Звезда по имени Мяу

Юджин Дайгон
Юджин Дайгон      Звезда по имени Мяу.
Темно-рыжие волосы, непонятно, какие глаза, мягкость молодой кошки – вот какая она была. Иногда похожая на пятнадцатилетнюю девочку, иногда – на совсем маленького, лет пяти, ребенка, иногда – на девку своего возраста.
-Все мужчины похожи на котов, - сказала она мне.
Естественно, она пользовалась успехом. Вместе с умом это давало такое сочетание, что никто не мог пройти мимо.
Сначала у нее было много друзей. В любом коллективе, в котором она оказывалась, все, абсолютно все становились ее друзьями. Ее любимым временем года было тогда лето, чуть меньше – весна. Любимыми зверями – собаки и кошки, любимыми цветами – красный, зеленый и золотистый. И белый. И черный. Полная пентаграмма.
Она не любила бородатых. Последнее, впрочем, ей пришлось пересмотреть. Времен года в Поднебесной не осталось – все слилось в одну неопределенную перемену, ставшую осью запертого кем-то круга. Творец Перемен лениво и плавно шевелил эту страну, сделавшуюся внезапно, в одночасье, землей, соответствующей представлениям древних – плоской, круглой, имеющей непреодолимый край. Великий Плавильщик что-то задумчиво капал из своего тигля – то туда, то сюда. Вещи стали вещить Вещь, перестав быть вещами. Из того, что она любила, остались только звери и цвета.
Среди ее друзей не оказалось подходящего и их заменили клиенты. Иначе она бы не выжила.
Так у нас в сосуде, полном мути.
Солнце превратилось в луну. Некому вымыть небо, впитавшее нашу пыль и грязь. Они долетели до него. Все-таки долетели.
Я стою у ажурной чугунной ограды. Терпение – мать добродетелей. Хорошо, что я не ношу часов – их стрелки стали бы для меня ножами, цифры – счетом кассы. И без них каждый тук, как кирпич. Еще один кирпич в мои стены. Да и зачем мне часы? Неважно, сколько я жду, час может показаться мигом. Терпение, настойчивость, самообладание – вот что мне надо смешивать в один раствор, чтобы построить себя.
Я не могу позволить себе каждый день посещать «Монастырь». Она не может себе позволить брать выходные.
Теперь могу ли я быть без этой печали?
Если не будешь ум зря забивать пустяками, всякое время станет прекрасной порой.
Тенью дракона, шорохом феникса воздух расшит. Я мотылек, которому снится пламя свечи. На этом медленно вращающемся круге, на котором никак не может вылепиться что-то оформленное, я движим, похоже, менее всех. Полосатый хвост нервно дрожит и путается в ногах. Только дрожит. Уже не колотит о землю. Скоро совсем успокоится.
Она появилась, как всегда, неожиданно, словно призрак, нигде не находившийся конкретно, рассеянный по подземельям и башням, вдруг материализовался по ту сторону прутьев.
-Спасибо, что пришел. Я не думала, что ты придешь.
В упакованной «сестре» просыпается спавшая девочка. Маленькое путешествие во времени.
-Ну, что ты на меня смотришь? Я не люблю, когда меня рассматривают.
-У тебя красивые глаза. Широко открытые, чуть-чуть косо поставленные. Форма интересная. Как у антилопы.
Сейчас никто не сказал бы, что ей не пятнадцать лет, что она не влюбившаяся в первый раз девчонка. Можно было бы пойматься на это, если бы это было уловкой.
Девчонка испугана. Девчонка переживает – только девчонка. Как омут, в котором весь сад – глубоко, и чтобы добраться до него, нужно нырнуть поглубже, под пустой поверхностный пласт. Этому ребенку нужна моя помощь. Он не хочет быть призраком. И не может не быть им. Он хочет, чтобы сад дорос до поверхности. Но цветы и ветви будут мешать воде течь в любом направлении.
-Мне хорошо с тобой. Так спокойно. Такого у меня еще не было. Ты прелесть.
Мы похожи на школьников – стоим и молча смотрим друг на друга, держась за руки.
«Сложно представить себе более нелепую и глупую картину», - мелькает в холодно-чистом автоматическом ряду сознания.
И обрывок в ряду соседнем:
«…все, что можно сделать – это позволить Воле Неба протекать сквозь себя и не стоять на собственном пути».
Что ж, если осталось какое-то небо выше этого, пусть его воля течет сквозь меня.
-Спасибо, что ты пришел.
Глаза хитрые-хитрые. Лицо довольное-довольное.
Дотронулась пальцами до моего подбородка и убежала.
Все, что можно испытать – радость забывания и печаль всех вещей. Чем больше одно – тем больше другое. Для начала и конца нет ничего полнее возвращения. Маленькое путешествие во времени.
Теперь могу ли я быть без этой печали?

На вокзале мне не дали выйти из вагона. Крутые ребята в грязной защитной одежде, с беспорядочно пришитым и нацепленным ржавым железом.
-Плати, дядя, - сказали они, - или едь дальше.
Я посмотрел на их цепь вдоль перрона, на кокарды на ширинках, на набедренники из наклепанных друг на друга горизонтальной черепицей погон, на боевые шершавые морды.
И предъявил проездной.
Они сразу потеряли ко мне интерес, и я дошел до входа в само здание вокзала.
Стражник посмотрел на мой аусвайс.
-Который из этих на фотографии – ты? – спросил он, и я, как всегда, зауважал его клетчатую желто-голубую форму, похожую на большое солнце из тюрьмы. Замечательная у нас стража. Чем ее не поливай – с ее клеенки все, как с гуся. Не мокнут они и не горят.
Я тоже посмотрел на фотографию. На ней мы с братом – на пляже, в плавках. Обнявшись.
-Правый, - сказал я.
С исчезновением всего исчезли и фотографии. Снимать еще есть чем, но не на что, нечем проявлять, нет бумаги. А аусвайсы все время меняются. Пришлось потрошить семейный альбом.
Вокзал – всегда вокзал. Ничего особо нового к нему не прибавишь. Много оружия.
Посреди главного, проходного зала, под таблом электричек, шла распродажа заложников. Взяли их слишком много, вот и распродают. И что бы мы делали без козачков-разбойничков?
-Христиане-евангелисты. Пять долларов штука, - хрипит чернобородый атаман.
Щуплые белобрысые люди в черных помятых костюмах, очках и круглых шляпах.
И уже за пределами вокзала, в первой же подворотне, вкрадчивый наглый услужливый шепот вместо стандартного тройного набора:
-Христиан-евангелистов не желаете?
-Сколько? – небрежно бросаю я, бесшумно переводя в кармане предохранитель. На улице всегда дешевле.
Через несколько минут я стал заложниковладельцем. Трое. Те же самые костюмы, очки и шляпы. И всего за семь долларов. Сдам их на хранение Рюрику. Он подержит их в кредит пару недель. Ребятишки из подворотни оказались такими незаметными, что через некоторое время я не смог бы утверждать, что они не невидимы. Евангелисты покорно поплелись впереди меня, будто знали дорогу. Надо полагать, у Рюрика они уже были.
И в самом деле, он с ними поздоровался. Они тоже что-то пробормотали.

-Здравствуй, Шуршунчик.
Она прыснула, чуть склонив голову.
-Привет.
Неделю назад она рассказывала мне:
-У нас там все тети серьезные, деловые. Сидим как-то, ждем, кофе пьем. Скукотища. Я им говорю: «Слушайте загадку – Шур-шур-шур, кто по небу летит?» Они молчат, смотрят, как на дурочку. Я говорю: «Шуршунчик. Слушайте дальше – Шур-шур-шур, кто по небу летит?» Молчат. «Не знаете? Брат Шуршунчика». Засмеялись, бренди угостили.
А сейчас:
-Ну, что у тебя новенького?
Маленькая, рыжая, хитрая. Но не лиса.
-Если я начну рассказывать свои новости, ты от тоски завоешь.
-Ничего я не завою.
Когда ее лицо в тени, она как будто окунается во что-то холодное. Смотрит из своей заколдованной тени испуганно, бледная, как неживая.
Беру ее за плечи и разворачиваю лицом к солнцу. Ей приятно, когда я до нее дотрагиваюсь. Но не всегда – иногда коснешься ее, а она вздрагивает, будто ее ударили. Так случается, если она погружается в свои мрачные мысли.
-Самое лучшее средство от плохого настроения – это солнце.
Солнце ласково ложится ей на лицо – она жмурится, ее кожа теплеет. Она довольна этим мигом.
-Тебе должен идти загар.
-Успею еще загореть дочерна. Я никогда не сгораю.
Она еще что-то говорит, но я воспринимаю только голос. Что есть слова? Истинное слово всегда не высказано, оно было до появления наших ложных слов, до того, как человек заболел разумом. Надо забыть все человеческие слова, чтобы вспомнить его. Оно говорит обо всем, миллионы наших слов не передадут его содержания. Так какой в них смысл? Это волшебное слово невозможно понять. Его можно только принять, любоваться им.
