночью она собралась вызвать «скорую помощь». Ртутный столбик прилично зашкаливал за тридцать девять, сын бормотал что-то невнятное, постанывал и горел, как в огне. Телефонная трубка молчала. Постучав несколько раз по рычажку, Антонина вспомнила, что связи нет: отключили за неуплату. Она выскочила на лестничную площадку, потопталась нерешительно перед соседской дверью и выбежала из подъезда. Баба Дуся в последнее время чувствовала себя неважно, тревожить среди ночи ее, конечно, не стоило. До ближайшего телефона-автомата бежала квартал. Судорожно схватилась за трубку и, не успев набрать 03, поняла, что ничего не выйдет: вместо длинных обнадеживающих гудков мозг долбили короткие. Снова помчалась вперед, наугад, с надеждой, что успеет домчаться прежде, чем выскочит сердце. Успела. Но в телефонной будке с зияющими провалами выбитых стекол висела, как удавленник в самодельной петле, молчащая трубка. Отдышавшись, молодая женщина быстро пересекла дорогу, решив, что на противоположной стороне повезет больше. Однако улица будто мстила за нарушаемый топотом каблуков покой: другая сторона вообще отказалась помочь. Равнодушно таращились черные окна домов, где-то похотливо орали коты – ничего больше. «С чего разорались? Сейчас сентябрь, не март», -- машинально отметила Тоня. Пробежав еще полтора квартала, увидела слабоосвещенное низкое здание с гордой вывеской «универсам». Сбоку, под вывеской притулилась металлическая серая будка. В два прыжка Тоня оказалась рядом, рванула на себя дверь, в нос ударил застоявшийся запах мочи. Стекла, стенки, дверная круглая ручка и вонь, говорящая, что здесь побывал человек. Взамен телефонного аппарата предлагалась табличка с указанием, куда звонить в экстренных случаях. Место для разговоров подменяло собой сам разговор.
-- Гражданка, -- окликнул за спиной мужской голос, -- остановитесь! – она послушно застыла на месте. – Не страшно одной разгуливать по ночам? -- к ней подошли два милиционера. Один -- совсем молодой, лет двадцати. Не испорченное жизненным опытом веснушчатое лицо, смешно торчащие уши, круглые, как пуговицы, живые глаза. Другой – пожилой, степенный, в негромком голосе ни агрессии, ни упрека. – Время позднее, не боитесь?
-- Нет.
-- Документов, конечно, при себе не имеете, а-а-апчхи! – вытащил из кармана мятый носовой платок, высморкался звучно и заметил, скорее себе, чем другим. – Черт бы побрал это лето, каждый год болею. Так куда идем, гражданочка?
-- Говорю же, Петр Степаныч, у вас аллергия, а не простуда, -- встрял молодой.
-- Не Петр Степаныч, а старший лейтенант, товарищ стажер. Чему вас, молодежь, только учат?
-- Виноват.
-- То-то же, а-а-апчхи! – платок снова оказался под носом, сделал свое дело и небрежно был сунут в карман. – Так как, гражданочка, подвезти вас до дома или в отделение?
-- Если можно, лучше к станции «Скорой помощи». Пожалуйста.
Молодой вгляделся в странную «гражданочку» и участливо спросил.
-- Вам плохо?
-- У меня сын заболел. Очень высокая температура. Я хотела вызвать «скорую», но ни один телефон-автомат не работает. Пожалуйста, помогите. Ему очень плохо.
-- Пошли, -- старший лейтенант взял Тоню под локоть и повел к машине, освещавшей ночную дорогу включенными фарами. Сзади пристроился стажер.
Спустя пятнадцать минут Тоня стояла в углу освещенной детской и, стараясь не выдать волнения, наблюдала, как врач осторожно простукивает костяшками пальцев щуплую мальчишечью грудь. У письменного стола с блюдцем, ватой и темным флаконом, в котором был, очевидно, спирт молодой фельдшер отламывал кончик ампулы.
-- Простите, вы не стажер? – тихо спросила Тоня, не желая обидеть начинающего медика.
-- Нет.
Врач молча взяла стетоскоп и, приказав жестом прекратить болтовню, стала внимательно прослушивать легкие. Потом присела к столу и принялась писать.
-- Ну-ка, приятель, давай приспустим штаны, -- фельдшер склонился над мальчиком, раздался шлепок, затем прозвучала искренняя похвала. – Молодчина, даже не пикнул. Крепкий мужик!
-- Спасибо, -- прошептал «мужик».
-- Спасибо скажешь, когда футбольный мяч будешь гонять. Любишь играть в футбол?
-- Нет.
-- Правда? А по-моему все мальчишки хотят быть футболистами. Я, например, в детстве мечтал стать вратарем.
-- Я – нет.
-- Не выбрал еще профессию?
-- Выбрал.
-- Если не секрет, какую?
-- Буду военным летчиком. Как папа.
-- О, это серьезная профессия. Мужская. И к ней надо серьезно готовиться – быть здоровым и ничего не бояться.
-- Я не боюсь.
– Вижу, -- одобрительно кивнул врачебный помощник.
Днем пришла участковый врач. То же платье, тот же взгляд, тот же «бублик». Исключением стала большая черная сумка, которую она держала в правой руке. Не здороваясь, прямиком направилась в ванную.
-- Галина Иванна, -- представилась, тщательно намыливая руки. – А вас как?
-- Антонина, можно Тоня.
-- Можно не значит, возможно, -- буркнула в ответ докторша и закрыла кран с горячей водой. – Полотенце чистое дайте.
Илью она слушала долго, изучая стетоскопом чуть ли не каждый миллиметр худосочной груди и спины с выступавшими позвонками. Заставила акать с открытым ртом, тыча туда чайной ложкой, ощупала подмышки, шею. Наконец, сжалилась и заявила.
-- Все, человек, отдохни.
-- Я – Илья.
-- Знаю, но что в твоем имени мне пока неизвестно, а Человек – это звучит гордо! Горького читал?
-- Нет.
-- У них по программе Горький – в старших классах, -- вступила в разговор мама.
-- Чтобы умнеть и развиваться, как положено русскому интеллигенту, не обязательно дожидаться возраста старшеклассника.
-- Я не хочу быть интеллигентом. Я буду военным летчиком.
-- Одно другого не исключает, -- отрезала врач. – Отдохнул?
-- Я не устал.
-- Отлично. Тебя ночью, в какую ягодицу кололи? Правую? Левую?
-- Правую, -- подсказала Тоня.
-- Тогда подставляй левую. А вы, Антонина, налейте сюда кипяченой воды и поставьте на плиту. Да принесите блюдце.
-- Вы же говорили, что уколы медсестра будет делать.
-- Если нет блюдца, тогда тарелку мелкую, -- проигнорировала чужие слова Галина Ивановна и сунула Тоне под нос металлическую коробочку. – Делайте, что говорю. А ты, человек, сейчас получишь укол, потом получишь банан. Любишь бананы?
-- Не знаю. А что это?
-- Попробуешь, поймешь, -- выпустила вздох в потолок.
Когда день стал клониться к вечеру, Тоня робко заметила, что у доктора, наверное, кроме Ильи есть другие больные.
-- По этому поводу можно не волноваться, -- сухо ответила Галина Ивановна. – Я в отпуске и свое личное время намерена тратить, как мне заблагорассудится.
Заблагорассудилось ей провести время в чужой квартире неделю. Первые сутки врач не отходила ни на шаг от метавшегося в жару больного, который заходился отрывистым, с хрипом кашлем. Она не спала. Не ела. Ничего не объясняла и не спрашивала ни о чем. Молча, выпроводила хозяйку за дверь, когда та захотела остаться с сыном. Беззвучно проплывала мимо в туалет или ванную. Без слов подавала для кипячения стерилизатор со шприцем, так же, молча, принимая обратно. Она будто превратилась в машину, заведенную с единственной целью – спасти. В пять утра, не сомкнув глаз за всю ночь, Тоня отправилась на работу. Среди других темных окон ее двухэтажного дома выделялось одно, освещенное слабым светом настольной лампы. Сквозь тонкую штору просматривался женский силуэт, мерявший десятиметровую площадь ногами.
…Свой участок дворник приводила в порядок втрое быстрее и вдвое усерднее, чем обычно: чтобы у начальства не появился повод придраться, а у подчиненной имелся бы повод, не отпрашиваясь, провести дома весь оставшийся день. Спустя пару часов, оставив рабочий халат, метлу, совок и ведро в каморке, где хранился дворницкий инвентарь, Тоня снимала у своего порога старые летние туфли, которые после подметания улиц обычно немедленно протирались мокрой губкой. Сейчас их хозяйка об этом даже и думать забыла, бросила запыленными на выцветшем коврике из лоскутов и тихо проскользнула в прихожую. Бесшумно, по-воровски подкралась к комнате, куда вход был временно запрещен, приникла ухом к двери. Ни звука. Ни бормотания, ни стонов, ни шагов – мертвая тишина. От внезапного страха ухнуло сердце, рука взметнулась к дверной ручке. В кухне что-то зашуршало, щелкнуло, послышалось негромкое «черт».Тоня облегченно вздохнула, кажется, никогда еще в жизни эти обычные звуки не дарили такую радость.
У плиты стояла Галина Ивановна и пыталась сложенной газетой ухватить стерилизатор с еще неостывшей конфорки.
-- Доброе утро! Давайте я помогу, -- Тоня сдернула со стены за шкафчиком кухонное полотенце, окутала им горячий металл и, пропустив Галину Ивановну вперед, вышла за ней из кухни.
-- Это не помощь, -- недовольно заметила врач, -- вы обязаны постоянно находиться у меня под рукой. Беготней по магазинам может заняться муж, даже если он днюет и ночует на свой работе. Давайте стерилизатор. Когда понадобитесь, позову, -- и нажала дверную ручку.
-- Муж в командировке. А я не могу, к сожалению, быть постоянно под вашей рукой, Галина Иванна, потому что работаю.
-- Хм, -- буркнула та и вошла в комнату, плотно прикрыв дверь перед хозяйским носом.
Поздним вечером врач выразила желание выпить чашку крепкого сладкого чая. Не приказала, не попросила – констатировала свою потребность.
-- Чай подать в комнату или попьете на кухне?
-- Пожалуй, выйду, -- блеснула очками просунутая в дверную щель голова.
…Казалось, совсем недавно был так же накрыт этот стол, занимавший едва ли не половину маленькой кухни. На блюдцах стояла та же самая чайная пара с золотыми ободками по краю. Тот же чайник свистел на плите да в белом фарфоровом чайничке с тем же чуть треснутым носиком, набухая, беременела чайным духом заварка. В тех же розетках алело варенье. В той же вазочке для конфет одинаково высилась горка молочных ирисок. Такой же дорожкой выстилал дно плетеной корзинки аккуратно нарезанный хлеб. Все, как в тот вечер, когда они с Леркой изливали души друг другу. Или почти все. Теперь живого близкого человека заменяли номера телефонов, наспех начерканные карандашом для бровей на блокнотном листке, дозвониться по ним не удалось ни разу. Здорового ребенка, сладко сопевшего тогда за стеной, сейчас мучили кашель, жар и уколы, позволяя лишь изредка впасть в забытье, но не заснуть. А табуретку, откуда смеялась, сочувствовала и грустила единственная подруга, сегодня собиралась занять чужая немолодая тетка. Странная, непредсказуемая, непонятная. Врач, не сумевшая вовремя отличить простуду от пневмонии. Две одинаковые начальные буквы, два «П» смешали в чужой голове обычное недомогание и болезнь, грозившую жизни. Пара вертикальных столбов с перекладиной – виселица для двух лиходеек. Одну надо вздернуть сейчас – за преступную доверчивость и безволие. Другой можно позволить попить чайку и, наблюдая это, последнее, чаепитие с наслаждением предвкушать справедливую казнь.
-- Окно лучше прикрыть. Комары налетят.
-- Как Илья?
-- Спит.
-- Я не спрашиваю, что он делает. Я хочу знать, как он себя чувствует.
-- Чувствует, что болеет. А что чувствую по этому поводу я, узнаете завтра. В крайнем случае, послезавтра.
-- Галина Иванна, скажите, зачем вы это делаете?
-- Видимо, имеется в виду мое пребывание здесь?
-- Да. Илью можно положить в больницу.
-- Нет. Свои недочеты я исправляю сама.
-- Вы называете недочетом состояние моего сына?
-- Именно так, -- Галина Ивановна отставила пустую чашку, выудила из кармана конверт, положила на стол. – Кстати, вот, на питание, -- поднялась с табуретки.
-- Чье?! – совсем ошалела Тоня.
-- Мое. Возможно, я пробуду тут некоторое время, -- показала свой «бублик» и выплыла, молча, из кухни.
Следующим утром, возвращаясь с работы, Тоня привычно достала ключ из кармана, но в замок вставить не успела. Дверь ее квартиры открылась, за порог выскочила девушка лет двадцати. Светлые кудряшки, вздернутый носик, большие голубые глаза, белое платьице с васильками по низу – ангел.
-- Здрасьте, -- бросила на ходу «ангел» и попыталась обойти застывшую от изумления Антонину.
-- Здрасьте, -- пробормотала хозяйка, машинально отступая в сторону. Потом опомнилась, крикнула в спину. – Девушка, подождите! Как вы оказались в этой квартире?
-- Я медсестра. Извините, спешу, -- и выпорхнула из подъезда.
Дома было тихо. Только из комнаты, оккупированной Галиной Ивановной, доносился негромкий бубнеж. Тоня на цыпочках подошла к двери.
-- Ну-ка, дорогуша, подставляй свою жопку, -- шлепок, короткое молчание. – Уважаю, крепкий мужичок, -- звяканье, шорох. – Так удобно?
-- Да, тетя Галя, – слабый голос показался очень довольным. Сыну, похоже, нравилась и «тетя Галя», и ее шлепки. – А что было дальше?
-- А дальше, мил человек, случилась большая беда, на нашу страну напали фашисты. И парень ушел на войну, защищать от врагов свою Родину.
-- Мой папа тоже на войне. Только он не свою родину защищает, а чужую. Называется Афганистан. Я знаю, я газеты читаю.
-- Уважаю. Но кроме газет надо еще книги читать. Много книг.
-- И взрослые?
-- Конечно. Почему нет?
-- А мне мама не все разрешает. Говорит, рано еще.
-- Твоя мама, безусловно, умная женщина и достойна всяческого уважения, но она ошибается. Мамы иногда ошибаются, когда воспитывают детей.
-- Почему?
-- Нам мешает любовь.
Молчание, похоже, сын обдумывает ответ.
-- Тетя Галя, а у вас дети есть?
-- Да.
-- Кто?
-- Сын… был.
-- А где он сейчас?
-- Длинная история.
-- Расскажете?
-- Потом. А сейчас спи, человек. Тебе нужно накапливать силы.
-- Вы будете здесь? Не уйдете?
-- Нет, только вынесу стерилизатор и поздороваюсь с твоей мамой. Кажется, она уже дома.
-- Скажите, что я ее очень люблю.
-- Обязательно.
Отходя от двери, Тоня едва сдерживала слезы.
-- Доброе утро, Антонина! Чай будете?
-- Галина Иванна, полчаса назад я столкнулась в дверях с девушкой, которая выходила из моей квартиры. Кто она и как здесь очутилась? – Врач выжидающе смотрела на Тоню. – Извините, доброе утро, -- спохватилась хозяйка.
-- То недолет, то перелет, -- пробурчала под нос Галина Ивановна. И невозмутимо уточнила, доливая чай в полупустую чашку. – Блондинка в белом платье. С синими васильками.
-- -- Да, -- Тоня присела к столу, налила себе тоже чаю, от которого шел странноватый приятный запах. – Вкусно пахнет, похоже на мяту.
-- Так и есть.
-- Но у меня, вроде, мяты нет. Где вы ее отыскали?
-- В своем доме, -- и неожиданно улыбнулась. – Это была Аллочка, милейшее существо, -- улыбка на удивление оказалась приятной, омолодив лицо сразу на несколько лет.
-- Зачем она приходила, и кто открыл дверь?
-- Приходила взять кровь для анализа. И еще придет. А дверь, разумеется, открыла я. Ключом Ильи. Вы ведь ушли без предупреждения, -- Галина Ивановна сделала последний глоток, решительно встала. – У меня все. Приятного аппетита!
-- Спасибо, -- пробормотала Тоня. И едва сдержалась, чтобы не вскочить со своей табуретки для благодарного книксена. Оставшись одна, она поймала себя на мысли, что у ее сына, кажется, хорошая интуиция.
Четвертый день пребывания Галины Ивановны в чужом доме начался для его хозяйки с мелких удач. Утренний поход в гастроном закончился приятной добычей: удалось в одной очереди отхватить сыр с колбасой, в другой -- быстро дождаться мяса. У овощного ларька на соседнем углу выгружали из машины ящики с фруктами, повезло купить свежайшие персики и виноград. Немного подумав, Тоня взяла еще душистую дыню для бабы Дуси: Евдокия Егоровна всем другим сортам предпочитала «колхозницу». Бедная старушка теперь очень редко выходила на улицу. Кроме Антонины заботиться о ней было некому: одна из подружек померла прошлой весной, другую забрала к себе дочка и «наградила» заботой о внуке без возможности оставлять маленького сорванца без присмотра. Раз в неделю Тоня наводила порядок в небольшой квартирке напротив, через день забегала поинтересоваться здоровьем, чем-нибудь угостить или на пару попить чайку, рассуждая о погоде и жизни. Болезнь сына нарушила привычный график, но сейчас занятая соседка дала себе слово, что вечером к бабе Дусе хоть на минутку, но непременно заглянет. У подъезда Антонина снова столкнулась с «ангелом» из поликлиники. На этот раз Аллочка облачилась в светлые брючки и алую блузку с узким воротником, завязанным на груди пышным бантом.
-- Здрасьте, Тонечка! Вам помочь? – привычно обласканная другими ласкательным суффиксом, Аллочка и всех остальных хотела одарить теплотой. Не дожидаясь ответа, она выхватила из Тониных рук матерчатую сумку с фруктами и впорхнула обратно в подъезд.
-- Спасибо, но я бы справилась и сама. Доброе утро! Опять пили из моего сына кровь? – пошутила Тоня и сразу почувствовала неловкость: девушка могла обидеться на корявую шутку.
-- Хотите сказать, что я ведьма? – рассмеялась Аллочка. – Я не против, потому что все ведьмы, как известно, красавицы. Вот, -- поставила сумку у двери, -- пожалуйста. А я побежала.
-- И чаю не выпьете?
-- Уже попила, -- весело сообщила девушка, сбегая вниз по ступеням, -- с Галиной Иванной!
-- Как Илья? – крикнула Антонина вслед светлым кудряшкам. Но вместо ответа услышала звук захлопнутой двери.
-- Здравствуйте, Антонина!
-- Доброе утро, -- вздрогнула от неожиданности Тоня. – Вы меня напугали.
-- Что ж, теперь, возможно, порадую. Идите за мной.
Илья читал книгу в постели, опираясь на подсунутую под спину подушку. Опрятный, довольный, бледный, похудевший.
-- Сынок…
-- Вы поговорите, а я пока чаю попью. Через десять минут жду вас, Антонина, на кухне.
-- В холодильнике сыр и колбаса. На бутерброды, -- не оборачиваясь, доложила хозяйка.
-- Мамуля, -- счастливо выдохнул сын, когда дверь закрылась – я по тебе соскучился.
-- Родной мой! -- Тоня обняла сына, прижала к груди, стараясь вобрать в себя остатки болезни, измучившей ее ребенка. – Как ты себя чувствуешь, солнышко? Нигде не болит? Температура есть? Кушать хочешь? Что тебе приготовить? Может, какао будешь? Я персики сегодня купила и виноград, принести? А что ты читаешь? Книжку Галина Иванна дала? -- она сыпала бессвязными вопросами, нежно гладила худенькие плечи, целовала запавшие щеки, теплый лоб с аккуратно зачесанным набок чубчиком, влажноватым то ли от пота, то ли от мокрой расчески. И едва сдерживалась, чтобы не разреветься при сыне. – Врач не больно уколы делает? Капустные листья прикладываете? Шишек после уколов нет? – наконец, отпустила от себя ребенка. – Ну, как ты, сынок?
-- Нормально, мамуля. Я же говорил, что тетя Галя добрая. Она хорошая врач, правда! И очень заботится обо мне.
-- Хороший, -- машинально поправила Тоня. – А что ты читаешь?
-- Пушкин, «Евгений Онегин».
-- Милый, это прекрасная книга, но по-моему тебе еще рановато ее читать.
-- Нет, мамуля! Для настоящих книг возраст не имеет значения, -- серьезно возразил сын, – как и для настоящих писателей. А Пушкин – самый разнастоящий! Он – гордость русской литературы, его надо читать с младых… -- Илья наморщил лоб, вспоминая выпавшее из памяти слово.
-- Ногтей, -- не сдержала улыбку Тоня.
-- Да, с младых ногтей! – просиял сын, с удовольствием повторив. Кажется, ему нравилось это новое, наверняка, не совсем понятное сочетание слов.
-- Так говорит Галина Ивановна?
-- Да.
-- А что еще она говорит? – Антонина не узнавала сына. Вместо забавного, смышленого, непосредственного мальчугана с ней чинно беседовал взрослый, способный спорить, отстаивая свою точку зрения. И только мелочи, вкрапленные в речь, напоминали, что этому «взрослому» еще нет и восьми.
-- Она говорит, что жизнь прекрасна. Мамуля, ты не обидишься, если я немного посплю?
-- Конечно, нет, милый. Давай помогу тебе удобно устроиться, -- она взбила подушку, поправила одеяло, с нежностью провела рукой по щеке, поцеловала и поднялась со стула . За дверью прислонилась к стене, стараясь унять колотившую дрожь, сделала пару глубоких вдох-выдохов и направилась через прихожую к кухне, по пути отметив у зеркала, что выглядит точно брошенная под дождем старая тряпичная кукла. Бессмысленные пуговицы-глаза, расширенный в глупой ухмылке невыразительный рот, стянутый дешевой резинкой неряшливый хвост, болтавшийся между лопаток, -- непонятно, как при виде такого пугала сын не спрятался от ужаса под одеяло, а бросился ей на шею.
…Середину стола заняла пара десертных тарелок с тонко нарезанными сыром и колбасой, по краям – две чашки на блюдцах, в центре – заварочный чайник, из которого шел мятный дух, и плетеная корзинка с белыми ломтиками батона.
-- А вы, почему чай не пьете, Галина Ивановна?
-- Вас жду.
-- Зачем?
-- Чтобы вместе попить. Присаживайтесь.
-- Странно. Очень странно, -- пробормотала хозяйка, послушно опускаясь на предложенную табуретку. Метаморфоза, происшедшая с Галиной Ивановной, конечно же, удивила. Но более странным, необъяснимым и непонятным казалось собственное состояние, в котором Антонина сейчас пребывала. Вместо радости – полное безразличие, вместо мыслей – абсолютная пустота. А главное – внезапно навалившаяся смертельная усталость, будто не из комнаты сына вышла, а из пыточной, где вытрясали душу. Тоня протянула руку к заварочному чайнику, рука бессильно упала рядом с блюдцем, которое дополняла пустая чашка. Чайная ложка свалилась под стол, Антонина тупо уставилась в пол, пытаясь осмыслить, как этот блестящий предмет оказался внизу под ногами.
-- Не беспокойтесь. Я подниму. -- Галина Ивановна неожиданно резво соскочила с табурета, наклонилась за упавшей ложкой, тщательно вымыла и застыла с ней над столом. – С сахаром?
-- Что?
-- Чай сделать сладкий?
-- Не знаю. Все равно.
Врач наполнила чашку душистым чаем, добавила пару пиленых кусков рафинада, размешала, затем положила на один ломтик белого хлеба сыр, на другой – колбасу, по-хозяйски достала из навесного шкафчика десертную тарелку, выложила на нее бутерброды, придвинула Антонине под нос.
-- Приятного аппетита! Ешьте, Тоня, вам нужно восстанавливать силы.
-- Тоня? Странно. Почему вдруг не Антонина?
-- Ешьте. Потом объясню.
Она согласно кивнула и принялась жевать колбасу с хлебом: ни запаха, ни вкуса – бумага, пригодная для измельчения зубами. Глотнула чай – водопроводная вода, просто горячая. Из сахарницы вывалила в чайную чашку четыре толстых белых квадратика, поразмыслив пару секунд, добавила пятый. Тщательно размешала, позвякивая ложечкой. Сделал еще глоток – никакого эффекта. «Мои вкусовые рецепторы сдохли, -- подумала равнодушно, -- отдали концы». Похожее выражение она давно уже где-то слышала, кажется, в Новороссийском морском порту… Только там отдавали не концы, а швартовы. Чтобы корабль спокойно отчаливал от причала, рыжий здоровяк в капитанской форме зычно скомандовал: «Отдать швартовы!» Она запомнила обветренный морскими ветрами голос да пышный кудрявый чуб, выбившийся из-под козырька форменной фуражки и пылавший над бровью сотнями маленьких солнц. Чьи воды бороздит сейчас эта посудина? И где тот корабль, на который она поднималась когда-то, чтобы отправиться в бесконечное плавание с самым надежным и дорогим человеком? Наткнулся на рифы, получил пробоину и дал течь? Сгорел от пожара в трюме? Взорвался, развалившись на части? В любом случае – затонул. Гикнулся вместе с бравой командой и пассажирами, выбравшими сдуру не тот маршрут... «Гикнулся» -- тоже знакомое слово, его особенно любят кубанцы. Без возвратной частицы «ся» означает что-нибудь проорать, возможно, даже дать команду. Тут опять всплывает известное слово, но уже совсем другого значения… Слова запутывали и путались между собой, швырялись друг в друга смыслами, сталкивались, рождали ассоциации, порождавшие в свою очередь боль. Физическую, невыносимую. Тоня обхватила руками голову и застонала.
-- Выпей, моя хорошая, -- перед носом возникла резная стопка с темноватой жидкостью и запахом, от какого балдеют коты.
-- Что это?
-- Выпей, станет лучше.
-- А вы?
-- А я свое уже отпила. С лихвой, тебе и не снилось. Пей.
Зубы клацнули сами собой, рука дрогнула, стопка, опрокинувшись на колени, вальяжно скатилась вниз и застыла хрустальной задницей кверху, ровно на том же месте, куда ухнулась перед этим чайная ложка. Совпадение действий, места и мокрый уцелевший задок, торчащий над полом, показались вдруг очень забавными. Тоня прыснула, прикрывшись рукой, как нашкодившая девчонка.
-- Видели, Галина Иванна?
-- Что?
-- Какая… какая смешная жопка у этой рюмки, -- сдерживаемый смех распирал изнутри, требовал выхода. – Это же… это же чешский хрусталь, тете Розе дарили на юбилей… А она… ой, не могу… валяется вверх жопой… жахнулась туда же, где… где… ой, не могу! Ха-ха-ха, -- смех вырвался наружу, сдерживаться больше не было сил. И она залилась хохотом, по-бабьи держась за бока, позабыв обо всем, с восторгом отдаваясь минутам, вышибающим разум.
Щеку обожгла звонкая оплеуха. Внезапный удар оказался таким жестким и сильным, что из глаз посыпались искры, перехватило дыхание.
-- За что?! – опешила Тоня.
-- За слабость, -- спокойно ответила Галина Ивановна.
-- Да как вы смеете?! Кто дал вам право драться?
-- Боль, Тоня. Боль, какую не пожелаю даже врагу. А вы мне, может быть пока и не друг, но не враг, это точно.
В наступившей тишине стало отчетливо слышно, как дождевые капли бьют оцинкованные отливы окон. Капли с крыши, сливаясь с бьющими каплями, безостановочно ткали редкую водную занавеску, отгораживающую от внешнего мира. Впрочем, туда и так не хотелось соваться: неуютно, мокро, одиноко. «Стыло», -- как однажды тетя Роза высказалась в сердцах о собственной жизни. Кажется, время стыть наступило теперь для ее племянницы. Мама, отец, тетя Роза… Почему они все ушли? Разве она в них не нуждалась? Зачем исчез из жизни Аренов? Неужели необходимо лишать полноценной жизни самых родных и близких, чтобы отдать свою жизнь за кого-то чужого? В голове снова начала пульсировать боль. Тоня прижала ладони к вискам.
-- Болит голова?
-- Да.
-- Сейчас пройдет, -- Галина Ивановна поднялась с табуретки, стала за Тониной спиной. – Закройте глаза и расслабьтесь.
-- Спасибо! Я отлично себя чувствую. Можно открыть глаза?
-- Можно.
Антонина открыла глаза. Рядом улыбалась Галина Ивановна. Улыбка, форточкой открытая для доступа к душе, предлагала не хныкать, а ликовать.
-- Большое спасибо, я точно заново на свет родилась!
-- Не за что.
-- Извините меня, пожалуйста, если чем-то обидела. Не знаю, что на меня нашло, такое со мной впервые.
-- Не извиняйтесь, Тоня. Все естественно и объяснимо. Я же врач, хотя допускаю, что вы не вполне доверяете моим знаниям, -- снова улыбнулась и вернулась к оставленной табуретке. – А наш чай, похоже, совсем остыл.
-- Сейчас заварю новый! – хозяйка метнулась к столу, потом к раковине, к плите. Все делалось радостно и легко. И очень хотелось доставить удовольствие этой удивительной женщине, поведение которой не вписывалось в обычные рамки понятий о долге врача.
-- Галина Иванна, я посмотрю, как там Илюшка?
-- Конечно.
Сын крепко спал. Дыхание было ровным, щеки порозовели, из-под одеяла выглядывала голая пятка. Тоня прикрыла пятку, осторожно потрогала теплый лоб, счастливо вздохнула и на цыпочках вышла из комнаты.
Она вывалила на стол все припасы: конфеты, печенье, персики с виноградом и, довольная, плюхнулась на свое место.
-- У нас праздник? – с улыбкой спросила Галина Ивановна.
-- Конечно! Во-первых, Илье стало лучше, согласны?
-- Допустим.
-- Во-вторых, вы улыбаетесь. А у вас потрясающая улыбка! И в-третьих, -- Тоня секунду поколебалась, не зная, как воспримет ее признание, по сути, чужой человек, но все же сказала, ощущая в этом потребность, -- в-третьих, мне кажется, что я в вас влюбилась.
-- Когда «кажется», мамочка, надо креститься, -- улыбнулась Галина Ивановна.
-- А знаете что? Давайте выпьем! Пожалуйста! Вы не думайте, есть очень хорошее вино, грузинское, правда, забыла, как называется. Подруга покупала, она у меня знаменитость, -- похвасталась Тоня, -- киноактриса! Одну бутылку мы с ней распили, вторая осталась. Я принесу бокалы, хорошо?
… Через неделю Галина Ивановна ушла. Так же внезапно, как и пришла со своей черной сумкой, чтобы без приглашения поселиться в их доме. Просто сказала: «Завтра я ухожу».
-- Как? – растерялась Тоня. – Почему?
-- Илья практически здоров. Все остальное вы сделаете лучше меня.
-- Он к вам очень привязался, -- пробормотала Тоня. – Я тоже… привыкла.
-- Без разлук не бывает встреч, -- мягко заметила Галина Ивановна.
-- Но… расставаться с тем, кто тебе по душе, больно.
-- Не надо бояться боли, дорогая моя. Болит всегда только живое, мертвое не чувствует ничего. Впрочем, не люблю философствовать. Вот что лучше скажу: вам обоим какое-то время следует пожить у моря. Думаю, три года будет вполне достаточно. Илье необходимо укрепить легкие, вам – нервы. Я тут кое-что прикинула и решила: вы поедете жить в Приморскую, к моей сводной сестре. Она, правда, человек непростой, но и вы, Тоня, не кажетесь слабой. Думаю, справитесь. Это не город – станица. Но школа там есть. И неплохая. С сестрой я уже договорилась, она согласна принять вас. Елена Алексеевна женщина одинокая, надеюсь, вы поладите. Завтра оговорим все подробнее. А сейчас я бы не отказалась от чаю.
-- Подождите, Галина Иванна, -- оторопела Тоня. – Ответьте, пожалуйста, только на один вопрос: почему вы для нас это делаете? Сначала оставили свой дом, поселились здесь. Несколько дней не спали, не ели. Ютились на раскладушке. Теперь пристраиваете нас к своей родственнице. Почему? Ведь мы же абсолютно посторонние люди.
-- У жизни, Тонечка, маленькая территория, на ней посторонних нет…У меня был сын. Его звали Ильей. Он умер, когда ему не было даже восьми. Двусторонняя пневмония. Его я уберечь не смогла. Давайте-ка пить чай.
