Тэмуджин роман. Книга первая

                Всякую лошадь, бегущую хорошо в жирном теле,
                если она побежит так же в полтеле и тощей,
                можно назвать хорошей.
                Всякий, кто может вести верно дом свой,
                может вести и владение;
                всякому, кто может устроить десять человек…
                прилично дать  тысячу и десять тысяч,
                и он сможет устроить их хорошо.

                «Билик» (изречения Чингисхана)



                Книга первая

                Часть первая

                I

      Есугей слыл одним из самых знатных внуков великого Хабул-хана и исчислял себя в двадцать втором поколении от породителя их племени Бортэ Чоно. Еще во времена тюрков Тумэн-хагана отважный Бортэ Чоно переплыл Внутреннее море с запада на восток и пришел в долину Онона. Здесь от него и пошло по земле племя монголов. Потомки его так размножились за века, собрали вокруг себя столько разного народа, что от тесноты и многолюдства уже начали враждовать между собой.
      Хабул, дед Есугея, первым собрал всех монголов под свое знамя и повел их на чжурчженей, которые до этого тучами наводнили степь и рыскали повсюду в поисках добычи и жертвы, и многие племена были ими рассеяны и истреблены. В двух битвах монголы наголову разбили тех разбойников и прогнали их обратно, за Длинную стену. И благоденствовали бы монголы, если бы не подлые татары, эти чжурчженские прихвостни. Не было в те годы, пожалуй, ни одного лета, чтобы они не напали на монгольские курени, не угнали табуны и людей. Хабул-хан жизнь свою положил на борьбу с татарами, от татарской стрелы и покинул он этот мир.
      От Хабул-хана пошел род киятов . Имея семерых сыновей, Хабул-хан трон свой завещал не кому-нибудь из них, а своему троюродному брату Амбагаю из рода тайчиут. Амбагай же захотел помириться с татарами и поехал к ним, чтобы посвататься, а те схватили его и передали в руки чжурчженей. Перед смертью он сказал, кому отдать ханский трон: тоже не своим детям, а снова киятам – четвертому сыну Хабул-хана, Хутуле-багатуру . Так рука об руку шли два старших рода в племени монголов – кияты и тайчиуты.
      Хутула умер молодым, не успев назвать преемника. Достойные были и у тайчиутов, и у киятов. В племени поговаривали о Есугее, но тайчиуты настойчиво прочили своего сородича – коварного и властолюбивого нойона Таргудая Хирэлтэга.
      Имя Есугея среди монгольских нойонов возвысилось в последнюю войну с татарами. Вдобавок к своим породным нукерам, полученным в наследство от покойного отца, он набрал трехтысячный отряд из безусых юношей, молодых рабов и сброда охотников. Обучил их в короткое время, одел, вооружил, и с такой яростью бились они под его рукой, что татары прозвали их голодными осами Есугея-нойона.
      В сражении у Джили-Буха Есугей поднял упавшее знамя Хутулы и бросился впереди своих на отборный тумэн противника. Сотни его одна за другой взбесившимися роями впивались в ряды врага, потеснили его и захватили главную ставку татар. Хан их Мэгуджин-Соелту едва успел спастись, сев на полудикого верблюда.
      Обогатился Есугей в той войне несказанно. Несчетные табуны лошадей и верблюдов, стада коров, овец, семьдесят с лишним арб, наполненных китайскими тканями, войлоком, чугунными и железными котлами, оружием и доспехами привел он оттуда с собой.
      Воинов, бывших с ним в походе, он расселил на своей земле. По границам его владений теперь встали новые курени. Бывшие разбойники, пленники, беглецы без роду и племени, женившись на его рабынях и дойщицах кобыл, пополнили число его подданных – и теперь Есугей владел силой немалой.
      После победы над татарами в степи стало спокойнее. Меркиты, соседи на северо-западе, тоже давние недруги, увидев, что монголы вошли в силу, откочевали вниз по Селенге и редко показывались на границах. Мелкие племена дагуров на северо-востоке, кочевавшие по низовьям Онона и по Шэлгэ, боялись монголов, в иные годы укочевывали дальше на восток, в неведомые земли по Черной реке.
      Лишь кереитский поход ненадолго всколыхнул застоявшуюся тишину в степи. Полтора тумэна увел тогда Есугей на реку Толу в помощь наследнику кереитского трона Тогорилу против его младшего брата Эрхэ-Хара. Тот после смерти отца снюхался с найманами из-за Алтайских гор и при их помощи вероломно захватил власть в улусе. Монголы прогнали найманских пособников до самых их границ, прошлись набегами по их окраинам и тоже захватили немалую добычу.
      Празднуя победу, Есугей с Тогорилом побратались на крови из своих жил, поклялись приходить на помощь друг другу по первому зову. Многие монгольские нойоны, поначалу не отозвавшиеся на клич Есугея, посчитав, что не много добычи будет из такого похода, теперь истекали завистью, услышав об этом. По лицам их видел это Есугей, возвратившись из похода. Поздно они поняли смысл его побратимства с Тогорилом: силу всего кереитского ханства имел теперь Есугей за своей спиной, если кто вздумает поднять на него оружие. Для многих, кто раньше соперничал с ним во влиянии в племени, он стал не под силу. Могущественные нойоны, повелители тумэнов, раньше снисходительно усмехавшиеся при имени молодого Есугея, теперь поприжали рты.   
      Было у Есугея две жены и дети от них. Еще пяти лет не исполнилось ему, когда отец его Бартан-багатур просватал за него дочь онгутского нойона – двухлетнюю Сочигэл. Сваты обменялись поясами, а на Есугея пал долг взять ту Сочигэл в жены, когда подоспеет пора. Но когда пора подоспела, он встретил другую. В безлюдной степи, возвращаясь с соколиной охоты, в повозке случайного путника он увидел девушку необычайной красоты. Глаза ее, блестевшие черным огнем, словно крупные ягоды черемухи после теплого ливня, обдали пораженного Есугея светом и лаской. Путник оказался меркитским багатуром Ехэ Чиледу. Высватав эту девушку из племени олхонут, он вез ее в свой курень. Но с детства не такой был Есугей, чтобы отказаться от того, что ему однажды понравилось. Подобно молодому лосю на осенней свадьбе прискакал он к братьям и рассказал о своей задумке. Но те наотрез отказались ему помогать.
       – У тебя уже есть невеста, – сказал старший брат Негун-тайджи. – Отец просватал, когда был еще жив. Что он скажет, когда с неба увидит нас с чужой бабой?!
       – Ты что, хочешь нас с онгутами поссорить? – поддакнул ему Мунгэтэ. – Этого еще нам не хватало. Амбагай-хан узнает, так он тебе покажет, как в степи баловать.
       – Отец и Амбагай-хан простят меня, – не сдавался Есугей. – Делом заслужу. Не поедете вы, поеду с Даритаем.
      Братья переглянулись. Они знали нрав Есугея.
       – Ладно, съезжу с ними, – проворчал Негун-Тайджи и посмотрел на Мунгэтэ. – Отпусти их одних, они еще убьют человека и с меркитами войну завяжут.
      Втроем они догнали одинокую повозку меркитского воина и напали с трех сторон. Меркит ускакал верхом, а молодая жена досталась Есугею. Так Оэлун, однажды выданная в меркитское племя, стала женой монгольского нойона.
      Есугей сам ездил к ее сородичам на поклон. Те поартачились для виду, но смирились, когда Есугей назвал число своего калыма – за воровство. Зато долго не могли успокоиться свои сородичи, братья отца да их жены, вредные старухи. Поначалу они не упускали случая, чтобы выставить его жену на посмешище. Но Оэлун оказалась женщиной на редкость хорошо обученной. Никто из других невесток рода не мог так достойно встретить гостей, оказать почесть старшим, приличное слово сказать.
       – Пышущих злобой заставит сладко улыбнуться, – так про нее сказали потом те же самые старухи.
      Сородичи примирились с ней, но принудили Есугея выполнить и старый долг.
       – Ты должен жениться и на онгутке, – сказали ему дядья. – Это дело нашего брата, и мы его так не оставим.
      Так в одно лето Есугей женился раз за разом на двух женщинах. На родовом обо  он молился духу отца, просил благословения. По-старинному, не скотским, а звериным мясом и кровью приносил он жертвы своему отцу.
      На другой год жены принесли ему по сыну. Сын от Оэлун появился из утробы, сжимая в правой руке кровяной сгусток размером с баранью бабку. Все были поражены таким неслыханным случаем. Со всего племени съехались шаманы – и белые, и черные. Днем белые шаманы молились западным богам, ночью черные призывали восточных.
      На девятые сутки они заявили, что хотят огласить небесную тайну. В юрте Есугея, отогнав подальше лишних людей, собрались ближайшие родичи, дядья, киятские нойоны и старейшины.
       – Великим ханом и воителем станет этот ваш новорожденный мальчик, – сказали шаманы. – Девяносто девять тысяч багатуров поставит под свое знамя, девяносто девять стран он завоюет, девятьсот девяносто девять народов примут его законы. 
      Сородичи поразмыслили над словами шаманов и решили, что для красноречия они преувеличили размеры владений будущего хана. Но все же обрадовались рождению нового воина и властителя, могущего прославить их род в степи. И тогда Есугей дал этому сыну имя своего злейшего врага, татарского багатура Тэмуджина, сильнее которого он не знал воинов и которого он пленил в тот год.
 
                *      *      *
               
      Оэлун рожала сыновей через каждые два года – живучих и крепких, как медвежата. Дети для нее и были главной заботой, единственной отрадой и думой долгими днями и ночами в чужом племени. Четверых сыновей и одну дочь – младшую – она выпестовала для мужа за все те годы.
      Сочигэл через три года после первого ребенка принесла еще одного и больше не рожала. Не хотела мириться с именем второй жены, не прощала обиды.
      Есугей все годы после смерти отца, Бартана-багатура, кочевал вместе с близкими сородичами, кият-борджигинами . Из четверых сыновей Бартана Есугей был третьим. Старшие его братья Мунгэтэ-Киян и Негун-Тайджи рано ушли к предкам. Мунгэтэ был смертельно ранен в стычке с татарами. Негун погиб в случайной перестрелке с конокрадами. Остались они с младшим Даритаем. Дети и жены старших братьев по обычаю перешли к Даритаю.
      Двоюродных братьев в живых было четверо. Старший Хутугта Юрги считался самым спокойным и разумным из всех. Он был сыном старшего брата отца, и Есугей оказывал ему должное почтение. Бесстрастный и неразговорчивый, не имеющий ни близких друзей, ни ярых врагов, он, однако, имел большое влияние среди сородичей. Дележи наследства, анза  за убийство, споры за пастбища – на все у него был готовый ответ, и люди гурьбой ходили к нему за советом. Хутугта, Есугей да дядя Тодоен, младший брат их родителей, оставались за старших в роду кият-борджигинов. Все другие были ниже и по годам, и по кости – дети младших братьев отца.
      Бури Бухэ – этот брат был, пожалуй, самым сильным человеком не только в роду кият-борджигинов, но и во всем племени монголов. С огромными буграми плеч, наделенный богами медвежьей силой, ум же имел почти детский и единственным делом, которое он хорошо знал и умел, была борьба. У далеких онгутов и найманов про него шли слухи, будто тело его состоит сплошь из кости, без мяса, а сам он черный колдун. Мало находилось желающих встретиться с ним на празднествах, уже многим он поломал хребты. В своем племени польза от него была только на войнах да на свадьбах. На войнах он запугивал врагов, на свадьбах – сватов. В другое время от Бури Бухэ знали один лишь вред, только и слышно было о нем по куреням: тому он руку сломал, другому юрту разворотил, у третьего быку шею свернул – на спор или просто так, из баловства. Не злой был человек Бури Бухэ, простоватый, но опасно было попадаться ему под горячую руку и люди побаивались его, особенно чужие.
      Три сына покойного Хутулы-хана – Джучи, Гирмау и Алтан – держались особняком. Себе на уме, они были горды ханским званием своего отца, но открыто показывать это не смели – не те уже были времена, не это давало вес в племени. Да и Есугея побаивались: крут норовом и тяжел на руку старший брат, и перед женами, и перед нукерами может так осрамить, что позора не оберешься. От других они не отставали, вперед не выпячивались, но глухо шептались в своих юртах, что, мол, время придет и посмотрим, что будет, как все еще обернется, быть может, еще и взойдем на высокий ханский трон и тогда покажем всем свое достоинство.
      Был в курене еще Ехэ Цэрэн. Жадный до безумства, кроме своего скота да торговли с купцами он мало на что обращал внимание. Табунов имел едва ли не больше всех в роду, но каждую осень, перед самым снегом, со своими нукерами он уходил в дальние набеги, на найманов или онгутов. Петлял по степи с чужими табунами с месяц, заметая следы, и пригонял коней с незнакомыми метками, пополняя и так уж бессчетные свои косяки. Не раз предупреждали его братья:
       – Нарушишь мир с соседями, один будешь отвечать, мы за тебя не встанем.
     Тому никакие увещевания на пользу не шли, он посмеивался и продолжал воровать. Сыновей у него не было, а дочери от трех жен рождались каждый год, но он был даже рад этому.
       – За каждую возьму калым! – хвастался он в разговорах. – А вы еще сыновьям своим будете выделять.
       – Тебе украсть легче, – усмехались слушавшие. – Хлопот меньше, и на свадьбу с приданым не тратиться.
       – Глупые вы люди, – снисходительно качал он головой и пояснял: – Законные кони ворованное скроют. Увидит кто-нибудь найманские метки, пристанет, как да почему. А я спокойно, без тряски, скажу им: в калым взял, вот и весь ответ, ха-ха-ха! – гулким хохотом заливался он, тряся жирными щеками над засаленным воротом из китайской ткани. – Ха-ха-ха, у них же украду, у них же еще прикуплю, и ни западные, ни восточные черти не разберут, где куплено, где продано, где крадено, ха-ха-ха!..
      Каждый из братьев владел долей отцовского наследства, умноженного на свою добычу: это были стада и табуны, отряды нукеров , рабы и подданные. Это были и целые рода со своим скотом, были и пленные с давних и недавних войн, много было бродячих воинов, отбившихся от своих племен и пришедших служить за кров и защиту. Этот пестрый народ, встав под знамя нойона, кормился у него и держался в стае, чтобы выжить в смуты и войны, бурлившие в степи от начала времен, а в нужную пору бросался вместе с вождем в кипящую битву, подтверждая свое право быть в его кругу.
      Другие рода монголов были разбросаны вверх и вниз по Онону, некоторые кочевали по Керулену. В пору опасности они приставали то к киятам, то к тайчиутам, смотря по тому, у кого было ханское знамя. В мирные годы откочевывали подальше и жили своею жизнью.
      Смерть последнего хана Хутулы девять лет назад усилила разброд в племени. Нойоны не стали выбирать нового вождя, решив выждать время траура. Срок уже давно истек, но до сих пор никто не мог сказать имя следующего хана. Кто-то лелеял надежду самому сесть на кошму, другие прибивались к сильнейшим. На редких пирах, когда собирались вместе нойоны племени, все улыбались, кланялись друг другу, а за спиной прощупывали связи, тайно договаривались. Всем было ясно: тишина это зыбкая, в любой день может грянуть гром.

                II

      Подростки из главного куреня кият-борджигинов, сорванцы лет от семи до девяти-десяти, возвращались с дальних озер. Гусей и уток они настреляли вдосталь, и недовольных на этот раз не было. Даже дети харачу , косматые и оборванные, разбойного вида недоростки, радостно оскаливали по-звериному белые, снежно поблескивающие на солнце зубы.
      Ехали шагом, приберегая силы у лошадей. По нетронутому, ломкому от зноя ковылю оставался неширокий примятый след. Послеполуденное солнце с суховато поблекшего неба во всю силу палило и так уж до предельного жара раскаленную землю. Вокруг по иссохшей траве одурелым треском исходили кузнечики. На перестук копыт из нор выскакивали тарбаганы и суслики. С равнодушно застывшими мордами встав на задние лапки, как каменные истуканы на старых курганах, смотрели они на проезжающих всадников. Назойливым роем кружили оводы и слепни. Кони без устали махали длинными, с прошлого лета не стриженными хвостами. Высоко в небе, распластав разодранные крылья, маячил одинокий старый коршун.
      Впереди ехали старшие, девяти-десятилетние крепыши. Со строгим, независимым видом восседали они в своих добротных седлах, крепко натягивали поводья узд, поблескивавших на солнце оловянными, медными, а у кого и серебряными бляшками. Младшие, без седел, на рваных войлочных потниках, беспорядочным табуном плелись сзади.
      Тэмуджин  на своем длинногривом жеребце вороной масти держался с краю. Повернувшись всем туловищем вправо, он посматривал в сторону поросшего камышом озерка в половине перелета стрелы. В просвете за редкими пучками желтого стебля мелькнуло несколько матерых крякв и селезней. Птицы были жирные, лоснились мягким пухом, и Тэмуджин, недолго думая, натянул поводья. Другие тоже приостановили лошадей, вопросительно оглянувшись на него. Тэмуджин рукоятью плетки показал на озерцо. Все поняли без слов.
      Унгур, сын дяди Мунгэтэ, прошлой осенью погибшего в стычке с татарами, оглянулся на младших, молча указал  направо и налево. Те быстро разделились на два крыла, вереницей двинулись в охват.
      Широким кругом взяли камыши, вынули луки и стрелы. Унгур слабо махнул рукой, и кольцо стало медленно сужаться. Утки, поздно заметив опасность, встрепенулись, лихорадочно захлопали крыльями, взлетая. Несколько легких стрел прошили птиц высоко над землей, и они, словно ударившись о что-то невидимое в воздухе, бессильно уронив крылья, одна за другой шлепнулись в траву. Поредевшая наполовину стая улетала прочь от озера.
       – Кто не попал?! – пронзительный, бесноватый крик вдруг просверлил застоявшуюся тишину.
      Сача Беки, троюродный брат Тэмуджина, ошалело выпучив большие, навыкате, глаза, оглядывал круг.
       – Чьи стрелы мимо ушли?
       – Вон они, под бугром торчат.
       –  Где?
       –  Да вон, за черной кочкой синее оперение.
       –  Подберите их, эй!
       –  Чьи метки на них?
       –  Судить!
       –  Чьи стрелы, спрашиваю?
       –  Признавайтесь сами, потом будет поздно!
      Трое из младших, виновато опустив головы, слезли с лошадей.
       – Сюда выходите! – орал Сача Беки, в хищно искривленных губах тая озорную улыбку, опущенным пальцем указывал перед собой. – Вы что, от страха раньше времени умираете? А ну, шевелитесь! Сейчас я вас быстро оживлю!      
      Виновные, понуро переминаясь на кривых ногах в рваных гутулах, встали перед рядом старших. За их спинами, съезжаясь в кучу, толпились остальные.
       – Десять кнутов по голым спинам, – предложил Тайчу, младший брат Сача Беки. – Чтобы другим неповадно было.         
       – Десять много, – возразил Унгур. – Пять как раз будет.
       – Мало пять!
      Спор, поначалу вялый от жары и усталости, вдруг распалился собачьим лаем, посыпалась ругань.
       – Пятнадцать кнутов, не меньше! – оглядывая всех со злобным оскалом на круглом лице, кричал Сача Беки. – Чтобы им надолго запомнилось!
       –  Ты что, взбесился?
       –  Хватит и десяти.
       –  Ребра-то у них ягнячьи...
       –  Тогда в рубахах бить.
       –  Порвутся рубахи, потом на нас будут показывать.
       –  Разговоров на весь курень будет.
       –  Я говорю, пятнадцать! – не собирался уступать Сача Беки. – По голой спине!   
       – Даже десяти будет много, – сказал Тэмуджин, до этого молча посматривавший на провинившихся. – На кровь слетятся оводы, раны загниют.
       – Верно, так мы всех оводов со степи приманим, от них и так прохода нет.
       – Без кнутов обойдемся.
       – А как?
       – Сбросить их в воду вон с той кручи.
      Спорщики переглянулись.
        – Если потонут, значит, грехов у них много, сами будут виноваты.
      На этот раз зароптали младшие.
       – Что это за наказание? – недовольно зашумели они.
       – Да они плавают лучше собак!   
       – А тогда почему нас позавчера били?..
       – Одним один закон, другим другой…
       – Искупаться и так можно было...
     Ропот среди младших усиливался.
      – А ну, закройте свои грязные рты! – рявкнул Сача Беки, больше всех не терпевший неповиновения младших. – Вы что, еще перечить нам вздумали?
     Вынув из ножен свою огромную мадагу  и, помахивая ею, тронул коня на толпу младших.
       – Сейчас кому-нибудь вскрою печень... что-то я проголодался.
     Младшие шарахнулись от него прочь, опасливо оглядываясь на сверкающий на солнце, гладко отточенный клинок. Сача Беки, подумав, убрал нож и взялся за длинную, из восьми тонких ремешков витую плеть. Почти  не размахиваясь, неуловимо резким ударом он достал ближнего, заставив его скорчиться от боли.
      – Мы поняли!
      – Поняли все! – торопливо закланялись остальные.
      – Говорят, восточные черти уймутся только когда им покажешь кнут, – ворчал Сача Беки, засовывая плеть за оттопыренное голенище гутула . – Оказывается, правду говорят люди.
     Провинившиеся с засиявшими лицами, не скрывая счастливых улыбок, зашагали к берегу. У высокой кручи их повалили на землю, взяли за руки и ноги. Раскачав, с криками сбросили в темную глубину омута.
     Барахтаясь в водорослях, отплевываясь, те по-собачьи выползали на берег.
     Тронулись дальше.
     По пологому склону невысокой сопки, усеянной по верхушке крошевом древних камней, они перевалили к руслу Онона, когда вдруг сзади донесся отдаленный тяжелый рокот. Глухой звук, стремительно приблизившись, лопнул оглушительным громом где-то рядом, словно у них над ушами враз забили семьдесят больших барабанов. Ребята недоуменно повернули головы назад, и лица их вытянулись в испуге. Сзади их, захватив всю северную половину неба, взметнулась огромная гора грозовой тучи. Угрожающе нависнув тяжелым брюхом прямо над ними, белоснежными боками она вздыбилась в немыслимую высь.
     С пугающей быстротой, подобно дыму под степным ветром, туча заполняла небо над холмами, накрывая их черной тенью. С порывом ветра резко дохнуло прохладой. В другое время ребята, может быть, и обрадовались бы концу этой обезумевшей жары, но сейчас всем стало жутко: казалось, кто-то огромный и страшный смотрит на них изнутри этой темной тучи.
     Новый грохот сотряс воздух, заставив присесть перепуганных лошадей.
       – Вперед! – первым опомнился и пронзительно закричал Тайчу, подбадривая себя и ребят. – Кто на самом деле быстрее, наши кони в галопе или небесная туча в погоне?! 
      – Стойте! – сзади, сквозь загрохотавший топот копыт, раздался чей-то голос. – Стойте все на месте!   
     Передние натянули поводья, оглянулись, недовольными взглядами выискивая кричавшего.
     Это был Кокэчу, сын сотника нукеров Есугея, их ровесник. Два года назад он стал учеником у шаманов и с тех пор редко водился с друзьями. И сегодня, увязавшись с ними на охоту, он все держался в сторонке, помалкивал среди младших.
     Понукая поводьями своего белого жеребца, он торопливо обогнал их, перегородив всем дорогу.   
      – Что случилось? – Тэмуджин, откинувшись назад, левой рукой с трудом удерживал разгоряченного жеребца.
      – Не шевелитесь! Молнией ударит... – обычно бесстрастное лицо Кокэчу на этот раз, казалось, было взволнованно.
    Недолго помолчав, будто раздумывая, он быстро сказал:
      – Пусть младшие отъедут в сторону.
      – А ну, все туда, быстро! – Унгур вытянул руку, указывая влево. Дождавшись, он снова повернулся к Кокэчу. – Ну, что?
     Наезжая мордами лошадей на шамана, ребята пригнулись вперед, выжидающе глядя на его тонкие, поджатые губы.
      – Не нужно было бросать их в воду, – негромко сказал тот, качнув головой в сторону отъехавших. – Так приносят жертву хозяевам вод, а это не была жертва, вы по дурной  своей прихоти баловались, наказывая их. А ведь знаете, что большой грех играть с водой. Боги воды рассердились на вас и, видно, хотят самих наказать.
      –  А чего же ты раньше молчал? – недоверчиво посмотрел на него Сача Беки.
      – Ты не маленький, чтобы тебя на каждом шагу дергать за загривок, – говоря наставительным тоном, Кокэчу ни на кого не смотрел, но все поняли, что он говорит для всех. – Перед тем как сделать шаг, подумай, к чему придешь. Для этого тебе дана голова, а не только чтобы носить лисий малахай.   
      – Нет, ты скажи нам, почему нас сразу не предупредил? – не унимался Сача Беки. – Может быть, ты не знал? А какой же ты тогда шаман? Или ты потихоньку дожидался, когда мы богов рассердим, чтобы потом поучать нас?
      – Ладно, некогда нам спорить, – перебил его Тэмуджин и обратился к Кокэчу: – Что будем делать?
      – Боги великодушны. Слезайте с коней и молитесь вместе со мной.
     Испуганно оглядываясь по сторонам, накрепко наматывая на руки поводья лошадей, ребята повиновались. Глядя на старших, нехотя сползали на землю и младшие.
     Кокэчу распростер руки в стороны, обратил свое худое лицо к небу. Крупные капли тяжело забили по лбу его и щекам, но глаза шамана, неподвижно уставившись в мутную пелену разъяренного неба, оставались широко открытыми.
      – Семеро великих синих хозяев небесных вод... услышьте нас! Мы дети рода кият-борджигинов: Сача Беки, сын Хутугту-Юрги, Унгур, сын Мунгэтэ-Кияна, Тэмуджин, сын Есугея...
     Кокэчу долго перечислял тех, кто был здесь. Тэмуджин слушал и удивлялся его памятливости: всех он назвал с родовыми коленами от старших до младших ветвей, от белых до черных костей, и ни разу не сбился.
     «Видно, часто он с богами разговаривает, научился, – впервые с почтением, словно на старшего, посмотрел он на бывшего друга. – Даже складнее, чем какой-нибудь старик говорит, те хрипят, кашляют, а он…будто горный ручей журчит»
     Новый удар грома рассеял мысли Тэмуджина.
      – Явите великую милость, простите наше ничтожество, от глупости свершили грех, теперь жалеем и каемся…
     Дождь, усилившись, ливнем хлестал по каменистой земле, заглушая голос Кокэчу. В какое-то время сумерки сгустились так, что не стало видно кустов дэрэса, скучившихся в десяти шагах от них. Ребята со страхом оглядывались по сторонам, боясь потерять друг друга.
     Долго еще стояли они, словно оторванные от всего мира, крепко сжимая поводья вздрагивающих лошадей как последнее свое спасение и воздевая руки к небу. Голос Кокэчу с трудом боролся с шумом дождя, все звонче, надрывнее гремел сквозь плеск воды, грязными ручьями стекавшей под их ногами в низину...
     Вдруг разом все оборвалось. Гроза быстро отошла в сторону и теперь бушевала над соседним холмом. Там, казалось, само небо обрушивалось на землю. Сквозь плотную стену водяных струй яростно били молнии, гром заглушал непрерывный тяжелый шум, доносящийся словно от камышистого озера ветреной ночью.
     Из-за края тучи робко выглянуло солнце. Блеснуло раз, другой, будто лучами ощупывая себе дорогу, и, осмелев, вылезло на волю. Синее небо, омытое и посвежевшее, снова распахнулось над степью.
     Едва опомнившись, ребята торопливо повскакали на коней. Далеко над холмами гроза уходила на восток.
      – Земля хоть немного пропиталась, – пригнувшись в седле и зачем-то укорачивая стремена, сказал Сача Беки. – А я все думал, как бы молния не ударила. Думал, сейчас пронижет меня сквозь темя прямо в сердце... – и сконфуженно замолчал, почувствовав неприязненные взгляды братьев.
     Не сговариваясь, перешли на рысь. Сача Беки раза два хлестнул по гладкому крупу своего каурого, вырвался вперед, и все устремились за ним во весь опор. Напуганные грозой кони вытягивались изо всех сил, судорожно всхрапывая и дико кося глазами назад, словно за ними гналась стая волков.
     Рассыпавшись по склону холма, как в набеге, бешеным галопом спустились к своему куреню.
     Две подслеповатые старухи, гревшиеся на солнце у крайней юрты, увидев рассыпной строй скачущих, закричали от страха, призывая людей. На крики их выскакивали мужчины, вглядывались в степь, прикрываясь от яркого солнца ладонями. Узнав сорванцов своего куреня, сплевывали с досады и скрывались за пологами своих юрт.
     С десяток лохматых черных собак, оскалив желтые клыки, молча сорвались навстречу. Но вскоре, поняв свою оплошку, встали, виновато завиляли хвостами и отошли в сторону, уступая дорогу.
      – Бараны, а не собаки! – Сача Беки, проносясь мимо, свесился с седла, достал крайнюю плетью. – Своих не узнают.
     Перед куренем ребята придержали лошадей, перешли на шаг. Разгоряченные кони шумно дышали, дрожа ноздрями, рвались вперед. В курене было тихо и безлюдно. Дневная жара загнала людей в юрты. Гроза до этих мест, было видно, не дошла. Копыта лошадей сухо постукивали по отвердевшей земле, разрушая застоявшуюся тишину между айлами.
     В сонном безмолвье томился курень. Лишь кузница – огромная землянка в полусотне шагов от юрт, сплошь покрытая дерном так, что со стороны она могла показаться обычным бугорком на ровном месте, если бы не закоптелая дыра дымохода – лишь эта кузница гремела неустанно-размеренным, отчетливым звоном железа.            
     Изредка между юртами показывались люди. Женщины, завидев нойонских детей, останавливались, не смея перейти дорогу, некоторые робко кланялись им. Молодые рабыни и девушки из харачу, издали завидев знатных подростков, хорошо зная их озорство, спешили скрыться с глаз.
     У серой шестистенной юрты седая старуха, сидя на высоких кожаных подушках, в узком и длинном бочонке сбивала масло. В короткой тени двое голых, черных от загара малышей ползали под разомлевшей от жары овечкой, толкаясь, грязными губами ловили соски, глотали молоко, давясь и кашляя, смеялись.
     На стук копыт старуха подняла голову, щурясь и моргая, смотрела на проезжающих.
      – Чьи вы дети? – старуха прикрылась от солнца ладонью. – Какого куреня?
      – Нашего, бабушка, – Унгур улыбнулся, обнажив на солнце белые зубы. Подъехал, свесившись с седла, положил перед ней молодого гуся.
      – Какой хороший мальчик! Какое подношение мне сделал! – старуха, кряхтя, поднялась на кривые ноги, зашепелявила: – Обрадовал меня, беззубую, ведь мягкое мясо мне теперь дороже всего... Ты чей сын будешь?
      – Мунгэтэ-Кияна, внук Бартана.
      – В деда, видно, пошел, щедрый был нойон, – качала головой старуха. – Да, белую кость и во внуках видно. Пусть всякая добыча выходит на твою тропу.
      – Да сбудутся ваши слова.