Неважно, о чем она. Сейчас ее голосом говорит Дао. Все мы – кости в руках Великого Игрока. Он бросает нас, и мы выпадаем – то одной гранью, то другой. Мы то добры, то злы. Наша активность сменяется положительством. Он бросает нас. Нельзя сказать, что он что-то выигрывает. Он просто бросает кости. Сколько у него рук? Сколько в них нас? Каков он? Немыслимо, непостижимо, неизвестно.
-Ты как-то интересно на меня смотришь. Как на подопытного кролика.
Опять я ее рассердил.
-Я тебя рассердил? Извини. Я не хотел тебя сердить. Может быть. Даже совсем наоборот. Но я не знаю, как это сделать.
Солнце разлилось  в небе, между облаками, как золотой символ огня. Земля оттаяла и почернела. Кто-то рассыпал центы в грязи. Вода течет в ручейках. Почки на ветках тужатся, стараясь родить листья и выпустить на свободу гнев года – первую зелень весны.
Она опять в тени и снова помертвела. Есть в ней что-то от колдуньи. Она летает во сне. Она очень остро все воспринимает.
-Я же говорила, что я капризная. Сложно со мной?
-Со всеми по-своему сложно.
-Наверно, это правильно. Ой!
Чуть не наступила на котенка. Он цвета топленого молока, пушистый и сонный. Она берет его на руки. Гладит.
-Прости меня, маленький, прости.
Я тоже глажу его – мягкого, обалдевшего. Мы гладим котенка и руки друг друга.
-Ты не обижайся на нее. Это неправда, что она плохая. На самом деле она совсем не плохая. На самом деле она хорошая.
Смеется.
-Он, наверное, первый раз на улицу вышел. Давай отпустим его? Извини, я тебя перебила.
-Вовсе нет.
Я люблю ее.
-Ой, мне такой сон приснился. Сейчас расскажешь, что он значит. Ты ведь любишь, когда тебе рассказывают сны?
-Попробую.
-Слушай. Мне снилось, что я вышла замуж. Мой муж – это мой идеал мужчины. Я его очень уважала и наверное боялась, но не любила. У нас большой дом, очень комфортный, в нем много всего-всего. И я сама в этом сне другая. Это очень странно – сначала я была такой, какая я есть, а потом превратилась в другую женщину. Понимаешь, она – это я, но не совсем я. Она выше меня, у нее светлые волосы, другое лицо. Я смотрю на нее как бы со стороны. Она такая, какой я хотела бы быть. Но я боюсь ее. Я не хочу превращаться в нее.
-А как ты в нее превратилась?
-Я иду… Я иду по дороге, по саду, к дому, и вокруг очень тихо, зеленые деревья, почти белое небо и в нем очень яркое солнце, из-за него на небо нельзя смотреть. Мне нравится сад – трава, цветы и листья, но я хочу быстрее уйти от этого солнца. Я захожу в дом…
-В нем темно?
-Да, в нем полумрак, несколько бра горят на стене.
Я очень реально представил себе огромный холл, в который полукруглой аркой выходит прихожая, красные шторы на высоких, до самого потолка, окнах, ряд бра на противоположной входу стене, похожие на гигантские, увеличенные бриллианты в бронзовой оправе, расписанные по граням греческими телами. Много мягких тонов, ковер, гобелены. Шикарный дом. Между прочим, мужскую психологию она знает великолепно – почти ни слова не сказала про мужа.
-Я захожу – и превращаюсь в нее. И как бы разделяюсь, часть меня не входит в нее. Вдом входят мои друзья. Никого из них наяву я не знаю. Навстречу мне выбегают собака и кошка. Собака белая, а кошка какая-то всякая. Друзья говорят: «Что ты стоишь? Убей собаку и пошли отсюда». Я не хочу убивать собаку, но та, в которую я превратилась, берет нож и перерезает собаке горло. А та даже не скулит. И мне становится страшно. Еще до этого я понимаю, что если я убью собаку, то я навсегда останусь такой, в какую я превратилась. А этой женщине – ей все равно. Собака оживает, и друзья снова говорят: «Убей собаку». И эта женщина снова убивает собаку. И это повторяется и повторяется. И каждый раз я становлюсь все слабее, а она все сильнее. Она уже совсем не я.
-Все?
-Все. И что это значит?
-Собака – ангел, кошка – бес. Собака – твоя совесть, кошка – твой эгоизм. Как твои друзья относятся к кошке?
-Никак. Она убегает.
-Ты боишься измениться. Эта женщина – то зло, которое есть в тебе. Ты боишься, что оно убьет тебя, как волк убивает в оборотне человека. Но ты знаешь, что выпустив это зло, позволив ему превратить тебя, ты победишь какие-то свои проблемы, обстоятельства. Ты не хочешь этой победы – такой ценой. Но не видишь другого выхода. И все-таки у тебя будет выбор. Извини, если я тебя напугал.
-Нечего тут извиняться. Это ведь мой сон.
Тучка пробежала – дождик закапал. Чистый-чистый. И солнце. Не то солнце, которое ей приснилось, а мое – яркое, смеющееся, сияющее. Я смотрю на него и не слепну. Солнце смотрит мне прямо в глаза. Из его взгляда я пью. Оно наполняет меня собой, и я полон огня. На небе – огонь и вода. Их слишком много там. Они рвутся вниз. И каждому достается то, что падает на него. Раньше я ненавидел солнце. Оно жгло меня. Теперь я понимаю его. Всегда можно увидеть что-то фантастическое. Достаточно поднять голову – и встретиться с солнцем.
-Ну, мне пора. Ты позвонишь мне?
 Она опять испугана, ее лицо снова в тени. Дочь подземелья.
-Куда же я денусь.
Я осторожно беру ее за плечи и поворачиваю к свету. Великий Художник красит ее лицо достойными королевы красками.
-Когда тебе позвонить?
-В понедельник, - грустно говорит она, понуро отворачиваясь от моего небесного покровителя. – Или, если не сможешь, то ближе  к выходным – в пятницу.
Я бы каждый день ей звонил. Но когда я так и делаю, то чувствую себя идиотом.
-Я позвоню тебе в понедельник, - обещаю я и добавляю, наклонившись поближе, доверительным громким шепотом, чтобы свалять напоследок дурака. – И передай привет своему коту.
Она засмеялась, повзрослев до своего возраста.
-Он сразу поймет.
И сделала мне ручкой, остановив заодно такси.
-Ну ладно, шлепай.
Хоть напоследок я ее развеселил.
Есть два явления, делающие из нашего мира свои – это тени и отражения. Отражение – это кусок другого мира, связанного с нашим. Если долго смотреть в зеркало, то можно научиться видеть два мира – и забыть, какой из них реальный. Соседний может показаться менее иллюзорным. Так люди становятся отражениями. Так оживают отражения. И тогда мы подчиняемся их решениям, не в силах изменить их волю. С тенями то же самое – только начинают казаться лишними все цвета, кроме цвета тени. Особенно раздражает все яркое и сверкающее – а таковым делается все.
Так я стоял над лужей и тонул в зазеркалье, вытягивая в себя свое отраженное я, надувая его воздухом Поднебесной, расправляя внутри себя и налепляя на дно и стенки своего перевернутого, готового треснуть сосуда – хоть какая-то опора. В следующий раз оно проделает то же самое со мной, и тогда я помогу ему уцелеть и узнаю много странного о его мире.
Мой демон-хранитель похлопал меня по плечу, и я осторожно, стараясь не рассыпаться на куски, тронулся в сторону дома, чувствуя себя друидским камнем, которому бесполезно сводить с себя колдовские письмена. Заклинание можно стереть с камня, но исчезнут только знаки, а само оно останется на нем навсегда.
Когда болеет Дао, птицы падают вниз. Летают только горы – тяжелые мрачные горы. Ветви врастают в землю, о камни царапая листья. А вверх растут только корни – корявые серые корни. На них распускаются когти – кривые острые когти. И озеро льется в тучи, стонут больные воды, молнии хитро вьются – лукаво, как мудрые змеи. Дракон из огня выходит, блестит чешуя его сталью. И капают, капают духи – когда умирает Дао.
Все могло бы быть совсем не так. Если бы ей на самом деле было пятнадцать… Если бы это было впервые… Я бы постарался, чтобы она не стала такой – ей самой от этого плохо. Той девчонке, которая не реализовалась в ней. Разочарованной. Брошенной. Поразительно, как в такой умной женщине прячется такая глупая девчонка. Если бы я, теперешний, встретился с ней, тогдашней…
Зайчик на стене – это очень просто: маленькое путешествие во времени.
Небо темнеет. Первые звезды прокалывают тающую броню света. Мой красный друг ушел, я с удовольствием вспоминаю его. Каждый день он рождается, осеняя утро. И дряхлеет, делая вечер торжественной драмой. Но за миллионы своих жизней он так и не успел умереть – не успеет излиться одна, как он возвращается в следующей. Он бессмертен, он совершенномудр. Он – золотая киноварная пилюля. Хочешь стать вечным – достань его с неба. И стань вечным, если он поделится с тобой своим Светом.
