Фанфик по мотивам аниме Хаяо Миядзаки "Унесенные призраками". Заявка на аниме и условия сеттинга - на фикбуке: http://ficbook.net/readfic/3492144
Сам мультфильм можно увидеть здесь (если вдруг кто-то еще не видел эту замечательную вещь): http://kinogo.co/4463-unesennye-prizrakami-2001.html
Как положено отбояриваться в дисклеймере: ни на что этим произведением не претендую, все права только у родоначальника этого мира и создателя всех персонажей Хаяо Миядзаки, написано исключительно в развлекательных целях без всякой попытки обрести какую бы то ни было материальную выгоду.
Да, и еще (повторюсь): просьба к противникам возможности пейринга Безликий + Тихиро просто молча пройти мимо, не терзая свои нежные чувства чтением, а трепетную душу автора - комментариями.
Итак, приступим...
_______________________________________________
ГОД ДРАКОНА, ИЛИ ВОЗВРАЩЕННАЯ ПРИЗРАКАМИ
Глубокие реки неслышно текут.
Японская пословица
36. Молния в руках (продолжение)
К моим семнадцати годам внешняя политика сёгуната изменилась, и кому пришлось первым ощутить на себе первые плоды изоляции страны, как ни купеческому сословию? Однако деньги и надежные знакомства всё еще делали свое дело, поэтому запрет на выезд касался не всех. И одним из таких счастливчиков, сумевших вырваться в загадочную Европу, с которой у нас еще оставались торговые отношения, был я.
Мне повезло увидеть собственными глазами многие старинные города на западе континента, о котором так мало ведали наши географы и историки, а обучаться я остался в одном из городов колыбели католической веры. Флорентинцы мало чем отличались от моих соотечественников, когда речь заходила о чужестранцах. Поначалу я столкнулся с настороженностью, почти враждебностью католиков, но, опять же, большинство затруднений разрешил звон золотых, мое умение искренне улыбаться и готовность сменить национальные одежды на европейское платье. В нем, по признанию многих новых знакомых, у меня было еще меньше различий с местными жителями, чем в камисимо. Ведь уродился я со слишком светлыми для японца волосами и нетипичными для моего народа чертами лица.
В столице Тосканы мне довелось свести немало интересных знакомств с очень влиятельными людьми, в числе которых были и аристократы. С одним из таких семейств, маркизами Антинори, немного из-за их любви к экзотике, но по большей части, конечно, из-за служебного долга синьора Раймондо, занимавшегося экономическими связями с Азией, мы даже сошлись накоротке. Несмотря на то, что уроженцы моей страны с трудом воспринимают другие языки, мне итальянский дался легко, и единственное, что поначалу приводило к некоторым заминкам, это жестикуляция: понять значения жестов мне оказалось сложнее, чем освоить речь. А жестов у них было чрезвычайно много. Впрочем, после изучения трех тысяч вариантов начертания иероглифов и этот ребус оказался мне по зубам. Темпераментами же мы почти не отличались, просто то, что у романцев было принято выставлять напоказ, нам с малолетства внушали прятать под маской бесстрастной сдержанности.
Подружились мы и с маленьким сыном маркизов, которого я научил запускать в небо воздушных драконов и фонарики из папируса, и с госпожой Ассантой, настолько увлекшейся идеей японского дворика с прудом и золотыми рыбками, что я выписал к себе нашего садовника и велел ему обустроить имение Антинори так, как это принято делать в наших краях. Бывали и курьезные случаи. Однажды полицейский за соседним столиком в трактире долго разглядывал мою катану, а потом не вытерпел, пересел ко мне и поинтересовался, возможно ли таким мечом без особого затруднения обезглавить человека.
– К счастью, мне не доводилось проверять это на практике, уважаемый, – ответил я. – Но думаю, что в случае чего он не подведет.
Продолжения наш короткий диалог не получил, и я сделал вывод, что чудаков хватает даже в рядах здешней полиции.
Не покривлю душой, если скажу, что это были лучшие годы моей жизни. Может быть, не отзови меня отец обратно в Хэйан-кё, я остался бы во Флоренции насовсем.