-- Но…
-- И не спорьте со мной. Налейте-ка лучше чайку, пока не остыл.
… Через пару недель, разобравшись с делами, попрощавшись с Дунайскими и бабой Дусей, Ареновы катили в автобусе по широкому асфальтированному шоссе. Высокие тополя, посаженные давно кем-то вдоль дороги, шелестели багряными листьями вслед: прощайте, прощайте, прощайте…
Глава 11
Елена Алексеевна директорствовала в школе. Когда Тоня впервые ее увидела, поразилась несходству сестер. Старшая – с подчеркнуто строгим взглядом из-за стекол старомодных очков, немногословная, скупая на эмоции и улыбки, безразличная к чужому мнению о себе, с непритязательным женским вкусом. Младшая – улыбчивая, любительница порассуждать, предпочитая диалогу собственный монолог, впечатлительная, готовая ахать над случайно раздавленным муравьем, охотница до вкусной еды и красивой одежды. У одной – серые глаза, ровный глуховатый голос, темные с проседью волосы, гладко зачесанные назад и небрежно сколотые шпильками в честный пучок на затылке. Другая – блондинка с замысловатой высокой прической, щедро сбрызнутой для верности лаком, голубоглазая, звонкоголосая, с приятным лицом, которое слегка портят по-мужски крупный нос и пористая жирная кожа. Если первая казалась учительницей, хоть и была врачом, то второй подошел бы в подчинение больше, чем школа, ЗАГС, где регистрируют новобрачных.
Елена Алексеевна Громодянская жила одна, в просторном кирпичном доме из трех комнат, большой кухни с окном, выходящим в сад, открытой террасы, где можно запросто погонять в футбол, и мансарды.
-- Пойдем, Илюша, я тебе что-то сейчас покажу, -- улыбнулась хозяйка, подводя приезжих к крутой деревянной лестнице с резными балясинами, ведущей наверх. Они поднялись в небольшое душное помещение под скатом шиферной крыши. Маленькое окошко слабо освещало две кровати, стол, пару стульев и видавший виды платяной шкаф с надтреснутым зеркалом в уголке. – Видел когда-нибудь море?
-- Нет.
-- Посмотри-ка сюда, -- Елена Алексеевна легонько подтолкнула ребенка вперед, жестом предлагая матери присоединиться к сыну, и распахнула окно. Перед глазами обоих засияла живая аквамариновая безбрежность в легких белых барашках. Илья замер, вцепившись руками в узкий подоконник шириною не больше пяти сантиметров. – Ну как, -- прозвучал сзади довольный голос, -- нравится?
Воздух, сдобренный легким запахом йода, ворвался в чердачную комнатушку, заполняя свежестью легкие и радостью – душу. Это был не воздух – палитра вечерних кубанских запахов, богаче которой едва ли можно что-то придумать. Морская прохлада, дух только что политой земли в палисадниках и на огородных грядках, благоухание петуньи и табака, ни с чем не сравнимый аромат изабеллы, гроздьями свисавшей с виноградных лоз, – все пьянило, манило в детство, доказывало, что если и есть на земле райское место, так это именно здесь. Тоня счастливо вздохнула, испытывая к Галине Ивановне, настоявшей на их переезде сюда, огромную благодарность.
За ужином Елена Алексеевна поинтересовалась планами пары залетных птиц.
-- Галина мне говорила, что вашему сыну необходимы морской воздух, разумная физическая нагрузка, свежие овощи, фрукты. Он ведь переболел воспалением легких? И, кажется, довольно серьезно?
-- Да, -- кивнула Тоня.
-- Кушай, милый, кушай, -- хозяйка придвинула маленькому гостю блюдо с крупно нарезанными кусками запеченной в духовке курицы, обложенной картофелем, щедро присыпанным зеленью и политым душистым растительным маслом.
-- Спасибо, я наелся.
-- Спасибо скажешь, когда твои румяные щеки из-за спины увижу, -- рассмеялась станичница, выбрала аппетитное крылышко, пару картофелин, малосольный огурец, помидор, пахнущий солнцем и только что сорванный с грядки, сложила все это в пустую тарелку, подумав, бросила сверху несколько веточек укропа с петрушкой, добавила перья зеленого лука и поставила перед мальчишечьим носом. – Вот, пока не съешь, из-за стола не выйдешь, понятно? – и, заметив умоляющий взгляд в сторону мамы, добавила. – Но когда выйдешь, к морю пойдем. Договорились?
-- Спасибо, -- пролепетал Илья и обреченно надкусил золотистое крылышко.
-- А мы, Тонечка, давайте выпьем по стопке, закусим, чем Бог послал, да покалякаем, як того наша душа пожелает. Согласны?
-- Спасибо вам, Елена Алексеевна, -- протянула Тоня граненый стаканчик.
-- Да что ж вы оба спасибкаете через каждое слово? – усмехнулась та, наливая из штофа прозрачную душистую жидкость. – Я ж для вас еще ничего не сделала, с грядок кое-что собрала да из своего курятника курку зажарила. Разве это стоит благодарности?
-- Сердце у вас доброе, Елена Алексеевна.
-- А вот это лучше услышать при расставании, чем при встрече. Ну что, -- подняла стопку хозяйка, -- за все хорошее? – Тоня молча кивнула, мысленно удивляясь намекам Галины Ивановны на сложный характер младшей сводной сестры. Ей очень нравились и эта женщина за столом напротив, и дом. – Тогда за встречу! – улыбнулась Елена Алексеевна и осушила рюмку одним глотком.
… Луна выкладывала серебром дорожки. Морская кромка целовала песок и отстранялась со вздохом, чтобы тут же приникнуть опять к своему ненасытному другу. Стрекотали цикады, заливаясь на все лады. В окружении бесчисленной звездной свиты ухмылялось ночное светило. На кем-то брошенном у самой воды лежаке сидели трое. Мальчик, запрокинув голову, смотрел вверх. Две женщины задумчиво уставились вдаль, туда, где в темноте терялась граница между морем и небом. Говорить никому не хотелось, хотя вопросов у каждого накопилось немало. Хотелось просто дышать и наслаждаться новизной ощущений.
-- Пора, ребятки, домой, -- нарушила тишину Елена Алексеевна. – Завтра все обсудим, а сейчас время спать. Для первого дня у вас и так впечатлений много. Нельзя перебарщивать, не заснете.
Заснула Тоня на рассвете, под крики чаек, хрипло прооравших временное перемирие…
х х х
-- Сегодня свари борщ. Или нет, лучше харчо. А на второе я бы съела рагу. Что скажешь?
-- Хорошо.
-- Умница. Кстати, не забудь, пожалуйста, почистить дорожки. Я вчера хотела в беседку пройти и не смогла, грязно. Только каблуки выпачкала. Вчера же какой ливень прошел! Почистишь, ладно?
-- Почищу.
-- Да нет же, я не о дорожках – это само собой. Туфли почистишь. Там, в тумбочке с обувью черный крем и щетка. В общем, найдешь. А я побежала, пока. Ой, чуть не забыла! Марья Васильевна хвалила Илью, говорила, очень толковый мальчик.
-- Спасибо.
-- И тебе спасибо, что нам краснеть за него не приходится. Я же взяла его без прописки, сама понимаешь. Если кто захочет нагадить, легко это сделает. Потому что из-за вас я стала теперь уязвимой, согласна?
-- Вам туфли начистить до блеска?
-- Ну вот, обиделась. И совершенно зря, я же от всего сердца. Лучше сказать, чем молча за пазухой камень носить. Не люблю лицемерить. И тебе не советую. А к вам я привыкла, можно сказать, привязалась. Вы мне сейчас, как родные. Между прочим, с родными я тоже никогда не темнила, что думала, то и выдавала в глаза. Все, пока, до вечера! – хлопнула входная дверь, зацокали каблуки по ступенькам, в окно постучали.
-- Что-то забыли?
-- Днем плотник придет, Степаном зовут. Калитку надо подправить и частокол в двух местах накренился. Ты покажи, где. Только не вздумай ему рюмку налить! Не хватало мне еще сплетен, что в моем доме подчиненных спаивают. Лучше предложи чаю. Все поняла?
-- Да.
-- Хотя, знаешь, никаких чаепитий! Нечего баловать, он у меня зарплату получает. В общем, без меня Степана в дом не пускай. А то скажут, что я сводня. Одинокая молодая женщина и мужик – всякое можно подумать, -- раздатчица указаний с улыбкой махнула рукой и деловито пошагала к калитке, ремонт которой ей выйдет, конечно, бесплатно.
Прошел год, как Ареновы здесь поселились. Двенадцать месяцев занял путь от эйфории до тихой ненависти ко всему, что их тут окружало. К просторному дому, в каком разрешалось передвигаться лишь для уборки и приготовления пищи. К сляпанной кое-как за сараем холодной вонючей уборной с торчащим на дощатой стенке ржавым гвоздем, где болтались для естественных нужд обрывки газеты. К душному чердаку, освещенному крохотным окном и единственной лампочкой, включать которую из-за экономии электричества позволялось только по вечерам. К тесной каморке, куда с трудом помещались небольшое корыто, ведро и купальщик. К соседям, не скрывающим любопытства. К огородным грядкам, заготовкам на зиму, к сорнякам, прополке, поливу, к курам, норовящим выскочить из курятника на соседний участок. Раздражало даже море с его крикливыми чайками, гниющими водорослями у береговой полосы и медузами, оставлявшими ожоги на теле. Но самым большим испытанием оказалась вежливая, улыбчивая, словоохотливая Елена Алексеевна Громодянская. Директор школы, принявшей в свои стены сына, хозяйка дома, приютившего вдобавок и мать. Как ни посмотреть – всюду приют. Место, пригодное для спасения, вышло местом, где нужно молчать и терпеть. Тоня включила пылесос, к возвращению Громодянской везде должны быть чистота и порядок. Помимо уборки следует еще приготовить обед, подмести дорожки, постирать и развесить белье, сварить яблочное повидло, привести в порядок проклятые туфли, проконтролировать плотника – за малейший огрех хозяйка вынесет мозг. А вечером -- уделить внимание сыну, к ночи рухнуть в постель и до сна тупо таращиться в потолок. Без сил, без эмоций, без мыслей. Чтобы рано утром вскочить и начать все сначала: куры – грядки – глажка – плита – прополка – уроки – вечерний полив огорода. Да ладно бы только это! Она не боится работы, ради сына можно покрутиться и больше. Значительно хуже – унижение, которое приходилось терпеть. Иногда Антонине хотелось послать все к черту, вернуться домой, найти приличную работу (Вадим обещал помочь) и ждать возвращения мужа. В том, что ее Аренов рано или поздно вернется, жена военного летчика не сомневалась. Но наблюдая, как крепнет и наливается силой сын, какими безопасными становятся для него сквозняки, сырость и холод, как бесстрашно обливается он по утрам студеной водой, с каким упоением плавает и ныряет, она приказывала себе: терпи. И терпела. Намеки на дармоедство, упреки в неблагодарности, рассуждения об утраченной выгоде, бесконечные указания, советы, инструкции, как себя вести и что надо делать. Вранье.
Под привычное гудение пылесоса вспомнился разговор за завтраком на следующий день после приезда.
-- Тонечка, а у вас профессия есть?
-- Конечно.
-- Какая? Кушай, Илюша, кушай. Яйца свежие, утром взяла из-под несушки. Видишь, какой яркий желток? В магазине такие не купишь. Так какая у вас профессия, Тонечка?
-- Я окончила музыкальное училище. Могу преподавать пение в школе.
-- Правда?! Тонечка, милая, мне ж тебя сам Бог послал! Ничего, что на «ты»? Я ведь все-таки старше, хотя, если честно, радоваться этому глупо. Еще большая глупость -- ставить свой возраст в заслугу, согласна? – Тоня молча улыбнулась. – Так о чем мы? Господи, на радостях мысль потеряла. Кушай, Илюшенька, кушай, каша стынет... Вспомнила! Мы обсуждали твою профессию, правильно?
-- Да.
-- Надеюсь, Галина тебе говорила, что я директор школы? И весьма уважаемый, должна заметить. У меня высокая успеваемость, ежегодно больше шестидесяти процентов выпускников становятся студентами вузов. Для станичной школы это совсем неплохо, согласна?
-- В городских школах не везде такой результат.
-- У нас вполне приличный преподавательский коллектив, хоть и женский. Ни одного мужика, даже физрук – баба. Плотник, естественно, не считается. Но мы ладим, сплетни я пресекаю на корню. Ненавижу пересуды, впрочем, как и подхалимаж. Вместе отмечаем праздники, дни рождения. В общем, живем дружно, весело. Недавно вот свадьбу сыграли, теперь молодые пополнение ждут. А знаешь, кто невестой была?
-- Нет.
-- Учительница пения. Чуешь, к чему клоню?
-- Не совсем.
-- Рожать собралась певунья моя, -- озорно подмигнула Елена Алексеевна, -- к декрету готовится. Уйдет – тебя возьму на ее место. Пойдешь?
-- Пойду, -- улыбнулась Антонина, боясь поверить в удачу.
-- Но придется, конечно, подождать. Возьми оладушек, Илья, это ж я для вас вчера напекла.
-- Спасибо, я наелся.
-- Тогда чайку попей, хуже не будет, -- Елена Алексеевна задумчиво погладила мальчика по голове. – А знаете что, ребятки? Денег за жилье и питание я, естественно, брать с вас не буду. Нет-нет, -- остановила она Тоню, открывшую рот для возражения, -- не советую со мной спорить! Сахар положи, Илюша. Или вареньице возьми, вкусно и полезно. Я вот что предлагаю, Антонина… как тебя по батюшке?
-- Романовна.
-- Вот что хочу сказать, Антонина Романовна: пока певунья моя не уйдет рожать, может, по хозяйству поможешь? Убрать, приготовить, постирушки какие сделать. Я человек неприхотливый, мне много не надо. А вот вам обоим не мешало бы подкормиться. Вы ж, як поганки на той полянке, бледнющие да худющие. Так что надо вас откармливать, моя дорогая, поэтому готовить тебе придется много. Я уж прослежу, чтоб вы ели от пуза! А почему оладушек без варенья, Илюша? С вареньем кушай, не стесняйся. Ты, милый, теперь не в гостях, а дома. Мама твоя у нас хозяйкой будет. Да, Тонечка, и еще: если что нужно купить, говори. Вместе пойдем в магазин и купим.
-- Спасибо, не беспокойтесь. Я привезу зимние вещи из дома.
-- На билет денег дам, об этом у тебя пусть голова не болит. Кстати, насчет денег… Я бы, конечно, могла тебе за помощь по хозяйству еще и приплачивать…
-- Не надо, Елена Алексеевна. Мне будет приятно вам помочь.
-- Отлично, значит, договорились! Трудовая книжка, надеюсь, с собой?
-- Конечно.
-- Не теряй. Думаю, скоро потребуется.
Может быть, в ту минуту Громодянская была искренна. Врать она стала позже, когда вошла во вкус быть хозяйкой бесплатной, бессловесной, покорной батрачки.
Октябрь Тоня провела в приятных хлопотах и ожидании. Новые впечатления сына, которыми он делился взахлеб, сбор урожая, ящики с фруктами, банки с компотами, кадушки с соленьями, общие завтраки и обеды, сливы и груши прямиком с дерева в рот, овощи с грядок. Сын наливался здоровьем, как яблоко на ветке – румянцем. Тоня без устали порхала по дому, засыпая каждый вечер с надеждой, что наступающий день позовет к долгожданной работе, и она, наконец, займется тем, ради чего училась.
Ноябрь подошел к концу без изменений, однако хозяйка и постояльцы стали питаться отдельно. Одна теперь предпочитала уединение и тишину за столом, другие окончательно перебрались в мансарду и, поднимаясь наверх, Тоня радовалась предстоящему обеду или ужину с сыном наедине. На редкие вопросы о школьных делах Елена Алексеевна весело уверяла, что животик «певуньи» растет с каждым днем и до декретного отпуска осталось совсем немного. Посмеиваясь, желала своей подчиненной родить сразу тройню, тогда счастливой новоявленной маме достанутся орущие ангелочки в детских кроватках, а ее
преемнице – хор чертенят с руладами в актовом зале. При этом школьный директор так открыто и прямо смотрела в глаза, шутила так искренне и забавно, что сомнения в правдивости слов исчезали мгновенно и, стыдясь собственного недоверия к человеку, впустившему их в свой дом, всем сердцем принявшему чужие проблемы, Тоня мысленно просила у Елены Алексеевны прощения. И опять принималась терпеливо ждать с новой надеждой на лучшие перемены.
В последний день месяца эти надежды рухнули: Громодянская безбожно врала. Правда всплыла, как всегда, случайно. С самого начала их совместного проживания хозяйка провела четкую границу между микро и макромирами, обозначив их раздел за калиткой. В макромире – магазины, сберкасса, почта – главенствовала Елена Алексеевна. Микромиром – дом и участок – правила Антонина, получившая вдобавок к правлению инструкции: во избежание сплетен и пересудов к соседской ограде не подходить, в переговоры не вступать ни под каким предлогом.
-- Мое имя трепать по станице никогда не позволяла, не позволяю и впредь никому не позволю. Ты – человек неглупый, заниматься этим, конечно, не станешь. Но у Нюрки язык, что помело: разметет по всем хатам любое слово, да так переврет, что тебе и в голову не придет. Так что, Тонечка, предупреждаю к соседскому частоколу не подходить. Узнаю – будут у нас с тобой неприятности, -- и, пытаясь смягчить слова, с улыбкой добавила. – Не обижайся, милая. Но я – человек принципов, изменить их, возможно, и рада бы, да не могу.
-- Будь любезна, надень то платье, что я тебе подарила. Мне будет приятно.
-- Хорошо.
-- Да не усердствуй с уборкой. Я хочу, чтобы ты не валилась с ног от усталости и не куксилась за столом.
-- Может быть, что-нибудь приготовить?
-- Может быть, -- бросила через плечо Елена Алексеевна, -- только сегодня я займусь этим сама. Отдыхай. Включи телевизор, новости посмотри.
Весь день Тоня пыталась понять, какой сюрприз ее ждет? И сделала единственно верный вывод: Елена Алексеевна пригласит Антонину Романовну на замену учительнице пения, ушедшей, наконец-то, в свой запоздалый декретный отпуск. Пригласит официально, назначив время приема в директорском кабинете. А потом они втроем, как прежде, усядутся все вместе за стол и радостно отметят это событие. Простая догадка позволила открыть в сводной сестре Галина Ивановны еще одну черту: умение заморачивать голову.
Безделье делало ожидание невыносимым, даже возвращение сына из школы не сняло напряжение. Антонина поочередно хваталась за пылесос, за половую тряпку, надраила до абсолютной белизны всю сантехнику в доме, начистила обувь до блеска без разбору на свою и чужую, поплескалась в корыте. Затем поднялась наверх, переоделась в дареное платье, уселась на стул, прихватив с полки книгу, раскрыла наугад, выхватила взглядом какую-то фразу, бездумно уставилась в текст, не понимая смысл напечатанных слов… Отбивала минуты стрелка будильника, шелестел страницами учебника сын, бормоча себе что-то под нос, за окном гоготали соседские гуси, забарабанили по оконным отливам первые капли дождя – снизу не доносилось ни звука. Время остановилось. Наконец, хлопнула входная дверь.
-- А почему дома меня никто не встречает?
Помощница по хозяйству пулей вылетела на лестницу, сбежала стремглав со ступеней, вмиг оказавшись рядом с хозяйкой. Смеющейся, мокрой, счастливой. Всеми лампочками сверкала включенная люстра, под вешалкой громоздились пакеты с коробкой, кокетливо перевязанной голубой шелковой лентой, к зеркалу прислонился огромный букет, капли на лепестках чайных роз и белых хризантем сверкали, точно алмазы, разбросанные чьей-то щедрой рукой.
-- Господи, да вы промокли насквозь! Как же так, Елена Алексеевна?
-- Представляешь, нескольких минут не хватило, чтобы успеть до дождя, -- с восторгом просветила та, убирая со лба прилипшую мокрую прядь. – Такой ливень, с ума сойти! Возьми пакеты, Тонечка, там сплошные деликатесы. Мне в магазине девчата собрали целый продуктовый набор в подарок, директор – моя бывшая ученица. Раньше она у меня ходила в любимчиках, а теперь я у нее. Правильно умные люди говорят: надо делать добро, тогда оно вернется тебе сторицей, согласна? Что стоишь, Антонина Романовна? Тащи все на кухню. Сейчас под душем ополоснусь, и начнем в зале стол накрывать. Никаких гостей не желаю! Втроем праздновать будем, -- Елена Алексеевна крутилась перед зеркалом, явно довольная тем, что оно отражало. Не смущали ни растрепанная прическа, ни заляпанные грязью колготки, ни потекшая с ресниц черная тушь – Громодянская была счастлива и сияла, точно начищенная пряжка ремня новобранца.
-- А что праздновать-то? – невольно заразилась чужой радостью Тоня.
-- Мой день рождения, Тонечка! Родилась я сегодня, дорогая Романовна. И не могу не признать, что это, действительно, праздник. Кстати, как утверждают многие, не для меня одной. Ладно, ты разберись тут со всем, только коробку не трогай, потом вместе посмотрим, чем хотели порадовать своего директора уважаемые учителя. Цветы в вазу поставь, хорошо? Да не забудь стебли обрезать. Я пошла в душ. А тебе идет мое платье, молодец, что надела, хвалю!
Тоня бережно гладила указательным пальцем пару жемчужин – черную и белую – на золотой ветке с ажурными листьями, в прожилках которых мерцали алмазы. Старинную брошь подарила тетя Роза на свадьбу.
-- Родная моя, пусть радость всех, кто больше века прикасался к этому чуду, достанется тебе одной. Будь готова к тому, что в жизни белое всегда рядом с черным, как добро и зло, как день с ночью. Не жди одного, не беги от другого – принимай достойно все разом. Судьба пишется не только светлыми красками, в ней и темных предостаточно. Эта брошь видела многое: и слезы, и любовь, и ошибки… Когда-то давно она была подарена твоей маме, сейчас пришло время передать этот подарок тебе. Надеюсь, он принесет счастье. И силу, если нагрянет беда.
Тоня перевернула брошь, пытаясь еще раз, напоследок, рассмотреть клеймо неизвестного ювелира. С трудом прочитывалось: Санкт-Петербург, 1875, Агафо… остальные буквы стерты, фамилию прочесть невозможно. Но как бы ни звался искусный мастер, он сотворил красоту. Теперь этой красотой будут любоваться другие глаза, другая рука станет прикалывать ветку в алмазной росе к новому платью, другое сердце порадует черно-белая жемчужная пара... Тоня вздохнула, осторожно закрыла бархатный черный футляр и опустила в карман. Подарок она вручит за столом, после поздравительных слов, которых по праву заслуживает Елена Алексеевна Громодянская, человек, распахнувший своим постояльцам и двери, и душу.
Продуктовый набор оказался по-царски щедрым. Икра, балык, копченая, бьющая духом в нос колбаса с красивой овальной наклейкой, огромная коробка шоколадных конфет, шампанское, коньяк, импортный кофе в стеклянной овальной банке. Бывшая ученица не просто ценила своего педагога, а хотела доставить радость, побаловать, как балует взрослая дочь живущую отдельно одинокую мать.
-- Тонечка, будь добра, собери помидоры, -- в кухню вошла раскрасневшаяся после горячего душа Елена Алексеевна с тюрбаном из полотенца на голове, – там, в теплице, на крайней грядке, трошки осталось. Я их до дня рождения держу. Станичники все пытают, как я умудряюсь сохранить почти до зимы то, что у всех уже съедено? А я только молчу да улыбку на физиономию натягиваю: секрет, дескать, такой. Обожаю помидоры в любом виде! Но больше всего – с брынзой домашней. Самые крупные выберу, разрежу на половинки, добавлю для запаха чуток чесночка тертого, зеленушки мелко нарезанной, про базилик особенно не забуду, сверху – брынзу тонкой пластинкой, чтоб аж светилась, и наслаждаюсь, -- именинница даже зажмурилась от удовольствия. – Могу одна запросто десяток таких половинок умять. А нас будет трое, так что собирай до последнего, поняла?
-- С легким паром, -- улыбнулась Тоня.
-- Спасибо. Зонт возьми, льет, как из ведра.
Ливень сменился ленивыми каплями. Небо поливало теперь живущих внизу не от души, а по скучной обязанности, с ленцой, словно тянуло лямку за копеечную зарплату. Природа делала вид, что платит, погода так же фальшиво изображала дождь. Склонившись над помидорным кустом, сборщица огородного лакомства размышляла. «Может ли человек придавать большое значение собственному появлению на свет? Если день рождения, такой радостный для одного, становится праздником и для многих, почему тогда за столом виновницы торжества нет никого из многих? А есть только пара случайных людей, один из которых – ребенок, другая – временная помощница по хозяйству. Непохоже, чтобы младшая сестра Галины Ивановны довольствовалась в этот день чем бы то ни было временным… Что означали утренние намеки на вечерний сюрприз? Так намекает лишь тот, кто уверен в своей способности кого-нибудь осчастливить. Елена премудрая отлично знает, как можно сделать счастливой свою постоялицу. Трудно поверить, что Громодянская из той породы людей, для кого один лишь факт рождения своей персоны считается приятным сюрпризом для всех остальных. Она, конечно, эгоистична, но не настолько, чтобы вообразить себя центром Вселенной. А вот доставить радость другому да при этом ликовать самой – для нее, похоже, естественно, как дышать или думать»…
Проанализированная у помидорной грядки ситуация выдала результат: Елена Алексеевна сделает давно обещанное деловое предложение под занавес, когда у помощницы иссякнет терпение и испарится надежда. Потому что подобного рода сюрпризы должны обрушиваться лавиной, а не услужливо стелиться половиком. Аналитик подхватила корзину и деловито пошагала к дому, уверенная в безошибочности своих рассуждений.
В кухне кипела работа. Хозяйка ловко орудовала ножом, нарезая тонкими, аппетитно пахнущими овалами копченую колбасу. На кухонном столе возвышалась горка чистых тарелок, рядом притулилась миска с соленьями, блюдце со шпротами, разложенными по кругу в ряды и украшенными тончайшими лимонными дольками с пышными веточками укропа, розетка с красной икрой и масляной розой в центре, упакованный в целлофан кусок брынзы, чесночная головка, толченые в ступке орехи, тертая свекла в глубокой тарелке и еще всякая всячина, которая радует глаз и повышает жизненный тонус.
-- Собрала? Молодец, -- похвалила хозяйка, -- поставь на пол. Но у нас с тобой небольшая проблема: я соль забыла купить. Вроде, на память не жалуюсь, а иду в магазин за солью – набираю всего под завязку, кроме соли. Может, Илью в сельмаг пошлем?
-- Он уроки делает. Я схожу, только подскажите дорогу.
-- Вот умничка, -- порадовалась Елена Алексеевна. – Сапоги резиновые надень. У нас тут не город, после такого ливня по улицам в туфельках не походишь.
…К прилавку, несмотря на плохую погоду, выстроилась очередь: завезли гречневую крупу. Тоня поздоровалась и стала в хвост к паре молодых женщин, оживленно обсуждавших какую-то тему.
-- Что будете делать? – спрашивала высокая брюнетка с короткой стрижкой пышную блондинку лет тридцати. – Опять к свекрухе?
-- А куда денешься? Ты же знаешь, она хуже клеща: вопьется – не отодрать. Зануда, каких поискать! После смерти свекра мой совсем сбрендил:
трясется над своей мамашей больше, чем над дочкой и женой, вместе взятыми.
-- Переживает за мать, наверно. Полгода же не прошло, как Петра Кузьмича схоронили. А ведь они жили душа в душу, помнишь? Вот Ванька твой и старается, чтобы мать почаще вас видела и не так тосковала.
-- Ага, можно подумать, у нее кроме нас нет никого. А дочка с зятем? Но только Марья Захаровна перед ними на задних лапках ходит, а моим дураком крутит, как хочет. Да ладно, ну их всех к черту! Вы-то где будете юбилей свой отмечать? Дома?
-- В Москву рванем, на неделю. Вася премию получил, хочет подарок мне сделать.
-- Везет тебе, такого парня отхватила! Не пьет, не матерится, зарабатывает прилично, мать за тридевять земель. А у меня -- дурак дураком, зато гонору выше крыши. Слушай, -- понизила голос блондинистая толстуха, -- а Васька твой знает, что ты рожать не сможешь? Он же, вроде, любит детей. Я помню, на свадьбе все хвастался, что его невеста в школе работает, детишек петь учить, даже хор организовала. Какое место вы на районном смотре заняли?
-- Первое.
-- О, видишь, такой женой, конечно, только гордиться! А что аборт неудачный был, так не ты, Люська, первая, не ты последняя. На худой конец, из детдома возьмете, если уж совсем подопрет.
-- Не знаю, пока такого желания нет. Мне этого добра в школе хватает, скучать не приходится. Все, закрыли тему… Валечка, взвесь, пожалуйста, гречки два кило.
-- Не могу, Люсь, в одни руки только по килограмму. Вы ж не одни здесь.
Соль она принесла. Молча поставила на стол, вышла из кухни. Громодянская догнала Антонину у лестницы.
-- Постой, что случилось? На тебе лица нет. Тебе плохо?
-- Да. Мне плохо.
-- Ну, пойди, полежи. Я сама все сделаю. Отдохнешь, бери Илюшу и спускайтесь.
-- Извините, Елена Алексеевна, не смогу. Меня тошнит очень. Вы же не хотите, чтобы я блевотиной праздничный стол испортила? – и стала подниматься по лестнице, не прислушиваясь к летящим в спину словам.
…Почему вдруг так отчетливо вспомнился и без того памятный день, Тоня не знала. Пережив потрясение, она смирилась с бесстыдным обманом. Наглухо захлопнула дверь в тот отсек, где обитает память, повесила замок на короткий разговор в сельмаге. Одна из-за выгоды сочиняет байки. Другая молча терпит вранье, потому что в примирении с ложью для нее больше прока, чем в попытках докопаться до истины. И обе совершают сделку с совестью.
Пылесос монотонно гудел, перекатываясь по хозяйским коврам и ковровым дорожкам, волоча за собой шнур-змею. Резиновую, копирующую ту, живую, о какой писал Аренов в письме. «Как же Аренов тогда не испугался? Я бы, точно, умерла со страху, -- подумав об этом, Тоня поймала себя на мысли, что «Аренов» постепенно вытесняет привычное «Саша», даже если оба соседствуют в мыслях. Объяснялось это, видимо, тем, что Саша всегда был понятным и близким, существовал в реальности, не в мечтах. Она к нему прикасалась, лохматила волосы, шутливо шлепала по губам, когда муж безбожно перевирал мелодии, целовала, по выходным кормила обедом, по будням ждала, спорила, соглашалась – жила. Сейчас она выживала, и Аренов стал заклинанием, верой, надеждой – силой, на которой держалась его жена. Ни от Аренова, ни от Саши она не откажется никогда. Даже за все богатства мира, если вдруг ей кто-то по дури предложит.
-- Эй, есть тут кто живой?
-- А вы кто? Как вошли?
-- Степан я, плотник, -- бодро представился загорелый мужчина лет сорока. Сельского жителя выдавали в нем сапоги, в остальном он скорее походил на городского служащего, чем на станичного работягу. Приятный голос без характерного для кубанских станичников говора, открытый прямой взгляд, четко вылепленное лицо с правильными чертами, волевой гладковыбритый подбородок, слегка раскосые черные глаза и аккуратно подстриженные рыжие волосы. – А я долго кричал от калитки, потом стучал в окно, звал. Никто не ответил. Дверь была открыта, я вошел. Вы Антонина?
-- Да.
-- Очень приятно, -- зацеремонился плотник. – Меня Елена Алексеевна прислала, попросила подправить забор. Сказала, вы покажете, где.
-- Хорошо, идите за мной, -- спрятала улыбку помощница, удивленная неожиданным «попросила».
У частокола тут же нарисовалась соседка и весело зачастила.
-- Ой, Степа, шо-то давнэнько тебя здесь не видать! Не прихворнул?
-- Доброго утречка вам, Анна Степанна! Неважно выглядите, не выспались? Или куры соседские грядку потоптали?
-- Умника изображаешь? Гляди, Степка, как бы тебе самому чужую грядку не потоптать, -- зыркнула глазом на Антонину. – Директорша-то наша тебе этого не простит.