Я иду, не замечая прохожих. Это опасно. Но предусмотрение – это отцветание Дао и начало глупости. Я растворился в потоке, он несет меня. Ничего ненужного со мной не произойдет.
«…спросите себя, что ощущается правильным для вас, и действуйте в соответствии со Светом, озаряющим теперь вашу жизнь. В это время нужна не жесткость, а текучесть: мы действуем без делания, и все оказывается сделанным».
Я не рассыплюсь, я не растаю. Город пустой – без единого тела, только души и то, что было, только энергия памяти. Город хранит отрешенно каждый прошедший миг, каждое слово, каждую руку, каждый воскресший цветок. Гораздо чище, когда нет людей. Так он теперь живет, как кем-то закрытая лавка сосудов. Я лечу, спотыкаясь.
Надо оставлять в себе только ту Слабость, которая способна перейти в Силу.
В маленькое путешествие…

Все началось в год-оборотень. Человек превратился в волка и сожрал самого себя. Полная луна в параличе призраком повисла над Поднебесной. Но это не было первым превращением Оборотня. До волка он существовал. Как овца. Он слыл ей, он родился ею. Но он родился в год-оборотень. И овца может стать волком, если у нее достаточно крупные и острые зубы и есть возможность задрать пару своих собратьев. Что-то сломалось в Вечных Часах Неба. Они пошли с перебоями, их маятник то пропадал, то появлялся, то несся безумно, разнося и ломая еще крепкие стены, то плыл, увязая в плотном липком киселе. Великий Оборотень сломал свою невидимую клетку, порвал ее зеркальные прутья. Их осколки осыпали Поднебесную и многих ранили. Попадая в жертву, они вонзались глубоко и таяли без следа, переходя в ее кровь. Оборотень вырвался на свободу. И обезьяна, показывая язык, не скрывает клыков. Петух ровно в полночь воет и хлопает перепончатыми крыльями. Любое животное может стать волком – настоящим Волком Неба. А человек – всего лишь стрелка на Часах, передвигаемая с одного Зверя на другого. В ее власти идти самой – плавно, быстро, остановиться или повернуть обратно. Но она не знает об этом.
Человек – грабитель всех вещей.
Небо сошло с ума.
Я поднялся на три ступеньки, три раза постучал в сальную заклепанную дверь. Три раза мне глухо крикнули из-за нее, приближаясь:
-Сейчас, сейчас, сейчас!
Дверь открылась без вопросов и установлений личности. Ведьма всегда знает, кто стоит у ее порога. На то она и ведьма.
Черная, бледная, но есть в ней нечто притягивающее, не позволяющее отвести взгляд. Цвет ее глаз мне рассмотреть так ни разу и не удалось. По-моему, они менялись каждые несколько минут: с зеленых на серые, с серых на карие, с карих на синие. Однажды они, кажется, блеснули чем-то красным. Мерещились мне желтые, оранжевые, золотые и радужные кольца радужной оболочки ее глаз. Какого цвета глаза ведьмы? Ведьминого. Иногда она жалеет, что она ведьма. Не каждый это поймет, но я-то знаю. Сейчас она старается не смотреть на меня, но ее спина говорит мне:
«Не хочу быть ведьмой».
Ей жаль цены, заплаченной за Силы. Но тот. Кому она заплатила, слишком могущественен, чтобы вернуть ему товар и потребовать назад Свое.
Мы поднимаемся из темного тамбура по узкой лестнице. Еще семь ступеней. Алая бархатная портьера. Большая комната, освещаемая только пламенем, лениво танцующим за чугунной решеткой камина, сквозь изогнувшегося дракона, между каменных львов, держащих короткими мощными лапами массивную полку с бронзовым звездным глобусом, песочницей, льющей Время струей из пустого в порожнее, восковыми фигурками, хрустальным шаром. Головы львов царственно понурились – долго им еще держать эту полку и Время, сыплющееся на ней.
Я делаю ведьме третий визит, но до сих пор не заметил в ее обители ни черных, ни каких-либо иных котов, хотя за стенкой кто-то иногда жалобно мяукал.
Вот и сейчас неведомый застенчивый обитатель отозвался на мое появление, задумчиво мявкнув. Может быть, магнитофон?
-Нет, попугай. Серый попугай с белыми черепами на крыльях, - сказала ведьма.
Я до сих пор не знаю ее имени.
-Если он увидит тебя, то час будет бредить твоим будущим – разными голосами и звуками.
-Но…
-Но я тебе не советую. Он возьмет за пророчество пять лет твоей жизни. К тому же каждый бред кончается одинаково – солнцем, рождающим гриб.
-Как же он изображает его в звуках? А если – обычный взрыв?
-Его гром ни с чем нельзя спутать. И потом, чем дольше его слушаешь, тем лучше слышишь. Начинаешь прозревать. Звуки превращаются в краски…
-Тогда, пожалуй, не надо.
Она очень хорошая ведьма. Она просчитала день моей смерти. Оказалось, что должен был умереть два года назад. И если я жив, то меня вернули обратно. Я агент, только она не знает, чей. Похоже на то, что я агент всех сразу. Очень может быть. Два года назад я действительно умирал – внутри.
Неизвестно, что лучше – такое или приговор: увидеть солнце, рождающее гриб и умереть. То, что все мы живем на девятом месяце, я и сам знаю. Мы не переживем родов. Нас не будет на Дне Рождения Нового Мира. Этот праздник обойдется без нас. Малыш родится резвым и не похожим на других – смеющимся и играющим осколками скрижалей. Тигр сам принесет ему хвост. А когда он научится ходить, лучшие скороходы не угонятся за его первыми неверными шагами. Топ-топ-топ.
Он смеется и оглядывается. Шаги его… Став грозными, они сотрясут миры. Там, по другую сторону пропасти.
Кому-то он покажется страшным, но ведь и обезьяны в джунглях пугают своих детенышей человеком.
-Ты сам все знаешь. Только немного иначе.
Одному моему другу она сказала: «Ты умрешь сейчас». И он упал замертво.
Другой мой друг, художник, узнал от нее, что умрет через год. Его родители выхлопотали ему освобождение от мобилизации, чтобы он – достояние нации – творил весь этот год. Ведьма написала ему справку, скрепив ее печатью в виде перевернутой пентаграммы. Справка выглядела очень внушительно, потому что свою печать она вызолотила. Через год он и в самом деле умер. За ним пришли и расстреляли  - прямо в квартире.
Я люблю сидеть у камина ведьмы, в кресле, покрытом волчьей шкурой. Сама она откинулась на полосы тигра и пьет белое, с серебристым отливом, вино. Я беру свой бокал. Сладкое, густое, с россыпью почти электрических покалываний – очищенная Энергия Неба. Эликсир делает меня театром – стенами глиняной статуи и темной пустотой внутри. В чреве – чуть освещенная сцена. На ней человечки играют атлантскую Драму Масок. Она, как всегда, заканчивается жертвоприношением главного героя и гибелью Посейдона. А главный враг, жрец, отправляется в вечные скитания по странам Земли. Я не знаю, что этот эликсир делает с другими – я уже в третий раз становлюсь театром.
Я пришел не за будущим. Мне все равно, что лежит на Пути. Что бы там не лежало, мимо него не пройти. У меня нет будущего.
Я пришел посиять.
Когда актеры во мне покончили с собой, я почтил их память. Они считали, что на сцене надо жить по-настоящему, а по-настоящему можно жить только один раз. Быть живыми мертвецами им не позволяла вера.
Ведьма тоже пришла в себя. Кажется, она тоже появлялась на сцене – в первом круге и во втором.
-Ты должен отсечь лишнее от своей Галатеи, - сказала она. – Пойди против Времени.
Против Времени? Против этой безжалостной мельницы? Ее не остановят ни горы, ни города, ни боги, ни демоны. Поднебесная вращается в одну сторону.
-В Поднебесной ты уже мертв. Ты вне ее. Ты выпал с диска музыкальной шкатулки. Тебя нет на его золоте, ты не прицеплен к крючку Великого Рыболова. Меч мгновения не свистит над твоей головой. Здесь ты – призрак, которому подарена плоть.
Голосом ведьмы говорит Хозяин Ведьм.
Каждое существо – камень. В каждом камне прячется прекрасная статуя. Одна-единственная. Или тысяча статуй – прекрасных, уродливых, странных. Какая получится – зависит от Дающего Лица. Но сам он не отсекает лишнего. Он вкладывает свой тесак в руки смертных.
Может быть я и умею это делать, особенно у женщин. Но с ними всегда происходит какая-то странная вещь.