                *    *    *

     Тэмуджина у юрт встречали Хасар с Хачиуном. По пояс голые, оба чернотелые, как выдры, и в обличии они были чем-то неуловимо похожи друг на друга.
     У Хасара уже бугорками вздувались мышцы на руках и плечах. Он был немного высоковат для своих семи лет. «Видный будет человек», – говорили старики, глядя на него.
     – Что добыл сегодня, брат? – норовистого, грубоватого Хасара мало что могло занимать кроме охоты и лошадей. – Много настреляли?
     – Тебе насытиться хватит, – усмехнулся Тэмуджин. – Можешь готовить свою широкую глотку.
     Хачиун, выскочив из-за спины Хасара, потянулся к переметной суме. Пыхтя от натуги, он с трудом опустил мешок на землю, вытряхнул четырех матерых гусей, три кряквы и радостно закричал:
      –  Гусей будем жарить!..
      – Ты и будешь их ощипывать, – перебил его Хасар, ведя лошадь к коновязи. Он уже понял, чем ему грозит добыча брата. – А то привык есть готовое. 
      –  Ощиплю не хуже тебя! – рядом с Тэмуджином Хачиун мог держаться смело и теперь он возмущенно жаловался брату: – Единственный раз сделал мне березовый лук, вместо старого, ивового, и с тех пор все время говорит, будто я  на готовом живу.
      –  Ладно, замолчи, а то получишь у меня... – зло обернулся к нему Хасар.
      – Оба замолчите! – оборвал его Тэмуджин, уходя к большой юрте. – Коня моего расседлайте, выведите за курень и стреножьте.
     Из малой юрты вышел Бэктэр, сводный брат. Одного с ним года, но от младшей матери, он и считался младше его, но в душе не хотел мириться с этим, при случае всегда старался показать свою независимость. Он был силен и ростом был даже немного выше Тэмуджина.
      – Гусей настрелял, брат? – внешне равнодушный голос его обычно таил какую-нибудь насмешку или скрытый умысел. – Удачно ли?      
      – Боги были благосклонны.   
      – А меня угостишь?
     «Опять насмехается, – отметил про себя Тэмуджин, чувствуя, как в нем снова поднимается знакомое раздражение. – Яд у него всегда наготове».
      – У нас едят, не спрашивая. 
      – Есть, не спрашивая – это воровство. Разве не так? 
      – Воровство – есть чужое, здесь чужих нет.
      – А ведь есть люди, которые едят чужое, а думают, что свое.
     Тэмуджин, не глядя на него, пошел в большую юрту. До самого полога он чувствовал на себе тяжелый, неподвижный взгляд Бэктэра.
     Мать Оэлун, сидя у очага, полной грудью кормила годовалую Тэмулун. Трехлетний Тэмугэ сидел рядом, с шумом хлебал из чашки кислое молоко, равнодушно поглядывая на вошедшего Тэмуджина. Мать, повернувшись назад, уложила дочь на кошму.
      – Под грозу попали? – спрашивала она, застегивая пуговицы халата из рыбьей кожи.
      – Да, – коротко ответил Тэмуджин. 
     На душе у него было смутно после разговора с Бэктэром.  «Чего ему все не хватает? – в который раз он спрашивал себя. – Все время будто нож за спиной держит. Я что, виноват перед ним, что от старшей жены родился?..»
     Он сел на свое место по правую руку от хоймора .
      – Мы отсюда видели, что там творилось, – говорила мать, медным ковшиком наливая ему хурунгу. – Смотреть было страшно, от неба до земли темно, как ночью. Как вы ездите по таким местам – одни боги знают.
     Тэмуджин принял чашу обеими руками, отлил несколько капель на край очага – угостил духов огня.
      – С нами был Кокэчу, – он решил всего не рассказывать. – Он упросил богов отвести грозу.
      – Упросил? – мать перестала мешать хурунгу, внимательно посмотрела на сына. – И гроза ушла от вас?
      – Ушла сразу, как только он обратился к семи синим богам, – и, помолчав, добавил: – а поначалу от молний в глазах рябило.
      – О небо, Ясал Сагаан Тэнгэри, неистощимо ваше великодушие! – Оэлун повернулась в сторону севера. – А Кокэчу, уже сейчас видно, будет могучим шаманом. И ты, смотри, никогда не ссорься с ним.
      – Я не боюсь его, – нахмурился Тэмуджин. – Еще неизвестно, чей дух сильнее, его шаманский или мой дарханский .
      –  Не говори так!
      – Он ничего не сможет со мной сделать! Духи моих предков не дадут ему, а надо будет, так и его душу съедят.
      – Тихо, тихо! – Оэлун испуганно оглянулась на дверь. – Не кричи, люди услышат. Я ведь знаю, как силен ваш род.
      – Тогда зачем ты меня пугаешь? – сказал Тэмуджин, остывая. Ему было неловко оттого, что так легко вышел из себя. «Все из-за Бэктэра, – досадливо думал он. – Как столкнешься с ним, так смута...»
     Мать назойливо тянула свое:
      – Я ведь просто говорю, что с ним лучше жить в мире. У тебя впереди трудная жизнь. У нойона всегда труден путь. И таких, как Кокэчу, нужно иметь среди друзей, а не врагов. Ты на меня не сердись, ведь я не при людях это говорю. Твоя праматерь Алан-гоа так же поучала своих детей, и они слушались...
      – Ладно, – устало проговорил Тэмуджин. – Я это уже много раз слышал.
    Помолчали. Тэмуджин размеренно и нарочито шумно отхлебывал хурунгу.
      – Что сегодня добыл?
      – Гусей и уток.
      – Это хорошо, а то им баранина приелась, совсем не хотят ее есть, – Оэлун кивнула на Тэмугэ, молча поблескивавшего узкими щелочками глаз.
    
III
 
      Перед закатом в айл Есугея пришли Унгур и Сача Беки. Они по-взрослому степенно подошли к двери и, пригибаясь под пологом, вошли в большую юрту.
      Оэлун в узком деревянном бочонке сбивала масло. Тэмуджина не было. У очага сидел Хачиун, обгладывал гусиную косточку. Парни, прикладывая руки к груди, низко поклонились сначала онгонам , а затем и Оэлун.
      – Хорошо ли живете, мать Тэмуджина?
      – С помощью небожителей. Вы к нему? Подождите немного, он с Хасаром поехал за кобылицами. Хачиун, что же ты сидишь, смотришь? Уступи место братьям и налей им кумыса.
     Парни сели справа от очага, на мужской стороне.
      – Сача Беки, что у вас нового? – Оэлун с силой толкала мутовку, сметана с громким чавканьем всплескивала в бочонке. – Давно уже я к вам не заходила.
      – Сегодня утром корова отелилась, – принимая чашу от Хачиуна, отвечал тот. – Бычка принесла, да тот слабоват на ноги оказался, еле стоит. Наша мать говорит, что хорошей скотины из него не выйдет.
      –  Если в полнолуние родился, может, и выправится.
      – Бабушка тоже так говорит. Только доить, говорит, не надо, все молоко теленку отдавать.
      – До зимы еще окрепнет, сейчас рано говорить.
     За стеной послышался голос Тэмуджина. Он за что-то сердито выговаривал Хасару, тот глухо и невнятно отвечал. Сача Беки нетерпеливо заерзал на месте, кося глазами на дверь.
     Тэмуджин все не заходил. Сача Беки в три глотка допил свою чашу и поставил на столик вверх дном. Нарочито медленно поднялся.
      – Ну, мы пойдем...
      – Живите в радости, мать Тэмуджина, – оба с поклонами попятились к двери.
     Оэлун, сдерживая улыбку в глазах, склонила в ответ голову. Все еще глядя на опустившийся за ними полог, грустно покачала головой: еще совсем недавно сопли по грязным щекам размазывали, на четвереньках по всему куреню ползали, заставляя матерей искать их, а теперь уже почти женихи.
     Тэмуджин с Хасаром сидели у наружного очага. Они удивленно оглянулись на Унгура и Сача Беки, когда они вышли из их юрты.
       – Хучара побили! – выпалил Сача Беки, подходя к ним.   
       – Кто?! – те как ужаленные вскочили на ноги.
       – Отойдем отсюда, а то люди услышат, – сказал Унгур и первым двинулся в сторону.
     Сели кружком у кожевенной юрты.
      – Сегодня Хучар ездил за реку искать своих лошадей, – переминаясь на корточках, негромко рассказывал Унгур. – И нарвался на сонидов. С десяток их, говорит, было. Те увидели и погнались за ним. Хорошо еще, что на моем рысаке был, ускакал. Говорит, кричал им, чтобы вечером выходили на драку.
      – А те что?
      –  Выйдем, мол, не боимся вас.
      – Еще, говорит, кричали, мол, много спеси у вас, у киятов, – со злобой в голосе говорил Сача Беки. – Надо им показать, какова на самом деле наша спесь.
      – И еще много чего кричали.
      – Хучару сильно досталось? – спросил Тэмуджин.
      – Да нет, два раза по спине ударили кнутовищами, но кости целы.
      – Да разве в этом дело! – склонившись к Тэмуджину и сжав кулаки, убеждал Сача Беки. – Главное, что оскорбили. Нас всех оскорбили. Это так нельзя оставлять!
      – А где сам Хучар?
      – Спину медвежьим жиром намазал и сидит, гусятину ест, – Унгур, родной брат Хучара, был намного спокойнее троюродного Сача Беки. – Видно, проголодался со страху.
      – А мы, как узнали, так сразу к тебе пошли, – горячился тот, не разжимая кулаков. – Собирайся!
      – Что будем делать?
      – Как что?! – крикнул Сача Беки, удивленно глядя на Тэмуджина. – На киятов, на старший род руки подняли. Отомстить надо!
      – Тихо ты! – нахмурился Унгур. – Давай сделаем так: сейчас тихо пройдем по куреню и соберем парней. Каждый поднимет своих.
     Тэмуджин оглянулся на Хасара.
      – Найди и позови сюда Бэктэра. Да смотри там, при людях не проболтайся.
      – Я поеду с вами?
      – Нет.
      – В прошлый раз меня тоже не взяли…
      – А ну, замолчи! – повысил голос Тэмуджин, но увидев обиженно сжатые губы Хасара, смягчился: – Из твоих друзей никто не поедет. Спросят про нас, говорите, что поехали к генигесам на игры. Понял?
      – Да.
      – Иди.            
     Тэмуджин с Бэктэром обошли юрты отцовских нукеров по западному краю куреня. Позвали полтора десятка своих одногодков.
     Вечером в густеющих сумерках собрались все за прибрежными буграми. Больше полусотни подростков на конях, с увесистыми прутьями в руках, многие в зимних овчинных шапках, в беспорядке толпились в низине, наезжая мордами лошадей друг на друга. Негромкий, нарочито беспечный, как обычно перед дракой, говор отрывисто раздавался по кучкам.
      – Разберитесь по десяткам, что вы как коровы на пастбище бродите! – послышался голос Сача Беки. – Мои люди, где вы там заблудились, сюда подъезжайте!
      – По пятеро в ряд! – зашумели в толпе старшие. – Становитесь!
      – Эй, оглохли? По пятеро, вам говорят!
      – А твоим прутом только телят погонять.
      – Вон палка лежит, возьми ее.
      – Она сухая, с первым ударом сломается.
      – А ты, как я в прошлый раз, сдерни с коня узду. Удилами хорошо по лицам хлестать.
      – Рвите у них узды с коней.
      – Хлестнешь по лицу, в темноте искры, как от кресала...
      – Ха-ха-ха...
     Тэмуджин выстроил свои полтора десятка, подъехал к братьям.
      – Пора ехать.
      – Дозорных надо выслать, – предложил Хучар.
      – Здесь-то для чего нам дозорные? – насмешливо оглянулся на него Бэктэр. – Давайте хоть на своей земле будем без оглядок ездить.
      – Перейдем реку, там и вышлем.
      – Тогда поехали.
      – Сача Беки, веди своих вперед.
     До реки доехали быстро. Сильно обмелевшая за последние дни засушья, вода была коням по колена. Кони, замедляя шаги, тянулись к воде.
      – Пить много не давайте, – тоненьким голосом говорил малорослый парень в бараньей шапке, понукая своего белого мерина. – Отяжелеют.      
      – На белого мерина покрасоваться сел, видно, – проворчал в ответ другой, крупный, ростом почти со взрослого мужчину. – Думаешь, сонидские девушки увидят?
      – А что?
      – Тебя на нем за семь увалов видно. Держись в середине и не высовывайся.
     Выйдя на чужой берег, выслали троих дозорных и шагом двинулись вслед. Из-за восточных гор вышла огромная красная луна. В чуткой вечерней тишине топот копыт раздавался далеко в стороны. Тучи комаров, не отставая, преследовали всадников, наступая со всех сторон, облепляя конские шеи и морды, но на них почти не обращали внимания.
     Тэмуджин, оставив своих на Бэктэра, ехал с братьями в сторонке. До рези в глазах всматривался в даль, пытаясь выхватить что-нибудь живое в неясных очертаниях под холмами. В темноте, если хочешь рассмотреть что-то вдали, нужно взять чуть повыше того, что хочешь увидеть. Давно еще, когда ему было лет пять, этому его научил дядя Даритай, младший брат отца, и с тех пор Тэмуджин всегда прибегал к этой уловке.         
      – Где они, эти сониды, сколько мы уже проехали, а до сих пор никого не видно, – недовольно забурчал Сача Беки. – Эй, Хучар, долго еще нам ехать?
      – Теперь уже близко, – тот, пригнувшись в седле, напряженно смотрел вперед. – Вон тот высокий курган видишь?
      –  С камнями по верхушке? Нижний на медвежью морду похож.
      – Да. От него дальше чуть больше перестрела, в низине было. Там и должны нас ждать.
      – А если их там не будет? – спросил Тайчу.
      – Тогда повернем назад, – сказал Унгур. – Где мы их будем искать?
      – А завтра мы к ним послов отправим, – вставил Сача Беки. – Пусть выставляют не меньше десяти овец, раз боятся выходить на драку.
      – Потом пусть они только встретятся в степи, мы их по одному... – начал было Хучар и вдруг замолчал, вглядываясь вперед. Зоркие его глаза что-то уловили в темноте.
      – Тихо! – он резко остановил коня и поднял правую руку. – Скачут!
      – Кто скачет? – парни склонились над гривами лошадей, сузив глаза.
      – Кто-то скачет! – беспокойно встрепенулись в рядах, перехватывая в руках палки.
    Сзади стих беспорядочный топот, и в наступившей тишине сквозь комариный звон отчетливо послышался стук копыт. Вскоре прямо перед ними, на гребне бугра, резко обозначились три всадника. Полусотня подростков, быстро развернувшись вширь и крепко перехватив поводья, встала с палками наготове.
      – Это наши дозорные, – облегченно вздохнул кто-то в строю.
      – А ты думал, трое сонидов идут на нас? – насмешливо отозвался другой. – Перед тем, как сказать, ты хоть немного думай головой.
     Вспыхнул и тут же потух напряженный смех.
     Дозорные резвой рысью спустились с бугра и прямо перед братьями осадили коней.
      – Там они, – коротко сказал первый, откинувшись назад, с трудом сдерживая разгоряченного жеребца. – В низине стоят.
      – Где? – окружили его братья.
     Дозорный повернул норовистого коня, всмотрелся вдаль.
      – Вон за тем курганом полтора перелета будет.
      – Что я говорил! – Хучар торжествующе заглядывал в лицо Сача Беки. – На том же месте стоят! Я здесь и в зимний буран не потеряюсь.      
      –  Сколько их? – расспрашивал дозорного Тэмуджин.
      –  Как будто поменьше нас. Полусотни, кажется, не будет.
      – Ну, сейчас-то вы у меня в руках! – мстительно проговорил Хучар. – Поехали, чего еще ждать!
      – Подожди, не распаляйся раньше времени, – раздраженно оглянулся на него Тэмуджин и снова повернулся к дозорному. – Как они стоят, строем?      
      – Вразброд, по всей низине, – парень провел рукой, – от одного холма до другого.
      – Будто на праздник собрались, – подтвердил второй дозорный. – Только что костров нет.
      – Ну что, прямо в лоб ударим или как? – Сача Беки в нетерпении перебирал поводья, укрепляя на голове мягкую овчинную шапку, нахлобучивая по самые глаза.
      – Прямо только бараны нападают, – Тэмуджин помолчал, что-то обдумывая. –  Давайте сделаем так: разделимся надвое и кинемся на них с разных сторон.
      – Хорошо ты придумал, – поддержал его Унгур. – В таких потемках, да еще если шуму побольше навести, нас за две сотни примут.
      Разъезжаясь, договаривались напоследок:
      – Только разом с двух сторон, никому не отставать.
      – Орите во все горло, не жалейте глоток.
      – Драться до конца!
      – Раненая лисица и та огрызается.
      – Не отступать, слышите? – договаривались напоследок, разъезжаясь.
     Тэмуджин с Бэктэром, Сача Беки и Тайчу повели своих в обход справа. То переходя на рысь, то снова придерживая коней, осторожно пробираясь между каменистыми холмами, маленький их отряд скоро пробирался вперед. Всадники часто оглядывались на большой курган, за которым стояли сониды. Луна все выше поднималась над степью, бледным светом заливая ближние и дальние склоны холмов. Парни торопили коней.
     Наконец, они встали у подножья холма. Поодаль слева высился каменистый курган. Тоскливо примолкла тишина. Обученные боевые кони, чуя близость драки, не мотали головами, остерегаясь звякнуть удилами.
     Тэмуджин оглянулся, окликнул троих нукеров из своего отряда.
      – Залезьте на курган и посмотрите, где они.
     Те тронули шагом…
     Под яркой луной, выглянувшей из-за края тучи, было хорошо видно, как у вершины двое спешились, оставив коней с третьим, и, пригибаясь, пошли к гребню. Постояв недолго на верхушке, двинулись назад. Сели на коней, осторожно спустились и подъехали к Тэмуджину.
      – Прямо перед нами стоят, – тихо сказал высокий парень в войлочной шапке, сын отцовского десятника.
      – Что они делают?
      – Болтают, смеются.
      – Уже не ждут, видно, – сказал второй.         
      – Подъедем поближе, – Тэмуджин первым тронул коня вперед.
     Бесшумно подобрались к вершине, рассыпались широким рядом. Впереди сначала смутно, потом отчетливее послышались голоса. Внизу, за ровным спуском, шевелились темные кучки всадников. Беспечно разъезжая между тремя холмами, сониды весело переговаривались, то и дело оглашая всю низину хохотом и вскриками.
      – Даже дозорных не выставили, а сами в низине спрятались, – презрительно усмехнулся Сача Беки и оглянулся  на Тэмуджина. – Скажи, брат, какой толк будет от таких баранов в войну?.. Тьфу!
      – Черная кость, им только овец пасти, – зло отозвался Тайчу. – А еще с нами тягаться вздумали!
     Тэмуджин молча смотрел влево, на горбатую сопку, из-за которой должны были выйти Унгур и Хучар со своими. Тех все не было.
    Луна скрылась за тучей. Помедлив какое-то время, выглянула, вновь осветив окрестности. Все разом повернули взоры к горбатой сопке. Склоны ее были пусты. Снова скрылась луна. Снова вышла. Второй их отряд будто пропал.
     Звякнули у кого-то удила. Сача Беки зашипел от злости, погрозил кнутом кому-то из своих.
      – Что-то они примолкли, – подозрительно сказал Тайчу. – Слышите?
     Внизу и вправду будто стихли голоса.
      – Заметили! – тут же заволновался Сача Беки и вдруг хлестнул своего коня. – Пошли, пока они не опомнились! – еще раз хлестнул заплясавшего под ним коня и, поворачивая злое лицо к отряду, заорал во все горло. – Хурай! .
      – Хурай!!! – разноголосым эхом откликнулись всадники.
     С протяжным воем понеслись все вниз по ровному склону. Тэмуджин не хотел начинать без второго отряда, но не успел остановить всполошившегося Сача Беки, да и ничего другого не мог придумать. Поддавая стременами в бока своего жеребца, он мчался среди первых.
     Сониды, все-таки, не ждали их: услышав боевой клич и топот копыт, они какое-то время растерянно стояли на месте, глядя на наступающих киятов. Расстояние до них стремительно сокращалось. Но вот они, опомнившись, заорали во все голоса, сбиваясь к середине, послышались ругань и призывные крики вожаков.
     Тэмуджин еще раз оглянулся налево, на холмах было пусто. «Зря поторопились, – запоздало промелькнула мысль. – Сейчас они увидят, сколько нас всего, сомнут, затопчут...»
      И уже подскакивая к ближней кучке сонидов, изготовившихся к драке, он с облегчением услышал откуда-то со стороны далекое:
      – Хурай! 
     Тэмуджин бился расчетливо. Давно у него не было в драках того беспамятства, когда он, не видя ничего вокруг, лихорадочно лупил куда попало, по коню или по всаднику. Под левым рукавом у него к локтю была прикреплена березовая дощечка на толстом войлоке, и он смело прикрывался рукой от удара, как щитом, а сам, приберегая силы, выжидал, когда можно будет бить наверняка. Он уже свалил одного хитрым ударом по шее, когда подоспели Унгур с Хучаром.
     Сониды, теснимые с двух сторон, заметно обмякли, начали отступать. Почувствовав свою силу, кияты поддали сильнее. Оскаленные лица под светом луны, тени всадников на бледной земле, отчаянно машущие руки, свист прутьев, дикие крики от боли, ярости и страха, топот и ржание лошадей – все смешалось в бурлящем водовороте, черным варевом перекипало в низине между тремя курганами. Уже метались кони без седоков, прорывались из тесной толчеи, мешали дерущимся.
     Сониды, наконец, не выдержав, повернули коней. Сначала крайние, а потом и всей толпой, они хлынули в сторону, проламываясь сквозь ряды и, беспощадно нахлестывая своих лошадей, в бешеной скачке понеслись прочь. Кияты с победными криками устремились за ними. Они уже вольно, со всего маха, обрушивали удары по головам и спинам удиравших, сбивали их с седел.               
     Тэмуджин придержал рвавшегося в погоню жеребца и коротким галопом скакал следом за удаляющейся за соседний холм толпой. Он видел, как двое парней из его отряда нагнали одного сонида и, зажав с обеих сторон, по очереди били его прутами по спине. Удары были сильные, но сонид, пригнувшись к гриве, прикрывая одной рукой голову, все еще держался в седле, нахлестывал и так уже из последних сил бежавшего коня. Парень справа привстал на стременах и, улучив миг, изо всех сил обрушил свою палку на затылок сониду, и тот тяжелым мешком рухнул на землю. Преследовавшие с трудом остановили  своих разгоряченных коней, повернули назад и, подъехав к неподвижному телу, не слезая с седел, долго смотрели на него. Один из них свесился с седла и ткнул палкой в спину лежащего, тот не пошевелился. Парни тронули коней и, уже не оглядываясь, порысили вперед, в сторону раздававшихся за увалом криков.
     За холмом Унгур останавливал своих.
      – Стойте! – пронзительно орал он, сложив ладони. – Остановитесь, хватит!
      – Назад! – басом вторил ему Сача Беки. – Все сюда!
      – Надо уходить, пока они старших не позвали, – говорил Хучар, опасливо поглядывая по сторонам. – Они и нажаловаться не постыдятся.
      – Наголову разбили! – с улыбкой встретил Тэмуджина Сача Беки. – А ты хорошо дерешься, одного на моих глазах будто саблей срубил.
    Тэмуджин увидел Бэктэра, окликнул. Тот нехотя обернулся.
      – Собери наших.
    Сводный брат молча повернул коня и шагом направился к собиравшимся в стороне всадникам.
    Сбившись в большую кучу, вспугнутым косяком помчались все обратно, к реке. Низина между холмами, где разворачивалась драка, осталась в стороне. Рысистые кони сами, без понукания, срывались в галоп. В рядах напряженно молчали: теперь оставалось лишь безнаказанно уйти на свою сторону. Задние опасливо оглядывались назад.
      Скакали долго. Тэмуджину казалось, что они давно уже должны были увидеть берег реки, но впереди все маячили одни склоны сопок. Из-за тучи выглянула луна, и все разом, будто сговорившись, оглянулись назад. Степь была пустынна.
      Задние начинали отставать. Впереди шестеро, оторвавшись от своих на четверть перестрела, нахлестывали коней, как на состязаниях.
     «В ту ли сторону мы скачем?..» – испуганно мелькнуло в голове у Тэмуджина. Он посмотрел на небо, в узком просвете между тучами высмотрел крайних из Семи Старцев . Они как будто стояли правильно, но скоро скрылись, и Тэмуджин не был уверен, те ли это были звезды.   
      – Эй вы, передние! – в темноте одиноко прогремел злой выкрик Сача Беки. – Куда так спешите?
      – В эту сторону такой прыти они что-то не показывали, – язвительно подал голос Хучар.
     И снова смолкли голоса, лишь топот копыт гулко разрывал ночную тишину. Казалось, что их должно быть слышно в самом курене сонидов.
      Луна беспечно играла со светом, будто смеялась над ними: то выходила, оглядывая холмы и низины, то вновь ненадолго пряталась за тучами.
     Наконец, передние с очередного гребня увидели темную полосу прибрежного тальника. По рядам волной прокатился облегченный вздох:
      – Онон!
      – Наконец-то добрались.
     Место было не то, где они перешли на эту сторону. Брод остался где-то ниже. Выбрав пологую отмель, спустились к берегу. Спокойная гладь воды тускло поблескивала под светом луны.
      – Сюда-то они побоятся сунуться, – с веселым смешком Тайчу первым въехал в воду, и за ним остальные, будто разом сваливая с себя тревогу, пустились в веселье.   
      – Ха-ха-ха, показали мы им, кто старший в племени.
      – Запомнят наше поученье.
      – Ждите от блудливых собак, – хрипло кричал Сача Беки, перекрывая голоса других. – Запомните, что я скажу: года не пройдет, как снова придется их учить.
      – Давно ли наши братья так же колотили их, а толку никакого, – соглашался с ним Хучар. – Ума у этих сонидов никак не прибавится...
      – Раньше они, может, и не вразумлялись, а сейчас-то мы им надолго вложили, – раздавались довольные голоса в рядах. – Должны запомнить.
      –  Для человека нет хуже зла, говорят, чем плохая память.
      – Ну и правильно говорят, ведь все время приходится за одно и то же по новой получать.
      – Ха-ха-ха...
     Тяжелый плеск воды, взбурлившей под копытами полусотни лошадей, приглушал звуки голосов.
      – Одного, кажется, мы убили, – услышал Тэмуджин сзади, выбираясь на берег, и, выехав на ровное место, натянул поводья, чтобы посмотреть, кто это сказал.
      – Зажали с двух сторон, – рассказывал плотный крепыш без шапки, со стянутыми назад длинными волосами, и Тэмуджин узнал саврасого коня под ним. – Били его, били, а он не падает, собака, будто зубами в гриву вцепился. Потом я со всего размаха стукнул ему по затылку вот этим, – он поднял над головой увесистый прут. – Тогда он только и слетел с седла. Потом мы подъехали, смотрим, а он уже не дышит.
      – Ну и убили, чего в драке не бывает.
      – Зато другие теперь надолго запомнят.
      – Будут знать, как должны со старшими разговаривать.
     Тэмуджин отозвал своих. Полтора его десятка оторвались от толпы, встали в один ряд перед ним.
      – Все живы? – шутливо улыбнулся он, оглядывая парней.
      – От чего бы нам умереть? – в тон ему бойко отозвался высокий парень напротив него, тот, что перед дракой поднимался на холм посмотреть сонидов. – Они и драться-то по-человечески не умеют.
      – Вдесятером на одного храбрые.
      – Только языками пугать умеют.
      – Кто их не знает, может и испугаться.
      – Теперь знаем: если враги придут, сонидов надо вперед выставлять.
      – Ха-ха-ха...
      – Сегодня вы все хорошо держались, – похвалил их Тэмуджин. – Теперь надо, чтобы свои ничего не узнали. В курень въедете с западной стороны, без шума.
      –  Не беспокойтесь, – за всех ответил высокий. – Тише восточных духов пройдем.
      –  Собаки не залают.
      – Если спросят, где были, говорите, что к генигесам на игры ездили, – сказал напоследок Тэмуджин.
     Толпа порысила в обход.
     Тэмуджин и Бэктэр, оставшись одни, дождались, когда те скроются за бугром, и шагом тронулись к смутно темневшим в ночи юртам.
      – Ну как, тебе не досталось? – спросил Тэмуджин, чтобы заговорить с Бэктэром.
      – А что, если и досталось?
     У Тэмуджина пропала охота разговаривать.
     Молча проехали в свой айл, молча расседлали коней и разошлись по своим юртам.