-- Вот, -- показала на прореху в заборе Тоня, -- несколько кольев надо вставить. И чуть дальше, видите, там частокол накренился? А я пойду, до свиданья, -- сухо попрощалась и поспешила к дому.
-- И тебе, гордячка, до свиданьица! Ох, Степка, гляжу, не сносить тебе головы!
-- Анна Степанна, слышал я, что к нам врач новый прибыл. Говорят, хороший специалист по глазам. Вам бы, уважаемая, сходить к нему, зрение проверить. С годами-то зрение падает, а вы женщина уже немолодая, показаться доктору не мешало бы.
-- Тьфу, шоб тебе провалиться, проклятый, со своими шутками!
Последним, что услышала на пороге Тоня, был мужской заразительный смех. Через полчаса в дверь вежливо постучали.
-- Входите, открыто!
-- Это я, -- осторожно протиснулся в дверь Степан, -- все сделано. Проверять будете?
-- Нет. До свиданья.
-- До свиданья, -- топтался в дверном проеме школьный плотник.
-- Что-то еще?
-- Да. Если что-нибудь будет нужно, зовите. С радостью помогу.
-- Спасибо, -- невольно улыбнулась Тоня. – Но здесь зову не я, а Елена Алексеевна. Извините, мне надо пол мыть.
-- Ага. Тогда до свиданья?
-- Мы уже попрощались, -- напомнила Тоня, набрасывая мокрую тряпку на швабру, -- меньше минуты назад.
-- У вас швабра разболталась. Могу починить.
-- Не нужно. Сломается – руками помою
-- Такие руки надо беречь.
-- Степан…, -- вздохнула Тоня.
-- Понял. Всего хорошего!
После его ухода в комнате остался легкий запах терпкого мужского одеколона. Тоня распахнула настежь окно и принялась привычно орудовать шваброй.
…Приближались новогодние праздники и школьные каникулы. На Кубани это время года зимой назвать можно только условно: календарный декабрь скорее напоминает заоконный октябрь, причем первую его половину. Так же тихо греются в лучах солнца ветки деревьев, кое-где зеленеет трава, в открытой пристройке курятника деловито снуют куры, поклевывая что-то в еще не остывшей земле, не по-зимнему, целыми днями валяется у будки на соседнем участке дворовый пес. Лишь раннее наступление темноты, ворчание моря да свинцовый цвет его волн утверждают приоритет объективного над субъективным, советуя не спорить с природой.
…Снег выпал неожиданно и азартно, будто показал кукиш самонадеянному человеку, уверенному, что зима так и не переступит осенний порог. Ночью Тоню разбудили странные звуки, похожие не то на хихиканье, не то на всхлипывание. Она вскочила с постели и босиком пошлепала к кровати, где спал сын. Илья издавал невнятные звуки: о смехе можно было догадаться по довольной физиономии, а мычание, конечно же, означало слова, понять которые невозможно. Одеяло сбилось в ногах, задравшаяся пижамная курточка обнажила спину, из-под подушки тыкался в щеку уголок книжной обложки в твердом глянцевом переплете. Она осторожно вытащила «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна»
, натянула пижаму, поправила одеяло. Сын затих, что-то удовлетворенно пробормотал и перевернулся на другой бок. Только тогда Антонина обратила внимание, что в комнате непривычно светло. Она подошла к крохотному окну и ахнула. Сверху плавно падали снежные хлопья, расписывая все внизу белым цветом, словно отличник бойко исписывал мелом черную доску. Снег набрасывал на крыши домов белоснежные покрывала, прокладывал в деревьях пушистые тропки, прилежно ткал внизу лилейный ковер, не оставляя земле ни малейшей попытки сохранить свою независимость перед небом. Даже море притихло: то ли захотело под такой же уютный покров, то ли испугалось, что и его возьмут в оборот мягкой обманчивой лаской. Тоня простояла у окошка, пока окончательно не продрогла, загадала желание на первый снег и, довольная, на цыпочках посеменила к кровати.
х х х
-- А где яйца всмятку? Сегодня же воскресенье, Тонечка, -- добродушно попеняла прислуге Елена Алексеевна, принимая из ее рук тарелку с яичницей. – Ты же знаешь, я по воскресеньям яйца ем только вареные, в мешочке.
-- Хорошо, сейчас принесу. Через три минуты будут готовы.
-- Да ладно, сгодится и так, -- подцепила вилкой белковый пласт хозяйка. – Что-то ты сегодня заторможенная. Плохо себя чувствуешь? – Громодянская давно уже перестала заводить речи о перспективе преподавать пение в школе. То ли надоело врать, то ли четко определила статус обеих в собственном доме, приняв молчание постоялицы за согласие стать бесплатной прислугой. Все разговоры на школьные темы ограничивались лишь редкими замечаниями об успеваемости Ильи. – Так в чем дело, Тоня? Мы же с тобой договаривались, что секретов у нас друг от друга не будет, согласна? Что молчишь? Будь добра, подай кофе.
-- Елена Алексеевна, я бы хотела ненадолго уехать с Ильей в Краснодар, -- «подавальщица» протянула банку с растворимым кофе.
-- Кто же тебе мешает? Там у вас, наверняка, остались друзья, можно Новый год встретить с ними. Хотя я считаю, что новогоднюю ночь следует проводить в семейном кругу. Масло подай, пожалуйста. Спасибо.
-- Мы вернемся сразу после зимних каникул. Ничего, если Илья на один день опоздает?
-- А вот это никуда не годится!
-- Елена Алексеевна, он же отличник! Но если вы против, тогда мы, конечно, постараемся успеть к началу занятий.
-- При чем тут Илья? Меня не устраивает, что тебя так долго не будет. На зимние праздники я составила свои планы, и твоя длительная отлучка в них не входит. Сама собираюсь уехать на какое-то время. Как можно оставлять дом без присмотра? А если ограбят? Кто мне за это ответит?
-- Хотите, чтобы я сторожила дом?
-- Почему нет? Посмотри на своего сына и вспомни, каким он был заморышем, когда вы впервые здесь появились. А сейчас это крепкий, здоровый мальчик. В спортивную секцию ходит, плавать научился. Море, натуральные продукты, свежие фрукты и овощи, прекрасные учителя, с директором школы под одной крышей живет – да о такой жизни для своего ребенка любая мать может только мечтать! И заметь, я ни разу, ни одним словом не намекнула, что вы мне надоели. Наоборот, все время подчеркиваю, что мы, как родные, и мне с вами очень хорошо, да! – она, наконец, намазала маслом булку и с удовольствием впилась зубами в свежее сдобное тесто, щедро приправленное изюмом. – А ты удивляешься, что я тебя, как близкого человека, прошу присмотреть за домом в мое отсутствие. Причем, даже не говорю, что ты сама в этом доме живешь. Да что ж ты застыла передо мной, как провинившаяся школьница? Присядь, выпей кофейку.
-- Спасибо, не хочу. Хорошо, мы приедем раньше. Когда?
-- Умница! Я знала, что ты человек порядочный, здравомыслящий, хоть тебя иногда и заносит. Слушай, ну не стой ты над моей душой, ради Бога! Выпей чаю, если кофе не хочешь. Я уже не помню, когда мы вместе за столом сидели, -- она потянула Тоню за руку, усаживая на соседний стул. – Вот и отлично! Так чай или кофе?
-- Кофе.
-- Сахар, молоко? Хочу за тобой поухаживать, не все же тебе меня ублажать.
-- Просто кофе.
-- Слушай, я что скажу по секрету! Сейчас узнаешь, сама захочешь пораньше вернуться… -- она выдержала эффектную паузу. -- К нам в начале января киношники приезжают, вот! Кино в нашей станице будут снимать. Правда, пока это одни разговоры, но мне из райкома уже звонили, интересовались, можем ли мы их в школе разместить на время каникул. А зачем в школе? Нормальный кофе?
-- Да, спасибо.
-- У нас есть станичники, которые с удовольствием к себе на постой возьмут. Да хоть бы и я! Отдам комнату на первом этаже. Режиссеру или главному герою, не жалко. Не навсегда же, правда? Вот и я так думаю. Ты, кажется, говорила, что у тебя подруга артистка?
-- Да.
-- Известная?
-- Не знаю. Для меня она просто подруга.
-- Ладно, потом обсудим, это очень интересно. Я в юности играла в драмкружке, тоже артисткой хотела стать. Говорили, у меня способности есть. Но не сложилось, поступила в пединститут. И не жалею, учить детей – благородная миссия, согласна?
-- Да.
-- Видишь, как мы с тобой похожи! У нас же одинаковый взгляд на мир, на людей. А ты: уедем, уедем. И возвращаться не станем. Шучу. Да, совсем забыла! Завтра утром Степан елку принесет. В зале поставьте, крестовина на антресолях.
-- Хорошо.
-- Когда хочешь уехать?
-- Двадцать девятого.
-- Тридцатого. Наведешь в доме порядок, поможешь кое-что приготовить и -- свободна, как птичка, согласна? Отлично! Билеты я вам куплю, а второго января жду. И, пожалуйста, не утомляй меня спорами. Кофе не остыл?
-- Нет.
-- Дядь Степ, как ты ее дотащил? На машине?
-- На плече.
-- Здорово! А где взял?
-- Там, где уже такой нет.
-- Мам, правда, красивая?
-- Правда. Иди мой руки, обедать будешь.
-- Дядь Степ, а ты останешься со мной пообедать? Моя мама очень вкусно готовит.
Плотник вопросительно посмотрел на чужую помощницу.
-- Переоденься, сынок. Дядя Степа в другой раз придет, когда Елена Алексеевна дома будет. Тогда и пообедаете. А сейчас он спешит, у него, наверняка, много дел. Он же работает, а не бьет баклуши. Правда, Степан?
-- Конечно, -- кивнул тот и шутливо взъерошил мальчику волосы на макушке, -- обязательно подкрепимся вместе. Чтоб мне сожрать дохлого червяка, если не сдержу обещание!
-- Лучше живого, -- рассмеялся Илья и, подхватив портфель, поскакал по лестнице вверх.
-- Не думала, что плотник знаком со всеми ребятами в школе, -- сдержанно заметила Антонина. Ее неприятно удивили сыновья открытость и радость, тональность самого разговора. Будто привычно трепались два близких приятеля, с полуслова понимавшие друг друга, но не мужчина и мальчик, не имевшие ничего общего между собой.
-- А я не со всеми знаком. Только с лучшими, понимаете? Ладно, пойду. С наступающим вас, Антонина. Может, в старом году уже и не свидимся, -- и направился к двери. У выхода повернулся и добавил с улыбкой. – Мне кажется, лучше ошибиться, чем бояться понять.
Оценить достойный ответ, готовый слететь с материнских губ, было некому: дверь захлопнулась в ту же секунду.
…Родной город встретил гирляндами, развешанными в магазинных витринах, голым асфальтом, пыльным ветром и лысыми елками, покорно подпрыгивающими на плечах прохожих, гордых своей добычей. Кучковались цыганки на площади у вокзала, деловито прохаживался военный патруль, междугородные автобусы выплевывали пассажиров с баулами, неразборчиво каркал динамик. Возвращение домой – лучшее из всех ощущений. «Следующий учебный год начнем в старой школе, -- твердо решила Тоня, дожидаясь троллейбус. – В августе распрощаемся с обманщицей-директрисой, которая учит школьников правде, скажем «прощайте» осточертевшим курам и грядкам, полюбуемся напоследок морем да вернемся к нормальной жизни. Туда, где Дунайские, где заботливая баба Дуся, строгая Галина Иванна, где своя квартира с удобствами, асфальтированные улицы, магазины, нормальный транспорт. А главное, где независимость и свобода. Цена за здоровье сына оказалась очень высокой, но ведь для матери ребенок, вообще, бесценен. Поэтому можно и потерпеть, тем более, что осталось немного».
-- Соскучился по дому, сынок?
-- Не знаю.
-- Как не знаешь? Разве тебе не хочется сюда вернуться? Смотри, здесь машины, троллейбусы, магазины, театры, кино.
-- А там мои друзья, море. Там дядя Степа.
-- Он-то при чем? Нам баба Дуся ближе, чем этот плотник.
-- Он хороший, -- насупился сын. – Он добрый, много знает и никогда не врет. А плотником стал, потому что у него мама больная.
-- Не нужно все валить в одну кучу, Илюша. Причем здесь мама?
-- Ты же ничего не знаешь! Дядя Степа журналист, книги пишет. А в станицу приехал из Ленинграда. У его мамы легкие больные. Забыл, как болезнь называется, на букву «т» и еще, кажется, «з» там есть.
-- Туберкулез?
-- Точно! Врач сказал, она должна жить у моря, где тепло и солнце. Вот он и выучился на плотника. Потому что его обманули. Сказали, работа есть, а когда дядя Степа приехал, оказалось, что нет.
-- Ничего не понимаю, абракадабра какая-то.
-- Что тут непонятного, мама?! Вся яснее ясного! Плотнику в станице легче найти работу – это раз, -- загнул мизинец плотницкий адвокат. – И плотник умеет строить дома – это два. Дядя Степа накопит денег, поставит хату из пяти стенок. Заберет свою маму, и они будут жить вместе. Здесь, рядом с морем, потому что там сыро и холодно.
-- Из пяти стенок хат не бывает.
-- Нет, бывает! Я хорошо помню, так говорил дядя Степа, а он никогда никого не обманывает.
-- Так уж и никого? Никогда?
-- Никого, -- серьезно подтвердил сын. – Никогда.
-- Ладно, защитник, пойдем. Наш троллейбус подошел, -- она понимала подоплеку такой горячности мальчика. Ее сын отчаянно нуждался в авторитете мужчины, даже такого, как этот плотник Степан, сочинитель героических биографий.
На третий после приезда день Ареновы снова отправились в путь. Обратный. Отведенного для отдыха времени едва хватило на встречу Нового года у телевизора, похода в гости к Дунайским, короткого звонка Галине Ивановне с приветом от ее сводной сестры. И на кладбище, где лежали теперь уже двое: тетя Роза да баба Дуся. Тоня положила каждой по букетику искусственных роз с еловыми веткам, постояла молча и побрела назад.
…В чужом доме было тихо. У входа в углу напольную вешалку окружили два чемодана. Один – допотопный, потрепанный, явно дока в поездках, с оцарапанными боками и битыми металлическими нашлепками на уголках. Другой – словно только что с магазинной полки, сверкающий новизной, в яркую желто-зеленую клетку.
-- Степушка, поторопись, милый! Мы еще кофе собирались попить, а времени у нас в обрез. Сегодня моя домработница должна с мальчишкой вернуться. Не хочу, чтоб Тонька тебя здесь застала.
-- Когда же она успела стать твоей, Лена? Да еще домработницей? Ты бы лучше взяла на эту должность кого-нибудь из своих полуграмотных подхалимок, которые беллетристикой считают газету «Правда Кубани» и только ее читают. Любая из них сменила бы с радостью школу на твоих кур и грядки.
-- Во-первых, у меня учителя почти все с высшим образованием, а во-вторых ты, кажется, хамишь.
-- Ничуть не бывало. Просто Антонина даст фору любой из твоих «высокообразованных» дам. Тебе, я думаю, тоже.
-- Хочешь сказать, что она лучше меня?
-- Не знаю, не пробовал. Но в ней есть то, чего нет в тебе, и вряд ли когда-нибудь будет.
-- Это что же?
-- Достоинство и уважение к людям.
-- Не смеши!
-- И в мыслях нет. Я же плотник, а не паяц.
-- Слушай, ты, случайно, в нее не влюбился?
-- Кто-то, помнится, обещал кофе?
-- Не кто-то, а самая главная, единственная для тебя женщина, согласен?
-- В этом мире, моя дорогая, относительно все. И согласие не является исключением.
-- Ладно, одевайся, философ, и выходи. В постель кофе подают только в кино.
--О, с возвращением! Давно здесь стоишь?
-- Нет, только вошла, -- соврала Антонина, не моргнув глазом, бациллоносителю лжи. – Даже раздеться не успела.
-- А где Илюша?
-- К товарищу в гости зашел.
-- Прямо с дороги? Надеюсь, он там обойдется без угощений, иначе люди подумают, что я тут голодом вас морю, согласна?
-- Галина Ивановна просила передать привет и новогодние поздравления.
-- Спасибо.
-- К сожалению, мы не смогли с ней встретиться.
-- Не страшно.
-- Когда вас ждать?
-- Через три дня вернусь. Я оставила записку на кухонном столе. Посмотри.
-- Хорошо
-- Ты куда?
-- За Ильей.
-- Вот и правильно! Нечего ему по чужим домам расхаживать, пусть лучше к занятиям готовится. До конца каникул несколько дней осталось. Уже пошла? Ключ не забудь. Через пять минут за мной машина придет, не буду же я из-за забытого ключа возвращаться, согласна?
…Съемочная группа прибыла накануне возвращения Громодянской. Днем кто-то забарабанил в окно, Тоня отдернула занавеску и наткнулась взглядом на веснушчатую физиономию с огненно-рыжей челкой и пухлыми щеками с ямочками, которые в сочетании со сбившейся набок вязаной шапкой и ярким помпоном на макушке придавали юному созданию озорной вид. Девушка махнула рукой, показывая на крыльцо.
-- Здравствуйте, проходите, пожалуйста, -- Антонина открыла дверь, пропуская вперед незваную гостью.
-- Здрасьте, -- неожиданно забасила девица. – Я – Ольга, администратор киносъемочной группы. Вы Елена Алексеевна?
-- Нет, помощница по хозяйству.
-- Ясно, -- протрубила девица. Ее растерянный вид доказывал совершенно обратное. – А где хозяйка?
-- В отъезде.
-- Как в отъезде?! Это же дом тридцать восемь? Улица Приморская?
-- Да.
-- Тогда все в порядке, -- обрадовалась басистка. – Вот, у меня в списке, -- повертела перед носом папкой с тесемками, -- по этому адресу на съемочное время будет проживать один человек, понятно?
-- Понятно.
-- Отлично! Тогда ждите, -- распахнула входную дверь и уверенно пошагала к калитке.
-- Мам, кто приходил? Дядя Степа? Почему ты меня не позвала?
-- Нет, сынок, -- развеселилась Тоня. – Это девушка по имени Ольга. Они будут снимать кино. Сейчас она к нам кого-то приведет.
-- Девушка?! – округлил глаза сын. – А почему она говорит мужским голосом?
-- Притворяется. Она же киношница!
-- Вот, -- оттеснила в прихожую помощницу по хозяйству рыжая помощница в киноделах, -- привела вам нашу героиню. Берегите ее как зеницу ока, иначе нам обеим голову оторвут. Простите, вас как зовут?
-- Антониной.
-- Постарайтесь, пожалуйста, Антонина, чтобы наша актриса хорошо высыпалась. Утром – крепкий чай или кофе без сахара, перед сном – теплое молоко с медом, обед по ситуации, -- назидательно басила администратор. – Удобства в доме, надеюсь, есть?
-- Да.
-- В таком случае, до свиданья! Еще заскочу. Все, я побежала, пока! –дематериализовался помпон в мгновение ока.
-- А я остаюсь, -- прорезалась, наконец, кинодива. И вдруг закашлялась, жадно хватая ртом воздух. – Воды, Бога ради, воды!
-- Сейчас, секунду, -- испуганная Тоня кинулась в кухню, налила из кувшина воду в стакан и, расплескивая, помчалась к бедняжке.
Прихожая была пуста. Антонина заглянула в спальню – никого, в проходной комнате – то же самое, гардеробная, хозяйская ванная, чулан с корытом – нигде нет и признака чужого присутствия. В стакане осталась треть воды, мыслей в голове и того меньше. Не могла же в самом деле эта чертова героиня провалиться сквозь землю! Тоня выскочила на порог, выбежала за калитку – результат нулевой.
-- Мама! – раздался наверху душераздирающий крик. Потерявшая голову мать, ринулась в дом, за секунды влетела в мансарду.
-- Мама, -- бросился к Антонине сын, -- тетя Лера говорит, я способный! Можно мне в кино сняться? Им мальчик нужен такой, как я. Ты разрешишь мне завтра пойти с тетей Лерой к их режиссеру?
-- Тете Лере нужен ремень хороший, а не мальчик! Потому что ее шуточки когда-нибудь доведут меня до инфаркта.
-- Ну вот, -- вздохнула «шутница», -- и верь после этого в женскую дружбу. Вместо радости от неожиданной встречи – досада, вместо восторга – злость, -- она поднялась со стула, подошла к Тоне и крепко ее обняла. – Прости меня, Бога ради, бестолковую, заигралась. Я, когда тебя на пороге увидела, глазам своим не поверила. Тебя каким ветром сюда занесло?
-- Долгая история, как-нибудь потом.
-- Солнце мое, я безумно рада тебя видеть! Надо же так встретиться, кому рассказать – не поверят. Ну, что ты молчишь, Тошечка? Только представь: я ведь могла не приехать, или попасть в другой дом, или в другую станицу, работать с другим режиссером, наконец, вообще, не работать. Артист себе не принадлежит, поверь, мы зависим от миллиона чьих-то прихотей и случайностей. Это же просто чудо, что сейчас все сошлось!
-- Просто рояль оказался случайно в кустах, -- улыбнулась Тоня. – Но если серьезно, мне кажется, что я сейчас сплю. Когда проснусь, тебя рядом не будет, а будет…,.-- голос дрогнул, и она замолчала.
-- Не надо, потом доскажешь, -- мягко попросила Лера. – Через пару минут за мной придут, но у нас впереди целая ночь, наговоримся. К черту сон, отсыпаться будем на том свете. А сын у тебя, правда, способный парень. Мы с ним этюд разыгрывали, -- улыбнулась актриса, -- когда ты меня за калиткой искала.
-- Валерия, -- пробасила снизу рыжая опекунша, -- я пришла за вами.
-- О, иерихонская труба зовет! Мне пора. А ты, солнышко, готовься к тому, что я буду мучить тебя вопросами и не давать спать. И надень какую-нибудь жилетку, поплачусь в нее чуток.
…Они проговорили до рассвета. Оказалось, что за полтора года у каждой случилось многое. Валерия, по ее собственному выражению, «сходила на полгодика замуж». Бывший муж добивался ее внимания без малого четыре года. Ответственный работник одного из министерств засыпал популярную артистку цветами и подарками, среди которых алмазы и шубы были не самыми дорогими. А добившись, быстро потерял интерес к молодой супруге. Жена – не актриса, какой можно похвастать перед коллегами и начальством. Актриса – всегда с улыбкой, идеально причесана, подтянута, модно одета, с безукоризненным макияжем, в прекрасной физической форме. Жена может быть усталой, больной, в плохом настроении, шлепать по кухне в домашних тапочках и линялых джинсах с застиранной футболкой навыпуск.
-- Чиновный мозг моего муженька не сумел примирить актрису с женой и понять, что я – женщина. Абсолютно такая же, как все остальные. Мне нужны искренность, доброта, внимание и забота, а не показная щедрость купчишки. Не хвастовство мной как выгодным приобретением, но уважение и понимание моей профессии и судьбы. Если бы ты знала, Антоша, какое столовое серебро я сдуру прикупила в комиссионке, какие картины… Оставила все. Взяла свое барахлишко -- и смылась, как пена с намыленных рук. Вот такие дела, солнце мое. А тебя что в эту дыру занесло?
Ответ уложился в четыре часа. Лера с детства умела слушать, ей рассказывать было легко. Тем более, что поделиться всем накипевшим ни с кем другим Тоня не смогла бы. После того, как подруга выговорилась, обе помолчали, потом Валерия тихо призналась.
– Я рада, что ты считаешь меня по-прежнему близкой. Твоя исповедь не для чужих ушей, спасибо, что дала мне это понять… А сейчас давай немножко вздремнем. У меня сегодня первый съемочный день, надо быть в форме. Только покажи, пожалуйста, где у вас тут чайник. Не хочу тебя беспокоить утром.
-- С ума сошла?! Мне будет приятно подать тебе завтрак.
-- Хватит, наподавалась! Придется, солнце мое, серьезно тобой заняться.
И занялась. Объявила прибывшей на следующий день Громодянской, что Антонина – ее кузина, двоюродная сестра, если говорить по-русски. При этом уточнение вышло таким снисходительным и небрежным, что поинтересоваться внезапным родством Елена Алексеевна не решилась. Актриса сделала новоявленную «кузину» своей тенью, так что у той времени на хозяйство не оставалось. Разбалованной станичной даме поневоле пришлось взяться за половую тряпку и стать к плите. В расхваленный Валерией дом потянулись киношники. Елене Алексеевне это льстило, она быстро вошла в роль человека, интересного и нужного для людей из волшебного мира кино. Ведь ни к кому другому москвичи не заглядывают на огонек, чтобы под стопку первача со слезой, выставленного гостеприимной хозяйкой на стол, порассуждать о перестройке, о жизни, послушать казачьи песни, посплетничать о знаменитостях. Счастливая Громодянская летала, как на крыльях, и, смывая с тарелок остатки еды, гордилась своей причастностью к большому искусству. Так прошла неделя, на восьмой день директор школы отправилась руководить педагогическим коллективом, с нетерпением ожидавшим начальницу. Учителям невтерпеж было узнать, что за птица эта Валерия Троицкая, и как проходят посиделки, о которых судачит станица.
После первого рабочего дня директора школы дома встретила тишина. Это оказалось неожиданным, непривычным, приятным. За последние дни Громодянская скорее от суматохи устала, чем полюбила ее. Ни возбужденных чужих голосов, ни цоканья каблуков по дощатому полу, покрытому лаком, ни собственной беготни с подносом, точно официантка, обслуживающая важных клиентов, -- ничего. Елена Алексеевна ощутила себя почти счастливой, вновь уверенной, что всем по-прежнему управляет она, Громодянская Лена, хозяйка своей судьбы и дома, которым, если захочет, может временно с кем-нибудь поделиться. Елена Алексеевна набрала в легкие воздух и весело крикнула.
-- Тоня, я обедать хочу! Спускайся.
Дверь комнаты, приютившей столичную лицедейку, открылась.
-- Тонечка отдыхает у себя наверху. Но ваш крик, моя дорогая, способен разбудить и медведя в спячке.
-- А где Илья? Мне сказали, мальчика не было в школе. Я просто хотела узнать, почему?
-- Илью утвердили на роль. У него собеседование с режиссером, -- не моргнув глазом, выдала абракадабру актриса. – Вы, дорогая, приготовьте-ка лучше кофе. И не забудьте добавить горячего молока, в прошлый раз оно было холодным. Холодное молоко портит вкус, -- дверь захлопнулась перед носом и снова открылась. – Сегодня вечером я жду гостя. Надеюсь, вы не против?
-- Нет, -- растерявшись, пролепетала хозяйка.
-- Отлично! Тогда, будьте любезны, накройте стол часам к девяти. Особенно не старайтесь, нас будет трое: Тонечка, я и мой друг. Думаю, вы понимаете, что эти люди для меня очень дороги. Приготовьте что-нибудь легкое. Но курицу обязательно запеките, это у вас получается необыкновенно вкусно. А сейчас я бы выпила кофе. Заранее благодарю вас, моя дорогая, -- величаво кивнула актриса и бесшумно прикрыла дверь.
-- Слушаюсь, -- неожиданно вылетело послушное слово, которому, опомнившись, «дорогая» тут же досадливо плюнула вслед. «Ладно, соплячка, перетерплю! О том, что я тут перед тобой на задних лапках ходила, никто не узнает. Зато все надолго запомнят, как по-царски принимала Громодянская вашу вечно голодную гопкомпанию. А уж мои станичники и внукам расскажут, какой гостеприимной и щедрой была ихний директор школы, -- плюнув на правила русского языка, размечталась хлебосолка о будущей славе. – Ничего-ничего, скоро вы все отвалите, а мы с Тонькой останемся здесь. Никуда твоя «кузина» не денется, ей ребенка надо на ноги ставить. Как миленькая будет снова выполнять все, что я прикажу, и перестанет из себя барыню корчить», -- отвела душу станичная интеллигентка отнюдь не интеллигентными мыслями и, довольная, пошагала заваривать кофе, упустив из памяти молоко.
Через несколько минут в дом ввалился возбужденный Илья и с порога тут же ринулся по лестнице вверх.
-- Осторожно, -- забасила снизу рыжая Ольга, -- не упади! И не забудь: завтра в шесть.
-- Хорошо!
-- Как мой протеже?
-- Вполне.
-- Исчерпывающий ответ, -- улыбнулась актриса.
-- Ага. Ну, я побежала, до завтра! – на макушке подпрыгнул помпон, хлопнула дверь, крякнул под ногами порожек, скрипнула калитка.
-- Тетя Лера, -- сверху свесился через перила Илья, -- мама спрашивает, можете вы к нам подняться?
-- Конечно.
-- А Игорь Сергеич будет меня снимать! Только мне надо выспаться. Чтобы быть в форме. Так он сказал.
-- Раз сказал, значит нужно исполнить. Режиссер в кино – самый главный.
-- Согласен, -- деловито кивнул дебютант и попрыгал вниз к каморке с корытом.
После ярко освещенного первого этажа свет настольной лампы в чердачной каморке показался особенно тусклым. Валерия не сразу разглядела силуэт, застывший у крохотного окна.
-- Мне кажется, я зря позволила Илье ввязаться в эту авантюру с кино, -- заявила Тоня, едва подруга переступила порог.
-- А мне кажется, что тебе давно пора повзрослеть и жить по принципу «я уверена», а не «кажется». Что случилось?
-- Ему всего восемь лет.
-- Твоему сыну уже восемь.
-- У него слабое здоровье.
-- Помнится, ты совсем недавно говорила, что он отлично плавает, обливается холодной водой, занимается спортом. Чего ты боишься, Тоня? Перемен? Могу тебя успокоить: они не наступят. По крайней мере, пока вы оба не захотите.
-- Вдруг ему понравиться сниматься?
-- И слава Богу! Тысячи мамаш мечтают о подобном шансе.
-- Тысячи – не я.
-- Это уж точно, -- вздохнула Валерия. – Расслабься, никто не собирается эксплуатировать твоего ребенка или лепить из него кинозвезду. Это просто игра, увлекательное приключение, которое запомнится мальчику на всю жизнь. Ни мне, ни даже тебе, матери, не дано предугадать будущее Ильи. Но я точно знаю, что встреча с интересными, талантливыми, одержимыми своим делом людьми -- это лучший подарок, каким в детстве может одарить человека судьба.
«Для моего сына лучшим подарком стала бы встреча с отцом», -- подумала Тоня, но промолчала. Нет смысла говорить о том, что и без слов понятно.
-- Возможно, ты права. Наверное, я просто здесь одичала и…
-- И забыла, что жизнь не кончается за деревенской калиткой. Я, кстати, хотела с тобой об этом поговорить, но не сейчас... Илья, конечно, тебе уже доложил, что завтра у него первый съемочный день и в шесть утра он должен быть на площадке?
-- Да, -- улыбнулась Тоня.
-- В таком случае, пожелай сейчас нашему юному дебютанту спокойной ночи и спускайся ко мне. Познакомлю тебя с моим старым другом. Мы сегодня случайно столкнулись с ним нос к носу у школы. Забавно, но я начинаю думать, что здесь не станица, а Вавилон, где можно встретить любого.
-- Ты уверена, что вам не лучше побыть вдвоем?
-- Абсолютно! У меня не так много друзей, чтобы распихивать их по разным углам. Поэтому придется тебе, солнце мое, подчиниться.
…Внизу озабоченно сновала хозяйка. Накрытый клетчатой скатертью стол был заставлен закусками: соленые огурцы с помидорами, квашеная капуста, присыпанная тонкими кольцами лука, крупно нарезанный хлеб, сыр, домашние пирожки, каждый с ладонь. Из кухни тянуло аппетитным запахом жареной курицы.
- Ой, Тонечка, -- радостно всплеснула руками Елена Алексеевна, -- здравствуй, моя дорогая! Я уж и забыла, как ты выглядишь.
-- Добрый вечер, Елена Алексеевна! Вам помочь?
-- Подожди секундочку, -- Громодянская бросила взгляд на наручные часы, робко постучалась к жиличке, приоткрыла дверь, сунулась нерешительно в щель. – Лерочка, восемь часов, сорок пять минут. У меня все готово. Курицу ставить на стол?
-- Спасибо, не надо. Мы сами. И вообще, вам больше не о чем беспокоиться. Спокойной ночи!
-- Доброй ночи, Лерочка! Если что, зовите. Я спать не буду.
-- А вот это как раз совершенно напрасно. Женщина должна высыпаться, иначе появляются морщины и мешки под глазами. Вы лучше плотнее прикройте дверь, чтобы мы не мешали вам отдыхать.