Сначала все прекрасно. Я веду себя и действую, как надо, почти идеально (или мне это только кажется?). Затем происходит одно и то же – я влюбляюсь. И это все портит. Я начинаю вести себя как дурак, как будто иду по узкому карнизу и срываюсь. Тесак дрожит в моих руках – статуи получаются недоделанными. Все рушится (воздушные замки? Висячие сады? Золотые города?) – и я умираю. Конечно, виноват я. А может, и не только я. Вина и боль представляются мне чем-то коричневым, вроде оленьих рогов, где мелкие веточки – вклад моих половинок. Вина и боль живые, они растут, пока не засыхают. И тогда я отламываю кончики веточек, и они становятся похожими на бесформенный кактус, который хихикает. Остается память о рухнувших планах, таких прекрасных, необыкновенных, реальных. Они всегда слишком фантастичны, как безногий великан, нечему удержать их от падения. Таким великаном может быть только облако. Ветер дунул – оно развеялось. Нет ветра – распустилось во всей красе. Но, рано или поздно, всегда появляется ветер. Он есть среди действующих лиц. Сколько раз ни ставь эту трагедию, он обязательно придет – снова и снова.
Великий Садист потирает руки. Я – пыль, осыпающаяся с них. Я – его ха-ха-ха. Я – блеск его никем не виданных глаз, которые видят все и всегда. Для них нет преград. Они смотрят вечно, от начала времен.
Вед у него нет век, чтобы закрыть их.
Я вышел от ведьмы и завернул за выщербленный, будто обгрызенный кирпичный угол, на оживленную улицу.
И оказался среди монахов-люциферианцев, занявших весь широкий тротуар своей бесноватой толпой.
-Приди, Отец! – орали братья, вразнобой то снимавшие, то надевавшие стальные маски со множеством дырочек, похожие на вратарские.
-Приди, надери Ему задницу!
И предлагали Распятому появиться снова, обещая возлюбить Его и сделать с Ним много других интересных вещей.
Ветер развивал полы их длинных черных одежд, теребил откинутые капюшоны и шнурки покованных армейских ботинок, полоскал красное знамя с составленной из белых многолучевых звезд перевернутой пентаграммой. Звезды слабо фосфоресцировали в начинающихся сумерках. Их тонкие острые лучики блестели на стали масок и гладких лысинах. Какой химией они травят себе волосы?
Братья собрали небольшую, но заинтересованную толпу.
-Идет война! – кричали они, звеня мечами, ножами и секирами. – Он нападет на нас и сгонит весь мир в один концлагерь! Он сожжет наши дома! А потом и нас! Он устроит нам трибунал – и нас будут судить по чужим законам! Он истребит вас, ваших жен и ваших детей!
И подняли новое знамя – белое, с красным кошачьим глазом.
-Во имя Его уже сожгли сотни тысяч людей!
Появилось еще одно знамя – желтое, с оранжевым облачным грибом.
-А скоро сожгут миллионы!
Сумерки густеют, все цвета возвращаются в серый. На этой улице нет фонарей. Светят звезды пентаграммы, кошачий глаз и облачный гриб. Ярко, но не дают теней.
-Его слуги обманывают вас! Он хочет всех сделать своими рабами!
Мимо проехал пятнистый броневик с лениво поворачивающейся красно-синей мигалкой. Люки задраены.
-Пусть Он появится и мы распнем Его обратной стороной!
В магазине на другой стороне улицы с лязгом упали железные плиты, закрыв огромные стекла витрин. Днем они висели под окнами второго этажа, а сейчас скользнули вниз и погребли узбекские видео тройки, полуавтоматические скорострельные «Харли-Девидсоны», вороненые двухколесные «Кольты» с бортовыми компьютерами и белыми пластиковыми куполами спутниковых антенн, разноцветные банки, пакеты и бутылки.
-Он хочет уничтожить весь род человеческий, за то, что мы не пляшем, когда Он дергает за ниточки или дудит в свою дудку!
Астры промчались на двухколесных «Шатлах», с распущенными короткими крыльями, в костюмах, похожих на скафандры. Последний врубил ускорители – из сопл вырвались красные лезвия пламени и «Шатл», взревев, перелетел через бесконечный лимузин, вывернувший из переулка.
-Приди, Отец, возглавь нас! Мы пойдем за Тобой и поведем остальных!
Не осталось ни одного брата без маски.
-Мы победим Его!
Делаю шаг назад.
-Пусть Он подавится своими заповедями!
Еще один шаг назад. Главное – не делать резких движений, чтобы не сорвались раньше времени.
-Он придумал грехи, чтобы было, за что карать!
Братья размахивают оружием, дергаются из стороны в сторону. Одни фразы они выкрикивают хором, другие разбивают на части и каждую часть провозглашает один из них, передавая эстафету другому, а тот – следующему. Они похожи на одно многоголовое чудовище.
-Пусть Он подавится своей карой! Пусть Он подавится Там!
Невидимые цепи еще сдерживают братьев, но уже ослабевают. Братья-антихристы уже готовы разорвать их. Еще шаг назад. Еще шаг.
-Отец, мы сделаем все, как надо, чтобы Ты пришел к нам!
Я уже достаточно отдалился от заведенной толпы, поддерживающей братьев одобрительными криками.
-Сейчас мы все исполним! Все, как положено!
Что-то мешает мне повернуться и побежать. Вспоминаю моего друга, неощутимо шествующего в небе, потерявшего форму, размывающегося в сияние – ослепительное на белесо-голубом, среди хмурых мутных исполинов, клубящихся и не выспавшихся.
-Отец, мы раздавим Его войско, разнесем Его чертоги! Мы раздавим Небо!
Обычно это буйство заканчивается погромом ближайшей церкви. Но сегодня…
Цепи ослабли.
-Приди, Отец!
С яростным рыком братья сорвались с цепей и бросились на толпу, разделяя плоть и забирая души. Они освобождали кровь и та бурно покидала свой плен. Они разбивали сосуды, проливая в грязь их бесценное содержимое.
Я перепрыгнул через бетонный забор и дал работу ногам.

В темно-синем, почти фиолетовом – миндалевидный разрез. В нем злым зрачьем – мой друг. На исходе дня Небо открыло глаз гнева. Хорошо, что только один. Небу лучше быть одноглазым. Оно и так видит слишком много. Его спаренный, не ополовиненный, целый взгляд смертелен. Поэтому Небо милостиво закрыло один глаз и смотрит на нас оставшимся. Единственным солнцем. Кто знает, сколько вообще глаз у Неба?
Солнце – глаз Неба.
Кто знает, сколько в  Небе солнц? Сколько их может быть на нем сразу?
Сколько солнц у него? Сколько их мы не видим? Каждое солнце смотрит в свой мир. Эти миры такие разные, что совмещение их непереносимо. Нельзя их складывать вместе. Они прореагируют и получится нечто непредсказуемое, не похожее ни на что. И, параллельно, еще два или три непредсказуемых и непохожих. Или один. Или совсем один. Так они рождаются, новые миры. Но это страшно.
Нет ничего страшнее, чем рождение нового мира. Странные они существа, эти миры. Они всегда странные. Нет ничего страннее их. Снаружи, еще куда ни шло – снаружи все странно. Но внутри их странность переходит все границы.
Я вижу себя. Себя, и себя, и себя. Такого разного и такого одинакового во всех этих мирах. И в каждом, так или иначе, я болен Светом, Судьбой и Солнцем. Я болен, как сталь, которую льют в Вечную Форму. На Наковальне – Рогатый Клинок: два лезвия и три острия, на рукояти – оскаленный пес, в его пасти – огонь, в его глазах – огонь. Огонь пылает сам по себе.
Солнце садится на краешек Дао. Я был стеной, а теперь я сосна. Я наполнил светом свой священный сосуд, начисто отмыл его от дерьма. Теперь он пуст. Времени нет. В небе закат с почти полной луной – грустный коктейль.
Тенью дракона, шорохом феникса воздух расшит. Он прозрачен, и золото тени, серебро шороха вплетены в него иероглифами неведомых предтечей, никем и никогда не расшифрованными. Ветер стирает их.
Я мотылек, которому снится пламя свечи. Великий Плавильщик, раздувая огонь под тиглем с нашим миром, аккуратно перемешивает содержимое тигля невидимой хрустальной ложечкой. Великий Плавильщик, плавь меня медленно, плавь меня в меч.
Тому, кто видит свой Путь, не надо вертеться по сторонам – он и так знает, где он, ни разу не подняв головы, не оторвавшись от Пути. Но если я правильно вижу, мой Путь – потери. Может быть, я теряю лишнее? Все равно, терять больно. Меч теряет, когда его точат. Искрами улетает он-перстень, он-браслет, он-кубок. Он будет острым, но сейчас он – боль. Потом он будет рассекать плоть, воздух, сталь, камень, шелк, чей-то Взгляд – пока не найдет свои ножны. Найти бы ему их быстрее.
Она опять сегодня не пришла.

Она должна была привести парням добычу.
Она ждала на улице, под дождем, под серыми полуденными сумерками, у зеркальной двери бара.
Не клевало. Все сидели по домам, а те немногие, что околачивались в баре, завязли там надолго.
Но все-таки она дождалась.
Молодого, приятно (в ее вкусе) одетого, хвостатого. Ей нравились длинные волосы у парней. Но такого парня у нее никогда не было. Ей больше попадались с короткими спортивными стрижками.
Он спросил.