IV

      – Тэмуджин, вставай!
     С трудом приходя в себя от сонного забытья, Тэмуджин почувствовал в голосе матери непривычный холодок.
      – Что случилось? – он через силу оторвал голову от кожаной подушки, туго набитой овечьей шерстью, и сквозь смеженные ресницы посмотрел на сереющий круг дымохода. Мигали последние звезды. – Рано еще.
       – Разбуди Хасара с Хачиуном, – мать была чем-то недовольна.
     Тэмуджин окончательно пробудился от сна и лежал с закрытыми глазами, досадливо гадая, что нужно ей в такую рань. Вставать не хотелось.
     Вдруг его словно шилом кольнула догадка: «Про вчерашнее узнала! Ведь сонида убили...» Тэмуджин сел, перебирая в уме, что и как она могла узнать.
     Подумав, он стал успокаиваться. В курене тихо, значит, от сонидов никого не было. «Да неужели от удара прутом человек может умереть? – рассуждал он про себя, натягивая на голову рубаху. – Оглушился или, всего вернее, притворился, хитрить сониды умеют».
     Следующие слова матери окончательно успокоили его.
      – Днями и ночами носишься по чужим куреням, значит, сил у тебя в избытке, – она сидела за красным китайским столиком у очага, со стуком расставляла чашки. По юрте шел резкий запах перебродившего айрака. – А раз некуда девать силы, будешь работать.
      – А что нужно сделать? – под длинным зевком Тэмуджин скрыл облегченный вздох и тут же вспомнил про стрижку овец. Другие айлы еще позавчера начали стричь, а они задержались с выделкой шкур.
      – Оказывается, он даже не знает о том, что дома делается! – мать возмущенно повысила голос. – Носится по степи как безродный разбойник, а чтобы вспомнить о доме, у него и в мыслях нет. Это в такие-то годы, а что дальше от такого начала будет? – В утренних сумерках смуглое лицо ее почти сливалось с темнотой юрты, и Тэмуджин не видел его выражения, но по голосу понял, что скоро мать остынет: не так уж сильно она рассержена, просто хочет выговорить за ночную поездку. – Овец наших кто будет стричь, может быть, восточные духи придут и помогут нам?
     Оправившись от первого испуга, Тэмуджин снова прилег и начал впадать в мягкую дремоту. Сонно спросил:
      – А почему так рано? – сказал и тут же пожалел: если мать задумала какое-нибудь дело, отговаривать ее – что говорить со степным ветром. Мягкая и добрая, но упрямая – как уросливая кобыла.
     Оэлун обошла вопрос без ответа:
      – Пока не острижем всех овец до последней, будешь дома помогать. Друзья твои уж как-нибудь без тебя обойдутся.
     Тэмуджин считал стрижку овец самым нудным из всех дел, которые он знал. Целыми днями сидеть на одном месте, как на привязи, без привычной воли в седле, в степи – это быстро утомляло и надоедало ему.
     Вздохнув, он потянулся к гутулам, валявшимся в ногах.
      – Начнем пораньше и в два дня управимся, – голос матери как будто немного смягчился. – Скоро подойдут женщины, нужно успеть все приготовить, – она вываливала творог из большого туеса в корытце, искоса взглядывая на него. – Вчера вы поздно приехали?
      – Поздновато было.
      – Что у них там, ехор, наверно, был?
      – У кого? – не понял Тэмуджин.
      – А к кому вы ездили, ведь к генигесам, сказали мне.
      – А, и ехор был, и боролись, – опомнился Тэмуджин. Торопливо натянув гутулы, он обернулся к посапывающему за спиной Хасару, толкнул:       
      – Вставай.
     Тот проснулся сразу, будто ждал, что разбудят.
      – Брат! Приехал?
      – Хачиуна разбуди.
      – Зачем?
      – Ты почему задаешь вопросы, когда тебе старший брат приказывает? – прикрикнула Оэлун. – Когда ты научишься вести себя по-человечески?
     Недоуменно переводя взгляд с брата на мать, Хасар почесал в затылке, кулаками протер глаза и, понуро сопя, взялся за гутулы.
     – Ешьте побыстрее и выходите, а я пойду людей подниму, – Оэлун, подпоясав старый, со свежими заплатами на локтях, халат волосяной веревкой, вышла.
    Сидя натянув рубаху, Хасар толкнул ногой лежавшего ничком Хачиуна:
      – Вставай, весь праздник проспишь!
      – А? Какой праздник? – Хачиун, встрепенувшись со сна, ошалело смотрел на него.
      – Овец будем стричь, забыл, что мать говорила?
      – А-а...   
     Хасар сел к столу рядом с Тэмуджином, набросился на еду. Густо смешав свежий, мягкий творог со сметаной, он начал полными ложками запихивать его в рот, едва успевая проглатывать. Вдруг он, вспомнив, остановился и с возбужденным лицом повернулся к Тэмуджину:
      – Как вчера съездили, брат? Набили им горбы? Я ждал-ждал вас, да не выдержал и заснул.
     Глядя в лицо ему, он перестал ворочать скулами, выжидая с набитым ртом ответа.
      – Ты что, безрогий баран, болтаешь? – поперхнувшись от неожиданности, побагровел Тэмуджин. – Ты еще при людях скажи... Я тебе что вчера говорил?
     Хасар смущенно посмотрел в сторону Хачиуна, уткнулся в стол, стал жевать. 
      – А кому вы горбы набили, а? – быстро привстал на голые колени Хачиун, возбужденно глядя на братьев.
      – Никому ничего не набили, просто ему, видно, сон приснился, – сказал Тэмуджин, не сводя с Хасара негодующего взгляда. – Глупые сны обычно баранам снятся, а еще нашему Хасару.
      – А разве бараны тоже сны видят? – пораженный Хачиун, округлив глаза, размазывал по щеке налипшую сметану. – Точно так же, как люди?
      – У людей сны разные бывают, а баранам одно и то же снится, будто им набивают горбы и они превращаются в верблюдов. Понял? И нашему Хасару такое же снится. Ты не верь ему, когда он начинает всякое болтать, у него мозги бараньи. Только ты никому не говори об этом, а то люди узнают и будут все над нашим родом смеяться.
      – А-а... – Хачиун медленно жевал, приподняв грязное лицо кверху, на дымоход и, озадаченно моргая, пытался понять услышанное.
     Тэмуджин, вставая, еще раз повторил Хасару:
      – А ты смотри, больше не распускай свой пестрый язык. Запомнил, наконец, что тебе говорю?
      – Запомнил, – глухо проговорил тот, пряча в сторону побуревшее лицо.
    Дождавшись, когда за Тэмуджином закроется полог, Хачиун быстро повернулся к Хасару, сочувственно оглядывая его мрачное лицо, спросил:
      – А у тебя часто такие сны бывают?
     Отрешенное в тяжелой думе лицо Хасара дрогнуло, снова стало наливаться бурым цветом. Некоторое время он внимательно смотрел на Хачиуна: смеется или от глупости болтает? На всякий случай шмякнул его тяжелой ладонью по щеке.
      – Если среди нас и есть баран, то это ты. Понял?
      – Но ведь брат тебя назвал бараном, – сдерживая слезы, решился на спор Хачиун, но тут же примолк, увидев медленно поднимающийся кулак Хасара.
      – А что это ты вдруг замолчал? – насмешливо улыбнулся тот, придвигаясь к нему, но вдруг остановился, передумав, изменил голос. – А ты знаешь, почему брат сегодня такой злой?
      – Почему? – любопытство снова овладело Хачиуном и он, тут же забыв об обиде,  жадно расширил глаза.
      – Вчера они ни к каким генигесам не ездили, а ездили на драку к сонидам. Понял?.. – Хасар посмотрел, как на лице Хачиуна отразились его слова, и злорадно прищурил глаза. – Сониды, видно, так им всыпали, что нашему брату до сих пор свое зло некуда девать... Видишь, на мне срывает. От чужих получил, а теперь на своих бросается. Если бы наши победили, он сейчас был бы совсем другой... – Хасар опять задумался о своем, но тут же спохватился: – А если ты кому-нибудь, даже облезлому тарбагану с западного холма, расскажешь о том, что я тебе говорил, то я тебе язык вырву, – для большей убедительности он схватил Хачиуна за волосы, притянул к себе, крепкими пальцами разжал ему рот. – Понял?
      – Понял, понял! – косноязычно заверещал Хачиун, испуганно выпучив глаза.
      – Смотри, не забудь, – Хасар отпустил его и, взяв со стола чашу с арсой, стал пить большими, гулкими глотками.
     Поставив чашу на стол, он снова в отрешенности уставился перед собой, перебирая свои догадки о том, что случилось за рекой вчерашней ночью.   

*       *       *

     Оэлун неторопливо, со спокойной суровостью на лице отдавала приказы рабыням. К рассвету полтора десятка их прибыло от ближайших стад, и теперь они с ножницами в руках расселись на траве у молочной и кожевенной юрт. Должны были прийти еще и женщины из куреня, накануне попросившиеся поработать за долю.
     Тэмуджину с Бэктэром Оэлун велела зарезать двух старых овец – на дневную еду стригальщицам. Хасара и Бэлгутэя с толпой малолетних рабов она отправила в степь за овцами.
     Наточив ножи на камне, Тэмуджин и Бэктэр из первого же гурта выловили по крупной овце. Они уже занесли над ними свои ножи, когда их сердито остановила Оэлун:
      – Подождите, солнце еще не взошло!
     Женщины, сноровисто привязав поваленных овец за ноги к вбитым в землю колышкам, ждали, поскрипывали ножницами, пробуя остроту лезвий.
      С теплым ветерком брызнули первые солнечные лучи. Красноватым отливом покрылись бело-серые крыши юрт. Из большой юрты вышли Оэлун и Сочигэл в нарядных войлочных шапках, осторожно неся в руках переполненные чаши с молоком и архи. Сидевшие поблизости две молодые женщины услужливо вскочили и, на ходу сорвав с земли по пучку ковыльной травы, подали им. Оэлун первая начала кропить в сторону солнца, макая белой кисточкой ковыля в свою чашу. Побрызгав с короткой молитвой на восемь сторон и отпив из чаш, хозяйки разрешили:
      – Начинайте!
     Одновременно со всех сторон, торопливо перебивая друг друга, словно на состязании, застрекотали железные ножницы, с хрустом подрезая жесткую, в колючках сухой травы, плотную овечью шерсть. Оголенные по локоть смуглые женские руки проворно скользили по овечьим бокам, отваливая тяжелый, грязный покрой с подрагивающих под ними животных. Не успеет закипеть на огне самый малый котел воды – овца уже голая, чистая и будто наполовину похудевшая, уныло радуясь облегчению и прохладе, плетется обратно в степь. А ребятишки уже тащат другую, по животной своей глупости упирающуюся от такого блага овцу.
     Тэмуджин левой рукой взял передние ноги своего валуха, встав на колено, правой ногой крепко охватил низ туловища, прижимая к земле. Осторожно сделал надрез под грудиной, быстро отложил нож. Пальцами разорвал тугой пузырь и, раздвигая теплые, влажные кишки, просунул руку по локоть, мимо упруго стучащего сердца добрался до позвоночника, нашел большую жилу, с силой дернул. Горячая струя забила внутри, и он вынул руку, красную от крови. Овца судорожно колотила задними ногами.
      Подбежал Хачиун подержать овцу. Тэмуджин подозвал рабыню с бурдюком воды, наспех ополоснул руки. Оглянулся на Бэктэра – тот уже начинал свежевать: отделив краешек шкуры ножом, руками он легко отдирал ее, обнажая беловатую от наросшего жира тушу. Тэмуджин знал, что ему не угнаться за ним: у того и овца умирает сразу – рука тяжелая – и разделывает он быстро. Зато сам он резал чисто, не марал мясо, и этим довольна бывала мать.
      Тэмуджин отделил печень и покосился на Хачиуна. Тот весь подобрался, сидя на корточках, не мигая, смотрел на красно-бурый, истекающий кровью кусок в руке брата. Не решаясь просить, он молча проглотил слюну и нарочито равнодушно отвернулся в сторону. Тэмуджин угостил богов, бросая кусочки на восемь сторон, и, отрезав от края почти четверть, подал Хачиуну. Тот взвизгнул от радости, быстро взглянув на него, обеими руками схватил кровавый кусок и с нетерпеливым рычанием впился зубами в мягкую, теплую плоть. Тэмуджин насмешливо смотрел на жадно подрагивающие смуглые его ноздри.
      – Смотрите, ни капли крови не пролейте на землю, грех большой, – проходя мимо, говорила Оэлун и, взглянув на Хачиуна, улыбнулась: – Ешь помедленнее, а то подавишься… Шкуры потом подвесьте на солнце, слышишь, Тэмуджин, – оглядываясь на него, продолжала она озабоченно, уходя к котлам.
     Подошли Унгур с Хучаром.
      – А вы все еще стрижете? – Хучар, лениво позевывая, оглядел толпу стригальщиц, склонившихся над овцами.
      – Нет, Хучар, мы их моем, не видишь разве? – насмешливо оглянулся на него Бэктэр и смерил его глазами. – Что-то слишком замарались у нас овцы, до воды далеко, вот мы и решили кровью их помыть: одну зарежем, другую помоем. 
     Хучар оскорбленно вскрикнул:
      – Что ты все время заносишься? По-человечески ответить не можешь?
      – А что ты глупые вопросы задаешь, – тот зло посмотрел на него. – Не видишь, что мы делаем?
      – Ладно, не ругайтесь вы зря… – Тэмуджин, выпрямившись, строго посмотрел на Бэктэра и обернулся к двоюродным братьям. – Про вчерашнее ничего не слышно? Тихо там у вас?
      – Пока будто тихо, – хмуро проговорил Хучар.
      – Вечером думаем к генигесам съездить, – склонившись к Тэмуджину, негромко сказал Унгур. – С теми же парнями, которые были с нами вчера.
      –  Чтобы потом не всплыло, что не ездили к ним, – добавил Хучар. 
      –  Правильно.
      – Сейчас надо съездить и договориться, чтобы они нас вечером ждали. – Унгур, неприязненно покосившись на Бэктэра, спросил у Тэмуджина: – Поедешь с нами?
      –  Езжайте одни, меня не отпустят.
     Посидев немного, те ушли. Тэмуджина охватила вязкая тяжелая скука.
     «Поедут мимо реки, будут купаться, – тоскливо раздумывал он, отделяя ножом гибкие, мясистые ребра от позвоночника. – А мне сидеть тут целый день на жаре, стричь этих грязных овец. Абай Гэсэр Богдо хан, искоренитель зла в десяти мирах, покровитель честных воинов и охотников! – вдруг, сам того не ожидая, мысленно сказал он, подняв взгляд к небу. – Сделай так, чтобы я не оставался в курене, сделай, чтобы я отправился в степь на коне!».
     Он долго смотрел в небо, выжидающе разглядывая редкие белесоватые облака, протянувшиеся к северо-западу.
      – Тэмуджин с Бэктэром, – донесся до него голос матери от наружного очага, – побыстрее заканчивайте с мясом и седлайте коней…
     У Тэмуджина от волнения перехватило дыхание.
      – Настреляйте гусей на ближних озерах, – Оэлун, пригнувшись над очагом, поправляла огонь. – Чтобы женщинам хватило на вечернюю еду.
     Тэмуджин сидел, застыв на месте, тупо уставившись на отрезаную баранью голову, лежавшую перед ним на шкуре. «Бог услышал мою просьбу? – робко и недоверчиво зашевелились в голове мысли. – Как же это вышло? Я не шаман, не умею говорить с богами... Неужели это духи предков помогли мне, передали мою просьбу?..»
     Оправившись от первого испуга, он незаметно огляделся по сторонам: не заметил ли кто его замешательства. Бэктэр, убрав нож, торопливо собирал куски мяса в корыто.
      – Тэмуджин, ты слышишь? – мать возилась у котла.
      – Слышу, – с равнодушным видом поднялся на ноги Тэмуджин.
     Наскоро управившись, они с Бэктэром взяли оружие, узды с седлами и пошли ловить своих коней.
     И всю дорогу он, смешивая в душе неуверенную радость с какой-то новой, незнакомой тревогой, думал о случившемся. Вчерашние его нукеры под началом Бэктэра облавили птиц на небольших, протянувшихся на восток от куреня озерах. Тэмуджин, отстав от них на полперестрела, шагом продвигался следом, останавливаясь в отдалении, когда те оцепляли очередное озерцо. Поднявшись на склон холма, он одиноко сутулился в седле, равнодушно глядя на то, как ребята со смехом собирают подбитых птиц и ловят раненых, ломая им шеи. 
     «В нашем роду было много больших дарханов, – думал он. –  Может быть, они завещали мне свою силу? Или все вышло случайно?.. Нет! – он тут же пресек негодную мысль. – Кокэчу говорит, что ничего случайного в жизни человека не бывает. А может, проверить?..»
      Тэмуджин посмотрел на следующее озеро. На середине водной глади, покрытой мелкой рябью от дунувшего ветерка, сидело с десяток уток. Вокруг озера уже выстраивалась цепь всадников. Тэмуджин, преодолевая боязнь, решился:
      «Пусть крайний селезень и ближняя кряква улетят живыми, а в остальных попадут стрелы. Пусть будет так!»
      Утомительно долго тянулось время. Кольцо всадников, охватившее озеро, казалось, застыло на месте. Тэмуджин еле сдерживался, чтобы окриком не заставить их шевелиться быстрее.
      Утки, наконец, заметили  всадников, забеспокоились, подобравшись в воде. Донесся испуганный кряк матки, и стая, переполошенно замахав крыльями, поднялась в воздух. Тэмуджин до боли в руках сжал переднюю луку седла и с искаженным лицом переводил взгляд от скакавших наперерез птицам парней на державшихся посередине косяка двух уток.
      Парни на той стороне, резво подскакав под место, где пролетала стая, вскинули луки. Почти разом взметнулись с десяток стрел, выбив половину косяка, и тут же посланные вдогонку тонкие хоорцаг  достали еще трех.
      Стрелы не задели только отмеченных Тэмуджином селезня и крякву. Он долгим взглядом провожал двух птиц, еле видимыми точками дрожавших над камышами дальнего озера.
     Решительно повернув жеребца, Тэмуджин во весь опор поскакал в курень. Непрерывно понукая его поводьями и носками гутулов, он ошалело промчался между юртами под удивленные взгляды прохожих.
     Спешившись в айле сотника Мэнлига, он долго привязывал коня, успокаивая гулко стучавшее в груди сердце. Подошел к малой юрте, снял с себя хоромго и колчан, повесил на березовый колышек у двери. Постоял, оглядываясь по сторонам и, выждав приличное время, вошел в дверь.
      Кокэчу был в юрте один, и Тэмуджин облегченно перевел дух. Сидя на хойморе, тот брал из берестяного короба молочные пенки, неторопливо ел, ломая их на мелкие кусочки. Он мельком посмотрел на Тэмуджина и, молча указав на место рядом с собой, продолжал сосредоточенно жевать. Наконец, запил каким-то красноватым отваром из медной чаши и только тогда равнодушно сказал:
      – Что, сонидов побили?
      – Поучили их немного, – Тэмуджин внутренне опешил от неожиданного вопроса и, не зная, продолжать ли дальше, добавил: – Наказали за небольшое дело.
      –  Никого не убили?
      – Нет... – Тэмуджин вдруг поймал себя на том, что ему неловко под косым, скользящим взглядом бывшего друга и нахмурился. – Одного-двух, может быть, и переправили в тот мир, да от этого остальным будет польза: ума хоть немного прибавится.
     Кокэчу покивал головой, улыбнулся чему-то своему и придвинул к нему короб с пенками.
      – Попробуй.
     Тэмуджин из вежливости взял кусок, стал есть.
      – По какому делу пришел?
     Сдерживая волнение, Тэмуджин рассказал ему обо всем: и о своем обращении к покровителю воинов Абаю Гэсэру, и об утках.   
      – Когда-то ты говорил, что на свете ничего просто так не бывает, – сказал он под конец. – А тут в одно утро два раза такое случилось…
     Кокэчу снова покивал головой, и Тэмуджин не понял, к чему: к тому, что он помнит об этом или к тому, что подтверждает свои слова. Он смотрел на отрешенно застывшего с каменным взглядом шамана и снова почувствовал, что робеет перед ним. Ему вдруг показалось, что перед ним не тот человек, которого он знал раньше: это не был тот Кокэчу, который еще позапрошлым летом играл вместе с ровесниками куреня, ничем не выделяясь из толпы.
      Тэмуджину вдруг вспомнилось, как однажды, купаясь в Ононе, они подрались, заспорив о том, кто дальше нырнул под водой, и их еле разняли. Теперь же он чувствовал, что не сможет поднять на него руку: став шаманом, тот как будто стал на несколько лет старше его.
      – Приезжай вечером после захода солнца, – сказал Кокэчу. – Я узнаю, к чему все это.
     Тэмуджин вышел из юрты обнадеженный.
     «Дело это, видно, не пустое, – думал он, отъезжая. – А то бы он сразу все сказал, ведь незачем его на целый день растягивать».

                *       *       *

     С трудом дождавшись вечера и сказав матери, что потерял в камышах стрелу, Тэмуджин заседлал коня и перед заходом солнца снова подъехал к айлу сотника Мэнлига.
      У коновязи стоял подседланный белый жеребец Кокэчу. Шея и грудь коня подсыхали от обильного пота. Тэмуджин мельком оглядел его и понял, что он только что покрыл немалое расстояние.
     «Куда же это так далеко ездил Кокэчу? – изумленно обдумывал он, спешиваясь. – Спросить его или нет?»
     Не успел он привязать коня, как Кокэчу сам вышел из юрты. Всегда скромный в одежде, на этот раз он был одет в новую замшевую рубаху и белую войлочную шапку. 
      – Поедем в горы, – коротко сказал он, отвязывая коня. – До утра вернемся.
     Они шагом выехали за курень и круто повернули на запад, придерживаясь длинных теней прибрежного тальника. Как только крайние юрты куреня скрылись за холмом, Кокэчу хлестнул коня плетеным концом ременных поводьев, сразу переходя на крупную рысь. Тэмуджин отпустил поводья, пуская своего жеребца вдогонку.
     Выбирая дорогу по низинам между холмами, они молча проскакали до устья Хайрхана. В сумерках по каменистому броду перешли реку, нарушив чуткую вечернюю тишину грохочушим плеском воды. Зачавкали копыта в прибрежной илистой грязи. Впереди темнели заросшие лесом пологие склоны Хэнтэя.
     Подъехав к опушке, Кокэчу остановил коня. Сложил ладони трубой и дважды издал протяжный совиный выкрик. Из леса, спустя короткое время, послышался ответ и, тут же, уходя вверх по пади, несколько раз донеслись разноголосые крики ночной птицы. «Шаманы здесь держат свои дозоры, – понял Тэмуджин. – Недаром про этот лес разные слухи ходят».
     В загустевшей темноте, шагом пробираясь по каменистой тропе между двумя склонами, они доехали до большой белокаменной скалы, преградившей им путь.
      – Лошадей привяжите к деревьям, – вдруг откуда-то сверху раздался негромкий, но внятный голос. – Дальше пойдете пешком.
     Вздрогнув от неожиданности, Тэмуджин посмотрел вверх и увидел черную тень, быстро спускавшуюся по отвесным выступам скалы. С легкостью спрыгнув на землю прямо перед мордами их лошадей, тень обернулась молодым мужчиной в оргое .
      – Пошли! – повелительным голосом сказал он и первым двинулся в обход белой скалы.
     Втроем они долго шли в гору, хватаясь за ветви кустов и выступы камней. Тэмуджин вскоре запыхался, а молодые шаманы привычно и споро передвигались на упругих ногах по крутому подъему, не сбавляя хода.
     Стараясь не отставать от них, Тэмуджин уже напрягал последние силы, когда, наконец, они поднялись на ровную поляну. На краю ее, упираясь в склон, ведуший к вершине горы, стоял хамниганский  чум, покрытый звериными шкурами. Молодой шаман, не останавливаясь, подошел к низкой двери и, едва войдя под полог, тут же вышел обратно и сказал Тэмуджину:
      – Заходи.
      Кокэчу остался снаружи. Войдя в жилище, Тэмуджин увидел за очагом двух стариков, еще не дряхлых, с наполовину поседевшими бородами. На закопченных очажных камнях горели два бронзовых, залитых жиром светильника, неровным огнем освещая их темные лица. На оленьих шкурах и сосновых жердях чума в порывистой пляске трепетали черные их тени. 
      Присмотревшись, в одном из стариков Тэмуджин узнал главного шамана племени, который этой весной приносил жертвы на большом тайлгане . Другой ему был незнаком.
     Тэмуджин снял шапку, сделал несколько шагов вперед и низко поклонился.
      – Садись сюда, дай отдых ногам, – просто и радушно сказал знакомый шаман и указал ему на расстеленный перед очагом белый войлок.
    Смущенный столь высокой честью, достойной разве что какого-нибудь нойона, а не такого подростка как он, Тэмуджин присел. Какое-то время оба старика молча рассматривали его. Тэмуджин сидел, почтительно опустив глаза.
      – Назови своих предков выше Хабула, – сказал незнакомый старик.
     Тэмуджин назвал до Бодончара, предка в одиннадцатом колене, и замолчал, вопросительно посмотрев на борджигинского шамана.
      – Дальше, – подбадривающе глядя на него, сказал тот.
     Тэмуджин назвал до Бортэ Чоно.
      – А кем был Дува Соохор? – спросил незнакомый старик. – Знаешь?
      – Дува Соохор, старший брат Добуна Мэргэна, – уверенно сказал Тэмуджин. – Был большим белым шаманом. У него был единственный глаз посреди лба, которым он мог видеть на три кочевки вперед. Имел двух вещих кречетов и сжег души девяти татарских черных шаманов…
     Старик одобрительно посмотрел на Тэмуджина и движением руки остановил его.
      – Дува Соохор передал тебе свою силу, – сказал он. – Он сейчас живет в стране западных небожителей. Ему ты и будешь приносить свои жертвы.
     Тэмуджин, пораженный услышанным, молча смотрел на него.
      – Ты должен был стать шаманом, – говорил старик, склонившись к нему и по-простому, как равному, глядя в лицо. – Но звезды указывают тебе другой путь. Ты будешь великим воителем и ханом для многих народов. Через семь лет у тебя откроется третий глаз, – старик нагнулся вперед и коричневым пальцем дотронулся до его лба. – Вот здесь. Но до этого ты не должен колдовать, чтобы сберечь свою силу.
      – Грех колдовать попусту, – строго сказал борджигинский шаман. – Больше не делай так, как сегодня с птицами.
      – Тебе будет нелегко, – говорил незнакомый старик. – Ты будешь страдать, голодать, тебя предадут ближние сородичи, будут травить и люди, и звери, ты будешь в плену с березовой колодой на шее и делать черную работу наравне с рабами…  Но так нужно, ты должен пройти через это, чтобы узнать жизнь людей… Но запомни одно: ты не должен применять силу, данную богами, не должен тратить ее и показывать людям до времени, а то враги загрызут тебя, пока ты молод и слаб, не дадут подняться. Потому и терпи, жди своего времени. Духи предков и мы, шаманы, присмотрим за тобой, ты останешься жив, хотя и много будет таких, что захотят твоей смерти, – старик подумал, склонив голову, и еще раз предупредил: – Никому не показывай своего дара, пока не войдешь в полную силу, запомнил?
      – Да.
      – А теперь иди, – старик махнул рукой.
     «Почему я должен страдать? – запоздало зашевелились в голове мысли. – А где будет отец? Кто меня предаст?..»
     Но он не решился задавать вопросы шаманам. Встал, поклонился и, потоптавшись на месте, вышел из юрты.
     «Буду ханом и воителем, – как о чем-то далеком, несбыточном проносились в голове мысли. – А до этого буду страдать. Как все это будет?»
     Он почувствовал вдруг опустошающую усталость во всем теле и, ничего не сказав вопросительно смотревшему на него Кокэчу, спотыкаясь на ослабевших ногах, прошел мимо.
     Молча спустились к коням, выехали из леса и так же молча порысили на восток. На небе яркими огнями светили звезды и часто то одна, то другая, срываясь, искрами падали вниз.
      «Моя звезда должна быть на небе! – почти силой заставил себя подумать Тэмуджин. – Иначе не должно быть…»

