Полный текст романа Все грани осени

Полный текст романа "Все грани осени"
автор Сергей Гурджиянц

Аннотация:
Уставший от жизни одинокий пенсионер в поездке к внебрачному сыну за границу, где он мечтал найти семейное тепло и материальное благополучие, внезапно был вынужден сразиться с негодяями.

Слоган:
«Если ты думаешь, что Бог тебя обделил, взгляни на Карела!»


ВСЕ ГРАНИ ОСЕНИ

Часть первая

БЕЛАЯ РОЗА НА ЧЕШСКОМ СТЕКЛЕ

I
Телефон зазвонил во вторник после обеда. Голос в трубке был незнакомый. Не громкий, но звучный, хорошо поставленный, что называется профессиональный. Спокойный, сочувственный. Женский.
– Андрей Юрьевич Рощин? Вы обращались в редакцию нашей телепередачи. Мы разыскали вашего сына. Его имя Карел, он живет в Чехии.
Ноги сразу сделались ватными. Андрей Юрьевич задрожал и, не глядя, придвинул поближе табурет. Голос ломался, не слушался, он что-то отвечал непослушными губами, а в ушах шумело от мгновенно подскочившего давления.
Сможет ли он приехать на съемки в Москву, вопрошал твердый женский голос, не терпящий никакой неопределенности.
– Да.
– Говорите громче, вас плохо слышно!
– Да-ааа!
– Руководство канала хочет снять вашу встречу не в студии, а на выезде. Вы сможете выехать со съемочной группой в Прагу? Разумеется, все расходы, связанные с поездкой телекомпания берет на себя.
– Д-да. Да.
Выехать со съемочной группой в Прагу?! Зачем?! Что там снимать, они же не министры! На это он даже не рассчитывал. Он силился понять, но его мысли путались, перескакивая с пятого на десятое. Сознание раздваивалось, сердце радостно прыгало, «сын, сын» шелестело давление, а голос в трубке продолжал накачивать его информацией и инструкциями. Кое-что он даже по настоянию собеседницы записал торопливыми каракулями в блокнот. Наконец пытка закончилась, и они распрощались. Оглушенный, он остался сидеть один в комнате площадью пятнадцать квадратных метров, единственной своей собственности во Вселенной. Собирать разбегающиеся мысли.
Андрей Юрьевич давно жил как бирюк. Никого к себе близко не подпускал, праздного любопытства не поощрял. Сам тоже вперед не забегал, лишних вопросов не задавал, до всего доходил своим умом. Жил просто и сурово. О многом не мечтал, может поэтому ничего дельного не нажил, хотя способностей у него хватало. Привык довольствоваться малым. К концу жизни, правда, душа слегка смягчилась, и старый питерский сухарь сделался сентиментальным.
Что из услышанного им по телефону было шокирующей новостью? То, что в Чехии у него был внебрачный сын, он знал и раньше, не знал только, жив ли еще. Он же указал в заявке и почти точный адрес его проживания. Почти – потому что адрес потом не подтвердился. Женский голос в трубке сказал, что если бы с чешской стороны одновременно не велся встречный поиск, еще неизвестно, чем бы все закончилось. Повезло. Удачное стечение обстоятельств.
Кто его искал? Сорок пять лет назад пани Магдалена написала ему, чтобы он забыл ее дочь, и он забыл ее, но сохранил это письмо, чтобы когда-нибудь воспользоваться адресом на конверте. Пятнадцать лет назад жена попросила забыть ее – и он забыл ее. При размене их общей квартиры ему досталась эта комнатка в питерской коммуналке. Потом  и родная дочь попросила забыть ее. Он иногда вспоминал ее, но уже без сердечной боли. После их разрыва внучка к нему ни разу не зашла. Ему нужен был кто-то, кто подал бы ему перед смертью стакан воды. И вот теперь так удачно материализовался сорокапятилетний Карел. Это имя резало слух Андрею Юрьевичу, но он уже мысленно был готов привыкнуть к нему. Встречный поиск с чешской стороны успокаивал его совесть и внушал осторожный оптимизм. Принято ли у чехов подавать стакан воды своим старикам или они, как все просвещенные европейцы, чуть кольнет, с легким сердцем сдают их в свои превосходно устроенные богадельни? Он не мог, не хотел в это верить. Чехи хоть и европейцы, но все же свои братья, славяне. Одиночество становилось невыносимым, перспектива пугала. Ему позарез нужен был этот пресловутый последний стакан воды. Он крепился, пока было можно, и вот теперь выкинул белый флаг.
Андрей Юрьевич очнулся, распрямил спину и двумя пальцами выудил из пачки сигарету. В дверь давно деликатно, но настойчиво стучали. Он знал, кто стучит и потому не спешил открывать. Его упорно обхаживала одна из одиноких соседок по коммуналке, подкармливая то борщом, то пирожками. Звали ее Элла Ефимовна, и он старался держаться от нее подальше. Не потому, что еда или Элла Ефимовна ему не нравились, а потому что она была из породы тех сильных женщин, что в горящую избу войдут, если среди языков пламени им почудится хоть один маленький шанс на непрочное личное счастье. Она считала себя дамой, регулярно ходила в театр и подолгу сидела в Топфейсе , выкладывая свои фотографии двадцатилетней давности, получая послания «Супер!», «Отличная фигура!» и отвечая: «Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной?» или «Ты любишь поездки на природу?». Он знал, что когда-нибудь она добьется своего, когда он будет уже не в силах сопротивляться. Она придет к нему, лежащему в постели с грелкой и, ликуя, прикажет открыть рот, чтобы влить в него ложку противной микстуры. И будет заботиться о нем со всем пылом своей широкой женской души, пока он не помрет, а потом взгрустнет и напишет кому-нибудь в соцсетях: «Ты задумывался о том, чтобы бросить все и отправиться путешествовать?» Непобедимая женская натура. Ему это не нравилось. Современные женщины во всем мире, а особенно в России, сделались слишком уж широкоплечими.
Он открыл. Элла Ефимовна вошла с блюдом, на котором лежало что-то, накрытое перевернутой тарелкой.
– Спал, Андрей Юрьич? А я к тебе с гостинцем. Вот, попробуй оладьи, пока не остыли.
Сизый дым поднимался от кончика его сигареты. Из груди рвалось, ширилось, переполняя, выплескиваясь через край, мстительное чувство радостного удовлетворения. Нет, врешь, не возьмешь! Он сказал:
– А у меня радость, Элла Ефимовна. Звонили из Москвы. Сын в Праге объявился, нашелся. Вот, скоро поеду знакомиться.
Она выпрямилась во весь свой небольшой рост и внимательно посмотрела на него. Лицо не дрогнуло.
– Ну и слава Богу! Все к лучшему.
И снова ссутулилась, как будто гора лет в один миг навалилась на женские плечи.
В день отъезда в Москву он долго стоял у окна в своей комнате и задумчиво курил. Он убивал себя этим куревом, хотя врач сказал, что ему лучше не курить. На улице накрапывал противный мелкий дождь, редкие прохожие зябко прятались под черные зонты. Кончался сентябрь. Он увидел Верку, соседку, которая вела из детского сада своего малыша в надвинутом на глаза капюшоне. Мальчик сердито упирался, тянул руку, не хотел идти домой. Андрей Юрьевич не помнил, как его зовут, хотя тот родился и вырос у него на глазах в соседней комнате. Сама Верка нравилась ему. Она была молодая, красивая, стройная и оттого, наверное, не счастливая.
Стайка сизых голубей, не обращая внимания на дождь, слетелась на булку, которую выронил Веркин малыш на черный блестящий асфальт. Мама с сыном остановились и долго смотрели, как взволнованные серые птицы, стоя лапками в луже, толкаясь, терзают размякший под дождем сдобный белый мякиш. Пора было собираться в путь. Андрей Юрьевич ткнул окурком в розетку для варенья, которую он использовал как пепельницу. Он не знал, что видит эту улицу, Верку и город из своего окна в последний раз. Он не знал, что никогда больше не вернется назад в эту комнату.
Но он крепко надеялся на это.

II
В Прагу они выехали через десять дней ранним утром на поезде. Купе спального вагона международного класса показалось Андрею Юрьевичу страшно неудобным, он никогда в таком не ездил. Оно было гораздо уже обычного купе, и спальные полки располагались в нем не по обе стороны напротив друг друга, как это принято в России, а три штуки на одной стороне, очень низко друг над другом. Подход к окну из-за этого сделался удобным, однако они загромоздили его своими коробками с телевизионным оборудованием. Возле окна в угол был вмонтирован полукруглый откидной столик, под которым прятался маленький умывальник. Все: стены, двери, мягкая плюшевая обивка полок и коридор вагона, тоже настолько узкий, что в нем невозможно было нормально разойтись, имели одинаковый блекло-салатовый оттенок, напоминающий психушку. Андрей Юрьевич втиснулся в купе и увидел мужчину с умирающим лицом, плотно закрытыми глазами и початой бутылкой «Боржоми» на колене, утомленно откинувшегося на подложенную под спину кожаную сумку. Уловив шорох, мужчина поднял руку, бережно, как ребенка поднес к губам горлышко, сделал маленький глоток и со стоном вернул бутылку на место. Глаза он так и не открыл.
Сопровождающий выглянул из-за плеча Андрея Юрьевича, расплылся в коварной понимающей улыбке и, набрав в грудь побольше воздуха, проорал, краснея и напрягая на шее жилы:
– Живой груз доставлен в целости и сохранности. Гони расписку, Мотя!
– Изыди! – вздрогнув, ответил слабым голосом мужчина и, мучительно морщась от каждого усилия, вновь привел в действие бутылку «Боржоми».
– Счастливого пути, Андрей Юрьич! Устраивайтесь.
Сопровождающий подмигнул и исчез. Андрей Юрьевич бесшумно поставил свою сумку на ближайшую коробку и сел с максимальной осторожностью, как будто полка была сделана из хрупкого тонкого стекла. Мужчина, помедлив, разлепил страдальческие глаза и в два приема повернул голову к попутчику.
– Перебрал вчера, – жалобно простонал он. – А что они хотят? Убийцы! Два месяца вынужденного безделья! Матвей Шумякин, собственно...
Андрей Юрьевич понял по тону, что он обязан знать, кто такой Матвей Шумякин, если не хочет прослыть дремучим деревенщиной. Большая мягкая, удивительно гладкая на ощупь рука протянулась ему. Андрей Юрьевич принял ее как драгоценность. У Шумякина были выразительные умные, на выкате глаза, мешки под глазами и темные круги вокруг глаз. Умирающее выражение не портило приятного полного лица. Шумякину было чуть больше сорока, он был высок, силен, но рыхл. Он умел в один миг увидеть в нужном ракурсе любую окружающую картинку. Мог преподнести все в нужном свете. Андрей Юрьевич тоже представился. У него создалось неприятное впечатление, что его одним взглядом поставили в нужный ракурс и рассмотрели во всех подробностях. Любопытство во взгляде угасло, Шумякин вернулся к живительной бутылке.
Вскоре без всякого предупреждения мимо их окна плавно поплыли решетки Белорусского вокзала, ограждающие железнодорожные пути. Поезд медленно набирал ход. Через час проводник принес специальный ключ, отворил дверь в смежное купе, которую Андрей Юрьевич даже не заметил и объединил два тесных купе в одно общее. В открывшийся дверной проем Андрей Юрьевич увидел часть обстановки соседнего купе, коробки со знакомой телевизионной маркировкой и сидящую на нижней полке очень милую девушку лет двадцати пяти, со строгим лицом и планшетом на голых коленках, которая подняла на него свои ясные глаза и приветливо улыбнулась.
– Салют! – сказала она. – Я Настя Данилова, сценарист, креативный директор и директор фильма. А это Костик, ассистент широкого профиля, помощник оператора.
Ассистент широкого профиля, сопля, прощелыга с падающей на глаза челкой, самый молодой член съемочной группы, которого Андрей Юрьевич сразу окрестил в душе хамом и молокососом, высунулся из-за перегородки и в знак приветствия молча помахал Андрею Юрьевичу телефоном. Из ушей у него смешно торчали провода вставленных наушников. На огромном светящемся экране телефона Андрей Юрьевич увидел Настю Данилову, сфотографированную топлес.
– С Мотей вы, наверное, уже познакомились?
– Режиссер-оператор, – промямлил с закрытыми глазами Шумякин, открывая вслепую вторую бутылку «Боржоми», умолчав о том, что монтаж фильма тоже лежал в основном на его плечах.
– Мотя! – крикнула Настя, не замечая Костиной подставы. – Я сейчас пообщалась с Яной Львовной. Сообщила, что мы уже выехали.
– А мы уже выехали? – удивился Матвей Шумякин. – Ну, тогда я, пожалуй, сосну, пока мы как следует не разогнались. Голова трещит зверски. Разбудите через пару часиков.
– Мотя-Мотя! – укорила Настя – А ведь Яна Львовна тебя предупреждала!
Андрей Юрьевич знал, кто такая Яна Львовна. Млинская, продюсер, с которой он давеча подписывал бумаги. Много бумаг. По правде сказать, он не вчитывался в то, что подписывал. Неудобно было проявлять недоверие к людям, которые везли его за свой счет на встречу с сыном. Он не был наивным простачком и не привык доверять кому попало, но так тут сложились обстоятельства.
-Я буду снимать фильм о вашей встрече с Карелом, – сказала она при их знакомстве, на слове «я» красиво приложив пальчики к груди, словно говорила с иностранцем.
Фильм? Целый фильм? Что еще за фильм? Он вслух выразил свое недоумение. Зачем такие сложности?
-Не старайтесь понять. Это ни к чему, – улыбнулась она. – Все у нас под контролем. Просто ведите себя как можно естественней и наслаждайтесь жизнью, она того стоит.
Пару дней назад Яна Львовна вылетела в Прагу на самолете, чтобы сделать там сотню необходимых дел: подписать разрешение на съемку, заручиться поддержкой властей, согласовать график съемок с участниками, снять жилье, взять в аренду авто и встретить съемочную группу на железнодорожном вокзале в Праге так сказать во всеоружии. Как у этой молодой, тридцатишестилетней, уверенной в себе женщине со статью манекенщицы, получалось расположить к себе людей, убедить их впустить съемочную группу документального кино в свою личную жизнь, в свою крепость, он не мог понять. Что шло в ход? Деньги, лесть, уговоры, личное обаяние? Она смогла расположить к себе даже его, сухаря-петербуржца, враждебно настроенного к москвичам, растопить лед его недоверия.
– Бегите к нам, Андрей Юрьич! – предложила Настя. – Если Мотя сейчас начнет храпеть, вам мало не покажется.
Она встала. Он оторопел. У нее были невероятно красивые сильные ноги, такие, что невозможно описать словами. Накачанные, как у тяжелоатлетки или стриптизерши, длинные, покрытые ровным золотисто-коричневым загаром, до предела обнаженные, – от них невозможно было оторвать глаз. Выше – какая-то серая хламидка, короткий бесформенный балахон, скрывающий фигуру. Возможно из-за этого Настины ноги казались еще длинней и еще краше, поскольку все внимание уделялось исключительно им. Контраст этих сильных женских ног с милым круглым лицом и большими честными глазами был подобен глубокой пропасти, отделяющей грешниц от праведниц. Андрей Юрьевич стыдливо отвел глаза в сторону и стал смотреть как Шумякин, стеная и охая, карабкается по приставной лесенке на верхнюю полку.

III
На стоянке в Вязьме он сидя задремал, окруженный заботой Насти Даниловой, которая заставила Костю сходить к проводнику за чаем и печеньем, разморенный теплом и непривычным, давно забытым вниманием. Ему снилась комната, но не его родная коммуналка, а московская, в которую на днях привезла его Яна Львовна и сопровождающий ее оператор с кинокамерой.
– Андрей Юрьич, эта комната чем-то похожа на вашу? – спросила она.
Странные люди эти телевизионщики. Жизнь они, что ли, не нюхали? Все у них просто, как в сказке. Если эта комната и была похожа на его, то только общей атмосферой запущенности всех российских коммуналок с продавленными диванами, волнистым линолеумом и облупившимися подоконниками.
– Вроде похожа, – солгал он.
– А что вы делаете дома, когда у вас есть время побездельничать? Ну, если такое случается.
Андрей Юрьевич подумал, что у нее совсем нет времени бездельничать, раз она видит в этом слове нечто оскорбительное и как бы извиняется за него. Она забывает, что он пенсионер, которому одна радость – телевизор.
– Смотрю в окно.
Она обрадовалась.
– Отлично! Окно здесь есть. Подойдите к окну. Представьте себе, что вы дома, Андрей Юрьич.
Андрей Юрьевич попытался представить. Получалось это плохо. Ярко-красный диван выбивал его из колеи. Он обязательно застелил бы чем-нибудь диван с такой обивкой. Яна Львовна дала знак оператору включиться в работу.
– А теперь ведите себя как можно естественней!
– Можно мне закурить?
– Вообще-то курение не приветствуется в кадре, но, я думаю, мы сумеем это пережить. Только затягивайтесь пореже.
Андрей Юрьевич понял: ей нужно, чтобы он расслабился в привычной обстановке, забыл о камере, перестал зажиматься и раскрылся. Наверное, так и снимается документальное кино.
– О чем вы думаете, когда смотрите в окно? Что вспоминаете?
Он взглянул на хрустальную пепельницу на обшарпанном подоконнике. Фальшивка, явно чужая в этом убогом интерьере. Кто принес ее сюда? Дома он использовал вместо пепельницы розетку для варенья.
– Ни о чем я не думаю! Просто смотрю. Что вы от меня хотите?!
Съемка закончилась провалом. Он не понимал, зачем ему все это нужно, злился, не мог отвлечься. Удались считанные кадры.
– Ничего, – успокаивала она. – Первый блин всегда комом.
Через пару дней он привык к ней, и у них в студии состоялось доверительное интервью, которое записывалось для закадрового текста. Они беседовали около двух часов. Многие вопросы сбивали его с толку, казались не имеющими к нему отношения и задавались небрежно, как бы между прочим, незаметно. Но он все равно замечал их. Например, смотрит ли он американское кино? Зачем ей это знать? Специально в кино он не ходит, но когда показывают по телевизору, канал не переключает. Случалось ли ему видеть какого-то иностранного актера, который почему-то показался ему смутно знакомым? К чему она клонит? Нет, никогда. Он еще не сошел с ума. Многие вопросы касались оккупации шестьдесят восьмого года , как он ее помнил, и его дальнейшей службы в Чехии, их любви с Мартой. Вы помните, какой она была? Что, простите? Опишите, какой вы ее помните. Лицо, улыбку, характер. Это были хорошие вопросы, и он отвечал на них добросовестно, во всех подробностях. Как ей это удается? Как ей удается влезть к нему в душу?
Он очнулся от сна. Поезд стремительно набирал скорость, отъезжая от Смоленска. Из-за перегородки раздавался мощный храп Моти. Настя, свежая, как цветочек поутру, колдовала над планшетом, – быстро беззвучно касалась пальчиками экрана, набирая какой-то длинный текст. Костя сидел рядом с ней, положив одну руку поперек живота кулаком под локоть другой, отставленной так, словно он напевал про себя арию из оперы. На ладони отставленной руки лежал телефон со светящимся экраном, на котором что-то мелькало. Девушка с веслом, раздраженно подумал Андрей Юрьевич. Пионер в каменной пилотке, с развевающимся галстуком. Символы эпохи. Если ставить памятник нынешнему молодому поколению, то только так, с телефоном в отставленной руке и пустыми глазами, неподвижно упертыми в экран.
– Хотите есть, Андрей Юрьич? – спросила Настя, боковым зрением заметив, что он зашевелился. Он зачем-то был нужен этим людям. В Москве его носили на руках. Поселили в гостинице, возили на машине. Он боялся представить, что будет с ним, когда эта забота закончится, а интерес к нему пропадет. Впрочем, у него был теперь чешский сын, авось не бросит.
– Знакомое лицо?
Она повернула к нему планшет, и Андрей Юрьевич увидел очень ухоженную молодую женщину с большими лучистыми глазами, тонкими изящными ноздрями маленького носа с легкой горбинкой, упрямым подбородком и ямочками на щеках.
– Марта!
Такой он ее еще не видел. Когда они расстались, Марта была лет на десять моложе, чем на этой фотографии. Костик привстал посмотреть.
– Пипец! – сказал он восхищенно. – Как вы с ней познакомились? Изнасиловали на автобусной остановке?
– Костя, прекрати! – крикнула Настя. – Это не смешно! Не обращайте внимания, Андрей Юрьич, он завидует. А все же действительно, как вы познакомились? Вырвали из рук бандитов? Спасли из огня? Как?
– Случайно. Вместе кормили в парке лебедей.
– И все? И больше ничего?!
– А потом на автобусной остановке… – начал Костик, но Настя больно ущипнула его за бедро.
– Как вам это удалось? После нашей оккупации чехи нас просто ненавидели.
– Мы об этом не думали. Молодо-зелено. Нам было хорошо вместе.
– А у вас были чувства?
– Были.
Настя глубоко задумалась. Какие-то сомнения все еще омрачали ее милое лицо.
– Андрей Юрьич, у вас есть ваша фотография того времени? Можно посмотреть?
У него была одна фотография. Яна Львовна уже отсканировала ее для истории. Они с Мартой зашли в фотостудию перед самым его отъездом. Перед самой разлукой. Наверное, это и наложило отпечаток трагедии на их юные лица. Через день он навсегда вернулся в Союз.
Он вынул из сумки старую фотографию с обломанными, потрескавшимися краями и глупыми розочками по углам.
– А вот это точно пипец! – восхищенно воскликнула Настя – Реинкарнация! Вы же здесь вылитый Сергей Есенин! Повторение романтической истории про Айседору Дункан ! Боже, теперь мне все стало ясно! Смотри, Костик, какой Андрей Юрьич был красавец!
– Не то, что сейчас, – сказал Костик.
Андрей Юрьевич окаменел лицом, но сделал вид, что не услышал, чтобы не сорваться. Он знал, кто такая была Айседора Дункан, однако смысл Настиных слов до него так и не дошел.
– Зависть, Костя, это высшая форма комплимента, – назидательно сказала Настя.
– Меняю умные мысли на коньяк, – проворчал тот. – И спорим на поцелуй, что я целуюсь лучше тебя?
При слове «коньяк» поперхнулся и перестал храпеть за перегородкой Мотя Шумякин. Поезд бодро отстукивал колесами версты, отделяющие их от Белоруссии. На вокзале в Минске их уже ждали вездесущие старушки с кошелками, вкуснейшие драники и изумительная местная сметана, а в Бресте у польской границы – замена колес на стандарт европейской узкоколейки и таможенные декларации. С их многочисленным телевизионным оборудованием это была немалая проблема, хотя с документами у них был полный порядок. При проверке документов на груз Андрей Юрьевич с удивлением узнал, что их съемочная группа и не имеет никакого отношения к каналу, которому он адресовал свою заявку и принадлежит совсем другому каналу телевидения. Это показалось ему довольно подозрительным, но он счел за благо промолчать.