Она назвала настолько мало, насколько это было прилично. И повела его не к парням, а к себе домой. С парнями потом пришлось разбираться, но это были ее проблемы.
Она не взяла с него ничего.
А у него ничего и не было. Он даже не принял ее за проститутку – он спросил, сколько времени натикало на создании человеческого идиотизма. Честно спросил – он не носил часов. Услышав ответ, он решил, что это новый способ завязывать знакомства – очень быстрый, остроумный, даже элегантный. Он не стал вырываться из руки Великого Содника.
Это было? Этого не было?
Переведи меня через себя, Дорога.

Осень из вьюги, оскалясь, глядит. Молния с неба льется змеей. Горы плывут над поверхностью мглы, глядя со склонов мутными глазами. Кто-то мохнатый, скулящий, забился в каждую их ледяную пещеру. Кто-то там мерзнет.
Великий Плавильщик погасил пламя в жаровне под миром. Пламя больше не лижет нас. Мы оказались сырыми, не готовыми, не созревшими плодами. То, что рвалось, проникало сквозь нас, вдруг пропало, исчезло, забылось.
(«Я хочу, чтобы у нас с тобой было долго»)
(«Я тоже»)
Не было пламени, был только лед.
Неосвежеванная зверюга не находит себе места, зря пытаясь приладиться на холодных углях. Все брошено на половине дела. Вянут приправы, тоскует жаркое – не приготовлено и не съедено. Что может быть хуже для него?
Пусть сгниет и станет Землей. Земля родит Металл.
И Сталь войдет в сердце, как Лезвие – в Ножны. Клинок пустит Корни по телу. Гора пройдет сквозь облака. Сталь прорастет во мне, как Тигр в Котенке. Но…
Разве можно потерять улыбку солнца?
…если оно улыбнулось из чьих-то глаз…
Знак на ветру?
…чьих-то губ…
Тень на воде?
…под похожей на соломинку рыжей прядью…
Чистый бег ручейка?
…журчащего лукавыми словами…
Раскрывшиеся крылья?
Слово, взгляд и шаг – повернется спиной. И вторым лицом – тем, которое не летит. Если Путь есть Смерть, то зачем жалеть то, что унеслось? …Дымом костра, горевшего недолго, но сильно.
(Руки, взметнувшие волосы. Жалобный вопрос – «Так лучше?»)
Когда каждая улыбка, каждый знак, каждая тень – последние. Каждое солнце, каждый шаг, каждое слово – единственные.
(И каждое «каждое» - вопрос?)
Посмотри, может быть ты видишь их в последний раз. Разве можно что-то потерять, если все происходит Однажды?
Тень нельзя поймать снова.

Их мысли были пусты – как бывают пусты мысли машины, поворачиваемой сжатым в руках рулем, оружия, стиснутого пальцами и ладонью. Он просто фиксировал окружающее – почти одинаково, с поправкой на различие позиций, как данные. Думал за них
(их страшный бог?)
кто-то другой. Нечто другое – темное, суровое и четкое, как их черные силуэты, плечом к плечу, как привязанные, пробиравшиеся в общей осеренности Времени Украденных Теней. Они были единственными тенями, проникшими в это почти монолитное царство заборов, стен и асфальта, мусорных баков с хламом цивилизации и хламом диким, не влезающим ни в какую цивилизацию. Они шли по следу другой, переливающееся тени, зеркальной, выпавшей из противоположного отражения. А то и из вовсе иного. Они же оттуда, где…
Одна жесткость крепится к другой, та – к третьей, и так далее. Но весь этот темный стальной холод не имеет опоры во Вселенной – ему не к чему прикрепиться, а заполнить ее целиком он не может. Для этого он слишком сжат и плотен. Вот он и болтается, но тем, кто на нем, кажется, что все несется мимо них, безудержно, бессмысленно, хаотично, а они – в незыблемом центре мироздания. Их несет так же, как любой мусор и любую пыль. Весь их металлолом во Вселенной – не больше. Понять – значит заполнить собой форму, в которую тебя помещают. А эту жесткость никуда нельзя поместить – она все сломает. Ее можно только расплавить. Иногда из нее получаются очень нужные твердые вещи. Но сама она ничего не может создать – и поэтому она бессмысленна. Она мертва и делает мертвым все, принадлежащее ей. Она способна к жизни только в очень высоком темпе, на очень высокой скорости, в сферах, которых отсюда не видно. Она исчезает, как только приближается к ним. Но она способна возвращаться.
…медленно, очень медленно – затормаживаясь до наших частот. Надо подождать, пока в Небе разольется Сияние – тогда она отступит.
Вечный Могильщик не спеша бросает лопатой землю.

Когда все слушатели шумно тронулись к выходу, я остался сидеть в жестком откидном кресле. Последние, рассеянно собираясь, перебрасывались мнениями.
-Я бы убивал за такие лекции, - говорил один, обоими руками натягивая вязаный ошейник. Он выглядел, как долговязый, влезающий в хомут, конь.
-Очень даже неплохая лекция, - промурлыкал второй, похожий на огромного упитанного кота.
-Это гонки.
-Это похоже на гонки, но это не гонки.
Они медленно удалялись.
-…я гуманист, но я бы убивал! – долетело до меня. – Я послушал эти гонки…
И в этом уютном месте, каким, несомненно являлся маленький розово-коричневый кинозал, стало тихо и спокойно. Поразительно, но даже наше смутное время не вытравило у людей любовь к знаниям.
Я давно не занимался вампиризмом, и надеялся, что мне не придется к нему прибегать, но сегодня я не мог без него обойтись. Я отпил из сосудов сорока человек, и чувствовал, что по моим артериям и венам бежит кипяток. Руки раскалились до красна. К тому же я послушал неплохую лекцию по теории Направленного Забывания. По-другому эта же теория называется Забытье Пробуждения. Суть ее заключается в полном уходе от нашей действительности посредством тщательного и последовательного ее забывания. И смысл прячется не в том, от чего осуществляется Уход, а в том, куда попадает Уходящий. А попадает он в Прошлое – туда, где он приходится к месту более, чем здесь. Но без специальной аппаратуры он появляется там в виде чистой информации, несомой комплексом тонких энергий – бесплотного духа. Теоретически, специальная аппаратура может позволить материализовать и тело – осуществить полное переселение. На этой же лекции говорили о возможности Направленного Ухода. Для этого необходимо только было знать Направление – вспомнить то время, куда необходимо переместиться. Вспомнить полностью, во всех деталях, абсолютно вспомнить целый мир. Обычно это происходит неосознанно. Но если заставить себя вспомнить то, что тебе надо, попадешь туда, куда пожелаешь. Практически это сложно осуществить – слишком тяжело для сознания, плюгавого гнома, поднять такую гору. Если и можно совершить такое, то на очень коротком отрезке времени – вернуться туда, где ты уже жил, в мир, присутствующий в твоей сознательной памяти, памяти этой жизни. И все равно не обойтись без обращения к Единому Информационному. Такое обращение опасно, когда идет от разума – это попытка переломить Судьбу. Скорее всего, у такого экспериментатора не хватит сил для подобного прорыва. Надо очень много энергии. Конечно, некие индивиды осуществляли произвольные перемещения, и возвращались, и делали это по нескольку раз, но они были уникумами. Они были Бессмертными.
Для меня же есть только одна возможность – превратиться в аккумулятор для энергии, добытой всеми способами. Это плохо для Кармы, если она есть – слишком разные способы. Но…
(«Я подошел к тебе, потому что мне показалось – тебе нужна моя помощь. – Может быть, я проявила инициативу как раз потому, что мне нужна была твоя помощь»)
Ребята в университете сделали МВ. И многих отправили – неизвестно куда. Но…
(«Мне нравится заниматься этим – но ведь это неправильно. Я не могу так. Ты мне поможешь? – Не тебе, а тому ребенку, которому не нравится то, что есть сейчас, который хочет быть другим»)
Конечно, я могу исчезнуть и не появиться Нигде – я далеко не Бессмертный и вполне могу отправиться в один из Адов, туда, где ослепительно жидкий свет, туда, где исполинские стены, взметнувшись в доли секунды, навечно вознесли грибообразные границы Крепости. Но…
(«Иногда я становлюсь очень жестоким. Я боюсь, что сделаю тебе очень больно – я умею психологически убивать людей. Не пей, это моя чашка – чай в ней уже не стерильный. – Я знаю, что ты мне ничего плохого не сделаешь. Просто знаю»)
Теперь могу ли я быть без этой Печали?