                V

     В зимнее время в степи замирает жизнь. Стихают войны и набеги, игры и празднества, не ходят караваны купцов. Люди живут порознь, мелкими куренями вдали друг от друга и лишь в начале зимы на короткое время собираются вместе на облавную охоту. Глубокие снега заставляют айлы разбредаться в поисках корма для своих стад.
     Но весной, как только сойдет снег и поправятся стада, войдут в тело кони, возобновляются извечные споры между племенами за пастбища, а вместе с этим люди вспоминают и старые счеты, и про кровную месть. В разных концах степи начинает раздаваться рокот боевых барабанов, и жизнь резко изменяется. Как волки с наступлением холодов сбиваются в большие стаи, так и люди с приходом тепла объединяются в большие курени – для совместной защиты и нападения.         
     Еще с татарских войн кият-борджигинские нойоны – дети и внуки Хабул-хана – со своими подданными стали собираться огромными куренями на летних пастбищах, до тысячи и больше юрт. Айлы их с айлами нукеров жили вместе, зато многотысячные стада и табуны были разбросаны по всем сторонам их владений, паслись, набирая жир на зиму, долгую и вьюжную, скудную кормами, но щедрую на холода и бураны, на волчьи нападки.
      Рядом со скотом кочевала и большая часть людей: пастухи, дойщицы коров и кобыл, воины, несущие караулы в степи. Пастухи, табунщики заодно стояли и в пограничных дозорах. Появится враг или разбойники – загорятся сигнальные костры на высоких курганах, помчатся гонцы по куреням. Съедутся отряды от родов, схлестнутся в каком-нибудь урочище с непрошеными гостями, окропят землю своей и чужой кровью, небо решит их спор. Живые похоронят мертвых, с тризной проводят их в землю предков, поклянутся отомстить за них, и дальше идет жизнь человеческая.
     Давно сказано: мужчина в своем доме – гость. И борджигинские нойоны в летнее время мало жили в своем курене. Редкую ночь переспав на мягком войлоке с женой, с рассветом нойон отбывает к своим табунам, часто отдаленным от куреня не на один день пути. Тщательно он пересчитывает поголовье, выискивая пропажу. Жестоко расправляется с пастухами, утерявшими скот. Строго спрашивает с сотников и десятников, возглавляющих караулы и дозоры.
     Предзакатным ярким вечером неожиданно в курень от табунов своих вернулся Есугей. Хасар, с друзьями носившийся на конях за крайними юртами, первым увидев его, бешеной рысью прискакал домой.
      – Отец едет! – крикнул он под открытый полог и умчался встречать.
     Едва Оэлун, сидевшая за шитьем, вскочила с места, убирая одеяла и подушки, как тут же через дверь донесся дробный стук копыт.
      Быстро приблизившись, топот смолк у коновязи, и немного погодя в просвете двери показался сам Есугей. Перешагнув порог, он выпрямил свой высокий, широкоплечий стан, прищурил суровые, остриями стрел наведенные глаза, привыкая к сумраку юрты. Не оглядываясь, привычным движением руки повесил на стену нарядную, витую из восьми тонких ремешков плеть.
      – Хорошо ли живете? – по мирному его голосу все поняли, что отец приехал в добром духе. – Что нового?
      – По-старому, все хорошо.
      – Овец постригли?
      – Еще вчера закончили, – Оэлун, захваченная врасплох, хлопотала возле стола. – Мы не ждали  тебя сегодня. Наверно, голоден?         
      – Когда это я из степи сытый приезжал? – Есугей снял с себя тяжелый боевой ремень с хоромго , саадаком  и большим мадагой, отдал с готовностью подскочившему Тэмуджину и, неторопливо пройдя по юрте, уселся на хойморе.
      – А мы тут гусей нажарили, Тэмуджин с Бэктэром позавчера целый мешок настреляли, – говорила Оэлун, не переставая хлопотать у очага. – Мы тебе оставили самого большого. Будешь?
      – Давай гуся, проголодался я так, что могу сейчас сырую росомаху без соли съесть…   А Тэмуджин пусть собирается, поедет со мной.
      –  Когда?
      –  Сегодня, – Есугей одним движением разрезал гуся на две половины, взял одну и с хрустом откусил полкрыла. – Я заехал за ним.
     Чинивший на правой половине порванный недоуздок Тэмуджин с трудом подавил на лице вспыхнувшую радость. Выждав приличное время, он встал, открыл сундук у стены, достал новую рубаху из тонкой замши, перепоясался ремнем на бронзовой бляхе.
      – Надолго поедете? – мать, помешивая деревянным ковшиком арсу, придирчиво осмотрела сына. – Гутулы новые надень, в пути могут встретиться люди.
      – Через семь-восемь дней приедем, – говорил Есугей, отрезая от гуся жирную ножку.
      – Еду с собой возьмете?
      – Там все есть.
     Вошел Хасар. Подозрительно посмотрел на Тэмуджина, одетого в новую рубаху, снимающего со стены свой лук в хоромго и все понял. Лицо его потускнело, обиженно вытянулось. Сев у порога, он громко засопел, раздувая ноздри.
      Есугей долго смотрел на его недовольное лицо, неторопливо обгладывая гусиную ногу. Бросил косточку на кусок бересты под столом, взял чашу с кумысом, отхлебнул глоток и покачал головой.
      – До сих пор ты не научился хранить то, что имеешь на сердце… А ведь тебе уже семь лет, Хасар.
     Тот опустил голову.
      – А это еще хуже, – строго сказал отец. – Подними голову и смотри на меня прямо.
     Хасар поднял озлобленный взгляд, дерзко посмотрел ему в глаза.
      – Только так всегда нужно смотреть на людей. Понял?
      – Понял.
      – Не забудешь?
      – Не забуду.
      – Ну, тогда собирайся.
     Тот молодым барсом метнулся в мужскую половину, сорвал со стены свой саадак. Есугей с недоуменной улыбкой оглянулся на Оэлун.
      – Что может понимать такой человек? – развел он руками. – Как с таким разговаривать?
     Оэлун улыбнулась в ответ. Радостная оттого, что муж приехал в веселом духе, она благодарными глазами смотрела на него. Сидя по левую руку, на женской стороне, она зорко следила за его взглядами, сторожа каждое движение, вовремя подавала новые куски, поближе придвигала чашки с луком и солью, подливала кумыс.
     Тэмуджин с Хасаром взяли свои узды и пошли ловить коней. Хасар отпустил пастись своего ездового мерина и решил ехать на другом своем коне, недавно объезженном  кауром жеребце. Черный жеребец Тэмуджина щипал траву за крайними юртами.
      – Брат, дай мне своего жеребца, – Хасар, прикрываясь от закатного солнца загорелой до черноты ладонью, смотрел на разбредавшийся по тому берегу табун ездовых лошадей куреня. – Мой опять на ту сторону перешел.
     – Возьми, – Тэмуджин передал ему поводья. – Только не выпускай из рук, а то потом не поймаешь.
     – Знаю, он кроме тебя никому не дается.
    Хасар смело запрыгнул на злобно заворочавшего красными глазами жеребца, круто повернул его и, понукая босыми ногами, ходко порысил в сторону реки.
    Подходя к своему айлу, у наружного очага Тэмуджин увидел Бэктэра. Тот сидел боком к нему на примятой траве, скрестив под собой ноги. Из малой юрты с сердитым лицом выглянула младшая мать Сочигэл – мать Бэктэра. Увидев Тэмуджина, она молча скрылась за пологом.
      –  Почему без коня вернулся? – не оборачиваясь, спросил Бэктэр.
      – Хасар на нем за своим поехал... – Тэмуджин умолк на полуслове, внимательно посмотрел на него. – А ты откуда знаешь, куда мы пошли? Следишь за нами?
      – Зачем мне вас выслеживать? – усмехнулся Бэктэр. – Вы мимо прошли с уздами в руках, такие радостные, а меня даже не заметили... Так не замечают рабов.
      – Ты ведь знаешь, что мы не нарочно, – Тэмуджин присел рядом. – Спешили, вот и не заметили…
      – Знаю, – Бэктэр помолчал, длинным прутиком рисуя круги по остывшему пеплу. – Далеко поедете?
      – Отец еще не сказал.
      – А меня он не возьмет?
     Тэмуджин посмотрел на него. Тот не успел скрыть неловкую улыбку и тут же, видно, обозлившись на себя за нечаянную слабость, раздраженно сказал:
     – Нет, конечно. Куда мне с вами. Я младшая кость, рожден, чтобы стремя вам поддерживать да поводья подавать... – Бэктэр махнул рукой и замолчал.
     – Я в этом не виноват.
     – Знаю.
     Высоко в небе разодрались два ястреба. Со слабо доносившимся криком один пытался отнять у другого добычу, мышку или воробья. Бэктэр, запрокинув голову, долго наблюдал за ними. Тэмуджин сбоку посматривал на него, пытаясь угадать, вправду он следит за птичьей борьбой или пытается сдержать слезы обиды.
     Злобность Бэктэра уже не раздражала его. Внезапная жалость к сводному брату, вдруг проснувшись в нем, защемила где-то в груди. Он встал и, не оглядываясь, пошел к большой юрте, бросив на ходу:
      – Я попрошу отца.
      – Не надо, – нерешительно сказал вслед ему Бэктэр. – Подумает, что напрашиваюсь. 
     Отец, разомлев от сытной еды, голый по пояс лежал на низкой деревянной кровати, усадив себе на живот годовалую Тэмулун. Рядом сидела мать.
      –  Как тебя зовут, девочка? – насмешливо улыбаясь, спрашивал отец.
      – Туму-туму, – невнятно бормотала та, засовывая темный кулачок в слюнявый, пухлогубый рот, безулыбчиво глядя на него.
      – Туму-туму? Разве есть на свете такое имя? – смеялся отец раскатистым басом. – Что-то я раньше такого не слышал. Может быть, у хамниганов есть такое имя, а?.. Так ты хамниганка?
     Тэмуджин негромко кашлянул. Есугей оглянулся на него.
      – Что?
      – Отец, возьмем с собой Бэктэра?
     С лица Есугея легко сошла улыбка, и оно стало обычным, суровым, с жестким взглядом холодных, твердых глаз.
      – Он что, просится?
      – Нет.
     Есугей долго молчал.
      – Пусть собирается, – он приподнялся, отдал дочь матери. – Иди и скажи ему.
     Он посмотрел на опустившийся за сыном полог.
      – Никак не могу я его понять.
      – Кого? – удивленно посмотрела на него Оэлун.
      – Тэмуджина, – Есугей сел на кровати, сложив под собой босые ноги. – Слишком уж жалостлив к людям. Не слабоват ли духом, думаю.
      – Не слаб он, а справедлив, – прижав ребенка к груди и заглядывая ему в глаза, убеждала Оэлун. – Не о себе лишь одном думает.
      – А хорошо ли это? – нахмурился Есугей. – Всех людей не пережалеешь. Я хочу, чтобы он вырос нойоном, а не раздатчиком мяса для голодных харачу.
      – Он будет нойоном, – Оэлун гладила руку мужа, ласково заглядывая ему в лицо. – Он смел и умен, ты сам недавно говорил это. И он справедлив.
      – Смелость и ум – это еще не все, чтобы быть нойоном. А справедливость... Будь я справедлив, ты не была бы моей женой, не родила бы мне пятерых этих детей. Амбагай-хан под старость тоже стал говорить о справедливости. Хотел с татарами мир заключить, а чем они ему ответили? Отдали на смерть чжурчженям. Об этом нужно помнить! – распалился было уже Есугей, но тут же остановившись, махнул рукой. – Ладно, женщине этого не понять.
     Оэлун вздохнула. Помолчали. У дымохода, настойчиво тыкаясь в войлок, беспокойно звенела оса.
      –  К Сочигэл зайдешь?
      – Что у нее мне делать? – усмехнулся Есугей. – Ехать пора.
      – Зайди, побудь с ней и приласкай, – Оэлун просительно коснулась его руки. – Она обидится на нас... Жалко ее.      
      – В тебя, видно, пошел Тэмуджин, – безнадежно покачал головой Есугей. – Ты тоже все за справедливость. Но я тебя ценю за другое.
      – За что?
      – Ты верна мне, как никто из моих сородичей.
     Оэлун задумалась.
      – Это и есть справедливость.
      –  Э-э, опять она за свое, упрямый же у тебя рассудок, – вздохнув с огорчением, Есугей прошел к правой стене, снял ремень со снаряжением. Одевая гутулы и рубаху, он задумчиво говорил: – Из кобылы не выйдет вожака, из женщины не выйдет мудреца. Давно сказано.               
     Согнувшись под пологом, он одними глазами улыбнулся ей на прощанье и вынырнул наружу.
               
*       *       *
               
     Уже смеркалось, когда они выехали за крайние юрты и направились в сторону краснеющего на западе горизонта. Тэмуджин держался по правую руку отца. Бэктэр с Хасаром рысили позади. «В табун едем»,  – догадался Тэмуджин и придержал коня, чтобы не опередить отца.
     Слева в полусотне шагов неслышно текла река, и от нее несло накопившимся за день теплом. Глухо стучали копыта коней, звенели комары.
     Все еще светлел бледной полосой край неба на закате, когда Есугей вдруг круто повернул к реке.
      – Ночевать будем здесь.
      – Здесь ночевать? – разочарованно протянул Хасар. – Мы ведь только что выехали!
      – Летом в душной юрте хорошо спать старухам да беременным женщинам. Мужчина спит под вольным ветром, – говорил Есугей, шагом проезжая между кустами тальника. – А ты кем хочешь быть, старухой или мужчиной?
      –  Мужчиной.
      – Тогда поменьше разговаривай, – отец все еще был в добром духе. – Посмотри на братьев, они мужчины, потому и молчат.
     Хасар раздосадованно взмахнул плетью, но, раздумав хлестать коня, опустил руку, подавил в груди огорченный вздох. Есугей в насмешливой улыбке скривил угол тонкого рта, незаметно обернулся к старшим, подмигнул, указывая на него. Те сдержанно улыбались.
     У реки, найдя ровное место, остановились. Расседлали коней и стреножили их волосяными веревками. Наскоро собрали сухой аргал и развели огонь. Из переметной сумы Есугей достал небольшой бурдюк с кумысом. Угостив огонь и духов, отпил.
      – По три глотка, – прищурившись от нахлынувшего кизячного дыма, он протянул бурдюк Тэмуджину. – Ночь разделите на двоих с Бэктэром. Смотрите за конями.
      –  Я тоже буду стеречь, – возмущенно сказал Хасар.
      – Пусть стережет, если хочет, – Есугей расстелил на траве потник, в изголовье положил седло. Ослабил на себе ремень, лег на спину и вольно вздохнул всей грудью.
     Почти сразу он заснул, задышав глубоко и ровно.
      –  Кто будет стеречь первым? – Тэмуджин посмотрел на Бэктэра.
      –  Я буду! – подскочил Хасар.
      – Тогда соберешь аргал, чтобы до утра хватило. За конями чаще поглядывай, чтобы далеко не ушли.
      – Ладно.
      – Кто потом?
     Бэктэр равнодушно пожал плечами:
      – Мне все равно.
      – Давай ты, а я перед утром.
     Бэктэр согласно кивнул головой, глядя на огонь.          
 
VI

     Ночное небо едва начало отдавать синевой на востоке, а Есугей с сыновьями уже были на ногах. Быстро поймали лошадей, заседлали. У потухающего костра наспех распили по чашке кумыса и сели на коней. Одинокий дымок над сероватым пеплом да примятая трава вокруг остались от их стоянки среди голой степи.
     Под утро похолодало. Изорванный в клочья белесый туман в потемках ощупью поднимался от реки и медленно заползал в низины между сопками. Роса обильно мочила ноги коням.
     Тэмуджин замерз и теперь тщетно пытался бороться с охватившей его дрожью. Сжав зубы, чтобы не стучали, он изо всех сил напрягал свое тело, задерживая дыхание. Искоса посматривал на братьев. У Хасара слипались глаза. Бессильно покачиваясь в седле, тот пьяно ронял голову на грудь. Одного лишь Бэктэра, казалось, не брали ни сон, ни холод – равнодушно поглядывая вперед, он прямо держался в седле.
      – Ну что, парень, не отпускает тебя сон? – Есугей поравнялся с младшим сыном, прижал к себе, обняв за плечо. – Сейчас мы ускачем от этого врага. Нет на свете таких чертей, что догнали бы борджигинских парней, – улыбнулся он, оглянувшись на старших. – Так говорили у нас, когда я был таким же молодым, как вы. Ну, не отставайте. Чу!
     Крепко поддав поводьями, он вырвался вперед и пошел размашистой иноходью, быстро удаляясь от них. Мокрые копыта его коня замелькали в траве, упруго и легко отрываясь от земли.
     Сыновья, встрепенувшись, поспешили следом. Хасар на миг замешкался и, порываясь догнать, привстал на стременах, с силой потряс головой, прогоняя навязчивый сон. Наконец, он пришел в себя и теперь изумленно озирался вокруг, будто не мог вспомнить, как он тут вдруг оказался.
     Пройдя четыре длинных увала и согревшись от скачки, они придержали коней, приберегая их силы, перешли на малую рысь. Вокруг стелилась травянистая, еще не тронутая табунами степь. Пологие сопки, схожие как близнецы, одна за другой оставались позади.
     Река круто повернула вправо и все дальше удалялась по низинам. Издали только заросли прибрежного тальника да кое-где дотлевающие дымки тумана указывали на извилистый путь ее русла.
     Наконец в спину ударили первые лучи солнца. Тэмуджин оглянулся и увидел большой алый полукруг, выглянувший  из-за дальней горы. Куреня их уже не было видно. Оглядев далекие холмы, за которыми должны были стоять их юрты, Тэмуджин отвернулся, выпрямившись в седле.   
     Красными, искрящимися в капельках росы лучами заливало восточные склоны холмов. Из нор вылезали ранние суслики и тарбаганы. В небе медленно закружили коршуны, вышедшие на утреннюю охоту.
     Тэмуджин вздрогнул, увидев, как вдруг из-за бугра, в шагах сорока перед ними, выскочил крупный, матерый волк. Низко опустив скуластую морду, волк постоял несколько мгновений на гребне, исподлобья глядя на них. Затем он рысью сбежал вниз по склону и встал, перегородив им дорогу. 
      Ощетинив седой загривок, присев на задние ноги, словно перед прыжком, волк злобно оскалился. Всадники, удерживая взволновавшихся лошадей, изумленно смотрели на зверя: у того не было передних зубов, сломаны были клыки, из страшно опухших десен шла кровь и, смешиваясь с голодными слюнями, вязкими нитями стекала на землю. Волк был все еще страшен видом, еще горели хищной злобой желтые глаза, мощный рык исходил из горла, но выбитые зубы делали его не опаснее годовалого телка.
      –  Кто ему выбил зубы? – изумленно оглянулся на отца Хасар.   
      – Видно, он напал на жеребца, – догадался Есугей, задумчиво разглядывая зверя, и затем быстро двинул рукой, – ну, пристрелите его. 
     Братья достали из колчанов по стреле и приладили к тетивам. Первым выстрелил Бэктэр, за ним почти одновременно пустили стрелы Тэмуджин и Хасар, и волк, тяжело встряхиваясь от каждой стрелы, впивающейся ему в грудь, сделал несколько шагов назад, повернулся к ним боком и рухнул на землю.
      Подождав немного, они подъехали к мертвому зверю. Братья спешились и вытянули из его груди свои стрелы.
       – Ух, какой он большой! – воскликнул Хасар, сверху оглядывая его, глазами измеряя туловище зверя. – С головалого бычка будет, однако.
       – Шкуру будем снимать? – спросил Тэмуджин, обращаясь к отцу.
      Есугей с суровым лицом, думая о чем-то своем, сказал:
       – Нет, шкуру трогать не будем. Мы похороним его на этом бугре.
      Братья удивленно переглянулись, но переспрашивать не стали. Они молча взяли тяжелую тушу, потащили к бугру. Сняли с поясов свои мадаги и, опустившись на колени, стали рыть, снимая сверху травянистый дерн. Работали молча. Есугей стоял в стороне, заложив руки за спину, наблюдал за ними.
     Вырыли яму глубиной с локоть, ладонями выгребая черную землю. Положили волка головой на север, нарвали травы, укрыли и засыпали землей. Сверху натаскали кучу камней. 
     Хасар, напряженно думавший о чем-то, уставившись на свежую могилу, спросил:
       – А почему он беззубый вышел против нас? Ведь другие и с зубами не выходят против людей.
       – Он вышел, чтобы принять достойную смерть, – сказал Есугей и, глядя на недоуменно застывшие лица сыновей, пояснил: – По нему видно, что он был сильный и отважный зверь, но от него отвернулась удача – так с каждым может случиться. Но когда волк теряет зубы, его покидают сородичи и он остается один. Голодный, он обессиливает, и на него набрасываются вороны и грифы, облепляют мухи и черви. А этот не захотел такого позора, решил умереть от оружия.   
       – Волки, оказывается, бросают своих, – разочарованно сказал Тэмуджин, – я не думал, что они такие.   
       – Другим надо выживать и растить потомство, – задумчиво промолвил Есугей. – Таков закон жизни.
     Больше они об этом не заговаривали. Сев на коней, тронулись в путь.
     Ближе к полудню Бэктэр первым увидел впереди далекое, в перестрелах десяти от них, большое скопление лошадей и людей возле них. С полтысячи разномастных коней да еще около сотни всадников и пеших рассыпались по низине между двумя склонами. Черневшие издали люди размером казались с муравьев. В середине всего этого скопления стояла небольшая приземистая юрта.
      –  Что это за люди? – Бэктэр указал на них.
      – Это наши люди, – Есугей, пристально всматриваясь вперед, рукоятью плетки сдвинул войлочную шапку на затылок. – Здесь вы и побудете в эти дни.
      –  А кони тоже наши? – спросил Хасар.
      – И кони наши, – сказал Есугей. – Сюда я согнал трехлеток и четырехлеток из ближних табунов для объездки. Парней из заречных куреней созвал. Хамниганский вождь с верховьев Ингоды просит у меня триста объезженных лошадей.
     – А почему мы должны отдавать хамниганам своих лошадей? – недовольно нахмурился Хасар. – Они что, требуют у нас?      
     Многое позволял Есугей Хасару – нравился он отцу своим задиристым нравом – и на этот раз он не рассердился на него за лишние расспросы, за что кому-нибудь другому сейчас, может быть, не поздоровилось бы.
      – Нет, они не требуют, – с усмешкой сказал отец. – Кто может от нас чего-то требовать? Взамен они дают нам рога изюбря и медвежью желчь.
     У Хасара от изумления расширились глаза.
      – Что-о? Рога… и желчь?.. – склонившись над шеей коня, он возмущенно уставился на отца. – За такое богатство? Да он же хочет тебя обмануть!
      – Ха-ха-ха! – закинув голову, захохотал Есугей, и за ним засмеялись братья, не удержав на лицах суровых мин.
      – На что нам рога, на что желчь? – недоумевал Хасар. – Ведь люди их выбрасывают, когда режут коров и овец!
      – Медвежью желчь и рога изюбря ценят китайцы, – терпеливо объяснял ему Есугей. – Из них они делают лекарства и много хороших вещей дадут нам за них.
      – А китайцы что, едят их?
      – Едят, когда у них заболят животы.
      – А почему у них животы болят?
      – Потому что они питаются дурной пищей.
      – А какой это – дурной?
      –  Травой разной.
      – А-а, – поняв, что опростоволосился, Хасар решил грубостью исправить свою оплошку: – У китайцев и без желчи можно все отобрать. Когда я вырасту, всех китайцев, каких встречу, буду убивать! Ведь они убили Амбагай-хана.
      –  Амбагая убили не китайцы.
      –  А кто же тогда?
      –  Чжурчжени.
      –  А это кто, другие люди?
      –  Узнаешь, когда вырастешь. А пока лучше поменьше болтай и побольше слушай, что другие говорят.
      –  Отец, – Тэмуджин, наконец, улучил время, чтобы спросить. – Почему так далеко от куреня, да еще чужие парни объезжают наших коней?
     Есугей долго не отвечал. Не дождавшись ответа, Тэмуджин чуть повернул голову, покосился на него. Тот, опустив голову и поглаживая усы, исподлобья смотрел вдаль.
      – Разве нельзя было поближе, и наших парней позвать? – добавил Тэмуджин. – Ведь с радостью пришли бы.
     Бэктэр, с равнодушным видом глядя в сторону, молча прислушивался к ним. Хасар, уже потеряв охоту к разговору и, взяв левее, отдалившись от них, пристально смотрел на приближающийся табун.
      – У тебя, я вижу, острый глаз, – сказал Есугей наконец. – Многое ты научился видеть из того, что другие не замечают. И я скажу тебе прямо: я это сделал нарочно.
      –  Для чего?
      –  Чтобы не видели сородичи.
      – Почему? – быстро спросил Тэмуджин, и даже равнодушный Бэктэр, не выдержав, взглянул на отца.    
     – В нашем роду немало таких, которые завидуют мне, – Есугей хмуро улыбнулся. – И они будут раздувать по айлам сплетни, мол, Есугею коней уже девать некуда, хамниганам их продает. А сами... – ровный голос его вдруг ожесточился. – Вы, дети мои, запомните: среди людей всегда найдутся такие, которые сами руки не поднимут, чтобы свой скот умножить, уберечь, зато уж если увидят, что ты что-то добыл, сделал для себя, слюнями будут истекать от зависти. У нас, у кият, думаете, нет таких? Некоторых пойти с тобой в небольшой набег чуть ли не упрашивать приходится, да и там от них немного толку. Но когда начинается дележ добычи, тут-то они – голодные волки… Сейчас такое время, что старые обычаи забываются, рода и племена распадаются. На вас нападут враги и что, думаете, все соплеменники придут на помощь?.. Многих вы не дождетесь… Нет настоящего единства в родах, нет радости за брата. Вот почему я не хочу, чтобы наши сородичи это видели – не будет зависти лишний раз.   
      – Но они и так узнают, – сказал Бэктэр. – Ведь слухи как дым.
      – Верно, узнают. Но узнать по слухам это не то, что увидеть своими глазами, яду будет поменьше.
     Стали доноситься далекие, резкие крики людей, ржание лошадей. Впервые пойманные из табуна трехлетки и четырехлетки, взбесившись от страха, с оскаленными мордами вскидывались на дыбы, не подпускали к себе с трудом удерживающих их на волосяных арканах парней.
     От троих мужчин, что стояли перед юртой, один быстро подошел к коновязи, с ходу вспрыгнул на буланого жеребца и резво порысил к ним навстречу. Приблизившись, он придержал заплясавшего под ним коня, кланяясь с седла, взял в сторону, пропуская их вперед, и пристроился сбоку.
      –  Как у тебя тут, Сорхон? – спросил Есугей, продолжая смотреть вперед.
      – С позавчерашнего полудня, как вы уехали, двадцать восемь голов объездили, – тот, пригнувшись в седле и выглядывая из-за Тэмуджина, почтительно смотрел на хозяина. – Сейчас они все под седлом. С рассветом я на них отправил парней в дневной переход до большого озера, пусть привыкают к узде.
      – Есть там на что посмотреть?
      – Один белый иноходец хорош, думаю, вам он подойдет. Два рысака неплохие, да один черный есть, с белой метой на лбу, ладный собой, еще посмотреть надо.
     Тэмуджин искоса взглядывал на табунщика, на его уже немолодое, в ранних морщинах и рубцах, обветренное лицо. Верхняя губа его слева была рассечена застарелым шрамом до ноздри, на правой скуле, туго обтянутой смуглой кожей, краснел другой, недавно затянувшийся шрам. Крепко натягивая поводья, придерживая своего беспокойного, напористо рвущегося вперед коня, он внимательно разглядывал жеребца Тэмуджина.
      –  Кажется, этот конь был в табуне у моего отца, – уверенно сказал он.
      – У тебя хорошая память, – улыбнулся Есугей. – Семь лет назад ваши табунщики объездили его для меня.
      – Это было в год, когда мы вернулись из кереитского похода, – подтвердил Сорхон. – И объездил его я.
      –  Это правда? – спросил Есугей. – Ты не путаешь?
      – Вот этот знак остался на мне с того случая, – Сорхон притронулся к своей рассеченной губе. – Я упал с него, он лягнул, да чуть промахнулся, а то бы я тогда, живым вернувшись с войны, дома погиб от конского копыта. Все монголы смеялись бы надо мной... – Сорхон, вдруг сбросив с себя всю почтительность, с которой он встречал хозяина, залился раскатистым, беззаботным смехом.
      –  Потому и запомнился этот конь? – спросил Есугей
      –  Нет, коней я всегда запоминаю. Человека или другой скот с годами могу забыть, а коня никогда.
      – Ваш род с седьмого колена жил при табунах, – сказал Есугей. – Коней своих лучше чем соплеменников знаете.
     Польщенный похвалой нойона Сорхон промолчал, гордо поправляя на голове войлочную шапку.
      –  Поесть что-нибудь найдется? – спросил Есугей. – Покорми нас.
      –  Овцу зарезать?             
      –  Овцу зарежь к вечеру. Сейчас дела ждут.
      –  Ну, тогда арса.
      – Давай арсу. Что еще нужно мужчине в походе, верно? – Есугей оглянулся на примолкших сыновей.
     Смущенные тем, что отец спрашивает их мнение при чужих, те сдержанно покивали.
     В неухоженной юрте, заваленной по стенам кучами конской сбруи, большими мотками волосяных веревок, с острым запахом лошадиного пота, пыльного войлока и еще чего-то пресного, они наскоро утолили голод. Облизав деревянные чаши из березового нароста, сложили их на широком камне у стены и вслед за отцом вышли на свет.
     Сорхон стоял у недавно вкопанной коновязи, обложенной свежей еще землей, широко расставив ноги и держа руки за спиной. Властным, слегка надтреснутым от частого крика, как у всех табунщиков, голосом он отдавал свои повеления. Юноши, не слезая с лошадей, почтительно выслушивали его, кланялись и шагом отъезжали в сторону. И лишь удалившись на приличное расстояние, с криками пускали коней бешеным галопом, уносясь по склонам холмов прочь.
     Есугей окликнул Сорхона. Тэмуджин видел, как у того, когда он обернулся, строгое и неприступное лицо мгновенно изменилось, став таким же почтительным и скромным, как у тех юношей, которые выслушивали его приказы. «Здесь все боятся Сорхона, а он боится отца», – подумал он.
      – Этих троих парней я на семь дней отдаю тебе, – сказал Есугей. – Давай им кнута столько же, сколько даешь другим. Сейчас же пристрой их к делу, а потом мы с тобой подумаем, куда отогнать объезженных коней.
     Тэмуджину досталось присматривать за свободными от объездки лошадьми. Восьмерых иноходцев, высоких и стройных, решили не отдавать хамниганам, поэтому их отделили и держали в сторонке.   
      –  Не подпускай их к табуну, не давай смешиваться, – говорил ему напоследок Сорхон. –  Вон того белого жеребца опасайся. С норовом конь, может и наброситься. Возьми в руку ургу , тогда он побоится нападать. Днем, как табун придет с водопоя, гони их к реке. Все понял?
      –  Да.
      – Возьми ургу, – повторил Сорхон, отъезжая, и рысью направился к юрте, где поджидал его Есугей.
     В помощники Тэмуджину дали одного худотелого, из одних костей под темной кожей, паренька лет десяти-одиннадцати. Тонкогубый, какими бывают, как знал Тэмуджин, люди с коварством в мыслях, в грязной латаной рубахе, надетой почему-то наизнанку, тот сразу не понравился ему. Маленькая голова со шмыгающими бусинками глаз, с которой сзади свисали плохо собранные жиденькие пряди волос, делали его похожим на крысенка, попавшего под ливень. Сидя на невзрачной каурой лошади без седла, он беспрестанно озирался во все стороны, подобно сороке, севшей на одинокий кустик. Увидев стебелек судуна или мангира, он воровато оглядывался вокруг, будто собирался украсть, торопливо спрыгивал на землю и выкапывал корешок. Уже на коне он, еле очистив, съедал свою добычу. Тэмуджин неприязненно присматривался к нему.
      – Ты что, голодный? – наконец, не выдержав, спросил он, оглядывая его с головы до ног. – Плохая скотина сколько ни ест, хорошего тела не наберет, так же, видно, и ты, жуешь без передышки, а худой, как годовалый теленок в весеннюю бескормицу.
      – Ем, пока есть время, а потом, может, некогда будет, – рассудительно ответил тот. – Вот пошлют что-нибудь делать, так хоть живот будет не пустой. Вчера целый день волосяные веревки на арканы плел, аж ладони опухли, – парень протянул к нему обе руки с кровавыми ссадинами на ладонях. – Ни отойти не мог, ни перекусить чего-нибудь. Со всех сторон орут: быстрее давай, быстрее, а куда быстрее, две руки у меня, а не двенадцать.
      – Вас что здесь, не кормят, что ли?
      – Кормят, да что это, вечером наешься баранины, будто насытился, а с утра до конца работы семь раз проголодаешься.
      – Ну, тогда сядь на одном месте и наедайся, сколько влезет, что ты, как дурная птица, то вверх, то вниз слетаешь.
      – Сидеть нельзя, – сказал парень, снисходительно улыбнувшись, будто прощая его незнание. – У Сорхона глаза острые. Увидит, что на земле посиживаю, сразу найдет какую-нибудь работу. А у меня до сих пор ладони  ноют, ночью даже заснуть не мог. А здесь хорошо, нам сегодня повезло, ничего ведь не делаем и спросу никакого.
     Не дослушав, Тэмуджин отвернулся от него и стал смотреть вокруг. Тот уразумел, что говорит лишнее, смолк на полуслове и сник, подавленно вздохнув.
     По склонам ближних холмов густыми косяками паслись молодые лошади. Согнанные из разных табунов, нехолощенные кони держались беспокойно. Высоко поднимая косматые морды, они враждебно посматривали друг на друга, били копытами и всхрапывали, угрожающе оскаливая длинные желтые зубы.
     По гребням бугров редкими цепями маячили всадники: подростки стерегли коней, не давая разбрестись по степи. То с одного, то с другого края доносились их крики и ругательства – разнимали разодравшихся жеребцов. На помощь к ним, разматывая длинные пастушьи кнуты, спешили другие.
     Больше всего шума было в низине перед юртой. На большом ровном кругу, до черноты истоптанном конскими копытами, объезжали сразу около десятка коней. Юноши, разбившись по семь-восемь человек, арканами вылавливали дикарей из табуна, приводили к юрте, под взоры Сорхона, и начинали седлать.
     Ближе всех к Тэмуджину объезжали черного, как уголь, стройного четырехлетка с единственным, белым как сметана, пятном над левым задним копытом. С него на глазах у Тэмуджина уже второй раз падал парень лет четырнадцати. Едва он успевал вскочить в седло, конь тут же начинал метаться во все стороны, высоко подбрасывая задом.
      –  Поводья крепче держи!
      –  Не давай голову опускать! – кричали ему парни.
     Тот не слышал их или, может быть, тряска не давала ему собраться с силами и натянуть поводья. Он неуклюже взмахивал локтями, пытаясь удержаться. Но конь, изловчившись, высоко подпрыгивал, успевая взлягнуть в воздух крепкими, маленькими копытами, и парень снова слетал с него на землю под смех шестерых парней, которые, с силой упираясь гутулами в землю, удерживали коня на волосяном недоуздке. Упавший тут же, кувыркнувшись через голову, не давая коню опомниться, вскидывал свое небольшое тело в седло, и все начиналось сначала.    
     Тэмуджин видел, что главное дело вершится там, перед юртой Сорхона, и делают его лучшие парни, ловкие и храбрые. Остальные толкутся по сторонам, в подручных.
     Он оглянулся, посмотрел на своих иноходцев. Недалеко, ограждая их от табуна, с равнодушным видом посиживал на коне его помощник.
     «Что это за дело, каких-то восемь голов караулить? – подумал он, и тут его обожгла догадка: – Сорхон дал их мне, чтобы чем-то меня занять, как маленькому дают овчинку, лишь бы не путался под ногами. Не допустил к объездке лошадей: опасно, попади я под копыта, он будет отвечать. Но и не отправил пасти большой табун вместе с простыми, детьми харачу – хитрый, понимает, что не к лицу нойонскому сыну. А здесь будто при деле: иноходцев, лучших коней стеречь...»
    Тэмуджин хмуро оглядывал низину перед юртой и вдруг увидел Бэктэра. Он стоял на дальнем краю и вместе с другими объезжал коня. Небольшой рыжий жеребчик, весь взъерошенный от ярости, на котором, будто привязанный к седлу, цепко держался маленький юркий паренек с бесстрашным оскалом улыбки на лице, неустанно взбрыкивал, резко отпрыгивая из стороны в сторону, но его крепко держали за недоуздок семеро парней. И среди них был Бэктэр. Возбужденное его лицо то расплывалось в улыбке, поблескивая на солнце снежно-белыми зубами, то застывало от напряжения, когда конь, пытаясь вырваться, тащил их всех за собой. Вместе со всеми он весело рассмеялся, когда парень, долго удерживавшийся на беснующемся жеребце, наконец, слетел на землю.
     Издали, в кругу чужих, незнакомых парней Бэктэр и сам уже казался чужим. Тэмуджин смотрел на него, как он по-свойски, с веселым смехом переговаривался то с одним, то с другим, и удивился тому, как вдруг он изменился. Дома, среди своих, что с ним, что с другими братьями Бэктэр обычно был невесел, неразговорчив, что ни слово, то с насмешкой или издевкой.
     «А тут будто к своим попал», – вдруг обозлившись на него, подумал Тэмуджин.
     Хасара не было видно, значит, его отправили к табуну.
     «Бэктэр крупнее меня, и Сорхон его за старшего принял, – Тэмуджин с ненавистью оглянулся на своих иноходцев. – Побаловаться мне их дали. Какая разница, в табуне они будут или отдельно?»
     Вдруг ему пришла мысль проверить, такое ли уж важное дело дал ему Сорхон.
      –  Эй, погоним поближе к табуну! – решившись, крикнул он парнишке. – Заезжай с той стороны! 
      –  Зачем? – удивился тот.
      –  Там в низине трава получше.
      –  А-а, ну, давай, – он нехотя тронул своего коня.
     Иноходцы охотно пошли к табуну. Белый жеребец, о котором предупреждал его Сорхон, пошел первым, высоко подняв голову, все убыстряя шаг, и перешел на легкую рысь. Только тут Тэмуджина взяло сомнение, он хлестнул коня, поскакал в обход. Белый жеребец, заметив это, плавно ускорил бег, пошел красивой, размашистой иноходью. Но Тэмуджину теперь было не до красоты. «Упущу коня, позор мне...», – мелькнуло в голове. Пустив своего жеребца во весь опор, он далеко слева обогнал иноходца, пошел наперерез. Тот, угрожающе оскаливая зубы, злобно косил на него красными глазами.
     От табуна уже скакали трое с ургами. Тэмуджин увидел их и понял, как он жестоко ошибся. «Сорхону скажут, узнает отец...», – где-то в глубине задела мысль, и он направил коня прямо на иноходца, разматывая над головой кнут. Тот взял в сторону, норовя обойти его, но тут подоспели парни от табуна.
     Передний с ургой наперевес, как с копьем, осадил коня прямо перед иноходцем, тот резко остановился. Подскакали другие парни, с руганью и тычками погнали коней назад. Один с невероятно длинным кнутом, длиной почти с ургу, умелым размахом достал спину иноходца, заставив его вздрогнуть от боли, удовлетворенно сказал:
      – Будешь знать, как убегать, – и повернул к Тэмуджину улыбчивое лицо: – Этот самый вредный из всех. Я вчера этих иноходцев стерег. Вы лучше отгоните их подальше отсюда, самим спокойнее будет.
     У Тэмуджина отлегло от сердца.
      