IV
К девяти часам утра следующего дня долгожданная красавица Прага величественно выплыла из-за покрытых редким рыжим лесом холмов. Поезд «Влтава» въехал в пригороды чешской столицы.
Андрей Юрьевич жадно выглядывал в окно. Возможно, в этом городе ему предстояло провести остаток лет. Он опасался променять красавец-Петербург на элегантную европейскую провинциальность. То, что он увидел из окна поезда, всколыхнуло его воспоминания. Он уже въезжал в этот город на танке молодым военнослужащим. Он покидал его с надеждой вернуться, но эти надежды тогда не осуществились. Он вновь въезжал в него с надеждой. Город сверкал и нежился на солнце, словно самая большая в мире драгоценность. Осень широкими красными и желтыми мазками разукрасила бульвары, ржаво-красной листвой устлала аллеи, влила сочной зелени в темную воду тихой Влтавы, щедро плеснула лазурь и золото в небо, прошлась мягкой оранжевой краской по одинаковым черепичным крышам домов, подрумянила причудливые пухлые облачка. Бронза домов, решеток, статуй, каменных мостов стала оправой всему этому природному великолепию. Настя ахала, Костик ловил бесплатный вай-фай, Матвей Шумякин угрюмо сосал барбариску. Поезд бесшумно погасил ход, и пассажиры потянулись к выходу, на покрытый аккуратной брусчаткой широкий перрон. Ждали Млинскую, пересчитывали кофры и коробки. Пассажиры, проходя мимо, оглядывались на их солидную поклажу, сложенную в египетскую пирамиду, на Настю Данилову, которая хоть и сменила короткий домашний балахон на синие обтягивающие джинсы, шерстяную сиреневую кофточку с высоким горлом и стильную кожаную куртку, лишь подчеркнула этим достоинства своей фигуры.
– Вон она!
Они увидели, как впереди колышется и раздается в стороны толпа с чемоданами, словно что-то необыкновенное движется ей навстречу, неторопливо раздвигая плечами человеческие волны, вышагивает свободной широкой походкой от бедра, плавно поднимая руку к черным очкам, скрывающим пол-лица, чтобы откинуть упавшую на них платиновую челку.
– Яна Львовна! – завопили они.
Она плыла белым лебедем среди неуклюжих неряшливых пингвинов, сопровождаемая элегантным носильщиком с тележкой. Высокая, эффектная, выше всех в своих цокающих туфлях на «шпильках», длинноногая и гибкая. Иллюстрируя собой местный анекдот: «Шли по улице чешка и русская. Оглядели друг друга оценивающе. Шлюха, подумала чешка. Деревенская, решила русская».
Она подплыла и, раскинув в стороны длинные руки, сгребла всех в объятия, символически обняла их.
– Ну-ка живенько вещи в тележку и за мной шагом марш! Машина подана, – сказала она и первой схватила какую-то коробку. У главного входа вокзала был припаркован просторный синий минивэн Мерседес, арендованный вместе с водителем круглосуточно на все время съемок. Они погрузились и отъехали. Не было времени даже кинуть взгляд на архитектуру и внутреннее убранство Главного железнодорожного вокзала Чехии имени Вудро Вильсона, американского президента.
– Куда теперь? В Шеберов? – почти чисто по-русски спросил чех-водитель с большим животом и подвижным длинным носом как у старого толстого ежа. Его звали Ян. Друзья называли его Гонзой, а Настя с первого взгляда прозвала «Йожиком».
– В Шеберов. Как доехали, Настя? Андрей Юрьич, как настроение? Сердечко не шалит?
– Нет.
– Мотя?
– Что Мотя?
– Работать сможешь?
– Не неси чепухи. Нашла слабое звено!
Она усмехнулась, глядя на опухшее Мотино лицо.
– Точно?
Мотя оскорбленно отвернулся.
– Да все о’кей, Яна Львовна. Рады вас видеть, – скромно сказал Костик, сияя.
– Я тоже рада, – сказала она. – Заждалась вас.
И со вздохом откинулась на спинку сиденья. Мимо окон проплыла Государственная Пражская опера, небольшая, с колонами кремового цвета, похожая на аттический греческий храм и на все оперы мира одновременно. Справа открылась Вацлавская площадь, – огромный бульвар, кишащий людьми и днем и ночью, с большой конной статуей, стоящей к ним спиной. Всадник держал в руке копье с флажком. Коня окружали четыре пешие статуи. Проехали здание Национального музея с круглым фонтаном. Андрей Юрьевич вертел головой, искал знакомые места. Расщеплялось сознание. Это раздвоение не покидало его больше ни на один день, пока он был в Чехии. Он помнил шестьдесят восьмой год, помнил статую Святого Вацлава, руками самих чехов беспощадно загаженную каракулями и Национальный музей, весь заклеенный антисоветскими лозунгами. Танки, заглохшие в плотном людском водовороте и экипажи, молча сидящие по кругу на броне водя дулами выставленных вверх автоматов по высоким крышам домов и окнам верхних этажей, из которых в любой момент мог ударить пулемет. Лица в прицелах. Мурашки по коже, зловещая тишина и волчьи взгляды в упор – кто кого переглядит. «Оккупанты домой! Что вы забыли в ЧССР?» Ничего этого сейчас нет и в помине. Туристический рай. Иммунитет коренного питерца, выросшего среди величественной дворцовой архитектуры, позволял Андрею Юрьевичу без особого пиетета взирать на заграничные чешские красоты, однако в глаза сразу бросалось кардинальное отличие – поразительная чистота пражских улиц, мощенных брусчаткой. Только до боли знакомые вывески Samsung, Zara, Ikea на фасадах вычурных зданий превращали Питер и Прагу в города-побратимы.
Выбравшись из небольших пробок в центре города, Йожик слегка прибавил скорость. Через десять минут они уже вырвались за пределы густонаселенных кварталов старинной архитектуры в чисто поле, свернули с главной дороги направо и вскоре оказались в тихом уютном коттеджном поселке, расположенном возле заброшенных прудов. Это и был Шеберов. Каждый коттедж здесь радовал взгляд своей индивидуальной архитектурой, не выбиваясь, однако из общего стилистического единства, создаваемого одинаковыми черепичными крышами. На улице, звучащей на слух знакомо, но довольно странно – «К Розкоши», Яна Львовна сняла для своей киногруппы скромный приземистый двухэтажный коттедж с бежевым фасадом, грубой темно-коричневой черепицей, внутренним гаражом и очаровательной пушистой елкой перед домом. К одной из ее средних веток была привязана розовая коробочка, перетянутая шелковыми лентами с бантом, возможно, чей-то невостребованный подарок.
Они выгрузились. В гараже обнаружилась современная красная Шкода в рабочем состоянии, а в кухоньке, оборудованной по последнему слову европейской техники и сверкающей хромированными кранами и мойками, хозяйничала расторопная кухарка. Сладкий десерт, – кнедлики со сливовой начинкой в золотистой хрустящей панировке, – был почти готов. Осталось обсыпать их сахарной пудрой. Гуляш по-венгерски с сочным томатным соусом и со сладким красным перцем, уже томился у нее на плите в ожидании гостей. Запах его мог свести с ума даже самого большого привереду.
Комнаты распределили быстро. Андрея Юрьевича поселили на втором этаже вместе с Мотей, в спальне с широкой двуспальной кроватью, Яна Львовна взяла к себе в комнату Настю Данилову, Косте досталась мягкая европейская раскладушка в чулане. Домик был немного тесноват для  их компании, но Андрею Юрьевичу после его коммуналки он казался маленьким дворцом. В каждой спальне на стене висел плоский телевизор, не считая огромного экрана в общей гостиной на первом этаже. Гостиная была выдержана в контрастных красно-коричневых и нежных персиковых тонах. Москвичи были недовольны или делали вид, что недовольны. Яна Львовна уговаривала потерпеть. Сказочный ланч должен был примирить их с действительностью.
– А где пиво? – возмутился Шумякин, окинув взглядом накрытый стол. – Мы в Чехии или где?
– У нас сухой закон. До отъезда забыли о спиртном.
– Да ты настоящий инквизитор! Придумала! А чем прикажешь дезинфицировать душевные раны? Хочешь внушить мне мысль, что  в моей жизни чего-то не хватает?
– Может быть смысла?
Мотя надулся. Обед прошел в непринужденно-угрюмой обстановке.

V
После обеда Матвей с Костей разобрали свои кофры и коробки, вынули и принялись налаживать оборудование. Стойки, штативы, удлинители, кабели,  риг, стедикам, осветительные приборы, всем этим в итоге была заставлена и завалена вся гостиная комната, даже диван и компьютерный стол со стоящим на нем широкоформатным монитором. С особым трепетом вынимали из кофров две камеры и сменные объективы. Для Андрея Юрьевича эти камеры выглядели как части пульта управления фантастическим кораблем пришельцев. Костя совершенно преобразился. Он весь светился радостью и обращался с ними бережнее, чем мать со своим первенцем.
– Такой камерой снимали «Годзиллу» и «Железный человек 3», – с гордостью объяснял он. – Фантом Флекс два Ка! Сто тысяч зеленых! А этой – «Теорию большого взрыва».
На второй камере, Sony F55, доверяли работать ему, когда нужен был второй оператор. Она была попроще, но любил он ее еще крепче.
– Настя, что у нас со сценарием? – спросила Яна Львовна.
– Уже готов! Я такое придумала!
– Замаскировала больной бред под сказку? – предположил Костик. Настя фыркнула, Яна Львовна рассмеялась.
– Ну пошли, обсудим. Не понравится – будешь переделывать.
Они поднялись наверх и уединились вдвоем в своей комнате. Через час туда вызвали Мотю. Еще через несколько минут из-за плотно закрытой двери понеслись его громкие крики и ругательства. Яна Львовна отвечала на повышенных, тоже не слишком стесняясь в выражениях. Молчала только Настя. Костя прислушивался и хихикал. Андрею Юрьевичу было неловко.
– Не знаешь, как вчера наши в футбол сыграли? – спросил он, чтобы заглушить их крики и свою неловкость. Костик внимательно посмотрел ему в глаза.
– А «наши» – это кто?
– «Зенит», – удивившись, ответил Андрей Юрьевич. Других команд для него не существовало.
– А-а.
Костик задумался.
– Кто болеет за «Зенит», в туалете криво ссыт! – выкрикнул он внезапно фанатскую речевку. – Кто болеет за «Спартак», у того дела ништяк! Ты хоть лопни, ты хоть тресни, наш «Спартак» на первом месте!
– Сопля, – вздрогнув, с отвращением сказал Андрей Юрьевич. – Дать бы тебе сейчас.
Он встал и вышел во двор покурить. На самом деле – немного успокоиться. Его трясло от унижения и гнева. Хотелось хлопнуть калиткой и уйти. Напротив дома начинались поля. Можно было идти и идти, пока не упрешься в горизонт. Было бы куда.
Вернулся он только когда основательно подмерз. Мотя как раз спускался вниз со второго этажа. Он был весь потный и у него были красные от бешенства глаза.
– Ну вот, как-то так, старичок, – сказал он по-хамски, но по-дружески Андрею Юрьевичу и с размаху плюхнулся на свободный кусочек дивана. – Слышал, наверное: творческие разногласия у нас. Эти бабы решили загнать жизнь в жесткие рамки своего сценария. А это, сам понимаешь, дудки! Как им втолковать, что это документалистика? Документалистика, старик, а не постановочное кино. Моя задача снять уникальный кадр, который больше никогда не повторится. В этом вся соль, сечешь? Как они объяснят птичке, что на этой самой ветке перед камерой ей нужно спеть второй и третий дубль? Что у них в головах, чему их в вузах учат, я просто боюсь предположить. А вот уже потом, по снятым уникальным материалам можно смело дописывать сценарий, что-то там снимать постановочно, а вдобавок еще наснять целую серию планов для монтажа! Они же еще до начала съемок, без детального обследования объектов хотят все загнать в свои гребанные задумки! Сценарий у них готов! Дуры! Профессионалки!
Он энергично фыркнул, выражая свое полное презрение к их профессионализму. Андрей Юрьевич сочувственно молчал.
– Изуродуют весь первоисточник. Фальсификаторши. Ладно, проехали. Что лично тебе я хочу сказать. Ты извини, старичок, я им сказал, чтобы тебе сменили весь прикид. В кадре все должны смотреться индивидуально, запоминаться, а если тебя сейчас поставить перед камерой, ты будешь выглядеть бомжом с Казанского вокзала. Вот как-то так. Только давай без обид, хорошо?
Костя засмеялся.
– Мне что, вам видней, – едко сказал Андрей Юрьевич. – Если деньги лишние.
Когда уже все это кончится, с тоской подумал он. Когда его отвезут к Марте и сыну? Навязалась ему эта съемочная группа, сценарий выдумывают. Зачем? Чего проще: вот он, а вот сын, снимайте. Он им и птичка и первоисточник. Что там экранизировать?
Несмотря на творческие разногласия и на то, что Яна Львовна весь остаток дня недовольно смотрела в сторону, а Матвей прятал от нее глаза, потому что наговорил ей ворох добрых слов, план съемок был строго согласован и утвержден еще до их приезда во всех местных инстанциях. Сроки никто переносить не собирался. Нужно было снимать, без дураков и во что бы то ни стало, даже при полном отсутствии сценария.
– Сценарий изменим, если будет нужно, – сухо сказала Яна Львовна. – Вносить изменения будем по ходу дела.
– Подъем в шесть утра, – бодро предупредила Настя, вспомнив о своих директорских обязанностях. Она выложила на стол пять одинаковых кнопочных телефончиков, заранее купленных в Москве, и пять симок местного чешского оператора, чтобы они не зависели от роуминга и всегда были на связи без больших затрат. Сделала приглашающий жест. – Налетай! Это на время съемок. Вставьте симки и обменяйтесь номерами. А вот на листочке номер Йожика и «Скорой помощи». Забейте в контакты.
– Ух ты, исправляешься. Все прям по-взрослому, – похвалил Настю Костя и первым сгреб со стола телефон.
После ужина Яна Львовна попросила Андрея Юрьевича составить список заканчивающихся у него лекарств, необходимых для поддержания его в рабочей форме, затем усадила в красную Шкоду и умчала в аптеку и в сток, чтобы подобрать ему одежду, в которой он должен был появиться завтра в кадре. Андрей Юрьевич пробовал спорить, но она была непреклонна. Ей непременно хотелось одеть его во что-нибудь эдакое. Создать ему собственный стиль, но близкий к европейскому. Это было ее условие. Андрей Юрьевич в кадре должен был смотреться органично. На это у нее ушло очень много времени, потому что быть хорошим продюсером и организатором производства не значит быть хорошим костюмером, но, в конце концов, она справилась с поставленной задачей. Андрей Юрьевич чувствовал себя альфонсом, однако в душе был необыкновенно доволен своим новым имиджем и, мысленно смеясь, расставался со своим прошлым. Он совершенно преобразился. В зеркале примерочной кабинки теперь вместо него отражался благородный подтянутый мужчина, уверенный и знающий себе цену. У него было чувство, что новая одежда круто изменит его жизнь.
Пока Яна Львовна смиренно и старательно исполняла роль костюмерши, Костик нацепил на себя риг, Мотя взял «Фантом Флекс», и они с Йожиком уехали на натуру делать пробную панорамную съемку, кадры которой могли пригодиться для конечного монтажа. Настя все это время с маниакальным упорством стучала подушечками пальцев по планшету.
К ночи обстановка немного разрядилась. Они попили чай с кнедликами. Кнедлики таяли во рту. Завтра я, наконец, увижу Марту и Карела, засыпая, думал Андрей Юрьевич, и пошлю подальше всех этих телевизионщиков. Так и скажу: чего привязались? Спасибо за все, до свидания!
С этими приятными мыслями он заснул, а Мотя еще два часа лежал рядом с включенным ночником, размышляя и делая в блокноте какие-то пометки.


Часть вторая

ПОД ЛОЖНОЙ ЗВЕЗДОЙ

I
В семь утра они уже выехали в частный пансионат-санаторий, где вот уже несколько месяцев восьмидесятичетырехлетняя пани Магдалена, находясь между жизнью и смертью, проходила курс реабилитации после инсульта. Надежд на восстановление у нее не было никаких, напротив, ей становилось только хуже. Врачам не удавалось даже хоть как-то стабилизировать ее состояние. Лечение стоило очень дорого, проживание на полном пансионе еще дороже, но деньги у нее были. Денег было много, деньги ей были не нужны. Она находилась в пути, и это был путь в один конец. Конец был заранее известен, неизвестно только время. Никто не знал, сколько ей осталось.
Дорога до пансионата заняла у них сорок минут и проходила по красивейшим местам Чехии. Осень не на шутку разгулялась среди кленов. С утра пасмурное небо очистилось, небольшие тучки истаяли мелким коротким дождем, пьяняще запахло прелыми листьями. Они проехали два средневековых замка с отливающими старой бронзой стенами и подбитыми разноцветными мхами угловыми башнями, отчего замки казались продолжениями холмов, на которых они стояли. Возле ажурных кованых решеток пансионата их ждал Ленард, звукорежиссер, нанятый Яной Львовной по рекомендации местных знакомых телевизионщиков вместе с аппаратурой для синхронной записи звука и минивэном, в котором он ее возил. По-настоящему его звали Леонард, но это было слишком длинно. Он неплохо знал русский язык. Небрежно повязанное на шею белое шелковое кашне, высокий рост, легкая небритость и английская твидовая куртка делали его совершенно неотразимым. Такого невероятно красивого мужчины, настоящего образчика мужественности и привлекательности они еще не видели. Любой нормальной женщине, заглянувшей в его серо-зеленые глаза, становилось неважно, какого цвета у него Мерседес. Он возбуждал интерес и воображение, как лежащий на дороге кошелек. Яна Львовна в своих синих джинсах и красных кроссовках была очаровательна. Она протянула ему руку как старому знакомому, потом предъявила какие-то документы привратнику и ворота разъехались. Пока сторож звонил главврачу, машины въехали на территорию пансионата. Рабочий день начался.
Их заставили переобуться в больничные мягкие тапочки. Целый час они устанавливали стойки освещения, штативы для камер, расставляли микрофоны, проверяли звукозаписывающее оборудование, намечали точки съемки, тянули к розеткам кабеля. Распоряжался всем Мотя. Приятное полное лицо его сегодня напоминало гладкий булыжник, стальной блеск внимательных, ничего не упускающих глаз исключал любое вмешательство в его поле деятельности кого-то постороннего. Яна Львовна, убедившись, что все находится под его неусыпным контролем, молча исчезла в недрах здания, столь же уютного, сколько старинного, и осовремененного недавно строителями. Интерьеры его были строгими, больничными, но не бесчеловечными. Яна Львовна попила кофе с главврачом, поговорила с сиделкой пани Бржизы и, вернувшись на красивую застекленную веранду-оранжерею, где должна была проводиться съемка, сказала вполголоса:
– Завтрак закончился.
Они притихли. Все необходимые распоряжения и наставления Шумякин уже сделал раннее. Все были расставлены, осветительные приборы включены. Теперь им следовало раствориться в листве обоев, слиться с мебелью, превратиться в невидимые глазу предметы, дабы не спугнуть свой единственный уникальный кадр документального кино. Без права на ошибку. Яна Львовна подошла к нервничающему Андрею Юрьевичу, озабочено взглянула на часы.
– Прекрасно выглядите. Лекарство уже приняли? Как вы себя чувствуете?
Он кисло усмехнулся.
– Превосходно.
Это была неправда. Он чувствовал себя как лягушка на раскаленной сковородке.
– Точно?
– Точно.
Скрипнула дверь, в нее просунулась голова сиделки с немым вопросом в глазах.
– Начали! Мотор!
Настя схватила хлопушку.
– Сцена первая, «Пани Магдалена». Дубль один!
Яна Львовна кивнула сиделке, голова исчезла. Обе створки двери широко распахнулись. Андрей Юрьевич, которого крупным планом снимал сам Шумякин, пошатнулся от неожиданности. Он ни во что не посвящался заранее, его первая реакция в кадре была для них важнее, чем его здоровье. Он не знал, зачем его привезли в эту больницу, но предполагал уже всякие неприятности. Он ждал Марту и Карела, но в дверь въехала инвалидная коляска с незнакомой седой старухой. Голова ее свешивалась набок, как будто у нее была свернута шея, тонкие как пух волосы редким облаком окутывали ее голову. Сквозь них просвечивала розовая кожа. Лицо было застывшим и бессмысленным, на колени наброшен теплый клетчатый плед. С ней работал Костя на второй камере. Ленард с «журавлем» в руках сделал к старухе маленький неслышный шажок, и огромный черный микрофон незаметно навис над ее головой.
– Микрофон в кадре, – одними губами произнес в его сторону Костя. Ленард кивнул и поднял «журавль» повыше. Матвей Шумякин продолжал снимать искаженное страхом непонимания лицо Андрея Юрьевича. Рука Андрея Юрьевича машинально шарила в кармане пиджака, где лежали успокоительные таблетки. Матвей снял эту руку. Настя поспешно набрасывала скрипт .
– Я искала тебя.
Голова старушки на тонкой дряблой шее дернулась, словно она хотела ее приподнять. Из этого ничего не вышло. Голос был шелестящий, старческий, злобный. Она хорошо говорила по-русски. Живые блестящие глаза смотрели на Андрея Юрьевича из сетки морщин, не замечая слепящих прожекторов, посторонних людей с камерами, микрофона. Он скорее понял, чем узнал, кто это перед ним. Сорок пять лет, и недавний инсульт изменили ее до неузнаваемости.
– Я искала тебя. Сколько лет подряд я хотела сказать тебе в глаза, как я тебя ненавижу! Ненавижу все ваше поганое русское семя. Вы разрушаете то, чего коснетесь. Ты разрушил мою жизнь и жизнь моей дочери.
– Пани Магдалена, пани Магдалена, успокойтесь! – умоляюще шептала старухе сиделка.
– Ты не знаешь, сколько мук нам пришлось из-за тебя пережить!
– Вы могли бы все это написать, – ответил, дрожа, Андрей Юрьевич, невольно заражаясь ее злобой и ненавистью. – Как тогда, когда вы написали, чтобы я навсегда забыл вашу дочь.
Она умолкла, пожевала губами. Снова дернула головой и опять безуспешно. Удивительно, что ее инсульт сохранил в полной ясности ту часть ее мозга, которая ей сейчас была нужна.
– Знаешь, каково это – отказываться от своего ребенка? Поступать не по-христиански. Вижу, знаешь! Тебе, верно, не привыкать.
– Легко отказываться от того, кого не видел.
Она поперхнулась. Левая рука, похожая на иссохшую серую клешню с пигментными розовыми пятнами на запястье, судорожно сжала подлокотник. Ее еще больше скособочило, тело выгнулось, задергалась, как будто она пыталась встать той частью, которая была не парализована.
– Будь… ты… про-о-о-к… – прохрипела она.
Сиделка крикнула, вбежал врач, замахал на них руками.
– Прекратить съемку! Немедленно! Пациентка переволновалась, ей требуется полный покой.
Их попросили удалиться. Возмущенный врач носился с пани Магдаленой так, словно они чуть не зарезали его любимую дойную корову. Они убрали аппаратуру. У всех было ощущение провала. Матвей Шумякин непременно хотел поснимать еще здание, двор и какие-то общие планы, ему дали на это полчаса. Андрей Юрьевич с серым лицом сидел в машине, отказавшись от предлагаемых ему Яной Львовной врачебных процедур. Она готова была их оплатить.
Пан Йожик уже выезжал из ворот пансионата, когда ей вдруг пришло в голову остаться здесь самой, чтобы с помощью Ленарда записать несколько устных интервью с лечащим медперсоналом для закадрового текста. В этот момент их нагнал санитар и сообщил, что пани Магдалена очнулась и зовет «главную русскую» на «важный разговор», несмотря на активные протесты главврача. Они уехали без нее. Ленард принялся вновь распаковывать свою аппаратуру. Когда он вошел в комнату пани Магдалены, Яна Львовна сидела перед инвалидной коляской на корточках и держала в своих руках руку пани Магдалены, нежно поглаживая ее старую морщинистую холодную как лед клешню.

II
На обед была подана запеченная свиная рулька, по-местному «вепрево колено», с тушеной капустой. Их наемная кухарка Лэнка продолжала творить для них свои чешские чудеса. Сначала она долго варила свиную ногу в пиве с водой. Опускала ее бережно в уже кипящий раствор, чтобы все вкусные соки остались внутри самой ножки, а не ушли в бульон. Чтобы придать золотистый цвет мясу, опустила в бульон две неочищенные луковицы в шелухе. Чтобы добиться при запекании румяной хрустящей корочки, смешала бульон с медом и приготовила медовую глазурь, которой каждые пять минут щедро смазывала рульку, открывая раскаленную духовку. Поставила на стол хрен и горчицу, много свежих овощей. Пригласила к столу. У нее был звонкий приятный голос. По-русски она совсем не говорила.
– Как я без этого до сих пор жил? – восклицал восхищенный неземным вкусом Мотя. – За это не жалко и умереть! Нужно срочно жениться на Ленке и остаться тут навсегда. А что, все при ней. Как планчик? Небось, она не станет запрещать мне маленький глоточек пива к обеду, как Яна.
– Только после съемок! – строго сказала с набитым ртом Настя. – К чему такая срочность? Закончишь фильм, – женись на ком хочешь. Тебе не привыкать.
После обеда она уединилась в своей комнате с планшетом. Делать было нечего. День пропадал, съемочная группа была как на иголках. Все ждали Млинскую. Потом в дверь тихо постучал Костик.
– Все графоманишь? – сочувственно спросил он, осторожно садясь к ней на широкую двуспальную кровать, которую она делила с Яной Львовной.
– Читаю.
– Что?
– Книгу.
– А-ха-ха! Уже можно смеяться?
– Если тебе лень, я могу посмеяться вместо тебя. А читаю американское учебное пособие «Как написать сценарий на миллион долларов и выгодно продать его в Голливуд».
– Сказка, что ли?
– Да. На шестьсот страниц.
– А нет учебника «Как всего за одну неделю и за тысячу долларов снять настоящий мировой блокбастер»?
– Не знаю. Загугли. Но я и без Гугла могу сказать тебе, как это сделать.
– Как?
– Купить хороший сценарий за миллион долларов, тогда получится.
Каждый кулик свою работу хвалит, хотел сострить Костик, но промолчал. Она была права. Он знал это. Театр начинается с вешалки, кино – со сценария. Или с хорошего сценария.
– А у тебя уже есть такой сценарий? – небрежно поинтересовался он. Она хитро улыбнулась.
– Скоро будет. Не все сразу, это тебе не документальное кино!
– Ну вот, когда будет, тогда и поговорим.
– Ой, Костик, только не с тобой! Тебе, чтобы снять блокбастер за тысячу долларов, еще нужно за сто тысяч камеру купить.
Крыть было нечем. Но можно было уколоть.
– Допишешь, а дальше что? Утопишься в море других сценариев?
– Марк все устроит, – рассеяно пробормотала Настя, вновь утыкаясь носом в планшет и всем своим видом показывая, что Костик ей уже неинтересен. Марк был генеральным продюсером их телевизионного канала. Марк все устроит, Марк обо всем позаботится. Это была ходячая поговорка в их среде. Но Костик понял, что она серьезно.
– Надеешься взять его голыми ногами?
Она снисходительно улыбнулась.
– Не надеюсь. Тут одних голых ног будет мало. Тут еще много чего голого нужно.
Он протянул руку и коснулся пальцем ее гладкого золотистого бедра. Оно было литое, упругое, теплое.
– Ты серьезно? – дрогнувшим голосом спросил он.
– Убери руку, – напряженно сказала она. – И вообще выброси эту мысль из головы.
– О’кей. Ты сегодня не в моем вкусе, – подчиняясь, кисло сообщил Костик. – Попробуй подкатить завтра. Только не забудь.
– Непременно. Вон дверь. Ноги – лучшее средство ухода.
– А сценарий про Андрея Юрьевича что ли?
Она не ответила. Костик вышел.
Во время их разговора Андрей Юрьевич и Мотя в гостиной пили кофе. Мотя, уткнувшись в блокнот, яростно вычеркивал из своих заметок какие-то пункты и добавлял новые. Его раздражал пустой день. Он был стреляный волк и понимал, что не все и не всегда в жизни складывается в их пользу, он привык к штурмовщине и халатности на работе, способен был нагнать сроки, работать с полной отдачей сверхурочно, но сейчас он еще и ревновал Яну Львовну. Дело близилось к вечеру, куда она исчезла?
– Видел я твое фото, старичок, – сказал он вдруг глухо, не поднимая головы. – Ну то, есенинское. У Яны в материалах. Гимнастерка там у тебя… не солдатская, что ли. Это ты кому хочешь заливай, только не мне. Ты же тут офицером служил! Ну, колись, Юрьич, пока никто не слышит.
Андрей Юрьевич молча кивнул. Неохота было врать в глаза, да и дело было давнее.
– В разведке?
– Нет. В штабе.
– Это все равно. Как узнали о твоих шашнях с местной, сразу взяли в оборот?
– Да, – вздохнул Андрей Юрьевич. – Скрутили в двадцать четыре часа и на десять лет в уссурийскую глушь служить отправили. «Прощай» сказать не дали, разрешили только записку передать. Время было такое. Кругом враги.
– Дураки! – сказал Мотя. – И ты, старый, дурак, если до сих пор так рассуждаешь.
– Ну, какой есть, – сухо, с достоинством ответил Андрей Юрьевич. – Я вам не навязывался.
– Не жалел что карьеру просрал?
– Не жалел.
– Такая, значит, была любовь?
Он отвел глаза и сказал:
– Завидую тебе.
Андрей Юрьевич посмотрел на него и решился.
– Темните вы что-то, за олуха меня держите. Старуху подсовываете. Где Марта? Где Карел?
Мотя рассмеялся. Покрутил шеей, словно искал что сказать.
– Лично я не темню, мне с этого навару никакого. Увидишь ты своего Карела. Завтра по плану его снимать будем, вашу встречу. Если Яна ничего не изменит, но это, наверное, вряд ли. Ради этого приехали.
Он посмотрел в окно. Уже темнело.
– Где ее черти носят?
Черти носили Яну Львовну неизвестно где почти до часу ночи и вернули веселую, пьяненькую, счастливую, с целой флешкой отсканированных семейных фотографий пани Бржизы, с которой она поладила, как с родной матерью. Это была ее работа, и справлялась она с ней блестяще. Лично ей не казалось, что день был потерян. Про то, что от нее хотела старуха она не распространялась.