-- Да-да, конечно, не волнуйтесь, пожалуйста. У меня со сном проблем нет, засыпаю, как только голова коснется подушки.
-- Вот и славно! Приятных сновидений, моя дорогая. И передайте Тоне, что я ее жду.
-- Спасибо! Обязательно, -- Елена Алексеевна подтолкнула Антонину вперед и шепнула. – Слышала? Она тебя ждет. Иди.
Валерия крутилась перед зеркалом с головной щеткой в руке и шпильками во рту.
-- Антоша, как лучше: поднять волосы или распустить?
-- Тебе всякая прическа к лицу, ты же у нас красавица. Слушай, Лер, не слишком ли ты муштруешь Елену Алексеевну? Все-таки директор школы, уважаемый человек. По возрасту старше.
-- Уважаемый человек?! Да у нее из каждой поры сочится притворство! Лицемерка и лгунья, каких поискать. Должен же кто-то…, -- прервала фразу и прислушалась, -- кажется, стучат в окно, слышишь?
-- Наверно, твой гость.
-- Тошечка, впусти его, пожалуйста! А то еще хозяйка сдуру кинется дверь открывать. Бедный Колокольцев потом не отмоется. Я же знаю, как любят чесать языки станичные кумушки. – Стук повторился. Тоня вышла из комнаты. – Я сейчас, -- крикнула Лера вслед, -- только переоденусь.
Антонина распахнула входную дверь.
-- Заходите, пожалуйста, быстрее. Холодно.
-- Хоть здесь и не город, но все же лучше сначала спрашивать: кто? А уж потом впускать постороннего. Добрый вечер, Тоня! – переступил порог плотник и приветливо улыбнулся, с удовольствием разглядывая помощницу по хозяйству. В одной руке он держал большой бумажный пакет с веревочными ручками, в другой – сосновую ветку с еловой шишкой и ярким оранжевым апельсином, висящим на длинной суровой нитке среди зеленых иголок.
-- Здравствуйте, -- растерялась Тоня при виде незваного гостя, -- а Елена Алексеевна, кажется, спит. И она не предупреждала о вашем приходе.
-- Неужели? А должна была?
-- Степка, -- мимо пролетела Валерия и повисла на плотничьей шее, -- как же я по тебе соскучилась! – разомкнула руки и сурово добавила. – Все ж таки ты порядочный свин, Колокольцев. Как можно пропадать так внезапно, всерьез и надолго?
-- А что оставалось разбитому сердцу кроме бегства в чужие края?
-- Ладно, бегун, пойдем в дом. Не то мы с подругой превратимся в сосульки и растечемся по стульям талой водой. Что тогда будешь делать?
-- Ладонями трепетно собирать, -- весело подмигнул Тоне гость.
В пакете станичного плотника оказалось французское шампанское, бутылка «Столичной», большая коробка шоколадных конфет и апельсины.
-- А скажи-ка, дружочек, как тебе удается жить вразнобой с нашей великой страной? – шутя, спросила Валерия, срывая с коробки целлофановую обертку. – Народ давится за дешевой водкой, а у тебя «Мадам Клико». Поделись секретом, дорогой борзописец, как это может быть?
-- Во-первых, солнышко, я уже давно не борзописец, а плотник.
-- Как плотник?! Ты бросил журналистику? – от изумления Валерия перешла на шепот. – А твои очерки? Книги? Статьи? Неужели ничего не пишешь?
-- По мелочам, -- уклончиво ответил Колокольцев, -- в стол.
-- Выходит, ты здесь не в командировке?
-- Я тут живу. И работаю школьным плотником. Но ты интересовалась, откуда у меня это шампанское, верно?
-- Да, -- машинально пробормотала Троицкая. Ее взгляд выдавал совсем другой интерес.
-- Все, любовь моя, прозаично, как серые будни. В позапрошлом году был у меня проездом приятель. Живет в Париже. Питает слабость к собакам, женщинам и, как выяснилось, к кубанским помидорам, которые отлично идут под водяру. А ты, между прочим, как женщина и актриса, обязана знать, что когда на столе у мужиков русская водка, то французское шампанское отдыхает. Вот моя «Мадам Клико» и отдыхала два года, -- Колокольцев довольно оглядел закуски и уселся без приглашения за стол. – Присаживайтесь, дорогие девушки, перед таким закусоном грех стоять. Поговорим-ка лучше о вас, с кого начнем?
-- Господи, -- спохватилась Валерия, -- я же, Колокольцев, не познакомила тебя с подругой!
-- А мы знакомы. Антонина как-то показывала мне прореху в заборе. Просила починить.
-- Передавала просьбу хозяйки, -- уточнила помощница, усаживаясь напротив. – Приятно познакомиться снова. Между прочим, я подозревала, что вы не совсем тот, за кого себя выдаете.
-- Но и вы не совсем та, кем тогда представились, разве не так?
-- Колокольцев, прекрати препираться! – решительно вмешалась Валерия, опускаясь на соседний стул. Забавно потянула носом и лукаво улыбнулась. – Ты лучше скажи, Степан Анатольевич, почему с твоим появлением всегда что-нибудь происходит? Вот сейчас, например, догорает в духовке домашняя курица.
Тоня ахнула и бросилась к двери.
-- Так и есть, сгорела, – беспечно констатировала подруга, входя следом. – Солнце мое, бросай-ка возню у духовки и пойдем к столу. Этот обгоревший птичий трупик все равно уже не спасти.
-- Лера, мне бы лучше поспать.
-- Не дури, -- понизила голос Валерия. – Я, конечно, не знаю, как случилось, что известный журналист оказался в этой дыре в роли плотника, но надеюсь вытянуть из него правду. Если Степка, конечно, не врет, что, действительно, плотничает в школе.
-- Не врет.
-- М-да, неважнецкое будущее у нашей страны, когда такие, как Колокольцев, стучат молотком по дереву, а не занимаются тем, для чего их создал Господь. Пойдем, Антоша, не пожалеешь, если останешься с нами. Степан безумно интересный человек и потрясающий рассказчик. Он объездил полмира, знает пропасть диковин, от которых у тебя глаза полезут на лоб. Кроме того, у Степы очень полезные связи в самых разных кругах, в том числе и военных. Надеюсь, он их не растерял. И еще надеюсь, что Колокольцев способен будет помочь нам в поисках твоего мужа.
Короткое «нам» пролило бальзам на душу, а обещание помощи, пусть даже призрачной, заставило развернуться и послушно последовать за подругой.
Они проговорили до поздней ночи. Историю о военном летчике, которого государство похоронило, и его жене, упрямо не верившей в это, Колокольцев выслушал молча. Потом поднялся со стула, подошел к Тоне, почтительно склонился и поцеловал руку, нервно теребившую бумажную салфетку.
-- Не могу ничего обещать, но постараюсь помочь. А вы держитесь, Тонечка. На таких женщинах, как вы, держится мужская вера, что можно выжить в любой, даже самой адовой ситуации. Когда тебя любят и ждут, судьба, конечно, может проверить человека на вшивость, но на тот свет не отправит, поверьте. Ваш муж, Тоня, счастливчик. Хотел бы я встретить похожую на вас.
А утром разразился скандал. Проснувшаяся среди ночи хозяйка не удержалась от соблазна посмотреть на друга известной артистки и заглянула в щель неплотно прикрытой двери. Подсматривала и подслушивала, пока окончательно не продрогла. Потом, проворочавшись до рассвета в постели, приняла решение: мансарду от жильцов очистить. И если перед известной артисткой Громодянская бушевать не посмела, то с бесправной прислугой церемониться не стала. Что явилось причиной хозяйского взрыва, помощница по хозяйству не поняла, да и нужды разбираться, если честно, у нее не возникло. Ни в те минуты, когда Громодянская с упоением хлестала оскорбительными словами, ни позже, когда в памяти всплывало перекошенное злобой лицо с трясущимся двойным подбородком и прыгающими на голове бигудями.
-- Вон из моего дома, неблагодарная хамка, -- выдохлась, наконец, сводная сестра Галины Ивановны, пафосно направив указательный палец почему-то наверх, но не в сторону выхода. – На дорогу не дам ни копейки! У тебя кузина – богачка, -- язвительно ударила слово родства бывший филолог, -- у ней и проси.
-- Успокойтесь, Елена Алексеевна. Я ничего никогда не прошу, даже у самых близких людей. Сейчас соберу вещи и уйду.
-- Вещи! – презрительно фыркнула Громодянская. – Да у меня одной в сарае больше вещей, чем у тебя вместе с сыном.
Состоятельная станичница оказалась права: вещей, действительно было мало. Два чемоданчика, куда без труда уложились школьные учебники и одежда. Тоня облегченно вздохнула, обвела напоследок взглядом чердак с окошком на море и, с удивлением отметив в себе появившуюся толстокожесть, спустилась по лестнице. Внизу демонстративно ждала Громодянская с поджатыми губами и сложенными под пышной грудью руками.
-- До свиданья, спасибо за все, -- спокойно поблагодарила экс-батрачка, открывая входную дверь.
-- В благодарностях не нуждаюсь, -- полетело вслед. – Шлюха! Сначала руку чужим мужикам подставляешь для поцелуев, потом и ноги разведешь охотно.
У калитки она поставила на землю внезапно отяжелевшие чемоданы и прислонилась к фонарному столбу, по ночам освещавшему улицу. Похоже, толстокожесть оказалась не такой надежной броней, как подумалось раньше. Тоня вспомнила прыгавшие бигуди и улыбнулась. Выходит, иногда фарс лучше трагедии: в первом присутствуют комические элементы.
-- Мамуля, -- бросился навстречу сын, -- ты почему тут стоишь с чемоданами? Мы уезжаем? А как же съемка? Школа?
-- Да, милый, мы возвращаемся домой. Сейчас отнесем наш багаж на вокзал в камеру хранения, потом возьмем в школе документы, простимся с тетей Лерой и уедем.
-- Но я не могу! У меня работа. Я же всех подведу, мама!
-- И это – абсолютная правда, -- невозмутимо подтвердила Валерия, выросшая рядом. Увлеченная своими мыслями и разговором с сыном, Тоня не заметила, как та подошла. – Я уже несколько минут за тобой наблюдаю. Не хочешь рассказать, что случилось?
-- Ничего, -- пожала плечами Тоня. – Просто мы загостились, пора и честь знать.
-- Слушай, Илюшка, будь другом, купи мороженое, а? Там, за углом, в киоске я видела шоколадное, -- актриса вытащила из сумки кошелек, дала мальчику деньги. – Себе, мне и маме.
-- Я не хочу, -- вставила Антонина.
-- Тогда два, идет?
-- Ага, -- кивнул мальчик и поскакал вприпрыжку к ларьку за углом.
-- Итак? – вопросительно посмотрела на подругу Лера.
-- Меня выгнала хозяйка. Вместе с сыном. Ты, естественно, остаешься.
-- Нет, солнце мое. Я, естественно, ухожу. С жильем проблем нет, где-нибудь разместимся, станица большая. Тем более, что размещаться осталось недолго. Через пару дней мы здесь заканчиваем. Дальше съемки в Москве, несколько дней в Таллине, потом в Питере. Поедешь со мной?
-- Куда?
-- В Белокаменную, конечно.
-- В Москву?
-- Нет, в Париж, -- поддразнила Валерия.
-- Что я там буду делать?
-- Во Франции?
-- Лера…
-- Понятно. Значит, в столицу нашей Родины? Что ж, одобряю твой выбор. Москва – не самое худшее место, где можно жить.
-- Троицкая, ты издеваешься?!
-- Нет, солнышко. Серьезна, как никогда. Помнишь, я недавно сказала, что у меня есть к тебе разговор? Жаль, что приходится начинать его под фонарем, но лучше так, чем никак…, -- Валерия выдержала паузу и заявила. – Имеется деловое предложение.
-- Какое?
-- Прежде ответь: ты хотела бы жить в Москве? Я не шучу, -- поспешила добавить.
Тоня всмотрелась в знакомое с детства лицо: ни тени улыбки, спокойное ожидание ответа, она и впрямь не шутила.
-- Как ты это себе представляешь?
-- Тетя Лера, я купил шоколадное! Последнее взял, остался только пломбир, -- гордый Илья вручил актрисе, словно роскошный букет из роз, брикетик в коричневатой бумажке и сдачу копейками.
-- Спасибо, ты настоящий друг! Давай-ка поможем твоей маме с чемоданами и отправимся в новую хату, -- подхватила небольшой чемоданчик и улыбнулась. – Пойдемте-ка, ребята, к другому дому. Говорить «спасибо» этому у меня желания нет. А вечером все серьезно обсудим, идет?
Глава 12
-- Вы, действительно, согласны?
-- Да.
-- За спасибо?! В зале, где осыпается потолок, по полу шныряют тараканы, а зрители вот-вот дадут дуба, и для них клизма с грелкой важнее Рахманинова с Абазой?
-- Оля, ты себя слышишь?
-- На слух не жалуюсь. А вот вы услышать никого не хотите. Посмотрите вокруг, спуститесь, наконец, на землю! Любой мало-мальски мыслящий человек живет сегодняшним днем. Не оглядываясь назад и не забегая вперед. Потому что время сейчас такое: люди не живут -- выживают. И никто не упустит шанс заработать. Кроме, конечно, таких ненормальных, как мы. Мне надоело быть альтруисткой, хватит! У меня, между прочим, мать серьезно больна. А вы в курсе, сколько стоит лечение? Где прикажете брать деньги? В богадельне, которую вы решили осчастливить своими романсами? Я же предлагала отличный вариант.
-- Видимо, имеется ввиду попойка братков?
-- Да, попойка! А чем жующий за столом хуже дремлющего на стуле? В чем разница? Молчите? Так я вам скажу. Разница между ними в том, что один дает, а другой все хочет получить на халяву. Деньги не пахнут. Зато очень неприятный запах от стариков и больных. Я бы даже сказала, от них несет вонью, которая репетирует разложение. И я не подумаю извиняться за эти слова, потому что ненавижу болезни и старость. Хочу долго оставаться молодой, не болеть, не считать копейки. Хочу иметь здоровую мать, а не беспомощное создание, которое нужно кормить с ложки, а потом задницу подмывать, сдерживаясь, чтобы тут же не блевануть. И ради этого выдержу все: панибратство, хамство, унижение. Стерплю даже ваше чистоплюйство. Буду рыть землю носом, пахать, как лошадь, договариваться с кем ни попадя, перешагивать через трупы, грызть конкурентов – не погнушаюсь ничем. Я уже давно не та девочка на побегушках, с какой вы когда-то начинали свою карьеру. Послушайте, неужели вам ни разу не приходило в голову, что, может, во многом благодаря мне у вас появились популярность и деньги? Нет?
-- Оля, не слишком ли ты…
-- Жаль, -- перебила Ольга. – Тогда бы вы, наверное, поняли, почему я не собираюсь из-за вашей глупости все это терять. В отличие от вас, госпожа Воскресенская, я живу на земле, а не витаю в заоблачных высях. Да, мне Бог не дал актерских, музыкальных и прочих талантов. Но у меня неплохо работают мозги: я способна реально оценить ситуацию и из всех решений выбрать одно, единственно верное. И вот что я вам скажу: еще пара таких отказов и нам конец. Мы вылетаем в трубу. Слухом земля полнится, а прислушиваются сегодня только к тем, у кого деньги. Думаете, вам простят нежелание выступить на этой гребаной вечеринке? Ошибаетесь. Они не Воскресенскую запомнят, в их скудных извилинах застрянет занозой, что какая-то певичка осмелилась не принять предложение серьезных людей. И при любом упоминании вашего имени эти люди будут так молчать, что каждому и без слов станет ясно: с вами дело иметь не стоит, можете подвести. Да и характер не по чину: слишком гонора много. Неужели вы до сих пор не поняли, что в нашем бизнесе сарафанное радио – самая страшная антиреклама? Если она начнет действовать, не поможет никто: ни я, ни ваши чувствительные поклонники, ни Троицкая, ваша подруга. Сейчас кино в еще большей заднице, чем мы, Валерии бы самой удержаться на плаву. Поэтому, Тоня, или вы меня слушаетесь беспрекословно, или дальше мы идем врозь, -- рыжий хохолок досадливо дернулся, жалобно скрипнули половицы под металлическими ножками стула, хлопнула дверь. Стена, ограждающая от неприятностей и проблем, получила пробой. Самым мощным снарядом, как всегда, оказались деньги.
Антонина вздохнула, задумчиво постукивая костяшками пальцев по обтянутому зеленой искусственной кожей подлокотнику кресла. Что ж, ее директор высказалась в духе времени: безапелляционно и жестко. Без сантиментов. Правда, неожиданно пространно, затыкая собственным многословием рот другому. Прежде Ольга стеснялась своего по-мужски низкого голоса и предпочитала больше слушать, чем говорить. Вроде, совсем недавно Оля Гуревич была восторженной, наивной девчушкой, басившей в каждое ухо о преданности искусству и талантливым людям. Вместе они прошагали путь длиною в десятилетие. Сейчас, похоже, подошли к развилке, где каждой предстоит не просто сделать свой выбор, но убедить попутчицу следовать за собой и дальше. Память напомнила, как все начиналось. Прошло десять лет, а будто вчера…
…Школьный актовый зал с притулившимся в углу сцены стареньким фортепьяно. Где-то в одном из классов идет съемка, в которой участвует сын. Там камера, осветители, ассистент с хлопушкой, режиссер, актеры, послушно выдающие чужие слова за свои. Здесь – полумрак, тишина, забытый кем-то холщовый мешочек со сменной обувью, тяжелые пыльные шторы по краям узких высоких окон и непередаваемый запах, зовущий обратно в беззаботное время… Почему тогда ничего не ценилось? Из-за наивной веры, что самое интересное и важное впереди? Эта вера пошатнулась только однажды, с последним звонком, когда вдруг к глазам подступили слезы от беспричинной грусти. Почти такое же чувство внезапно охватило ее и здесь, среди этих беспорядочно расставленных стульев, одинокого фикуса в нелепом напольном горшке, детских рисунков в дешевых деревянных рамках и кумачового полотнища с ленинским призывом учиться, растянутого над сценой под потолком. Она поднялась по скрипучим ступенькам на сцену, подошла к музыкальному инструменту, рассеянно взяла пару аккордов. Звук оказался на удивление чистым. Не отнимая правой руки от гладких черно-белых продолговатых пластинок, левой подтянула стул и опустилась на круглое сиденье-вертушку. Поначалу огрубевшие пальцы скользили по клавишам неумело, путались, тыкались в звучащие ноты, как слепые щенята в брюхо кормящей суки: жадно, нетерпеливо, наползая один на другого. Любимый инструмент словно мстил за отступничество, не желал единения. Потом дрогнул и уступил настойчивой ласке обретающих уверенность рук. Звуки рождались непроизвольно, сами собой. Это была не мелодия – сплетение противоречивых страстей, арабеска из ненависти и любви. Тишина школьного зала принимала исповедь, где мучались, каялись, признавались – музыкальные звуки. И ликовали, разрывая унылую цепь признаний торжеством победного духа. Она ощутила необыкновенную легкость и радость, словно вернулась в детские сны, когда летала. Вспомнилась песня, которую написала давным-давно, в другой жизни. Стала подбирать мелодию, припоминая полузабытый текст. Ноты всплывали в памяти, увлекая за собой слова. И она запела. Пела, забыв обо всем: о страхах, об одиночестве, о сомнениях и ошибках, утрате иллюзий. В зале, где пионеры давали клятву и проходили школьные вечера, теперь торжествовала любовь. Способное сдвинуть светила и солнце чувство, против которого оказались бессильны тупость, бездарность, эгоизм тех, кто пыжится влиять на судьбы людей.
Отзвучала последняя нота, стали слышны капли дождя, бьющие по отливам. И биение сердца, готового разорвать грудную клетку ради свободы. Неожиданно раздались одобрительные хлопки. Тоня резко обернулась на шум.
-- Браво, -- прекратил аплодировать режиссер, искушавший сына актерством. Игорь Сергеевич подошел к сцене, внимательно посмотрел снизу вверх, задумчиво произнес. – Так вот вы какая, Антонина.
-- Извините, -- она поспешно поднялась со стула, опустила черную, кое-где оцарапанную крышку музыкального инструмента, спустилась со ступеней, привычно сопровождавших скрипом чужие шаги. – Надеюсь, я не помешала вашей работе?
-- Скорее, наоборот. Кстати, у нас перерыв. Если хотите, можете пообщаться с Ильей, -- развернулся и направился к выходу.
В тот зимний вечер ее судьба открыла Фортуне дверь. Удачи посыпались, как крупа из мешка, прогрызенного мышами. Песня, ставшая после кинопремьеры хитом и принесшая автору-исполнителю популярность. Выгодный обмен на однокомнатную квартиру в спальном, но зеленом районе столицы. Переезд в Москву. Москонцерт. Рыжая Ольга, с готовностью сменившая кино на эстраду и оказавшаяся надежной помощницей, у которой неожиданно прорезалась завидная деловая хватка.
Антонина взяла псевдоним – Воскресенская. «Туманова» потянула бы в прошлое, которое не вязалось с сегодняшним днем, а фамилию мужа выставлять напоказ жена военного летчика не решилась. От сотоварищей по эстрадным подмосткам Воскресенская держалась сторонкой. Шумные, любопытные, завистливые, интригующие – своей зависимостью от успеха они вызывали жалость. К тому же Тоня заняла нишу, позволявшую существовать обособленно, и какую многие ни во что не ставили. Она исполняла романсы, то есть, по мнению большей части эстрадного цеха, блажила. Ее так и прозвали -- «блаженной», ибо глупо напрягаться за копейки, когда имеется возможность без труда сорвать приличный куш открывая рот под фонограмму. Она не завела новых друзей, не участвовала в сборных концертах, не ходила на поклон к первой даме эстрады, не присутствовала на модных тусовках. Все решили, что Тонька не дружит с мозгами. Блаженная, одним словом! Ее это не волновало никак. Антонина молилась лишь об одном: никуда не исчез бы краснодарский сосед, у кого она оставила для мужа письмо. Аренова твердо знала: Аренов вернется и обязательно станет искать ее и сына. Конечно же, первым делом -- через единственную родственницу, тетю Розу. Ведь Саша не знает, что той давно уже нет.
Из прошедших лет, вместивших так много событий, знаковым стал год тысяча девятьсот восемьдесят девятый, месяц второй, февраль. Спустя десятилетие лицемерия и вранья советское правительство, наконец, решило, что сполна отдало свой долг Афганистану. Расплатились ни долларом, ни рублем, ни афгани -- цинковыми гробами да крестами на могилах своих солдат. Оставшиеся в живых потянулись домой, туда, где их ждали семьи. Тоня выуживала любую информацию о выводе наших войск: из новостных телевизионных программ, из газет, из разговоров. Тот год прочертился в судьбе Антонины бесконечной синусоидной линией, где верхняя точка означала уверенность в скорой встрече, нижняя – страх никогда не увидеться с мужем. За долгое время ожидание проросло в ее жизнь, как прорастает брошенное в землю зерно: естественно и привычно. Но ждать, когда многие уже дождались, для души – нелегкая ноша. И жена офицера продолжала жить прошлым и будущим, воспринимая настоящее лишь как сцеп двух временных категорий.
Смысл настоящему придавали сын и работа. Хотя трудно назвать работой эмоции, с какими Воскресенская выходила на сцену. Илья вырос, взяв от отца не только фамилию, но и страсть к небу. Короткое увлечение актерством у подростка быстро прошло, не зацепив ни звездностью, ни талантом, ни желанием постоянно выдавать чужую жизнь за свою. Илья подружился с одноклассником, чей отец был пилотом Аэрофлота. Ребят сблизили профессия отцов, школьная парта, делимая на двоих, и непомерный интерес к любому механизму с мотором, способному двигаться по земле или в воздухе. Увлечение небом и техникой привело одного из друзей в МАИ
, другого – в военное училище, одно из немногих, оставшихся в усеченной стране. Когда после выпускного вечера Илья заявил о решении стать летчиком, как отец, Тоня согласно кивнула, молча вышла из комнаты, поплакала в ванной, наглоталась сердечных капель, умылась, вернулась и с улыбкой сказала.
-- Не мне тебя отговаривать, сын. Езжай, конечно. Сейчас многие стремятся в экономику и торговлю, а ты рвешься небо над Родиной охранять. Я, сынок, буду тобой гордиться и ждать. На какое число билет покупать?
С того разговора прошло три года, за это время мать с сыном виделись трижды. Однако на судьбу Антонина не жаловалась – терпеливо ждала. Теперь уже не одного, а двоих. Да она и не считала себя одиночкой, у кого единственный собеседник – стены. Одиночеству не позволяла войти в ее жизнь Валерия – чуткая, искренняя, бескорыстная, способная с радостью принимать и чужой успех, и чужую проблему. Не подруга – сестра, близкий, родной человек. Троицкая второй раз рискнула примерить на себя статус жены. Когда она впервые озвучила имя избранника, Тоня не удивилась. И слепой бы сразу заметил, что Степан с Лерой давно любят друг друга, а подтрунивание и дружеские насмешки – это всего лишь ширма, за которой эти двое зачем-то старались укрыть свои чувства. Свадьбы не было. Расписались в неприметном районном ЗАГСе, тайком, под вечер, когда переженились все женихи и невесты. Заведующая, желая сказать что-нибудь приятное любимой актрисе, напоследок выдала новобрачным.
-- Вы такая интересная пара! Приходите к нам еще, -- вот уже девять лет «пару» веселит эта фраза.
За дверью услышала, как звонит телефон на столе. Возвращаться – плохая примета, но звонивший не думал сдаваться. Звонки настойчиво пробивали дверь, призывая к общению. Поколебавшись, Тоня недовольно снова вставила ключ в замочную скважину. Сняла трубку, услышала длинный гудок. Досадливо чертыхнувшись, вернулась к двери. И уже в коридоре опять услышала за спиной звонки. На этот раз у нее даже не возникло сомнений, что возвращаться не стоит. Напротив, она ускорила шаг, словно хотела быстрее освободиться от раздражающих звуковых сигналов.
…Над набережной навис вечерний туман. За десять лет жизни в столице Антонина столкнулась с этим впервые. Москва не Лондон. Здесь утренние туманы случаются редко, а вечерние скорее увидишь во сне, чем на улицах. Но сейчас она не спала, удивленно озиралась по сторонам. Водяная дымка затемнила уличные фонари, дома, светофоры, прохожих. Водители скорее ориентировались на клаксоны, чем на фары, едва пробивающие светом туманную мглу. Было сыро, прохладно. Висячая муть вызывала неосознанную тревогу, недоверие к окружавшему миру. Уподобляться беднягам, которые сейчас черепахами ползли по дорогам, вцепившись в руль и старательно таращась перед собой в лобовое стекло, совсем не хотелось. Тоня решила спуститься в метро. Не так комфортно, как в своей машине, но надежно вполне. А от метро до дома пару автобусных остановок можно и пешочком пройти. В сумке, перекинутой через плечо, зазвонил сотовый телефон, подаренный Степаном в день рождения. Тоня подозревала, что муж подруги подарок только вручил, в поисках же хорошей, надежной модели, не жалея времени, носилась по магазинам, конечно, Лера. Антонина остановилась у перехода, под светофором, тускло мерцавшим красным.
-- Да, слушаю вас.
-- Алло, Тонечка, здравствуй! Это я, Тамара.
-- Дунайская, -- обрадовалась Тоня, -- привет, мой хороший! У меня почему-то твой номер не определился. Как вы там?
-- Нормально. Я телефон поменяла. Обзвонилась тебе сегодня, никто не снимает трубку ни дома, ни на работе. Слушай, Вадим нарыл информацию о твоем Аренове, -- красный свет сменился оранжевым, в трубке появился треск.
-- Томочка, -- взмолилась Тоня, -- пожалуйста, говори громче! Плохо слышно. Какую информацию?
-- Я…хо…шо… шу, -- заквакала трубка. – Ты…
-- Что? Что ты сейчас сказала? – закричала Тоня, прикрывая рукой телефон. – Повтори, пожалуйста! – собравшаяся у перехода горстка людей потрусила через дорогу.
-- А ну кончай базар! И сама не идешь, и другим пройти не даешь. Отвали! – сзади кто-то толкнул в спину, подарок выпал на проезжую часть. Высокий парень со спортивной сумкой, больно ударившей по плечу, побежал на противоположную сторону улицы, к набережной. Тоня с ужасом поняла: сейчас ее мобильник превратится в лепешку под колесами проезжавших машин. Из трубки, валявшейся в метре от тротуарной бровки, что-то неразборчивое кричал женский голос. В два прыжка Антонина оказалась рядом, схватилась за телефон. Резко взвизгнули тормоза, стукнуло в бок, голову пронзила острая боль, вспыхнул ослепительно яркий свет, потом все провалилось в бездонную черную яму. Последним было удивление, откуда такая яркость в тумане…
х х х
Белый потолок, белые стены, окно с белой шелковой занавеской, за которым плыли белые облака. Неужели она в раю? Вряд ли, грешников туда не пускают. Тогда где? Попыталась шевельнуть рукой – безуспешно. Хотела крикнуть – даже толком выдохнуть не сумела. Разучилась жить. Дверь приоткрылась, в щель проскользнуло небесное существо в белой шапочке и белом халате. «Ангел, -- умилилась Тоня, -- сейчас в чистилище меня поведет». Тут же стала перебирать в памяти собственные грехи. Уныние, самоуничижение, лень – что еще? «Ангел» прошелестел рядом, склонился над головой, уперся взглядом в открытые чужие глаза, ахнул и совсем не по-ангельски выскочил обратно в неприкрытую дверь. «Много телодвижений, толку мало. Не ангел. А кто?» -- ответа не было. Как и не было больше сил размышлять. Усталость навалилась, мгновенно лишив способности думать. До смерти захотелось спать. Она закрыла глаза и в ту же секунду крепко заснула...
Разбудили мужские голоса. Один – негромкий, чуть хрипловатый, низкий, властный, с беспрекословными нотками, другой – не ограничивающий себя в силе звука, уверенный, с достоинством и уважительной интонацией к собеседнику.
-- Вы говорили, вчера она пришла в себя.
-- Совершенно верно.
-- Почему сегодня без сознания? Опять в коме?
-- Нет.
-- А в чем тогда дело?
-- Спит. Это глубокое погружение в сон.
-- Разве можно так спать? От вашего голоса и мертвый поднимется.
-- Был бы счастлив, если б умел воскрешать. Но, увы, способен только будить. Кстати, вы тоже можете разговаривать обычным тоном. Этим навредить ей нельзя.
-- А чем можно?
-- Не поверите, но за тридцать лет практики я пришел к выводу, что кроме врача рядом с больным, особенно в тяжелых случаях, стоит Господь Бог. Вот Он знает все. Потому что только Он решает: оставить человека людям или забрать с собой. Мы же с вами, кроме всего прочего, должны поблагодарить небеса за то, что позволили ей через месяц выйти из комы. Думаю, теперь наша больная пойдет на поправку, нужно лишь набраться терпения. Завтра сделаем томографию, тогда получим более точную картину.
-- Спасибо. Надеюсь, я в вас не ошибся. Если еще нужны какие-то средства, не стесняйтесь, скажите.
-- Пока такой нужды нет.
-- Если поставите ее на ноги…, -- короткая пауза. – Вы меня знаете, я благодарить умею.
-- Не стоит благодарности. Мы делаем все возможное.
-- Я бы хотел побыть с ней один.
-- Хорошо. У вас пятнадцать минут, -- звуки шагов и прикрываемой двери. Затем тишина.
Тоня почувствовала прикосновение чужих, чуть дрожащих пальцев к своей руке.
-- Эх, Антонина Романовна, что ж ты наделала, милая? Даже в страшном сне я не мог бы увидеть такую встречу, -- этот глуховатый голос что-то будил в памяти, был с чем-то связан, рождал какие-то ассоциации. Приглушенный тембр будто возникал из прошлого, заставляя вспомнить нечто очень важное. Стало трудно дышать, словно каменная глыба навалилась на грудь, заболела голова. Она непроизвольно застонала и с трудом разлепила веки.
Рядом, слегка наклонившись вперед, чтобы быть ближе, сидел Олег Антонович Боровик. Незадачливый экономист из таежной избушки, леший, спасший жизнь ей и сыну, крестный отец Ильи. Его бледное ухоженное лицо выражало, тревогу, волнение, озабоченность, страх – чувства, совсем не присущие сильному человеку, каким запомнился Боровик. Он постарел, похудел, поседел, но узнать его было легко. Те же глаза с ироничной смешинкой ( даже цвет их не потускнел), тот же голос, та же крупная, крепко посаженая голова – странный, удивительный человек, пообещавший когда-то, что они обязательно встретятся. Изумления от этой неожиданной встречи отчего-то не возникло.