VII

     Оэлун была довольна своей судьбой. По утрам, брызгая молоком на восход, она неизменно благодарила небожителей за то, что они сполна обеспечили ее женским счастьем: она благоденствует за спиной у могущественного мужа, а дети ее защищены от невзгод и людских посягательств. Что еще нужно женщине для жизни?
     Сама она, выросшая в семье сайта  небольшого племени, не была избалована легкой жизнью. Олхонуты, из которых она вышла, некогда многолюдное, влиятельное племя, во времена кыргызских нашествий понесли большие потери, сократились числом и владениями. Бури сокрушительных войн разметали их по разным краям великой степи. Оставшиеся на месте не вспоминали о былой славе, жили мирно и безмятежно, занимая небольшое пространство по Керулену, по озерам Цаган и Хунт.
     Ее отец, вождь маленького рода, вырастил семерых сыновей и ее – младшую. Дочь, единственную из детей, кого не касалась отцовская плетка, дома натаскивали так, чтобы и за нойоном не растерялась, и за простолюдином не пропала.
      «И волки в тайге, и дзерены в степи сами добывают себе на жизнь, – часто повторял отец своим детям. – У каждого человека две руки и одна голова есть самые большие ценности. На них и полагайтесь».
     Выносив и взрастив пятерых детей в племени борджигинов, Оэлун через них полюбила и мужа, а через него сроднилась и с его сородичами. И сейчас, через долгие десять лет кочевок в курене борджигинов, пройдя вместе с ними через опасности и невзгоды, общие радости и горе, она чувствовала себя одной из них – кровью от крови. Прежняя жизнь в своем племени и несколько дней с меркитским багатуром по имени Чиледу вспоминались ей давним, почти забытым сном. Заботы о детях, беспокойство о муже в дни его долгих отлучек и хлопоты по большому хозяйству заслонили ей все и стали единственным смыслом ее жизни.
     С отъездом старших сыновей вместе с отцом в айле Есугея стало немного потише. Перестали ходить неугомонные друзья из соседских айлов, и теперь где-то там, за чужими юртами, раздавались их пронзительные крики, часто выводившие из себя раздражительную Сочигэл. И Оэлун теперь отдыхала от шума и нужды присматривать за озорником Хасаром, часто затевавшим драки и ссоры со сверстниками, наслаждалась нечаянно выдавшимся покоем.
     На другое утро после их отъезда оставшиеся собрались в большой юрте. Пришли Сочигэл с Бэлгутэем.
      Шестилетний Бэлгутэй был на год старше Хачиуна. Приземистый и толстоватый, ликом он явно напоминал брата Бэктэра и мать Сочигэл – в онгутскую родову – те же прямыми чертами сведенные к переносью брови, из-под которых прямо высматривали пытливые глаза. Но нравом он был заметно мягче своего строптивого брата.
      Оэлун любила его за детскую простоту, всегда находила для него вкусный кусок. И Бэлгутэй часто заходил в большую юрту, чем недовольна бывала Сочигэл. Но открыто воспротивиться этому она не могла: Оэлун – старшая жена, мать над всеми, даже над ней самой тоже как мать.
     Пожилая служанка Хоахчин, еще в детстве пригнанная в плен отцом Есугея Бартаном-багатуром, низко сгибаясь под пологом, внесла исходивший белым паром котелок с арсой. Осторожно поставила рядом с очажными камнями, с трудом разогнула спину, отдышалась, готовясь к поклону хозяйкам, но Оэлун остановила ее:
      –  Садись, Хоахчин, поешь с нами.
     Рабыня со смущенной улыбкой присела с краю. Сочигэл, недовольно поморщившись, брезгливо отодвинулась от нее.
      –  Подержи ее, я разолью арсу, – Оэлун передала ей маленькую Тэмулун и взялась за ковшик.
     Хачиун, оставшийся в айле за старшего мужчину, не осмелился сесть на хоймор, где сидел отец, но занял место Тэмуджина, ниже по правую руку, и оттуда с важностью посматривал на всех.
      –  У тебя сейчас сколько стрел? – обратился он к Бэлгутэю.
      –  Девять.
      –  Всего? Ведь было двенадцать.
      – Недавно, когда охотились на уток, в камышах сразу две стрелы хоорцаг и одна годоли потерялись.
      – А в моем колчане семнадцать стрел и еще одну йори  мне обещал сделать стрелочник, – Хачиун, свысока посматривая на сводного брата, старался не потерять важности голоса. – Я тебе подарю одну.
     Бэлгутэй благодарно пригнул голову. Женщины молча пили арсу, не мешая мужскому разговору. Тэмугэ тоже не решался вступаться, он скромно черпал ложкой из корытца с творогом, обильно политым сметаной.            
     Первой, осушив свою чашу, встала Хоахчин.
      – Да воздадут вам боги изобилия, – торопливо закланялась она. – Оэлун-хатун, вы всегда благосклонны ко мне... И вы, Сочигэл-хатун.
      –  Посиди еще, дела не убегут, – сказала Оэлун.
      – Нет-нет, – испуганно попятилась та к двери. – Молоко может прокиснуть, надо поскорее кипятить...   
     И тут, у самого порога, споткнувшись на ровном месте, она упала на спину и с глухим стуком ударилась головой о решетку стены. Темное лицо ее скривилось от боли, частые морщины сложились в глубокие складки.
       – Ха-ха-ха!...
     Хачиун и Бэлгутэй, забыв о важном разговоре, валились от смеха друг на друга. Тэмугэ смеялся, широко раскрывая щербатый рот, в котором недосчитывалось два передних зуба. Даже взрослые, не удержавшись, на миг прикрыли рты ладонями. Хоахчин не шевелилась.
     Оэлун, всмотревшись, быстро встала с места.
      – А ну, замолчите! – на ходу прикрикнув на сыновей, она подошла к старушке. – Что с тобой, Хоахчин? Ты жива? Вставай!
      – Сейчас-сейчас, хатун, сейчас пройдет... – простонала та, зашевелившись и, тяжело опираясь обеими руками об землю, села, виновато глядя на Оэлун. – Я уж, видно, совсем состарилась, скоро будет пора убить меня или бросить одну в степи. 
      – Не говори так зря, Хоахчин, ты наша. Умрешь на мягком войлоке, когда придет твое время.      
     Сочигэл, насмешливо сощурив глаза, посматривала на них, мелкими глотками отпивая кумыс.
      – Ну, я уж пойду, дел сегодня много, – Хоахчин с усилием встала на ноги.
      – Молодых побольше гоняй, сама-то попусту не трать силы, а то заболеешь еще, – озабоченно говорила Оэлун, оглядывая ее. – А лучше ты сегодня полежала бы.
      – Нет-нет, – бодрилась старая рабыня, оправившись от боли, и сделала озабоченное лицо. – Ведь молодые все не так сделают, за каждой надо присмотреть: здесь они кожу испортят, там архи передержат, или нукерам нальют, а те так и рыскают, так и смотрят, где бы урвать себе в глотку. Тут волчьи глаза нужно иметь, чтобы за всем уследить... Ну, я уж пойду...
      – Смотри, не заболей, а то мне без тебя не управиться.
      – Ничего, я еще крепкая, я еще послужу вам, Оэлун-хатун, – донельзя польщенная сочувствием старшей госпожи, Хоахчин вышла из юрты.
     За стеной, отдаляясь, стихли шаркающие ее шаги. Все еще пересмеиваясь, встали Хачиун и Бэлгутэй, за ними увязался Тэмугэ.
     Оставшись одни, женщины примолкли. Сочигэл держала на руках заснувшую Тэмулун. Посмотрев на нее мельком, она повернулась назад, гибко изогнув свой по-девичьи тонкий стан, положила ее на овчинное одеяло.
      – Жалко мне ее, – вдруг тихо сказала Оэлун.
      – Кого? – Сочигэл удивленно оглянулась на нее.
      – Хоахчин, – отпив из чаши арсы, ответила Оэлун.
     Сочигэл молчала, недоуменно глядя на нее сбоку.
      – Она как-то давно мне призналась, – продолжала Оэлун, задумчиво перебирая в руках бахрому своего синего пояса, – что вышла из знатного рода, старшего в своем племени...
      – Эта Хоахчин из рода нойонов? – оживилась Сочигэл, словно обрадовавшись неожиданной новости. – Что ж тогда она всю жизнь в рабынях прожила? Почему ее не выкупили свои? Ведь она из ойратов?
      – Да, наши напали на их стойбище, когда ей было девять лет. На ее глазах порубили отца и двух старших братьев, а саму с матерью и с другими пленными привезли сюда. Мать куда-то угнали, а она досталась Бартану-багатуру. Соплеменники не приехали ее выкупать, да кому она там уже была нужна? Родителей нет, братьев нет, а родственникам – обуза. В хороший айл побывавшую в наложницах не возьмут, калым хороший не дадут. Так она и осталась здесь…   
     Печальный голос Оэлун тихо растворялся в тишине юрты. Сочигэл хмурила черные, пушистые брови, и нельзя было понять, слушает она или размышляет о чем-то своем.
      – И вот, думаю, ведь и я взята в плен, и я могла оказаться в рабынях, как эта Хоахчин. Когда десять лет назад Есугей отбил меня у меркитского Ехе-Чиледу, он мог сделать меня наложницей, а не женой, а потом мог отправить в табун доить кобыл. И Бартан-багатур, когда пригнал малолетнюю Хоахчин, если бы ему вздумалось, мог на ней жениться... Шаткая и страшная наша женская доля. С горы в один день можешь упасть в яму, а из ямы сможешь ли вознестись на вершину?..
      – Да, ты говоришь верно! – вдруг ожесточенно зазвеневшим голосом заговорила Сочигэл. – Ох, как верно ты говоришь, шаткая наша доля. Я с детства была просватана за Есугея. С десяти лет начала считать дни до свадьбы. Я должна была стать его первой женой и рожать ему наследников. А ты, взятая в плен, села на мое место и еще рассказываешь мне о том, какая наша женская доля. Я ли это не знаю? – Сочигэл с силой вытерла выступившие слезы, закусила нижнюю губу. – По закону ты вместо этой Хоахчин должна была подавать мне на стол, а сейчас повелеваешь мною! – раскрасневшееся ее лицо источало еле сдерживаемую ярость, и Оэлун поняла, как еще свежа ее обида.
      – До сих пор ты не можешь смириться, – она теперь ругала себя за то, что начала этот разговор.
      – Как можно с этим смириться? – снова зазвенел голос Сочигэл. – Ты отобрала у меня судьбу! Ты что, не понимаешь, или смеешься надо мной?
      – Я не виновата перед тобой, – примирительно сказала Оэлун, тщательно подбирая слова. – Ведь нас, женщин, не спрашивают, кем мы хотим быть в этом мире, рабынями или госпожами. Я тебя жалею, Сочигэл, а сделать ничего не могу.
     Сочигэл долго молчала, шумно дыша, подрагивая тонкими ноздрями.
      – Знаю, что жалеешь, – наконец, успокоившись, сказала она и тщательно вытерла подолом халата остатки слез. – Потому и нет у меня на тебя настоящего зла. А то ты не  долго прожила бы на этой земле... Ты мне лучше вот что скажи, зачем ты перед всеми подряд выдабриваешься?
      – Перед кем же это я выдабриваюсь? – Оэлун, отставив чашку, которую протирала  пучком травы, изумленно посмотрела на нее.
      – Вот сейчас ты даже эту рабыню за стол усадила. Зачем?
    Оэлун, молча взяв другую чашку, продолжала протирать. Сочигэл, нагнувшись вперед, заглядывала ей в глаза, ожидая ответа. Не дождавшись, выпрямилась и раздраженно заговорила:
      – Меня ты будто жалеешь, вот и Бэлгутэя прикармливаешь, но это еще можно понять: знаешь, чей кусок проглотила, может, совесть тебя мучает, а может, мести боишься, не знаю, но перед рабами почему лебезишь? Что они тебе дадут?
     Оэлун отчужденно молчала.
      – Ведь ты давно укрепилась здесь, родила наследников, теперь тебя никто не столкнет, а ты все продолжаешь всем угождать. Может быть, привыкла с первых дней кланяться всем без различия, а теперь не можешь отвыкнуть от этого? – Сочигэл пытливо заглядывала ей в глаза. – Не хочешь, а спина сама сгибается, лицо само улыбается, а язык издает сладкие речи?
      – Тебе не понять меня, – сухо сказала Оэлун.  – У нас с тобой разные души. Но знай, что если бы я была женой по сватовству, а не пленной добычей, я не была бы другой.
     Сочигэл долго смотрела на нее, внимательно оглядывая ее лицо.
      – Я тебе не верю, – наконец сказала она и в злой улыбке обнажила свои маленькие, молочно-белые зубки. – Умная женщина тебе не поверит, разве что такие, как эта Хоахчин.
     Она встала, поправляя подол халата, и, не глядя на нее, вышла.
     Они снова расстались не примиренные, не понятые друг дружкой.

VIII

    Сочигэл, младшая дочь онгутского тысячника, выросла в роскоши и родительском благоволении. У их племени, уже в течение семи поколений кочующего близ Длинной стены по краю китайских земель, неся пограничную службу раньше киданям, а теперь чжурчженям, все было не так как здесь, у грубых и неотесанных монголов. Дочери онгутских нойонов жили подобно высокородным китайским девицам в неге и роскоши, и не марали рук в черной работе. Сочигэл училась вышивать на шелковых тканях сказочных драконов и огромные цветы лотоса, хорошо понимала китайский язык.
     В их курене каждое лето с весны до осени проживали китайские купцы, торговали тканями, разными нужными в хозяйстве вещами и сладкими плодами южных деревьев. Каких только сладостей она не попробовала за свое детство – ни одному из здешних монголов не приснится за всю жизнь. За одну овцу китайцы могли целый вечер показывать перед всем куренем свое умение прыгать и переворачиваться в воздухе через голову, ходить по высоко натянутым волосяным веревкам, показывать ученых собак, бегающих на задних лапах и птиц, говорящих человеческим голосом.
    Легкой и безоблачной была бы ее жизнь в родном племени, если бы с малых лет она не была отравлена страхом перед будущим. С ранних лет она знала, что просватана в дикое северное племя, не знающее ничего на свете, кроме войн и охоты на зверя. Сестры и старшие родственницы рассказывали ей, что эти люди, подобно хищным зверям, питаются сырым мясом, а запивают горячей кровью. Еще она слышала, что они беспрестанно дерутся между собою и во множестве убивают друг друга. Больше всех любил пугать ее старший брат.
      – Долго ты там не проживешь, – говорил он, сочувственно глядя на нее. – В первую же зиму они тебя убьют и съедят. Сначала отрежут уши, они очень любят человеческие уши, а потом доберутся и до печени.
      – Но ведь у них есть скот, – робко возражала маленькая Сочигэл, еле сдерживая слезы. – Зачем им мое мясо?
      – Скот у них есть, но в бескормицу, – ловко изворачивался брат, скрывая злорадную улыбку в широких, навыкате, бычьих глазах, – или если звери сожрут их стада, они съедают своих невесток. Ведь места там дикие, кругом одни звери, рыси, тигры, волки,  и скот у них долго не держится.
     Отец, наверно, не стал бы выдавать младшую дочь таким дикарям, ведь есть приличные народы – найманы на Алтае, кереиты на Орхоне, – если бы не заставила нужда. Племя монголов уже третье поколение враждовало с чжурчженями. Войны между ними то затихали, то вновь разгорались с удвоенной яростью, и не было видно им конца. Усилившись при Хабул-хане, монголы дважды разгромили чжурчженей. Тогда и решил дальновидный тысячник породниться с родом Хабула. Ведь онгуты служат чжурчженям, не остаться и им в стороне, если снова разразится большой пожар. А монголы злы и мстительны, придут набегом и угонят весь скот. На подобный случай и нужен был свой человек среди монголов. Войны войнами, а сваты должны выручать друг друга.
     Выбор свой отец Сочигэл остановил на Бартане, втором сыне Хабул-хана. Доходили слухи, что он влиятелен в своем роду и имеет подходящих сыновей. И в одно лето отец Сочигэл поехал с богатыми подарками в главный курень монголов, остановился у Бартана. Во время пира и договорились женить четырехлетнего Есугея на двухлетней Сочигэл.
     С тех пор Сочигэл с замиранием сердца ждала, когда придут страшные и злые монголы и увезут ее в свои грязные юрты. Много раз она с плачем падала на колени перед отцом, умоляя не отдавать монголам, но тот был непреклонен.
     И вдруг однажды прибыл к ним  Бартан-нойон, привез своего сына. Сочигэл – ей уже исполнилось десять лет – увидела Есугея, и у нее сразу исчез страх. Статный и рослый не по возрасту, с открытым, улыбчивым лицом, он сразу понравился ей. С приездом высоких гостей в их курене начались пиры и состязания, и мало кто из юношей мог сравниться с ее Есугеем в мужских играх. Даже братья Сочигэл, прошедшие воинское обучение у отца и слывшие среди первых в курене, сколько ни бились, не могли его опередить. Всем понравился жених, и Сочигэл теперь сияла гордостью. Приветливый взгляд Есугея запал в ее сердце, и с той поры она жила с новой мечтой: поскорее уехать к нему, пусть и в дикое племя.
     Рада была Сочигэл, но злые духи, эти ненасытные пожиратели людского счастья, оказывается, готовили ей ловушку. Через пять лет после того приехали посланцы от Есугея и передали его слова о том, что он женился на другой, а ее, Сочигэл, может взять лишь второй женой. Отец Сочигэл согласился: к тому времени монгольский хан Амбагай, заменивший на троне Хабула, был убит чжурчженями и времена надвигались грозные. Отец приказал ей собираться.
     У борджигинов Сочигэл долго не могла привыкнуть к новой жизни. Есугей и его братья, влиятельные нойоны, повелители многих тысяч, жили так, как у онгутов живут какие-нибудь сотники. Днями и ночами они носились по степи, по табунам и подданным, улаживали споры, делили пастбища, а дома появлялись только для того, чтобы сменить одежду и заседлать свежих коней.
     Рабы в их айлах, не приученные к порядку, держались свободно и особенно разнузданно вели себя, казалось Сочигэл, при ней. Это сильно раздражало ее, с детства привыкшую к покорности своих служанок. Как-то, в отсутствие Есугея, она даже порывалась уехать домой, к родителям, отчаявшись приучить двух вредных рабынь к тому, чтобы по утрам подавали ей разогретую воду для умывания. Ее кое-как удержали родственники мужа, но они никак не могли понять, что ей нужно, чем она недовольна. Сами монголы не умывались и с несказанным удивлением восприняли эту ее привычку. Они даже заподозрили у нее болезнь вроде чесотки и в первое время многие опасались приближаться к ее юрте. Старухи глухо ворчали: не в меру избалована новая невестка, от такой не жди добра.
     Сам Есугей дружелюбно относился к ней, прощал ее прихоти и то, что она целыми днями полеживала на мягких шкурах в то время, когда Оэлун непрерывно была занята работой. Но Сочигэл своим женским чутьем видела, что душа Есугея принадлежит старшей жене, а к ней он приходит лишь по долгу. В отсутствие мужа она коротала одиночество, вышивая рисунки на тканях, убивала время как могла.
     Понемногу и она притерпелась к простой и неприхотливой жизни. Незаметно отвыкла и умываться  по утрам, и красить ресницы перед медным зеркалом.
     Позже она поняла, что и здесь, у монголов, есть лучшие стороны: молодые замужние женщины живут хоть и просто, но вольно, могут без провожатых ездить по степи, могут без оглядки говорить и смеяться – за ними нет никакого присмотра. У найманов и кереитов молодые женщины, на которых налагается множество строгих запретов, о такой свободе не могли и мечтать. Своевольной Сочигэл такая жизнь была по нраву, и как-то, после долгих раздумий, она окончательно решила, что и с монголами можно как-нибудь прожить.
     Но затаенное чувство презрения к ним, к их грубым нравам, приличным в ее родном племени лишь низшим людям, черной кости, сидело в ней крепко, таясь в ее молчаливых взглядах из-под длинных, изогнутых ресниц. Это чувство с самого начала было нацелено на Оэлун, ее соперницу: дорвалась до нойонского ложа, а сама ходит в телячьих шкурах и смазывает руки коровьим маслом. С плохо скрытой усмешкой она смотрела на нее, когда та бралась за подойник и сама варила еду для детей. Сравнивала себя с ней. Стройна, красива Оэлун, но ведь она, Сочигэл, не хуже, а намного лучше, с детства приучена за собой смотреть, шелковые халаты меняет каждый день, расшитые унты из дорогого бархата всегда чисты, китайского сундука с благовониями и мазями, привезенными в приданое, хватит на всю жизнь. У Оэлун руки всегда в саже от очажного котла или в овечьем жиру, в зеркало не приучена смотреть. Бегает по айлу наравне с рабынями, а она, Сочигэл, восседает в юрте, как подобает истинной госпоже...
     В первое время Сочигэл еще надеялась, что зачарует мужа и вернет его к себе. Родила Бэктэра, парня крепкого в плечах и икрах, – настоящего царевича, потом и Бэлгутэя. В дни, когда Есугей навещал ее, старалась изо всех сил, чтобы ублажить его. Она видела, что сильно нравится ему, муж любовался ею, когда она голая возлежала на мягких шкурах, до беспамятства распалялся в горячих ласках с ней, но все было напрасно, жил он в юрте старшей жены, значит, и душа его была там, у Оэлун.
     Со временем она стала понимать, что не перещеголять ей старшую жену, не сравниться с ней. Ведь Оэлун живет для мужа, для детей, и о себе самой забывает в заботе о них. За них она продаст себя в рабство и выкупит, если надо будет, умрет и воскреснет. Как волчица она выблюет съеденное и накормит детей. Если и этого не будет, не задумываясь, отрубит правой рукой свою левую, сварит и разделит между ними. Сочигэл знала, что сама она так не сможет. Поняла она это, и все ей стало безразлично.
      «Буду жить, как живется, – решила она. – Нужды и опасности нет, а большего мне и не нужно».
      Лишь изредка ядовитой горечью на сердце просыпалась в ней досада на свою судьбу. Тогда они жалела себя и, затаив свои мысли, тихо злилась на Есугея, на Оэлун и их детей. Только с рабами в такие дни она обращалась безжалостно, хлестала нерасторопных плеткой, заставляла их бегать рысью, исполняя ее приказания.
    Однажды, в один из таких дней, Сочигэл выпила архи, чтобы затушить огонь в душе, да не в меру. Пьяная сказала семилетнему Бэктэру:
     – Ты, мой сын, должен был быть старшим наследником, а не Тэмуджин, знай и помни об этом. Может быть, боги, наконец, вспомнят о нас, и тогда ты сможешь вернуть принадлежащее тебе по праву.
    Проболталась она с пьяной злобы, а утром со слезами уговаривала Бэктэра забыть про все и не говорить никому: узнает отец и казнит их обоих, не пожалеет. Взяла с Бэктэра клятву, и с тех пор тот, с детства избалованный ею и невоздержанный, вдруг стал замкнут и скрытен. Даже ей самой не всегда удавалось выудить то, что лежит у него на душе. Страшно становилось ей, когда она видела по-волчьи мерцающие, холодные глаза сына. То она боялась, что сын выдаст их тайну, то ей казалось, что со зла он натворит что-нибудь непоправимое и погубит себя. Жила со своим страхом, на людях скрывая его беспечным звонким смехом или сварливой руганью на рабынь за грязную воду из реки в ветреную погоду. 