Дверь в лабораторный корпус мне пришлось открывать своим ключом. Потом я поднялся на второй этаж. В вестибюле я никого не встретил – кроме самого себя в зеркале напротив входа. За запертыми дверями копошились и скрипели электронно-механические гомункулюсы, терзаемые бессмысленной спонтанной импульсацией. За одной из этих дверей, в прозрачной пластиковой колбе в форме большого черепа со множеством круглых дырок дремал Философский Камень – долгожданный биологический компьютер. Дырки соответствовали постоянным точкам – в них входили кабели и гибкие шланги с питательной и защитной субстанциями, с эликсиром – гуморальным информационным носителем. Его наделили иммунитетом, только несколько усовершенствованным. Нет такого микроорганизма, с которым бы он не справился. Работал он фазами – активной, аналогичной нашему бодрствованию и пассивной, похожей на наш сон. Насущные проблемы, обучение, ввод и вывод информации осуществлялись в активный период. Сложные задачи решались во сне, когда Философский Камень полностью отключал все входы и выходы и набрасывался на подсунутые ему головоломки. Тогда он вел себя, как спящий человек, чем сложнее шел процесс, тем хуже он просыпался.
Врата Обители ждали меня, смиренно и всепрощающе распахнуты. За пультом центрального отсека сидел Арх. Он нескладно привалился в кресле, как медведь-недоросль, похудевший после зимней спячки. Он обернулся, и не отрывая одной лапы от кнопок, улыбнувшись, протянул мне вторую. Я крепко пожал ее, и, включив соседний монитор, надел на голову шлем. Цифры, иероглифы и латинские надписи команд побежали во тьме на четырех расквадраченных плоскостях, сбитых в открытую сверху и с моей стороны коробку. Желтые символы, живущие своей синхронизированной жизнью вне трех миров, в Нигде, такие бесконечные, вечные и проходящие, стоящие вне времени, несуществующие и обладающие неограниченной властью.
-Ну и как этот Анаэль?
-Сам видишь.
-А наша программа?
-Он ее извратил.
-Вижу. Он ее адаптировал.
-Я боюсь, как бы она не поплыла. Мы-то ее делали на Сертале. У него на два измерения меньше. А здесь сам видишь, какой стереокосм.
Я посмотрел через пульт, на саркофаг МВ под прозрачным единокристальным Хеопсом. На золотой круг, обрамленный египетскими письменами, в котором стоял Хеопс. На нагромождения генераторов, обступившие круг. Стартовый отсек отделялся от центрального только экраном защитного поля. Скажем прямо, не насовским. Ребята за пультом каждый раз рискуют своими задницами и прочими делами.
Я отправился в левый проем – в боковушку, сделать себе и Арху кофе. Там у нас что-то вроде кухни. И старенький «Форд» с третьим по счету кинескопом.
Разбираясь с зернами, мельницей и кофеваркой, я включил и его.
Пустой зал с белыми стенами. Квадратное возвышение с каменной доской, покрытое белой тканью. На возвышении – две свечи, меч и кадильница. Неизменный круг с именами и печатями, довольно сложный геометрический ансамбль, черный на белом полу. И конечно же, маг – голые руки и ноги, туника в тон стен и престола, лицо закрыто приподнятой спереди повязкой. На голове – золотой обруч с пентаграммой.
-О, превысший Отец, творец неба и земли, четырех элементов и высших духов, заклинаю тебя, ради твоих сил и добродетелей…
Все смешалось в Поднебесной. Драконы встали на задние лапы и прошли сквозь огонь. И стали править людьми. Они заговорили, чешуя их ослепила людей своим блеском, и люди не могли их не слушать, зачарованные их нечеловеческими голосами.
-…именем истины, жизни, вечности, именем творения, происшедшего из ничтожества, чтобы ничего не было в моем обладании, кроме непорочности и добродетели.
Не вижу. Не слышу. Молчу.
Скоро я созрею, чтобы стать фараоном. Интересно, каково Там, в четырех стенах под вершиной?
Время ждало меня. Теперь я это ясно почувствовал. Я – его тварь. Скоро я объединюсь в единое целое, соберу все свои песчинки. И оно примет меня. И я навсегда сохраню связь с ним – сияющим, переливающимся тенями и бликами форм, которые были, есть и будут; форм, в которых отливаются все, когда-либо существовавшие, или еще не материализовавшиеся вещи. Оно отливает эти вещи из себя и составляет из них миры – тьму миров. Некоторые из его вещей становятся людьми. Время играет нами, лепя нас из хаоса, и все, что оно лепит, оно лепит с себя. И так оно может лепить бесконечно, ни разу не повторившись. Все, принадлежащее ему, есть всегда – его игрушки никуда не исчезают и ниоткуда не появляются. Они были созданы сразу и постоянно создаются снова – иначе они бы не возникли. Время не делает того, что ему не понадобится. Оно играет, подкидывая монетку. Какой стороной она упадет?
Я помог Арху обломать машину и поехал домой. Мне повезло – я сразу поймал такси, у самых дверей лабораторного корпуса, желтый БТР с пятью черными квадратиками.
Мой дом – моя келья. Дома меня ждала Ее Величество Тоска.
Чем ярче свет, тем гуще тени. Мой демон болен. Он всегда был слаб. Слишком слаб, чтобы умереть, еще более слаб, чтобы жить. Я не принадлежу к магии тьмы. Мной владеет магия теней. Пусть наши тени станут одним. Пусть в своей тени она видит мою, как я ее тень – в своей. И здесь не нужен ни Бог, ни Сатана, отражающиеся друг в друге – только наши тени. Это – речь полуденной тьмы, самой густой и плотной из всех времен тьмы, которая тут все-таки есть. Нельзя принимать  Силу Света, отвергая Силу Тьмы. Они не существуют отдельно. Тьма не оставит меня. Она неизменна во мне. Я всегда возвращаюсь к ней – от столь же неизменного света, через сумерки сумбура. От Полюса Тьмы к Полюсу Света – всегда через Восход, обратно – всегда через Закат. В какую сторону ни пойди от тьмы, придешь к свету. В какую сторону ни пойди от света, придешь к тьме. Во что мне верить? Что такое Вера?
Для меня она – имя. Еще одна шутка Творца Перемен. Еще один бич для умервщления плоти. Почему я не могу без нее? Она моя тьма.
Пара киви и плюшки с медом подняли мне настроение. Оптимизм приходит во время еды.
Великоновгородский «Александр» воссиял лицензионным экраном:
…совместная германо-японская экспедиция достигла Марса и высадила десант на его поверхность, выбирается место для закладки постоянной станции.
…конфедерация южных американских штатов разорвала дипломатические отношения с Квебеком, седьмой британский флот вошел в порт Нью-Йорка для защиты столицы Севера, империи Ацтеков и Инков и Майанский конгломерат заключили тройственный союз с целью обеспечения безопасности в регионе и сохранения независимости великих американских цивилизаций.
…ватиканская орбитальная станция состыковалась с ламаистским «Высшим Тибетом» для отправления совместных служб в рамках проекта «Единая религия», в будущем году планируется открытие первых храмов, затем монастырей и академий.
Медленно приплыл теплый пьянящий туман, пропитал воздух, все предметы в комнате, полез за экран, прочь, в пределы иного мира. Скоро  я растворился в нем – розовом, красном, рыжем:
…ласковые руки, играющие моей гривой.
-Мне нравятся длинные волосы.
Она похожа на Алису, готовящуюся вступить в Страну Чудес. Мимо нее уже пробежал Белый Кролик.
-У меня никогда не было таких, как ты.
Большие, широко раскрытые глаза. Тени Страны Чудес уже гуляют в них. Любопытные нежные тени. Я медленно впускаю их в себя.
-Ты фантастическая девушка.
-Я не люблю фантастику.
-Ты – человек реальной жизни. А я люблю все фантастическое – максимально реальные миры, не такие, как наш. Прекрасные, яростные, страшные. Яркие и строгие, как гравюры. Более настоящие, чем наш. После них, правда, и он становится необыкновенным. Особенно, когда в нем есть такое чудо, как ты.
Главное чудо в Стране Чудес – это Алиса. Я нашел ключик, который открыл двери в ее глазах. Маленькие двери – надо уменьшится, чтобы войти в них. Сегодня я – чеширский кот, Алиса. Я расскажу тебе сказку.
-Ведь для меня она – Дао. Ты ведь знаешь, что это такое?
-Ну, если я не такая глупенькая мышка…
-Ты совсем не мышка, и вовсе не глупенькая. Запад стремится разорваться, образовав хаос, он центробежный. Восток – сколлапсироваться в ничто, он центростремителен. Запад все разрывает, противопоставляет, разделяет единое на куски, они разлетаются – наступает апокалепсис. Восток все соединяет, сливает, сжимает – наступает покой, отсутствие перемен. Запад – мужчина, восток – женщина, если хочешь. Теперь представь то, к чему стремится запад – это пустота, а восток – это Солнце. Нам, людям, нельзя жить ни там, ни там. Слишком холодно, слишком жарко. Земля идет вокруг светила – по пути золотой середины, неизменному пути. В нем объединяются… Сейчас в нем объединяемся мы. Это – путь любви. Изменения Тьмы Вещей – в спиральном пути луны. Когда она улетает от солнца – это Ян-период. Вторая половина витка приводит ее обратно – Инь-период. Если Земля отдалится от Солнца – жизнь погибнет от холода, если чрезмерно приблизится к нему – погибнет от зноя. Жизнь возможна только на Золотом Пути.
-А жизнь есть любовь. Я правильно поняла твою лекцию?
-Ты умница!