III
В шесть утра мягкая чешская осень вдруг напомнила о себе холодным проливным дождем и неожиданно поднявшимся яростным ветром. Полчаса длилась эта возмутительная вакханалия погоды, во время которой температура упала с плюс девяти до плюс пяти градусов, а небо заволокло сплошной белой пеленой. Золотая осень превратилась в серебряную. Затем ветер стал стихать. К восьми часам снова распогодилось и в разрывы облаков выглянуло солнце. Все это время Андрей Юрьевич с тоской глядел в окно, сидя на подоконнике. Курил, безбожно прикуривая одну сигарету от другой. Сердце в страхе сжималось, на душе было невыносимо тяжело. Завтрак он пропустил, боясь, что желудок вытолкнет его обратно. Его прошлая решимость после встречи с пани Магдаленой куда-то испарилась. Предстоящая встреча не радовала. В комнате плавали клубы дыма. Вошел Мотя, взглянул на тарелочку, полную окурков, на пустую пепельницу рядом, морщась, отогнал от лица дым и вышел, ни слова не сказав. Вернулся с камерой и стедикамом, молча стал снимать. Снял тарелочку с окурками, сделав на нее камерой наезд. Потом спустился вниз и со двора снял Андрея Юрьевича в окне второго этажа. Тоску как рукой сняло, Андрея Юрьевича затрясло от злости, потому что своей дебильной съемкой Мотя превратил его в артиста, играющего тоску на камеру. Его глубоко личные душевные переживания сразу сделались ненастоящими. А когда к тому же Яна Львовна пришла проверить ему пульс и принесла наверх чашку кофе, он совсем взбесился и закричал, чтобы его оставили в покое, перестали заниматься своей сраной показухой и что он вообще никуда с ними не поедет.
Выехали они в десять. Второй день съемок был у них расписан по минутам. Встреча с Карелом была назначена на тринадцать тридцать, но зачем-то до этого Мотя хотел непременно снять здание американского консульства в Праге, а Яна Львовна договорилась записать короткое видео-интервью с известной чешской журналисткой и старой диссиденткой, не имеющей никакого отношения к их с Карелом истории.
На время этой последней, совсем уже непонятной Андрею Юрьевичу проволочки его под присмотром водителя отправили коротать время в ближайшее уличное кафе у реки. Фанерная вывеска, прибитая к столбику, оповещала «Ми розумием по росийськи» . Они были его единственными посетителями. Солнце уже подсушило и нагрело скамейки, столы, разноцветные брезентовые тенты над столами, но вся брусчатка вокруг столов была завалена жухлыми листьями, согнанными ночным ветром с газонов. Высокий полнотелый медлительный блондин в фартуке с надписью «Карпати» небрежно обмел тряпкой их стол и скамейку и кое-как сгреб листья с дорожки специальной метлой обратно на газон. Играла красивая медленная мелодия. Андрей Юрьевич смотрел, как желтые листья кружат под музыку в отражающей небо речной воде и думал, что Карел вряд ли когда-нибудь простит и возьмет его к себе. Он не искал себе оправдания, потому что не был ни в чем виноват, разве только в том, что ни разу за сорок пять лет не поинтересовался, как живет его сын, что ест и о чем мечтает. Вообще выкинул его из головы. Он уже давно ругал себя за то, что искал, что приехал, надеялся. Ему хотелось, чтобы этот недобрый день поскорей закончился.
– Что пану заказать? Что пану хочется? – тормошил его за руку водитель. За его спиной возвышался с блокнотом наготове высокий медлительный блондин. Он переводил с пана Йожика на Андрея Юрьевича и обратно свои ледяные васильковые глаза.
– Что пану хочется?
Что ему хочется? Заказать мыло и веревку? Или оказаться в Питере?
– Можно кофе?
– Да, можно. И пончики с сахарной пудрой. М-м, рекомендую!
Он по-чешски сделал заказ. Официант записал и исчез. Вернулся с подносом, выгрузил на стол две белые тарелочки с аппетитными маленькими пончиками, чашки.
– Привет от незалэжной Украини! – сказал он раздельно и плюнул в кофе Андрея Юрьевича.
У них от удивления отпала челюсть. Они сидели парализованные и смотрели, как он удаляется от них, спокойно и с достоинством.
– Этого нельзя так оставлять! Мы пойдем в полиция! Здесь Европа! Этого нельзя здесь позволять! – запоздало взорвался пан Йожик, отталкивая от себя тарелку с пончиками.
Андрей Юрьевич криво усмехнулся. Легкая дымка европейской толерантности с самого начала с большим трудом прикрывала то, что сам пан Йожик думал о них в связи с возвращением Крыма и Донбассом, хотя, работая на русских, ему приходилось делать приятное лицо, но тут он совершенно вышел из себя. Вопиющая несправедливость по отношению к Андрею Юрьевичу потрясла его до кончиков пальцев. Он вскочил.
– Хулиган! Идем в полиция!
– Сядь! Никуда мы не пойдем.
– Но это невозможно так оставить!
– Забудь.
Пан Йожик сел, чуть не плача, и во все глаза уставился на Андрея Юрьевича. На его серое суровое лицо.
– Мне что! А вам!
– И мне. Думаешь, мало приходилось утираться? Дуракам закон не писан. С каждым не навоюешься.
Полное круглое лицо с подвижным носом, похожее на мордочку ежа, пошло красными пятнами. Пан Йожик даже вспотел. На глаза навернулись слезы, которые он не мог толком объяснить. Просто стало вдруг невыносимо стыдно смотреть этому русскому в глаза. Хорошо, что зазвонил телефон.
– Нам пора. Яна Львовна.
Они встали. Чех с отвращением бросил деньги на стол.
– Вы не будете ваши пончики? А если я возьму? Еще неизвестно, когда обед.
Андрей Юрьевич кивнул и брезгливо отвернулся. Уже в машине расстроенный пан Йожик, большой любитель баек, сканвордов и исторических анекдотов, к которым располагал его сидячий образ жизни за рулем и долгие часы ожидания клиентов, вспомнил вдруг старый анекдот про русского царя. Подвыпивший солдат плевал в корчме в висящий на стене портрет государя-императора, оскорблял его словесно. Его арестовали, завели дело. Узнав об этом, царь приказал дело прекратить, буяна отпустить, но передать ему, что он, царь, тоже на него плюет. Может это и есть философская составляющая русского менталитета, думал пан Йожик, плевать на тех, кто плюет на них? А может это философская составляющая самого Андрея Юрьевича? Он так задумался, что пропустил нужный поворот, после чего, разозлившись, совсем выбросил этот случай из своей головы.

IV
В половине двенадцатого они с Ленардом на двух машинах прибыли на место встречи. Это было небольшое двухэтажное здание в тихом городке севернее Праги, требующее капитального ремонта и полностью занятое предприятием по кустарному производству деревянных игрушек-марионеток. Насколько понял Андрей Юрьевич, здесь и трудился его сын. Они вышли. Во дворе стояла старая темно-красная Шкода Микробус. Слава Богу, никто не настаивал, чтобы они сменили туфли на тапочки. Расставили аппаратуру в помещении, выделенном под съемку и похожем на мастерскую папы Карло, в которой он строгал своего Буратино. Вкусно пахло смолой, клеем, свежей стружкой. Там и сям лежали чурки. На стенах были развешены сделанные яркой гуашью эскизы, многочисленные образцы кукол и кукольной одежды. На предприятии соблюдался странный режим абсолютного молчания. Два или три работника, которых видел Андрей Юрьевич и которые с огромным любопытством наблюдали за установкой киноаппаратуры, общались между собой исключительно жестами сурдоперевода. У Андрея Юрьевича от нехорошего предчувствия сжалось сердце. Он совсем струсил.
– Как вы себя чувствуете? Лекарство уже приняли?
Опять эта Яна Львовна! Ох, не к добру ее вечная забота о его здоровье прямо перед тем, как подложить ему свинью.
– Принял, – проворчал Андрей Юрьевич.
– Точно?
Он мысленно зарычал. Ему было страшно. Радости предвкушения встречи не было. Все шло не так, как он себе это представлял.
– Мой сын глухонемой? – напрямую спросил он у нее.
– Нет, – успокоила она. – С чего вы это взяли?
Стало легче дышать. Он отошел и сел в сторонке, чтобы не мешаться под ногами. Матвей Шумякин снова распоряжался на съемочной площадке. Шли последние приготовления. В помещении появилась женщина лет сорока, в джинсах и свитере в обтяжку, с приятным решительным лицом, худощавой красивой фигурой и прямым взглядом человека, привыкшего не пасовать перед жизненными трудностями и брать на себя ответственность в решении важных вопросов. Звали ее Петра Новакова, она была директором предприятия и работодателем Карела. Они познакомились с Яной Львовной еще до их приезда, когда согласовывали время съемок. Яна Львовна кивнула ей, Петра Новакова понимающе кивнула в ответ. Она на секунду задержала свой взгляд на Ленарде и без лишних слов вышла. Андрей Юрьевич поднялся за ней.
– Вы куда?
– Мне надо… в туалет.
– Андрей Юрьевич, – укоризненно сказала Яна Львовна. – Вы меня удивляете. Взрослый человек, а ведете себя как школьник, ей-богу!
– Мне очень надо.
– Ну так потерпите! – рявкнула она.
– Все по местам! Приготовились! Мотор!
Петра Новакова снова вошла. Она вела за руку всклоченного, просто одетого мужчину с унылым лицом, впалыми щеками и большими, виноватыми как у бассет хаунда глазами. Он был очень похож на датского профессора-лингвиста из фильма «Осенний марафон», как дружеский шарж похож на оригинал, и сердито упирался как ребенок. Петра успокаивающе щебетала ему что-то по-чешски. Оказавшись в свете софитов и в зоне всеобщего внимания, мужчина страшно застеснялся и попытался вырваться, чтобы убежать. Это ему не удалось, Петра крепко держала его за рубашку, яркий свет слепил. Ему бросилась в глаза Настя Данилова, которая с открытым ртом зачарованно смотрела на него. Он принял ее игру, изо всех сил вылупился в ответ и стал смотреть, не мигая, все громче и громче хихикая и все больше и больше краснея. Андрей Юрьевич пошатнулся, у него кровь застучала в голове. Ему вдруг показалось, что все происходящее не имеет к нему никакого отношения, что стоит он невидимый за оплывшим и мутным стеклом, сквозь которое не проходят звуки. Все вокруг, кроме этой нелепой фигуры в дверях стало вдруг растворяться в тумане. Он уже понимал, что случилось, но надежда на ошибку заставляла хвататься за соломинку.
В этот момент гибрид датского профессора с унылым бассетом заметил его и отключился от Насти. Глаза его вспыхнули неподдельным восторгом.
– Ааааааааааааааа, – протяжно сказал он дрожащим тонким голосом, указывая пальцем на Андрея Юрьевича. – Аааааа! Тата! Тата!
И обхватив голову руками, присел на корточки, словно его подкосило внезапно обрушившееся на него счастье.
– Тата!
Андрей Юрьевич за все время этой встречи не произнес ни единого слова, как его ни старались расшевелить. Тогда с ним стали обращаться как с марионеткой: поднимали его руки для объятий, ставили в нужную позицию для съемок, растягивали губы пальцами, заставляя улыбаться, еще и еще раз разводили его руки для объятий со страшным незнакомцем, ставили рядом. Он подчинялся. Ему было все равно, потрясение уничтожило его. Молчал он и в машине, когда они ехали назад. Он честно старался, но слова где-то застревали, сипели в гортани. Дар речи вернулся к нему лишь через несколько часов. Все это время он провел в гостиной на диване, свесив руки с колен и уставившись в пол, не реагируя на внешние раздражители. Вокруг царила тихая паника. Они испуганно перешептывались, не вызвать ли «Скорую» со смирительной рубашкой и ходили вокруг него на цыпочках. Наконец он очнулся, удивляясь, почему жив до сих пор.
– Яна, ты еще в Москве знала, что он идиот? – спросил он, впервые назвав Яну Львовну на «ты» и по имени. Голос срывался, вибрировал, но был тих и кроток. Простой интерес. Зачем? Он хотел знать, зачем его привезли и сознательно втравили во все это? Что у них за кино такое?
– Ваш сын не идиот, а олигофрен. Это всего лишь неспособность к независимой социальной адаптации, легкая степень слабоумия .
– Хорошо, неспособность. Так знала или нет?
– Знала, – сказала Яна Львовна. – А что это меняет? Карел все равно остается вашим сыном. Хотите спросить, почему мы заранее вас не предупредили? А вы бы тогда к нему поехали? И потом, вы ведь не артист, сыграть не сумеете, а нам нужна была в кадре ваша настоящая первая реакция. Мы снимаем документальное кино.
– Настоящая первая реакция, – задумчиво повторил он своим новым, необычайно кротким голосом.
– Да, настоящая первая реакция.
И тут он бросился ее душить.

V
Во второй половине дня, сразу после съемок, старый красный Микробус кукольной мастерской Петры Новаковой медленно выехал со двора и свернул на дорогу, ведущую в Прагу. Петра Новакова сама сидела за рулем. В кабине стоял нежный цитрусовый запах духов. Петра обожала духи с цитрусовыми нотками. На ней была короткая синяя куртка-безрукавка, серый свитер, туго обтягивающий грудь, серый с искоркой шарфик, джинсы в обтяжку и белые кроссовки. В ушах болтались овальные белые колечки. На прическу она обычно тратила минимум времени и сил, поэтому волосы были просто собраны в пучок. На макияж не тратилась совсем. У нее было худощавое приятное лицо, небольшие ясные глаза и прямой нос с горбинкой. В ее гардеробной висело девять шарфиков разных оттенков серого цвета. Серый с розовым отливом, серый с голубым, нежный серо-сиреневый. Она была практична до мозга костей мягкой незлобной практичностью. Ее единственный сын Филипп второй год учился в Париже на скульптора, и она во многом отказывала себе, чтобы оплачивать его обучение.
Миновав первый светофор, машина свернула к обочине и остановилась. Петра вышла из кабины и закурила. Пальцы дрожали. Она не могла вести машину, слезы застилали ей глаза. Встреча отца с сыном потрясла ее до глубины души. Ей сразу стала очевидна вся бесперспективность этой попытки сблизить, по сути, постороннего приезжего мужчину с великовозрастным слабоумным дурачком. Нельзя требовать любви от случайного прохожего.  Любовь не родится из ничего. Сама она нежно заботилась о Кареле, несла за него ответственность перед пани Магдаленой и перед законом, и относилась к нему как к неразумному несчастному ребенку, нуждающемуся в ее защите, хотя он был старше ее на четыре года. Он уже семь лет числился работником ее кооператива, созданного на базе бывшего интерната для глухих, был счастлив и горд, что ему поручают какую-то несложную работу. За это пани Магдалена несколько раз выручала ее материально. Скольких трудов ему стоило выучить несколько русских слов и произнести их при встрече! «Папа, я так долго ждал тебя!» Она одна знала, как он ждал его, сколько бессонных ночей провел, когда узнал, что долгожданный папа, наконец, объявился и скоро приедет. Несчастный дурачок!
Встреча провалилась. Ужас и брезгливость на лице Андрея Юрьевича невозможно было оправдать никакими объяснениями. Иногда казалось, что у него сейчас подкосятся ноги и он рухнет на пол. Зачем он приехал? Он не мог заставить себя не то что коснуться Карела, обнять его, не мог даже выдавить из себя ни звука. Стоял как пень, онемевший и бездушный. Петра всем сердцем осуждала его. Презирала? Может и презирала.
Докурив, она еще пару минут просто сидела за рулем, шмыгая носом и вытирая глаза шерстяной перчаткой с отрезанными пальцами. Нужно было ехать. Нужно было жить. Она нажала на педаль газа. Вперед – и не оглядываться. Она держала путь в небольшой сувенирный магазинчик в двух кварталах от Карлова моста, который принимал ее продукцию на продажу. Сама выгрузила из машины сумки с игрушками и развесила лучшие образцы в витрине магазина, затем заехала в Национальный Центр Глухих, юридической поддержкой которого она пользовалась и в тесном контакте с которым существовала, потом в Академию исполнительских искусств, чтобы приобрести со скидкой двадцать контрамарок на пьесу для глухих, поставленную силами студентов театрального факультета. Последним номером в ее программе на сегодня значился Национальный театр марионеток, где ее ждал главный художник театра с эскизами кукол, первые образцы которых она должна была представить сейчас на его суд. От его одобрения зависело заключение крупного контракта на эксклюзивные изделия для новой театральной постановки. Король, королева, благородный рыцарь, прекрасная принцесса. Ее глухие резчики с максимальной точностью скопировали этих героев с предоставленных им эскизов, ее швеи пошили им роскошные наряды, художник разукрасил и покрыл лаком кукол, Карел привязал к ним веревочки. Она, сгибаясь под тяжестью выполненных в половину человеческого роста марионеток, прошла по длинным запутанным коридорам театра и вошла в кабинет главного художника. Его рабочий стол был завален большими листами ватмана с рисунками.
– Неплохо! – скупо обронил он, когда они сравнили продукцию Петры с его эскизами. Зная его придирчивость и принципиальность, Петра поняла, что он доволен, а значит, контракт был почти у нее в кармане.
– Как сын? Пишет?
– Звонит. Говорит, что все в порядке.
– Передай, пусть будет осторожнее вечерами. И избегает людных мест. От этих террористов в Париже в последнее время просто деваться некуда!
– Спасибо, обязательно передам.
Он мягко обошел стол и почти неслышно встал у нее за спиной. Большая теплая рука коснулась ее шеи, светлых завитков волос. Это было приятно, но она непроизвольно повела плечом.
– Не нужно, Лукаш.
Его теплая рука продолжала ласкать ее еще несколько секунд, потом он услышал ее и сел на место. Поправил очки. Лысина его смешно блестела в электрическом свете, лицо против воли выглядело обиженным, хотя он изо всех сил старался это скрыть.
– Не обижайся.
– Может поужинаем вместе? Ты сейчас свободна?
– Сегодня никак. Извини, Лукаш.
– Хорошо, как-нибудь в другой раз. В общем, я доволен твоей работой, – напуская на себя важный вид, сказал главный художник театра марионеток. Он помедлил и глубоко вздохнул, словно решал, войти в ледяную воду или нет. – Никаких препятствий для нашего дальнейшего более тесного сотрудничества я не вижу.
Они расстались. На улице уже совсем стемнело. Дома ее никто не ждал. День шел за днем, день за днем, день за днем, а счастья все не было. А у кого оно было? Вспомнился Карел. Старый Микробус медленно тронулся в обратный путь.
Уже въезжая во двор она обратила внимание, что в мастерской резчиков до сих пор горит свет. Петра в принципе не одобряла перерасход электроэнергии, которая и так ежемесячно влетала в копеечку. Без токарных станков и производственных швейных машинок ее предприятие не могло бы существовать, но оставлять электричество включенным на всю ночь было совершенно безответственно. Нахмурившись, она неслышно прикрыла дверь Микробуса и, подкравшись к окну, заглянула внутрь. Резчик сосредоточенно работал. На верстаке перед ним стояла фотография, с которой он делал куклу. Подперев рукой щеку и зачарованно наблюдая за его работой, рядом сидел Карел. Она совсем забыла про его заказ! Карел был единственным ее работником, кто не знал язык жестов, потому что не был глухим и не мог в силу слабого интеллекта изучить его даже с ее помощью. Петра когда-то была сильным сурдопедагогом и в совершенстве владела не только литературным, но и простонародным жаргонным языком жестов. Она сама объяснила резчику, что от него хочет Карел. Обещала небольшую премию. На осуществление замысла Карела у него была только эта ночь.
Она вошла. Они улыбнулись, резчик не отрываясь от работы. Карел довольно загыкал. Он был рад видеть Петру и рад, как получается у резчика.
– Сделать вам чай? – спросила Петра словами и жестами одновременно. Оба дружно кивнули. И она почувствовала, как отпускает ее этот день, как он безвозвратно уходит, закрывая со стуком входную дверь, шаркая по двору мимо старого Микробуса на улицу. На нее снизошел покой.


Часть третья

БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ

I
– Вот наш договор, – сказала Яна Львовна. – Прежде чем бросаться на людей, внимательно прочтите его. И на будущее запомните, что нужно читать то, что подписываешь.
Андрей Юрьевич взял со стола тощую стопку документов и разорвал их пополам.
– Это копия, – терпеливо объяснила Яна Львовна. – Не будьте ребенком.
– Я не буду сниматься. Это мое последнее слово, – прохрипел Андрей Юрьевич.
– Хорошо, это я уже слышала, но кто заплатит каналу неустойку? Мы запустили производство. Внимательно прочтите договор, и вы поймете, в какой жопе оказались. Для вас эта сумма совершенно неподъемная, поверьте мне. Если вы не подпольный миллионер.
Андрей Юрьевич не был подпольным миллионером.
– А мне плевать! Не буду я платить – что вы мне сделаете? По судам затаскаете? В тюрьму посадите? Ну попробуйте!
– Засудим, – сужая глаза, подтвердила Яна Львовна. – Даже не сомневайтесь. Где вы, где московский телеканал, вы вообще представляете? Отнимем собственность, продадим в счет погашения долга. У вас ведь, кажется, всей собственности только комната в коммуналке? Хотите кончить жизнь бомжом или в богадельне? Опомнитесь! Осталась всего пара съемочных дней, а вы из себя принцессу корчите!
Андрей Юрьевич посмотрел в ее жесткие серые глаза и понял, что засудят. Бога не побоятся, лишат последнего. Сердце остановилось и сжалось от недоброго предчувствия и страха.
– Делай, что хочешь. Сниматься не буду.
Она резко встала.
– Яна! – одернул Шумякин.
– Что – Яна?! – крикнула она в бешенстве. – Ты же знаешь, как мне нужен этот фильм!
Настя и Костя двумя спугнутыми птичками молча вспорхнули со своих мест и торопливо разлетелись по верхним комнатам. Захлопнули двери, задернули шторы, задвинули щеколды. Это было уже не их ушей дело. Паны дерутся, а у слуг чубы трещат. В такие минуты от начальства нужно держаться подальше, чтобы не зацепили. Да и вряд ли Андрей Юрьевич снова станет душить Яну Львовну.
– Ладно, – сникая, устало проговорила она, снова усаживаясь на диван и доставая из своей папки какие-то новые скрепленные листы с печатями. – Прочтите вот это. Мы уже свои люди, все можно решить по-человечески. Ну, Андрей Юрьич?
– Что это?
– Другой договор на ваше имя. Все печати на месте, осталась только ваша подпись. Никаких мелких шрифтов. Он аннулирует прежний договор. Вы ничего нам не будете должны ни при каких обстоятельствах, а за работу получите кругленькую сумму. Обратите внимание на цифру. Это в евро.
Мотя невольно потянулся посмотреть, но вовремя опомнился. Брови его вернулись на место, так же, как округлившиеся от неожиданности глаза. Марк все устроил, Марк обо всем позаботился заранее. Выходит, дальновидный и мудрый Марк предвидел этот внезапно приключившийся в Праге инцидент?
Андрей Юрьевич зашуршал бумагами. Сумма, прописанная в договоре, показалась ему чрезмерной. Он попытался быстро сосчитать в уме, сколько это будет в рублях, но получилось неточно, поскольку он не знал курса евро. По всему выходило, что если продать его комнату и добавить эти деньги, можно приобрести отдельную квартиру.
– Купить меня хотите? – горько сказал он.
– Не вас, а вашу историю. Эксклюзивное право на экранизацию. Это обычная международная практика.
– Что в моей жизни такого уж привлекательного? За что такие деньги?
– Для вас может и ничего, – ответила Яна Львовна. – Ну? Будете подписывать?
– А что же до этого бесплатно снимали? Использовали втемную?
– До этого вы не выкобенивались, – откровенно и грубо сказала Яна Львовна. – А раз вас все устраивало, значит, и платить было не за что. Подписывайте! Счастливый случай в жизни нужно обязательно использовать,  иначе он может больше не случиться.
– Мне нужно подумать.
– Ну думайте. Пара дней у вас в запасе еще есть. А пока вы раздумываете, мы, с вашего позволения продолжим съемки, и вы в них будете участвовать! Подъем как обычно. На сегодня все дела отменяются. Всем отдыхать!
Мотя громко хлопнул себя по коленкам и поднялся.
– Вот и отлично. Раз вы поладили, и никаких убийств на сегодня больше не запланировано, мы с Андреем Юрьичем с твоего позволения сходим в кабак.
– Это бунт? – спросила Яна Львовна ледяным тоном.
Мотя снисходительно посмотрел на нее сверху вниз.
– Это жизнь, Яна Львовна. Что ты в этом понимаешь? Бывает, за день в душу так нагадят, что ничем не смыть кроме алкоголя. Если ему сейчас не выпить, он до утра не доживет или как минимум сляжет с нервным срывом. Вставай, старичок, я угощаю! Идем сосуды расширять.
– Сидеть! Никуда вы не пойдете!
– Да посмотри ты на него! Ты мне еще спасибо скажешь.
Яна Львовна вгляделась в Андрея Юрьевича. У него действительно был больной вид. Лицо судорожно перекошенное, глаза потерянные. Мотя был прав, ей пришлось уступить.
– Ладно, убедил. Я вас сама отвезу; если что, буду знать, где искать. Сейчас восемь вечера, в одиннадцать приеду, заберу. Хватит на вашу терапию?
– Да мы не будем напиваться, – с коварной улыбкой пообещал Матвей Шумякин. – Завтра же съемки, артист должен быть в форме.
Она недоверчиво скорчила лицо.