                IX

     На третий день Есугея из табуна вызвали нойоны: приехали послы из какого-то дальнего племени. Оставив сыновей у Сорхона, он спешно отбыл в курень.
     Жизнь в табуне шла налаженным, устоявшимся порядком. Как только начинали гаснуть звезды на небе и синевой занималось на востоке, зычный окрик Сорхона будил парней, спавших вповалку у потухших кострищ. Со степи подгоняли табун. Сначала седлали объезженных накануне и те, кто их приручал, снова садились на них и пускались в дальний пробег по степи, на весь день. Остальные ловили из табуна новых дикарей.
      Дни проходили в суматохе объездки, шуме криков, конского топота и ржания. Изредка кто-то попадал под копыта, покалеченных увозили, те же, кто отделался ушибами, отлеживались в тени юрты и снова принимались за дело.
     Едва лишь солнце, завершив небесный ход, садилось за горами Хэнтэя, Сорхон останавливал работу. Больше всего он опасался того, чтобы злые духи, обычно во множестве появляющиеся с вечерними сумерками, не натворили беды. Опаснее всего сейчас были лошадиные духи – души умерших раньше в этих местах лошадей. Обычно в это время, собираясь возле конских табунов, они пытаются увести с собой лошадей в мир мертвых. Да и духи умерших людей часто пытаются сесть на живых лошадей. Такие кони заболевают непонятной болезнью, тощают и издыхают в несколько дней.
      Сорхон был уверен, что вся эта нечисть, падкая на легкую поживу, сейчас роем кружится вокруг. А во время объездки молодые кони особенно уязвимы. Они пугливы и злобны, души их мечутся в страхе и легко могут покинуть свои тела. Тут-то и подстерегают их потусторонние духи, невидимые для людских глаз. Обычно от этого и начинается падеж в табунах. Того, кто забыв про это, даже нечаянно пугал лошадей в пору сумерек, Сорхон жестоко наказывал плетьми.
      После работы табун гоняли на водопой, купали их в броду. Купались сами, смывая с себя дневную усталость и пот. Пока резали овец из жиденькой отары, что паслась в сторонке, и варили мясо в больших походных котлах, темнело. С десяток с лишним костров до поздней ночи ярко светили во тьме. Протяжные песни о далеких походах предков, веселый гомон молодых голосов, то и дело перекрывавшиеся громами хохота, разносились далеко по степи.
     С отъездом Есугея-нойона, несмотря на твердую руку Сорхона, как-то неуловимо повеяло вольным духом. Пропала деланная скромность среди старших парней, громче стали их окрики на младших, щедрее стали подзатыльники.
     Тэмуджин после первой оплошности с иноходцами еще один день пробыл с ними, а потом Сорхон перевел его на объездку. На смену ему заступил парень старше его года на три, на его глазах объездивший четырехлетнего дикаря, и, увидев это, Тэмуджин успокоился окончательно.
     Поздним вечером, рассевшись вокруг догорающего костра, парни доедали мясо из котла, из засаленных, черных от грязи и жира деревянных чашек хлебали суп с густым крошевом дикого лука и черемши. С далеких северных гор с ветерком доносилась слабая, еле ощутимая прохлада.
     Тэмуджин, насытившись, лежал на траве, облокотившись о сложенный вчетверо потник. Наискосок против него сидел Бэктэр с поджатыми под себя ногами, сухой травинкой ковырял в зубах, исподлобья глядя на пламя костра. Тэмуджин не переставал удивляться тому, как сильно изменился тот после приезда сюда. Дома угрюмый и нелюдимый, здесь он быстро сошелся со всеми, стал вдруг весел и разговорчив. С Тэмуджином он стал держаться вызывающе независимо. Особенно заметно это стало с отъездом отца: Бэктэр перестал разговаривать с ним совсем, на вопросы неприязненно бросал одно-два слова и отворачивался.
     Кострища здесь разделялись по возрастам объездчиков, и они, оба года кабана, попали к одному котлу, но жили между собой почти как незнакомые. Тэмуджин видел, как того пьянила здешняя воля. Здесь считались с сильными и ловкими, и Бэктэр изо всех сил старался показать себя. Без страха он вскакивал на обезумевшего дикаря, неутомимо выдерживал его метания и прыжки, падал и тут же снова оказывался в седле, неотвязным упорством укрощая его нрав. Вскоре его заметили, похвалил сам Сорхон, что было редкостью, и он уже на равных разговаривал с парнями постарше. На ровесников он теперь посматривал уже свысока.
     Тэмуджин, хотя ему такое поведение Бэктэра и не нравилось, не мог одернуть его: внешне тот не нарушал порядка между ними. Но внутренне он чувствовал, что тот вступил с ним  в противостояние и пытается поставить себя выше него, и это сильно задевало его самолюбие. Бэктэра с малых лет приучали слушаться и подчиняться ему, и тот раньше не прекословил. Но в последние годы во внешне равнодушном, отрешенном его взгляде Тэмуджин стал чувствовать затаенную злобу. Такая злоба бывает у прирученных волков: они, вроде бы, и подчиняются хозяину, но все же таят в мерцающих своих глазах извечную звериную жажду воли и неповиновения. Однако Тэмуджин твердо знал о законности своего старшинства.
     «Я старше по роду, и он должен смириться передо мной, – твердил он про себя, думая об отношениях между ними. – Будь на его месте я, пришлось бы смириться мне – все справедливо».
     Он лежал со смутными мыслями об этом, рассеянно слушал парня из рода оронар, приехавшего в гости к генигесам и оставшегося здесь, чтобы заработать у Есугея.
      – У нас на камышовых озерах гусей больше, чем комаров, – хвастливо рассказывал тот. – Бывает, одной стрелой убьешь двух и еще третьего подденешь.
      – Неужели так густо? – насмешливо переглядывались парни. – Так у вас не озера, а настоящие котлы с мясом. Камыши поджечь – и суп будет.
      –  Ха-ха-ха...
      –  И скот не надо резать.
      –  Все племя может десять лет кормиться возле одного такого озера с супом.
      –  А мы, когда будем готовить мясо на зиму, скот у вас будем воровать.
      –  Правильно!
      –  Осенью соберемся.
      –  Зачем им скот возле таких озер!
      –  Одна обуза.
      –  Ха-ха-ха...
      –  Молчите, не нужно заранее себя выдавать...
      – Это на каких озерах так стреляют? – от соседнего костра подошел Нохой, тот, который помог Тэмуджину удержать иноходцев в первый день.
      – За Агацой, – охотно повернулся на голос оронар. – Как перейдешь реку, так они и начинаются.
      – Но ведь это не ваша земля, – Нохой с недоуменной улыбкой смотрел на него. – Я хорошо знаю те места, моя мать из племени бугунод.
      –  А вы давно там были?   
      –  В позапрошлом году.
      – Земля, верно вы говорите, не наша, – вежливо говорил оронар, показывая свое уважение к старшему. – Там всегда летовали бугуноды, но на три года мы ту землю забрали к себе.
      –  Как это забрали?
      –  Отобрали, что ли?
      – Что-то мы не слышали такого, – возбужденно зашевелились парни у костра, перестав усмехаться.
      – Выиграли на спор, – с достоинством сказал оронар, довольный тем, что удалось привлечь к себе внимание.
      – А ну-ка, расскажи нам, – Нохой, не спуская с него любопытного взгляда, сел рядом. – Когда это было?
     От других костров по одному, по двое подходили парни, присаживались рядышком. Оронар, видя, что захватил внимание многих, сделал важное лицо, отхлебнул из чаши и обвел глазами круг. 
      – Месяц назад мы пришли с весенних пастбищ и встретились с бугунодами, наши летние стойбища стоят рядом, через реку. Они приехали к нам на праздник, мы всегда вместе встречали начало лета. Когда начались состязания, договорились так: выигравшая сторона забирает у побежденной половину летних пастбищ на три года. Это старики на пьяные головы придумали. Скачку выиграли бугуноды, а в борьбе взяли наши. Осталась стрельба. Ну, здесь нам никакой надежды не было, про их Бульчиру-мэргэна вы все слышали: посылает одну стрелу вперед, а второй расщепляет ее сзади. Но в тот день стрелять не стали, уже вечерело, и отложили на завтра. Утром, когда солнце поднялось на локоть, стрелки встали у черты. От нас вышел Мэхэлху-мэргэн, видим, стоит невеселый, далеко ему до Бульчиру. Отмерили им семьсот шагов, по три прута воткнули в землю, по три же стрелы-хоорцаг положили им в колчаны. Первым стрелял наш Мэхэлху, из трех попал только в один прут. Ну, думаем, сейчас Бульчиру с закрытыми глазами все три прута перешибет и пастбища наши заберет. Наша бабушка даже не стала дожидаться конца, ушла собирать вещи. Взял Бульчиру свой желтый лук, пустил первую стрелу... – оронар широко открыл глаза, оглядывая парней, сделал удивленное лицо. – И не попал! Никто не поверил этому, мы подумали, что он захотел с нами  поиграть. Смотрим, а он и во второй раз не попал. У нас сразу полегчало на сердце, повеселели мы, думаем, уважили нас гости. Третьей-то уж попадет, думаем, чтобы ни нам, ни им не досталось. Только смотрим: вид у него не такой веселый, каким он был поначалу. Будто какая-то тень упала на лицо. Сам он старается не показать нам, покашливает в кулак, но мы-то все видим. Да и гости наши что-то поприжали языки, острить перестали. Долго стоял Бульчиру и все неприметно посматривал на свой лук, будто не узнавал его. И вот он поднимает его, натягивает до острия... – оронар опять обвел всех расширенными глазами. – И снова не попал! Мы не можем понять, к чему такое чудо случилось, к добру или к беде. Может, думаем, какой-нибудь подвох? Но тут бугуноды на ноги вскочили, кричат на своего Бульчиру, обвиняют, что к нам предался. Так и досталась нам эта земля. Уже потом, когда проводили гостей, мы узнали, в чем дело. Была у нас одна рабыня из татарских пленниц. Ходила в лохмотьях, годилась разве что только на то, чтобы котлы мыть да аргал собирать. Вот эта рабыня была поставлена прислуживать гостям. Вечером, когда все бугуноды ушли на пир, она прокралась в их юрту и навела порчу: взяла колчан Бульчиру-мэргэна и три раза провела под беременной черной сукой. Вот и летели его стрелы мимо. Дело было в стрелах, а он все лук свой рассматривал, – насмешливо хохотнул оронар и тут же согнал с лица улыбку. – Рабыня сразу никому ничего не сказала, умная оказалась, ведь в праздник много пьяных, могут проболтаться. Открылась только после отъезда гостей. Наши старейшины тут же ее из рабынь перевели в вольные харачу, да еще в наш род приняли. Замуж выдали за одного нашего харачу, двух дойных кобыл и овец им дали. Вот как мы взяли ту землю! – оронар победно оглядел круг, беря чашу с супом.
     Парни молчали.
      – Обманом живете, да еще хвастаетесь этим, – сказал Тэмуджин, с презрением глядя на оронара. – Таких баб надо за волосы к жеребячьим хвостам привязывать, а вы скотом награждаете да еще в свой род принимаете.
      – А кто сейчас без обмана живет? – осторожно попытался возразить оронар, примирительно глядя на него. – Если ты не обманешь, тебя самого обхитрят, ведь все так живут. Лучше уж так сделать, чем без пастбища остаться.
      – Даже на войне не всегда можно обманывать, а состязание не может быть нечестным! – не уступал Тэмуджин. – А обманывать гостей – недостойное дело для  настоящих людей!
      – Правильно! – раздалось сразу несколько голосов.
      – Сын Есугея прав.
      – Даже воевать без обмана считается благородным делом.
      – Правильно сказал сын Есугея.
     У Тэмуджина приятно потеплело в груди: его голос вдруг возымел такой вес в разговоре! Нечаянно взглянув на Бэктэра, он увидел, как в яростной усмешке перекосилось его лицо.
      – Сын Есугея, сын Есугея! – гнусаво передразнил он парней, ненавидяще глядя на них. – Что вы все заискиваете перед ним!
    Стало тихо. Растерянные лица недоуменно смотрели на него. Тот и сам на миг растерялся, поняв свою оплошку, но останавливаться было поздно.
      – Смотрите ему в рот, как наблудившие собаки, только что хвостами не виляете! – кричал он, сверкая красными огнями в злых глазах.
      – Ты чего это? – Тэмуджин, опешив, с удивлением посмотрел на него и, оглянувшись на парней, повысил голос: – А ну закрой рот!
      – Свой рот закрой! Привык дома из-под материнского подола покрикивать, а здесь ты ничего со мной не сделаешь!
     Тэмуджин медленно встал, стиснув зубы и стараясь сдержать в себе ярость. Глубоко вздохнул, чувствуя на себе взгляды со всех сторон. Еще не решив, как ответить, он обошел сидящих у костра парней и, подойдя к Бэктэру, вынул из-за голенища витую ременную плетку. Тот встал и, откинув голову назад, с полуоборота насмешливо оглядывал его.
      – Ну, что ты будешь делать?      
     Тэмуджин, не размахиваясь, ударил с резкой оттяжкой. Громко щелкнул плетеный ремень, дважды обвившись вокруг головы Бэктэра, будто на раскаленный камень плеснули холодную воду. Багровая черта ровно пролегла через обе щеки, мгновенно вспыхнув, осталась жирной полосой через все лицо.
      – Чуть не ослепил! – в тишине отчетливо прозвучал одинокий голос.      
     От боли Бэктэр отчаянно зажмурил глаза, до белизны сжав веки, но не издал ни звука. Потом он дико выпучил глаза, на мгновение потеряв зрение, ища Тэмуджина, неподвижно стоявшего перед ним. Остервенело схватив с земли свое кнутовище, с размаху ударил, целясь в голову. Тэмуджин едва успел убрать темя, подставив плечо, обеими руками схватил Бэктэра за ворот косульей рубахи, сильно ударив головой в лицо. Брызнула кровь. Оба упали на землю, с хрипом и рычанием заворочались в темноте. Бэктэр, скоро оказавшись наверху, один за другим стал наносить удары в голову. Тэмуджин с широко открытыми глазами вырывался в стороны, уклоняясь.
      – Эй, вы что сцепились! – прибежавшие от костра старших двое парней схватили Бэктэра за руки. – А ну, тащите их в стороны, чего смотрите!
     Тэмуджин, освободившись, быстро вскочил на ноги и вспомнил о ноже, висевшем на правом бедре. Кривым полумесяцем блеснул клинок перед пламенем костра. Бэктэр поспешно вынул свой нож. Парни шарахнулись в стороны. Бэктэр, не спуская глаз с Тэмуджина, отошел от костра на ровное место, оскалил окровавленное лицо:
      – Ну, брат, посмотрим, на чьей стороне истина.
      – Тебе ли об истине говорить, Бэктэр? – Тэмуджин, изготовившись, начал отходить от слепящего света.
     В это время Бэктэр метнулся вперед, взмахнув клинком. Тэмуджин, не видя, чутьем уловив его движение, убрал свое туловище в сторону и почувствовал, как по левому рукаву выше локтя вскользь прошелестело лезвие...
      – А ну, стойте! – вдруг издалека донесся злой окрик, и все узнали голос Сорхона. Стремительно приближался бешеный топот копыт.
     Парни, мгновенно снявшись от костра, скрылись во тьме.      
     Из темноты черной тенью вырвался всадник без седла и узды. Спрыгнув, Сорхон быстро  шагнул между братьями.
      – Уберите ножи! – властно приказал он. – Помните, что вам сказал отец? Оба у меня кнута получите. Быстро!   
     Кто-то, подскочив сбоку, вырвал нож из рук Бэктэра. Тэмуджин отошел в темноту.


                Часть вторая

                I

     Солнце над далекими очертаниями восточных гор только что взошло, а в широкой излучине Онона перед куренем кият-борджигинов уже все было готово к празднеству. Еще с вечера здесь было расставлено полтора десятка юрт для гостей, покрытых новым войлоком.
      Большие чугунные котлы на сероватых, влажных от росы камнях полукругом выстроились вдоль кустов прибрежного тальника. Пригнанный накануне от нойонских пастбищ косяк молодых кобылиц и полутысячная отара овец паслись под присмотром конных подростков.
     Легкий ветерок со стороны гор Хэнтэя мелкой рябью поигрывал на глади реки, шевелил тяжело нависшие над водой ветви ивы. Ранние пчелы, роем облепляя их с солнечной стороны, гудели сердито и угрожающе.
     Собирался народ. По низинам и склонам сопок к излучине со всех сторон прибывали люди. Кучками держались молодые парни на табунных лошадях, насмешливо и враждебно поглядывали на сверстников из других родов. Мужчины повзрослее, семейные, степенно правили верблюжьими и бычьими арбами, переполненными женщинами и детьми. Съезжались нукеры, табунщики от стад, соплеменники из ближних и дальних куреней.
      Большинство прибывших заворачивали прямо в излучину. Подъехав поближе к котлам, где готовилось угощение, в тени деревьев распрягали быков и верблюдов, стреножили коней, ставили походные шатры. Другие проезжали дальше, к юртам куреня. Сильнее разносился гомон голосов, тут и там раздавались громкий смех и приветственные возгласы.
     В двух перестрелах к югу от излучины, на пологих холмах, муравьиными ордами копошились черные толпы всадников. Торопливо выстраивались, разворачивались неровными, волнистыми рядами, снова рассыпались по сопкам и снова выстраивались. Это были юноши племени, которым в этом году исполнилось по тринадцать лет. Сегодня был их праздник – их принимали в войско племени.
      Большинство юных воинов было в плетенных из толстого ремня, с нашитыми сверху железными пластинами доспехах и шлемах. Еще не тронутое ударами сабель и копий железо на всадниках тускло поблескивало свежим, синевато-черным отливом. По обычаю они должны были показать перед народом свои умения, получить благословение от старейшин, принести жертвы богам и духам предков.
     До людей на излучине еле слышно доносились злые выкрики десятников и сотников, напоследок проверявших выучку юношей. Злые от бестолковости молодых парней, не привычных к строю, не приученных понимать приказы с полуслова, а еще больше оттого, что им досталось возиться с ними, когда другие веселятся вместе с народом, они не сдерживали свои языки. Неумолкающая отборная ругань и свист плетей перемешивались с зычными, протяжно разносившимися по степи командами. Молодые старались изо всех сил.
     Едва солнце подсушило росу, от куреня в сторону выстроившихся колонн потянулись старики – погреться на теплом утреннем солнце, поболтать в ожидании зрелищ и угощений, глядя на молодых вспомнить и о своих временах, о дальних походах…
     Под бугром на южной стороне расселось человек двенадцать белобородых старцев. Согнутые спины, худые опущенные плечи, и лишь в глазах молодой веселый огонь – то ли от близкого вида боевых колонн, то ли от предчувствия обильного пиршества.      
      – В этом году не то, что в прошлые, – довольно шепелявил высокий, костистый старик, прикладывая темную ладонь ко лбу, прикрываясь от солнца. – Щенят набралось немало.
      –  Почти вполовину больше, чем в прошлом, – поддакивали ему другие.
      –  Будет кому защищать народ.
      –  Сотен девять, видно, есть?
      – Девятьсот тридцать восемь насчитали, – с значительным видом знающего человека отозвался с краю однорукий старик. – Мой младший где-то здесь десятником.               
      –  В годы барса женщины хорошо плодятся.
      –  А в последние годы что-то маловато было.
      –  Молодые виноваты.
      –  Судить надо, кнута побольше дать.
      –  Кто племя прикроет, если большой враг подойдет?
      –  Татары хоть нынешней осенью могут прийти.
      –  Детей, стариков поднимут, если что...
      –  Ты свой росомаший малахай еле носишь, а со шлемом разве на ноги встанешь?
      –  Скажи, хоть ползком, но воевать буду.
      –  Ха-ха-ха...
      –  Недавно я подтачивал свой старый меч, вот, думаю, умру вдруг, а недоумки мои с тупым оружием проводят в тот мир, что я буду делать?.. Вынул из ножен, а удержать в руке уже не могу. Кажется, недавно махал как прутом, людей напополам рубил… Куда ушли силы?..
      – Лучше не рассказывай.
     Из-за крайних юрт куреня выходили толпы наряженных женщин. Летние, из тонкой рыбьей кожи их халаты были окаймлены, опоясаны разноцветными тканями. Изредка в толпе проходила, притягивая взгляды, хатун в бархатных, шелковых одеждах.
     Весенними цветами запестрела излучина. Женщины останавливались у походных палаток, усаживались в круг, вступали в разговоры с гостями.
     Оэлун и Сочигэл в толпе нойонских жен прошли к большой белой юрте. Сочигэл в переливающемся синем халате, туго перепоясанном желтым шелком, смеясь, рассказывала об обычаях китайских женщин:
      – Когда их покрывают мужчины, они орут так, что не знающий может подумать, что убивают.
      –  Правда? – изумленно переспрашивали нойонские жены.
      – Как начинались с темнотой их крики, в трех перестрелах от куреня, говорили, бывало слышно…
      – До бешенства, значит, доходят, – жены нойонов цокали языками, переглядывались между собой. – Звереют…
      –  В волчиц оборачиваются.
      –  В пылу такие и убить могут…
      – Слушай, а бывало, что при этом они убивали друг друга? – загоревшись любопытством, расспрашивала Хэрмэн, молодая жена Алтана.
      –  Нет, – смеясь, качала головой Сочигэл. – Такого я не слышала.   
     Выждав приличное время, вышли к народу и сами нойоны. По-хозяйски придирчиво оглядели они заполненный народом луг и неторопливо зашагали к пологому бугорку посередине, где для них были приготовлены места. Там уже толпились прибывшие на праздник тысячники и сотники. Завидев приближающихся нойонов, они приостановили разговоры, посуровев лицами и выжидающе глядя на них.
     Впереди нойонов шел старик Тодоен, семидесятилетний старец, единственный оставшийся в живых из сыновей Хабул-хана. По обе его стороны, приотстав на полшага, шли его старшие племянники Есугей и Хутугта. Нойоны помладше шли сзади.
     Алтан, видом самый пышный из всех, с головы до ног в кроваво-красном бархате, при каждом его движении вспыхивающем в утренних лучах, гордо поправлял двумя пальцами шапку из белого войлока, отороченную черным бобром. Бури Бухэ, рослый и мощный, как матерый медведь, в трезвом виде обычно спокойный, но сегодня возбужденный чем-то, ищущим взглядом посматривал на людей среди расставленных вокруг палаток. Даритай, младший брат Есугея, о чем-то негромко спорил с Джучи и Гирмау, братьями Алтана. Сзади всех, со склоненной головой размышляя о чем-то своем,  шагал Ехэ Цэрэн в простом замшевом одеянии.
     Есугей, старый Тодоен и Хутугта, легкими кивками отвечая на поклоны вождей, уселись на войлочных сидениях на склоне бугра. Справа и слева от них сели молодые нойоны. Дальше, на серых потниках пристроились тысячники и сотники.      
     В низине перед взорами нойонов готовились к схватке борцы, выставленные разными улусами. Юноши лет четырнадцати-пятнадцати, гибкие и легкие, смешивались в толпе с заматеревшими в поединках, заросшими мясом и жиром багатурами. Старательно изгибаясь во все стороны, разгоняя по жилам кровь, борцы исподлобья внимательно разглядывали друг друга.
     В кругу нойонов вдруг вскочил на ноги Бури Бухэ, сквозь толпу прошел к своему борцу. Положив ему на плечо тяжелую руку, он долго говорил ему что-то, внушительно помахивая перед его лицом круглым, коричнево-черным кулаком. Наконец, ухватив борца за шею, повозил его вокруг себя и, крепко хлопнув по спине напоследок, вернулся на место.
      – А я уже подумал, что ты сам решил бороться, – с улыбкой встретил его Даритай. – Ну, думаю, многих сегодня на руках  унесут.
      – Зачем себя утруждать, – сказал Алтан, – когда можно на словах рассказать борцу, как надо людям спины ломать. Теперь здесь никому не поздоровится.
      – Тут, я вижу, посильнее парни найдутся, –  не замечая насмешки, озабоченно проворчал Бури Бухэ. – От Есугея, смотрите, какой парень вышел. Кажется мне, его Хуса сегодня готов к тому, чтобы взять верх. Видите, как он смотрит вокруг: будто уже всех тут разбросал.
      – Смотрит, говоришь?.. – Алтан ревниво прищурил свои рысьи глаза в сторону есугеевского борца.
     Тот, низкорослый крепыш с мощной кабаньей шеей, лет двадцати, стоял на той стороне круга и невероятно гибко для своего плотно сбитого тела крутил станом, разминая позвоночник.
     Народ начинал сходиться поближе к месту борьбы. Из-за прибрежных кустов кучками выходили мужчины. Иные уже пошатывались, обводя толпу осоловелыми глазами.
      Мальчишки протискивались в передние ряды, занимая лучшие места. Хасар, распихивая в стороны толпу своих сверстников и успев ударить одного возмутившегося кулаком в лицо, усаживался в середину. Чуть выше сидел Тэмуджин, он слушал Унгура, склонившегося к нему, и с оглядкой шептавшего о чем-то. 
     В кругу появился высокий старик крепкого еще вида, в новом замшевом халате, с аккуратно заплетенной седой косой.
      – Дайте простор! – крикнул он, водя рукой по сторонам. – Пошире разойдитесь!
     Ряды медленно отодвинулись назад, расширили круг.
      – Начинайте! – повелительно махнул старик рукой и отошел в сторону.
     Больше сотни борцов разом вышли из первых рядов. Разошлись по кругу, смешались, разбираясь по парам, схватились. Стремительно закружились в борьбе голые по пояс тела, обильно смазанные коровьим маслом, туго надуваясь буграми мышц, смугло поблескивали в солнечных лучах. Тут и там замелькали поднятые на воздух тела и, брошенные на травянистую землю, тяжело поднимались на ноги первые проигравшие. Досадливо махая руками, отплевываясь, они покидали круг под смех толпы. Победители сходились в новой схватке.
     Народ бурлил в криках, хохоте и ругани.
      – Бросай через грудь!
      – Поднимай!
      – В ноги!
      – Захвати за шею!
      – Души!   
      – Не отпускай!
      – Ха-ха-ха... Штаны ему подтяните!
     Пары быстро редели. Запыхавшиеся, вспотевшие победители снова и снова сходились между собой.   
     Нойоны, с бесстрастными лицами восседая на своем возвышении, молча следили за борьбой. Лишь Бури Бухэ тихо стонал, будто от боли, и скрипел зубами, да Алтан раз досадливо стукнул кулаком о колено, когда на траву упал его борец.
     В опустевшем кругу осталось двое борцов, лучшие в улусах кият-борджигинов. Один был Хуса, из улуса Есугея, другой борец от Бури Бухэ. Сойдясь на середине, они тяжело дышали, исподлобья глядя друг другу в глаза. Толпа выжидающе примолкла. Противники долго ходили по кругу, пригнувшись, выигрывая время, собирались с остатками сил.
     Бури Бухэ сидел с вспотевшим лбом, сжимая свои огромные  черные кулаки и тяжело дышал, словно он сам сейчас стоял в кругу перед противником. Есугей был непроницаем, холодно и отрешенно смотрел он на борцов, и внешне казалось, что он отвлекся и задумался о чем-то другом.
     Неуловимой тенью борец Есугея метнулся в ноги сопернику, за щиколотки подбросил его в воздух и, не коснувшись земли руками, резко изогнулся в воздухе и встал на обе ноги. Его противник лежал перед ним на спине. Народ взревел в диком исступлении, всколыхнувшись от края до края.
     Бури Бухэ молча поднялся с места и под удивленными взглядами нойонов пошел в круг. Схватил тяжело поднимавшегося с земли своего борца за косицу, другой рукой ухватил за штаны, легко, будто ягненка, поднял его над головой и бросил далеко в сторону. Тот тяжело упал  навзничь.
      – Надо было головой в землю воткнуть, – говорил Бури Бухэ, усаживаясь на свое место. – Да не хочу людям портить праздник. 
     Нойоны укоризненно смотрели на него.
      – Который год кормлю, учу его, а толку нет, – воскликнул Бури Бухэ, вдруг распаляясь. – Тысячу овец съел! Есугей за своим даже не смотрит, а вы видели, как он бросается в ноги? Если его по-настоящему обучить, то получится тигр, а не человек. Подари его мне, брат Есугей, я из него истинного борца сделаю.
      – Он вольный человек, – с мирной улыбкой говорил ему Есугей. – Сам пришел ко мне. И пусть идет к тебе, если сам уговоришь, я держать не буду.   
      – Правду говоришь? – от неожиданной радости Бури Бухэ снова вскочил на ноги.
      – Сядь! – старик Тодоен негодующе оглянулся на него. – Люди смотрят.
      – Когда это я неправду говорил? – с усмешкой сказал Есугей. – Кажется, до сих пор за мной такого греха еще не было. 
      – Правда, брат Есугей, уж тебе всегда можно на слово верить, – окончательно повеселел Бури Бухэ и оглядел нойонов. – Все слышали?
      –  Есугей никогда не врет, и мы слышали его слова, – подал голос Хутугта. – Но у тебя из этого ничего не выйдет.
      – Это почему? – недоуменно поднял брови Бури Бухэ.
      – Какой же безумец пойдет к тому, кто бьет без вины, да еще при всем народе?
      – Ха-ха-ха!
      – Верно сказал Хутугта, – захохотали нойоны. – Никакой глупец не пойдет к тебе своей волей, Бури Бухэ.
      – Ты оставь эту затею, – советовал Алтан, с трудом удерживая смех. – Лучше бей своего борца ежедневно по утрам и вечерам, перестань кормить бараньим мясом, чтобы самому вконец не разориться, давай теперь ему рыбу и тарбаганью требуху, тогда, может, и выйдет какой-нибудь толк.
     Победитель Хуса по обычаю исполнял танец орла. Обегая круг по ходу солнца, пригнувшись вперед, он переваливался в размеренных прыжках с ноги на ногу и тяжело махал руками-крыльями.
      – Баро-о, бара! – исходила в реве толпа.
    Под синим безоблачным небом и косыми лучами поднимающегося солнца Хуса и на самом деле сейчас походил на одинокого беркута, устало возвращающегося после поединка к родному гнезду. Приблизившись к возвышенности, где сидели нойоны, он исторг утробный, гневный клекот, сильнее замахал крыльями, закружившись на месте.
     Тодоен достал из припасенного туеса сырое лошадиное сердце и, по-стариковски с натугой, примерившись, бросил ему. Кровавый кусок, густо брызгая темно-красными каплями, описал в воздухе высокую дугу и победитель, высоко подпрыгнув, поймал его на лету.
      Еще раз издав горловый клекот, он зажал в зубах кровавую добычу и побежал дальше. То и дело он поворачивался на месте, поднимая правую руку и опуская левую, наклоняя в сторону туловище, будто орел играет с ветром. Кровь заливала ему грудь и красными ручейками стекала по животу на новые изюбриные штаны, впитываясь в добротную кожу. Восторженный рев не умолкал за ним…   
     С западной стороны медленно подходили отряды молодых воинов. Приблизившись на полтораста шагов, замерли в разномастных колоннах, под знаменами своих нойонов. Бунчуки из лошадиных хвостов, тщательно расчесанные, блестели на солнце белыми, черными, рыжими, соловыми прядями.
     К нойонам подвели коней в праздничных сбруях. С важной неспешностью они расселись в седла и в сопровождении сотников и тысячников порысили к колоннам. Подъехав к правому краю, придержали коней, шагом двинулись вдоль рядов. Первыми стояли самые многочисленные, две с половиной сотни Есугея.
      –  Хурай!!! – протяжно взревел отряд, едва нойоны поравнялись с ним.
      –  Хорошо кричите, – похвалил их старик Тодоен.
      –  Хурай!! – обрадованно ответили юноши.
     Следующей жиденьким криком встретила их полусотня Алтана. Досадливо поморщившись, Алтан отвернулся, не взглянув на своих.
      –  Мало кречетов, но они тучи гусей разгоняют, – подбодрил их Есугей. – Кричите!
      –  Хурай! – благодарно отозвалась полусотня.   
     Стояли сотни Хутугты, Бури Бухэ, Джочи, Гирмау, полусотни Даритая и Ехэ Цэрэна, ломающимися голосами приветствовали нойонов.
     Когда нойоны, объехав последнюю колонну, вернулись на свои места, отряды тронулись и, разворачиваясь, одна за другой порысили в степь. В двух перестрелах от куреня они остановились, постояли, перестраиваясь, и вдруг единым потоком понеслись назад, все быстрее и быстрее, плавно рассыпаясь по склонам и низинам. Загудела земля, сначала тихо, потом все громче заслышался тяжелый гул, и в курене встревоженно залаяли собаки.
      Когда лава на полном скаку приблизилась на перестрел, по обеим ее сторонам взметнулись два синих полотнища, и на глазах толпы она стала делиться  на две части. Отдалившись друг от друга, они напали на излучину с двух сторон. В сотне шагов от людей крылья лавы круто развернулись и понеслись назад, снова сливаясь в единый поток. В толпе плакали испуганные дети. Их успокаивали матери, шлепая по заду ладошками.
      – Издали и не скажешь, что юнцы балуются, – посмеиваясь, говорили в толпе мужчины, одобрительно глядя на передвигающиеся вдали колонны. – Если нападут внезапно, то и напугать могут.
     В следующем заходе колонна на скаку раздробилась на девять частей и понеслась на курень на равном друг от друга расстоянии. Прямо у крайних юрт юноши резко повернули обратно и поскакали в степь, увлекая за собой свору взбесившихся куренных собак. Отдалившись, на полном скаку перестроились в общую колонну, и теперь ровное по краям пятно наперегонки с тенью от облака убегало вдаль по склонам, колыхаясь на буграх и  низинах.
     До полудня молодые показывали то, чему их учили весь последний месяц. На скаку рубили прутья, метали копья и пускали стрелы в расставленные по склонам камышовые чучела. Сотни то по одной, то скопом пересекали холмы перед куренем, втаптывая объеденную телятами траву в сухую, твердую от жары землю.
     Наконец, когда солнце перешло на западную сторону, на запотевших, исходивших храпом лошадях они вновь выстроились на прежнем месте. Десятники проезжали вдоль рядов, выравнивая строй
      – А ну, не дышать! – тихо говорили они, презрительно оглядывая вспотевшие лица юношей. – Два раза объехали холм, а распыхтелись, как жирные тарбаганы.
      – Перед нойонами чтобы как мертвые были, а то попробуете кнута на праздник. 