-Ты прелесть. Откуда ты взялся?
-Всю жизнь мне говорили, что меня заслали пришельцы. С тайной целью.
-Лучше замолчи…
Туман исчезает, духи слизывают его. Он оставляет свою тень, свой след – боль. И я становлюсь одной-единственной Вещью – воем.
«Я один. Я в хаосе. Я в пустоте. Я в холоде», - жалуется он стенам. Стены суровы и незыблемы. Они молчат уже сотни лет. Они всегда молчат. Они вечны. Их сложили из тибетского камня, забыв все знания, те, кто оседлал драконов и поднялся выше облаков.
«То, что они любили, было Одно; то, что они не любили, было Одно. В своем одном они были Одним; в отсутствии одного они были Одним», - выбито на этих стенах лабиринтами, не имеющими ни входа, ни выхода.
Ветер бьет мой вой и пурпурные клочья пены, оставшейся от тумана, об эти стены, ломает их и уносит.
Теперь могу ли я быть без этой Печали?
Что еще выбито на них, Возносящихся-До-Неба?
«Дела Поднебесной не могут быть вершимы. Они осуществляются. Если следовать их естественности. Изменения Тьмы Вещей не могут быть постигнуты. Нужно держаться того направления, по которому они идут».
Как преодолеть их, не вырвав себе сердца и не заменив его холодным мудрым камнем?
(«Тебе нужна моя помощь. – Ты не можешь сделать мне ничего плохого.»)
Что остается от сказки после того, как ее рассказали? Что остается от чеширского кота после того, как уходит Алиса? А от всей Страны Чудес?
Улыбка.
Как стать Бессмертным? – не добавляющим к Пути ничего от своего сердца; не помогающим природе, а следующим ей; видящим все связи между собой и другими в единстве, не ведая, почему, просто в силу своего характера; странствующим за пределами человеческого, имеющим сердце ребенка; неуязвимым для всего единичного, оформленного, человеческого; вдыхающим ветер, пьющим росу…
Вот рецепт: надо познать отчужденность от Поднебесной, от Вещей, от жизни, стать ясным, как утро, увидеть Единое – тогда можно забыть о прошлом и настоящем, вступить туда, где нет ни жизни, ни смерти.
А как сделать Бессмертным общество? Точно так же. Общество – большой человек. Человек – маленькое общество. И общество познало отчужденность от Поднебесной, Вещей и жизни, стало ясным и узрело Единое – Путь-К-Грядущему. Многие забыли о прошлом, некоторые – о настоящем, а кое-кто зашел за грань жизни и смерти, добра и зла. Но осталось много тех, кто не познал, не стал, не забыл. Они живут в другом мире, подвластном тем, кто Пошел, тем, кто построил царство утвердившейся гармонии и добродетели, родившее Благо. Те, кто пошел и построил, слились с природой во всеобщем единстве. Ни множественность Тьмы Вещей, ни  вечные качели двух начал не оказывали влияния на их жизнь, полностью регулировавшуюся непосредственно Единым, Великим Законом и источником всех закономерностей, истоком и устьем всех Вещей, растекающимся повсюду, объединяющем все, в огромном не исчерпывающемся, в мельчайшем не отсутствующим порядком вечного движения мира. Эти люди не зависят ни от Инь, ни от Ян, находясь между Небом и Землей и будучи равными им. Бедствия не затрагивают башню их разума.
Но остаются еще и другие люди.
И тогда те из Шедших, которые еще не утратили связи с Поднебесной, стали заставлять Оставшихся идти, чтобы сделать ее Страной Единого. Но они, не Дойдя, утратили понимание того, что человек не менее священен, чем мир – он есть сосуд, наполненный Дао. Которым нельзя манипулировать. Тот, кто попытается манипулировать им, разрушит его. Тот, кто попытается овладеть им, потеряет его. И если Дао мало, или оно совсем вытекло (ушло?), то природа не потерпит пустоты в таком сосуде. Нехорошо разбивать священные сосуды – каждый раз, когда разбивается такой сосуд, проливается его волшебное содержимое. Если он наполнен не тем, для чего предназначен – это плохо, ибо он не будет соответствовать ничему, кроме того, для чего предназначен. И потеряет свою красоту, свое назначение, свой смысл и свое место в лавке, полной похожей утвари. А Шедшие именно так наполняли чужие сосуды и сосуд Поднебесной. Для чего посуда собрана в лавке? Может быть, для того. Чтобы кто-то из нее выпил. Или выпустил ее содержимое, как джинна из бутылки.
Ведь все кувшины когда-нибудь будут опустошены, все бутылки когда-нибудь откупорят и выпьют, все реки когда-нибудь высохнут. Но все высохшие русла когда-то были полны. Плыть можно только по той реке, которая существует сейчас. В других нет ни волн, ни рыбы, ни воды, а только «было» или «будет». Приятно иногда понежиться в мягком песке, на пепелище в прошлом бурного потока, или посидеть на шелковой траве – там, где поток высохнет в будущем, всегда тот же самый, как змея, у которой только одно тело и тьма изгибов.
В этом много смутного, непознаваемого, бесформенного, чудесного, безбрежного, немыслимого сиятельного мрака. И нет Веры.
Странствовать можно и в человеческом.
Или сидеть на берегу, между двумя морями, смотреть на них и сравнивать. И пребывать в недеянии.
Я не могу без нее. Но и с ней я не могу.

Что будет теперь, когда они высадились на Металл? Они покорят Огонь, позже – Дерево. Но никогда им не покорить Воду. Давным-давно Земля разрушила ее. Уцелевшие переселились на Дерево. Когда Дерево победит и захватит Землю, наши колонии, закладывающиеся на Металле, дадут начало новой цивилизации. И победят Врагов, освободят свою родину, а планету захватчиков сделают одним огромным концлагерем – и когда этот концлагерь восстанет, Земля опять будет повержена. И снова ее спасут металлические базы. Металляне выжгут Дерево. Но не тайные поселения на Огне. Накопив силы, они нападут на военный флот и повернут его против Четвертой. И вернут Центр Земле, подавленной чрезмерно усилившимся Металлом и поэтому оставшейся нейтральной. Так будет разорвана Цепь Раздоров.
Таков мой прогноз политики в Солнечной на ближайшую тьму лет. Единственное. Что мне осталось – это делать такие прогнозы.
Лабораторный корпус закрыли и охраняют. По-моему, это связано с Камнем. Все ресурсы кончаются – еще немного, и я не смогу прокормить своих заложников. Те, у кого ничего. Кроме заложников, нет, не спешат покидать Поднебесную. Вот и я оттягивал до последнего. Говорят, что границы скоро закроют совсем. Призывают использовать заложников, пока те не стали бесполезны – так они хотят заполучить всех, отрубить дальнейшее развитие проблемы.
Мысли скачут из мира в мир.
«…но действительное единство может существовать только между отдельными друг от друга и целостными личностями, не теряющими своей обособленности даже в единстве и единении. Пусть между вами пляшет Небесный Ветер».
То, что они любили, было одно. То, что они не любили, было одно?
Прогорает костер одиноко. Где-то ходит, нуждаясь в тепле, и смотря иногда на него, или слушая ласковый треск угольков… Странник проходит мимо, не встречаясь с хозяйкой костра. Глупо? Хуже писем к исчезнувшим нет ничего. Воздух в движении – как разворачиваемый свиток. Тишь, пустота, темнота. Невозможно разобрать, что написано в свитке – на волнах ветра. Двум вопросам себя не узнать. Нет места печальнее, чем Поднебесная. Странник входит в плотные волны реки, тонет, исчезает в воде. Спрятав в складках своего бесконечного плаща, река уносит его. Догорает костер на закате.
Теперь могу ли я быть без этой Печали?

Ночь. Темнота. Черные прямоугольные громадины, чьи бока выхвачены из полнейшего мрака – ни огонька, ни звездочки – истерическим рафинированным светом, порождением подземелий. Я смотрю на эту электрическую луну и вспоминаю другую – предзакатное, еще не красное солнце, похожее на очень яркую Спутницу. Электричество вытягивает меня из тела, в котором мне не за что удержаться. И я вою на это безжалостное неестественное насилие над тьмой, на это вторжение в бессмысленное, всеотменяющее царство возрождающихся инстинктов, на этот плацдарм на Том Берегу.
И электричество смотрит на меня, смотрит сквозь стиснутые зубы замков, скрипя и поблескивая, протекая в клыках колючей проволоки, закипая, клокоча и испаряясь в своем котле – и устремляясь из него на меня. Где-то там, на Том Берегу, меня ищут две тени. Им не найти меня на Том Берегу.
Но я сам лечу к ним, весь превращаясь в вой, переходя в него, выжимаемый из своего микрокосма и плоти, как из мокрой отстиранной формы.
-Вера! Я люблю тебя! Вера! Я люблю тебя!
Все живое уходит в мой безмолвный кричащий полет, оставляя после себя ко всему бесчувственный труп.
В нем я вспоминаю ее, забывая все остальное. Я проявляюсь в нее, заполняя ленивой материей игривые клубы ее образа.