II
Они напились. Может быть даже назло этой самой скептической гримасе. Кабак был хорош, но прокурен насквозь. Яна Львовна сунула пачку чешских крон в карман Андрея Юрьевича, чтобы поднять ему настроение. Он принял их как фантики. Еще два часа назад ему стало бы стыдно за это, но теперь все изменилось. Он стоил бо;льших денег. Никто не мешал им, несмотря на шум и переполненность питейного заведения, вести свои разговоры, но приходилось громко кричать, чтобы расслышать друг друга. Меж столов в темпе вальса сновали расторопные официанты с подносами в руках. Чехи любили и умели пить культурно, и они тоже невольно подстроились под общую атмосферу. Заказали хороший местный ром «Бозков Тазэмак» и пиво с орешками и запивали ром глоточками. Сочетали приятное с полезным. Мотя сказал, что так надо. Он был гурман и варвар одновременно, но головы не терял. Начинал потихоньку, с вопросов между делом.
– Сколько там, если не секрет?
Он имел в виду сумму в договоре. Они уже выпили по первой «за здоровье» и по второй «за встречу. Все же сын», и жизнь уже не казалась им совсем пропащей. Внутри теплело, мышцы слабели. Дневные потрясения отдалялись, делались все менее значительными.
Андрей Юрьевич ответил.
– Подпиши, – сказал Мотя веско. – Сегодня, сейчас, сию минуту. Подпиши, старичок, не дури, верно тебе говорю. За это можно даже по улице голым пройтись, не то, что кино.
– Смотря что за кино. Нужно взвесить. Один раз уже подписал.
– Сейчас-то что думать?! Они тебя вместе с оберткой съедят, не поморщатся. Или обдурят. А тут деньги.
Они снова выпили и закурили. Сизый дым витал под потолком.
– Сегодня сулят миллион, а завтра гроша ломаного тебе в кепку на паперти не кинут, я их знаю. Нужно успеть именно сегодня. Волнуюсь я за тебя.
Андрей Юрьевич обреченно махнул рукой. Хуже чем с Карелом у него уже вряд ли что будет. Крушение надежд на ласку, на обеспеченную старость. Они выпили еще. Рядом за столиком смеялись чехи, шумели как дети. Чему радовались?
– Слишком сыто живем, – вздохнул Мотя, отгоняя рукой дым от стола и одновременно указывая на них. – Слишком сыто. Сейчас время пробивных ушлых женщин, готовых на все ради карьеры, не отличающих собственную подлость от должностных инструкций и обязанностей. Сказка Шарля Перро стала нашей повседневностью. Столько шустрых Золушек вокруг развелось – куда ни плюнь, в какую-нибудь точно попадешь. И куда мы катимся, позвольте спросить? Ты хоть знаешь, старик, что везде женщины рулят? О нас вспоминают, только когда ломается машина. Большая война может, конечно, расставить все на свои места: сравнять с землей уютный быт, который мы им создали, заставить потом и кровью добывать даже самое элементарное, вернуть нам мужское начало, а женщину снова сделать слабой, но мы же не хотим войны, старик? Хотим жить. Вот и приходится терпеть.
Они повторили два пива. Официант смотрел на их эксперименты с неодобрением, но Моте уже было все равно, кто и как на них смотрит. Он озабочено поглядывал на часы. Время еще было. Он не хотел возвращаться домой трезвым.
– Вот возьми нашу Яну. Мы с ней закончили один вуз, по одной специальности, только с разницей в десять лет. Она начинала работу у меня в киногруппе, как Настя, причем, кроме внешности ничем особым не блистала, и вдруг сделала себе карьеру, теперь помыкает мной, как хочет, а я так и остался никем. Я, универсальный специалист документального кино, режиссер, монтажер и оператор, для меня в профессии секретов нет – и что же? Незаменимых нет. Наши прежние нежные отношения она в нужный момент променяла на отношения с продюсером, вцепилась в Марка. Сейчас ее время проходит и ей позарез нужно сделать себе громкую известность. Скандальное имя, старичок. Марк требует работу. Она сделала ставку на твою историю.
Андрей Юрьевич безразлично пожал в ответ плечами. Какую историю? Пусть делает. Мотя рассмеялся.
– Простота хуже воровства. Откуда ты такой взялся? Почему тебя жизнь ничему не научила? Вот возьми Настю. Думаешь, она просто девочка с красивыми ногами? Как бы ни так! На ее месте Яна уже давно легла бы под меня, а эта нет, ни в какую. Эта не станет спать с режиссером, когда есть вариант переспать с продюсером. Яне до Насти далеко, Настя метит выше. У нее размах, гигантомания. Возле таких амбиций даже Марк рядом не валялся. Для нее он всего лишь ступенька в лестнице, которую она строит в небо.
Он расплескал по стаканам остатки рома из бутылки и громкими криками стал звать к столу официанта. В стакане Андрея Юрьевича оказалось в два раза меньше рома, чем у Моти. Моте это страшно не понравилось.
– Секи сюда, старичок, – сказал он появившемуся официанту, дружески хватая его за полу униформы. – Как так, ответь? Где здесь справедливость, я тебя спрашиваю? Или тебе в морду дать, чтобы ты понял?
Официант его понял, но не внял. Они незаметно для себя прикончили уже два бутылки рома. Андрей Юрьевич, правда, часто пропускал. Добавки не будет. Панам уже хватит, здесь не Россия, а культурная Европа. Пришлось смириться и допить остатки. Где тут справедливость, возмущался Мотя. Чехи галдели и галдели, дым стоял коромыслом. Шум вокруг был просто адский. Одна пьяная дамочка зачем-то решила раздеться и начала стаскивать с себя джинсы, отчаянно при этом ругаясь из-за того, что не в силах была балансировать на одной ноге. Ее кое-как успокоили.
– Время женщин – это еще не вся беда, старик. Еще не вся беда, – напрягал связки орал Мотя, хотя Андрей Юрьевич уже откровенно его не слушал. Он грустил, подложив кулак под щеку. Мотя дергал его за рукав, не давая углубляться. – Все равно все их женские планы, мечты о карьере, о счастье пока связаны с мужчинами. Пусть уже не со всеми, пусть только с богатыми, но все же с мужчинами. Счастье женщины – мы, старичок! Катастрофа случится, когда они научатся быть счастливыми и без нас!
Андрей Юрьевич хотел в туалет. Хотел уснуть и все забыть. Хотел проснуться в Питере.
– Секи тенденцию! Твоя Марта бросила слабоумного сынка на бабушку ради дольче вита , а старая дура делает крайним тебя, валит, что называется, с больной головы на здоровую. Ты-то тут при чем, стесняюсь спросить?! Совершенно неконструктивные обвинения. Они всегда так с нами поступают. Сами наломают дров, а потом требуют от нас «мужских поступков»!
Спеть бы сейчас, подумал с тоской Андрей Юрьевич. Затянуть хулиганскую застольную. Хоть не в полный голос, чтоб от души, а так, под нос, чтобы никто не слышал.
– Яна вчера положила глаз на Ленарда. У нее губа не дура, но тут она точно обломается! Поверь моему опыту, старик, – Мотя яростно ткнул окурком в пепельницу. – Я таких ребят насквозь вижу!
Охуе,
Ох, уехал мой миленок
И подъё,
И под ёлкой мне сказал:
«Я залу,
Я за лунным камнем еду».
Что ж ты му,
Что ж ты мужем мне не стал?
– А какие ножки, старик! Какие ножки! – хватал и тряс его за плечо Мотя. – Видел ты, какие у Насти аппетитные ножки? Ух, мне бы эти ножки, старик!
– Сделай эпиляцию и у тебя такие же будут, – сказала Яна Львовна, подходя и нависая над столом. – Ну, как прошла ваша терапия? Вижу, времени зря не теряли. Поехали. Официант, заплатим, просим! – крикнула она по-чешски. Чехи вокруг одобрительно закивали.
Вечер закончился. Больше Андрей Юрьевич ничего не запомнил. Эту ночь он проспал как убитый, и сны видел яркие и красивые.

III
В шесть утра Мотя как зомби среагировал на звук будильника, очнулся и, охая и хватаясь руками за перила, кое-как спустился на кухню, чтобы пошарить в холодильнике на предмет маринованных огурчиков с доброй порцией рассола. На худой конец сгодился бы кефир с солью, разбавленный сильногазированной минералкой. Годилась болтанка из пятидесяти граммов водки с чайной ложкой соли. Годился душистый обжигающий бульон ухи. Годился горячий хаш, а вот сладкие кнедлики никуда не годились. Жаренные на гриле колбаски тоже не годились. Все хранящиеся в холодильнике продукты не могли ему помочь. Мотя длинно выругался и вздрогнул, услышав за спиной удивленный звонкий смех, мелодичный и прелестный, и, тем не менее, заставивший его мучительно сморщиться от боли, и голос, что-то вопрошающий его по-чешски. Мотя со скрипом повернулся. Перед ним стояла Лэнка, свежая как росинка поутру. Она снова улыбнулась, опытным взглядом оценив страдальческое выражение его лица. Ей ничего не понадобилось объяснять. В следующую секунду он был бережно взят под дрожащий локоток, отведен от холодильника и со всей осторожностью усажен на стул. Лэнка включила электроплиту, зажужжала блендером. Прикрыв глаза, Мотя с холодной испариной на лбу покорно ждал ее помощи. И помощь пришла в виде огромной чашки для бульона с каким-то  теплым, подозрительным на вид мутным пойлом. Мотя с отвращением сделал первый глоток. Второй глоток. Лэнка настойчиво держала чашку возле его губ. Он попытался отстраниться, но она с мягкой настойчивостью не дала этого сделать, положив неожиданно сильную руку ему на затылок. Еще глоток. Он пил и восставал из пепла как птица Феникс. Глаза его открылись и с изумлением уставились на свою спасительницу.
– Хозяюшка…
Лэнка рассмеялась. Она была прекрасна, и Мотя впервые внимательно посмотрел на нее, как мужчина смотрит на женщину. Она ответила ему открытым смелым взглядом. У нее были очень приятные черты лица, крупный рот, высокий лоб и темные брови вразлет. Когда в семь утра проснулась остальная киногруппа, он уже был вполне работоспособен и просматривал в гостиной Настины скрипты, яростно делая красной пастой пометки и исправления поверх ее писанины. Насте еще нужно было расти и расти в профессии. Чему их только в вузах учат?
– Долго спите, – хмуро сказал он в ответ на изумленный взгляд Яны Львовны. – Сколько можно ждать?
В ее глазах отчетливо промелькнуло былое уважение.
Повторная встреча Андрея Юрьевича с пани Магдаленой, о которой она просила Яну Львовну была назначена на десять часов в том же пансионате, на той же террасе, среди цветов и фикусов, но обставлена была уже с меньшей нервозностью, чем первая. Разговор должен был проходить при другой мизансцене, просто, спокойно и обстоятельно, при значительной глубине кадра, чтобы в сцене присутствовали простор и воздух. Цветы убаюкивали, дарили успокоение и упоение жизнью. Матвей Шумякин был настоящим мастером своего дела. Чем он был окрылен в это утро, никто не знал, но ему удавалось решительно все, что он задумал. Андрей Юрьевич сидел слегка одеревеневший и смотрел в лицо старухе в инвалидном кресле, а она с новым чувством рассматривала его. Ее блеклые синие глаза в густой сетке морщин мягко светились. Он как всегда не знал, что это был за новый поворот. Прошло несколько минут. Яна Львовна уже беспокойно оглядывалась в поисках палки, чтобы подогнать ею своих заснувших актеров, побудить их к активным действиям, но тут, наконец, старуха нарушила затянувшуюся паузу.
– Ты хорошо выглядишь для русского твоих лет. Умеешь одеваться. Забыла, как тебя зовут?
– Андрей… Андрей.
– Андрей, – повторила она. – Андрей. Ты знаешь, что бедный Карел твой сын? Надеюсь, ты в этом не сомневаешься?
– Не сомневаюсь.
– Мы можем провести экспертизу, если хочешь.
– Не нужно. Я верю.
– Это хорошо. Ему нужна поддержка. Он хороший мальчик, но только несамостоятельный. Я была ему всем: мамой и бабушкой, опорой и поддержкой. Теперь я сама ни на что не гожусь. Еще хуже, чем он.
Она хрипло рассмеялась без тени горечи, словно ее состояние ее забавляло. Андрей Юрьевич, приоткрыв рот, с удивлением смотрел на нее. Лично его приближение смерти пугало.
– А где Марта? Я увижу ее? – почти робко спросил он старуху. Лицо пани Магдалены посуровело.
– Тебе не сказали? Ты не увидишь ее. Она умерла десять лет назад от рака. Марта оставила нам с Карелом очень много денег. Ты любишь деньги?
– Не знаю, – честно признался Андрей Юрьевич. У него не было случая это проверить. У него защипало в глазах при известии о смерти Марты. Не то, чтобы он не догадывался, почему его до сих пор не свели с ней, просто он старался об этом не думать. Надеялся, что это хоть как-то поможет судьбе что-то изменить.
Старуха жадно смотрела на него.
– Ты честно не знал о ее смерти? Ты расстроился?
Он промолчал. Что он мог ей ответить? Дело давнее. Было ли что отвечать?
– Я верю, что ты хороший человек. Я на десять лет пережила свою дочь, не хочу пережить еще и внука. Ты молодой, ты еще долго сможешь присматривать за Карелом. Я оставлю все деньги тебе. Дом. У нас хороший дом и много денег. Ваша русская мне все про тебя рассказала. Ты почти нищий, у тебя ничего нет, ничто не держит тебя в России и ты хороший человек. Тебе нужно будет переехать к нам и оформить опекунство. Буду я жива или нет, это неважно, важно, чтобы Карел остался в надежных руках. Родных руках. Ты видел Чехию?
Андрей Юрьевич кивнул. Слова опять куда-то исчезли.
– У нас красиво. Не так холодно, как у вас, – с усмешкой сказала она.
Андрей Юрьевич снова кивнул. Язык не слушался. Чем он прогневал Бога? За что они мучают его?
– Я составлю на тебя завещание. Конечно, Карел один не останется, есть Петра, которая позаботится о нем в любом случае, но мне хочется, чтобы он был возле родного человека. Ты ведь отец ему? Ты видел Карела? Он тебе понравился?
Андрей Юрьевич жалко пожал плечами. Чему там нравиться? Бассет. Он едва сидел, у него закатывались глаза.
– Томаш! – вдруг бодро крикнула старуха. Голос у нее был очень зычный. – Покажи ему бумаги! Покажи, что там у тебя.
Кто-то приблизился к нему.
– Это мой адвокат, – объяснила пани Магдалена.
– Взгляните на эту цифру, – вкрадчиво сказал адвокат. – Это в евро.
– Все тебе отпишу. Тебе и Карелу, – добавила пани Магдалена.
Сквозь туман он с трудом разглядел цифры на бумаге. В сто, в двести раз больше, чем в договоре Яны Львовны. Он не сумел сосчитать нули. У него закатывались глаза, он клонился набок, соскальзывая со стула. Подошел врач, что-то шепнул на ухо Яне Львовне, тревожно указывая на Андрея Юрьевича. Та мгновенно изменилась в лице.
– Прошу прощения, пани Магдалена. Нам пора заканчивать съемку. Ваш врач настаивает. Вы еще не раз увидитесь и все окончательно обговорите.
– Ты еще молодой и сможешь долго присматривать за Карелом. Ты полюбишь его, – кричала вслед пани Магдалена, когда его под руки уводили врач и Яна Львовна.
Дверь закрылась. Камеры выключились.
– Будь ты проклят! – с чувством сказала пани Магдалена.

IV
Сегодня он видел двух зайцев на обочине дороги по пути в пансионат. Зайцы сидели совершенно открыто, как в театре и, мило сложив лапки, смотрели на машины. Это живо напомнило ему тот злополучный шестьдесят восьмой год, когда непуганых зайцев и прочего смелого зверья в этих краях было столько, что казалось, они въехали на танках не в страну, а на Ноев ковчег. На лесных полянах были обустроены кормушки для оленей, по обочинам дорог росли сливы и яблони, склоняясь под тяжестью плодов, и это были не дички как у нас, а хорошие фруктовые деревья. Кое-где в рощах встречались лесные деревья, зачем-то пронумерованные белой краской. Везде царил образцовый порядок. Но полевые кухни безнадежно отстали от стремительно продвигавшихся вперед бронетанковых колонн, есть было нечего, они подъели все свои запасы, хотя было обещано усиленное солдатское питание в походе и они валили танками фруктовых деревьев, чтобы не тянуться за спелыми плодами. Ловили и ели ручных лебедей на многочисленных прудах. Тысячи, десятки тысяч голодных молодых людей, хорошо вооруженных и с прекрасным аппетитом. А зайцы, еще ничего не понимая, продолжали буквально крутиться под ногами. Потом, когда кухни догнали, и солдатское питание наладилось, офицеры уже ради забавы гоняли на танках по полям и давили этих зайцев гусеницами, расстреливали разрывными пулями глупых кабанов. А что? Горе побежденным!
Он помнил разъяренных усатых чешских егерей на велосипедах, дружно гнавшихся за их полковым уазиком с возмущенными криками и требованием предъявить охотничью лицензию, разрешающую отстрел дичи. Они чуть ли не грудью вставали на защиту каждой пташки и прочей лесной мелюзги. За их спинами грозно торчали охотничьи стволы. Андрей Юрьевич удивлялся и думал, какие странные люди эти чехи, проявляют твердость там, где не надо, защищают свои леса и муравейники, но не защищают с оружием в руках свою страну. И все же разорение лесов вскоре прекратилось.
Он открыл глаза и увидел белый потолок. Он лежал навзничь с вытянутой вбок правой рукой с воткнутой в вену иголкой капельницы. Голова гудела как большой колокол, белый потолок вращался над медицинской кушеткой, было очень жарко. Он пылал. Сбоку у его изголовья журчала негромкая чешская речь, но, даже сильно скосив глаза, он никого вокруг себя не видел. Андрей Юрьевич решил, что это радио.
Он опять закрыл глаза и перенесся в шестьдесят восьмой год. Вспомнил изуродованные указатели вдоль центральных автострад, по которым, не оставляя следов на первоклассном покрытии, двигались их колонны. Чехи сами уродовали, закрашивали или вырывали с корнем все дорожные знаки и указатели. Спрашивать дорогу было бесполезно, и отставшие от своих дивизионов машины ориентировались исключительно на «русский след» – стандартный армейский и бытовой мусор, оставляемый на обочинах дорог на фоне почти идеальной чистоты. Пустые консервные банки из-под нашей и китайской тушенки, окурки без фильтра, повсюду белеющие в траве. Вспомнил небольшой чешский городок на пути следования, задернутые на окнах шторы. Полное безлюдье и невидимые громкоговорители, непрерывно призывающие жителей запираться в своих домах, потому что в город входит дикая советская дивизия. Август, жара и брошенная детская коляска, мать с младенцем на руках, объятая первобытным ужасом, бегущая вдоль улицы, колотя кулачком во все двери, умоляя впустить ее, но внутри домов ее словно никто не слышит и ни одна дверь так и не открылась. Огромный одинокий танк, настороженно заглохший возле ее коляски, и глаза бойцов через прорези в броне с сочувствием, недоумением и болью следящие за бегущей женщиной, не в силах помочь, успокоить, объяснить. А вокруг на домах расклеены плакаты: «Верните нам свободу!» «Русские пьяницы, водка в Москве, уезжайте туда!»
В сорок пятом году наши войска здесь встречали совсем по-другому. Вспомни о Лидице ! Он хорошо помнил те слезы гнева и обиды, что навернулись у него на глазах при первой встрече с оскорбительными лозунгами. В войсках всюду царили озлобленность и недоумение. Они пришли сюда не воевать и не отнимать чью-либо свободу, их прислала Родина, чтобы не допустить ввод в эту социалистическую дружественную страну войск блока НАТО. Их воспитали в духе пролетарского интернационализма, и они искренне считали чехов своими друзьями. Они не отвечали на оскорбления, не направляли автоматы на людей. Почему их вдруг сделали здесь без вины виноватыми? И почему ни один из отцов-командиров не объяснил им как следует еще в Союзе, что заслужить уважение и доверие чехов можно только уважая права их лебедей, зайцев и весь их неспешный жизненный уклад? Они были слишком молоды, слишком голодны и любопытны, чтобы догадаться об этом самостоятельно. Зайцы зайцами, а дружба дружбой, разве не так? Их щеки горели от стыда, когда проходящие мимо молодые чешки презрительно и криво усмехались, косясь на оружие в их руках. Через подпольные «революционные» радиостанции в чешском эфире распространялись небылицы, что советские солдаты расстреливают женщин и детей, рушат бронетехникой дома. Они защищались, становясь пламенными агитаторами, борцами за мысли и души этих рассерженных людей, используя любую возможность для прямых контактов с местным населением, чтобы доказать несостоятельность этих небылиц. Как они убежденно доказывали свою правоту! Чехи спорили, слушали, потому что их раздирало любопытство, что скажет в свое оправдание русский Иван? Все это было впоследствии названо «народной дипломатией».
– Андрей Юрьевич? Как вы себя чувствуете?
Хотелось пить. Было очень жарко. Он горел. В голове гудел большой колокол.
– Хорошо, – прошептал он.
Маленький тихий городок южнее Праги. Удивительно чистый, без каракулей на стенах и оскорбительных лозунгов. Шестьдесят восьмой год. Сначала он был так же загажен как остальные чешские города, пока не появилась и не установила свои порядки немецкая комендатура армии ГДР . На второй день своего пребывания в городе педантичные немцы собрали на площади все взрослое население города и дали одни сутки на то, чтобы очистить его от надписей и прочих глупостей. Иначе!.. Объяснять, что может случиться иначе и чего ждать от немцев чехам не пришлось. Помнишь о Лидице – не забудь и о Судетах ! Толпы горожан с ведрами, тряпками, щетками, стиральными порошками, растворителями и прочими приспособлениями сутки трудились не покладая рук, пока город вновь не обрел свой естественный «дореволюционный» вид. Лишь после этого делегация граждан поспешила к военным властям с прошением заменить немецкую комендатуру на более мягкую, русскую. Им пошли навстречу.
Когда в октябре того же года было подписано межправительственное соглашение об условиях временного пребывания советских войск на территории Чехословакии и создана Центральная Группа Войск (ЦГВ), чешская милиция получила указание от своих органов Госбезопасности беспощадно наказывать тех, кто словом или действием оскорбит военнослужащего Советской Армии. Были введены даже палочные удары, применявшиеся на месте. Средневековая жестокость возымела действие.
Возле заборов воинских частей появились вертлявые местные девицы. Ярко раскрашенные, вызывающе одетые, они без труда находили себе клиентов, потому что довольствовались малым. Через некоторое время все венерические отделения военных госпиталей были переполнены. Это была настоящая лавина, угрожавшая вывести из строя весь личный состав ЦГВ. Высказывались предположения, что ретивых проституток засылают в расположение советских воинских частей ушедшие в подполье «демократы». Совместными усилиями командования и чешской милиции с трудом удалось сбить эту грязную волну.
Глубокой осенью шестьдесят восьмого года они обустраивали свои новые чешские квартиры. Прямо на ближайшей площади маленького города советскому гарнизону ежедневно крутили кино. Офицеры и солдаты, закутавшись в одеяла поверх шинелей, сидели на принесенных с собой табуретках, а из соседних домов к ним нерешительно стекались любопытные молодые люди, тем более что нашим солдатам показывали не только советские, но и популярные чешские фильмы, такие как «Лимонадный Джо» и «Призрак замка Моррисвиль». Они все любили Вольдемара Матушку и Карела Гота. Любили Битлз и Роллинг Стоунз. Народная дипломатия.
Он помнил, как за общение с нашими военнослужащими нескольким девушкам тогда наголо обрили головы . Как презирали их. Кричали вслед разные гадости непримиримые местные патриоты. Многие чехи тогда больше боялись своих, чем Советской Армии, которая вела себя корректно.
Пруд в городском саду. Ажурные кованые решетки. Они вместе бросали кусочки хлеба белым лебедям. Лебеди выгибали свои сильные грациозные шеи и жадно выхватывали из воды эти намокшие кусочки пищи своими плоскими красными клювами. Так все начиналось. Большая любовь, от которой потом родился Карел. Ну и так далее и так далее. Жизнь как кино. Вот как бывает под голубыми небесами.
Он медленно открыл глаза и снова увидел белый потолок. Жар отпустил. В изголовье кто-то поправил ему подушку. Пора было возвращаться. На все соглашаться. Идти любить Карела.