                *      *      *   

     Поздним вечером после жертвоприношений богам и общего пира у котлов народ разошелся по излучине. Там и тут зажигались новые костры, люди доставали свои припасы: архи, молочные пенки, вареную сметану, холодную гусятину. Горячей баранины и супа было вдоволь; вокруг больших котлов допоздна суетились рабы, и в них бесперерывно кипело варево, снова и снова наполняясь свежим мясом. Молодежь, уйдя в степь, веселилась по-своему. Нойоны, старейшины и другие знатные люди разошлись по праздничным юртам.   
     Кият-борджигинские нойоны уединились в одной из юрт, пышно убранной красно-пестрыми сартаульскими коврами. На столиках между блюдами и чашами возвышались бронзовые светильники, огни их красноватыми бликами играли на нетрезвых лицах нойонов. Как и днем на бугре, в середине восседали старик Тодоен, Есугей и Хутугта. Лица у всех, несмотря на праздник, были хмуро насуплены. Стояла напряженная тишина; отчетливо доносились пьяные крики и песни со всей излучины.
      – Какие вы нойоны! – презрительно оглядывая лица племянников и приглушенно, будто боясь, что услышат чужие, говорил старик Тодоен. – Вы пока еще щенята неразумные… Сегодня утром Бури при всем народе бьет своего человека за то, что тот проиграл состязание. Какой, скажите мне, нойон ведет себя так неразумно? Приличный десятник при людях не поступает так. Ваши отцы, мои родные братья, вот кто были истинные нойоны. Каждое слово их – как удар топора! Одной бровью шевельнут – и люди наперегонки бегут исполнять. А у вас что? Кричите, деретесь, как малые дети. Тьфу!
     Нойоны, отвыкшие от ругани старших, красные от стыда и выпитого, прятали глаза по сторонам.
      – Вот Есугей еще напоминает мне моего старшего брата Бартана-багатура… Он единственный из всех вас, кто может повести народ. Настала пора говорить открыто. Я вас всех вижу насквозь! – вдруг, распаляясь, повысил голос Тодоен. – Хватит своевольничать! Стаи без вожака не бывает. Вы все должны дружно поднять Есугея на войлок. А то как бы тайчиуты не опередили вас. Тогда уж на вас такую узду наденут, что не шелохнетесь. Вспомните мои слова, да поздно будет.
     Нойоны замерли с окаменевшими лицами. Разговор, которого они с тревогой ждали весь последний год,  начинался.
      – Пора говорить прямо, нечего шептаться за спинами, – злые глаза Тодоена на этот раз смотрели на Алтана. – Будете и дальше шататься туда-сюда, останетесь без трона, тайчиуты у вас его вместе с мясом вырвут...
      – Пусть они только попробуют подняться против нас... – забурчал было Бури Бухэ и замолк на полуслове: тяжелая костяная рукоять плетки деда Тодоена глухо стукнула его по затылку.
      – Поодиночке вам с тайчиутами нечего и тягаться. Таргудай, Агучи, Моричи давно уже взрослые волки, матерые, хитрые… В последнее время, я вижу, они частенько приглашают к себе Алтана с братьями. А других почему не зовут? Они между вами клинья вбивают, кости бросают, как собакам. Им нужно, чтобы вы рассорились между собой и разбрелись по разным сторонам, чтобы потом хватать поодиночке и ощипать как гусей. А уцелеть вы сможете, только если будете вместе. Куда один, туда все! Только тогда вас не сломят. Доходят до вас мои слова или нет? – Тодоен не сводил своих цепко прищуренных глаз с Алтана.
      – Мудры ваши слова, дядя Тодоен, – преклонив голову, осторожно начал тот. – Мы с самого детства привыкли вас чтить, да и сегодня ваше слово для нас как воля отцов наших…
      – Ты не виляй хвостом, как вороватая сука, а говори прямо, – Тодоен раздраженно дернул головой, оглядывая нойонов. – Я не славословия от вас жду, а мужского решения. Говорите все прямо!
      – Мы все уважаем Есугея, он старший и сильнейший из нас, – Алтан запнулся под нетерпеливым жестом Тодоена и сказал прямо: – Но слишком уж строгим стал наш Есугей, как бы он не забыл, что мы ему единокровные братья...
      – Закрой свою пасть, смердящая падаль! – злое лицо деда Тодоена потемнело от негодования. – Вижу, куда ты клонишь. Привык уросить без пастушьего кнута. Строгость тебе не по нраву? Вот завтра меркиты угонят твои табуны, к кому первому ты пойдешь, если не к Есугею?
     Алтан пристыженно замолчал под упорным взглядом старика. Тот смерил его с ног до головы, отвернулся, взяв чашу с теплым супом. Успокаиваясь, он прихлебывал мелкими глотками, не глядя ни на кого.
     После долгого молчания он заговорил снова:   
      – При отце нашем Хабул-хане мы были сильнее всех, потому что строгость была. Мы, семеро его сыновей, не смотрели, кто выше, кто ниже сидит. Отец мог любого чужака над нами поставить, и мы не роптали. Я в ваши годы, на первой чжурчженской войне,  десятником был, когда тайчиуты сотни и тысячи водили. Об одном лишь мы думали: как что-то добавить в общий котел, как выслужиться перед отцом. Если бы он кого-то из нас казнил, никто не посмел бы и звука издать. И вам такое же завещано, а вы распустились, жалуетесь, что Есугей строг. И невдомек вам, что порядок – единственное ваше спасение. Поймете это, будете сильны, нет – вас раздерут, как стадо овец. Вы оглянитесь вокруг! – расширив глаза, Тодоен отчаянно разводил руками, пытаясь внушить племянникам свою мысль. – Враги так и ждут, когда вы раздеретесь между собой. Кругом татары, меркиты, чжурчжени, а тут еще тайчиуты на знамя зарятся. И хорошо еще, что Есугей подружился с кереитским ханом, это всех ваших врагов сдерживает. До ваших голов, я вижу, еще не дошло, какое это благо для всего нашего рода. Давно бы вас съели с костями и потрохами, если бы не кереиты за спиной Есугея. Вы должны ему кланяться за это… Ну, кто из вас теперь мне скажет, что не Есугей должен быть ханом? – Тодоен, наклоняясь вперед, оглядывал нойонов.   
     Те молчали, искоса переглядываясь между собой. Есугей с каменным лицом смотрел на пламя светильника.
      – Лучше всех из нас к ханской кошме подходит Есугей, – выждав некоторое время, негромко сказал Хутугта. – Я за него.
      –  Да, Есугей, – тут же подхватил Даритай и быстро оглянулся на других.
      –  Пусть будет Есугей, – сказал Бури Бухэ. – Это наш человек.
      –  Мы не против, – глядя друг на друга, нерешительно протянули Джучи и Гирмау. – Есугей, так Есугей.
      –  Мне все равно, – не к месту хохотнул Ехэ Цэрэн. – Лишь бы мои стада были целы.
     Тодоен неприязненно посмотрел на него и обратился к Алтану:
      – А ты что молчишь?
      – А что я? – вымученно улыбнулся тот. – Я вместе со всеми, пусть будет ханом Есугей.
      – Выпьем за знамя Есугея! – Тодоен требовательно оглядел всех. – Ему мы доверим улус борджигинов.
     Все молча осушили чаши, заедая холодной кониной.
      – Мы-то все будем за Есугея, – снова первым нарушил молчание Хутугта. – А как же тайчиуты?
      – Что, если они воспротивятся нам? – вопросительно глядя на Тодоена, с сомнением заговорили нойоны.
      –  Ведь они своего прочат, Таргудая.
      –  И Агучи, и Моричи, говорят, головой за него.
     Тодоен махнул рукой, требуя тишины.
      – И Агучи, и Моричи придержат старшие, – сказал он. – С тайчиутскими старейшинами я сам поговорю. А вы должны всем показать, что за Есугея стоите как волки за вожака. У кого сила, к тому и идут люди. У вас почти три тумэна войска да кереитский хан будет за Есугея, а это немало. Но и народ должен увидеть, что уже не щенки вы, ума набрались, раздоры малых лет забыли. Войско налаживать надо, войн давно не было, люди ваши разленились. У одного лишь Есугея порядок, какой должен быть. Полный тумэн у него, и тысячи его расставлены по-умному, пять по границам, пять внутри. Отсюда к каждому его отряду айлы цепью протянуты. Стоит до ближних хоть ребятишек малых послать, завтра днем все его войско на этих холмах будет стоять. А у вас? Ближние дорогу хорошо знают, архи пить часто приезжают, а остальных по три дня будете ждать? Двоих сотников Ехэ Цэрэна я сегодня не видел здесь, почему не приехали? Ушли от тебя, что ли?         
      –  Делом заняты.
      – Коней у найманов воруют, – тихо сказал Джучи и сдержанный хохот на короткое время нарушил тишину.
      – Будете вместе, – не обращая внимания на смех, говорил Тодоен, – тогда все увидят, что кияты достойны править народом. Запомнили, что я вам говорю?
      – Запомнили… – нестройным хором ответили нойоны.
      – Не забудете?
      – Не забудем.
      – Ну, тогда выпьем по одной, и я пойду отдыхать, устал я с вами.
     Молодые проворно наполнили бронзовые, потемневшие от времени прадедовские чаши.
      – За знамя Есугея, старшего из вас! – торжественно сказал Тодоен.    
     Молча выпили. Старик с трудом поднялся, на нетвердых ногах прошел к двери и остановился, что-то припоминая.
      – Людей всех завтра же гоните из куреня, а то они еще трое суток будут здесь пьянствовать… к полудню чтобы я не видел их, – старик помедлил, будто хотел еще что-то сказать, но, не оглядываясь больше, вышел.
     После того, как за ним упал дверной полог, в юрте долго стояла тишина. Негромко потрескивал жир в светильниках, над ними роем маячили ночные бабочки. По излучине не ослабевали крики, песни, хохот, ругань.
     Есугей знал, что дядя Тодоен будет всеми силами толкать его на ханский трон, но не ожидал, что он заведет этот  разговор сегодня. Не ожидал и того, что разговор пройдет так спокойно. Больше всего он ждал козней со стороны сыновей Хутулы-хана. Глупые, умами от своих овечьих пастухов не ушли далеко, а самоуверенны и горды, отцовским званием кичатся, особенно видно это по Алтану. Да и другие морщат лица, как услышат о ханстве: привыкли к воле, сами себе хотят быть хозяевами.
     «Умен дядя Тодоен, – думал Есугей, искоса поглядывая на братьев. – В день праздника никто не посмеет открыто перечить старику. Слово старейшины в праздник сильнее ханского повеления. Вот и молчат три братца, а промолчав сегодня, будут молчать и завтра. Очень умен дядя Тодоен, в самое время высказал».
     Есугей смеялся про себя, сохраняя свое лицо по-прежнему бесстрастно холодным, и был благодарен младшему брату своего отца так, как редко кому бывал благодарен.
      Люди глупы и упрямы, – думал он, – привыкли держаться за старое, не думают о том, что будет потом – «сегодня сытно, тепло, ну и ладно, поживем еще…» – таких надо гнать вперед криком и руганью, как это делает Тодоен.
      Сам Есугей избегал говорить об этом с братьями: сразу подумают, что рвется на ханство. И Тодоен здесь был незаменим.
      – Нас что, татары побили, или мы похоронили кого-то? – возмущенно прервал тишину Бури Бухэ. – Будем мы сегодня праздновать или нет? Чего все задумались?
      – Давайте пить, а то отцы наши на небе разгневаются, – поддержал его Ехэ Цэрэн. – Помните, как они раньше пировали?
      – По три ночи никто не спал, и вся степь до горизонта была в кострах!
      – Это были пиры!
      – Им было что праздновать, когда чжурчженские обозы брали.
      – А у нас что, не радость, когда к войску целая тысяча прибавилась? – спрашивал Бури Бухэ. – Наливайте всем по полной чаше! Кто не выпьет, того прутами по голой спине!
      – О, это у Бури Бухэ первые слова были, помните?
      – Давно не слышали.
      – Да ему самому больше всех доставалось.
      – Вот когда мы веселились, ни о чем заботы не знали.
    После хорзы  развязались языки.
      – Тайчиутов мы заставим склониться! – кричал Бури Бухэ, вытирая рукавом черной бархатной рубахи жирные губы, оставляя на ней белесые следы. – Только, брат Есугей, когда сядешь на кошму, про нас не забудь. Без нас тебе тяжело будет.
      – Хан без родни – как дерево без корней! – напряженно хохотнул Джучи.   
      – Есугей никого не забудет! – старался перекричать всех Даритай. – Не знаете его, что ли?
      – А по-моему, пусть совсем не будет хана, – урчал Ехэ Цэрэн, прикрыв тяжелым веком один глаз, а другим блуждая по трезвому лицу Хутугты. – Стада мои и так пасутся привольно. Придет враг, тогда и можно объединяться, а сейчас чего спешить, а? Ты как думаешь?
     Тот, не отвечая, искоса разглядывал пьянеющих нойонов, процеживал про себя какие-то мысли.
     Алтан сдержанно мерцал глазами, шептался с братьями Джучи и Гирмау. Те хмуро кивали головами.
      – Скажи, брат Есугей, – Алтан погасил огоньки в глазах и повернулся от братьев к нему. – Табуны, взятые в прошлогоднем набеге, когда будем делить? Ведь времени уже немало прошло.
      – Там ведь больше четырех тысяч будет, – поддержал его Гирмау.
     Все замолчали, повернув лица к Есугею.
      – Брат Есугей, ты добыл этих лошадей, – продолжал Алтан, оглядываясь на нойонов. – И я лишнего не хочу. Но ведь наши нукеры помогали тебе. Ты сам просил у нас воинов. Ведь так!
     Есугей давно ждал этого разговора. Всю весну нойоны помалкивали, выжидая, а сейчас, когда собрались вместе, должны были спросить.
      – Воинов я у тебя не просил. Я сказал, что иду в набег на юг, если хочешь, иди со мной. Вместо себя ты послал своих людей.
     Алтан неуверенно улыбался и оглянулся на других, ища поддержки.
      –  Но мы давали тебе помощь. Вот Цэрэн, Гирмау посылали...
      –  Вы давали помощь не мне.
      –  А кому же, если не тебе? – вконец растерялся Алтан. – Ха-ха, это что же слышат мои уши?
      –  Для себя вы дали подмогу.
      –  Непонятно говоришь, брат Есугей.
      –  Он давно разговаривает с нами непонятно, – вставил Гирмау.
      – Ты объясни нам, неразумным, – Алтан с нетерпением шарил глазами по потупленным лицам нойонов, требуя поддержки. – Нам непонятны твои слова.
      – Слушайте меня, младшие братья, – Есугей неторопливо отставил недопитую чашку с кумысом. – Табун привел я, я и решил, что он будет общий.
      – А кому нужен общий табун? – недоуменно уставился на него Ехэ Цэрэн. – Мне от него какая польза, если он не мой?
      – Если начнется новая война с татарами или меркитами, – терпеливо объяснял Есугей, – за этих коней мы наймем в свое войско лесные племена.
      – Ну и умен ты, брат! –  восхищенно воскликнул Хутугта, прерывая недоуменные возгласы нойонов. – До такого еще никто, кажется, не додумался.
      – А как быть мне? – спросил Бури Бухэ. – Я воинов не давал, ты тогда меня отругал за то, что я был пьяный, и меня не взял и людей, сказал, не надо.
      – В другой раз сам сходишь, пригонишь свою долю. Четырех тысяч для большой войны мало. Давайте с этих пор с каждой добычи десятую долю отдавать в общий котел. Кто не согласен?
      – Как это можно быть несогласным? – раненым медведем заревел Бури Бухэ. – Если есть такой, пусть сейчас же уходит отсюда, а то я ему верхний позвонок сверну. Есугей правильно придумал. Я все отдам для войны! 
      – Четырех тысяч мало, – задумчиво сказал Хутугта, будто размышляя про себя. – А тысяч десять-двенадцать иметь в запасе было бы очень хорошо.
      – Правильно! – кричал опьяневший Бури Бухэ. – До двадцати доведем! Я все отдам!
      – Немалое войско можно собрать.
      –  Мудрый у нас брат, – поднял свою чашу Даритай. – Дядя Тодоен правильно говорит, ему быть ханом в племени.
    Алтан, Гирмау и Джучи зло молчали. На этот раз они проиграли окончательно.

                II

     Есугей после праздника отдохнул дома дня два и снова уехал к табунам, а к Оэлун вдруг зачастили жены нойонов. Будто мимоходом, невзначай, заходили молодые хатун, разодетые в шелка, с мотками коралловых бус на шеях и, сидя на левой стороне очага, рассказывали племенные сплетни. Оэлун была рада отвлечься от забот, послушать о том, что делается вокруг. Выпроводив детей, она доставала угощение, наливала гостьям крепкий кумыс. Приятно было ей такое внимание родовитых женщин, повелительниц влиятельнейших айлов рода. «Заходят, – думала она, – значит, уважают, признают мое достоинство. Могло ли такое быть еще лет семь-восемь назад?..» Тогда она, недавно пришедшая из чужого племени, да еще и захваченная в плен, знала только пониже кланяться родственникам мужа да поживее шевелиться в работе, стараясь угодить старшим.   
     После полудня Оэлун усыпила на руках дочку, когда, низко наклоняясь под пологом, в юрту вошла жена Даритая, толстуха Шазгай. Она до сих пор после праздника не снимала нарядного одеяния и уже во многих местах на новом ее шелковом халате темнели пятна жира и крови, синие полы внизу были густо замараны в пыли.
      – Ты одна? – она подняла большое, мясистое лицо, быстро оглядела юрту и с ходу зачастила: – Ух, какая жара-то стоит, когда же дожди начнутся, ведь так вся трава выгорит, страшно подумать, что зимой скот есть будет.
      – Садись, Шазгай, – Оэлун осторожно уложила тихо посапывающую Тэмулун в зыбку и села к столу. – Да потише говори, я еле усыпила ребенка.
      – У-у, какая страшная девочка, – умиленно заскулила-завыла та, склоняясь над спящей Тэмулун. – А что это за вонь от нее идет, а? После такого запаха я, наверно, три дня есть не буду, фу!
     Оэлун улыбалась, расставляя чаши для кумыса и слушала, как Шазгай обманывает злых духов, отваживая их от ребенка. Та отошла от зыбки, уселась на войлочном коврике рядом с Оэлун. Сузив глаза под жирными белесыми веками, склонилась к ее уху.
      – Я только что была у жены Алтана, у Хэрмэн, – Шазгай почесала большую родинку на правой щеке. – И она, недаром глупая, проболталась мне, что Алтан с Джучи и Гирмау уехали в гости к тайчиутам. 
      – Ну и что?
      – Как что? – расширились глаза у Шазгай. – Ты не понимаешь, что ли?
      – Поехали проведать соплеменников, какой тут грех?
      – Соплеменников... – скривила толстые губы Шазгай. – Тайчиуты так и ждут случая, чтобы вырвать у наших ханское знамя, вот какие они соплеменники. А эти, даже мне видно, уже снюхались с ними.
      – Ты, Шазгай, не перетрудилась ли под солнцем? – Оэлун насмешливо посмотрела на свояченицу. – Нам ли вмешиваться в мужские дела?
      – Чьи бы ни были эти дела, а я вижу, что как только нойоны решили посадить Есугея на ханский войлок, так этих троих как будто на пиру мясом обделили. Ведь я у них каждый день бываю, нарочно присматриваю за ними... Злые как собаки на привязи…
      – Подожди, – остановила ее Оэлун. – Как Есугея  на ханский войлок?.. 
      – А ты что, до сих пор не знаешь? – обрадовалась Шазгай. – Разве брат Есугей тебе ничего не сказал?
      – Нет, – Оэлун, отстранившись, внимательно смотрела на нее. – Ты, может быть, что-то напутала?
      – Ничего не напутала! – торжествующе возгласила Шазгай. – Вчера утром, когда Даритай опохмелялся, я у него по-хитрому все выпытала. На этом пиру они договорились: ханом племени избрать Есугея. Это дед Тодоен настоял. А Алтан с братьями оскорбились, ведь они ждали, что раз их отец был ханом, так и их должны были возвысить. Ха-ха-ха, сначала пусть немного подрастут. Да и Хутула ханом был, говорят, только для вида. А нам с тобой теперь надо вместе держаться, – без устали тараторила Шазгай. – Ведь наши мужья родные братья. Только... – сделав испуганное лицо, она умоляюще сложила ладони у груди. – Ты только Есугею не говори, что я тебе сказала, а то Даритай узнает, язык мне отрежет. Ведь он мне так и сказал, а я не хочу быть немой. Я тебе буду сообщать, если что новое узнаю, – торопливо говорила она, вставая. – Ну, я пойду, а то Даритай может вернуться. Связался с Бури Бухэ и с праздника до сих пор не трезвеет. Злой он стал в последнее время, чуть что не по его слову, сразу за плетку хватается. По всему видно, еще одну жену решил завести... Есугей ничего такого не говорил?..
      –  Есугею не до этого.
      – Да, верно, не до этого ему, – снова зачастила Шазгай. – Все в делах, да в делах он, недаром люди говорят: весь род кият-борджигинов за спиной одного Есугея сидит. А эти пьянствуют...
      – Пусть Даритай женится, тебе же будет легче.
      – И это верно, думаешь, легко мне одной по хозяйству успевать? Ведь вдовы братьев Негуна и Мунгэту себя не утруждают... Хватит мне одной по всему айлу бегать. Приведет Даритай новую жену, уж я тогда невестке спуску не дам, ха-ха-ха!..
     Оставшись одна, Оэлун взялась было за разодранную рубаху Хасара, но, сделав несколько неровных стежек, оставила. Новость, принесенная свояченицей, не обрадовала ее. Какое-то неясное, темное чувство осело в груди и не уходило, как ни старалась она заняться другими мыслями. Прошедшая в своей жизни сквозь многие потрясения, Оэлун знала, что это не пустая прихоть пугливого женского сердца.
     Это тяжелое чувство ожидания чего-то большого и страшного было ей знакомо давно. Еще в раннем детстве это чувство появлялось у нее перед внезапными перекочевками, когда взрослые вдруг срывались с места и торопливо разбирали юрты, беспокойно оглядываясь по сторонам, грузили вещи на арбы и, посадив ее между большими узлами, быстро уходили прочь. Маленькая Оэлун со страхом смотрела на удаляющиеся круги на земле – место, где стояли их юрты, – с черными пятнами очагов посередине, где еще недавно было тепло и уютно…
     Это же чувство ожидания чего-то неотвратимого у нее было в тот день, когда она со своим первым мужем, меркитским Чиледу, после их свадьбы подъезжала к долине Онона, следуя в кочевья его племени. Сидя в бычьей повозке, она вдруг с дрожью во всем теле почувствовала, что вот-вот должно случиться что-то непоправимое, и все вокруг порушится, изменится. Тогда-то и появился Есугей со своими братьями, страшный в своем рогатом боевом шлеме, с глухой железной маской на лице, и забрал ее с собой. И сейчас, спустя десять лет с тех пор, она снова узнала приближение этого чувства: что-то страшное и опасное могло случиться вскорости.
      «Говорить Есугею или нет? – один вопрос мучил ее целый день. Зная, что муж не поверит, а только лишь рассердится на лишнюю помеху, Оэлун решила молчать. – Раз уж мне ничего не сказал, значит, дело и вправду важное. Пока не нужно вмешиваться, а дальше будет видно».       
               