Она потянулась, как сонная кошка. Ее гладкое плечо выскользнуло из-под  сильной уверенной руки. Оно чуть отодвинулось и горячий мохнатый бок больше не касался ее. Она лежала, похожая на величественную любимицу Нифертити. О чем она думала? Ни о чем. Потом ее мысли пролистали обычный рабочий вечер: ресторан, отель, ресторан, офис – полумрак, костюмы, сигареты, стол, вино в ее бокале, медленные танцы, ее послушное, хорошо содержащееся тело в привлекающей упаковке, слегка развернутой для демонстрации качества…
Утром я воскрес в сумеречном мире, лишенном света и теней, а заодно и всех цветов, кроме серого. Сегодня мне снова удалось воскреснуть.

Перед самой границей еще один аукцион. И опять полутрезвые казаки, игриво покачивающееся кольцо обнаженных шашек. В нем – кучка оборванных представителей мирового сообщества.
-Бизнесмен амери-кхе-канский, прости, Господи, с семьей! Жинка, двое хлопцев. Десять литров. Одиннадцать, пятнадцать, семнадцать. Семнадцать? Забирай их, турка некрещеная. Дипломат, мать его, прости Господи, австрийский. Семь литров.
Рыжий-прерыжий чуб, острый лисий нос. Хмурые ражие хари. Красавцы, орлы, молодцы. Век бы вас не видел, родные мои. Век бы не вспоминал, удальцы. Да где ж вас забыть то.
Это была последняя станция.
Дальше мы ехали медленно, слышались какие-то переговоры, происходящие на крыше, в бронебашнях. Опять сломалась селекторная связь, и возбужденная армянская речь азартно неслась под Вечным Небом, перемежаемая русским матом – самой универсальной лингвистической системой по всей Евразии от Берлина до Пхеньяна.
Желтая полоса восхода между черной землей и темным, нависшим как крышка, небом, раздвигала ночь и твердь. Наш поезд ехал к ней, и она росла, увеличивалась. В нее попали горы. Наконец, мы остановились у края нашего котла, у щели, через которую еще можно вылезти. Санитарный пояс, отделяющий наше дикое поле от Земной Цивилизации. Желтая щель не отодвигалась, не убегала вместе с горизонтом. Она осталась на месте. Издалека вышки на склонах еле различались. Теперь они явно нарисовались, вплоть до блеска дул бластеров, управляемых автономными компьютерами, и нацеленными на нас недремлющей рукой  Стального Сторожа. Даже если все погибнет, робот будет вести войну, пока не износится реактор, поливая огнем ближайшую дюжину верст. И у роботов есть сердца, только атомные. И пока они бьются, эти огнехаркающие драконы кольцом окружают нас, варваров, как прикованные к горам рабы. Их цепь не прерывается даже в антарктических льдах. Они пропускают только сусликов и ящериц. Их полным-полно на этом перепаханном высшими силами предгорье, поросшем дремучими травами. Мутанты скачущие, обитающие среди мутантов тянущихся. Они осторожны, хитры и очень умны. Особенно те, которые молчат и впитывают энергию недр, глубоко закинув свои корни. Когда они накопят ее достаточно, они встанут и тоже пойдут. Сначала медленно, а когда научатся ходить, то очень быстро. Но драконы не пропустят их за горы, поэтому они направятся в обратную от них сторону. Но это потом, а пока они терпеливо ждут Очень Жаркого Лета. Терпение – мать добродетелей. Они еще поведают людям о своей мудрости. Они способны приживаться не только в этой почве, но и в живой плоти – на ней, ходящей с покорностью ездовых тварей, они возмужают в Бойцов.
А пока они молчат и только металлическая рухлядь, вкрапленная в полях там и сям, разрывает их ряды. Умирающий металл, переживший своих поверженных хозяев, не сумевший выполнить их волю. Когда джинн идет на джинна, побеждает тот, у кого прочнее кувшин.
Озерца-родники тоже встречаются в этих микрочащобах. Кто обитает на их берегах, у журчащей прохладной воды, которая сама себя волнует, как самозаводящийся часовой механизм? Берега (побережья?) населены дюймовочками, эльфами, гномами?
Я схожу с насыпи, разуваюсь и, касаясь босыми ногами тел моих маленьких братьев, спускаюсь в овраг, по пути тихо здороваясь с ними.
В овраге они, медленно шевелясь, раздвигаются, вытягивая свои белые младенческие корешки из черного пуха колыбели. Они робко приветствуют меня. Они трогательны, как все малыши.
Я встаю на освобожденное ими место и сразу погружаюсь по колено.
«Здравствуй, Мать».
Земля холодит кожу, под ней набухают уплотняющиеся узелки, они дают ростки, которые прорывают эпидермис и воссоединяются с Утробой. Они удлиняются, расширяются, ветвятся. Нектар пропитывает их и течет по их сердцевине, вливаясь в мои сосуды. Он приносит облегчение, освобождает меня от человека, возносит меня. Моя сила растет. Мое настоящее раздвигается и поглощает будущее, прошлое и все иные времена, они исчезают, сливаясь в единый космос, смешиваясь с пространством. Мне не надо прорицать то, в чем я живу. Разве можно прорицать тот миг, в котором содержишься? А если миг стал Вечностью, разве можно прорицать ее? Все секреты, все спрятанное, запертое, замурованное теперь доступно для меня. Я везде – я распространился до исчезающих пределов. В моей памяти сразу все знания мира. И сам он – в моих руках.
«Здравствуй, Первый»
Ответ исходит из-под меня и, слабее, со всех сторон.
«Ты хочешь уехать?»
«Не знаю»
«Ты не сможешь уехать, потому что не сможешь вернуться. Плохо, когда ты не можешь вернуться туда, где остался»
«Я должен сделать шаг назад?»
«Да»
«До свидания, Мать. До свидания, братья»
И хор, наполовину мощный, неразделимый на голос или голоса, наполовину разноголосый, нестройный, еле слышимый.
«До свидания, Первый»
И тогда я отпустил свой билет в Цивилизацию. Я вернулся. Всю обратную дорогу я пил с армянами-паромщиками. Они рассказывали страшные вещи, такие естественные для Поднебесной, чье лицо тем прекрасней, чем ужасней и бесчеловечней его оскал.

Мне удалось пробраться в Обитель. Охранникам я приказал спать – и они заснули.
Я поднялся на второй этаж, настроил аппаратуру.
Я вошел в пирамиду и лег в саркофаг. И стал вспоминать Поднебесную такой, какой она была четыре года назад. Наконец, все понятия и образы стали четкими и наполнились.
На вечность меня ослепил океан разверзнувшегося надо мной света – Хеопс погрузился в Сияние, в сон, в котором только по-настоящему и просыпаешься. Никакой раздробленности и радужной ряби – только монолитный свет.
Из него я вывалился на асфальт и сильно ушибся. И сразу же забыл все, что осталось по ту сторону Сияния.
Я лежал перед распахнутыми дверями подъезда. Справа и слева меня обступила королевская сирень. Солнце улыбалось мне и я улыбался солнцу.
Между водопадами цветов из царства зелени появилась она. Рыжая и веселая. В коротком зеленом платье. Она почти не изменилась. Только сейчас она выглядела точно на свой возраст. Она жмурилась от лета, как котенок.
Время Огня пришло и не хотело от нас уходить. Она подошла ко мне.
-Ты ушибся?
Я умирал у этих неописуемых загорелых ног.
-Здравствуй, Вера.
-Откуда ты меня знаешь? – удивилась она.
Я молчал. Мне давно не было так хорошо, на чуть не разбившем меня асфальте, у этих ног. Она присела. Ее настроение двигалось смущенно, неуверенно и неожиданно для самого себя. Великий вел ее за руку, как ребенка.
-У тебя ссадины. Тебе больно?
Мне не жалко себя. Может быть, это мой недостаток. Тем более, я предпочитаю, чтобы меня не жалели другие. Но когда тебя жалеют таким голосом, с начинающими шалеть глазами, словно медленно идя к тебе, прорывая еле заметные паутинки преград, то это уже признание твоей силы.
-Теперь уже нет.
-Мальчишки никогда не признаются, если им больно.
Как она близко. Так близко могут быть только дети, когда их еще не научили держаться подальше.
-Ты любишь жалеть других?
-Не всех.
-Но своего кота тебе жалко. Очень жалко.
Глаза стали еще больше. Они такие же, как мои.
-Откуда ты знаешь?
-Я многое знаю.
Кажется, я успел вовремя. Она очень хорошо на меня смотрела.
-Мяу, - сказал я и осторожно, по-кошачьи, дотронулся до ее руки. – Можешь считать меня своим новым котом.
-Да-а, а как зовут моего нового кота?
-Женя.
-Женя, вставай. Пойдем, погуляем.
-Мяу, - согласился я, потянулся и встал рядом со своей новой хозяйкой.
-Мяу, - ответила она и засмеялась.
-Мяу, - благословила нас рыжая чеширская морда, хитро сияя с неба.