V
Пока медики сбивали Андрею Юрьевичу давление, группа собрала аппаратуру и коротала время в холле у кофейного автомата. Ленард куда-то уехал на своем Ситроене, Яна Львовна нервничала и поминутно смотрела на часы. Близилось время обеда. В санатории было очень тихо.
– Будьте здесь и дождитесь меня, – сказала она наконец. – Мне нужно кое-куда ненадолго заскочить.
Сегодня она была на красной Шкоде. Из окна они видели, как перед ней разъехались ворота. Медленно выехав, она сразу как бешенная нажала на газ. Мотя пробурчал со свирепым видом:
– Знаем мы, куда она ненадолго хочет заскочить.
Костя захихикал, безошибочно уловив в его фразе скрытый пошлый смысл.
– Сидите здесь и ждите меня! Знаем мы, куда она хочет ненадолго заскочить, – цедил он сквозь зубы, большими шагами приближаясь к синему автофургону Йожика. Йожик испуганно вздрогнул, когда он неожиданно рванул на себя дверь. Он только что надкусил бутерброд и налил себе чай из маленького термоса. Горячий сладкий чай выплеснулся из кружки на самое интересное место на брюках. Йожик тихо взвизгнул и тоненько запричитал.
– Едем! Есть тут поблизости мотель или ресторанчик? Ладно, не делай большие глаза, разберемся по дороге.
Они выползли за ворота и рванули за красной Шкодой. Мотю не смущал тот факт, что минивэн Ленарда повернул за воротами не в ту сторону. Ребенка пусть дурят. Его предположение полностью подтвердилось, когда они проехали пару километров и увидели вывеску мотеля. Он стоял в красивейшей местности у большого пруда со стоячей зеленой водой, осокой и белыми кувшинками у самых берегов. Центр пруда отчетливо отражал небо и два причудливых белых облака. По облакам в воде кружились толстые маленькие уточки. На стоянке стояли, почти соприкасаясь друг с другом капотами, Ситроен Ленарда и красная Шкода Яны Львовны. Они были похожи на двух голубков, сомкнувших клювы. Мотя вылез из машины, хлопнув дверью. Он пошел туда, куда побежал с подносом официант, вышедший из боковой двери мотеля, возможно, служебного входа в ресторан. Решительно завернув за угол, Мотя остановился и попятился назад. Перед ним открылась терраса со столиками. Яна Львовна и Ленард сидели за одним из них, держась за руки и глядя друг на друга влюбленными глазами. У Яны Львовны было счастливое лицо. Остальные столики были не заняты. Мотю не заметили только потому, что официант закрывал его спиной. Ленард делал заказ. Легкий ветерок играл его богатой челкой, и он небрежно отбрасывал волосы со лба свободной рукой. Секунду Мотя размышлял, подойти к ним или нет, и выглядывал из-за угла, потом вернулся к машине. Всю обратную дорогу к санаторию у него были мстительно сощурены глаза и перекошено лицо. Он ругал себя за их вчерашнюю ночную стычку с Яной, когда он после кабака перешел некую черту, давно оговоренную в их отношениях, и распустил немного руки. Это вывело ее из себя.
– Что ты себе позволяешь?! – раздраженно кричала она. – Почему ты вечно путаешь свою работу с пьянкой? Нарываешься на неприятности? Могу тебе их устроить.
– Я не путаю, я совмещаю. Чтобы не видеть, как ты опять превращаешь свою работу в ****ство, – метко возразил он.
Только что он убедился, насколько прав был вчера. Йожик рулил, делая безразличный вид. Мотино лицо разгладилось с помощью некоторого мимического усилия перед тем, как он вошел в здание санатория и узнал, что Андрей Юрьевич в полном порядке и воссоединился с киногруппой. Через полчаса к ним вернулась Яна Львовна, и они поехали обедать.
Во второй половине дня они припарковались в городке Петры Новаковой у кафе-мороженого, в нескольких кварталах от кукольной мастерской и расставили в помещении кафе свою аппаратуру. Дверь заперли, двух молодых людей из персонала попросили переодеться и быть наготове, чтобы сыграть роль посетителей, если это понадобиться. Ровно в назначенное время прибыли Петра и Карел. Она была непроницаема, как зашторенное окно, замкнутая и спокойно вежливая, он очень смущался и теребил ручку пакета, в котором лежало что-то завернутое в бумагу. Их впустили внутрь.
– Тата, – просиял Карел, увидев сидящего за столиком Андрея Юрьевича. Над его головой висел огромный микрофон. После процедур в санатории вид у Андрея Юрьевича был безразличный и вялый, словно ему там вкатили слоновью дозу успокоительного. Петра подтолкнула Карела к столу. Ее присутствие было совершенно необходимым, потому что Карел не знал ни слова по-русски, кроме специально заученных фраз, но смысл их уже стерся из его памяти.
Они сели. Официант принес мороженое. То, которое обожал Карел, Яна Львовна специально заранее выяснила это. Карел довольно загыкал. Он все еще неловко теребил пакет, но уже искал глазами место, куда бы его сплавить, чтобы вплотную заняться мороженым. Петра взяла пакет и положила на соседний стул.
– Я так долго ждал тебя! – нещадно коверкая русские слова, сказал Карел, обращаясь к Андрею Юрьевичу. И нежно погладил его по руке.
– Йист змрзлину.
– Ешьте мороженое, – перевела Петра Новакова.
Андрей Юрьевич молча взял ложечку и стал нехотя ковыряться в чашке. Интересно, все дебилы похожи на бассетов или только Карел, думал он, украдкой разглядывая сына и ища хоть какого-нибудь сходства с собой или с Мартой, но не находя его. Они были одного роста, но ни он, ни Марта не были похожи на унылую собаку с виноватыми глазами. Он смотрел, с какой жадностью поглощает мороженное Карел и думал, что ему придется зубрить чешский язык, если он примет предложение старухи.
– Не глотай большие куски, Карел. Ты простудишься! – строго сказала Петра, наблюдая за Андреем Юрьевичем и проникая в ход его мысли. Строгий тон не остановил Карела. Он только хихикнул.
– Тата.
Он ждал выговора от папы, а не от Петры и раз его не последовало, значит, он все делал правильно.
– Вы так и будете молчать? – сохраняя дружескую улыбку на лице, неприязненно спросила Петра.
Андрей Юрьевич пожал плечами. За спиной Петры Яна Львовна сделала страшные глаза. Андрей Юрьевич отвернулся, подавив в себе зевок. Его клонило в сон, глаза слипались. Врачи слишком перестарались. В кадр срочно ввели «посетителей», чтобы оживить его. С ними работал Костик на второй камере. Подошел официант. «Посетители», лукаво улыбаясь, заказали палачинки – блинчики с начинкой из джема и мороженого, покрытые миндалем и взбитыми сливками, кофе и еще много всякой всячины. Пользуясь удобным случаем, они явно решили бесплатно пообедать. За все платила Яна Львовна, таков был уговор.
– Лоутка, – напомнила Петра, когда Карел с сожалением выгреб из чашки последнюю ложечку мороженого, и передала ему пакет. Он зашуршал бумагой. Андрей Юрьевич беспокойно подобрался. Он не хотел больше никаких сюрпризов, даже приятных. Ничего неожиданного.
Это была кукла с лицом Есенина. Резчик хорошо потрудился этой ночью, и кукла удалась на славу. Она поражала своим сходством настолько, что казалась чудом и была сделана с единственной фотографии Андрея Юрьевича, оставшейся у Марты после его отъезда в Союз. Теперь этой фотографией безраздельно владел Карел, и она была в гораздо лучшем состоянии, чем та, что хранил Андрей Юрьевич. Сделано с любовью, мог бы сказать Карел, если бы он умел говорить как нормальный человек. Но он умел только чувствовать. Как бассет.
– Это… мне? – спросил Андрей Юрьевич, и впервые что-то еще кроме ужаса и отвращения шевельнулось в его душе.
– Вам. Подарок от Карела.
– Он что, сам ее сделал?
Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он удивленно разглядывал куклу, щупал шелковистые волосы, костюм, не веря в такую возможность. Она была мастерски вырезана и отшлифована. Петра хотела соврать, но не смогла и ответила уклончиво:
– Вместе с резчиком. С его помощью.
– А-а… ясно.
– Что вам ясно?!
Карел сидел, улыбался, переводя ясный взгляд с нее на Андрея Юрьевича, и вдруг взял его руку и прижал к своей щеке.
– Тата.
У него была теплая шершавая щека с плохо сбритой местами щетиной. Кто его бреет? – подумал Андрей Юрьевич. – Наверное, она.
– Вы могли бы его поблагодарить. По-настоящему искренне.
Он промолчал. Карел все держал его руку и играл его пальцами. Андрей Юрьевич пожалел, что не догадался купить ему на память какую-нибудь безделушку.
– Что он бормочет?
– Говорит, что всегда знал: когда-нибудь папа обязательно вернется и станет жить с ним и с бабушкой.
На трех машинах они отправились в кукольную мастерскую Петры. Карел непременно хотел показать ему свое рабочее место. Он гордился им. Это был мрачный чулан, похожий на логово Карабаса-Барабаса, в котором по стенам на гвоздях было развешено штук двадцать кукол-марионеток и еще несколько марионеток валялось на длинном, грубо сколоченном верстаке без веревочек. Здесь он был по-настоящему счастлив. Он любил каждый моток своих веревочек, каждую струганую палочку с дырочками, в которые он продевал эти веревочки. Каждый узелок. Любил запах лака, восхищался золотым шитьем платьев. С помощью нехитрых приспособлений Карел продемонстрировал всем свое умение. Неизвестно, кем он себя возомнил, но он неловко подвязывал веревочки. Он потел от усердия, тяжело сопел и высовывал язык. Андрей Юрьевич был убит на месте. Это все, на что был способен его сын? Чудовищное занятие Карела вскрыло всю глубину его умственной отсталости, к которой он уже начал привыкать. Годен подвязывать веревочки! Давясь униженной улыбкой, Андрей Юрьевич отпросился в туалет. Его проводили. Наконец на него не смотрела кинокамера. Он сидел на унитазе и всхлипывал без слез, понимая, как все безнадежно. К чему себя обманывать? Он не сможет привыкнуть к Карелу, к его странной, неизвестно откуда взявшейся собачьей любви и привязанности. Нужно досняться и уехать, оставить все как есть. Это будет самым верным решением. Не нужны ему старухины миллионы, ему вполне хватит денег телеканала. А Карел? Что – Карел? Забыть о Кареле.


Часть четвертая

ДВОЕ УНИЖЕННЫХ МУЖЧИН

I
Вечером после ужина в голове у Моти Шумякина родилась гениальная идея. Когда-то его за это ценили, считали генератором небольших гениальных идей в документалистике. Он задумал ввести в их фильм новую линию – колоритную чешскую красавицу, расцветить кадр ярким национальным типажом. Их прелестная кухарка буквально родилась на эту роль. А Яне пока ничего знать было не обязательно. Она ему потом спасибо скажет. Подгоняемый такой благой целью и приятными мыслями, Мотя быстро побрился, надушился, нарядился, надел чистое исподнее, и с камерой в руках и штативом подмышкой явился на кухню, где раскрасневшаяся от духовки Лэнка пекла яблочный штрудель. Сладко пахло ванилью и яблоками. Лэнка планировала подать штрудель не к чаю, а в качестве десерта, с мороженым и шоколадом, украсив его несколькими зелеными листиками мяты. От обилия стойких запахов у Моти пошла кру;гом голова. Он мысленно возвел очи к небу и без лишних слов расставил штатив. Он знал, как грамотно кадрить девушек на камеру. Пробы были его коньком. Лэнка мило улыбнулась и заправила под поварскую шапочку упавший на высокий лоб тяжелый блестящий завиток. У нее были непослушные вьющиеся волосы цвета золотой металлик. Что было дальше история умалчивает, но уже через несколько минут Мотя выскочил из кухни как ужаленный, ворвался в гостиную, где сидели с гаджетами молодые люди и скучал перед телевизором Андрей Юрьевич и ликующе возгласил:
– Так, полчаса на кухню не входить! Кто будет подглядывать – убью! Юрьич, будь другом, проследи!
И снова убежал.
– Нашел занятие. Как раз по уровню, –  резюмировала Настя, не отрываясь от планшета. – Будет хвастаться перед собутыльниками. Полчаса. На кухне. С кухаркой! Если я когда-нибудь умру из-за этого мужчины, то только от смеха.
– А чем хэ? Один раз живем, – флегматично вступился Костя, пальцем листая страницы в телефоне.
– Ну да. Все наши злоключения начинаются именно с этой фразы.
– Мне твердят каждый день, не ищи легкой жизни. А смысл мне искать тяжелую?
Настя хмыкнула. В это время на кухне шел процесс вынимания штруделя из духовки. Работала камера. Мотя капал слюной и сочился вожделением. Когда штрудель был вынут, обложен на блюде шариками сливочного мороженого и залит топленым шоколадом, восхищенный кулинарным искусством чешки Мотя приобнял ее за талию, оказавшуюся неожиданно тонкой и гибкой под одеждой. Ответ был незамедлительным и ошеломляющим. Лэнка вдруг всем телом страстно качнулась в его сторону, порывисто привстала на цыпочки, по-кошачьи лизнула его в рот длинным горячим языком и мгновенно оттолкнула. Это было так чувственно, грубо и откровенно, что Мотя сначала опешил, потом бросился к ней и схватил за бедра. Она уперлась ему в грудь обеими руками. Руки у нее были сильные, белые, холенные, по локоть обнаженные, с крепкими запястьями, мягкой бархатной кожей и идеальными длинными ногтями, поблескивающими бесцветным лаком. Такие руки могли быть у королевы, но никак не у кухарки. Мотя поймал одну руку и поцеловал. Лэнка рассмеялась.
– Дас ист фантастиш! – с чувством сказал Мотя. Он знал немецкий в пределах порнофильмов. Она снова рассмеялась. Этот смешной русский режиссер уже пытался сегодня объясняться с ней жестами, хотя она знала три европейских языка, кроме чешского и родного моравского, но он так и не догадался, что с ней можно общаться, к примеру, на французском или на португальском языке. Человек, не понимающий по-русски, казался ему глухонемым.
Она отворила кухонную дверь и певуче крикнула в гостиную, что десерт готов. Пригласила к столу. Волшебные запахи ванили и выпечки волной вырвались из кухни, ворвались в гостиную и коснулись их ноздрей, наглядно демонстрируя смысл ее певучих слов. Ее звонкий голос ни разу не подвел, не сбился, не прервался, хотя Мотя жадно ласкал ее под юбкой. Она повернулась к нему. Глаза ее уже хмелели, а лицо пылало. Мотя тоже был весь в поту. Объектив камеры, устремленный на них, неустанно запечатлевал подробности этого сладкого момента. Она с трудом оторвала одну его руку от себя, вынула ее из-под юбки и повернула ладонью вверх, чтобы посмотреть, почему ладони и подушечки пальцев у него такие непередаваемо нежные и гладкие, как у белоручки. У нее еще никогда не было мужчины с такими необъяснимо приятными, нежными как живой шелк руками. Женщина для достижения подобного эффекта должна была бы затратить массу усилий и денег на дорогие крема и примочки. Она вся таяла от его прикосновений. Он был ей очень симпатичен, весь, даже его небольшая полнота. Он был высок, ее макушка доставала ему лишь до подбородка и он был гораздо сильней, чем казался. Но больше всего ее заводили его выразительные умные глаза с темными кругами, какие бывают от бессонницы, красиво удлиненные к вискам. С первого дня она просто обмирала, когда они смотрели на нее.
– Момэнт, момэнт, – шептал ей на ухо Мотя, отнимая свою руку и возвращая ее в тепло под юбку. – Дас ист фантастиш!
Она с силой оттолкнула его от себя и сказала, что нужно уходить. Сейчас сюда придут люди. Ткнула пальцем в штатив и камеру. Мотя понял, кивнул. Пора сворачиваться. Они вышли во двор через заднюю кухонную дверь и вдохнули полной грудью живительную вечернюю прохладу. Почти совсем стемнело, в разрывах туч зажглись звезды. Лэнка безжалостно и быстро влекла его через двор, сомкнув пальцы вокруг его левого запястья и сжимая их с такой силой, словно у нее были не пальцы, а тиски. У него онемела сдавленная рука. Он с трудом поспевал за ней, следя только за тем, чтобы в темноте не разбить себе лоб или камеру. Очень мешал штатив под мышкой. Возле калитки в заборе, огораживающем дом, они приостановились, и Лэнка, отпустив его руку, отперла дверь своим ключом. Они очутились в маленьком дворике позади дома, у одноэтажной пристройки, примыкающей к большому дому. Она тоже была покрыта грубой коричневой черепицей и составляла с домом единый стилистический ансамбль. Клумбы, разбитые у входа, оголившиеся плети вьюнков, сплошь оплетших забор, указывали на то, что летом этот укромный уголок утопал в цветах и зелени. Аккуратная брусчатка была чисто подметена, жухлые листья собраны в черные пластиковые пакеты. Тут уже Мотя, почувствовав свободу, смог с облегчением переложить камеру в одну руку, штатив в другую, но Лэнка вновь крепко взяла его, только уже не за руку, так как обе руки были заняты, а спереди за брюки, за его возбужденное добро и, ничуть не смущаясь, потащила к пристройке. Мотя не знал радоваться ему этой многообещающей бесцеремонности или оскорбляться. Ее бесцеремонность и возбудила и покоробила его. Пока он раздумывал что предпринять, чем ответить, дверь в пристройку открылась, и его за гульфик буквально втащили внутрь. Включился свет. От вспышки в глазах сразу потемнело. Через секунду, когда зрение восстановилось, его уже жарко целовали в губы с языком, удивительно длинным и знакомым, который лизнул его на кухне. Страшно мешали штатив и камера, но бросить он их не мог, а аккуратно поставить на пол не давала висящая на шее Лэнка. Вдруг она рассмеялась и отпрянула. Смех ее звенел хрустальным колокольчиком, но было в нем уже что-то нездоровое и кровожадное, указывающее на то, что прелестная маленькая королева с блестящими золотыми волосами начала превращаться в свою полную противоположность – в ведьму. Что она меняет кожу.
Мотя огляделся. Он стоял на пороге просторной комнаты-студии персиковых тонов, точь-в-точь повторяющей декор их большой гостиной. Все предметы обстановки были ему уже знакомы, как будто дизайнер интерьера внезапно лишился ума и фантазии и использовал в доме и в пристройке одинаковые элементы. Это произвело на него ошеломляющее и жуткое впечатление. Он словно попал в зазеркалье, из которого волшебным образом исчезли его молодые коллеги и Андрей Юрьевич, хотя еще десять минут назад он видел их вот на этом диване перед этим настенным большим телевизором. Но тут он заметил и различия, и его вытолкнуло из зазеркалья.
Он услышал, как Лэнка говорит ему что-то с нежным придыханием, и увидел, как она в глубине комнаты у барной стойки наливает ему в хрустальный бокал-тюльпан на тонкой ножке искрящийся красно-коричневый напиток. Ее движения были точны, грациозны, красивы как у кошки. Его мгновенно затрясло, вспотели ладони. Чтобы справиться с этой позорной дрожью, он стал устанавливать посреди комнаты штатив и камеру, не глядя на нее и на журнальный столик с ожидающим его бокалом.
– Милый, – сказала по-чешски Лэнка. – Не скучай, я сейчас вернусь.
Он продолжал возиться с камерой, не поднимая головы. Она обожгла его смеющимся взглядом и исчезла в смежной комнате, оставив приоткрытой дверь из мутного матового стекла. Он тотчас бросил камеру и поспешил к фотографиям в рамках, висящим на стенах, к серебряным спортивным кубкам, выставленным в витрине полированного шкафа. На всех фотографиях была Лэнка, спортсменка-лыжница, в окружении красивых парней. Швейцария, Альпы, горнолыжные курорты. О ее спортивном прошлом и былых победах свидетельствовали кубки и медали. Мотя был смущен. Люди совсем не те, кем кажутся и за кого они себя выдают. До него стало доходить, что Лэнка, которую он ошибочно принимал за домработницу, скорее всего является хозяйкой дома и это ее бизнес, умело налаженный и процветающий. Нужно было выпить, чтобы хорошенько это осознать. Он вел себя как последний недоумок, иначе не скажешь. Мотя с размаху рухнул в кресло и понюхал красно-коричневый напиток, налитый в хрустальный бокал. Он не понял, что это такое, но это было как раз то, что ему сейчас было необходимо.
Она вошла так неслышно, что он даже не заметил. Смаковал второй бокал. Вздрогнул и смутился. Она приближалась. От ее мягкой вкрадчивой походки, которую невозможно описать словами, по спине забегали сладкие мурашки, замерло внутри, захотелось вжаться в кресло и в предвкушении зажмуриться. Глазок камеры внимательно следил за ними. Это была уже не Лэнка, а тигрица. На ней была дранная белая мужская майка с безобразно вытянутым низом и растянутыми лямками, надетая на загорелое крепкое тело. Под майкой ничего не было. Волосы были распущены по плечам, ноги предельно обнажены, груди торчали как торпеды, оттопыривая лямки. У нее были красивые сильные руки и ноги, по-женски гладкие, округлые. Мотя оробел. Ведусь как пацан, упрекнул он себя, и в тот же миг одним движением Лэнка разорвала на себе одежду и осталась обнаженной. Майка скользнула по ногам, упала на пол и она мягко переступила через нее. Из ее глаз лился дивный свет. Такой он ее еще не видел. Невысокая, ладная, крепко сбитая, с золотыми волосами. На вид ей было не больше тридцати лет, хотя на самом деле наверняка больше. От нее исходил чарующий тонкий миндальный аромат, словно она без вреда для себя наглоталась цианистого калия и сама стала этим разящим наповал ядом. Мотя перевел взгляд на ее плоский упругий живот, который слегка подрагивал, и видимо что-то изменилось в его лице, потому что она вдруг, бросив свою игру в тигрицу, заливисто расхохоталась. Тут он не выдержал, словно сошел с ума от переизбытка чувств: вскочил, схватил ее в охапку и на руках отнес в спальню, где бросил на кровать и навалился. Он уже готов был праздновать победу, когда на его руке сухо защелкнулся наручник, и он оказался прикован к изголовью. Это был крепкий стальной наручник, обшитый синим бархатом и опушенный по краю змейкой искусственного розового меха. Мотя дернулся и выругался. Лэнка ловко вывернулась из-под него и села рядом, поджав под себя ноги, с видом пай девочки во всем розовом, хотя груди ее стояли торчком, а тело так налилось женской силой, что казалось, проведи по нему ладонью и оно заскрипит. Она посмотрела долгим взглядом в эти волнующие ее мужские глаза, красиво удлиненные к вискам, гибко нагнулась и по-кошачьи лизнула Мотю в щеку, захватив языком правый угол рта. Звякнул наручник. Он был целиком в ее власти. Законная добыча. За ее спиной на стене Мотя увидел две висящие крест-накрест плетки. Ночь только начиналась. И она обещала множество сюрпризов.

II
На ту же ночь Яна Львовна сняла номер-сюиту в роскошном отеле «Будда-бар» в центре Праги, в двух шагах от Староместской площади и заказала два места в ресторане отеля. Она ждала Ленарда, приготовив ему маленький сюрприз. За три дня знакомства она окончательно и бесповоротно утонула в его глазах, как муха в вишневом сиропе. Для него она каждый день одевалась на съемки с особым старанием, для него говорила, даже когда разговаривала в его присутствии с другими людьми, для него красилась, смеялась, дышала, жила. Она не подозревала, что еще способна на все это.
Он пришел. Шел, оглядываясь по сторонам, скользя рассеянным взглядом по столикам, по всей этой позолоченной варварской роскоши смешения культур современной Европы и древней Азии, по красным стенам, китайским фонарикам, золотой фигуре Будды. Ресторан был заполнен и тонул в желто-красном полумраке. Ленард был в своей повседневной английской куртке, как будто кроме нее ему было нечего надеть. Он принес прекрасные цветы, красота которых совершенно исчезла, растворилась в цветном свете ресторана, но Яна Львовна все же попросила официанта принести для них вазу с водой. Они поцеловались. Так друзья целуются при встрече. Ленард был смущен. Яна Львовна была в прелестном вечернем платье, которое подчеркивало ее великолепные природные данные. Он был достаточно умен, чтобы понять, как бледно выглядит на ее фоне, унижая ее своим видом, поэтому быстро снял куртку и остался в рубашке, достаточно стильной, чтобы при его росте, широких плечах и стройном стане исправить положение. Теперь он стал похож на молодого красавца с деньгами, слишком уверенного в собственной неотразимости, чтобы придавать большое значение одежде. Женщины украдкой поглядывали на него. Они тоже хотели утонуть в его глазах.
Они вкусно поели. Цены были астрономические. Ленард хотел заплатить, но она даже слышать об этом не пожелала. Это был ее вечер для него. Она ссорила деньгами. Таких денег у него не было. Ленард старался выглядеть естественно, но счет его поразил. Она заказывала только самые лучшие блюда. Номер-сюита добил его окончательно. Этот номер стоил его месячной зарплаты. Он видел всякое, но за все привык платить сам. Если что-то было ему не по карману, он старался обходиться без этого. Он не был избалован. Это был редкий пример, когда красивый мужчина одновременно являлся хорошим человеком. Они были прекрасной парой, сплошным исключением из правил: она красивая и умная, он красивый и честный. Но тут Яна Львовна вспомнила, что его букет остался стоять в вазе на столе.
– Боже мой! Ленард! – с ужасом воскликнула она. – Я забыла цветы в ресторане!
Он рассмеялся и притянул ее к себе. Сказал что-то по-чешски, по тону утешительное.
– Какая я дура! Прости, прости, я сейчас туда схожу!
Он напрочь забыл все русские слова. Смеялся, целовал и не отпускал ее от себя. В его объятиях было так уютно, что она подумала: черт с ним, с букетом. Если Ленард на нее не в обиде…
Ее сюрприз ждал его в спальне на кровати. Красивая коробка в подарочной упаковке. Ленард долго шуршал цветной бумагой, так долго, что у нее закралась мысль, не боится ли он заглянуть внутрь. Наконец оттягивать дальше стало невозможно, и подарок был развернут. Это был великолепный студийный микрофон немецкой фирмы «Ньюман» в специальном деревянном ящичке для хранения. Яна Львовна не очень разбиралась в микрофонах, ориентировалась в первую очередь на цену, и баснословная цена его была известна Ленарду, профессиональному звукорежиссеру. Микрофон стоил своих денег и выглядел серебристым инопланетным монстром, на голову выше тех микрофонов, которыми он пользовался до сих пор. Он мечтал о таком, но разница между стоимостью его букета и ее подарком была непристойно велика. Кровь бросилась ему в лицо, руки задрожали. Он поднял на нее свои прекрасные виноватые глаза.
– Яна, нет! Это слишком. Я не могу его принять.
– Дурачок, – сказала она нежно. – Какой же ты еще дурачок!
И, взъерошив рукой его шелковистые волосы, прижала его голову к своей груди.
Атласные простыни, прохладные и скользкие, словно льняное семя, смялись под их горячими телами, все больше и больше сбиваясь к изголовью. Тела бурно сплетались и расплетались, перекатываясь по ширине кровати. Облако ее волос окутывало его, когда она наклонялась над ним, чтобы прикоснуться губами к губам, потереться щекой о колкую щетину на подбородке. Он жадно ловил снизу ртом ее острые сосочки. Две страстные флейты вели негромкий диалог, то заходясь в переливчатом экстазе, то замирая и заставляя замирать слушателя в ожидании волшебного продолжения. Сочный объемный звук из шести динамиков заполнял помещение сюиты. Он был единственным мужчиной, который обратил внимание на дивный запах ее тела и с наслаждением вдыхал его жадно раздутыми ноздрями. Она радовалась, что натерлась благовониями, от терпкого запаха которых у нее самой сладко кружилась голова. Все остальные мужчины до него не обращали никакого внимания на запахи.
Красные блики живого огня, горящего в черной каменной вазе, огороженной с двух сторон жаропрочным изогнутым стеклом, играли на мебели. Все вокруг было черным, бордовым и ярко-красным, лампочки в красных и желто-коричневых абажурах почти не рассеивали таинственный полумрак. Рум-сервис уже заработал, и они, сделав перерыв, заказали в номер рябчиков и ананасы. Им принесли малиновое тирамису и чизкейк «Нью-Йорк». В личном баре нашелся апельсиновый ликер и хорошее шампанское. Они ели и пили, совершенно не стесняясь своей наготы. У Ленарда был великолепный торс с четкими кубиками пресса и маленькие круглые ягодицы, он в юности профессионально занимался хоккеем. Худощавое тело Яны Львовны было красиво от природы. Романтический вечер удался. Глаза Ленарда становились все задумчивей и задумчивей. Яна Львовна не позволила ему дать чаевые официанту, сыграла на опережение. Ее чаевые, по его мнению, были чересчур щедры, и официант ушел совершенно окрыленным, виляя задом как собака.
Он слишком долго стоял под душем с дождевым эффектом. Она терпеливо ждала его в джакузи. Ее соски сделались каменно-твердыми за время ожидания. Наконец он пришел, бледный, суровый, задумчивый. Что здесь было его заслугой? За все уплачено. Может и за него тоже?
Их тела сплетались еще не один раз. Флейты рыдали с нежным придыханием, поднимаясь все выше и выше к истеричному всхлипыванию и диссонансному повизгиванию на грани ультразвука. К утру Яна Львовна в изнеможении отключилась на атласных простынях, а он лежал, подперев рукой щеку, и задумчиво глядел на нее. Во сне она томно потянулась, как тянется сытая кошка, и все мышцы ее красивого худощавого тела напряглись и заиграли. Он смотрел на эту пластическую игру мышц, пока не задремал.
Потом она проснулась и смотрела, как он спит. Ее сердце таяло. Дурачок. Его уязвил ее подарок. По его мнению, он был неприлично дорог и ставил его в неловкое положение, поскольку он не мог ей ответить адекватно. Он еще не знал, что она готовилась сделать ему несравненно более щедрый подарок, чем какой-то там микрофон – поднести на блюдечке свою жизнь и карьеру, налаженные связи. Бросить Москву и работу, лишиться всего, чтобы переехать к любимому мужчине. Что, по сравнению с этим добровольным и бескорыстным безумием могло значить все остальное? Она никак не ожидала от себя, что такая декабристка.
– Милый, любимый, единственный, – шептала она. Он не просыпался. До утра она, лежа на спине, слушала в наушниках Ирину Дубцову и сердцем вторила ей в унисон:
Расставляю все мечты по местам,
Крепче нервы, меньше веры,
День за днём, да гори оно огнём,
Только мысли все о нём и о нём,
О нём и о нём.
Я к нему поднимусь в небо,
Я за ним упаду в пропасть,
Я за ним, извини, гордость,
Я за ним одним, я к нему одному…
Утром из Москвы позвонил Марк, и Яна Львовна долго отчитывалась перед ним о проделанной работе. Одновременно она шутливо боролась с рукой Ленарда, который лежал рядом на кровати. Она играла его пальцами. Он пытался уловить смысл разговора, но понимал только отдельные слова. Она слишком быстро говорила, и у нее было незнакомое, немного заискивающее лицо. Он счел это удобным моментом, чтобы улизнуть, не возвращаясь к вопросу о подарке, который он твердо решил не принимать, но не успел одеться, как разговор закончился.
– Я закажу для нас завтрак в номер.
Он не был уверен, что это возможно, рум-сервис заканчивал свою работу в шесть тридцать, а сейчас было уже восемь часов утра, хотя для русских мало что было за гранью возможного. С ее-то деньгами и напором…
– Может ты слышал, мы начинаем подготовку большого чешско-российского телевизионного проекта. В перспективе возможно трехстороннее сотрудничество: к нам обещали подключиться американцы. Если тебе это интересно, бумаги лежат на столе, возьми экземпляр, ознакомься с идеей, только не затягивай. Вопрос, кто будет представлять чешскую сторону, еще не решен. Думаю, на данном этапе ты смог бы занять с нашей помощью хорошую позицию. Это шанс для тебя. Хватит уже заниматься ерундой, в профессии ты не новичок.
Он замер на одной ноге, засовывая вторую ногу в брючину. Ему это было интересно, еще как интересно! Это открывало такие горизонты!
– А пока проверь свой новый микрофон, я хочу, чтобы звук был самого лучшего качества. Сегодня два больших интервью. Ну не хмурься, милый. Это действительно для дела.
Ее голос снова стал нежен и полон елея. Он возвратился с небес на землю. Они поцеловались. Чуть не плача, он вышел из номера с коробкой подмышкой и спустился на лифте. Оставил коробку с запиской у портье для пани Млинской из Будда-сюиты. Это был разрыв. Вышел, сел за руль своего Ситроена и… вернулся к портье. Теперь у него был проект, который мог круто изменить его жизнь. Имел ли он в чем ее упрекнуть? Она такая, какая есть и вольна поступать как угодно, а вот он не мог аналогично поступить с ней. Его гордости придется потерпеть.