Тоня попыталась поздороваться и улыбнуться, но опять ничего не вышло.
-- Лежи, милая, лежи, -- смешно засуетился Олег Антонович, -- тебе нельзя волноваться. Все хорошо, все уже позади. Может, водички? – он вдруг стал похожим на заботливую больничную санитарку из старых советских фильмов. – Черт, что я несу?! – вернулся в нынешнюю реальность. – Тебе же, наверняка, нельзя сейчас пить. Я лучше позову врача, а сам исчезну до завтра. Хочешь, чтобы я ушел? Если – да, закрой глаза, ладно? – она продолжала смотреть не мигая. – Хорошо, я пока посижу с тобой. Только помолчим оба. Тебе напрягаться абсолютно исключено, -- как будто она собралась петь и плясать. – Одно скажу:
у тебя, девочка моя, теперь все будет хорошо. Отлично будет, даю честное слово. Веришь? Если – да, закрой глаза, -- она моргнула. – Умница! Мы с тобой еще спляшем на свадьбе моего крестника, надеюсь, он еще не женат. А сейчас, милая, я, пожалуй, пойду. Все равно через пару минут выгонят. Заодно и доктора позову, договорились? – она довольно вздохнула и сомкнула уставшие веки. – Вот и молодчина, да завтра!
Этот день стал началом медленного, но верного выздоровления. Она училась всему заново: двигаться, говорить, улыбаться, пить, есть. Училась жить. И в отличие от новорожденного человека, еще неспособного осмыслить свое рождение как дар Божий, собственное возрождение считала бесценным подарком судьбы. Ее часто навещал Боровик. Первые, самые трудные, две недели приходил ежедневно. Появлялся, точно часы: в одиннадцать утра, после обхода. После обеда исчезал, чтобы вечером заскочить ненадолго. «Ненадолго» растягивалось на пару часов. Все это время Олега Антоновича за дверью терпеливо ждала охрана: два неприметных молодца в штатском, Тоня их видела как-то мельком. Научившись связывать звуки в слова, она однажды спросила, чем занимается сейчас бывший таежный отшельник.
-- Карму свою очищаю, -- загадочно улыбнулся экс-леший.
-- Олег Антонович, шутите?
-- Нет, милая, такими вещами не шутят.
-- Но вы же работаете?
-- Конечно. Мало того, даю другим зарабатывать, -- и тут же перевел разговор.
Его волновало все, вся Тонина жизнь до того момента, как она неожиданно прыгнула на дорогу, под машину Боровика. Если б не этот прыжок, возможно, они никогда бы не встретились. Хотя Олег Антонович с этим мнением был категорически не согласен, уверяя, что судьбу не обманешь. Услышав признание Антонины, что стала певицей, он с улыбкой заметил.
-- А ведь я тогда говорил, что путь в артистки тебе не заказан, помнишь? – короткое местоимение звучало в обращении к ней тепло, доверительно, почти по-родственному.
Боровик познакомился со Степаном и Лерой, полностью подчинив их своему обаянию, стал перезваниваться с Ильей. Уладил каким-то образом дела с Олей Гуревич, заверив, что возобновление концертной деятельности совсем близко, а пока Ольге не помешало бы отдохнуть и подлечить маму. Об этом поведала сама помощница, ввалившись в одноместную палату как-то под вечер с извинениями, охапкой цветов и фруктами.
За время пребывания в больнице Олег Антонович стал для Антонины близким человеком, пожалуй, даже больше, чем другом. Он кормил ее с ложки, без стеснения и брезгливости обтирал влажными полотенцами, пропитанными чем-то прохладным, причесывал – заботился по-отцовски. Тоня, выросшая без родителей и воспитанная тетей Розой, понятия не имела об отцовской любви, но ей почему-то казалось, что именно так опекают дочек отцы. Давно, в пятилетнем возрасте она тетю Розу спросила, почему другие ребята живут с отцами, а у нее папы нет.
-- Твой папа умер, -- сердито ответила тетка.
-- Давно?
-- Давно.
-- Почему?
-- По кочану. Не задавай глупых вопросов! – девочку тогда поразил не ответ, а интонация. Никогда еще любящая и любимая Розочка не говорила с племянницей таким чужим и холодным тоном.
О маме все было известно: она улетела на небо, когда Тоня появилась на свет. Умерла. Тетя Роза часто вспоминала сестру, после этих воспоминаний дочке всегда хотелось быть похожей на мать. Про отца же девочке запомнилось, что он умер среди кочанов и лучше о нем не спрашивать.
Поведение Олега Антоновича, так активно вторгшимся в ее жизнь, было не совсем понятным. Ни отец, ни любовник, ни муж и ни друг – никто, посторонний человек, однажды оказавший помощь в сложной ситуации. Что могло оставить след в его памяти после той встречи в таежной избе? Пылающий жаром больной ребенок? Маленький мальчик, барахтающийся в ручье? Крестины, походившие больше на фарс, чем на истинный церковный обряд? Даже атеистка Аренова понимала, что поп у ручейка в дикой лесной глуши вряд ли имеет право уподобляться священнику в церкви. Или, может, непредсказуемое поведение идиотки, внезапно бросившейся под колеса чужой машины, вынудило его к такой заботе? Поразмыслив, «идиотка» пришла к единственно верному выводу, объяснявшему отношение Боровика к Антонине: совесть, не позволявшая быть в стороне, когда у другого проблема. Тем более, что к созданию этой проблемы он тоже приложил свою руку: нужно с толком водителей подбирать. Поразмыслив подобным образом, Тоня заснула. Завтра выписка, и она, наконец-то, окажется дома. Возвращение в привычную жизнь тоже требует сил.
…Небо на горизонте пылало огненно-красным. Солнечный диск стремительно падал вниз, словно жаждал погрузиться в лаву, извергнутую небесами на землю. Не светило – самоубийца, решивший разом покончить с собой и со всем, что прежде грелось в его лучах. Без солнца небосвод сразу же превратился в серый нависший купол, под которым стало тревожно, и воцарилась полная тишина. Обездвижелось все живое: насекомые, птицы, даже колосья пшеницы замерли, слегка наклонив к земле свои рыжие отяжелевшие головы в ожидании скорой казни комбайном. Все застыло.
-- Идем скорее, -- он поднялся с земли и протянул руку. – А то, пока мы тут прохлаждаемся да заходом солнца любуемся, поезд уйдет. Учти, ждать нас никто не будет.
-- Разве нам не в аэропорт? Мы же, вроде, на самолет билеты купили.
-- Ты забыла, что я летаю только на тех самолетах, которыми управляю сам. И тебе никогда не позволю подняться в небо с чужими пилотами, -- он заботливо отряхнул с ее юбки налипшие ржавые колоски.
-- Считаешь, что я могу тебе одному довериться? Хочешь, чтобы не верила никому больше? – пошутила она.
-- Почему же? Уверенность во мне не лишает тебя веры в кого-то другого. Когда, конечно, это не касается твоей жизни, -- он посмотрел на часы. – Послушай, если мы с тобой сию же секунду не рванем через поле, опоздаем точно, -- и, не дожидаясь ответа, легко подхватил ее на руки, помчался вперед, смешно прыгая, как кенгуру.
-- Ты забыл чемодан, -- рассмеялась она, счастливая от его близости и силы, позволявшей нести жену, словно пушинку. – У меня же там песенник и косметика.
-- Мы начнем свою жизнь с начала, с нуля. Зачем нам это старье?
«Начало не возникает из пустоты, и будущее не бывает без прошлого», -- хотела возразить она, но промолчала. Он не бежал – летел над землей, изредка касаясь ее ногами, обутыми в странные сапоги со шпорами, точно у всадника. Ветер свистел в ушах. От небритой мужской щеки несло жаром. От разгоряченного тела под тонкой рубашкой – неповторимым запахом любимого человека.
-- Я люб-лю-те-бя! – прокричала она в притихший вечер. – Давай навсегда останемся здесь!
Внезапно сбоку возникла пара желтых горящих глаз, которые, увеличиваясь, приближались на всех парах. За глазами проглядывалось извивающееся темное тело, точно у гигантской гусеницы. «Поезд, -- ужаснулась она и издала дикий вопль.
От неожиданности бегун споткнулся, оба повалились на землю и, покатившись куда-то вниз, чудом избежали столкновения с длинным железнодорожным составом, повилявшим на прощание задом, как дешевая привокзальная шлюха.
-- Ты что, совсем помешался? Куда несешься, как угорелый? Нас же по рельсам чуть не размазало!
-- Иди ко мне, -- позвал он тихо, -- посмотри, красота какая! Не злись.
-- Мы прозевали поезд.
-- Ничего страшного, другой придет. Иди ко мне, -- низкие нотки в голосе подчинили бы себе и медузу Горгону. – Вот умница, садись, -- похлопал ладонью примятые пшеничные колосья. Она опустилась рядом, на землю, еще не остывшую от дневного зноя. – Смотри сюда, видишь?
Внизу мерцало огромное озеро. Вечерний сумрак не скрывал неподвижной зеркальной поверхности, отражавшей кусты и деревья, кругов, кое-где расходившихся по воде, потемневших от времени деревянных мостков. К одному была привязана лодка.
-- Поплаваем? Давно не плавали вместе.
Она поежилась.
-- Я боюсь.
-- Ты же со мной! А кто говорил, что будет мне доверять? Пойдем, сейчас луна
появится. Плавала когда-нибудь голышом под луной?
-- Нет.
-- Увидишь, как это здорово!
-- А ты-то откуда знаешь?
-- Знаю.
…Вода льнула к ней, как опытный любовник приникает к обнаженному телу, стараясь не оставить без ласки ни единой клеточки кожи. Трепетно, нежно, бесстыдно. Она не плыла – с восторгом отдавалась мягким, прохладным прикосновениям, предвкушая другие – нетерпеливые, жаркие.
-- Холодно?
-- Нет.
-- Хочешь на берег?
-- Да.
-- Тогда плыви. И жди меня.
-- А ты?
-- Там, на берегу, чуть правее растет тутовник. Ты же любишь шелковицу, -- и резко взял вправо, широкими взмахами загребая воду.
-- Какая шелковица?! Я не хочу! Мне страшно одной. Вернись!
-- Ничего не бойся, -- прокатилось над озером. – Подожди, я быстро!
Она поплыла за ним, стараясь не потерять упрямца из виду. Вот он приблизился к дереву, нависшему над водой, вскарабкался, обезьяной запрыгал по веткам, выискивая плоды. Тишину нарушили шорохи, прерывистое дыхание охваченного азартом человека и глухое ворчание тутового дерева, недовольного появлением бесцеремонного чужака.
-- Осторожно, не упади, – верхушка дерева обломилась, и человек полетел вниз. – Подожди, я сейчас! -- она изо всех сил замолотила по воде руками, стараясь быстрее плыть. – Держись, любимый, держись… Я сейчас, -- сверху падал шелковичный дождь, черные ягоды градом барабанили по песку…
Разбудил стук. Сердце колотилось, готовое выскочить из груди, мокрые щеки горели. Она открыла глаза и увидела ставшую привычной обстановку: белые стены, потолок, шторы на окнах, тумбочка с недочитанной книгой. Антонина с облегчением вздохнула: это был сон. Идиотский ночной кошмар, который закончился с обычным стуком, сообщавшим, что жизнь продолжается.
-- Завтрак! – в приоткрытой двери приветливо улыбалась повариха.
-- Спасибо. Я сегодня выписываюсь, дома поем.
-- Нет-нет, надо покушать. Выписка будет не раньше двенадцати. Вы хоть у нас и на особом счету, но счета счетами, а порядки порядками. Приходите, я вам горяченького какао налью, -- голова в белой косынке снова улыбнулась и исчезла.
После завтрака позвонила Лера.
-- Привет, дорогая! Как ты?
-- Сегодня выписываюсь.
-- Я в курсе. Тошка, ты меня, Бога ради, прости! Хотела за тобой приехать, но не получается: репетиция. Отменить никак невозможно, сама понимаешь. Не обижаешься?
-- Нет, конечно.
-- Пыталась дозвониться Олегу Антоновичу: то не отвечает, то аппарат выключен. И Степана в Москве нет, он сейчас в Питере. Слушай, солнышко, у меня просьба: если Боровик по каким-то причинам не сможет забрать тебя из больницы или машину прислать, пожалуйста, позвони до двенадцати. Я закажу для тебя такси.
-- Не нужно. Прекрасно доберусь сама.
-- А почему голос грустный?
-- Сон дурацкий приснился.
-- Не верь в эту чушь! У меня, например, сон никогда не бывает в руку. Все наоборот: если снится хорошее – к неприятностям, если плохое – к удаче. Не бери в голову и не вздумай расстраиваться. Пока, мой хороший, я побежала, ненавижу опаздывать. Созвонимся завтра, договорились?
-- Хорошо. Только у меня к тебе тоже есть просьба.
-- Выкладывай.
-- Пожалуйста, не говори об Олеге Антоновиче как о человеке, который должен заботиться обо мне. Он – чужой и ничем не обязан. Ни машиной, ни вниманием, ни чем-то другим. Понятно?
В трубке послышался вздох.
-- Жаль, времени нет, чтобы выяснить, какая муха тебя укусила. А то бы я постаралась вправить тебе мозги.
-- Прекрасно, значит, договорились. А мозги мне уже вправили. Надеюсь, обойдется без рецидива. Пока!
Она еще долго не могла успокоиться. Почему Валерия, умная, деликатная, неплохой психолог, решила, что ее подруга способна принимать услуги постороннего человека как должное? Без зазрения совести эксплуатировать его порядочность и доброту. Разве она, Антонина Аренова, давала повод подобному мнению о себе? Одно дело – пристроить в хорошую больницу человека, сбитого твоей же машиной, другое – позволить безмозглому пешеходу усесться себе на шею и всю оставшуюся жизнь соглашаться, чтобы тебя использовали в своих интересах. Олег Антонович, наверняка, состоятельный человек: не у каждого есть личная охрана. И, конечно же, многие пристают к нему с просьбами: деньги, связи, работа. Люди часто ищут лазейку проползти в благополучие и комфорт, но они заблуждаются. Ползает – пресмыкающееся, тащит, бедное, по земле свое брюхо и брюхом живет. А человек должен идти по жизни прямо, с совестью и умом, как бы судьба ни старалась сбить его с ног. К тому же удача уже находила ее в таежной избушке, нет смысла снова взывать к Фортуне.
Ближе к полудню в дверь снова постучали. Стук был уважительным, даже робким.
-- Входите!
В дверную щель просунулся Володя, один из охранников Боровика.
-- Можно?
-- Конечно, -- улыбнулась она, – здесь не офис, Хотя, как вы знаете, прием посетителей тоже ограничен.
-- Антонина Романовна, -- проигнорировал шутку телохранитель, – я приехал за вами. Олег Антонович приказал вас аккуратно доставить.
-- А разве я чемодан? – развеселилась она.
-- Вы можете шутить сколько угодно, но у меня приказ. И я его выполню, даже если придется применить силу. Олег Антонович, между прочим, сказал: «Будет упрямиться, тащи силком».
--Так и сказал?
На тумбочке зазвонил сотовый телефон.
-- Да, Олег Антонович, здравствуйте.
-- Добрый день, Тонечка! Владимир у тебя?
-- Да.
-- Не напугал?
-- Скорее удивил.
-- Это он может. Но ты не обижайся, в остальном Володя абсолютно безобидный и добрый парень.
-- Вы забыли добавить: исполнительный и послушный. Собирается силком доставить меня домой по вашему приказу. Но хочу сказать: в свой дом я всегда возвращалась по собственному желанию, насильно меня туда еще никто не затаскивал. Вам не кажется, дорогой Олег Антонович, что вы своему «добряку» даете странные команды?
-- А разве их несколько, добряков моих? – Боровик не скрывал веселого настроения. – Должен быть один, -- потом посерьезнел. – Прости меня, Тонечка! Я, конечно же, обязан был тебя предупредить и…
-- Вы ничего не обязаны, -- не выдержала она.
-- Нехорошо перебивать старших. Я, между прочим, в отцы тебе гожусь. Прояви, пожалуйста, выдержку и послушай. Кстати, помнится, я как-то уже давал совет не забегать в разговорах вперед, можно многое потерять. Стало быть, не запомнила. Да, я, действительно, приказал Владимиру забрать тебя из больницы. Но у меня появилось подозрение, что ты можешь заупрямиться и отказаться, поэтому и звоню. В двух словах ситуация следующая: сейчас ты с Владимиром поедешь ко мне…
-- Олег Антонович!
-- Я живу за городом, -- терпеливо продолжал Боровик, -- а тебе необходимы свежий воздух и покой – это первое. Второе – в твоей квартире идет ремонт, соседка сверху удружила: забыла закрыть кран с горячей водой. И, наконец, третье – в моем доме тебя ждет сюрприз. Надеюсь, Антонина Романовна, он вас порадует. Пока все. Вопросы есть?
-- Я не знаю, -- растерялась она. – А почему…
-- Значит, вопросов нет, -- проигнорировал любопытное наречие Боровик. – Да совсем забыл: в шкафу найдешь все необходимые вещи. До встречи!
-- Конечно, я рада, что вы меня понимаете, -- важно сообщила Антонина коротким гудкам. – И вам удачи, до свиданья.
Глава 13
Дом Олега Антоновича находился всего в нескольких километрах от МКАД, но казалось, далеко от Москвы. Лес, река, тишина, безлюдье – о подобном мечтает каждый второй житель столицы, измученный пробками, выхлопными газами и бешеным ритмом жизни, вынуждавшим крутиться волчком, чтобы выжить. Доехали довольно быстро, и скоро дорога вывела к кирпичному забору с каменными столбами. Автоматические ворота сдвинулись в сторону, открыв неприметный домик у въезда, аккуратно подстриженный газон, вымощенные брусчаткой дорожки и сосны, между которых затерялся смешной улыбчивый гном в красном колпаке и ярком желто-синем костюме. Среди деревьев, носилась пара русских борзых, играющих друг с другом.
-- Нравятся? – впервые улыбнулся Владимир. Улыбка сделала насупленное лицо привлекательным, по-мальчишески открытым.
-- Очень красивые! Я таких видела только в кино.
-- А Берк с Тэем в кино и снимались. Знакомый режиссер уговорил Олега Антоновича согласиться на съемки. Один из наших ребят целую неделю провел с собаками на съемочной площадке. Говорил, вели себя вполне прилично, играли не хуже актеров, киношники носились с ними, как с кинозвездами, -- он наморщил лоб, напрягая память . – Черт, не могу вспомнить, как фильм назывался! То ли «Дворцовый переворот», то ли «Дворцовые тайны», в общем, что-то историческое, не помню уже, -- машина плавно затормозила, водитель дважды нажал на клаксон, докладываясь о приезде. Кажется, с дисциплиной здесь было строго. -- Ну, вот мы и на месте. Подождите, сейчас помогу выйти.
Она стояла перед двухэтажным домом из рваного кирпича шоколадного цвета. В сочетании с ломаной черепичной крышей и стрельчатыми витражными окнами он казался выхваченным из волшебных историй, где сражаются благородные рыцари, принцев покоряют служанки, а добро всегда побеждает зло. Широкие гранитные ступени вели вверх, к двустворчатой резной двери. Цветник восхищал буйным пиршеством красок. По углам дома и над входом красовались кованые светильники под старину. Гостья неожиданно поняла, что этот жесткий человек, умеющий других подчинять своей воле, в душе романтик. Дверь распахнулась, на порог вышла худощавая женщина невысокого роста, в темном платье с кружевным белым воротником, белыми манжетами на длинных рукавах и в черных кожаных лодочках без каблука. Тоне она напомнила школьную учительницу по математике, которая забрасывала тетю Розу записками с требованиями явиться в школу для обсуждения успеваемости способной, но ленивой ученицы Тумановой.
-- Добрый день! – приветливо улыбнулась женщина. – Проходите, пожалуйста, в дом. Владимир занесет ваши вещи, а я проведу в гостевую комнату, -- улыбка сразу превратила безликое сухопарое существо в очаровательное добрейшее создание, не способное обидеть и мухи. – Меня зовут Светланой, и я всегда буду рада вам чем-то помочь. Знаете, я ведь ваша поклонница. Сейчас, к сожалению, романсы не в моде, но, по-моему, лучше этого ничего нет, -- продолжала она, ведя гостью по лестнице на второй этаж. -- Вам, наверное, после больницы захочется принять ванну и отдохнуть? Если так, обед можно подать чуть позже.
-- Спасибо, мне не хочется есть. Я бы лучше отдохнула. Олег Антонович не звонил?
-- Господи, совсем забыла! Это у меня в суматохе перед вашим приездом сумбур в голове. Мы ведь тут живем очень уединенно, приемов не устраиваем, гостей не принимаем. Конечно, звонил, буквально с полчаса назад. Велел передать, что будет к ужину. А ужин у нас сегодня в шесть. Это в вашу честь так рано, обычно Олег Антонович раньше десяти-одиннадцати домой не возвращается. Перекусит на кухне и опять за бумаги. Я уж и не знаю, как к нему подступиться, чтобы берег себя. Разве мыслимо так работать? На износ, а ведь не мальчик уже, -- она открыла одну из дверей. – Вот, проходите, пожалуйста, это ваша комната, -- потом помялась немного и добавила. – Антонина Романовна, я…
-- Можно без отчества.
-- Я хочу извиниться за болтливость. Не знаю, что на меня нашло, обычно умею держать язык за зубами. А тут расслабилась. Да и вы как-то располагаете к откровенности: очень уж хорошо слушаете. В наши дни это большая редкость, сейчас обычно каждый сам хочет высказаться, ему совсем неинтересно, что другой думает. Ладно, что-то и вправду никак не могу остановиться, простите ради Бога. А вы располагайтесь. Если не желаете обедать, может, кофе подать? Я сейчас принесу.
-- Спасибо, не нужно. Лучше отдохну.
-- Конечно, как скажете. Вас надо будить?
-- Нет.
-- Тогда я просто постучусь, когда Олег Антонович вернется, хорошо?
-- Да, спасибо.
Наконец-то она осталась одна. Тоня присела в кресло и осмотрелась. Обставлено без особых изысков, но со вкусом. Пушистый светлый ковер, огромное напольное зеркало в бронзовой раме, кровать, куда так и тянет прилечь, трехстворчатый платяной шкаф, обтянутый тисненой темно-коричневой кожей, пара таких же кресел, в которых легко утонуть, изящный журнальный столик с перламутровой вазой в виде шара, где радует глаз охапка темно-бордовых бархатных роз, консоль на гнутых ножках, на стене небольшая картина, пейзаж акварелью, под потолком хрустальная люстра с черными сверкающими подвесками. Эта комната явно обставлялась для женщины. Одна из стен представляла собой большое панно, выложенное из мелких сияющих разноцветных камней, и была чуть приоткрыта. Она слегка надавила рукой на ребро стены, плавно скользнувшей в сторону, и переступила порог. Вот где воистину роскошь! Такой ванной комнаты Аренова еще нигде не видела, даже в фильмах про красивую жизнь. Она быстро скинула с себя одежду и легла в ванну, способную принять королеву. «Завтра съезжу домой, посмотрю, что там творится, -- подумала Тоня, погружаясь в душистую пену. – А после ремонта сразу к себе. Если труд из обезьяны сотворил человека, то снова стать обезьяной легко: надо просто, бездельничая, пожить в этой роскоши».
Ровно в шесть постучалась Светлана.
-- Антонина, пожалуйста, спускайтесь. Олег Антонович приехал, просит вас в столовую. Я провожу.
Она открыла дверь.
-- А у вас можно заблудиться?
-- Нет, что вы! На первом этаже помещений немного: библиотека, каминный зал, столовая, кабинет. Есть еще кухня, но, могу поспорить, вам туда и в голову не придет заглянуть.
-- Это почему же?
-- Хорошо отдохнули?
-- Прекрасно! Так почему я не могу попасть в кухню?
Домоправительница улыбнулась.
-- Думаю, ваш внутренний компас не ориентирован на готовку. Знаете, женщину обычно тянет туда, где она проводит больше всего времени. А я уверена, что кухня – не ваше место. Пойдемте?
«Знала бы ты, моя дорогая, сколько времени я безвылазно провела у плиты и на грядках», -- мысленно усмехнулась бывшая батрачка и произнесла вслух.
-- Тогда я за вами. А то вдруг у моего внутреннего компаса выйдет сбой?
В столовой Боровика легко бы разместился взвод. Овальный стол, за каким, наверное, пировали рыцари короля Артура. Дубовые стулья с резными высокими спинками. Белоснежная скатерть, закуски, при виде которых сразу приходит на ум слово «пиршество», шампанское в серебряном ведерке со льдом, темный янтарь в пузатой коньячной бутылке, по краям стола -- горящие свечи в подсвечниках из чуть потемневшего серебра, в центре -- ваза с разноцветными хризантемами. Стол был накрыт для троих. «А Светлана, оказывается, фантазерка, -- подумала Тоня. -- Убеждала, что Олег Антонович любит уединение, а он приглашает в гости даже тогда, когда это явно некстати. Завтра же под благовидным предлогом уеду. Лучше жить среди стройматериалов и шума, чем в комфорте попадать в неловкую ситуацию и не принадлежать себе».
-- Добрый вечер, Тонечка! – у окна приветливо улыбался хозяин. – Как самочувствие?
-- Добрый вечер! Спасибо, хорошо.
-- Ну и, слава Богу! Прошу, -- пригласил жестом к столу, подождал, пока гостья усядется, и пристроился напротив, лицом к распахнутой двустворчатой двери. – Выспалась?
-- Не спала.
-- А что так? Я почему-то думал, что после больницы человека тянет поспать. Врачи утверждают, что крепкий сон – залог полного выздоровления. Немного шампанского?
-- Лучше сок.
-- Конечно, милая, как скажешь. Какой?
-- Апельсиновый, если можно.
Он подал знак принести сок, за спиной тут же послышались шаги. «Да, командовать Олег Антонович умеет, -- убедилась Тоня. – Не успеешь чего-нибудь пожелать, как тут же мчатся исполнять». Однако вместо сока ей кто-то сзади ладонями осторожно прикрыл глаза.
-- Что за шутки?
-- Не сердись, Антонина Романовна, лучше отгадай: кто? -- с улыбкой в голосе предложил хозяин.
Прикосновение чужих рук было нежным, запах кожи – приятным.
-- Лера?
-- Нет.
И тут ее осенило! Но догадка казалась такой нереальной, что произнести имя она никак не решалась.
-- Ну же, Тонечка, смелее, -- подбадривал Боровик.
-- Илья, -- выдохнула она и прижала сыновьи ладони к губам.
-- Привет, мама! Как же здорово, что меня отпустили! – перед ней, расплываясь в улыбке от уха до уха, стоял сын. Поверить в это было почти невозможно.
-- Я же говорил: будет сюрприз, -- развеселился Олег Антонович. – Быстро за стол, сейчас пировать будем!
-- Господи, сынок, ты давно приехал? А как узнал, где я? У вас же занятия, почему тебя отпустили? – сыпала вопросами счастливая мать. – На чем ты сюда добирался, на такси? Я ничего не понимаю.
-- Пожалуйста, ваш сок, -- Светлана поставила перед ней стакан с желтоватой, чуть пенистой жидкостью.
-- Спасибо.
-- Врач сказал, немного шампанского можно, -- улыбнулся Олег Антонович.
-- Боюсь, немногим не обойдусь, -- протянула гостья фужер.
Давно Тоня не ощущала себя такой счастливой. На душе было радостно, спокойно, тепло: будто она, потерянная, где-то долго бродила впотьмах, а потом вернулась к себе. Разговаривали больше гости, хозяин поддакивал, изредка вставлял короткие фразы и слушал. Такого умения слушать Антонина еще не встречала ни у кого. Она узнала, что Илью отпустили на три дня: с командованием договаривался Боровик. Он же организовал поездку и встречу в Москве.
-- Олег Антонович, я счастлива, что попала под вашу машину, -- призналась Тоня. – Иначе мы бы с вами не встретились никогда.
-- Встретились.
-- Что я могу для вас сделать?
-- Отправиться спать. Ты же не хочешь, чтобы я испытывал комплекс вины, если завтра тебе станет хуже?
-- Я прекрасно себя чувствую и…
-- Спокойной ночи, -- не дал высказаться хозяин. – Тебя проводить?
-- Не надо, я дорогу запомнила, -- вздохнула гостья. – Спокойной ночи. Сынок, ты идешь?
-- Мы еще немного пошепчемся, -- опередил ответ Боровик, -- не возражаешь?
-- Не завидую тому, кто вам возразит, -- улыбнулась она.
День начался со сборов. Антонина твердо решила посмотреть, что творится в ее квартире и, если возможно, остаться у себя дома. Здесь, конечно, очень комфортно, но злоупотреблять гостеприимством нельзя. Она гостевала уже сутки, пора и честь знать. Тем более, что теперь на шею Боровика свалились двое, а двоих, как известно, выдерживать в два раза сложнее. Илья от поездки с матерью отказался, сказал, что у него дела и укатил рано утром. Она не обиделась: взрослый сын не должен находиться под материнской юбкой. Потом позвонил Олег Антонович.
-- Доброе утро! Как спалось на новом месте?
-- Доброе утро, прекрасно!
-- Сегодня вечером я вернусь пораньше. Есть разговор. А ты, наверняка, надумала проверить, как идет ремонт. Заставить тебя отдыхать и любоваться природой, думаю, бесполезно, поэтому присылаю тебе Владимира, поедешь в машине, под его присмотром. Не хотелось бы снова вытаскивать тебя из-под чьих-то колес. Спасатель, Тонечка, профессия не моя.
-- Олег Антонович, я, наверное, останусь в своей квартире. Во-первых, за рабочими нужен контроль, во-вторых…
-- Думаю. Что когда увидишь «во-первых», «во-вторых» отпадет само собой. Все, до вечера. Илья предупрежден. А сейчас, извини, у меня дела.
…В квартире дым стоял коромыслом. Поначалу у нее даже голова закружилась, и пришлось опереться на руку Владимира, чтобы не свалиться под ноги рабочим. Здесь что-то заливали цементом, штукатурили, дрелили, прокладывали какие-то трубы и провода.
-- Добрый день! – из пыли выткался молодой парень лет двадцати пяти, в синем рабочем комбинезоне с желтой надписью «Заря» на груди. – Я – прораб, зовут Михаилом. А вы, конечно, Антонина Романовна? Олег Антонович о вашем приезде предупредил. Хотите посмотреть, как трудятся мои ребята? – приятный голос, правильная речь, тщательно выбрит, аккуратная короткая стрижка – он скорее походил на начинающего карьеру чиновника, чем на строителя.
-- Здравствуйте, Михаил! Ко мне можно обращаться без отчества. Я приехала взять кое-что из вещей, а не контролировать вашу работу. Контролер из меня, честно говоря, никакой.
-- Но ведь вам же интересно посмотреть, что мы тут натворили?
-- И еще, я думаю, натворите, -- улыбнулась Тоня. – Вы меня по миру не пустите с протянутой рукой собирать на ремонт? – пошутила она.
-- Смета уже составлена, договор подписан, предоплата сделана, -- не принял шутку прораб.
-- С кем подписан?
-- С Олегом Антоновичем, естественно.
«Вот уж совсем неестественно», -- подумала хозяйка, но ничего не сказала, только хмыкнула неопределенно и направилась в комнату, к платяному шкафу с вещами.
-- Простите, пожалуйста, -- остановил Михаил, -- туда нельзя. Там сегодня стяжку делали. Еще не высохло.
-- А хотя бы посмотреть можно?
-- Только через порог. Если возникнут вопросы, я все объясню.
«Тебе бы не строительной бригадой руководить, а письма строчить в канцелярии», -- усмехнулась Антонина и заглянула в комнату. Пустые белые стены, сырой цементный пол – все. Ни мебели, ни телевизора, ни даже узлов с вещами – ничего.
-- А где остальное?
-- Вы имеете в виду мебель?
-- И это тоже.
-- Так Олег Антонович все приказал вывести.
-- Куда?!
-- Не знаю. Приехала машина, мы погрузили. Адрес был у водителя.
-- Миша, -- крикнул кто-то из кухни, -- ты мог бы к нам подойти? Телевизионный кабель куда выводить? На чертеже ни хрена не понять!
-- Подождите, я занят!