III

     Есугей в сопровождении сотника Мэнлига и двух десятков нукеров из своей охранной сотни ехал вниз по левому берегу Онона. Солнце, лениво пробираясь сквозь мутную пелену, еще с полудня охватившую небо, клонилось к закату. Молодые воины на легких рысаках, ведомые двумя матерыми десятниками, шли ровной, не ломающейся колонной, приотстав шагов на шестьдесят. Сотник Мэнлиг рысил рядом с Есугеем, безмолвно сторожа каждое его движение, готовый по единому шевелению руки или бровей нойона мгновенно исполнить его волю.      
     Сразу после того, как дядя Тодоен с руганью и упреками заставил нойонов согласиться с выдвижением его на ханство, Есугей решил без промедления взяться за свое войско. В последние годы люди его обленились в мирной жизни, начинали терять быстроту и точность в перекочевках, сборах и учениях. Нужно было подтянуть, подготовить их так, чтобы старейшины и родовые нойоны без разговоров признали его тумэн лучшим в племени. И сделать это нужно было успеть до начала зимней облавной охоты, на которой ежегодно проводился смотр войска.
     Есугей решил сначала встретиться со своими вождями, предводителями тысяч, поговорить, разъяснить, что требуется от них. Для того он и взял с собой столько людей, чтобы вожди без слов поняли, что дело начинается нешуточное.
     Они подъезжали к куреню Сагана, лучшего его тысячника. Отряд Сагана, прошедший три татарских войны и кереитский поход, был особенно ценным для Есугея. В последний год он держал эту тысячу поблизости от себя, в полудне пути от большого куреня. 
     На закатном солнце вдали показалась круглая, как перевернутый котел, сопка, за которой скрывался курень Сагана, и Есугей увидел стадо дойных коров, разбредающихся у ее подножья. Русло Онона крутым поворотом огибало сопку, уходя за нее, и у пологого берега по колено в воде толпились, бодаясь, сытые животные.
     Трое маленьких пастухов на прибрежном бугорке, заметив их издали, встревоженно вскочили на ноги и долго всматривались, прикрываясь от солнца руками. Крайний из них, вдруг сорвавшись с места, побежал к пасущимся среди коров лошадям. С ходу вскочил на чалого, без седла, мерина и, колотя босыми пятками по бокам, помчался по берегу реки за сопку. Двое других шагом спустились с бугра, тоже сели на коней и, не зная, что делать, смотрели на них. В половине перестрела они, наконец, узнали своего нойона, засуетились, спрыгивая с коней и сдергивая с них поводья.
     Проезжая мимо согнувшихся в поклоне мальчишек, Мэнлиг обернулся к приотставшему отряду, взмахом руки приказал подтянуться. Обогнув крутой склон, они вплотную вышли на окраину куреня.
     Тесно расставленные юрты внешнего круга преградили им путь, и Есугей резко натянул поводья прямо перед войлочной стеной. Конь под ним нетерпеливо заплясал, приседая на задние ноги, и он шагом проехал по узкому проходу в курень. За ним по одному потянулись нукеры.
     Саган, невысокий, коренастый мужчина лет за тридцать, с седыми волосами, стянутыми сзади в тугую косу, встречал его у своей коновязи. За ним с почтительными лицами стояли три его сотника.
      – Давно вы у нас не были, – со сдержанной улыбкой на смуглом, узкоглазом лице говорил Саган, принимая поводья и незаметно делая знак сотникам, чтобы принимали гостей. – И взяли нас врасплох.   
      – Об этом и будет у нас с тобой разговор, – Есугей, не показывая перед людьми своей усталости, с легкостью юноши спустился с коня. – Пора нам подумать о том, чтобы нас больше не могли брать врасплох.
      – Заходите в юрту, – Саган, с застывшей улыбкой сузив глаза, видно, обдумывая слова нойона, раскрыл расшитый войлочный полог. – Холодного кумыса с дороги выпейте.
     У входа Есугей обернулся, взглядом подозвал Мэнлига.
      –  За людьми присматривай, чтобы архи не пили.
      – А как айрак? – деловито спросил тот, не обращая внимания на улыбки сотников Сагана. – Как бы не вышло ошибки.
      – Айрак пусть пьют, если животов не жалко.
      – Будет, как вы сказали, – поклонился тот.
     Нукеры, приветливо переговариваясь со знакомыми из куреня, стали расходиться по айлам, ведя в поводу подуставших коней.
      – Ну, рассказывай, как у тебя тут дела идут, – усевшись на хойморе, Есугей принял из рук жены Сагана большую чашу кумыса. – Как пастбища?
      – Половина урочищ еще нетронуты, – отвечал Саган, не притрагиваясь к своей чаше. – По Хайрхану пока все цело. Ту долину я оставил напоследок.
      – Береги пастбища, ты должен продержаться здесь до осени.
      – Продержимся и до осени, если нужно, но табунам будет тесновато, – говорил Саган, с озабоченным лицом глядя на него. – Хоть бы небольшую часть пораньше угнать на осенние пастбища.
      – А что?
      – Косяки перемешиваются, табунщики из сил выбиваются, бьются с жеребцами. А самцы беспокойны, на глазах в зверей превращаются, когда рядом чужих увидят.
      – Люди у тебя есть.  Молодых посылай на помощь.
      – Так и делаю, да толку маловато, когда косяк от косяка стоит в четверти перестрела.
      – Ладно, подумаем. Как другие дела?
      – У нас здесь тихо, не то, что на границах... – Саган помолчал и досадливо почесал седой висок под войлочной шапкой. – Только вот в курене иногда шумновато бывает.
      –  Что опять случилось?
      – Позавчера тут у нас молодые подрались, как вернулись с праздника. Одному проломили голову, другому сломали ключицу. Зачинщика я посадил под стражу.
      – Прикажи отрубить ему руку, – сказал Есугей. – Собери народ и пусть каждый увидит, что мы делаем с теми, кто поднимает руки на своих. Огласи мой новый закон: отныне тот, кто затевает свары между своими, будет лишен головы.
      – Казнить, конечно, можно... – глухо проговорил Саган, сдвинув брови и, не договаривая, замолчал.
     Есугей, заметив его неудовольствие, спросил:
      – Тебе что, не нравится это?
      – Казнить, конечно, можно, – повторил тот, досадливо покосившись на него и тут же отводя взгляд. – Но,  думаю, это слишком  круто будет.
     В юрте надолго зависла тишина.
      – От тебя ли я такие речи слышу? – наконец, сказал Есугей, глядя в упор на своего тысячника. – Раньше у тебя таких слов не бывало. Ты тут без дела, я вижу, совсем уж духом мужским облинял. Такие слова впору какому-нибудь прожившему ум старику, а не вождю моих воинов.
     Саган, обиженно застыв взглядом, промолчал.
       – Зажирели вы под теплыми одеялами! – распаляясь, говорил Есугей, с трудом подавляя вырывающуюся наружу ярость. – Ну, ничего, я для того и приехал, чтобы хорошенько вас встряхнуть...
       – Есугей-нойон, умерьте свой гнев, – примирительно сказал Саган. – Сейчас ведь не такое время, чтобы можно было без оглядки казнить людей. Пора сейчас мирная, войны нет, а люди эти свободные... – поколебавшись, Саган решительно добавил: – Иначе от вас люди начнут разбегаться.
      –  Почему это они станут от меня разбегаться? – Есугей, повернувшись к нему всем телом, изумленно смотрел на него. – Говори!
      –   Вы, видно, не знаете всего, что делается вокруг вас...
      – А что это делается вокруг меня? – приподняв голову, будто собираясь нюхать воздух, настороженно застыл Есугей.
      – Тайчиуты переманивают ваших людей, – быстро сказал Саган и, помолчав, добавил: – А вчера и у меня были послы от Таргудая-нойона. Предлагали перейти под их знамя. Обещали табун коней и пастбища в низовьях Онона.
     Есугей, сжав челюсти, потрясенно молчал. 
      –  Ну, и что ты им ответил? – спросил он, искоса глядя на него.
      – Вы меня давно знаете, – Саган твердо посмотрел ему в глаза. – Хороший пес не меняет хозяина, хороший нукер не меняет нойона. Пока вы живы, я буду с вами.   
      –  А как другие вожди?
      – Про других не знаю. Знаю только, что сейчас не время прижимать людей строгостями.
      –  А кому еще они предлагали? – с усилием напрягая терпение, расспрашивал Есугей. – Ты знаешь что-нибудь?
      – Своими глазами не видел, ушами не слышал, но думаю, что если предложили мне, то к другим они подходили еще раньше.
      – И как, думаешь, они поступят?
      – Если говорить прямо, то думаю, что как сделаю я, так и они поступят, – задумчиво прищурив глаза на холодный очаг, сказал Саган. – Они думают, что я, ближний ваш нукер, лучше их знаю, что у вас в мыслях и что за спиной. А людей вы сами хорошо знаете: они как телята, кто с ними поласковее, к тому они и тянутся. А то, что вы их насыщаете, не даете их детям сдохнуть от голода, об этом они не помнят. Они думают, что все это само к ним приходит.
     Есугей, отрешенно глядя перед собой, слушал.
      – В последнее время люди уже открыто жалуются, что порядки наши слишком строги, а тут тайчиуты понаехали и нашептывают им, что, мол, у них жизнь легкая, что нойоны не слишком обременяют народ, – говорил Саган, убеждающе наклоняя вперед седую голову и стараясь поймать его взгляд. – Ведь стадо радуется пастухам только тогда, когда зверь близко. Если нет зверя, оно начинает думать о том, как убежать от своих пастухов.
      – Почему ты не предупредил меня раньше? – дрожа ноздрями, резко спросил Есугей. – Ждал, когда весь народ к ним перебежит?
      – Но ведь звать к себе – это право тайчиутов, – Саган недоуменно смотрел на него. – Согласиться или отказаться, это воля людей. Обычаи предков этого никому не запрещают. Вы и сами десять лет назад созвали этот народ из разных краев. Но я своей тысяче сказал, что тот, кто решит уходить, пусть возьмет с собой только то, с чем пришел к Есугею-нойону, пусть тайчиуты сами наделяют имуществом, раз зовут. Это отрезвило людей. Из моей тысячи никто не уйдет, а как в других отрядах, не знаю...
      – Хорошо, – остановил его Есугей. – Пусть сейчас же твои гонцы отправятся к другим вождям и вызовут их сюда на совет. Завтра в это же время пусть все будут здесь.
     Отдыхать он лег в этой же юрте, на прохладной шелковой ткани, расстеленной поверх толстого войлока. Несмотря на усталость после дневного перехода и слабость от выпитого в праздничные дни, он до глубокой ночи не смог заснуть. Возмутила его не только подлая наглость тайчиутских нойонов, от них всегда нужно было ждать что-нибудь подобное. Разочаровал Саган, лучший его тысячник, на которого он полагался почти как на самого себя. Прошедший вместе с ним плечо о плечо столько войн и походов, Саган лучше других должен был знать, что главная защита от врагов – порядок и строгость нойона. Ведь и малый ребенок знает, что первая добыча для хищников – это стадо с плохим пастухом. Ему ли, старейшему в улусе тысячнику,  не знать, что нынешний мир между племенами как утренний туман в степи: дунет ветер и следа от него не останется. Больше всего Есугея задели его слова: «Я буду с вами до конца, а как другие, не знаю...» Было ли это равнодушием к его улусу, к его делу сплочения людей перед врагами, или сказывался короткий ум мелкого вождя, не видящего ничего за чертой своей тысячи – этого Есугей не смог до конца понять. Но он понял одно: перед внезапными смутами, которые в любой день могут пасть на его улус, он одинок. Если даже лучший его тысячник – всего лишь воин, и нельзя ждать от него многого, то кто ему истинный помощник? Братья? Они думают о своих улусах. Дети? Они еще малы. Пройдет еще много зим и лет, когда они крепко возьмут в руки оружие и встанут с ним рядом. А смуты и опасности стерегут его каждый день... Правда, есть еще кереитский хан и он, конечно, придет на помощь, если позвать, но сейчас не тот случай: никто на него пока не нападает.
     Встревожило Есугея и то, что тайчиуты зашевелились именно сейчас, когда кияты договорились выдвинуть его на ханство – они будто что-то пронюхали.
     «У Таргудая своих людей не меньше, в них он не нуждается, – размышлял он, глядя в темноту. – Ясно, что для того только и переманивает, чтобы ослабить меня. Но почему именно сейчас? Случайно сошлось? Или они уже узнали о нашем разговоре и о словах дяди Тодоена? Тогда кто из братьев проболтался?..»
     Есугей, смолоду ставший нойоном, хорошо знал хитрости и ловушки вождей друг против друга и больше всего не любил, когда вокруг него творилось что-то без его ведома. Раньше, обнаружив подобное, он быстро наполнялся гневом и первым делом хватался за оружие. И тогда в пылу ярости он мог наделать такого, что потом долго приходилось исправлять и улаживать. С годами, осознав за собой эту слабость, он научился сдерживать себя, скрывать клокочущее в груди бешенство. Жизнь научила его и улыбаться, и смеяться, ведя мирные, неторопливые разговоры, когда руки его дрожали от желания ударить, разорвать на части. И сейчас, в разговоре с Саганом, он с огромным усилием подавил в себе желание обвинить и наказать его за то, что тот не оповестил сразу о тайчиутских происках. «Звать к себе – право тайчиутов, – Есугей с презрением повторял про себя его слова. – Обычаи предков... Глупый человек, не понимает, каким разором для улуса это пахнет. А ведь столько лет стоял рядом, своими глазами видел, с каким трудом я собирал этот улус...».
     Есугей сейчас вдруг как никогда прежде остро осознал необходимость ханства для монголов. Слабость нойонской власти, особенно в мирные годы, когда воины разбредались по айлам и становились вольными пастухами, угнетала Есугея и раньше. Особенно он раздражался, когда на его глазах айлы откочевывали от своих нойонов. Года три назад, на собрании нойонов, он открыто сказал об этом:
      – Какой же это порядок, если люди могут перебегать от нойона к нойону, как им вздумается!
     Собрание было большое, сидели там и старейшины от родов. Они и встали против него:
      – Ты не хан, чтобы устанавливать законы в племени, а обычаи предков нарушать мы никому не позволим.
     Так и закончился тот разговор, но Есугей не переставал думать о том, что беспорядочное брожение людей и есть наибольшая опасность для монгольских улусов, что если не остановить это, народ может постигнуть большая беда.
     От самого Есугея, правда, до сих пор еще никто не уходил. Наоборот, в годы последних войн люди толпами приходили под его знамя, чтобы попытать счастье и добычу. Но теперь, в мирное время, люди расслабились и стали тяготиться его строгостями, забывая о том, что только благодаря его твердым правилам и в походах и в дележе добычи они из бродячих охотников, рабов да разбойников выбились в хозяева айлов, коров и лошадей. И теперь, по словам этого глупца Сагана, выходило, что нойон должен угождать своим подданным лаской и мягкостью.
     «А если завтра придут татары или чжурчжени и начнут резать твоих детей, ты ласковыми словами будешь их увещевать? – мысленно спрашивал он Сагана и тут же доказывал: – Только лишь строгий порядок даст людям благо и безопасность! Среди хищных зверей ласковым телятам долго не прожить…».
     Поразмыслив наедине с собой, Есугей с горечью признался себе: не то что простые тысячники, но и родовитые нойоны, ближайшие сородичи, не уяснили этого, что уж с Сагана требовать, знает свое дело, и то хорошо...
     Снаружи доносились невнятные, глухие звуки ночного куреня: фыркали ездовые мерины у коновязей, шумно вздыхали дойные коровы, ночующие у юрт, слышался, затихая, дробный конский топот. Уже засыпая, Есугей услышал отчетливо прогрохотавший в ночной тишине далекий небесный гром, и успел подумать: «С запада идет дождь...»      
   
                IV

      В тот день, когда отец уехал со своими нукерами, Хасар проснулся поздно; в ночь он со своими сверстниками ездил в курень генигесов и вернулся оттуда под утро.
     Дымоход был прикрыт от мух и комаров, только маленькая щелочка оставалась с краю. В полутемной юрте никого уже не было, одна Тэмулун сонно посапывала в зыбке.
     Быстро выхлебав чью-то недоеденную чашку холодной арсы, Хасар вышел из юрты. Солнце, поднявшись почти на половину пути к зениту, прогревало воздух, обещая к полудню настоящую жару. У коновязи, понуро склонив голову, дремал саврасый мерин Бэлгутэя.
      Ленясь идти за своим жеребцом, Хасар вынес из кожевенной юрты седло, две переметные сумы и оседлал саврасого. Он подумал еще и привязал к торокам аккуратно смотанный, тонкий волосяной аркан. Воровато оглянувшись по сторонам – не видит ли мать – он проворно взобрался в седло и скорым шагом направил коня между юртами в северо-восточную сторону.
      Вчерашним вечером он, втайне от мальчишек куреня, поставил плетенную из ивовых прутьев ловушку в омуте за Кривой излучиной. Все лучшие места вблизи от куреня давно были заняты. Перед этим Хасар несколько дней обдумывал про себя и, наконец, выбрал этот самый дальний из тех, которые он знал, омут: от людей подальше, значит, рыба там непуганая. Приманкой он положил жирное мясо молодого тарбагана, подстреленного и ошкуренного там же, неподалеку. На истекающие кровью жирные куски должны были позариться щуки, а может быть, и таймени. Для верности он произнес заклинание водных духов и проглотил раз за разом три сырых рыбьих глаза из дневного улова Хачиуна. Хотел съесть больше, но остановился на трех: духи  не любят слишком жадных.
     Из куреня он выехал по свежему следу, проложенному утром отцом и его нукерами. Не понукая коня, шедшего мелкой дорожной рысью, он долго всматривался в дальние сопки, виднеющиеся впереди, надеясь разглядеть там черные точки удаляющихся всадников. От напряжения или от встречного ветерка щипало в глазах. Хасар так и не увидел никого: отец уехал еще утром, а теперь был почти уже день.
     «Они сейчас, наверно, уже вон за той лысой горой, – подумал он, вздохнув, глядя на торчащую на самом горизонте высокую сопку. – Теперь даже если и захочешь, наверно, уже не догонишь».
     Взбодрив коня поводьями, Хасар разогнал его на крупную рысь.
     Позади за холмами скрылся курень. Оставив отцовский след, Хасар повернул влево, поближе к прибрежным кустам. Из болотца в низине испуганно вспорхнули два чирка, полетели низко над землей.
     «Дуры, – пренебрежительно подумал о них Хасар. – Не видят, что без лука еду».
     Показались вчерашние старые ивы, окруженные густым высоким кустарником. За ними, под крутым берегом был омут, где поставлена его ловушка. Хасар внимательно огляделся вокруг. Никого не было видно. Он круто повернул лошадь к кустам.
     Оставив саврасого в зарослях, пробрался к берегу. Волосяная веревка, привязанная к прибрежной коряге, нависшей над водой, была на месте. Присмотревшись к ней, Хасар ощутил едва заметное подрагивание.
     «Попало!» – радостно вздрогнуло в груди.
     Схватившись обеими руками за веревку, он потянул. Тугая тяжесть, свиснув на ней, держала ее там, в глубине. Напрягаясь всем телом, Хасар уперся ногами во влажный песок. Гутулы увязли почти по щиколотку, а веревка подалась всего лишь на две ладони. Побурев от натуги, Хасар набрал воздуха полную грудь, потянул изо всех сил, и тут же отпустил.
     «Одному не поднять, – он недоуменно смотрел на привязанный над водой конец веревки. – Что это туда попало, не корова же?»
     Хасар был уверен, что зацепиться к чему-нибудь не могло. Вчера, когда ставил ловушку, он привез с собой ургу и прощупал все дно, оно было ровное. Ловушка была большая, длиной выше его роста, но он для пробы два раза вытаскивал его из воды – и без усилий.
     Потоптавшись на месте, Хасар пошел к своему каурому, отвязал от тороков волосяной аркан и вернулся на берег, ведя коня за поводья. Отцепил конец веревки от коряги, связал с арканом и долго, старательно приплетал к конскому хвосту.
      Успокаивающе потрепав саврасого за гриву, взял его за недоуздок и осторожно потянул, выбирая дорогу среди кустов. Конь дернул раз, другой и, недоуменно кося на него глазом, с натугой шагнул вперед. Аркан натянулся струной, и узел над водой медленно пополз к берегу. Мокрая волосяная веревка долго выбиралась из темной глубины, чертя по воде короткими рывками.
     Хасар прошел вместе с конем шагов десять, когда на воде, наконец, показалась узкая горловина ловушки. Конь сделал еще два шага, и тут сзади вдруг резко и шумно заплескало, как будто по воде разом забила крыльями стая взлетающих гусей. Хасар, удивленно выпучив глаза, подбежал к наполовину вылезшей на берег ловушке. Внутри нее в белой пене бились темные туловища крупных рыбин. Хасар просунул руку в горловину и одну за другой выволок за жабры извивающихся тайменей. Он выхватил из прибрежного ила тяжелый округлый камень и, с широким размахом разбивая толстые тайменьи  лбы, оттаскивал их от берега. Рыбин было пять, самая большая длиной почти сравнялась с ним самим.
     Хасар вынул старательно отточенный вчерашним вечером свой нож и наскоро распотрошил рыбу. Над ним отчаянно кричали чайки, слетаясь со всех сторон. Снижаясь почти до верхушек кустов, они угрожающе требовали дани, оглушая его своими противными голосами. Не обращая на них внимания, Хасар разделывал туловища тайменей на части. Уложив коня на землю, прикрепил к торокам наполненные рыбьим мясом сумы. Сверху, поперек конского крупа, он положил пустую ловушку и крепко привязал веревками к седлу. Заставил коня встать и, еще раз оглядев поклажу, тронул его, ведя в поводу за собой.
     Еще в кустах, не доходя до открытого места, Хасар услышал конский топот. Сквозь просветы в зарослях он увидел взрослых мужчин, проезжающих мимо верхами. Их было трое, ехали они с восточной стороны, в шагах двадцати от кустов. Все были при луках и колчанах.
     «Охотники с озер возвращаются, – решил Хасар, успев рассмотреть полупустую переметную суму у крайнего. – Видно, не очень удачливые».
     Обрадовавшись, что можно будет присоединиться к ним, послушать взрослые разговоры, заодно и свою добычу показать, он уже хотел выйти к ним навстречу, как тут же опомнился: так он свое рыбное место выдаст.
     «Э, не-ет, – мысленно проговорил он и улыбнулся. – Я вам не такой глупец, чтобы свои места показывать».
     Передумав, он завел коня в тень, прислушался. Всадники приближались. Укрытый за низко склонившейся ветвистой ивой, Хасар одной рукой осторожно отодвинул ветку, другую руку положил на морду саврасому, чтобы не заржал сдуру.
     Всадники о чем-то возбужденно переговаривались между собой. Хасар замер, напрягая слух.
      – Убить его надо было! – приглушенно вскрикивал ближний, с силой ударяя в воздух кулаком. – Какой случай упустили! Таргудай нам этого не простит.
      – Говорить всегда легко, – сердито возражал ему другой всадник. – Убили бы мы его, а потом двадцать его нукеров нас на мелкие куски раскромсали бы?
      – Не раскромсали бы, если бы по-умному сделали: из-за холма пустили бы три стрелы, а сами прочь по низинам. Пока они разбирались, что да откуда, мы уже далеко были бы.
      –  Чего же ты тогда не стрелял, – насмешливо смотрел на него третий, с краю. – Если это так легко делается?
      –  Ума не хватило, как и у вас, баранов с колчанами!
      –  Ладно, давайте думать, что мы Таргудаю скажем.
      –  Уж лучше ничего не скажем. Никого не видели, и все.
      –  Правильно, а то в новую опалу попадем.
      –  Он потом всю жизнь нас этим помыкать будет.
      –  Вы его знаете, если уж начнет, то все...
     Всадники скрылись из виду, голоса их еще доносились некоторое время, удаляясь, пока не растворились в шуме листвы. Озадаченный Хасар долго стоял на месте, туго обдумывая услышанное.
     «Кого они хотели убить? – он вопрошающим взглядом уставился на саврасого. – Разве тут есть враги?.. Татары, меркиты далеко, значит, они своего хотели убить? И что это за люди? Видно, что не нашего куреня, чужие...»
     Хасар вспомнил лицо ближнего – одутловатое, с толстыми, темными веками – и вдруг оно показалось ему знакомым. И голос его, сухой, трескучий, он тоже будто когда-то слышал.
     «Где же я его видел? – он сжал от нетерпения кулаки и изо всех сил напряг память, с надеждой перебирая в уме давние, полузабытые случаи. – У кого, в каком курене?»
     Вот-вот, казалось, в голове что-то откроется и он увидит, что и где было. Но вместо этого лицо того человека в памяти стало понемногу размываться, ускользая, уходя куда-то в сторону, и Хасар теперь уже не был уверен, видел ли его когда-нибудь.
     «Показалось, – наконец, решил он и рассердился на себя: – Стою здесь, как тронутый умом, раздумываю, а рыба портится. Лучше расскажу брату Тэмуджину, он и решит к чему все это».   
     Домой Хасар приехал понурый. Мать Оэлун, увидев рыбу, ахнула.
      – Сколько рыбы! Одну я сейчас же сварю в котле, на всех вас хватит, а остальные сейчас же иди и раздай по айлам, а то протухнут, – говорила она, сильными руками выбирая тяжелое тайменье туловище. – Дядю Бури Бухэ не забудь, говорят, его до сих пор от вида мяса тошнит. Хачиун, Бэлгутэй, помогите ему отнести.
      – А где брат Тэмуджин? – спросил Хасар.
      – В курень генигесов уехал.
      – Зачем?      
      – Отец приказал ему съездить за топорами к их кузнецу. 
      – А когда вернется?
      – Должно быть, к вечеру.
     Бури Бухэ, только сегодня отошедший от беспробудного пьянства в честь праздника, страдал с похмелья.
      – А, Хасар… – голый по пояс, он лежал на крепких, гладких досках китайской кровати у правой стены, беспорядочно увешанной разным оружием. Искоса глядя на него, он хмуро спросил: – Ты чего пришел?
    Измученный взгляд его опухшего, почерневшего лица застыл в тяжелом безразличии.
      – Проведать вас, – Хасар восхищенно уставился на огромные, будто из камня высеченные мышцы на руках и плечах дяди. – А вы что, дядя Бури, заболели?
      – Да, вот, заболел, – тяжело проворчал Бури Бухэ и перевел тоскливый взгляд на потолок. – Сильно я заболел, Хасар.
      – А я вам рыбу принес.
      – Рыбу? – голос дяди дрогнул и чуть оживился. – Какую рыбу?
      – Тайменей сегодня поймал.
      – Тайменей? А где же они? – на измученном лице Бури Бухэ выступила недоверчивая улыбка. – А?
      – Хачиун с Бэлгутэем за дверью держат.
      – Что же ты молчал! – обрадовался дядя. – Какой молодец! Зови их сюда, нет, погоди... Эй!!! – вдруг раненым зверем заревел он в дымоход.
     Оглушенный криком Хасар испуганно смотрел на него:
      –  Что, дядя, вам больно стало?
      – Нет, – ожившим голосом сказал Бури Бухэ. – Наоборот, теперь-то уж я выживу. Рыбий суп меня всегда спасает... Да где она там ползает!
     В дверь вошла жена Бури Бухэ, такая же толстая, мощная баба с широкими плечами, тетушка Балбархай. Неприязненно оглядев мужа, низким, мужским голосом сказала:    
      –  А-а, Хасар пришел? Что он, живой еще?
      –  А ты хотела, чтобы мертвый был? – подал голос Бури Бухэ. – Племянник мне рыбу принес, а ты в какую бездну провалилась? Давай мне побыстрее уху, а не то возьму вот эту палицу, – он показал на длинную, толстую дубину с железной колотушкой на конце, висевшую на стене, – и снесу твою круглую голову как болотную кочку.
      – Человек, не знающий стыда, – покачала головой тетушка Балбархай. – Хоть племянника постеснялся бы. К нему гость пришел, а он лежит на китайской кровати вверх животом и ругается последними словами.
     Но скоро она взяла туесок с солью, прихватила деревянный черпак и вышла из юрты.
      – Правду сказала безумная, не годится лежать, когда пришел в гости племянник, – Бури Бухэ тяжело приподнялся на кровати, сел, скрестив ноги. – Достань-ка мне вон тот медный кувшин на полке. Ты будешь пить архи?
      –  Нет, я еще не пью.
      – Правильно делаешь, еще успеешь настрадаться. Я в твои годы совсем не пил, веришь? – Бури Бухэ налил в широкую бронзовую чашу до краев и осушил большими гулкими глотками, замотал головой. – Говорят, пить архи людей научили восточные боги.
      –  А зачем?
      – Чтобы напивались и, опьянев, ссорились, дрались и убивали друг друга... А-а, – прислушался он к чему-то. – Ф-фу, кажется, немного полегчало. Ну, расскажи мне, где тайменей поймал.   
      – Я никому не показываю свои места, но вам, дядя Бури, я расскажу. Ведь вы никому не скажете?
      – Ты что, меня не знаешь? – округлил глаза Бури Бухэ. – Пусть Ясал Сагаан Тэнгэри пронижет небесной стрелой, если проболтаюсь. Чтобы я чужие тайны разбалтывал? Никогда!..
      – За Кривой излучиной. 
      – Что за Кривой излучиной?
      – Тайменей там поймал.
      – А-а, – тяжело вздыхал дядя. – А почему так далеко?
      – Ближе таких не поймаешь, – Хасар развел руки в стороны. – Вот такие.
      – Такие? – Бури Бухэ недоверчиво улыбнулся. – А ты не врешь?
      – Про добычу врать грех.
      – Верно говоришь. А сколько таких рыбин ты поймал?
      – Добычу нельзя считать.
      – Тоже правильно, – Бури Бухэ налил еще, выпил и облегченно выдохнул. – Теперь-то уж я встану на ноги. Котел горячего рыбьего супа выпью, посплю сутки, и похмелье как ветром сдует.               
     Полог в дверях приоткрылся, показалась голова Хачиуна.
      – Ну, мы пойдем? – просительно обратился он к Хасару.
      – Идите, кто вас держит, – досадливо отмахнулся тот. – Коня этого расседлайте и отпустите.
     Голова Хачиуна исчезла.
      – Ну, что нового на восточной стороне? – уже веселым голосом расспрашивал Бури Бухэ, блестя хмелеющими глазами. – Рассказывай.
     Хасар вспомнил о незнакомых всадниках.
      –  Дядя Бури, вы не поверите, что я там сегодня услышал.
      –  А что?
      –  Я стоял в кустах и мимо меня проехали трое. И один из них говорит двоим другим, мол, зря мы его не убили, надо было застрелить.
      – Кого застрелить? – Бури Бухэ повернулся к нему всем туловищем и удивленно выпучил красные глаза.
      –  Не знаю.
      –  А ты не врешь?
      –  Нет, дядя Бури, не вру.
      –  Ну, а дальше что было?
      – Другой ему отвечает: если бы мы убили, то двадцать его нукеров нас самих на мелкие куски раскромсали бы. А этот говорит, что нет, мол, не раскромсали бы, мы бы убежали. А третий кричит, а чего же ты сам не стрелял?.. Дальше они стали ругаться. А потом стали говорить о том, что...
      – Двадцать нукеров, он сказал? – Бури Бухэ с треском  почесал жесткие, как конская грива, распущенные волосы на затылке и задумался.
      – Да, двадцать.
      – Кто это из наших держит двадцать нукеров? – нахмурив брови, он стал по одному загибать свои толстые, по-медвежьи короткие пальцы. – У Даритая больше тридцати, у Алтана пятьдесят, у меня шестьдесят, у твоего отца целая сотня. Значит, они про кого-то другого говорили. Может быть, про сонидов? Или про генигесов, не слышал?   
      – Не знаю, – Хасар недоуменно пожал плечами. – Они не говорили про это.
      – Да и там нет такого, кто имеет всего двадцать нукеров. А это не хамниганы были, а? – осененный догадкой, Бури Бухэ быстро посмотрел на племянника.
      –  Нет, все трое по-нашему говорили.
      – Я знаю одного хамнигана, здесь недалеко, в Хэнтэйских горах живет. Вот у него около двадцати нукеров в стойбище, пожалуй, и наберется. Наверно, это его хотели убить.
      – А один из них еще сказал, – вспомнил Хасар, – что Таргудай нам не простит за то, что не убили.
      – Таргудай? – еще больше расширились глаза у Бури Бухэ. – Так и сказал?
      – Да.
      – Так вот оно что, оказывается, ха-ха-ха… – он звучно хлопнул себя по бедрам. – Так это, оказывается, Таргудай послал своих нукеров убить хамниганского вождя. А я-то думаю, и так и этак гадаю, что это за напасть у нас опять появилась… Подожди, а чем же тот ему насолил?
      –  Но ведь это нечестно, правда?
      –  Что нечестно?
      –  Людей вместо себя посылать.
      –  Правильно говоришь... – утвердительно тряхнул головой Бури Бухэ. – Но Таргудай всегда был таким. Он с детства, говорят, такой. Все норовит исподтишка сделать, да чужими руками. Съест и никому не скажет...
      – А одного из этих людей я как будто где-то уже видел, – сказал Хасар, вновь припоминая одутловатое лицо одного из всадников. – Лицо его будто знакомое.
      – Какое лицо? – Бури Бухэ отрешенно смотрел перед собой, занятый своими мыслями.
      – Не могу вспомнить, будто я видел его когда-то давно.
      – Может и видел, – подтвердил Бури Бухэ, сосредоточенно глядя в пустой очаг. – Два глаза и один нос каждый имеет.

                *       *       *

     Перед закатом солнца мальчишки с западного края куреня, накупавшись в Ононе, полеживали на теплом песке. Вокруг Хасара скучились такие же, как он, озорники. Он начал рассказывать об увиденном на рыбной ловле:
      – Сегодня тайчиутский Таргудай-нойон хотел убить хамниганского вождя и не смог...
      – Откуда ты знаешь? – встрепенулись разом, недоверчиво покосившись на него, друзья и посмотрели друг на друга. – А мы почему ничего не слышали?
      – Знаю, раз говорю! – оборвал их Хасар. – Сегодня утром он послал к хамнигану троих людей, чтобы убили его, а те побоялись стрелять: у того оказалось двадцать нукеров.
      – Как это людей послал? – возмутились ребята. – Мужчина, если хочет убить другого мужчину, должен приехать к нему сам и честно вызвать на поединок.
      – Мужчина не может посылать кого-то вместо себя.
      – Оказывается, трус этот Таргудай.
      – А сам-то какой важный стоит перед людьми, видели его на прошлогоднем тайлгане?
      – И нукеры его, видно, никчемные людишки.
      – Если взялись, то чего же отступать.
      – Один из них сказал, – рассказывал Хасар, – давайте, не будем говорить Таргудаю, что видели хамнигана. Лучше скажем, говорит, что не нашли его, а то он потом нам житья не даст.
     – Ха-ха-ха, – неокрепшими еще голосами расхохотались ребята, задирая темные лица к небу и поблескивая острыми рядами белых зубов. – Житья не даст?
     – Другой говорит, – довольный, что рассмешил друзей, улыбался Хасар, – верно, говорит, Таргудай нас потом всю жизнь попрекать будет.
      – Хо-хо-хо-хо, – валились на спины ребята, держась за животы.
      – Всю жизнь попрекать будет?..
      – Бедные нукеры...
      – Как никудышные бабы перед драчливым мужем.
      – Ха-ха-ха...               
      – А ты где все это слышал, Хасар? – спросил Бату, сын отцовского нукера.
      – Утром на рыбалке мимо меня они проехали. Я за кустом спрятался.
      – А где это?
      – Ты какой хитрый! – усмехнулся Хасар. – Место мое хочешь узнать?..
     В это время со стороны куреня еле слышно донесся мальчишеский крик.
      – Э-эй! – на бугре отчаянно махал руками худенький мальчишка лет семи и, прикладывая ладони ко рту, тонко кричал: – Э-э-эй, слышите?!
      – Что случилось? – ребята вскочили со своих мест. – Кто это?
      – Это Хулгана, нашего десятника сын.
      – Чего надо?! – крикнул Хасар, напрягая голос.
      –  Идите все в курень! – срывающимся голосом кричал паренек. – Всех зовут в курень!
      – Что случилось?!
      – …коней!..
     Дунувший с востока ветерок отнес его слова в сторону.
      – Что?!
      – Идите скорее, зовут! – махнул тот рукой и, повернувшись, рысью пустился обратно.
      – Надо идти! – Хасар схватил свои штаны с песка и, прыгая на одной ноге, торопливо стал одеваться. – Шевелитесь быстрее, зря не стали бы звать.
     На ходу завязывая веревки на штанах, он первым зашагал к куреню. За ним, забыв о недавнем веселье и встревоженно глядя вперед, один за другим поспевали другие.
 (полную версию книги можно скачать на сайте автора https://www.alexeygatapov.club/shop