III
Тот же вечер, такой богатый на интимные события, молодежь как всегда провела за гаджетами, а Андрей Юрьевич страдал от скуки перед телевизором с выключенным звуком и украдкой поглядывал на красивые Настины колени. Она делала вид, что не замечает этих взглядов и тихонько улыбалась. На экране мелькали какие-то картинки. Оговоренные Мотей полчаса прошли, но Мотя к ним так и не вернулся. Во дворе приглушенно хлопнула калитка.
– А все же жаль, – ни с того ни с сего вздохнула Настя, не сводя глаз с планшета и ни к кому собственно не обращаясь.
Они не спросили, чего ей жаль. Но как-то напряглись.
– Мы снимаем кино. Мы все можем. Тогда ответьте: почему Карел?! – продолжала она с возмущением, откладывая в сторону планшет. – Давайте заменим ему имя! Чем плох, к примеру, Павел? Вдумайтесь, как по-разному звучит «Павел Андреевич» и «Карел Андреевич»! Зовите его Павел, Андрей Юрьич, ему же все равно.
Костик рассмеялся.
– Точно! А еще можно красивым актером заменить, он даже не заметит. Ленардом можно заменить, да, Настя?
– Да! Возьми конфетку.
– Рад, что ничто человеческое тебе не чуждо. Не слушайте ее, Андрей Юрьевич, ее в детстве аист уронил. Она у нас фантазерка, голливудская сценаристка. У нее ноги выросли, а мозги еще нет.
Андрей Юрьевич изменился в лице, проглотил все, что имел им сказать в нецензурных выражениях, гневно побледнел и отвернулся.
– Вы бы покричали на нас, Андрей Юрьич, – опомнившись, сочувственно предложила Настя. – Не молчали. Мы вас так до инфаркта доведем.
– Спасибо за разрешение, – ядовито поблагодарил он. – Сейчас воспользуюсь.
– Ну не обижайтесь! Вы уже два часа молчите, я за вами наблюдала. О чем-то вспоминали?
Он промолчал.
– О плохом или о хорошем? У вас в жизни были счастливые денечки?
– Когда-то были.
– А когда? Расскажите.
– Когда из Уссурийска в Ленинград перевелся. Я ведь родом из Ленинграда, десять лет добивался перевода. Жил сначала в офицерской общаге с женой и дочкой, потом дали отдельную квартиру. Все только начиналось, и родители были еще живы.
– Так вы были офицером?!
Андрей Юрьевич понял, что проговорился, но решил не отнекиваться.
– Ну и что с того?
– А я гадала, почему с вами тогда так круто обошлись! Вы тут в разведке служили?
– При штабе.
– А ваша Марта была американской шпионкой?
– Красивая версия. Ты успевай записывать, а то забудешь, – посоветовал Костя. – А потом прилетели инопланетяне.
Андрей Юрьевич побелел и взорвался. Это предположение его задело.
– Что ты болтаешь?! Девушкой она была, молодой и красивой, об остальном мне не ведомо.
– А вы сами чем в штабе занимались?
– Андрей Юрьевич тут морально разлагался, – любезным тоном сообщил Насте Костя. – Родина послала его на передний край защищать рубежи социализма от всяких супостатов, а он тут местных баб брюхатил да врагам детей плодил.
– Ты сам-то служил, паренек? – стервенея, спросил Андрей Юрьевич.
– А я пацифист. Мне в вашей армии делать нечего.
– Пацифист? Ловко. Мы раньше таких, как ты тоже на «п», но по-другому называли.
– Смешно. Вы когда снова будете острить махните рукой, чтобы я знал, где смеяться.
– Я махну, – пообещал Андрей Юрьевич. – Обхохочешься до слез и штаны обмочишь.
– На самом деле Костя не так уж неправ, Андрей Юрьич, – вмешалась Настя, снова отложив в сторону планшет. – Много дала вам ваша армия?
– А я много не просил.
– Это конечно похвально и делает вам честь, но все же, если разобраться, вам сломали жизнь и вашей Марте тоже. Никто даже не извинился. Никто не понес за это наказание, а расхлебывали только вы один. И вот даже теперь, через столько лет, один расхлебываете.
Андрей Юрьевич досадливо дернул плечом. Разберусь!
– Постарайтесь взглянуть на свою жизнь с нашей точки зрения, молодых. Чтобы ясно увидеть какое-то событие и его последствия, нужно уметь абстрагироваться. Не заморачиваться, откинуть прошлый опыт. Если мне что-то нужно понять, я все упрощаю и представляю людей в виде хомячков. Мне так удобнее. Обнажается скрытый смысл человеческих поступков. Попробуйте.
– Это как?
– А вот так. Я смотрю на вас, включаю хомячка, и вижу подоплеку ваших действий. Люди всегда поймут людей, найдут, как их обелить, оправдать, пожалеть, а к хомячкам отношение другое. Мы не можем логически обосновывать их поступки, нам кажется, что они чаще всего бестолково суетятся. И мне их ничуть не жаль. Когда люди в виде хомячков продолжают вести себя как люди, из-за этого чудовищного несоответствия становится очевидна и скрытая сущность их поступков. Хотите пример? Представьте себе трамвайную кондукторшу, которая замечает, что какой-то парень в ее вагоне не уступил место пожилой женщине с тяжелыми пакетами в руках и начинает громко стыдить его. Чуть ли не насильно сгоняет с места и продолжает еще несколько минут возмущенно частить скопом все молодое поколение, обвиняя его в душевной черствости, хамстве, невоспитанности и еще Бог знает чем, и вспоминает, как было в ее время. И хотя она говорит какие-то правильные вещи, которые всем близки, ты вдруг на секунду представляешь ее хомячком и перестаешь понимать смысл ее слов. Слышишь только крики. И вот тут сразу выясняется, что эта крикливая большая хомячиха с сумкой на боку, набитой мелочью, просто хабалка, которая рада возможности перехамить хама и показать всем, какая она правильная. Она не унимается, а вокруг стоят и молчат люди, которым уже стыдно за нее. И особенно стыдно той пожилой женщине, за которую она якобы вступилась и которой уже не хочется садиться. И моральной ценности от ее поступка ноль.
Или представьте себе, как сто белых хомячков садятся в парусник и, терпя страшные лишения, жажду, непрерывную качку и голод, несколько месяцев подряд упорно переплывают бурный океан в поисках неизведанной земли. Дома у них остались хомячихи и хомячата, которых они, быть может, никогда больше не увидят. Зачем они их покинули трудно объяснить, но они это сделали. И вот на горизонте появляется земля. Они высаживаются на берег, те, кто не погиб во время перехода. Что они делают дальше? Наслаждаются видом сочной зелени, которую не видели много месяцев, едой, которую никогда в жизни не пробовали, заморскими фруктами? Удивительно, но  ничего подобного. Их не интересуют заморские красоты, они упорно ищут и находят среди большого леса других хомячков. Это их цель. Эти лесные хомячки уже чуть-чуть другие, к примеру, черные или желтые, неважно, но другие. Их много сотен, они спокойно спят и не знают, что их селение окружили белые хомячки, прибывшие из-за моря. И белые хомячки их всех убивают. Это ночное избиение очень жестокое, кровь льется рекой, не щадят даже самых маленьких черных хомячков, не говоря уже о взрослых. А потом уже вы сами, не хомячок, а взрослый человек, мысленно идете по полю битвы, усеянному трупиками, перешагиваете большими шагами через их окровавленные тушки, и не можете поверить своим глазам. За что? Неужели все эти тяжкие месяцы морского перехода были нужны только ради этого? Где здесь логика? Чего не хватало этим милым пушистым зверькам у себя за морем? И вам начинает казаться, что они просто сумасшедшие маньяки, раз они так упорно и долго среди невообразимых красот и разнообразия незнакомого мира стремились найти лишь себе подобных, для того чтобы подчинить или убить всех без разбора, причин и объяснений. И вы не находите им оправдания или логического объяснения, какое нашли бы для людей. Вам понятно? Я вам только что вкратце изложила историю Великих географических открытий. Когда я вот так смотрю на вещи, мне открывается истина.
Андрей Юрьевич криво усмехнулся. Помедлил немного.
– А как насчет меня?
– Вас жалко. Вами всю жизнь вертели, как хотели. Вы слишком терпеливый.
– Точно! К гадалке не ходи, – подтвердил ее слова Костик.
– А Марта?
Настя улыбнулась себе под нос и ответила непонятно.
– Жизнь удалась. Золушка стала королевой.
– И ты всех людей видишь хомячками? – недоверчиво спросил Андрей Юрьевич.
– Не все время конечно, только когда необходимо. Стариков представляю хромыми кобелями с облезлой шерстью, ввалившимися боками и просвечивающимися ребрами. Я однажды видела такого в детстве. Он еле плелся, волоча ноги. И мне было одновременно и страшно и жалко его до слез. Не хотела бы я дожить до его возраста и состояния. На всю жизнь запомнила.
Костя рассмеялся и громко хлопнул себя по коленкам. Упруго поднялся с дивана, потянулся, посмотрел сверху вниз снисходительно. Сказал по-хамски, но по-доброму:
– Вот так, старина. И хомячки могут служить плохим примером. Дальше нам Мотю ждать бессмысленно, айда на кухню чай пить. Руководство гуляет и нам велит. Рыба гниет с головы. Чую, накроется скоро наш фильм медным тазом, а из кухни нерусским духом вкусно пахнет. Ванилью и выпечкой. Поспешим, пока можно, жить так, как другие стесняются!

IV
В девять утра в их жизнь как сумасшедшая ворвалась Яна Львовна. Они сонными мухами уныло сидели вокруг стола. На кухне был погром. Пахло кофе и гренками. От трех сигарет тянулись вверх тонкие струйки дыма. Пепельница была полна окурков, пустая бутылка местного рома стояла на полу, стыдливо спрятанная за ножку стула. Еще две валялись в раковине.
– Та-ак, – угрожающе протянула она, обведя взглядом это безобразие и их кислые физиономии. – Где Мотя?
– У Ленки. Наш Мотя втюрился в чешку.
– Ясно. Свято место без дела не простаивает. Сюда его, немедленно! Мы опаздываем!
– От вас так приятно пахнет, Яна Львовна, – льстиво заметил, потянув носом, Костик. – Вы что вчера пили?
– Хам, – заулыбалась Яна Львовна. – Не лезь в мою жизнь, не разочаровывайся в своей. Настя, где Мотя?!
– Уже звоню, Яна Львовна.
– Всех уволю. Живо сделай мне кофе!
Она села. Небо было безоблачным. День предстоял наипрекраснейший, даже если бы грянули гром и молния. Явился Мотя с камерой в руках. Помятый и счастливый.
– Как спалось?
– Мало.
– Мелко плаваешь, – сообщила ему Яна Львовна. – Впрочем, я не удивляюсь, ты всегда мелко плавал. У тебя пять минут на сборы. Надеюсь, тебя там покормили?
Мотя криво усмехнулся. Он хотел ей сказать, что в их фильме наконец появился чешский колорит, но то, что он ночью наснимал, годилось разве что для личного пользования. Пришлось промолчать. Пока он, мурлыкая что-то, не спеша принимал душ и завтракал, Яна Львовна гоняла молодых. Она вся кипела энергией.
– Андрей Юрьевич, вы сегодня не в деле. У нас другие планы. Останетесь дома, отдохнете. Ленка о вас позаботится.
– Яна, я тут подумал. Давай подпишем твой новый договор.
– Решили не заморачиваться с сыном? – Она остановилась перед ним и с любопытством уставилась на него в упор. Так энтомолог через лупу рассматривает незнакомую букашку. В глазах сверкали льдинки иронии. – Понимаю, обуза неслабая: горшки за убогим выносить.
– Да какая из меня нянька? – с досадой сказал Андрей Юрьевич, вздрагивая и отводя взгляд. – Живу на таблетках. Сами видите.
– Вижу. Я ждала, что вы выберете деньги канала, а не чешские миллионы и рада, что не ошиблась. Хорошо, вы услышаны, Андрей Юрьич, считайте, что старый договор между нами аннулирован. Новый подпишем позже, сейчас мы и так опаздываем. Не скучайте. Попросите Ленку рассказать вам парочку свежих чешских анекдотов. Уверена, что после сегодняшней ночи с Мотей ей есть над чем посмеяться.
Они уехали, оставив крайне раздраженного Андрея Юрьевича в гостиной. У него горело пунцовое лицо. Грубость Яны Львовны задела его за живое, сделала ему больно. Он жалел, что не смог ответить ей достойно. Не сразу среагировал. Да что они, черт возьми, о себе думают и что снимают, когда снимают не его? Чью вообще жизнь они экранизируют? Ответа он не искал, его это не интересовало. Внутри кипело. Да кто они такие? Моралисты нашлись! Обличители!
Вошла Лэнка, сияя как солнышко, звонко поприветствовала его по-своему. Включила телевизор, уже заметив нежную привязанность Андрея Юрьевича к этому изобретению человеческого гения, убавила громкость, принесла ему чашку ароматного черного чая и вазочку с орешками. Занялась уборкой. Андрей Юрьевич рассеяно наблюдал за ней одной частью своего сознания, но думал о другом. Бесконечно оправдывался неизвестно перед кем, что-то доказывал, сам нападал. Обвинял. Лэнка, заметив его равнодушный мужской интерес к своей персоне, молча улыбалась. На экране мелькали картинки. Говорящие головы на все лады повторяли легкоразличимые на слух слова «Руско, Украйна, санкцэ, оккупацэ Крыму». Отстраненно и осторожно, без всякой горячности и накала страстей, словно речь шла о какой-то чужой планете, а не о близких соседях, велись на чешском телевидении политические дебаты. «Лукавый народец!» всплыли в памяти давние гневные слова заместителя начальника политотдела, участника операции «Дунай», с которым у него, молодого офицера, сложились наиболее доверительные отношения в штабе. Их роднила обида. Они видели затаенную радость словаков, молча встречающих на своей земле советские бронетанковые колонны; радость, потому что все лучшие места в Чехословацком государстве давно были расхватаны чехами и словаки чувствовали себя в собственной стране гражданами второго сорта. И они видели Прагу, буквально заклеенную листовками, плакатами и лозунгами антисоветского и антирусского содержания: «Демократия без СССР и коммунистов», «Захватчики – вон из Праги», «1938 год равен 1968 году». И огромный медведь, нарисованный на одном из домов в центре Праги, озадаченно смотрел на колючего маленького ежа, словно раздумывая, что с ним, колючим, теперь делать. Аллегория. СССР и ЧССР. «Медведь никогда не сможет съесть ежа!» гласила гордая надпись на доме. А ниже от руки была сделана язвительная приписка углем: «А мы его побреем!».
– Лукавый народец! Я поражаюсь, как у них ловко все выходит! Прикинулись обиженными и все их жалеют! Мы год за годом теснили позиции догматиков из Политбюро, осторожно меняли ситуацию в стране, поворачивали социализм лицом к народу после страшных военных потерь, после разрухи и голода Великой Отечественной войны, плодами которой, между прочим, чехи воспользовались на полную катушку, несмотря на то, что всю войну верой и правдой работали на Вермахт. А они за нашей спиной вдруг встали во весь рост и громко крикнули «Ура!» Ну и кто они после этого? Теперь конец всем нашим преобразованиям. И после этого ты думаешь, что они не сознательно расшатывают нашу общую социалистическую лодку?!
Молодой лейтенант краснел и бледнел от этих слов. Они тянули как минимум на отправку в Союз и служебное несоответствие. Несмотря на организованное вторжение, Политбюро СССР продолжало рассматривать чехов исключительно в качестве дружественного народа.
– Запомни, – кричал ему чернявый офицер по прозвищу Философ, командир танкового дивизиона, у которого в горячей армянской голове сложилась уже целая теория на этот счет. – На земле живут народы гибкие и народы несгибаемые. И одним народам помогает сохраниться их гибкость, а другим – несгибаемость. Возьми, к примеру, армян. Разве смогли бы мы выжить в тысячелетней исламской войне, ведущейся против нас, если бы не были несгибаемыми? А евреи гибкие – и тоже сохранились. А сколько народов исчезло с лица земли, не будучи ни гибкими, ни несгибаемыми!
Рощин кивал, мысленно постанывая. Он был далек от философских обобщений.
– Вы тоже несгибаемые.
– Кто это «вы»?
– Русские. Русские тоже несгибаемые. Потому так много жертв. А чехи гибкие. Они не дадут серьезного отпора, им легче сдаться. Гибкие тоже выживают, а потом еще живут почище нашего.
Рощин кивал. Это он понимал. Чехи и правда жили «почище нашего». Хорошо жили.
– Вот только гибкие, когда исчезнет опасность, страшно мстят своим обидчикам за тот звериный страх и унижение, которые им пришлось пережить, а несгибаемые совсем не так суровы, как кажутся, и склонны прощать своих врагов, не смотря на то, что заплатили страшную цену за победу.
Андрей Юрьевич слышал его голос словно воочию. И снова в сон врывался заместитель начальника политотдела.
– Мы лжем сами себе, – с досадой кричал он, подвыпив и стуча по столу пудовым кулаком. – Замалчиваем очевидное в угоду политической конъюнктуре, пока не получим очередной предательский удар в спину и опять ничему не научимся, помяни мои слова. Что мы за дураки такие, скажи ты мне? Воспитываем наших детей в духе дружбы и пролетарского интернационализма, вместо того, чтобы на уроках истории резать им правду-матку в глаза. Все ждем мифической благодарности за спасение мира от «коричневой чумы». Ее не будет! Нам суют в спину нож, стоит нам только отвернуться! Ох, настрадаемся мы еще с нашими «братьями» и союзничками!
Вот такие речи слышал Андрей Юрьевич от старших офицеров, но они почему-то не делали его умнее. Все люди продолжали казаться ему хорошими. Равными. Таким он был воспитан родителями и школой. Вперемешку с телевизионными дебатами на чешском языке эти воспоминания перенесли его в странный лживый мир политики, который его никогда не интересовал. Он крепко спал в обнимку с зомбоящиком, как дразнил его Костя. Это была главная защитная реакция его организма, способ борьбы с виной, скукой и одиночеством. Срабатывал способ безотказно, да и годы брали свое.

V
В обед его, спящего на диване в неловкой позе, растолкала Яна Львовна.
– Собирайтесь, Андрей Юрьич! У нас ЧП благодаря Моте. Спасибо! Догулялся!
Мотя был бледен и смотрел волком, но не оправдывался. «Ты сидел без работы, кричала Яна Львовна. Я вытащила тебя из запоя, пристроила к делу – и вот твоя благодарность?! Не заставляй меня пожалеть о своей доброте. Еще один косяк и ты пробкой вылетишь с работы». Настя и Костя ходили на цыпочках, как нашкодившие мышки. Ночью Мотя стер весь материал встречи Андрея Юрьевича с Карелом в кафе-кондитерской, снятый второй камерой, и записал на нее «чешский колорит» с Лэнкой в главной роли. Требовалась пересъемка эпизода.
– Хорошо, что Костя вовремя заметил, – бушевала Яна Львовна. – А если бы обнаружилось в Москве? Ты же знаешь, как нам важны сроки! Марк обо всем договорился. Американский заказчик готов уже не глядя выложить денежки за фильм, а у нас впереди еще монтаж и английская озвучка.
– Круто, – вмешался Костик, который впервые это слышал. – Марк крутит любовь с золотой рыбкой? Вот почему он обещал Насте загнать ее сценарий в Голливуде.
Настя побелела. Болтун находка для врага, но Яна Львовна пропустила его слова мимо ушей. Зато отреагировал Андрей Юрьевич.
– Это правда? Яна, кто там мной интересуется?
– Андрей Юрьич, миленький, давайте побыстрей. Не забивайте себе голову всякой ерундой. Мне с трудом удалось уломать Петру на сегодня. Злющая баба, такую и за деньги нигде не купишь, а тут подсунули бесплатно! Ну, Мотя, припомню я тебе этот день!
Они выехали. Йожик молча вжимал в пол педаль скорости. Он уже жил проблемами киногруппы. Андрей Юрьевич угрюмо смотрел в окно, задумчиво играя желваками. На коленях у него сидела кукла с лицом Есенина. Предстояло трудное объяснение с Карелом насчет повторного дарения папе вчерашнего подарка. Поди, объясни птичке, почему она должна спеть еще раз свою песенку на той же ветке для второго дубля. Надеялись только на Петру.
Все прошло хорошо. Никто не нервничал. Работали так, как должны были работать каждый день. Счастливый Карел ел змрзлину. Андрей Юрьевич смотрел на него и жалел, что опять был без ответного подарка. Петра хмуро поглядывала на часы. Подчиняясь внезапному порыву, Андрей Юрьевич полез в карман и вынул колечко с ключами, протянул Карелу. Придется заказывать в Питере еще один комплект, подумал он с некоторой досадой. Ладно, не обеднею.
– Цо е то? – настороженно спросила Петра.
– Ключи от моего дома. И от домофона.
– Зачем они ему?
Но Карел уже крепко сжимал их в кулаке, расплываясь в широкой улыбке. Он рассматривал синий пластмассовый ключ с электронной металлической таблеткой и два плоских потертых, от квартиры и комнаты Андрея Юрьевича, как будто  видел чудо. Теперь папин дом стал его домом, он в любой момент мог войти в него как в свой собственный. Отворить дверь своим ключом. То, что эта дверь находилась за тысячи километров отсюда, до него не доходило. Это был фантастический символ единения, подарок-пустышка, за которым ничего не стояло. Андрей Юрьевич создал его по наитию в одно мгновение. Обе камеры с разных ракурсов сделали наезд на их стол, жадно сгрудились над ним, как коршуны над добычей. Новый микрофон Ленарда, на который сегодня все обратили особое внимание, тоже в стороне не остался.
– Кличе, – с восторгом сказал Карел Петре. Так коза радуется колокольчику, мелодично звенящему у нее на шее.
– Ну и что? Зачем они тебе? – спросила Петра.
– Тата кличе.
Он с такой нежностью посмотрел на Андрея Юрьевича, что Петра отвернулась. С ключами он больше не расставался. Поминутно вытаскивал их из кармана, показывал всем и гордо объяснял:
– Тата. Тата кличе.
– Как-то я вас не до конца разглядела, Андрей Юрьич, – неприязненно сказала Яна Львовна по дороге в Шеберов. Она прервала долгое гнетущее молчание, нарушаемое только шуршанием шин на поворотах. Почему-то никто не хотел сегодня зубоскалить. Возможно, впервые до них дошло, что они делают. Насмехаются над слабоумным.
– Вы предстали передо мной совсем в ином свете.
– В каком? – безразлично спросил Андрей Юрьевич, сохраняя угрюмое лицо.
– Вам не понравится, если я скажу.
– Ну и промолчи.
– А очень хочется сказать. Прямо руки чешутся.
– Яна, – на всякий случай вмешался Мотя.
– Что – Яна?! – возмущенно воскликнула она. – Знаешь, сколько я Яна? А вы… вы, Андрей Юрьевич!
– Что – я?! А ты? – сорвался он в ответ. – Думаешь, я ничего не понимаю? Ты снимаешь про нас фильм, чтобы продать его в США, потому что она была американской шпионкой и только поэтому со мной связалась! А я дурак! Я всю жизнь ее…
Он махнул рукой.
– Да вы тот еще выдумщик!– поразилась Яна Львовна. – Вот от кого не ожидала! Вы с Настей в одной психушке не лежали?
– А что, скажешь, нет?
– Нет, конечно!
– Тогда кто там интересуется моей личной жизнью, как будто я Мерлин Монро? – ехидно спросил он, однако лицо его уже обмякло и внутреннее напряжение сменилось долгожданным облегчением. Ночь, проведенная под Настиным влиянием, не прошла для него даром. Она посеяла тяжелые сомнения, подтолкнув к критическому осмыслению былого, и теперь он страдал от мысли, что Марта когда-то всего лишь использовала его в своих целях.
– Никто вами не интересуется, – резко ответила она. – Уверяю вас: никому вы в этой Америке даром не нужны. Могу побожиться, если вы не верите.
Андрей Юрьевич поежился. Он верил. Это соответствовало его мироощущению, но что это меняло? Понимания по-прежнему не было.
– Зачем в таком случае вы меня снимаете?
– Хотим сделать вам приятное. Вы же не против приятного, Андрей Юрьич?
Он промолчал. В это он уже не верил. Если его жизнь никому не интересна, а в жизни Марты не было никаких белых пятен, какого лешего они тратят на них свои деньги? Не из-за слабоумного же Карела и полусвихнувшейся старухи поднялся такой сыр-бор? Эх, лучше бы Яна Львовна перестала темнить, да рассказала все как есть, он поймет.