-- Хорошо, -- казалось, ее сейчас разорвет от злости на человека, так бесцеремонно распоряжавшимся ее домом, -- не буду мешать. Мы уходим, правда, Володя? – тот молча кивнул. – Вот и отлично. А вам, Михаил, удачи. Всего хорошего, до свиданья, -- и вылетела из прихожей, где толклись еще трое, размазывая что-то по стенам.
В машине она сначала молчала, потом не выдержала.
-- Володя, скажите, пожалуйста, вы были в курсе, что происходит в моей квартире?
-- Конечно. Я сам рекомендовал Мишку Олегу Антоновичу. Вы не смотрите, что он молодой. Михаил очень толковый парень, строительный институт закончил с красным дипломом. Причем, одновременно работал и учился. Зато теперь опыт, а это в его деле не меньше диплома значит. Знаете, сколько сейчас самозванцев? Все хотят денег, а заказчику впаривают халтуру. Не строительство -- сплошной лохотрон. А на Новосельцева очередь, попробуйте еще пристроиться: все забито на полгода вперед. Потому что Михась -- профессионал, ответственный и порядочный. Где еще такого найдете? – его словоохотливость удивляла, обычно из телохранителя Боровика слова не вытянуть.
-- А правда, что посреднику положено десять процентов, если он находит заказ?
-- Я понял ваш намек, Антонина Романовна. Но здесь вы здорово ошибаетесь, если думаете, будто я слупил с Михаила какие-то там проценты. Я работаю на Олега Антоновича, очень его уважаю и никогда не стану позорить своего работодателя тем, что буду с кого-то бабки сшибать, извините за жаргон. Кроме того, Боровик мне платит прилично, на жизнь хватает.
-- Извините, Володя, я не хотела вас обидеть. Простите, пожалуйста.
-- Ладно, проехали, -- буркнул он. Но больше за всю дорогу не сказал ни слова.
…После ужина хозяин пригласил гостей в каминный зал.
-- Завтра Илья отбывает в училище. И пока мы все вместе, надо кое-что обсудить. Предлагаю кофе попить у камина. Я, знаете ли, люблю смотреть на огонь, лучше думается.
Негромко потрескивали дрова, языки пламени азартно лизали дерево, на низком столике стоял кофейный прибор, ноздри дразнил душистый возбуждающий аромат. -- Что-нибудь еще? – спросил Олег Антонович. – Светлана испекла потрясающий торт.
-- Нет, спасибо, -- ответила Тоня. – Только кофе.
-- А ты, Илья? Не хочешь подкрепить мозги сладким?
-- Я кондитерку не люблю, спасибо.
-- Ну что ж, тогда по чашке и к делу, -- усмехнулся хозяин. Тоня терялась в догадках, что за важное дело может быть у них с Олегом Антоновичем. Она и сама хотела бы высказаться о чрезмерно активном вторжении Боровика в ее жизнь, о затеянном им ремонте, о вывозе мебели в никуда, но решила сделать это потом. Нехорошо выскакивать со своими мыслями, когда собирается говорить старший. Как любила повторять тетя Роза: »Не лезь поперед батьки в пекло». И памятливая племянница помалкивала, наслаждаясь умело приготовленным кофе. – Еще налить, Тонечка?
-- Спасибо, нет. После такого ужина даже одной чашки много.
-- А ты, Илья?
-- Мне тоже не надо, спасибо.
-- Тогда к делу. У меня есть предложение. Немедленного ответа оно не требует, но и особо затягивать с решением тоже не стоит, -- он поднялся с кресла, подбросил несколько поленьев в огонь, снял с подставки кованую кочергу, поворошил дрова и, дождавшись, когда их охватило пламя, вернулся к столику. -- Как вы уже, наверное, поняли, дорогие мои, я занимаюсь бизнесом. Скрывать не буду, бизнес серьезный, приносит неплохой доход. Но…-- он задумался, не отводя глаз от камина, -- но иногда, а в последнее время точнее сказать «все чаще», задаю себе один и тот же вопрос: для кого все это? Да, я создаю рабочие места и тем самым оказываю помощь другим. Тем, кто живет не так комфортно, как я, но воровать не хочет, а хочет честно зарабатывать и кормить семью. Польза есть? Безусловно. Однако, -- усмехнулся бизнесмен, -- вы удивитесь, ребятки: большинство из этих людей меня ненавидит. Считают ворюгой, бандитом, развалившим страну, чтобы выкачать из нее богатства и набить свой карман. Увы, как бы ты ни старался улучшить их существование, все равно останешься виноватым во всех бедах. Так уж устроена жизнь, особенно у нас, в России: чем больше стараешься сделать, тем больше тебя хулят. Хотя, по правде сказать, кое в чем они правы. Среди нашего брата немало таких, кого не мешало бы вздернуть на дыбу за все, что натворили со страной и людьми. Но я о другом, -- он задумчиво наблюдал за игрой огня с деревом, – об одиночестве, которое делает жизнь человека бессмысленной и ненужной. Мысли об этом в последнее время приходят ко мне все чаще, не дают покоя. Днем особенно размышлять о подобных материях некогда, а вот ночами… В общем, я пришел к выводу: кроме меня самого у меня, к сожалению, никого больше нет. Ни друзей, ни семьи, ни родни. Непросто в этом признаться, когда уже перевалило за семьдесят, но врать себе несолидно. Ни в юности, ни, тем более, в старости. Ты, Тоня, возможно, помнишь нашу первую встречу. Не знаю, что тогда подумала ты, но мои мысли были очень простыми, как банное мыло: вот свалилась на голову незваная гостья. Вполне вероятно, даже славная девочка, наверное, кому-то с ней повезло. Правда, с тараканами в голове: попереться в тайгу с ребенком может только самоуверенная дуреха. Воспитывать ее, конечно, не буду, но выручу. Как говорится, на небесах зачтется. Потом заболел твой сын и я, клянусь, потерял голову от страха, делал все возможное, чтобы ребенок поправился, всеми силами старался отвести беду. Помнишь? – она молча кивнула, не понимая, к чему клонит Олег Антонович. – Недаром говорят: чем больше вкладываешь, тем больше привязываешься. Возможно, поэтому долго не мог вас забыть, хоть прекрасно осознавал, что в вашей жизни я всего лишь случайный прохожий. Чужой… Но узнав тебя под колесами моей машины, понял, что второй раз людей сводит не случайность. Судьба. И сейчас она дает мне шанс, который будет непростительно упустить. Поэтому хочу сказать, -- он оторвался от созерцания пламени и всмотрелся в мать с сыном, -- вы для меня единственно близкие люди, других, увы, нет. Не нажил... Когда ты, Тоня, лежала в коме, я поклялся: если выживет, не отпущу. Ни тебя, ни крестника своего, -- она молчала, потрясенная неожиданным признанием человека, чьему слову подчинялись другие -- умнее, сильнее, благороднее той, перед кем он раскрывал сейчас свою душу. – Поэтому предлагаю выйти за меня замуж.
-- П-простите, что?
-- Брак, разумеется, будет фиктивным. Я, конечно, тебя люблю. Тебя и Илью – вы для меня одно целое. Но люблю, как любил бы отец, а не мужчина. Удочерить тебя не могу, увы, давно опоздал. Илья тоже для усыновления уже не годится. А я хочу дать вам хорошую жизнь, избавить от проблем, взять на себя все заботы. И тогда вопрос «для кого?» исчезнет сам собой.
-- То есть, чтобы вам спокойнее жилось, от собственной жизни мы должны укрыться под вашим крылом, -- уточнила Тоня. Ей казалось, она спит и видит сон абсурднее того, что приснился в больнице.
-- Ты ведь веришь, что твой муж жив и хочешь его найти, так?
-- Так. Но при чем здесь это?
-- Со мной тебе легче будет искать. Вдвоем мы быстрее добьемся цели. Если я официально стану твоим мужем, перед тобой откроются многие двери, поверь.
-- И что же я скажу Саше, когда мы встретимся? Что его нашла чужая жена? А вы представляете, что он ответит?
-- Вполне.
Она поднялась из кресла, в котором только что было уютно.
-- Спасибо за предложение, Олег Антонович, но…
-- Подумай, Тоня. Подумайте вместе с Ильей. У вас есть еще время. Иногда то, что кажется вечером парадоксом, утром представляется единственно верным решением. А я отправляюсь спать, доброй ночи.
-- Спокойной ночи, -- машинально пробормотала в ответ Антонина.
-- Спокойной ночи, Олег Антонович, -- дополнил Илья.
После его ухода они долго молчали, наблюдая, как догорают в камине дрова. В зал заглянула Светлана.
-- Можно убрать?
-- Что?
-- Я говорю, может быть, еще кофе? Или чай?
Тоня вопросительно посмотрела на сына.
-- Я бы кофе выпил. Очень вкусный.
-- На ночь?
-- Мам, я сплю, как убитый. Мне пара таких чашечек, что слону дробина.
-- Хорошо. Тогда, ему принесите, пожалуйста, кофе. А мне черный чай с лимоном, если можно.
-- Конечно. Через минуту все будет готово.
Домоправительница исчезла так же незаметно и быстро, как появилась. Поленья превратились в угли, по которым скользили алые змейки. Думать ни о чем не хотелось, хотелось просто молчать и наблюдать за вялой попыткой огня продлить свою жизнь. Светлана принесла поднос с чаем и кофе, молча поставила на столик.
-- Спасибо, -- эхом откликнулись на услугу два голоса.
-- Не за что, мне приятно вам услужить.
И снова молчание наедине.
-- А знаешь, мамуля, мне кажется, Олег Антонович…
-- Не надо продолжать, сынок. Не сегодня, хорошо?
-- Хорошо. Но я тоже тебя прошу: подумай, -- Илья поставил на столик недопитую чашку с дымящимся кофе, встал, поцеловал мать в висок. -- Сейчас, ты, наверное, хочешь побыть одна? -- Она молча кивнула, не отрываясь от огненных бликов. – Спокойной ночи, мама. Я только хочу сказать: какое бы решение ты не приняла, уверен, что оно будет самым правильным. И я его поддержу.
-- Спасибо.
Прошло почти двадцать лет, как у нее отобрали мужа. Уже давно отправились на тот свет охотники до чужого, давно лежат в земле те, кто расплатился своими жизнями за мифический долг, выбрались из кошмара живые. Почему нет ее мужа? Если жив, почему молчит? Ведь он знает, что его любят и ждут. Почему не возвращается? Создал другую семью? Отчего честно не написать об этом? Она поймет и начнет новую жизнь. Без него. Если болтается неприкаянным где-то в чужой стране, каким образом другие смогли найти дорогу домой? Болен? Превратился в беспомощного калеку? Вопросы долбили мозг, перекрывая дорогу ответам, не давая возможности выбраться из разбухающей от напряжения черепной коробки. Казалось, еще немного и голова взорвется. Она прижала ладони к вискам, как будто теплая кожа могла успокоить боль. «Так ничего не решить, -- подумала Антонина. – Можно до бесконечности посылать в потолок вопросы, ответ давать все равно придется самой. И отвечать лучше утром: утро, как известно, вечера мудренее. Она потянулась за прислоненной к каминной стене кочергой, осторожно поворошила чуть тлеющие угли и, убедившись, что огонь отыгрался, отправилась спать с тайной надеждой, что сон ей выдаст подсказку.
Надежда не оправдалась: Тоня спала на удивление крепко, без сновидений, проснулась бодрой и полной сил. Утро осветило не только природу, но и разум, наведя в мыслях полный порядок. Окончательно прояснилось главное: ради встречи с мужем можно вступить в сговор хоть с самим сатаной, не то, что с человеком, дважды спасшим ей жизнь. Олег Антонович, как всегда, оказался прав: вчерашний абсурд сегодня представился спасительным выходом.
…Хозяин и молодой гость мирно завтракали. На фарфоровых тарелках разлеглись тонко нарезанные умелой рукой вяленое мясо, буженина, сыры, в розетках зеленели оливки, каждая размером с перепелиное яйцо, алел джем, по соседству янтарился мед, горкой высился творог на блюде, в плетеной корзинке раскинулись тосты, в центре красовался хваленый Светланин торт, в дымящихся чашках, словно спасательные круги на темной поверхности омута, плавали кружочки лимонов.
-- Доброе утро! – поздоровалась вошедшая гостья. – Вы, как я вижу, не завтракаете, а набиваете животы?
-- Угу, -- довольно кивнул Боровик. – Мы мужчины, нам полагается перед трудовыми подвигами плотно поесть.
-- Привет, мам! Мы ели яичницу с беконом. Будешь? Светлана Васильна классно готовит! Я даже торт попробовал, и знаешь, вкусно.
-- Может, Васильевна? – улыбнулась она.
-- Можно, вообще, без отчества, -- заметил Боровик, отлавливая чайной ложкой лимон.
-- Не могу, Олег Антонович. Она намного старше меня да еще работала учительницей, преподавала литературу и русский язык. А я до сих пор побаиваюсь учителей, хоть мама тоже когда-то работала в школе. Правда, я тогда был совсем мелким, не помню. Так ты будешь яичницу?
-- У меня трудовых подвигов не предвидится, поэтому ограничусь творогом и чаем, -- она подтянула к себе тарелку с белой горкой.
-- Что, даже торт не попробуешь? – изумился сын.
-- Не попробую, но отхвачу целый кусок и съем до последней крошки, -- она чувствовала себя легко, свободно, как будто принятое решение помогло прочистить не только мозги, но и поставить на место душу. – Сынок, я бы хотела проводить тебя в аэропорт. Когда самолет?
-- Завтра, в четыре утра, -- вмешался Боровик. – Мы вместе летим, у меня в тех краях дела, -- кажется, никогда этот человек не перестанет ее удивлять. – И, пожалуйста, Антонина Романовна, не волнуйся, все будет отлично.
-- Между прочим, командир экипажа тоже воевал в Афганистане, как отец.
-- А ты-то, откуда знаешь?!
-- Так мы же полетим на самолете Олега Антоновича, мама! Это он все знает, а не я.
-- Ладно, ребятки, мне пора, -- Боровик поднялся из-за стола. – Илья, ты хотел поехать со мной, не передумал?
-- Нет, конечно!
-- А тебя, Тонечка, я попрошу разобраться со Светланой. Она, кажется, надеется, что ты ей поможешь составить меню.
-- Олег Антонович, вы вчера…
-- Извини, опаздываю. Вечером обо всем поговорим, хорошо?
-- Хорошо, -- пробормотала она.
-- Пока, мам, до вечера!
Домоправительница, она же кухарка, изумила гостью вслед за хозяином, доложив, что у того сегодня день рождения: видно, в этом доме страсть поражать окружающих передавалась, как вирус.
-- Олег Антонович обычно свой день рождения не отмечает, -- просвещала Светлана. – За все время, что я у него работаю, а это больше пятнадцати лет, всего один раз праздновал. Да и то, потому что друг какой-то старинный приехал. Вот они вместе и отметили: Олег Антонович – приезд, а друг – день рождения.
-- У него, что, совсем друзей нет?
-- Какие друзья? – вздохнула Светлана. – Все больше завистники да враги, так называемые конкуренты. Когда человек поднимается высоко, охотнее всего с ним поднимается одиночество.
-- Вы, кажется, что-то собирались со мной обсудить?
-- Ох, простите, конечно, собиралась! Я ведь совсем не знаю ваших кулинарных предпочтений. Какие блюда вам нравятся, а что, напротив, совсем не едите. Можно оговорить с вами меню ужина? Мне почему-то кажется, что Олег Антонович сегодня вспомнит про свой день рождения. Хотелось бы приготовить что-нибудь особенное, порадовать всех вас. Знаете, раньше здесь работала кухарка, но потом хозяин ее рассчитал. Она как-то заболела, готовить пришлось мне. Хозяину очень понравилась моя стряпня. С тех пор так повелось, что я и за домом смотрю, и на кухне всем заправляю, -- улыбнулась она.
-- Не трудно одной?
-- Два раза в неделю приходит женщина убирать, а на остальное пока сил хватает. Так чтобы вы хотели на ужин?
К полудню гостья освоилась окончательно. После обсуждения праздничного меню поиграла с Берком и Тэем, прогулялась по территории. Здесь все казалось ей совершенным. Выметенные каменные дорожки. Подстриженный газон. Водопад, словно перенесенный со страниц иллюстрированных книжек об экзотических странах. Открытый бассейн с прозрачной голубоватой водой и сверкающей металлической лесенкой, уходящей вниз. Нежные хризантемы и пестрые астры на клумбах. Роскошный розарий. Теплица, где с веток свисали крупные помидоры, баклажаны и перец. Летняя беседка с гранитным полом и низкими стенами по пояс, подчеркнуто грубо сложенными из внушительных разноцветных булыжников. В уютной беседке, спрятанной от посторонних глаз, особое внимание привлек стол с круглой стеклянной столешницей шоколадного цвета, установленной на массивную, причудливую подставку из дерева, будившую воображение необычными формами. Стол гипнотизировал, манил в сказку и обещал поделиться секретами, спрятанными в бесконечных отверстиях и извилинах. Она присела на край плетеного кресла, прикоснулась ладонями к прохладному ребру столешницы и закрыла глаза. Лицо обвевал ветерок, шелестели листья еще не оголившегося дикого винограда, стрекотали кузнечики, пахло сентябрем. И счастьем, которое, случайно оказалось рядом.
Поблизости кто-то деликатно кашлянул. Гостья вздрогнула и открыла глаза. У входа в беседку, опираясь на грабли, стоял Лев Николаевич Толстой, граф и великий русский писатель. Соломенная шляпа, чуть сдвинутая на затылок, седая окладистая борода, светлая рубаха навыпуск, подпоясанная веревкой, черные льняные штаны.
-- Ой! – Антонина, вскочила, как школьница, из-за стола и застыла, не веря своим глазам. «Снится», -- решила с перепугу.
-- Вы, наверное, подумали, что перед вами Толстой? – улыбнулся старичок. – Все так думают, когда видят меня впервые. Простите, если напугал. Я садовник, у меня только внешность да имя, как у писателя, а в остальном обычный человек. Разрешите представиться: Федюркин Лев Иванович. Вам, вижу, стол понравился?
-- Да, оригинальный очень.
-- Не поверите, но смастерил его наш хозяин -- все своими руками, кроме стекла, конечно. Олег Антонович, вообще, талантливый человек. Он и люстру в зимней беседке сделал. Не видели?
-- Еще не успела.
-- Хотите, покажу?
-- Да, спасибо.
Словоохотливый садовник оказался неплохим экскурсоводом. Показал пруд с зеркальными карпами, конюшню с парой вороных жеребцов, зимнюю беседку, скорее напоминавшую русский трактир, чем место для размышлений, двухэтажную баню, срубленную из круглых бревен в обхват, похвастался огородом, обнесенным плетнем, к изготовлению которого приложил свою руку и, наконец, галантно откланялся, снова став больше Толстым, чем Федюркиным.
-- Извините, если отнял у вас время. Мы здесь, как отшельники: никуда не выходим, никого не видим. А поговорить-то с живым человеком иногда ой как хочется. Меж собой-то уже все переговорено, как облупленных, друг друга знаем. Еще раз простите, если что не так. Очень рад был знакомству, -- зацеремонился Лев Иванович. – Спасибо, что не отказали в общении.
-- И вам спасибо за интересную экскурсию. А скажите, если не секрет, сколько человек присматривают за таким хозяйством? Мне кажется, должно быть много.
-- Что вы! Совсем нет. Вот мы сейчас посчитаем, -- для верности растопырил ладонь. – Я с помощником – это двое. Дальше, -- стал загибать пальцы, -- конюх, электрик, сантехник, охрану считать? -- она молча кивнула. – Шесть охранников, пара водителей, Светлана – вы, наверняка, ее видели, еще домработница ходит два раза в неделю – все. Получается четырнадцать с половиной, потому что домработница тут не живет.
-- Целый коллектив, -- уважительно заметила Тоня, имевшая одну помощницу.
В кармане садовника зазвонил мобильник.
-- Федюркин на проводе… Нет, без меня ничего не окапывать, понял? Жди, я сейчас. Это помощник, -- доложился Антонине садовый начальник, -- надо идти, а то нахалтурит. Сами знаете, за всем пригляд нужен.
-- Конечно, -- сдержала улыбку понятливая гостья.
х х х
-- Дорогие мои, случилось так, что я сегодня родился. Конечно, это произошло довольно давно, не будем уточнять, когда именно, но сегодня для меня позволительно многое. И потому, чтобы себя порадовать, я хочу вам сделать подарки.
-- Олег Антонович, это мы должны вас одаривать, -- запротестовала Тоня. – Дарят тому, у кого день рождения, а не тому, кто на дне рождения.
-- Глупости! Из нас никто никому ничего не должен. Быть должником – последнее дело. Надо уметь доставлять себе радость. И если мне в удовольствие сделать вам что-то приятное, будьте уверены, я это сделаю. Светлана!
-- Да, Олег Антонович, -- мгновенно проявилась та рядом, -- слушаю вас.
-- На письменном столе в моем кабинете пара пакетов, будь добра, принеси нам.
-- Хорошо.
Кажется, прошло не больше минуты, как исполнительная помощница по хозяйству опять возникла перед хозяином. Молча передала в его руки подарочные пакеты и испарилась. Олег Антонович поднялся со стула, на лице появилась улыбка.
-- Могу я позволить себе побыть эгоистом хоть один день в году и поступить согласно собственным, а не навязанным правилам? Спасибо, ваше молчание принимается за согласие. Дорогие мои, -- он посерьезнел и с непривычной нежностью посмотрел на мать с сыном, сидящих напротив, -- я благодарен судьбе, что она дала мне возможность снова встретиться с вами. Может, звучит пафосно, но это так. Даже если нас не будут связывать никакие другие отношения, кроме тех, что сейчас, поверьте, я найду способ оставаться для вас близким и нужным. Для меня вы уже такие. Вы только представьте, на Земле около семи миллиардов людей, а жизнь свела вместе именно нас троих. Мне кажется, я начинаю верить в Провидение. Никто не знает своего будущего, но настоящее прекрасно и достойно, чтобы за него выпить, -- он разлил по фужерам шампанское. – За жизнь, которая с нами, сейчас! – Тоня ощутила ком в горле. Впервые за много лет абсолютно чужой человек, неординарный, сильный, состоявшийся во всем, кроме семьи, так просто и открыто признался, что ему
хорошо с ними. С двумя песчинками из миллиардов других, наверное, не хуже, не лучше -- таких же. Она выпила праздничное вино до последней капли.
-- Олег Антонович, можно я скажу?
-- Конечно, Тонечка. Через пару минут, хорошо? – Боровик протянул ей маленький золотистый пакет. – Это тебе, надеюсь, что не ошибся. А это, крестник, для тебя. Не могу сказать, что буду тобой гордиться, потому что уже горжусь. Ты – молодец, уважаю!
Илья выудил из темно-синего пакета дубовую полированную коробку и вопросительно посмотрел на дарителя. Тот невозмутимо молчал. Младший Аренов прикоснулся к гладкому шелковистому дереву, крышка открылась.
-- Часы! -- восторженно ахнул курсант. И с сожалением добавил. -- Олег Антонович, я не смогу это носить.
-- Почему?
-- Ребята засмеют, командование не одобрит. Подумают, хвастаюсь.
-- Илья, последнее дело для мужика -- оглядываться на чужое мнение. У каждого из нас есть свой внутренний голос, и только его мы обязаны слушать. Этот голос называется совестью. Самое главное – быть в ладу с ней. А иначе ты не мужчина -- слабак, не способный ничего добиться, не защитить никого, ничего стоящего после себя не оставить. Ведомый, который никогда не станет ведущим. Ты таким хочешь быть?
-- Нет.
-- Тогда надевай это и носи.
-- А если сопрут?
-- Наплюй и забудь. Заработаешь на другие, -- Олег Антонович улыбнулся Тоне. – Что притихла? Не хочешь посмотреть мой подарок?
-- Хочу, -- она достала из пакета бархатный мешочек, стянутый веревочками верх делал его похожим на миниатюрную копию мешка Деда Мороза. В мешочке оказался черный футляр, в каких дарят ювелирные украшения. Антонина нажала чуть заметный выступ. На белом атласе засверкало кольцо. Две жемчужины, черная с белой, на золотой ажурной ветке в алмазной росе. Она застыла, как в столбняке.
-- Что такое? Не нравится?
-- Не в этом дело, -- точно завороженная, уставилась на жемчужную пару среди алмазов. В памяти всплыли слова: «…в жизни белое всегда рядом с черным, как добро и зло, как день с ночью». – Извините, Олег Антонович, я это принять не могу, -- защелкнула футляр и отставила в сторону.
-- Объяснишь, почему?
Илья внимательно смотрел на мать, такого выражения лица ему видеть не приходилось.
-- Я должна вам дать ответ на вчерашнее предложение, помните?
-- Конечно.
-- Я уже замужем, Олег Антонович. И абсолютно уверена, что мой муж жив. Поэтому принять ваше предложение не могу, извините.
-- Не извиняйся. Все?
-- Это кольцо…Вы не поверите, но ваше кольцо – точная копия броши, которая мне досталась от мамы. Тетя Роза подарила ее на свадьбу.
Боровик посерел лицом и опустился на стул.
-- Можешь показать?
-- Олег Антонович, что с вами? – бросилась к нему Тоня. – Вам плохо?
-- Мам, может, «скорую» вызвать?
-- Никакой «скорой», -- выдавил Боровик. – Я в порядке. Где твоя брошка?
-- Дома. Но там же ремонт, я даже не знаю, куда они ее дели.
-- Позови Светлану.
-- Сейчас, -- она кинулась на поиски, но не сделала и нескольких шагов, как наткнулась на домоправительницу, опрыскивающую в холле фикус. – Света, вас Олег Антонович зовет. Только, пожалуйста, если можно, быстрее.
-- Господи, что случилось?
-- Не знаю. Но, по-моему, ему плохо.
Светлана поспешила в столовую, на ходу сдергивая фартук.
-- Что я должна сделать, Олег Антонович?
-- Капни той дряни, что давала, помнишь?
-- Хорошо, что еще?
-- Сделай крепкий сладкий чай, можно с лимоном.
-- Сейчас, -- и тут же исчезла.
-- Олег Антонович, давайте подложу вам подушку под голову, -- предложила Тоня, стараясь скрыть тревогу.
-- Валяй.
Через полчаса Боровику стало лучше. Спала мертвенная бледность, голос окреп, повеселели глаза.
-- Олег Антонович, что-нибудь нужно? – с облегчением спросила гостья.
-- Признавайся, струхнула?
-- Да, если честно, вы меня напугали. Светлану, думаю, тоже.
-- И меня, -- добавил Илья.
-- Это приятно. Не ожидал от себя такой прыти. Дай-ка мне телефон, Илюша. Он где-то здесь должен быть.
Илья увидел на подоконнике мобильный и протянул его Боровику. Тот набрал номер.
-- Володя, зайди в столовую, -- отложил в сторону телефон и улыбнулся. – Не волнуйтесь, ребятки, я теперь долго буду жить. Еще надоем. Вот слетаем с тобой, Илюха, потом разберусь с делами и начну все с чистого листа. Как говорится, tabula rasa
. Новую жизнь начнем, -- посмотрел на Тоню, в глазах промелькнули лукавые искорки. – Не переживай, что дала от ворот поворот. Я, честно говоря, очень сомневался, что согласишься. Ну, какой из меня муж, пусть даже фиктивный? Скорей в отцы гожусь, чем в мужья.
-- Я не волнуюсь, Олег Антонович. А чьим-то мужем вы еще вполне можете стать. Думаю, многие из женщин с радостью согласились бы выйти за вас замуж.
-- Многие, Тонечка, не нужны. Нормальный мужчина всегда ищет одну. Единственную. Слушай, а что это мы все обо мне? Давай-ка, о тебе немного поговорим.
-- А что вы хотите узнать? Мне кажется, вы и так про меня все знаете.
-- Далеко не все. Ты, например, никогда не рассказывала о своих родителях. Кто они, чем занимаются? Где сейчас? Что отца звать Романом, я уже догадался. А мать?
-- Маму звали Елизаветой, она умерла при родах. А про папу я и сама ничего не знаю, кроме того, что его давно нет на свете. Это мне тетя Роза рассказывала.
-- Кто? – в голосе Боровика прозвучали странные нотки.
-- Мамина родная сестра, она меня вырастила.
-- А ты не обидишься, если я спрошу про твой возраст?
За спиной раздались шаги, и в столовую вошел Владимир.
-- Добрый вечер!
-- Проходи, Володя, дело есть. Надо отвезти Антонину Романовну на ее квартиру и помочь найти одну вещицу. Она скажет, какую.
-- Олег Антонович, так мы же почти все вещи по вашему указанию перевезли сюда.
-- Что означает «почти»?
-- Оставили только мебель, да и ту потом в детский дом отвезли, помните? Была еще шуба, так мы ее после химчистки сдали в холодильник, чтобы моль не завелась. Еще со Светланой Васильевной советовались, куда лучше.
-- А остальное где?
-- Так в гардеробной. Светлана Васильевна все и раскладывала.
-- Позови ее.
Через минуту оба были рядом.
-- Света, будь добра, помоги Антонине пересмотреть ее вещи, надо кое-что найти. Она тебе все сама объяснит.
-- Хорошо. Пойдемте, пожалуйста, со мной, -- домоправительница пропустила Тоню вперед. – Простите, Олег Антонович, вам лучше?
-- Да. Идите. Я жду.
Брошь нашлась довольно быстро.
– Простите, Антонина, я, конечно, должна была сразу вам все показать. В суматохе упустила из виду. Здесь же и одежда ваша, и нижнее белье, и обувь – все. Но хозяин не давал такого распоряжения, а мне как-то самой в голову не пришло. Извините меня, пожалуйста.
-- Ничего страшного. По правде сказать, я тоже об этом совсем не подумала. Когда мы сюда ехали из больницы, позвонил Олег Антонович и сказал, что все необходимое есть. А вы ведь знаете: женщина всегда забывает о том, в чем не нуждается.
-- Это точно, -- успокоилась помощница Боровика.
В столовой что-то оживленно рассказывал Илья, Боровик внимательно слушал. При появлении Тони оба тут же замолчали. Она ощутила укол ревности: как быстро у этих двоих от нее появились тайны.
-- Вот, Олег Антонович, доказательство того, что я не вру, -- протянула картонную коробочку со стертыми уголками.
-- А я никогда не считал тебя врушей.
Боровик изучал брошь, как эксперт: придирчиво, сосредоточенно, поворачивая так и эдак, рассматривая на свет, прикрывая от света рукой. Цвет лица его при этом менялся от мертвенно бледного до почти багрового. Тоня испугалась, что ему опять станет плохо. Потом он отложил в сторону брошь, откинулся на спинку стула, закрыл глаза и застыл. В полном молчании прошла минута, вторая, третья, двадцатая. Ни она, ни Илья -- никто не решался заговорить. Стало слышно, как где-то в доме тихонько напевала Светлана, за окном что-то сердито выговаривал кому-то садовник, издалека доносился веселый лай двух собак. Наконец, Боровик резко открыл глаза. Тоню поразил взгляд: ясный, пронзительный, освещающий все вокруг, будто в каждом зрачке горело по электрической лампочке мощностью тока не меньше ста ватт.
– Ну, вот и все, -- спокойно объявил он. – Теперь, наконец, все сложилось. Все встало на свои места, -- потом еще помолчал и сказал. -- Я хочу поведать вам одну историю. Наберетесь терпения выслушать?
-- Чтобы вас слушать, Олег Антонович, терпение не нужно. Вы и так интересный рассказчик, -- ответила Тоня.
-- Это история о любви, кто ее испытал, тот меня поймет…. Еще о жизни… Об ошибке, которую может по глупости совершить человек, и потом, до березки, расплачиваться за нее одну. О глупости, самонадеянности, слабости, излишней доверчивости, о не нужном никому самолюбии, – обо всем, что играет человеком, как ветер – сухим осенним листом. Пойдемте к камину, -- неожиданно оборвал себя Боровик, -- полешки уже, наверное, пылают вовсю.
…Время словно вернулось к вчерашнему вечеру. Так же потрескивали дрова, на столике стоял тот же горячий кофейник, из носика которого разносился по залу тот же кофейный дух, такая же тишина вокруг – изменилось одно: атмосфера. Внутреннее напряжение, казалось, витало в воздухе вместе с дурманящим ароматом, натягивало нервы струной, готовой лопнуть, а невозможность узнать причину этого натяжения делало момент разрыва особенно неожиданным и опасным.
-- Олег Антонович, может, я один завтра полечу? – осторожно спросил Илья.