Кое в чем наше знакомство оказалось полезным и маркизу Раймондо, который при поддержке Великого герцога сумел протолкнуть несколько экономических законов, облегчавших торговые отношения с моей страной. Затяжной конфликт романцев с Османской империей только усилил желание правителя Тосканы поскорее выйти вслед за мореходами-испанцами в Восточную Азию и закрепить там свое положение.
А вот меня больше согревало другое. Я тщился соединить медицинские знания наших лекарей и европейских врачей в какое-то единое учение, полагая, что такой сплав будет выгоден и нам, и им. Но сбыться моим мечтам было не суждено: мне вот-вот должно было исполниться двадцать пять, когда отец повелел мне приехать домой и заняться серьезным делом. По его разумению, выучился я уже на три жизни вперед. Пора наконец и честь знать, сказал он в своем письме, намекая, что раскусил мою выжидательную тактику и не позволит больше никакой отсрочки.
Едва ли не со слезами распростились мы с Антинори и впоследствии состояли с ними в редкой переписке. Маркиза Ассанта не раз признавалась, что мои бывшие пациенты, которым мне удалось помочь (а когда изрядно прижимало, то даже истово верующие в Единого Бога бежали к лекарю-язычнику и начинали доверять загадочным практикам иглоукалывания и акупрессуры, поскольку помогали они куда лучше примочек и припарок отечественных медиков, не говоря уж о молитвах служителей церкви), очень жалели о моем отъезде. А уж как о нем жалел я сам!
После рискованного морского путешествия на военном судне я прибыл в столицу Империи и приступил к своим обязанностям. Сердце у меня к ним нисколько не лежало, но отец дал понять, что лишь сделав карьеру в нашей семейной профессии, я заслужу право называться его сыном и наследником. Желания ссориться у меня не было, и пришлось постепенно смириться с судьбой.
Разменяв первую четверть века и увидев половину мира, помимо богатства материального я обладал теперь и незримым. Благодаря жизненным урокам я мог бы теперь перемудрить даоса… а благодаря урокам иного толка – развратить самую развратную чернозубую таю из Симабара*. Когда всё это скрепилось раствором непрошибаемого цинизма, отец сообщил мне, что теперь-то я полностью готов стать не только его партнером, но и в любой момент – равноценной заменой, что душа его отныне спокойна и что матушка очень радовалась бы, увидь она меня. Если не соглашаться с первыми двумя утверждениями у меня не было никаких причин, то в последнем я сильно усомнился, но не подал и вида.
Канэко Мондзиро так часто повторял свою присказку о страхе потерять лицо перед коллегами и клиентами, что сын его в лицедействе смог бы успешно соревноваться с актрисами кабуки**. А еще мне было скучно, скучно. Чертовски скучно. Люди бесили меня, потому что я видел их насквозь в буквальном и переносном смыслах, стоило лишь прикрыть ладонью обманчивый правый глаз. Дело, которое я позволил себе навязать, напоминало обременяющую суму с камнями: пусть даже камни эти были драгоценными, в воду и еду, необходимые путешественнику среди дикой горной природы, им не превратиться. И с друзьями, и с едва знакомыми я общался одинаково – сквозь грим фальшивой улыбки. Лишь одно обстоятельство ненадолго всколыхнуло дно болота.
Это была повзрослевшая Ода Хикари, которую я встретил вновь после десяти лет разлуки. Именно ее лицо я увижу у той девочки на красном мосту целую вечность спустя, именно она, поразив меня молнией осознания, вынудит искать с нею свидания с глазу на глаз и возможности поговорить. Поговорить после всего, что я натворил в этой жизни…
– Ты стала такой красивой, – сказал я ей, ничуть не погрешив против истины.
Она смущенно, но открыто улыбнулась, позволив мне на короткий срок ощутить себя тем беззаботно счастливым юнцом, каким был в имении флорентийских друзей, вместе с их отпрыском гоняя в небесах пестрого бумажного дракона. Мы стали искать встречи друг с другом, но я отдавал себе отчет, что больше не умею чувствовать в настоящем. Всё, о чем радовалось сердце, осталось позади. Однако Хикари была единственным человеком, с которым мне было просто и спокойно. Она непосредственно и живо смеялась и переживала на постановках театра Но, любила бывать со мной на чайных церемониях и слушать мои пустячные рассказы о «землях южных варваров».