Часть пятая

ДЕСТРУКЦИЯ

I
К вечеру она снова куда-то испарилась. Солнце стояло еще высоко. После ночного косяка Мотя весь день был на взводе, приставал ко всем, ерничал, пока не уговорил Йожика привезти ему две бутылки дешевого местного вина, одну из которых он оставил «на потом», а другую высосал прямо из горла, не входя в дом, под елочкой. Тосковал, глядя через забор на унылые голые поля и прикидывая в уме новую серию планов, которую желательно было бы снять до отъезда в Москву. Переживал, представлял, какой фильм получился бы лично у него и думал, куда б они делись без его умения снимать фильмы. Без его профессионализма. Они из дома смотрели, как он бродит по двору и прикладывается к бутылке. Лэнка из кухни тоже видела. Когда кончилось вино, он достал из-за пазухи красивую красную коробочку с пышным шелковым бантом и привязал к елке пониже первой, неизвестно чьей, невостребованной никем коробочки. Их стало две и от этого на душе его сделалось еще муторней. Осень. Лэнка из окна кухни только криво усмехнулась, а Настя порывисто вздохнула. Она расчувствовалась.
Потом резко похолодало, и зарядил мелкий серый дождик. Они засели в гостиной, оккупировав диван перед вечно включенным телевизором с выключенным звуком. Мотя обложился со всех сторон Настиными блокнотами и учетными записями и проверял соответствие скриптов сценарию, в который они ежедневно вносили изменения, раскладывал их в хронологическом порядке. Костя с неизменным телефоном, который уже прирос к его руке, равнодушно листал пальцем страницы на экране, подолгу нигде не задерживаясь. Андрей Юрьевич смотреть на них не мог, особенно на Костю, которого называл про себя не иначе как говнюк и даун, да и они на него тоже. Из своей комнаты спустилась Настя с планшетом, как всегда бесстыдно сверкая ляжками.
– Ах, Настенька! – сладко сказал подобревший и раскисший от домашнего тепла Мотя, хватая и останавливая ее за руку. – Горяченькая ты штучка, Настенька. Ну, вот откуда у тебя все это? Тело богатое, просто загляденье! А ножки, ножки какие славненькие!
– Отстань, Мотя! – похохатывая, отталкивала его Настя, впрочем, не слишком активно и не отходя от него, как будто он волшебным образом обездвижил ее комплиментами. – Профукал ты свое счастье, променял меня на Ленку, вот теперь ее и целуй!
Мотя жадно гладил и мял ее мягкими теплыми руками, напрочь забыв о присутствии посторонних. Андрей Юрьевич почувствовал гнев и беспомощность. Он хотел встать и уйти в знак протеста, но силы на время покинули его. Не встречая сопротивления, Мотя нагнулся и приложился ртом к Настиной ноге повыше колена так смачно, как будто ел шашлык.
– Эй ты, Казанова! – сказала она, смеясь и отталкивая его голову. – Полегче, а то возбудишь не по-детски, как я потом в глаза Ленке смотреть буду?
– Да чего там смотреть, не смотри, – невпопад отвечал Мотя, поднимаясь губами все выше по ноге. – Эх, Настя, мне бы эти ножки!
– Любой каприз за ваши деньги, Матвей Кимович. Курс эпиляций, и будете с такими же, – сказал Костя, не отводя взгляд от телефона. – Только потом не обижайтесь, если к вам будут мужчины на пляже приставать.
Никто не засмеялся.
– Ну, все, все, все, хватит! – Настя капризно дернула ногой и шутливо, но крепко дала Моте по рукам. – Посмеялись и будет. Слышишь меня, похотливый бабуин? Выше – табу!
Мотя надулся, отстал и вернулся к скриптам. Он никак не мог отыскать съемочный лист за сегодня.
– Легли мы под женщин, старичок, – сообщил он Андрею Юрьевичу доверительно. Тон был, однако, желчный. – Пока мир, они на коне. Есть такой термин в биологии –  поощрительное спаривание, может ты слышал. Смертельное женское оружие. Хочу дам, хочу не дам, а будешь плохо себя вести – вообще от тела отлучу. И как они хотят, чтобы мы после этого не бегали налево? Пока одна «не дам», другая-то «дам». Хоть бы договорились между собой как-нибудь, дуры.
– А мы так и договорились, – сказала Настя. Костя рассмеялся. Его смех Моте очень не понравился.
– А ты чего скалишься, делать больше нечего? Иди, заряди камеры, – напустился он на него.
Костя молча взял Sony и поднялся в Мотину комнату. Дождик кончился. Накинув на плечи куртку, он отворил окно и долго разглядывал задний двор, окрестности Шеберова, соседние дома и дворы через видоискатель, развлекался с приближением. Он представлял себя в подводной лодке с поднятым над водой перископом. Старушка, вытряхивающая скатерть, девчонка, торопливо давящаяся сигаретой в укромном уголке маленького сада, парни с волейбольным мячом, отрабатывающие подачу, были объектами его охоты. Наконец его внимание привлек симпатичный бежевый коттедж на соседней улице, входная дверь которого была ему хорошо видна. В него периодически входили парочки молодых людей, многие из которых были возбуждены и вели себя нескромно. Жалюзи на окнах были опущены. Костя пораскинул мозгами, приблизил табличку на воротах и срисовал адрес на бумажку. Этот адрес он буква в букву вбил в Гугл и минут двадцать впустую бродил по чешским сайтам с транслейтом. Потом еще немного подумал, добавил в запрос слова «swingers party» и через некоторое время обсуждение на одном из форумов подтвердило его скромную догадку. Костя победно ухмыльнулся и снова прильнул к видоискателю. Он сделал это вовремя: из-за поворота медленно выехал знакомый серебристый Ситроен и подкатил к симпатичному коттеджу. У Кости сильней забилось сердце. Теперь уже перископ превратился в винтовку с оптическим прицелом, а сам он – в опытного киллера в засаде. Он дождался пока из машины выйдет Ленард, с удовольствием представляя, как спустит курок. Ленард вышел. Он был в своей легкоузнаваемой английской куртке и с характерной щетиной на лице. Костя включил максимальное приближение. Как всегда Ленард выглядел отменно. Красавчик на мушке. Жаль, что у камеры не было курка.
– Ты что, решил дом застудить? – строго спросила его Яна Львовна, распахивая дверь за спиной. Костя вздрогнул. – Сейчас же закрой окно! Осень! Чем ты занимаешься?
– Практикуюсь, Яна Львовна. Сейчас поставлю камеру на зарядку.
Он снова взглянул в видоискатель. Ленард выгружал из машины свою аппаратуру. Затем вынул из куртки телефон, нажал кнопку вызова и приложил телефон к уху. В комнате заиграла знакомая мелодия. На временных Настиных телефонах с симками местной связи у них у всех была одна и та же стандартная мелодия, им было лень ее менять.  Яна Львовна посмотрела на экран.
– Да? – сказала она, сияя. – Да, Марк, я слушаю тебя.
Костя с улыбкой распрямился и выключил камеру. Яна Львовна вышла, плотно затворив за собой дверь. Он повернулся и посмотрел на эту дверь.

II
Он дал Ленарду час на то, чтобы расставить аппаратуру и завязнуть в процессе по самые уши. Поставил на зарядку обе камеры, посидел в интернете, еще раз убедился, что все понял правильно насчет симпатичного коттеджа, поскучал, съел конфетку. И пошел к Яне Львовне. Она лежала на застеленной кровати и страдала, бесцельно глядя в потолок. Ленард внезапно отменил их вечернюю встречу, сославшись на какие-то важные обстоятельства. Она чувствовала, и он чувствовал: его слова звучат неубедительно. Какие важные обстоятельства нельзя отменить даже ради нее? Он принадлежал только ей и никому больше, она купила его время со всеми потрохами на круглые сутки. За все было заплачено звонкой монетой. Но гнев не должен был затмевать ее разум. Она боролась с этим. Он объяснит. Это был ее Ленард, ее Ленард!
– Вы не заболели, Яна Львовна?
В дверях стоял Костик. Принесла нелегкая.
– Нет. Просто устала.
– Может чай? Кофе? Или сразу?
Она рассмеялась. Лучше сразу.
– Чего тебе? Я сейчас спущусь.
– Забавное получилось совпадение, Яна Львовна. Помните, я через камеру в окно смотрел? Наблюдал за свингерской вечеринкой в соседнем коттедже и тут подъехал Ленард. Я видел, как он вышел из машины и позвонил по телефону. Одновременно у вас тоже зазвонил телефон, помните? Вы еще сказали в трубку: «Да, Марк. Слушаю тебя».
Яна Львовна села на кровати. Кровь медленно отливала от ее лица. Лицо стало как маска.
– Ну?
– Вот я и говорю: забавное совпадение.
– Да. Совпадение. Забавно… е, – повторила она без улыбки. – Где ты видел Ленарда?
Он чуть виновато протянул ей бумажку с адресом.
– За нашим домом, на соседней улице. Вас проводить?
– С ума сошел! – сердито воскликнула она. – Я никуда не собираюсь!
Костик пожал плечами и вышел. Яна Львовна лихорадочно оделась. Он слышал, как хлопнула входная дверь, но не шевельнулся на диване в гостиной, продолжая смотреть в свой экранчик. Яна Львовна бежала по улице. Уже темнело. Окна симпатичного коттеджа были по-прежнему занавешены жалюзи. Она нашла знакомый Ситроен и у нее отпали всякие сомнения. Булыжников вокруг не было, чтобы разбить ему лобовое стекло, оставалось идти напролом.
Молодая улыбчивая чешка открыла ей дверь, впустила в прихожую и в качестве приветствия чмокнула в щечку, как будто они сто лет приятельствовали. Яна Львовна вошла и огляделась. Просторное помещение, обшитые натуральным светлым деревом стены, забитый куртками гардероб. За приоткрытой в соседнее помещение дверью в нестерпимо белом свете синел вместо пола небольшой бассейн, наполненный водой. В нем плескались две парочки. Еще одна сладкая парочка расположилась на широкой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, и с энтузиазмом там совокуплялась. Мужчина был мускулист, девушка худощава и подтянута, но с неухоженными сальными волосами, небрежно собранными в хвост. Хвост подпрыгивал в такт движениям, узкая длинная спина была усеяна веснушками. Внутренне сжавшись, Яна Львовна пробралась мимо них, стараясь не задеть. Мужчина сказал ей по-чешски какой-то комплимент и, не отрываясь от партнерши, одобрительно погладил ее ногу. Яна Львовна хотела вспылить, но на них снизу вверх доверчиво, как корова, смотрела улыбчивая чешка, которая ее впустила, и она только судорожно улыбнулась.
Второй этаж состоял из двух крошечных, распахнутых настежь спаленок, и просторного, уходящего вглубь помещения, из-за трех смоляных столбов, подпирающих вздыбленную крышу, похожего на пустой амбар и на трюм перевернутой штормом бригантины одновременно. Здесь творились Содом и Гоморра. Два десятка нагих тел, подтянутых, красивых, загорелых, переплелись в порыве страсти в змеиный шевелящийся клубок. Сияли развешенные тут и там софиты. Свет был яркий, горячий, насыщенный, оттеняющий рельеф мышц и пластическую игру тел, на которых видна была каждая капелька пота, каждая пора, каждый волосок. Тела колыхались, сплетались, стонали. Перешагивая через руки и ноги, распростертые на полу, в самой гуще этих брачных игр с черепашьей скоростью двигался человек с большой камерой на плече, жадно приникнув лицом к видоискателю. Верхняя часть его тела была чинно прикрыта футболкой, низ одежды куда-то бесследно испарился. Женские руки мимоходом ласкали его волосатые ноги, трогали ягодицы и гениталии, но он продолжал снимать. Одна резвая дамочка с красным пылающим лицом, оторвалась от партнера, догнала и, смеясь, заступила ему дорогу, что-то возбужденно крича и игриво демонстрируя камере свои остро торчащие соски. В глубине помещения, по пояс утонув в страстной телесной мешанине, стоял Ленард  со своим  неизменным телескопическим «журавлем» в руках. Великолепный немецкий микрофон, подарок Яны Львовны, висел на «журавле». Его щеки пылали. Спущенные на пол штаны ничуть не портили его красоты, синяя майка, уже знакомая Яне Львовне, бурно колыхалась на животе, потому что две женские руки пылко играли на кубиках его пресса «Аппассионату», а сама их владелица стояла на коленях, устроив интимный тет-а-тет его гениталиям. Он первым увидел Яну Львовну и стал коленом испуганно отпихивать от себя партнершу. Та не хотела отрываться. Бежать было некуда и их взгляды встретились. Он жалко улыбнулся кривящимися губами, всем своим видом выражая фальшивое недоумение, как такое могло произойти именно с ним, но с тем, что его застукали, уже ничего нельзя было поделать. На мгновение Яне Львовне показалось, что он хочет сказать ей: «Это не то, что ты думаешь», но он сдержался. Она отвела от него взгляд и стала смотреть на микрофон. Он один стоил дороже всей их разнузданной компании. Ленард прочел эту мысль, и ее взгляд вернулся к нему. В этот миг с ним случился вполне закономерный конфуз, которого он изо всех сил старался избежать, но не смог, потому что против природы не попрешь. Побагровев от стыда, он сумел наконец отпихнуть от себя настырную партнершу. Стало только хуже. Теперь его ничто не прикрывало. Он предстал перед Яной Львовной в своем первозданном виде козла в огороде.
– Извини, что отвлекаю, – сказала она с отвращением, напрягая голос и чудом сохраняя спокойное лицо. – Зашла предупредить, чтобы ты завтра взял выходной. Тебе нужно больше отдыхать. Работаешь просто на износ.
И ушла. Спустилась по лестнице. Она уже видела все, что могла здесь увидеть, больше ее было нечем удивлять. Ленард ее не преследовал, хотя так хотелось, чтобы он бежал за ней по людной улице под дружный хохот зевак, поддергивая спадающие расстегнутые штаны и теряя тапки, надетые на босу ногу.
На вечерней улице она нашла большой куст, потерявший почти всю свою листву, но достаточно густой, чтобы за него спрятаться. Она обошла его и присела на корточки, обхватив голову руками. Силы покинули ее, она разрыдалась. Рыдала взахлеб, безутешно и долго, как рыдает незаслуженно обиженный ребенок, давясь икотой и соплями.
Любой человек, присевший в кустах, всегда выглядит двусмысленно. Мимо прошли, смущенно отводя глаза, две девчушки школьного возраста, и пройдя, захихикали, оглядываясь на нее. Потом распахнулось окно в соседнем коттедже, и какая-то старуха визгливо закричала на всю улицу по-чешски:
– Что ты там делаешь, бесстыжая? Совсем совесть потеряла, посреди улицы устраиваешься! Убирайся отсюда! Убирайся!
Яна Львовна с достоинством вышла из-за куста. Она выплакалась. Крест на прошлом. Ее мысли вернулись к работе и к Марку. Она снова стала безжалостной, как идущий на врага танк – и горе тому, кто окажется под ее гусеницами. Сворачивать она не станет. Яна Львовна возвращалась домой, мечтая кого-нибудь растоптать. Дверь она откроет ногой. Бегите, кролики!

III
– Андрей Юрьевич, – сказала она, входя в гостиную. Из ее глаз во все стороны сыпались электрические искры. – Вы хотели подписать со мной новый договор? Ничего мы подписывать не будем. Хватит с вас одного договора! В ваших услугах мы больше не нуждаемся.
Все замерли. Настя отложила в сторону планшет. Мотя зашуршал, поспешно собирая в стопку разложенные вокруг себя бумажки.
– Мотя? Все сверил?
– Да. Кое-что можно было бы доснять.
– Обойдемся. И так достаточно.
Она возвышалась посреди гостиной, поворачиваясь к тому, к кому обращалась. Они сидели, таким образом, она морально подавляла их, нависая над каждым как разящий меч.
– Побойся Бога, Яна, – сказал дрогнувшим голосом Андрей Юрьевич.
– Ах, оставьте! Побойтесь лучше сами!
И пошла наверх, чтобы переодеться. Чуть погодя рядом с ее комнатой скрипнула дверь в Костин чулан. Как была в неглиже, Яна Львовна неслышно метнулась в коридор, распахнула соседнюю дверь и вошла. Костик стоял к ней спиной, роясь в дорожной сумке. Яна Львовна грубо толкнула его обеими руками, заставляя оглянуться. От неожиданности он упал на раскладушку и вскочил с таким видом, будто к нему ворвался Дарт Вейдер.
– Ну? – напряженно спросила она, продолжая наступать. – Выкладывай все начистоту! Что у Марка с Настиным сценарием?
Костя попятился. Чулан был слишком маленьким, чтобы делать это бесконечно. Он подпер спиной стену.
– Ничего я не знаю. Красивый бюстгальтер, Яна Львовна. Мой любимый цвет, мой любимый размер.
– Не зли меня! Рассказывай!
– Да все неточно!
– Давай неточно.
Костя глубоко вздохнул и задержал дыхание.
– Ну, типа, Настя на вашем материале пишет сценарий художественного фильма про героическую подпольщицу Марту, которая во время оккупации Чехии советскими войсками, по заданию ЦРУ окрутила русского штабного офицера, Андрея Юрьевича то есть. Настя его всю ночь обхаживала, выспрашивала, что да как, пока вас не было. В душу влезла, мозги промыла, а он расчувствовался. Да вы все сами знаете! Она сказки пишет, на них в Голливуде самый спрос. Настя хочет, чтобы ее героическую лабуду Марк пристроил куда надо. Вроде он обещал. А что там еще у Марка с Настей я не знаю.
– А что там еще у Марка с Настей?! – удивилась Яна Львовна, и дело приняло новый оборот. Ай, да Костя, ай, да сукин сын, удружил, подумала она.
– Я свечку не держал, Яна Львовна. Мне этого не надо.
В глубокой задумчивости Яна Львовна вернулась к себе завершать незаконченный туалет. За ее спиной Настя творила нехорошие дела, которые еще нужно было доказать. Она впервые внимательно всмотрелась в Настю и увидела то, что ее не обрадовало. Последние месяцы охлаждение Марка чувствовалось почти ежедневно. Он вечно был чем-то недоволен и требовал работу, работу, работу. А потом к нему в руки приплыла эта фантастическая история, и он купил ее за большие деньги. Выкупил для нее у одного известного телеканала. Во всем этом стоило хорошенько разобраться.
Начала она с интернета, приготовившись к долгому серфингу, но все оказалось значительно проще, чем она думала, и нашлось удивительно быстро. Интернет – великий предатель, наследить в нем неосторожному пользователю или человеку, который считает, что скрывать ему нечего, проще некуда. Настя была неосторожна. По запросу «Настя Данилова» в Гугле Яна Львовна перешла в картинки, где среди сотен лиц нашла фотографию нужной ей Насти и, кликнув по ссылке, оказалась вКонтакте на ее странице. В «подробной информации» обнаружилась ссылка на веб-страницу в Instagram. Яна Львовна вдумчиво рассмотрела все Настины фотографии и, разочарованная, вернулась в Контакт. Настины друзья тоже не дали ей никакой зацепки. Добавленные видео и аудиозаписи свидетельствовали лишь о Настином вкусе и пристрастиях, но никак не о личных отношениях. И тут Яна Львовна обратила внимание на два рекламных баннера сайта «ПРОЗА РУ» на Настиной стене. Оба вели на страницу писательницы Ивы Юлии. Через минуту она уже жадно читала текст, от которого у нее зло щетинились кожа на затылке.
Роман назывался «Телесеть» и был выложен отдельными частями, выполненными в разной жанровой стилистике. Глава «И пусть буквы текут по щекам» была помечена как драматургия, «Жирные черные линии» написана в жанре фантастики, «Откат» в жанре киберпанк, «Тушь и золото», «Две невесты за одну ночь» в приключенческом жанре и так далее. Это сильно облегчило жизнь Яне Львовне. Пробежав глазами по жанрам и названиям, она безошибочно выбрала главу двадцать первую «Крылья радуги», представленную как эротическая проза. Другие жанры ее сейчас не интересовали.