-- Вместе. Сказано же: еще поживу. Слушай, Тонечка, а все таки, если не секрет, когда будем праздновать твой день рождения?
-- Десятого октября, -- улыбнулась она. – А еще, чтобы опередить ваш следующий вопрос, скажу, что астры и хризантемы – мои любимые цветы. Это мне передалось от мамы, она тоже их очень любила. Во всяком случае, так говорила тетя Роза.
-- Ну да, -- рассеянно кивнул Боровик, -- на Кубани их сажают почти в каждом дворе. Слушай, а ты очень молодо выглядишь! Никогда не скажешь, что у тебя такой взрослый сын, скорее, можно подумать, что вы брат и сестра.
-- Спасибо, конечно, но в прошлом году я разменяла пятый десяток.
-- Что?!
-- Да-да, через месяц мне стукнет сорок один, -- гордо подтвердила она.
-- Отлично сохранилась, -- довольно ухмыльнулся Олег Антонович. – Наверное, хорошая генетика. Илья тоже долго не будет стареть. Неохота стариком становиться, крестник? Только, пожалуйста, не говори мне, что единственный способ долго прожить – это старость.
-- А я, вообще, молчу, Олег Антонович.
-- Молодец, иногда молчание даже не золото – платина.
Слушая безобидную болтовню, Тоня удивлялась: с чего она взяла, что все напряглись? Да, был такой момент, но скоро быстро прошел. Просто Олегу Антоновичу внезапно стало плохо, и они с Ильей испугались. Трудно оставаться спокойными, когда рядом чуть ли не теряет сознание немолодой мужчина.
-- Олег Антонович, пожалуйста, расскажите вашу историю, -- попросила гостья. -- Что там случилось?
-- Да ничего особенного. Жил-был мальчик, вернее, оболтус, привыкший, что мир крутится вокруг него. Прекрасная семья, лучший город, где ему повезло родиться, хорошая школа, спорт, друзья -- в общем, полный набор атрибутов, который делает человека либо достойным уважения, либо уродом. Из мальчика вышло и то, и другое. Неудивительно: в розариях тоже растут сорняки. В общем, парень окончил школу, поступил, как положено, в институт, на третьем курсе по глупости женился, сына родил. Нормально, все женятся, большинству даже удается обзавестись сыновьями, несмотря на все глупости, или благодаря им… А потом его, как прорвало: взбунтовался, не захотел жить по всеобщим меркам. Решил, видите ли, выбрать «особый» духовный путь. Бросил институт, пустился во все тяжкие. Рефлексировал, пил, трезвел, снова копался в себе. Какой же мало-мальски образованный русский не пытается найти смысл в собственном существовании? – усмехнулся Боровик. -- Для любого, кто прочитал хоть одну умную книжку, вопросы «кто виноват?» и «что делать?», как мантра. И вот вместо того, чтобы заняться чем-нибудь стоящим, долбит такой доморощенный интеллигент свой мозг, точно дятел -- кору. Попробуй только заикнуться при нем, что смысл жизни в самой жизни. Засмеет, посчитает плебеем, способным только ишачить да набивать брюхо дешевой колбасой. На мой взгляд, это чистой воды снобизм. Надо сказать, что парень-то наш был неглупым, поэтому спустя какое-то время ему осточертело ковыряться в «высоких» материях. Плюнул на духовное, решил обратиться к материальному и начать, наконец, зарабатывать деньги, как положено мужику. Но теперь его занесло в другую крайность: возомнил себя дельцом. Связался с барыгами, фарцевать начал. Появился легкий заработок, вместе с ним привычка закладывать за воротник. Илья, подбрось, пожалуйста, дров, мы совсем забыли про камин… Спасибо, ты не на меня смотри, на огонь. Слыхал поговорку: никогда не устаешь смотреть на воду, огонь и работающего человека?
-- Нет.
-- Счастливчик, у тебя еще все впереди. Ладно, возвращаемся к нашему герою. Не надоело слушать?
-- Нет, -- в унисон раздались два голоса.
-- Заметьте, -- улыбнулся рассказчик, -- не я это сказал. Вообще-то, если честно, мой герой – довольно банальная личность, убежденная в собственной уникальности. Непригодный ни к чему себялюб. Подобных мальчиков, безусых, усатых, седобородых, у нас, как грязи. И этот бы остался таким, если бы не случайная встреча с молодой девушкой, почти девчонкой. Наивной и чистой, как ребенок, светлой, как ангел, -- Олег Антонович пристально смотрел на плясавшее пламя в каминном зеве, пожирающее дерево, радостное от разыгравшегося аппетита. – Сначала девчушка эта нашего героя умиляла, потом заинтересовала не по возрасту зрелыми суждениями, какой-то идущей не от ума, а от сердца мудростью. Потом он вдруг увидел, что девушка вдобавок очень красива. И бедняга неожиданно для себя влюбился, снесло парню крышу, как сейчас говорят. Забыл про вопросы, над которыми бился, забросил семью, перестали интересовать деньги, набиравший обороты бизнес, который вбрасывал в кровь адреналин и заодно мог забросить в тюрьму. В общем, забыл все. А проживали влюбленные в разных городах, и для парня теперь единственной целью стали железнодорожные кассы с вокзалами. Приезд-отъезд-снова приезд. Встреча-расставание-снова встреча. Долго, конечно, так не могло продолжаться, тем более, что любовь двух молодых людей привела к естественному результату: девочка стала женщиной и забеременела. Тогда он решил во всем признаться жене, получить развод и начать жизнь с чистого листа. Как это все случилось, я пропускаю. Неинтересно, избито и вашего внимания не заслуживает совершенно. Хочу только сказать, что после всего случившегося мальчик вырос в мужчину и приехал за своей любимой, -- Олег Антонович замолчал и снова уставился на огонь. Потом перевел взгляд на гостью. – Когда, ты говоришь, твой день рождения? Десятого октября?
-- Да.
-- Я приехал девятого вечером. Десятого утром твоя тетка меня на порог не пустила. Заявила, что Лиза уехала и никогда не вернется. Встретила хорошего человека, вышла замуж. Все... А брошь я подарил твоей матери, когда она согласилась стать моей женой. Кольцо хотел надеть на свадьбе. Не успел, как видишь... Считалось, что этот старинный комплект, сделанный на заказ в единственном экземпляре, женщинам нашей семьи приносит счастье. Первой его надела моя прабабка.
Тоня почувствовала, как сильно стучит в висках, будто с десяток кузнечных подмастерьев бестолково колотят молотами по куску железа.
-- Ни фига себе! – ахнул Илья.
Наступившая вслед за этим тишина была такой оглушительной, что, казалось, сейчас взорвется, если не сказать хоть слово, способное напомнить, что здесь люди, а не окаменевшие истуканы. И она выдала.
-- А я почему-то всегда считала, что вы умерли среди кочанов капусты.
Глава 14
1988 год, декабрь, Файзабад, Афганистан.
-- Все тихо. Поднимайся, брат, пора, -- шепот таджика прилип к уху, чужие руки быстро помогли освободиться от остатков веревки, стягивающей стертые до крови запястья.
Двое неслышно проскользнули мимо спящих вповалку людей, бесформенными кулями валявшихся на присыпанной сеном земле. Один из спящих застонал во сне, потом сел и через пару секунд, не раскрывая глаз, упал навзничь, не проснувшись, не разбудив никого из соседей странными телодвижениями. Мухаммед бесшумно откинул драную тряпку из мешковины, заменявшую дверь, оба оказалась снаружи. И тут же снова окунулись в непроглядную тьму: скрытая облаками луна не освещала землю. Четыре больших пальца взметнулись вверх, означая радость: небеса явно были на стороне беглецов. Два лица, смуглое и бледное, приблизились вплотную друг к другу.
-- Вперед, – шевельнул губами один. Другой молча кивнул. Пара теней метнулась от сарая, набитого пленниками. Слева послышался мужской смех, и чей-то голос сказал на чужом, шипящем, как змея, языке.
-- Порезать бы их всех сейчас, как баранов, вот была бы потеха!
-- Ага, -- поддакнул другой, -- на шашлык.
-- Какой шашлык, шутишь?! Одни кости. Для шашлыка нужен свежий барашек, а эти собаки смердят так, что хоть носы зажимай. Просто так, для удовольствия
-- Слушай, Джасур, может, надо им и ноги веревками связывать? Не сбегут?
-- Э, дальше смерти не сбегут. Без жратвы, без воды через пару-тройку дней сдохнут. А еще лучше, если на Тимура наткнутся. Хотел бы я посмотреть, что он с этими бегунами сделает, -- послышался смех, голоса, удаляясь, становились неразборчивыми, и скоро затихли совсем.
Беглецы, застывшие на месте, перевели дух и продолжили бесшумное движение вперед, туда, где ждала свобода. Сначала крадучись, то останавливаясь, то прибавляя шаг в надежде на лень луны пробиваться сквозь облака, чтобы наблюдать за ними. Ближе к рассвету открыто припустили бегом и бежали безостановочно, пока над ними не зависло солнце, и они окончательно не выбились из сил.
-- Долго еще, Мухаммед?
-- Нет, но мы должны укрыться. Видишь горы?
-- Да.
-- Там много пещер. Днем в какой-нибудь пересидим, ночью к перевалу пойдем. Нам надо границу перейти, домой хочу. Что я забыл в этом гребаном Афгане?
-- Это дезертирство, Мухаммед.
-- Значит, я дезертир. А ты, если не навоевался, оставайся. Тут много дорог, и блокпостов много. Главное – пройти перевал, а там доберешься до своих, Аллах поможет. Вставай, брат, пойдем. Здесь банда Тимура шныряет, нельзя ему на глаза попадаться. Никак нельзя, Саша. Хуже зверя он. Я его знаю. Еще сопляком пищакам
кишки выпускал.
-- Откуда знаешь?
-- Он из нашего кишлака. В самом начале войны к духам переметнулся. Для него никого нет: ни отца, ни матери, ни даже Аллаха. Я ж говорю: зверь. Поднимайся, брат, пойдем.
Они направились к горному хребту, тянувшемуся до горизонта. Усталость била под колени, пытаясь свалить с ног. Однако отдыхать в такой ситуации мог бы только самоубийца, им и так чертовски везло, нельзя от удачи требовать постоянства. До подножия оставалось не больше двадцати метров, когда вдруг раздался конский топот и победные вопли.
-- Бежим! -- крикнул Мухаммед, но плен и побег подорвали силы: через несколько минут беглецов окружили всадники. Русский с таджиком прижались друг к другу спинами, взявшись крепко за руки.
-- А ты, Мухаммед, все так же прикрываешь спину? -- сдерживая взмыленного жеребца, вперед выдвинулся один из душманов. Горделивая посадка в седле, властный голос, дорогой халат с белоснежной чалмой и породистый конь выдавали в нем главаря. – Мальчишкой прижимался к дувалу, а сейчас у русского защиты ищешь? – он рассмеялся, банда заулюлюкала, воинственно размахивая разнородным оружием. – Сколько же мы с тобой не виделись, брат?
-- Дохлый ишак тебе брат, Тимур. А мы враги с тобой.
Бандит сузил и без того узкие глаза.
-- Дохлый ишак, говоришь? Ну, что ж, будь по-твоему. Я от своих слов отказываться не привык, -- он чуть дернул правым плечом, наклонился вперед, взмахнул рукой, блеснуло лезвие. Мухаммед захрипел, руки разжались, и он рухнул под ноги товарища. Из располосованного горла хлестала кровь. – А ты, русская собака, почему за таджика не заступился? Трус?
-- Трусость – это когда безоружного убиваешь, зная, что за твоей спиной банда, и она готова тебя защитить, -- отчеканил на чужом языке русский летчик. -- Ты даже задницу свою боишься от седла оторвать, чтобы стать рядом со мной. Ты не воин, Тимур, ты хуже трусливого шакала. Сопляк! – и с презрением плюнул в наглую, самодовольную узкоглазую рожу.
-- А ты, значит, храбрый? – вкрадчиво спросил душман, вытирая рукавом слюну со щеки. – Я -- сопляк, а ты – настоящий мужик? Вот мы и проверим сейчас, какой из тебя мужик выйдет, -- взмахнул рукой. Тут же с коней соскочили пятеро, повалили отчаянно сопротивлявшегося смельчака на спину, зажали, как в тисках, руки и ноги, пятый сел на живот. – Хотел, чтобы я стал рядом с тобой? – головорез спрыгнул с жеребца и подошел к распростертому на песке человеку. – Стяните с него штаны и раздвиньте пошире ноги, – выполнить приказ удалось не сразу. Человек на песке сопротивлялся, извиваясь ужом, ударил в чей-то нос пяткой, на колено капнула чужая кровь. Главарь, улыбаясь, наблюдал за попытками пятерых унять одного. Потом поднял ногу, обутую в грубый армейский сапог и с наслаждением принялся давить мошонку, стараясь размазать по песку человеческий орган, способный дарить жизнь. Аренова пронзила невыносимая боль, как будто от пяток до макушки в него воткнули огромную раскаленную спицу. – А теперь, русская собака, я навсегда отучу тебя лаять, -- перед глазами сверкнуло лезвие. Это было последним, что смог увидеть боевой офицер…
х х х
-- Милый ты мой, -- теплая рука осторожно прикоснулась ко лбу, бережно погладила по плечу, заботливо подоткнула тонкое байковое одеяло, -- кто ж тебя так изуродовал, бедный? Это ж не человек, прости Господи, нелюдь! Правду говорят люди: хуже человека зверя нет, -- женская ладонь возвращала из небытия к жизни. И к боли, которую, приходилось терпеть. Невыносимо болело все: от шеи до пяток. Он открыл глаза. Хотел спросить: «Где я»? Вышло одно мычание. Во рту было непривычно пусто, саднило горло, сотни иголок кололи язык.
Женщина в белом застиранном халате и в белой шапочке, сдвинутой на лоб из-за темной толстенной косы, скрученной на затылке, улыбнулась.
-- Очнулся, слава Богу! В госпитале вы, в Кабуле, -- он попытался шевельнуть онемевшей рукой. -- Нет-нет, нельзя! Я только что капельницу поменяла. Сейчас доктора позову. А вы лежите, не двигайтесь, хорошо? – и, не дожидаясь ответа, быстро вышла из палаты.
Он обвел взглядом незнакомое место. Большая комната, где на железных койках ворочались, храпели, стонали те, кому повезло получить небольшую передышку в раздаче чужих высочайших долгов. Напротив, уставившись в потолок, беззвучно шевелил губами молодой парень, вместо правой руки культя, обмотанная бинтами с пятнами проступившей крови. На прикроватных тумбочках бутылки с водой, кое-где валяется газета «Правда». В палату вошел врач. Уставшее, тщательно выбритое лицо, покрасневшие от недосыпа глаза, крупная родинка на кончике носа, придающая облику несерьезный мальчишеский вид, из нагрудного кармана халата выглядывают роговые дужки очков, одна у места крепления к стеклам перемотана белым пластырем. Ему можно было дать лет пятьдесят, не больше. Аренов улыбнулся собственной наблюдательности, раньше он не замечал за собой такого.
-- Улыбаетесь? Прекрасно, -- одобрил доктор и присел на стул, прихватив его от стены одной рукой, -- значит, дело идет на поправку. А вы, доложу я, родились в рубашке, друг мой. Скажите спасибо хирургам, которые вас на месте подштопали, не дожидаясь отправки сюда, иначе от сепсиса вас не спас бы никто, даже мы. Ну, и судьба, конечно, вступилась, не дала помереть на чужой земле... Можете вспомнить, что с вами произошло? – спасенный отрицательно мотнул головой. – Ничего, постепенно придете в норму, здесь много таких, кто сначала не в состоянии ничего вспомнить. Приходят в себя, разумеется, все по-разному. Что касается вашей психики, надеюсь, память вернется. У вас, друг мой, никаких органических изменений нет. Сейчас это просто шок, защитная блокада, со временем все восстановится, -- он поднял край одеяла, заглянул под него, пробормотав чуть слышно. – А если не восстановится, может, и к лучшему, -- потом повысил голос и похвалил. -- Молодцом, так держать! Немного кровит, но это естественно, – прикрыл одеялом, наклонился вперед, ближе, и, не спуская глаз с измученного лица, тихо сказал. – А сейчас, друг, тебе придется выслушать еще кое-что, собери свои силы в кулак, ты не просто мужчина, но боец, -- и, как с моста вниз головой. – У тебя отрезан язык и удалена мошонка. Объяснять, что это значит для нормального мужика, думаю, будет лишним. В остальном, не считая нескольких переломанных ребер и легкого сотрясения мозга, ничего страшного нет. У меня все. Прости, -- он говорил глаза в глаза, не стараясь пощадить или подбодрить улыбкой. Такая подача информации, способной убить, сработала: Аренов воспринял ее без истерики. – Самое главное – ты жив и, надеюсь, проживешь долго. А жизнь, брат, штука серьезная. Никто не может предугадать, чем закончится, -- хирург поднялся со стула, аккуратно поставил его на место. – Держись, худшее уже позади.
-- Иван Алексеевич, а со мной-то что? Когда выписка? – спросил кто-то рядом. – Надоело валяться, потолок дырявить глазами.
-- Всему свое время, тезка, -- невозмутимо ответил врач и вышел за дверь.
…Самое странное заключалось в том, что он ничего не испытывал. Ни ужаса, ни стыда, ни злобы -- одну пустоту. И еще облегчение, что все, наконец-то, закончилось. Возможно, это было естественно: ведь его заменил человек, о котором никто ничего не знает. Кто он, откуда, есть ли семья, каким Макаром сюда затесался, как умудрился заработать свои увечья – никому неизвестно. Без имени, без судьбы, без прошлого – видимость человеческого существа в чужой оболочке…
Скоро у него появился звериный аппетит, безымянное нутро требовало постоянной подпитки, и, преодолевая боль во рту, он жадно ел, точно потерявшийся пес, которого после долгих мытарств приютила чья-то добрая душа. Потом аппетит так же внезапно пропал, как появился, но возникла потребность поговорить. Однако немой понимал, что на всех разговорах с ним судьба поставила жирный крест. Правда, тут же расщедрилась на обостренный слух и наблюдательность. Он ими пользовался вовсю. Так, не знакомясь ни с кем, узнал имена всех, кто оказался в этой палате. Он узнал, что шла война в Афганистане, который здесь все называли Афганом, правда, о причинах этой войны раненые умалчивали. Только однажды кто-то заметил, что не понимает, в чем его – личный -- интернациональный долг, и почему за непонятное надо платить собственной жизнью. Центральный госпиталь находился в Кабуле, но легкие или срочные операции некоторым, как и ему, делали не здесь, а в полевых госпиталях, попросту, в палатках, разбросанных на чужой территории. Потом на вертолетах отправляли в Кабул. Сюда его доставили из провинции Файзабад, горным хребтом отделявшей мирных таджиков от душманских банд, -- об этом новенькому рассказала Мария, медсестра с косой. Ей нравилось с ним беседовать, хотя беседой их общение назвать было трудно: одни слова звучали, другие писались карандашом. Справедливо и быстро он получил кличку – Немой. К своей немоте привыкал, находя в ней даже некоторое преимущество перед говорящими: лишнего не сболтнешь – значит, никого не обидишь, себя не выдашь. Жалостливых взглядов и чужого любопытства не замечал – здесь все считалось естественным, даже смерть молодых. Пару раз навещал вежливый человек в штатском. Интересовался, может, раненый что-нибудь вспомнил? В ответ Немой с сожалением разводил руками и отрицательно качал головой. Так прошла неделя. С него сняли швы, он прогуливался по коридору, смотрел телевизор в холле, слушал чужие разговоры, готовился к выписке. Куда поедет, не знал, к кому – понятия не имел. Иногда безразлично думал, что, наверное, ему дадут какие-нибудь фамилию, имя, отчество: ведь не может человек жить без паспорта. Надеяться на терпеливое ожидание других, пока у Немого не просветлеет в мозгах, было наивно. Госпиталь не резиновый, каждое койко-место может спасти чью-то жизнь, да и сам безъязыкий не важная шишка, чтобы уделять ему много внимания.
На восьмой день во время обхода врач сказал.
-- Завтра будем выписывать, -- увидел на тумбочке потрепанную книгу в мягкой обложке, посмотрел название. – Хм, «Повесть о настоящем человеке». Нравится? – в ответ немой показал закладку на пятой странице и неопределенно пожал плечами. – Понятно, только начали. Раньше не читали? – в ответ отрицательный жест. -- Значит, и героя не помните. – человек без языка улыбнулся и с сожалением развел руками. -- Тогда дочитывайте. Если постараться, можно успеть. Читается легко.
А вечером заглянула Мария.
-- Я сегодня на сутки. Приходите, чайку попьем, хорошо? – он с улыбкой кивнул. – Иван Алексеевич сказал, завтра вас выписывают? -- снова кивок. – А я пирожков на дорожку испекла, возьмете? – Немой одобрительно поднял вверх большой палец правой руки, выражая благодарность. – Тогда жду.
Мария, наверное, была единственной, кто всех здесь жалела. Там, за границей госпитальной территории ранили и убивали, тут возвращали к жизни. Не жалел никто. Молодые солдаты и офицеры, молодые и моложавые медсестры с врачами – молодость уверена, что жалость человека только унизит. Сострадание обычно приходит с годами, да и тогда далеко не у всех. Но встречаются женщины, для кого любить и жалеть с одинаковой силой рвет сердце. Такой была Мария, медицинская сестра с косой, какую сегодня никто не носит, но все стригут. Она рассказала свою историю. Родилась и выросла в Братске. Окончила медицинское училище. Замуж вышла по любви, в девятнадцать неполных лет. Он – милиционер, она – медик со средним специальным образованием, оба при деле и уверены в завтрашнем дне. Когда есть дружная семья и хорошая работа, человек крепко стоит на ногах. Спустя девять месяцев после свадьбы родился сын. А когда мальчику исполнился год, его отца убили. Возвращался домой с дежурства, увидел, как в глухом переулке какой-то подонок насилует девушку. Естественно, попытался насильника задержать. И получил удар ножом. Не спасли. В двадцать один год стала вдовой. Сына вырастила сама. Правда, ухаживал один врач, замуж звал. Но ей показалось, что ухажер не любит детей, и она отказала. Сын окончил школу. Пытался поступить в институт, на юридический, один балл не добрал. Пошел служить в армию. А потом наступил семьдесят девятый год, и его послали в Афганистан. Через пять месяцев пришла похоронка. Смысл жизни помогла обрести возможность спасать чужих сыновей там, где погиб ее собственный.
Немой запомнил историю медсестры. Он, вообще, хорошо помнил все, что происходило с ним и с другими в госпитале: уколы, распорядок дня, имена, чужие истории. Из памяти выпала только собственная история жизни. И как ни пытался вспомнить хотя бы имя свое, попытки оказывались безуспешными.
Вечером от телевизора его оторвала Мария.
-- Пойдем, я чай заварила. Минут пятнадцать у нас с тобой есть. Попьем чайку, пирожок свежий скушаешь, любишь пирожки с мясом? – он утвердительно кивнул и улыбнулся. – Завтра уедешь, больше не свидимся. Знаешь, куда ехать? – немой безразлично пожал плечами. – Понятно, значит, некуда, потому что не помнишь, куда. Слушай, а ведь у меня неплохая идея! – у медсестры загорелись глаза. – Да плюнь ты на этот ящик! Пошли, чего зря время терять? Лучше послушаешь, что я надумала.
В комнатушке для младшего медицинского персонала было уютно. Небольшой платяной шкаф, маленький стол, пара стульев, раковина, зеркало на стене, миниатюрный приемник, из которого лилась тихая музыка. На столе все было готово для чаепития: тарелка с аппетитными румяными пирожками, две чашки, сахарница, заварочный чайник.
-- Официально кипятильником пользоваться запрещено, но чайку-кофейку попить-то хочется, особенно ночью, когда спать нельзя. Мы же живые люди! И поэтому наше начальство на некоторые вещи закрывает глаза, -- призналась Мария, разливая по чашкам дымящийся чай. – Бери пирожки, не стесняйся. Я еще в дорогу дам, -- он взял пирожок с благодарной улыбкой, надкусил и поднял большой палец, выражая восторг. – Спасибо, я знала, что тебе понравится. Это по рецепту покойной мамы, она пекла очень вкусные пироги. Здесь, конечно, не те условия, чтобы печь, но иногда получается ничего, почти по-домашнему. Я тоже, пожалуй, один съем, -- она протянула руку к тарелке и вдруг застыла. – Ой, сейчас мой любимый романс будет! Давай послушаем, а потом скажу тебе, что надумала, ладно? – Немой согласно кивнул.
В приемнике зазвучала мелодия, запел женский голос. Медсестра задумчиво уставилась в стену, подперев рукой подбородок…
А его прошиб пот. Память вернулась, осветив молнией мозг. И мозг выдал все, что раньше скрывал в извилинах. Голос жены, звучащий сейчас из металлической плоской коробки с проводом, воткнутым в розетку. Ее имя, лицо, руки с тонкими нежными пальцами. Сына -- смешного карапуза в детской кроватке, тянувшего ручки к отцу. Небо, штурвал самолета. Первый плен. Второй. Вонючий сарай, где пленников держали хуже скота. Черную непроглядную ночь с рассветом. Перерезанное горло Мухаммеда. Зверя в облике человека, который заставил пережить то, о чем лучше не вспоминать… У него разваливалась голова, по позвоночнику ползла холодная струйка пота, сердце билось так, что, казалось, его слышит сидящая рядом женщина в белом халате, на чьих глазах блестят слезы.
-- Ой, до чего я люблю Воскресенскую, -- вздохнула Мария и вытащила из кармана носовой платок. – Так душевно поет романсы, аж до слез пробирает! – она вытерла заплаканные глаза, деликатно высморкалась в платочек, посмотрела на немого. – Понравилось? – и остолбенела. -- Господи, милый, да что с тобой?! Тебе плохо? – он отрицательно покачал головой. – Как нет?! Ты же белее этой стенки! А завтра выписка. Что ж я, дура, наделала! Да если с тобой что случится, никогда себе не прощу, – она бросилась к шкафу, распахнула дверцу, схватила с полки тонометр. – Ну-ка, давай давление померяем, что-то, братец, ты мне не нравишься, -- он протестующе замычал. – Нет-нет, никаких разговоров! Расслабь руку, замри, -- тогда немой показал жестом, что хочет писать. – Не мешай, -- отмахнулась медсестра. Закончила манипуляции с тонометром, только потом спросила. -- Хочешь что-то сказать? Сейчас дам ручку с бумагой.
И он написал крупными корявыми буквами: «Я ВСЕ ВСПОМНИЛ!»
х х х
«И аз воздам».
1995 год, Сибирь
Аренов поселился на окраине Братска, небольшого городка, известного всей стране своей ГЭС, дающей людям работу, свет и стабильность. Последнее было для него самым необходимым и ценным. Небольшой деревянный дом Кондратьевых стоял на отшибе. Внизу река Ангара, рядом лес, до ближайших домов минут двадцать пешком – идеальное место. Когда-то здесь был рабочий поселок, потом ветхие дома и бараки снесли, на их месте построили новые, двухэтажные, кирпичные, с отдельными квартирами и всеми удобствами. Бревенчатый домик откомандированной в Афганистан медицинской сестры эти изменения не затронули. Низкий покосившийся частокол со скрипучей, болтающейся на одной петле калиткой, проваленное крыльцо, облупившаяся голубая краска на ставнях, наглухо закрывающих окна, в сенях затхлый запах, говорящий о том, что дом перестал быть кому-то нужен.
-- Тут руки приложить, конечно, придется, -- бодро просветил нового жильца старший лейтенант в милицейской форме. – Николай был отличным хозяином, это он своими руками все строил, один. Ну, наши ребята иногда помогали, не без того, естественно. Золотой был мужик! И семья у него была правильная. Все рухнуло, когда он на эту сволочь в переулке наткнулся. Мария еще долго держалась, работала в больнице, сына одна растила, дом в чистоте содержала, – он осторожно обошел проваленные ступени, держась за перила, бочком поднялся на крыльцо, открыл ключом дверь. – Да ты проходи, не стесняйся. Пока Маша не вернется, теперь ты тут за хозяина будешь, -- вошел в дом и присвистнул. – Мать честная, вот что значит дом-сирота! Ну, ничего, мужик, справишься. Небось, стосковался по мирной работе? – бывший военный летчик согласно кивнул. – Значит, Мария правильно сделала, что тебя сюда запустила. На, -- вручил ключ, -- владей! А обустроишься, приходи. Пропишем, с работой поможем. Преступников ловить, конечно, не будешь, но на жизнь заработать дадим. Маша написала, что вы военный летчик в звании майора, так? – неожиданно перешел он на «вы» и получил в ответ утвердительный кивок. – Отлично, значит, должны разбираться в машинах. Я, конечно, имею ввиду, не боевые самолеты, а гражданские автомобили, -- Аренов улыбнулся. – Понял, считайте, работа у вас уже есть. Тесть мой заправляет автосервисом, пойдете к нему? – немой поднял большой палец правой руки. – Отлично, он как раз механика толкового ищет. Думаю, сговоритесь. Ну, все, вы тут трудитесь, а я пошел. Если по дому какая подмога будет нужна, свистните. Придем, поможем. Удачи!
Мария оказала своему подопечному неоценимую помощь. Она написала письмо другу мужа, где рассказала историю боевого офицера, летчика, бежавшего из афганского плена, изувеченного душманами, но не сломленного, а сохранившего душевную доброту и веру в жизнь. Попросила отдать запасной ключ от дома, внимательно отнестись и во всем поддержать. Друг просьбу выполнил. С тех пор прошло шесть лет. Медсестра домой не вернулась, сообщила в письме, что встретила хорошего человека и уехала с ним в Рязань. Официально отношения они пока не оформили. Чтобы лучше узнать друг друга, для начала нужно пожить вместе хотя бы пару лет, а уж после бежать в ЗАГС. Писала, что дом теперь принадлежит Аренову, может жить, сколько хочет, делать с ним, что захочет. А если понадобятся какие-нибудь бумаги, она все оформит, даже если для этого придется приехать. В конце короткого текста на листе, вырванном из школьной тетради, была приписка: »Помните Ивана Алексеевича, хирурга, который вел вашу палату? Я с ним уехала. У него жена померла, так что чужую семью никто не рушил, совесть моя перед покойницей чиста. А вот и сам Иван Алексеевич пришел в комнату, чай с лимоном принес. Заботливый он мужчина, мне повезло. Передает вам привет. Желаю всего самого лучшего, Мария». В тот вечер Александр изменил своим правилам и выглушил бутылку «Столичной». У него тоже могла быть семья: любимая жена и сын, которого можно выучить многим вещам, полезным для жизни. Похмелье после того вечера было жестким, хорошо, что выпало на выходной. Старший лейтенант милиции не обманул, рекомендовал нового жителя Братска тестю, тот, особо не думая, взял его механиком в свой автосервис. Через четыре года слесарь-моторист получил четвертый разряд. Руки у Аренова оказались золотыми, смекалке мог позавидовать каждый, да еще исполнительный, работящий, не пьющий, ни против, ни за слова не скажет – директор на новичка молился. Клиенты пошли валом, появились неплохие деньги. Деньги Аренову были необходимы, и чем больше, тем ближе к цели.
Цель родилась в ту минуту, когда военный хирург после своего приговора произнес слова: «…никто не в силах предугадать, чем закончится жизнь». Ошибся мужик. Человек, у которого в мгновение ока отнято все, чем он жил, не предугадывает, а четко знает: жизнь кончится местью. Что там Толстой писал в своей книжке? «И аз воздам», кажется? Ай да граф, как в воду глядел! Напророчил». Александр помнил, как зачитывалась жена «Анной Карениной», и они однажды пытались понять, что означает этот эпиграф. Не поняли, хоть и спорили не меньше получаса, чтобы отыскать скрытый смысл. Жена… Антонина Аренова, ставшая теперь Воскресенской. Красивая у ее нового мужа фамилия, в самый раз для сцены. Интересно, сколько она ждала? Год? Два? Десять? Никто кроме нее не знает. А вообще, зачем напрягать извилины и без толку пытать свою память? Решение уйти из жизни молодой, красивой, достойной любви женщины – это его, Аренова Александра, решение. Конечно, остается сын. Но для сына немой калека – не лучший отец. У парня должна состояться судьба, значит, рядом с ним должны быть счастливые, полноценные люди.
Подобные мысли навещали Аренова часто. Особенно вечерами, в тихом пустом доме, где было отчетливо слышно, как тикают на стене часы да скребутся под половицами мыши. Наедине с эти звуками он проводил каждый вечер. И лишь один стал исключением, который врезался в память. Потому что ничего подобного с ним больше никогда не случится.