Несмотря на ее высокое происхождение и дальнее родство с великим Нобунага, я был уверен, что ее близкие, в том числе брат, Тосиру, не будут возражать, чтобы Хикари стала супругой Канэко-младшего. Но сам не знаю, что дернуло меня устроить ей то идиотское испытание. Может быть, в памяти всплыли слова отчаявшегося отца о златолюбии женщин, может быть, сказалась моя собственная, свежеприобретенная порочность. Я и сам не раз убеждался: погоне за богатством они торгуют не только телом, но и свободой, и распоследняя юдзё из ханамати по сути своей ничем не хуже удачно выданной замуж аристократки.
Как бы там ни было, но я предложил Хикари интимную встречу прямо в каком-нибудь из домишек бедняцкого квартала, куда мы забрели с нею во время испортившего нашу прогулку дождя. Я и теперь помню, как взял ее запястья в свои ладони и произнес эти чудовищные слова. На лице ее проступила сначала растерянность – она подумала, что ослышалась. Следом растерянность сменилась ужасом. Она не дала мне времени признаться, что это был глупый розыгрыш и что на самом деле намерения мои вполне серьезны. Даже и согласись она вдруг в порыве чувств переспать со мной, ничего бы не произошло. Ничего. Я только убедился бы, что ей нужна не эта блестящая мерзость, которая будет гарантирована ей законом, не потомок торгашей Канэко, а нужен просто сам Юкити, сам по себе. Но холод, каким повеяло от Хикари, отбросил меня от нее. Ничего не сказав, она попятилась, повернулась и убежала прямо под осенний дождь. Что ж, подумал я, усмехнувшись ей вслед, значит, сейчас – не судьба. Поговорить можно и позже, при очередной встрече, когда отойдет и поймет, что ничего такого я не подразумевал. Она ведь умная девушка.
Мои мысли не возвращались к Хикари ровно до того дня, когда я узнал, что ее взял в жены наш общий друг, Миёси Итиро, нищий, но гордый своим самурайским происхождением. И, что хуже всего, Тосиру, который уже давно считал меня почти родственником, был доволен выбором сестры, а на меня смотрел с укоризной за то, что Итиро оказался проворнее и не стал тянуть с предложением. О нас Хикари никому ничего не сказала.
Я не знал, что способен на такую ярость, до тех пор, пока не очнулся в собственной разнесенной вдребезги спальне со сбитыми в кровь кулаками и адской болью в стучащих висках. Слуга боялся войти ко мне, а отец, как я узнал позже, не велел меня беспокоить. Меня и не беспокоили дня три, пока во время подкатывавших к горлу приступов я громил в беспамятстве одну свою комнату за другой. Она предпочла мне этого неудачника?! Да еще и так скоро после наших с нею встреч? Право же – в сердце любого паука больше толка, чем в голове даже самой умной из женщин!
На четвертый день я как ни в чем не бывало вышел к столу – умиротвореннее статуи Будды, отмывшийся, идеально одетый, в перчатках – и приказал нести обед. К чести отца добавлю, что он не стал ни о чем меня расспрашивать. А может, догадался.
Более того, когда все ссадины на мне зажили, я нашел в себе силы при встрече поздравить новобрачных как ни в чем не бывало, а Хикари как ни в чем не бывало улыбалась мне в ответ. Лицемерка! Болото всколыхнулось с новой силой, но тут же и замерло. Плевать. Просто плевать. Договорной брак – это в порядке вещей.
Я решил забыть и о ней, и о бывшем друге, оставив всё как есть. Она не стоила размягчения моей души, такая же дочь ветра, как и другие. Но жизнь распорядилась иначе, будто случайно подсунув способ отомстить, показав ей, какое ничтожество она избрала взамен меня.