«Удружила» жена одного клиента, который платил особенно щедро. Таких клиентов механик ценил, не обижал отказом, если те вдруг хотели сделать что-то приятное.
-- Александр, вы не можете представить, как я вам благодарна. Вы просто волшебник! -- щебетала молодая блондинка, оглядывая машину после ремонта. – Я, правда, совсем была не виновата, когда врезалась в этот дурацкий мусорник, верите? – он улыбнулся. – Вот-вот, вы улыбаетесь, а муж мне голову оторвал бы. Вы же помните, во что превратилась машина? Металлолом! А вы умудрились буквально собрать ее по частям, сделать, как новую, -- она понизила голос и заговорщицки прошептала. – Это уже вторая пострадавшая. И если первую муж простил, то за вторую он бы по стенке размазал, честное слово! -- она осторожно провела пальчиком по блестящему боку фольксвагена. – Красота! Слава Богу, что муж в командировке, иначе досталось бы его жене, как моя мама говорит, на орехи. А так Василий даже и не заметит. Вы же меня не выдадите, правда? -- он сложил буквой «о» большой и указательный пальцы, давая понять, что можно не волноваться. – Я знала, что вы порядочный человек! – она наморщила лобик, что-то прикидывая в уме. – А знаете, я тоже хочу вас порадовать. Вы – меня, я – вас, логично? – сдержать улыбку было очень трудно. – Господи, как же здорово, что вы молчите! Вот ничего не говорите, ни единого словечка, и все понятно. А другие говорят, говорят – и ничего невозможно понять, хоть ты тресни! Так бы и дала по башке, чтоб заткнулся. Ой, извините за грубость, к вам это, конечно, совсем не относиться. Так, что же я хотела сказать? Ах, да, -- она вытащила из сумочки билет, похожий на театральный, и торжественно объявила. – Вот, возьмите и наслаждайтесь! – он удивленно посмотрел на кусочек бумаги: ряд 10, место 6, партер. – Ой, а я разве не сказала? Это ж билет на концерт! Знаете, как трудно было достать? У нас же Дворец культуры небольшой, а желающих хоть отбавляй. Я вам свой отдаю, -- в голосе снова появились торжественные нотки. Он протянул ей билет и отрицательно покачал головой. – Нет-нет, что вы, я не возьму! Я же от чистого сердца, я же знаю, как вы живете, мне рассказывали. Избушка в глухом лесу, печка, тишина, одиночество. Это, конечно, жутко романтично, но иногда себя надо радовать. Концерт, говорят, интересный. Романсы и все такое. Певица из Москвы. Вот скажите, к нам часто из столицы приезжают? Правильно, нет. Поэтому берите билет и идите. А мне потом расскажете, что там было, хорошо? Ой, извините, -- спохватилась она и призналась. -- Я, честно говоря, не очень люблю романсы. Может, лет через двадцать-тридцать, когда постарею, а сейчас лучше бы послушала Киркорова или группу «На-на». Ладно, что-то я с вами совсем заболталась, а у меня, между прочим, дела. Думаете, если блондинка и не работает, так бездельница или дура? Посмотрите на меня: похожа я на дуру? – он в ужасе замахал руками. – Спасибо, я знаю, что вы умный, тонкий, благородный человек. Несмотря на то, что механик. До встречи и еще раз спасибо огромное.
…В десятом ряду сидел зритель. Застывшее лицо без эмоций, прямая спина, словно кол проглотил, сцепленные на коленях руки. Он сидел в темном зале и слушал. Смотрел и слушал. Как же она изменилась! Куда подевалась наивная девочка, которая, затаив дыхание, с восторгом ловила каждое его слово? Создавала уют из одной занавески, скатерти и пары чемоданов, заменяющих стол. Драила полы, начищала песком сковородки, огорчалась до слез из-за подгоревшей картошки, беременной таскала воду в ведрах, краснела от комплиментов, прислушивалась к никчемным советам, стирала мужу носки и рубашки, терпеливо ждала. На сцене пела красивая, уверенная в себе женщина, способная удержать в подчинении сотни благодарных людей. Эту женщину он не знал. Она была недосягаемой, как звезда, которая дарит мерцающий свет, но никогда не согреет. Зритель из десятого ряда, с шестого места вышел из зала первым…
Прошло еще три года. Уже развалилась страна, когда-то пославшая его отдавать мифический долг, менялись ценности, происходила подмена понятий, одни краснобаи пришли на смену другим. Цель, к которой бывший военный летчик двигался все эти годы, оставалась неизменной и, наконец-то, замаячила впереди. Аренов самостоятельно изучил два языка: фарси и английский. Первый восстановил в памяти, писать выучился почти без ошибок на обоих. Проштудировал несколько самоучителей, школьных учебников, потом повезло: познакомился с полиглотом, невесть как попавшим в эти края, и частным образом стал брать у него уроки. Правда, Борис Осипович Гальперин прилично заикался, но на письменной грамотности этот речевой недостаток не сказывался никак, немой и заика отлично понимали друг друга. Однажды учитель спросил великовозрастного ученика.
-- П-простите, пожалуйста, Александр, з-зачем вам эти языки? Я знаю, что вы воевали в А-а-афганистане, но ведь война давно к-кончилась. Тогда зачем?
Он пожал плечами и взял карандаш. «Надо», -- написал крупно.
-- Все п-понятно, вопросов нет. Но если понадобится в чем-нибудь п-п-помощь, я в вашем полном распоряжении. З-знаете, я некоторым образом т-т-тоже в этой войне был замешан. За мной д-д-должок небольшой, хотелось бы отдать. Т-т-так что, если вдруг надумаете к-как-нибудь в те края прогуляться, п-прихватите меня, хорошо? – удивленный неожиданным признанием щуплого просветителя, Аренов утвердительно кивнул. – Вот и отлично! З-значит, договорились. А теперь д-давайте напишем маленький диктант.
К осени он понял, что готов к отъезду. Обрубать концы не хотелось, поэтому оформил отпуск. Директор повздыхал с досадой и согласился: ценные кадры надо беречь. Остался заикающийся наставник. Принимать помощь ни от него, ни от кого другого Аренов, безусловно, не собирался: его цель могли оправдать только средства. Слабосильный, вежливый человек с подобным речевым дефектом скорее вписывался в обузу, чем ускорял продвижение к цели.
Вечером, как обычно, пришел Борис Осипович. За обучение он брал деньги в последнее воскресенье каждого месяца. Сегодня они встречались в последний раз. Вручая конверт с деньгами, ученик крепко пожал руку учителя и благодарно улыбнулся, мысленно сказав «спасибо».
-- С-спасибо, Александр, -- засмущался Гальперин, он всегда испытывал замешательство, принимая конверты. Ученик поднял большой палец и широко улыбнулся. – Не за что, вы очень с-с-способный ученик, -- не остался в долгу учитель. – Аренов достал приготовленный текст и сунул в руки. Борис Осипович внимательно вчитался в каждое слово, объясняющее причины, по которым они расстаются. – П-п-понятно, -- вздохнул, возвращая лист с несколькими предложениями. – Честно г-г-говоря, я на девяносто процентов был уверен, что от моего предложения вы о-о-откажетесь. – Аренов начертил в воздухе цифру «100» и с сожалением развел руками. – Не угостите чаем? – в ответ хозяин сделал приглашающий жест к столу. – Благодарю. Это естественно, что в с-с-своем решении вы уверены на все сто п-п-процентов, -- Гальперин аккуратно пристроился за столом, -- но, может, все-таки выслушаете, п-п-почему я оставил десять процентов в надежде, что вы п-п-передумаете? – немой налил воду в электрический чайник, заварил чай, нарезал сыр с колбасой, хлеб и выставил все на стол. Потом выставил указательный и большой пальцы, оставив между ними приличную щель и вопросительно посмотрел на любителя чая. – Согласен, только с-сначала, пожалуйста, Александр, в-в-выслушайте мой рассказ, хорошо? – тот кивнул и достал из холодильника непочатую бутылку водки, взятую про запас, на всякий случай. – Я, как и вы, т-т-тоже служил в Афгане, в восьмидесятом. Только п-п-переводчиком, у меня диплом института в-в-военных переводчиков. Да-да, не удивляйтесь, п-п-пожалуйста, я раньше не заикался. Стал заикой п-п-после случая, о котором хочу рас-с-сказать, -- он заметно волновался и оттого его речь становилась еще труднее для восприятия. – Аренов налил чай и придвинул полную чашку гостю. – Спасибо, п-п-потом. И если вы не против, давайте п-п-перейдем на «ты». Мне так легче будет г-г-говорить, согласны? – немой кивнул. – Я изучал в-в-восточные языки, после института п-п-повезло с назначением. Все складывалось отлично. А в декабре началась эта заваруха, и меня п-п-послали переводчиком в штаб сороковой а-а-армии, ну вы знаете. Это я п-п-по привычке так подробно. В общем, меня там ранило через месяц: п-п-по глупости высунулся, к-когда не надо. Ранение легкое, только плечо зацепило. П-п-попал в госпиталь. Посмотри на меня, разве в такого хиляка можно в-в-влюбиться?! – Аренов растерялся. – А она влюбилась. Медсестра, к-к-которая мне уколы делала. С-с-светой звали... Это было как ураган, и у обоих в п-п-п-первый раз. Она маленькая, с-с-совсем девчонка, на З-з-золушку очень п-п-похожа, Янина Жеймо ее играла. С-с-смотрел фильм? А я смотрел. Мальчику-п-п-пажу завидовал, что женится на ней. Решил: вырасту, найду т-т-такую и тоже женюсь. С-с-смешно, правда? – он невидящим взглядом уставился куда-то за Ареновскую спину, как будто пытался вспомнить в деталях вещий сон, способный изменить его жизнь. -- К-к-короче, после моей выписки мы встречались п-п-почти каждый день. Я хоть и п-п-пешка, но штабной офицер, мне было п-п-проще к ней выбраться. Так прошел месяц. Моя с-с-служба в Афгане закончилась, уже и замену прислали. На с-с-следующий день я должен был в-в-в-вылетать в Термез, потом домой, в отпуск. Она з-з-знала об этом. Вечером мы, как обычно, в-в-встретились, гуляли вокруг г-г-госпиталя… Я сделал ей п-п-предложение, Света с-с-согласилась, -- в лице Гальперина не было ни кровинки, но голос оставался спокойным, только язык чаще затыкался на звуках. – Потом решили рискнуть и пойти п-п-погулять. Мы даже в чайхане п-п-посидели, а после я пошел ее п-п-провожать. Расставаться, к-к-конечно, не хотелось, и я выбрал д-д-другой путь, д-д-длинный. Было поздно, мы оба о-о-опаздывали… но это был наш п-п-последний вечер. А она только ч-ч-через месяц возвращалась домой… в Ч-ч-чертков, есть такой городок под Тернополем на З-з-западной Украине. Света родом б-б-была оттуда. Я еще д-д-дразнил ее западенкой, а она меня м-м-москалем... Ну не мог я ее б-б-быстро отпустить! Не мог! Веришь? – Аренов кивнул, не сводя с рассказчика глаз. Борис сжал кулаки, так что побелели костяшки пальцев, на лбу выступили капли пота. – Их всего т-т-трое было. Смуглые, к-к-коренастые, каждый в два раза шире меня. И улыбаются. П-п-помню, я подумал тогда: п-п-приятно, когда улыбаются… Я даже о-о-оружие не успел вытащить… Д-д-двое меня держали, а т-т-третий Свету насиловал. П-п-потом менялись. И в-в-веки раздирали, чтобы с-с-смотрел, -- он издал какой-то странный утробный звук и неестественно выпрямился, вытянув тощую шею. В расстегнутом вороте клетчатой сине-черной рубашки двигался острый кадык. – П-п-потом бросили С-с-свету, как тряпку, на землю и подошли к-к-ко мне. Один в-в-вытащил нож, улыбнулся, заглянул в г-г-глаза и, -- Гальперин расстегнул несколько пуговиц: в левой стороне безволосой худосочной груди, сантиметров на пять правее соска бугрился шрам. – Нас подобрал п-п-патруль. Меня спасли, ее нет, -- он, наконец, разжал кулаки, на ладони остались красные вмятины. – Я з-з-запомнил их всех, -- наклонился слегка вперед и, с усилием отчеканивая каждый звук, спросил. – Теперь ты понимаешь меня? – Аренов кивнул и протянул руку. – С-с-спасибо. Когда выдвигаемся?
х х х
-- Значит, мы проезжаем Т-т-тавельдар, Вандж, Памир, Хоро, так? – немой кивнул, внимательно следя за чужим указательным пальцем, скользящим по карте. – Это займет часа три, п-п-правильно? – снова кивок. – Дальше мост через П-п-пяндж, а у моста кто? Верно, п-п-пограничный пост. С документами у нас все в п-п-порядке, но придраться при желании можно, согласен? – получив в ответ утвердительный кивок, задумчиво почесал затылок и пробормотал. – Сомневаюсь, что г-г-господа таджики любят порядок больше денег, п-п-поэтому часть налички придется п-п-приготовить, -- поднял указательный палец и назидательно добавил, – на всякий случай, с-с-согласен? – внимательно всмотрелся в немого. Потом подошел к небольшому зеркалу, висящему на стене, уставился на свое отражение, взъерошил жидкие рыжеватые волосы. – Надо нам п-п-покраситься в черный цвет. И еще, предлагаю к-к-купить очки с затененными с-с-стеклами, что скажешь? – товарищ, скептически усмехнувшись, неопределенно пожал плечами. – Как ты не п-п-понимаешь, Саша? Любому за версту видно, что мы не т-т-таджики! У людей сразу возникают вопросы. Спрашиваешь, к-к-какие? Отвечу: всякие. Думаешь, те, кто нам с-с-с тобой нужен, сидят и ждут в-в-встречи с нами? Правильно, нет. Мы их б-б-будем искать, а значит разговаривать с местными, п-п-поэтому надо максимально замаскироваться. Вдруг к-к-кого-нибудь из нас кто-то когда-нибудь в-в-видел? И у него хорошая память на лица? – Александр задумался. Пара крашеных брюнетов в темных очках, конечно, смахивает на пародию шпионского фильма, но во всей абракадабре, которую нес Гальперин, было крохотное зерно здравого смысла. Гальперинские наивные рассуждения подтверждали неоспоримый факт: для них лучше затеряться в толпе, чем обратить на себя внимание. Постараться стать похожими на других, а для этого хороши все средства, даже самые примитивные. Аренов поднял большой палец, выражая свое одобрение. – Отлично, т-т-тогда идем на базар, покупаем все, что надо. Поднимайся! Кстати, мне нужен х-х-хороший нож, настоящий, чтобы наверняка. А тебе? – такой нож у бывшего военного летчика был. Когда-то давно, еще в прошлой жизни, подарил знакомый десантник. Сейчас этот подарок в картонной коробке, тщательно обмотанной фольгой, был спрятан на дне чемодана. Обладатель ножа-топора сделал отрицательный жест. – Ясно. Значит, п-п-приобретаем в одном экземпляре. Пошли? – немой, не шелохнувшись, вопросительно смотрел на попутчика. Тот вздохнул. – Хочешь с-с-сказать, что наши пути могут разойтись? – в ответ утвердительный кивок. – Не спорю, п-п-потому что при наличии общей цели у нас разные объекты. Кто з-з-знает, может, мы сейчас с тобой из гостиницы выйдем и нос к носу с-с-столкнемся с теми, кто нужен. Только т-т-твой будет справа, а мой с-с-с-слева. Может такое быть? Вполне. Но п-п-пока мы вместе, и дорога у нас одна, согласен? Вот и я т-т-такого же мнения. А теперь, идем з-з-закупаться. Заодно и разведаем, где тут у них нужная нам остановка. Мне п-п-портье сказал, недалеко от базара, пошли?
…Кто не видел восточный базар, тот ничего не видел! Здесь можно насытить все внешние чувства: слух, обоняние, зрение, вкус, осязание. Громкоголосые продавцы, зазывающие к своим прилавкам. Изюм черно-белых расцветок, антрацитовый чернослив, пылающие алым огнем помидоры размером с хороший кулак, полосатые арбузы, золотистые дыни, белые головки сыров, арахис в шершавой верхней одежде и темно-розовом неглиже, янтарный виноград, медовые соты и ароматы, способные одурманить любого. Глазеющие по сторонам туристы, озабоченные домохозяйки, шныряющие в толпе мальчишки. Под самодельными навесами кузнецы, сосредоточенно бьющие молотом по раскаленному докрасна железу, оружейники, колдующие над ножами с кинжалами, пекари с горячими лепешками всевозможных размеров, яркие шали, халаты, чувяки – все переливается красками, манит пощупать, примерить, купить. Восток умеет завораживать и бить по чужому карману.
-- С-с-сначала нож, потом все остальное, – негромко предупредил невзрачный человечек в спортивном костюме и серых кроссовках высокого худощавого спутника, одетого в джинсы и тонкий свитер.
Оружейника они нашли быстро. Его хозяйство расположилось метрах в пяти от торговых рядов. Открывала ряды восседающая на табуретке старуха, торгующая шалями. Аренов засмотрелся на большие тканые платки, радующие глаз яркой окраской и необычными орнаментами. Мелькнула мысль купить такой для Марии, невольно сыгравшей в его судьбе немалую роль. Зимними рязанскими вечерами ей, наверное, будет приятно накинуть эту красоту на плечи. Гальперин деловито беседовал с таджиком крепкого телосложения и одновременно перебирал его коллекцию холодного оружия, обращая особое внимание на ножи. Александр подошел к бывшему наставнику и легонько хлопнул по плечу. Тот резко обернулся. – Т-т-ты что? – немой указал на шали. – Хорошо, только не уходи далеко, я с-с-сейчас.
Словоохотливая немолодая таджичка с радостью вцепилась в потенциального покупателя, треща, как сорока.
-- Посмотри, дорогой, какая расцветка! -- нахваливала она свой товар, подбрасывая на руках легкие разноцветные шали. – Ручная работа, бери. Не нравится? А эта? Смотри, какой рисунок, сам Аллах водил рукой мастера! Пощупай, помни ткань. Чувствуешь, какая нежная? Бери, хорошо уступлю. Бери жене, сестре возьми, соседке – мужчина не должен быть жадным. Видишь, какой цвет? Глубокий, как летняя ночь, чистый, как юная девушка, красивый, как твоя любовь. Сколько возьмешь? Два, три?
Сначала он ничего не понял. Заверещал чей-то женский голос, кто-то громко свистнул, раздался топот бегущих ног, старухин сосед сорвался с места и рванул в сторону. Мимо пробежал подросток, на ходу запихивая в рот лепешку.
-- Что там, Муртаза? – крикнула торговка шалями.
-- Не жнаю, -- прошамкал, не останавливаясь, мальчишка с набитым ртом. –Кажетша, кого-то прирежали.
Несостоявшийся покупатель сунул в бабкины руки шаль и в несколько прыжков оказался у оружейной лавки. Хозяина с его кинжалами и ножами не было видно за кучкой галдящих таджиков, столпившихся вокруг чего-то лежащего на земле. Рядом бубнил чей-то мужской хриплый голос.
-- Я просто нож подошел посмотреть, клянусь! Здесь еще трое стояли. Один кинжал вертел в руках, другой – нож. А третий так стоял. Ничего не делал, слушал только, смотрел. Потом вдруг вот этот, -- ткнул пальцем вниз, -- как бросится на того, -- опять указал под ноги набежавших зевак, -- и прямо в сердце ему ножом р-р-раз! Тот свалился, конечно. Тогда другой, может, друг его, я не знаю, на этого, что с ножом, тоже бросился. И по шее кинжалом, как барашка, клянусь! И убежал. А этот, видите, еще дергается, -- Аренов пробился к центру, заглянул в просвет между взбудораженными, жестикулирующими людьми. На земле, местами уже пропитанной кровью, валялись двое. Один лежал навзничь, с застывшим лицом, обращенным к небу. Губы другого растягивала гримаса, очень похожая на довольную улыбку, нога в серой кроссовке судорожно била вытоптанную иссохшую почву.
…Сцепив зубы, он упрямо шел к цели. А цель оказалась легкодоступной, в кишлаке у самой таджикско-афганской границы. Не понадобились ни заграничный паспорт, ни подкуп, лишь скромная плата за информацию, которую охотно выдавали немому некоторые жители провинции Файзабад. Ему везло. Удача, словно сама вела его по чужой земле, приближая к человеку, ставшему наваждением. Встреча с ним придавала смысл жизни.
-- Иди прямо, брат, никуда не сворачивай. В последнем дувале живет семья твоего Тимура, -- напутствовал гостеприимный хозяин, приютивший на ночь немого путника. – И передай ему, я к вечеру загляну, не забудешь? – русский гость улыбнулся и согласно кивнул. – Ну, удачи тебе! Иди.
Шагали ноги, отталкиваясь от твердой земли, рука крепко держала сумку, за пазухой приятно холодил кожу нож, лицо грело солнце – вот и весь человек. Остальное – спокойное ожидание той близкой минуты, ради которой он жил последние девять лет. И уверенность, что не напрасно жил.
Последний дувал был больше других. Вокруг слонялись куры, нежилась кошка на солнце, болталось на веревке выстиранное хозяйкой белье, под деревом усердно вылизывала лапу собака – покой и тишина царили вокруг. Стараясь ступать бесшумно, человек подкрался к окну и заглянул внутрь – никого. Пес лениво поднял голову и опять принялся за прерванное на секунду полезное дело. Незваный гость обошел невысокое здание, сложенное из камней – ничто не выдавало присутствия хозяев.
-- Ты кого-то ищешь, друг? Не заблудился? -- от соседнего сарая из черного глиняного кирпича шел Тимур. Постаревший, в потрепанном стеганом халате, в руках мотыга, правую ногу с трудом волочит. – Если насчет барашка, приходи в другой раз, -- он приблизился к незнакомцу, который без приглашения явился на его территорию. Аренов увидел безобразный рубец, рассекающий левую щеку от виска до подбородка и уродующий лицо, почувствовал гнилую вонь из беззубого рта. Жалкий, безобидный старик, только глаза, смотревшие с былой злобой и подозрением, напоминали прежнего главаря бандитов. – Что молчишь, язык потерял? – в ответ немой согласно кивнул, неспешно опустил сумку на землю и вытащил из-за пазухи нож. Резким ударом ноги выбил из рук мотыгу. – Ты что, брат? – в щелочках глаз появился страх. – Ты кто? Я тебя не знаю, -- в голосе зазвучала растерянность. Аренов рванул пояс халата, приставил лезвие к дряблому горлу.
-- Бобо
! – детский крик, полный ужаса, разорвал тишину. К Тимуру подбежал пятилетний ребенок, обхватил руками, прижался, испуганно забормотал. – Бобо, пойдем домой. Я боюсь. Пойдем!
-- Не бойся, Хусейн, все нормально. Это мой друг, поговорить пришел, -- трясущимися губами пытался успокоить внука старик. – Иди, я сейчас.
-- Нет, -- вцепился в халат маленький таджик, -- вместе пойдем. Не хочу один.
Немой опустил руку с ножом, поднял с земли свою сумку, улыбнулся напуганному малышу и пошел прочь от дома, жившего по своим законам.
х х х
Наступила весна. Он получил пятый разряд, поставил новый забор и калитку, основательно подремонтировал дом. И учился заново жить. Без иссушающего желания мстить, без обиды, без злобы. Мир постепенно обретал забытые краски. Радовал солнцем, чистым воздухом, зеленой травой, пением птиц, хорошей погодой, дождем, стучащим под ветром в стекло, -- привычной повседневностью, которая всегда радует, когда в душу приходит покой. Он стал замечать людей. Не клиентов, просто мужчин и женщин с их привычками, характерами, даже судьбами. Многие из них доверяли свои секреты, делились планами, посвящали в личную жизнь, которая была иногда очень путаной. Когда один откровенничает, зная, что другой не проболтается никогда, откровение дается легко. Некоторые набивались в друзья, Аренов выбирал с такими подчеркнутую вежливость, позволяющую не обидеть, но сохранить дистанцию в отношениях. А подружился он с единственным человеком в Братске, близким приятелем погибшего мужа Марии, старшим лейтенантом, который в обновленной милиции, по высочайшей дури переименованной в полицию, недавно стал капитаном. Обмывать повышение Павел Ткачев пришел к новому другу, с которым всегда душевно сиделось за гостеприимным столом. Немой хозяин неказистого домишки обладал редким, особым в наши дни даром: он принимал человека таким, каким создал его Господь. И тогда отпадала необходимость оправдываться или рисоваться, желая выставить себя в выгодном свете. Искренний интерес, понимание, бескорыстная готовность помочь исключали уловки, какие случаются даже между давними друзьями. Ткачев неожиданную дружбу очень ценил, стараясь пресечь чужие попытки приблизиться к другу.
После третьей рюмки гость неожиданно признался.
-- Сань, а ведь я хочу перед тобой повиниться. Может, выпьем за это? – хозяин удивленно посмотрел на гостя. – Ну, дернем для храбрости? Моей, естественно, -- они выпили: один осушил стопку, другой едва пригубил. -- Спасибо, ты настоящий друг! Слушаешь ерунду, которую я тут несу, с таким видом, будто перед тобой профессор. Ладно, не могу я больше носить этот крест, хоть убей! – он собрался с духом и выпалил. -- В общем, Саня, влез я в твою судьбу, да… Баба тут к тебе приезжала, когда ты в отлучке был. С мужиком. Он, правда, уже в годах, но еще хоть куда. Да и деньги, видать, приличные водятся, может, даже миллионер. Они с охраной были. Охранник, молодой мужик, все шнырял глазами вокруг, видно, бандитов высматривал, -- ухмыльнулся капитан полиции. – А что их высматривать? И без него есть кому этим заняться. Дамочка очень приятная, вежливая, красивая и пахнет от нее, Саня, такими духами, что мне за них месяца три пахать. Ты же знаешь, я, как говорится, мзду не беру, мне за державу обидно. А, может, еще дербалызнем? По одной? – хозяин не шелохнулся. – Понял. В общем, сказал я ей, что ты недавно женился и уехал в свадебное путешествие за границу. Вот, -- он налил себе полную рюмку и осушил одним глотком, -- а теперь скажи, что я подлец, рыло безмозглое. Так наворотил, что тебе, может, вовек не разобраться… Просто обидно стало, понимаешь? Думаю, расфуфырилась, приехала и лезет в твою жизнь. Кто ее сюда звал? А где она раньше была, скажи? Когда ты сюда чуть живой приехал, я, что, знаю, где эта дамочка тогда была?! Вот и я не знаю, -- он по-бабьи подпер рукой щеку и горестно задумался. Аренов разлил по стопкам остатки водки, улыбнулся, легонько хлопнул по плечу с капитанским погоном, приглашая выпить. – Спасибо, за тебя, майор! Ты – человек, который сто сот стоит, мне повезло. И за Марию давай выпьем, если б не она, мы бы сейчас тут с тобой не сидели. Пожелаем ей здоровья, счастья… ну, и всего такого, в том же, так сказать, духе.
Он не спал всю ночь. А на рассвете поклялся выбросить сумбурное покаяние приятеля из головы. Забыть, вычеркнуть из памяти и поблагодарить судьбу, что отвела от него эту встречу. Не вспоминать, не пытаться понять причины поступка бывшей жены, не копаться в себе -- не было ничего. И быть не может. Они существуют на разных планетах, чтобы снова оказаться вместе, нескольких жизней не хватит.
…Прошло три месяца, наступил август. Скоро осень. Пора грибов, охоты, подготовки к зиме. В Братске он полюбил зиму: бодрит, заставляет не расслабляться. Сегодня у механика автосервиса был выходной. Можно сходить в кино или в Дом культуры. Пройтись по городу, заглянуть на огонек к Ткачеву, Татьяна тут же кинется печь пироги, она на это большая мастерица. Но лучше всего, наверное, выгулять Лафи, американского кокер-спаниеля, подаренного неделю назад одним из благодарных клиентов. В собачьей родословной щенок числился как Улофсон-Мигор, но холодное имя со шведским акцентом Аренов заменил на Лафи. Английское love оказалось созвучным русскому «Лафи» и означало любовь, которой человеку недоставало. Поначалу щенок нового хозяина раздражал: просится на руки, пачкает пол, требует внимания, скулит. Да еще заботы с кормлением: собачьих детей, как и человечьих, необходимо кормить по часам, несколько раз в день. Но за короткое время рыжий длинноухий малыш умудрился ввинтиться штопором в хозяйскую душу, вытеснив все заботы кроме одной: о себе. Вот и сейчас он терся по-кошачьи о ногу, требуя внимания к своей особе. «Ладно, дружище, придется тебя выгулять, -- подумал Аренов. – И послать к черту все свои планы». Он набросил куртку, направился к калитке, рядом деловито засеменил «дружище».
В лесу было тихо, только опавшая листва шелестела под ногами, да где-то дятел долбил кору. Пахло грибами, Александр пожалел, что не захватил корзину. Лафи носился рядом, по-девчоночьи иногда приседая под кустиком. Еще будущий охотник повадился звонким лаем пугать ворон, наивно считая, что эти большие черные птицы его очень боятся. Наблюдать за рыжим дружком доставляло удовольствие. Гуляли часа два, возвращаться не хотелось. Природа, животное и человек гармонировали друг с другом, заставляя верить, что жизнь иногда бывает щедра на светлые краски.
Выйдя из леса, Аренов издалека заметил уазик, служебную машину, в которой, кроме других полицейских, разъезжал по Братску и его приятель, старший оперуполномоченный РОВД. Сегодня, в отличие от своего друга, полицейскому полагалось гореть на службе, ловить преступников, а не торчать у приятельского забора. Александр взял уставшего от долгой прогулки щенка на руки и ускорил шаг. Калитка была открыта, за домом нежданный гость откровенно нахваливал кому-то хозяина.
-- А вы знаете, какие у него золотые руки? Да на него весь Братск молится! Не надо улыбаться, это чистая правда. – тихий голос что-то невнятно ответил. – Вот-вот, и я о том же. Знаете, что здесь было, когда он приехал? Не дом, а развалина, пристанище для ворон, крыс и бездомных собак с бомжами – тихий ужас, как моя жена говорит. Саня все привел в порядок, теперь любо-дорого посмотреть! Пожалуйста, любуйтесь, за погляд денег не берем. Эй-эй, малыш, туда нельзя, там машины!
За калитку выскочил кудрявый блондин лет трех-четырех. Серое пальто нараспашку, черная тройка, копирующая взрослый мужской костюм, белая рубашка, модная бабочка, лаковые штиблеты, серые глаза, вздернутый нос и конопушки, рассеянные по лицу, точно одуванчики по весенним лужайкам. Мальчуган сунул в рот большой палец и с восторгом застыл перед щенком, игнорируя человека.
-- Это хто? – завороженно уставился на рыжего кокера. Хозяин улыбнулся в ответ, подошел к модному шкету и присел рядом с ним на корточки. – Это шобака? – Счастливый обладатель щенка кивнул в ответ. – Можно погладить?
-- Можно. Только палец, пожалуйста, прекрати жевать. Ты уже взрослый мальчик. -- Аренов, не веря собственным ушам, поднялся с корточек и обернулся на голос. У калитки стояла жена. Бывшая, будущая, настоящая – время определит. Сейчас она была рядом, стоит только сделать пару шагов и можно дотронуться. Ему вдруг стало нечем дышать, сердце с силой заколотилось о ребра, готовое сломать дугообразные узкие кости, чтобы рвануться навстречу. – Это твой дедушка, милый. Познакомься с ним.
-- Шаша, -- серьезно представился шпингалет и шаркнул ножкой. -- Ваш внук.
Тоня приблизилась вплотную, так что отчетливо ощущался слабый запах ее духов. Задрав голову, точно слепая, ощупала кончиками дрожащих пальцев его лоб, небритые щеки, губы. И уткнулась лицом в кожаную, распахнутую на груди куртку…
P.S. По официальным данным за весь период боевых действий в Афганистане 1979-1989 годов наша страна потеряла 14453 советских граждан, калеками остались 10751 человек. По данным исследования, проведенного офицерами Генштаба под руководством профессора Валентина Рунова, общее число погибших составило 26000 человек, и почти 54000 раненных, контуженных, искалеченных. Тестирование которое в начале девяностых прошли выполнявшие «интернациональный долг» показало, что как минимум 35%-40% «должников» остро нуждались в помощи профессиональных психологов.
Единой оценки последствий афганской войны нет до сих пор.