Самураи никогда не умели считать. Заниматься своим благосостоянием они полагали ниже своего достоинства. Зато ходить в рванье и обносках большинство из них унижением не считало. Клановые междоусобицы добавили перчинки в их жизнь, а теперь, после объединения страны, они могли донимать друг друга уже не столько боевыми методами, сколько на экономическом поприще. Так случилось и с родом Миёси: отец Итиро даже не понял, как разорилось его семейство, и всё их имущество вместе с жилищем должно было отойти кредиторам из враждебного клана. По долгу родства им пытался помочь отец Тосиру и Хикари, но какое там!
Слухи дошли и до меня. Сперва я пропустил их мимо ушей, сознательно держась подальше от всего, что было связано с фамилиями бывших друзей. Но соблазн был велик. Я разведал подробности и предложил кредиторам Миёси втрое больше того, что они получили в качестве погашения долга. Торговаться они, такие же нищие, как их должники, не стали и легко согласились с моим условием сохранить сделку в тайне. Пока я придумывал сценарий встречи и разговора с Миёси, во время которого со снисходительным видом на глазах у Хикари вернул бы ее свекру права на владение домом, боги, опять же, придумали еще смешнее: Итиро сам явился ко мне с просьбой о предоставлении ссуды.
Азарт уже не дал мне остановиться в нужном месте. Предвкушая интереснейший спектакль и едва сдерживая смех, я выдал ему оговоренную сумму сроком на полгода и даже не назначил никаких процентов, хотя из-за остатков гордости он вяло пытался возражать. Сам же я отправил нарочного к тому семейству с просьбой не испортить сюрприз и в награду посулил те деньги, которые принесет им Итиро. Похоже, они и сами были заинтригованы, чем закончится эта история, и поддержали комедию. Я был уверен, что и за полгода Миёси не соберут деньги для возвращения долга, поэтому, в воображении своем уже отпраздновав победу, отпустил мысли о них на свободу.
Ровно через полгода, день в день, Итиро снова предстал передо мной. Я даже не сразу и вспомнил, для чего он пришел, а когда он объяснил, едва сдержал смех и с серьезным видом выслушал просьбу об отсрочке еще на месяц. Стоило увидеть, до чего тошно ему было выдавливать из себя эти слова! Я ликовал: то же самое каждый день видит перед собой Хикари и наверняка уже давно кусает локти.
– Конечно! Ведь мы же друзья, Итиро! О чем речь!
– Но ровно на месяц, Юкити, клянусь честью!
Я дал ему понять, что хоть на месяц, хоть на два. Добыть деньги ему неоткуда, и через месяц я просто верну им права на владение имуществом, после чего мы прекратим всяческие сношения, поскольку их род никогда не простит такой шутки жалкому ростовщику. Но зато я успею посмотреть в лицо Хикари, которая будет главным зрителем этого представления.
Прошел месяц, однако никакого визита в назначенный день не последовало. Посмеявшись, я решил сам навестить Миёси назавтра с документами, тем самым усугубив степень их унижения. А вечером я встретил на улице какую-то седую безумную старуху в рубище, которая пристала ко мне с дурацкими разговорами о скорой беде.
– Одумайся, мальчик! Одумайся! – просила она, цепляясь за меня своими корявыми пальцами и заглядывая в лицо выцветшими и мутными глазами. – Ты ведь не такой. Ты не сможешь с этим жить и навлечешь на себя самую страшную из напастей – того, кто отнимает лица!
– Да поди ты к черту! – возмутился я, содрогаясь от омерзения и отряхивая помятый ею рукав.
– Твой дар – что молния в руках, Юкити! Ею ты можешь и дать жизнь, и забрать ее. Решать тебе!
– Исчезни, ведьма.
Она поникла и остановилась. Дойдя до поворота, я не выдержал – обернулся взглянуть, не тащится ли она следом за мной. Но улица была пуста. Смотри-ка ты, исчезла! Значит, и правда ведьма.
Давно я не спал так безмятежно, как той ночью! И никогда больше не усну и впредь: мой вечный сон покойным не будет…
Тщательно собравшись на другое утро – еще никогда мне не приходилось одеваться с придирчивостью невесты перед свадьбой, – я сел верхом и отправился к Миёси. Помню, было тогда землетрясение. В первый раз сердце тревожно стукнуло, когда я увидел сборище людей в их саду. Но верить оно не пожелало. Второй – когда по дороге к дому во внутреннем дворике встретил несколько плачущих женщин и мрачных мужчин. Амадо были раздвинуты настежь, впуская и выпуская людей на веранду. Третий удар отозвался болью во всем теле – я увидел в комнате залитые кровью татами и несколько трупов.
Все они лежали так, как завалились после исполнения ритуала. Это было мури-синдзю***, совершенное всеми членами семьи. Мужчины вскрыли себе живот, женщинам позволили уйти с меньшими мучениями, почти мгновенно – перерезав сонную артерию. Миёси не воспользовались правом обезглавливания после сэппуку и вынесли всё до последней секунды. Я стоял и смотрел в обескровленные лица Итиро и Хикари. В голове было пусто.
Старуха была права: жить с этим я не смог. Отец не решился возразить, когда я уведомил его, что отплываю в Европу, достичь берегов которой мне не было суждено. Пираты ворвались на наше судно, медленно погружавшееся в пучину океана, и устроили резню. Я отбивался только затем, чтобы умереть с оружием в руке, и это случилось. Изогнутый клинок вако вошел мне глубоко в повздошье, вспарывая брюшину поперек – сделать это сам, не будучи самураем, я не имел права. И вот последнее, что я бормотал, заливая палубу своей кровью и уже ничего не видя:
– Канэко Юкити! Будь ты проклят, проклят!
Я не имел права на покой или достойное перерождение. Если бы это произошло, мироустройство не стоило бы выеденного яйца. Но я наказал себя, изъяв и развеяв в пустоте разум, тело, лицо и голос, оставив лишь память о своем преступлении на многие века. Неприкаянным безликим бродягой шатался я по мирам, погруженный в смутный туман сознания, пока не встретил маленькую девочку Сэн-Тихиро и памятью преступника не понял, что должен как угодно, чем угодно заслужить ее доверие. Только она могла освободить меня от моего собственного проклятия и отпустить из междумирья. Но поскольку разума у меня не было, я наворотил новых бед, и у нас с нею опять не заладилось. Еще двенадцать долгих лет я провел в доме у старой ворожеи, понемногу восставая из плена беспамятства. Говорить я не мог, но хозяйка разобралась в моей прошлой жизни лучше, чем мог сделать я сам. Она нашла того мужчину в темно-синем сокутае, уже заметно постаревшего со времени нашей последней встречи, первой предложила сделку с негласным договором, в котором я попросил наградой за миссию прощение друзей и освобождение от мучительного бессмертия. Всё остальное приходило ко мне обрывками, и даже ради этого я должен был напрягать все свои силы, чтобы сопоставлять события, принимать решения, общаться с Сэн, когда она пыталась докричаться до меня. Даже не знаю, какую способность я обрел вперед: изредка материализовать свое тело – или снова ощущать в груди стук живого сердца, замиравшего от ее взгляда, улыбки или прикосновения.
И когда всё это озарило меня всполохом прощальных воспоминаний, я понял кое-что самое важное, чего не знал раньше. Я свободен. Я ухожу. Я люблю.
_________________________________
*Симабара – район «жриц удовольствия» (юдзё, таю, ойран) в старом Киото.
**Основоположницей театра кабуки была Окуни, служительница святилища Идзумо Тайся, и в постановках с 1603 по 1629 годы участвовали исключительно загримированные или замаскированные женщины; впоследствии это право было у них отобрано по распоряжению сёгуната, актрис заменили на мужчин в масках (что, впрочем, исправлению нравов общества нисколько не посодействовало, а скорее даже наоборот).
***Мури-синдзю – коллективное самоубийство по сговору, до сих пор иногда практикуемое в Японии (не обязательно сэппуку, сейчас это скорее самосожжение).
Продолжение следует http://www.proza.ru/2015/10/11/2262