IV
 «Возможно, я отношусь к тому типу людей, у которых всегда все хорошо, но однажды они могут выстрелить себе в голову. В далеком безоблачном детстве я мечтала превратиться в прелестную маленькую стрекозку, изящную, грациозную, с огромными перламутровыми глазами и прозрачными крылышками, на которых солнечный луч, преломляясь, играет всеми цветами радуги. Чтобы завидев, как я лечу, все бросали свои дела и кричали: смотрите, смотрите, вон летит красивая маленькая девочка с радужными крылышками! Вообще-то девочки больше любят бабочек с бархатными крыльями-бантиками, но я хотела отражать в крыльях радугу. Игра света меня завораживала.
Детство быстро кончилось, и я выросла. Никто не знает, чего мне это стоило. Сколько раз приходилось раздвигать ноги только ради спасения, ни для чего больше.
Я маленькая провинциалка. Мне двадцать пять лет, но в душе я осталась ребенком и мне до смерти хочется ежедневно улетать в небо и отражать солнце радужными крылышками.
Небо на этих островах нестерпимо синее, песок белый, море зеленое, пальмы стройные, отели пятизвездочные. Все режет глаз. Огромные красные омары на ужин. Шампанское, услужливо согнутые спины. Бегущие по песку бочком крабы с угрожающе поднятыми клешнями. Мля в Москве думает, что я сейчас в своем Зажопинске, как она выражается, поехала повидать маму и бабушку, но на самом деле ЭМ тайно вывез меня на недельку понежиться на солнце. Мы впервые выезжаем куда-то вместе. Я должна быть очень осторожна. Никаких фотографий в Instagram. Мля моя начальница и я перешла ей дорогу, хотя ЭМ на это наплевать. Он злой маленький хорек, который кричит в трубку, когда кто-то действует ему на нервы:
– Я пришлю к тебе своих ребят!
И дальше всегда нецензурно. Он не слишком стесняется в выражениях. Лихие девяностые так и прут из него. Наверное, в его гардеробе до сих пор висит старый малиновый пиджак, символ достатка и положения в том обществе. И его ребята – не пустая угроза, я это точно знаю.
Сейчас он спит, маленький хорек. Уснул прямо на песке, положив голову на мой живот. Я чувствую тепло его щеки, его ухо. Он сопит. Живот у меня нежный, но упругий. Почему он так любит засыпать на нем? Комплекс маленького мальчика, которому в детстве мать недодала свою любовь? Что он слышит внутри? Урчание желудка? Слышит, как после обильного обеда бродят газы в кишечнике? Что ему снится под этот аккомпанемент? Скорее всего, ему снятся большие деньги, такие, что не снились еще никому.
По своей давней привычке все упрощать, я представляю его щенком со скверным характером, который огрызается без всякого повода, норовит всерьез укусить за руку, а если чует желанную кость, становится просто невыносимым и опасным. Я – его ****ь, ничего более.  Он говорит мне это каждый день, чтобы я не обольщалась. У нас теплые отношения. Я должна в спальне разыгрывать оргазм. ЭМ считает себя неотразимым половым гигантом, разубеждать его в этом опасно. А как на самом деле? Бывало и лучше. Когда и с кем не помню, я давно все забыла. Секс в наше время или излишне романтичен, или слишком упрощен. Две крайности, а я не люблю крайности. И я не люблю, когда больно. Если о наших с ЭМ отношениях узнает Мля, ей будет больно, а я  этого не хочу.
Я знаю нехитрые правила игры. Когда я лежу голая на животе, раздвинув ноги, а ЭМ, сопя, наваливается сверху, простыня должна быть судорожно сжата в моей руке, ему это нравится. Он должен слышать стоны. По сценарию требуются и вскрикивания. На самом деле я бесчувственная. К двадцати пяти годам все мои чувства куда-то улетучились, наверное, от переизбытка секса. Красивые ноги – это наказание, их с пятнадцати лет хотят все, кто их видит. А я просто хочу курить и жду, когда все закончится. Мне жаль себя. Разве об этом мечтала девочка с радужными крыльями?
У ЭМ есть жена и взрослые дети. Кто он мне? Ступенька в карьере. До известной степени он всемогущ и у него большие связи, поэтому я с ним. Он выкупил для меня у одного известного телеканала роскошную невыдуманную историю, которую я превращу в романтический сценарий, и он продаст его за миллион долларов в Голливуд. Он может, если не обманет. В остальном он напоминает мне обидчивого и мстительного ребенка. Злой маленький хорек. Мля, официальная любовница, боится его как огня.
– Я пришлю к тебе своих ребят!
Без ребят он никто. Когда два дня назад ко мне вечером пристали подвыпившие местные хулиганы и стали крутить руки, как он испугался! Смешной, маленький, старый. Хорошо, что вмешался полицейский. Потом он потратил целый день на поиски, но нашел и прислал к этим пьяницам местных гангстеров. ЭМ не прощает унижений.
От меня требуется орать. Я ору, когда судорога проходит по его телу. Ору и вырываюсь, все по сценарию. Он очень доволен. За окном шумят пальмы и жужжат москиты. Здесь нет стрекоз с радужными крыльями.
Через две недели Мля повезет нашу съемочную группу в Европу. ЭМ требует работу. Мы вернемся в осень. Я забуду ослепительно синее небо и ослепительно белый песок. Зеленые волны больше не будут накатываться на берег. Москиты перестанут жужжать и биться в сетку. Я снова влюблюсь в кого-нибудь, например, в какого-нибудь красавчика звукорежиссера, которого Мля наймет писать звук для своего фильма. Она всегда так делает. Экономит. Это разумно, к тому же в титрах фильма появляется красивая иностранная фамилия, что дополнительно придает ему значительности. И он обманет меня, как обманывал до меня других женщин, которых я не знаю. И я повторю про себя старинное женское заклинание, спасающее от всяких бед, – скажу: нам не дано знать ни причин, ни следствий; верь, что ни делается, все к лучшему!
– Боже! Когда я смогу быть счастливой и без них?!»
На этом месте Яна Львовна прервала чтение, сохранила текст в телефон, чтобы использовать его как компромат, в качестве бейсбольной биты и бегом спустилась в гостиную. Было далеко за полночь, но молодые люди по-прежнему неподвижно сидели на диване в тихом ночном одиночестве, уткнувшись в экраны своих гаджетов. Если им не запрещать они так могут просидеть до самого утра, не замечая хода времени. Никто не поднял на нее головы, пока она не подошла вплотную.
– Еще не спите, Яна Львовна? Хотите кофе?
Как всегда Костик со своей сомнительной услужливостью. Недоуменно посмотрел на нее. Что у нее с лицом?
– Ты спишь с Марком?
Ответить она не дала, тяжелая затрещина снесла Настю на пол. С какой силой нужно было ударить, чтобы сбить с ног? «Мля» взбесила ее до сердечной боли. Нетрудно было догадаться, что Настя просто перевернула ее инициалы по принципу Оля – ялО. Теперь Настя была в ее руках, а руки – в ежовых рукавицах. За имитацию оргазма и «хорька» Марк разорвет ее на части. Такую убийственную характеристику ей не простил бы даже ангел. Пусть! Пусть все, кто переходит ей дорогу, запомнят раз и навсегда, как опасно это делать.
– Яна Львовна! – вскричал Костик, бросаясь между ними.
Настя мгновенно вскочила на ноги, как будто в ней пряталась пружинка. На щеке полыхало багровое пятно, но лицо было спокойным, злым и сосредоточенным. Глаза сверкали.
– Уволю, отправлю в Зажопинск! – орала Яна Львовна. – Куда ты лезешь, девонька? Забыла, в какой жопе ты сидела? Ансамбль народного танца с радостью примет тебя обратно! Там и сгниешь, сучка мелкая неблагодарная! Забудь о карьере, забудь о сценарии! Эту историю Марк купил специально для меня. Не смей ее касаться!
– Эту историю Марк купил специально для меня! – чеканила в ответ Настя, вздергивая упрямый подбородок. Глядя в упор, они готовы были броситься грудь в грудь и биться насмерть. Костя, испуганно твердя «Дамы, дамы!», отталкивал их друг от друга. Наверху в темноте зашаркали тапочки Андрея Юрьевича. Хлопнула дверь, он свесился с перил, сонно мигая. Моти слышно не было, он опять был у Лэнки, на этот раз без камеры.
– Мне! – сказала Яна Львовна.
– Мне! – возразила Настя.
– Себе! – отрезал бы Марк, если бы присутствовал. – Вы просто исполнительницы.
И до обеих вдруг дошло, что мудрый Марк купил эту историю для себя, разглядев в ней большой коммерческий потенциал. Это было неприятное открытие.
– Как бы там ни было, – сказала Яна Львовна с ледяным хладнокровием, которое всегда быстро возвращалось к ней после бурной вспышки и подавляло оппонента лучше всяких криков. – Ты была неосторожной дурой. Будешь делать то, что я скажу, или твой текст ляжет на стол Марку. – Она помахала перед носом Насти своим телефоном. – Он тебя распнет. Я хочу закончить фильм, что с тобой делать, решим потом. Станешь моей рабой. Если будешь послушной – замнем. Надеюсь, понятно?
Насте было понятно. Она струсила и готова была стать рабой Яны Львовны, это было видно по ее глазам.
– А раз так, всем немедленно спать! Сию минуту!
Ночью она в одиночку напилась. Горько плакала, размазывая тушь по щекам, слушала с телефона Ирину Дубцову и сдавленно, чтобы никого не разбудить, фальшиво подпевала ей:
Они нам дуло к виску. Они нам вдребезги сердца.
А мы за ними во тьму, а мы за ними в небеса!
Они нам реки измен, они нам океаны лжи,
А мы им веру взамен, а мы им посвящаем жизнь!
Кому, зачем? А мы им посвящаем жизнь.
Из-за того, что она сдерживала голос, ее пение напоминало щенячье повизгивание, но она была в наушниках, и ей казалось, что у них с Дубцовой сложился идеальный дуэт. Кто-то вывел ее из туалета, где ее рвало, умыл, на руках отнес в комнату и уложил в постель. Она не сопротивлялась, лежала как мертвая, медленно приходя в себя. Настя спала в гостиной на диване. Она помнила, как этот кто-то наклонился к ней и заботливо поправил одеяло. Нерешительно постоял над ней несколько секунд, размышляя (она ждала, затаив дыхание, продолжения), но, так и не решившись ни на что, распрямился и выскользнул за дверь. Яна Львовна осталась одна. Чистая одинокая слезинка выкатилась из уголка ее глаза и поползла по виску, щекоча кожу. Она повернулась и вытерла ее, потершись щекой о подушку. В окне страшно метались ветки. Слышен был ветер, небо было в тучах. Потихоньку светлело.


Часть шестая

ОХОТА НА ЗОЛУШКУ

I
Утром они уехали без него, не разбудив и не предупредив его ни о чем. Солнце стояло уже высоко. Давно он так не высыпался. Он спустился вниз и позавтракал в одиночестве. К одиночеству ему было не привыкать, а с таким обильным и вкусным завтраком он примирился бы даже черт знает с чем, не только с одиночеством. Вспомнилась Элла Ефимовна с ее оладушками. Это было некстати и немного испортило ему общий оптимистический настрой. Вот странно, потеря денег нисколько не испортила ему аппетит, хотя было досадно, конечно, а Элла Ефимовна испортила. На Яну он зла не держал, он в принципе не ждал от нее ничего хорошего. Волчица, что с нее взять? Сам опростоволосился, себя и нужно винить. Ведь Мотя его предупреждал: не успеешь ты, успеют тебя. Профукал деньги, старик!
От нечего делать он, как всегда, очутился в гостиной перед телевизором с чашкой кофе в руках и с мыслью, что пора ограничить потребление кофе до минимума. С утра как-то тягуче ныло сердце. Хорошо, хоть с лекарствами у него проблем не было, все только самое лучшее. В доме было тихо. Скучно. Хотелось родного телевидения. Тянуло выйти в заставленный старой рухлядью родной коридор, перекинуться парой слов с соседом, посидеть на общей кухне. Он ждал Лэнку, на нее было приятно смотреть, такая она была вся ладная да пригожая, но она не появлялась. Оставалось только щелкать пультом по каналам немого телевизора. Он снова раздваивался, засыпал, не желая засыпать. Заграница прошла как-то мимо его сознания, не оставляя впечатлений. Что он здесь видел хорошего? Дорогу от съемки до съемки из окна минивэна, Шеберов из окна коттеджа? Он боялся выйти погулять, чтобы не потеряться. Поездка не принесла радости, лишь добавила седых волос, да отняла несколько лет жизни, окончательно подорвав его здоровье. Он вернется не солоно хлебавши в свою коммуналку, которая издали кажется такой желанной. В ней нет места для Карела, как не нашлось ему места в отцовском сердце, однако отныне ему предстоит до конца дней жить с тяжелым чувством, будто он обещал кому-то что-то, но так и не выполнил. Важное. Марте.
Ему приснилась Марта. Она играла в каком-то старом американском фильме, который шел по телевизору и он вряд ли узнал бы ее, если бы Настя в поезде не показала ему фотографию повзрослевшей на десять лет Марты, красивой и гордой как Снежная королева. Фильм был про любовь. Ее любили, она оставалась холодна. Было что-то знакомое в сюжете. Экранизация классики. Играла она блестяще.
Он очнулся и обнаружил себя с вытаращенными глазами перед телевизором с Мартой на экране. Это был не сон, а самая настоящая реальность.
Час спустя он все еще неподвижно сидел на диване. Он не мог на нее наглядеться. Наконец в мозгу стало проясняться и до него дошло, что фильм кончится и все кончится вместе с ним. На руках не останется доказательств, что он, Андрей Юрьевич Рощин, тысяча девятьсот сорок пятого года рождения, русский, несудимый, не сошел с ума. Он вскочил и огляделся. Удачное решение пришло сразу, не зря он все время якшался с киношниками. Андрей Юрьевич схватился за свой телефон, который впервые пригодился ему в этой поездке. Он сделал, наверное, десятка два снимков экрана, а когда поползли по черному фону бесконечные белые строчки, нащелкал и их. Он горел, он взлетал, он был горд и готов был взмыть в небо до самого солнца и упасть вниз в затяжном прыжке без парашюта, лишь бы этот смертельный прыжок закончился у ног той единственной женщины, которую он когда-то любил. Ничего никуда не исчезает, он убедился в этом на своем примере.
Фильм кончился. Пустыми расширившимися глазами смотрел он в экран и думал, что все, наконец, встало на свои места. Кирпичики выстроились в стену, пазл сложился, он ответил на все свои вопросы. Они снимали документальный фильм про Марту, американскую актрису, вот в чем крылся их настоящий интерес! Не в нем, не в Кареле с пани Магдаленой, а в чешской Золушке, покорившей Голливуд. Вот почему фильм хотели купить за океаном. Он был благодарен им за это. В груди ширилось теплое чувство. Непонятно только, зачем было скрывать это от него. Боялись, что он откажется участвовать? Почему? Это же была его Марта. Его Марта.
До приезда киногруппы он чувствовал себя именинником и бесконечно пересматривал на телефоне сделанные скриншоты. Разглядеть титры даже при максимальном увеличении у него не получалось, они расплывались, но это не слишком расстраивало его. День проходил под огромным впечатлением. Андрей Юрьевич непрерывно улыбался, не сознавая этого. Мышцы его лица с трудом справлялись с давно забытым делом. Он по пальцам подсчитал, что фильм готовился к ее шестидесятипятилетию.
Киногруппа вернулась к обеду раздраженная. День был не слишком продуктивным, они проделали длинный путь до гарнизона в Миловицах, где когда-то служил Андрей Юрьевич и где в былые времена жила семья Марты, но снимать там было почти нечего, так разительно все изменилось. Собственность Советской Армии, перейдя в руки чехов, перестала соответствовать старым фотографиям и превратилась в печальные пыльные руины. Не удалось найти и соседей семьи пани Магдалены, которые знали их в добрые старые времена.
Они вместе поели, отворачиваясь друг от друга: тихий, сконфуженный, как прибитый щенок Костик, Настя с больными ввалившимися глазами и непрерывно зевающий Мотя с отекшим от хронического недосыпания лицом. Андрей Юрьевич со своей неудержимо рвущейся с губ улыбкой был среди них как попугай среди ворон. Его так и подмывало громогласно возвестить о своем открытии, но он молча дожидался удобного момента. Яна Львовна отсутствовала, и это было ему на руку. Он хотел поговорить сначала с Костей, к которому чувствовал некоторое ослабление неприязни после совместных ночных посиделок. Когда все вяло разбрелись по своим комнатам, Андрей Юрьевич, выждав немного, вошел к Косте в чуланчик и положил перед ним телефон с открытым на экране снимком.
– Я все знаю, – сказал он почти торжественно.
– Поздравляю. Сколько будет сто в квадрате умножить на пятьсот?
Андрей Юрьевич опешил, но только на секунду. Сейчас любое решение было ему по плечу.
– Пять миллионов. Не веришь, проверь на калькуляторе. Ты будешь слушать или ерничать?
– Что слушать? Ну, вижу – это Марта. Верю, – вы все знаете, особенно умножение. С меня-то что требуется? Или вы просто хвастаетесь?
– Расскажи все, что знаешь про Марту.
– Спросите у Яндекса. Я боюсь сболтнуть лишнего. Мой язык враг всего живого. Вы же ночью слышали, как Яна Львовна чуть не убила Настю. Хотите оказаться на ее месте?
– Ладно, молчи, подробности я сам узнаю. Просто помоги с компьютером. Подключи к нему мой телефон, мне титры надо прочесть.
– Вот это не вопрос! – сказал Костя с охотой, и они отправились к большому хозяйскому компьютеру в гостиной подключать телефон Андрея Юрьевича. На мониторе титры сразу стали читаться. Имена актеров им ни о чем не говорили. Как Андрей Юрьевич и предполагал, Марта в Америке взяла псевдоним. Голливуд предпочитал усреднённые легкие имена, типа Чарли, Ник, Кэти, а «Марта Бржиза» чудно; звучит даже в Чехии. Костя открыл сайт kinopoisk и стал вбивать в него женские имена, подряд взятые из титров. Он чувствовал азарт. На третьем имени поиск был завершен. Он повернулся. Андрей Юрьевич жадно смотрел в монитор, и по лицу его разливалась счастливая глупая улыбка. Марта глядела на него с экрана. Он еще ничего не заметил. Анкета: рост, дата и место рождения, знак Зодиака, место смерти, супруг, количество сыгранных ролей. Не было только детей. И никогда не было.
Правда открылась ему внезапно и страшно, как пропасть на горном серпантине. В голове передвинулся какой-то рычажок, и он прозрел. Костя уже открывал Википедию. Они просмотрели последовательно множество сайтов с биографиями киноактеров, жадно ища хоть какого-то упоминания, но весь англоязычный, русский и чешский интернет словно сговорились. Никто не знал о Кареле. Марта скрыла от всех своего слабоумного сыночка. Бросила на бабушку. Выбрала карьеру. И вот теперь они снимали про нее правдивый фильм с ним, бабушкой и сыном в главной роли. Раздували скандал, разрушали легенду, выносили сор из избы. Дружно маршировали по ее белой простыни. Разоблачали так сказать.
Андрей Юрьевич закрыл глаза, потом медленно открыл их, но ничего не изменилось.
– Ты знал? – с ненавистью спросил он у Кости.
Тот отрицательно покачал головой. По лицу было видно, что он не врал. Они оба съехали в одну пропасть.
– Очернители, – прошептал Андрей Юрьевич.
Пазл в голове сложился окончательно. Андрей Юрьевич понял, почему темнила Яна Львовна. Они разнюхали грязную историю и использовали его втемную, боясь, что он спутает им все карты, отказавшись сниматься в их мерзком фильме. И они правильно боялись!

II
Он потребовал, чтобы Костя сделал фотографию Марты из Кинопоиска фоном рабочего стола, отключил заставку экрана и убирался наверх в свою комнату. Он говорил таким тоном, что Костя не стал ему перечить. Андрей Юрьевич набрал Яну Львовну, впервые воспользовавшись Настиным телефоном с местной симкой и она сказала, что возвращается домой. Настроение у нее было прекрасным. Она только что встречалась с Ленардом.
Ленард пришел с букетом, который у флористов носит название «Страстный вечер», хотя до вечера было еще далеко. Роскошные царственные красные розы в окружении нежно-розовых гербер и сочной зелени. Вечная классика. Признание в любви. Те же цветы, что два дня назад остались стоять забытыми в ресторане отеля. Похоже, в каком-то цветочном магазине он нашел скидку на эти букеты.
– Давай вести диалог как современные взрослые люди, – сказал он, неловко протягивая ей цветы. Вид у него был измученный. Легкая небритость на лице превратилась в недельную щетину.
– Давай. Я внимательно слушаю.
– Ты совсем мало про меня знаешь.
– Да ну? Вчера я все же что-то пропустила?
– Не нужно эмоционировать. У меня были обязательства, и я не мог их игнорировать. Теперь это в прошлом, которое следует забыть. Понимаешь меня? Я совсем свободен.
Она улыбнулась. Это вышло легко. Безумная страсть уже прошла, пришло отрезвление. На первом месте стояла работа.
– Тебя заставили, – сказала она.
– Яна, – с силой перебил он. – Ты нужна мне, очень!
Но глаза его даже после этих слов остались чужими. Осторожными. Обиженными ее непониманием. Интересно, подумала она, если в этой оживленной людской толчее он не постесняется встать перед ней на колени; не на одно колено, как рыцарь, потому что никакой он, как выяснилось, не рыцарь и она уже по горло сыта этой жалкой мужской показухой, а на оба, вымаливая прощение – простит она или нет? Возможно да. По крайней мере, ей бы этого очень хотелось. Но он вместо этого снова стал убеждать ее, что это была «всего-навсего работа», которую нужно рассматривать совсем под другим углом зрения… ну и так далее.
– Это все? – спросила Яна Львовна и посмотрела на часы.
– Не все. Вот, возвращаю твой проект. Мысль мне понравилась, но теперь это вряд ли что изменит. После того, как мы с тобой потеряли контакт.
Она кивнула и глубоко засунула руки в карманы куртки. Зябко поежилась. Осень есть осень. Прохладно на улице и холодно на душе. Бумаги повисли в воздухе. 
– Микрофон я тоже верну. Думаю, с чеком его возьмут обратно в магазин.
Яна Львовна вздохнула. Не такие речи ей хотелось услышать. Когда уже она повзрослеет и перестанет западать на каждую смазливую мужскую мордашку, бесстрастно, как о посторонней, подумала она.
– Я подарки назад не беру. Проект тоже оставь себе, почитаешь еще на досуге. Подумай, может придут в голову ценные идеи, кроме тех, что я видела вчера в Шеберове.
– Там со всем покончено. Я ведь уже сказал.
– Хорошо, будь на связи. Я тебе позвоню.
Он не решился спросить, когда. Они расстались, договорившись посидеть как-нибудь в кафе. Красивая история закончилась, так и не развившись. Она крутила руль на поворотах, выжимала газ и улыбалась, улыбалась, улыбалась. Что-то умерло в ней. Красная Шкода была послушна всем ее желаниям. Почему же так непослушна жизнь? Я тебе позвоню. Позвоню. Позвоню? Она подарила Ленарду такую же несбыточную надежду, какую на днях он подарил ей, а потом безжалостно отнял. Настроение было прекрасным. Яна Львовна не знала, что Андрей Юрьевич уже горел желанием испортить его.
Она вошла. Он сидел, скрестив руки на груди. За его спиной маячил монитор с фотографией Марты во весь экран. Яна Львовна правильно поняла этот демарш. Прямого разговора было не избежать.
– Все блажите? – начала она ровным тоном, кивая на Марту.
Они сцепились. На крики в гостиную сбежалась вся киногруппа. Лэнка, напротив, вышла во двор и закурила, пережидая под елочкой этот очередной эмоциональный русский шквал. Она не любила скандалистов.
– Люди вам не товар, – кричал Андрей Юрьевич. – Будьте вы прокляты с вашим телевидением!
– Еще какой товар, – хладнокровно возражала Яна Львовна. – Что вы об этом знаете? Вы про рейтинг что-нибудь слышали? Все неверно считают, что телевидение продает свое эфирное время, но на самом деле нашим товаром являются телезрители. Количество зрителей в минуту. Чем больше у нас телезрителей, тем больше мы можем взять денег с рекламщиков. А зрителям нравятся истории с душком. Грязные факты. Если к тому же они овеяны романтикой, тайной, сочувствием, как ваша, их ценность многократно возрастает. Тут мы готовы пойти на что угодно.
– Вы понимаете, что топчете могилы? Вы хоть сказали пани Бржиза, что снимаете кино? Она со своим старческим слабоумием вообще понимает, зачем вы ходите вокруг нее с камерами?
– Все она прекрасно понимает, – усмехнулась Яна Львовна. – Еще лучше вашего. Просто ее сейчас волнует не мифическая честь давно умершей дочери, как вас, а вполне живой внук Карел и все свои надежды на его будущее она совершенно напрасно связывает с вами. Женская практичность.
– А мне все равно, с кем она связывает надежды и что ей совершенно безразлично! Я не позволю марать имя ее дочери.
– Ну и не позволяйте. Только не мешайте.
– Я запрещаю! – выкрикнул Андрей Юрьевич так громко, что его голос сорвался и дал «петуха».
Яна Львовна невольно рассмеялась.
– Андрей Юрьич, зачем вы с нами ссоритесь? Мы выполняем свою работу, и я действую как профессионал, не больше и не меньше. Фильм будет снят и своевременно выйдет на экраны. Давайте закроем эту тему. Думаете, подобное происходит в первый раз? В наше время все продается и покупается, от звезд шоу бизнеса и политиков до самого последнего бомжа, за разную цену соответственно. Давайте вернемся к цене, и наш разговор обретет ту самую конструктивность, которой ему сейчас так недостает.
Андрей Юрьевич опешил от такого поворота и не нашелся, что ответить. Он взглянул на Яну Львовну упрощенно, как учила Настя, и увидел красивую наглую хомячиху, уверенную в своей бесчеловечной правоте. Люди для нее ничего не значили. Победить ее не было никакой возможности, а взывать к ее совести было так же бесполезно, как стыдить хомячка за то, что он накакал вам на ладонь. Для них обоих это было естественным поведением.
– Должны же и вы что-то получить, – добавила она.
– Вам не надоело все время талдычить о цене и назначать мне ее каждый раз, когда что-то идет не по-вашему? Деньги для меня значат гораздо меньше, чем правда, – резко ответил он. – А правда на моей стороне!
– И в чем тут, по-вашему, правда?! – уже не на шутку заводясь и выходя из себя, воскликнула она. – Сказать вам?
Она в упор жгла его глазами. Четыре пары глаз неотрывно смотрели на нее. Мотя хмурился.
– Ну попробуйте.
– Вся правда состоит в том, что ваша Марта связалась с офицером советских оккупационных войск, захвативших ее страну, забеременела и родила от него, в то время как другим девушкам за простое общение с нашими солдатами обривали головы. Не патриотично, не правда ли? Это разрушает благочестивый образ вашей избранницы, которую кое-кто пытается выставить чуть ли не героиней чешского подполья, – Яна Львовна остановилась и ткнула пальцем в покрасневшую Настю Данилову. – А дальше еще интересней! Чтобы каждый день сладко жрать, она бросает своего неполноценного ребенка на бабушку и перебирается в Америку, скрыв факт его существования, по сути, отказавшись от него, поскольку ребенок с тех пор видел ее только на фотографии. Правда, она откупается от него очень большими деньгами, благо деньги есть, карьера складывается неплохо, к тому же ей удается выйти замуж за миллионера, конгрессмена США. Казалось бы, вот удобный момент вернуть себе несчастного ребенка, но она продолжает упорно хранить молчание. Понятно: стыд не дает ей раскрыть рот, ведь ребенок прижит от врага – советского офицера! Представляю, какая буря негодования поднялась бы в американской прессе! Это поставило бы жирный крест на ее карьере и на карьере ее мужа-конгрессмена. К тому же она, вероятно, стесняется неполноценности Карела. После смерти мужа она учреждает американский фонд помощи таким вот неполноценным детям и передает ему часть своих миллионов. Какое гнусное лицемерие! Не сумев сделать счастливым даже одного своего ребенка, она замахивается на тысячи детей! Честь и хвала такой щедрости! Конечно, легче деньгами сорить, чем какашки за собственным сыном выносить.
– Перестань юродствовать, – брезгливо сказал Мотя. – Чем ты лучше? Не пойму, не вижу разницы. Спихнула дочь на бабушку, а себе собачку завела. Теперь, когда дочь приходит в гости, играет с этой собачкой. А девочке уже тринадцать лет, она не маленькая, понимает, кто ее тебе заменил.
– Не трогай Лерку! – закричала Яна Львовна, разворачиваясь в его сторону. – Что ты хрен с редькой путаешь, алкаш несчастный?!
– Я от ребенка не отказывался. Не я вас, а ты меня бросила, – уточнил Мотя и умолк.
– А кто бы нас кормил, если бы я как мужик день и ночь не вкалывала?
Вспышка угасла. Оба уже сожалели о сказанном. Оба были бледны. Яна Львовна тяжело дышала. Молодые люди были потрясены полученной информацией и внезапно приоткрывшейся перед ними бездной жизни. Мотя?! Ребенок?! Яна Львовна?! Выручил Андрей Юрьевич, которого волновали совсем другие темы.
– Она не «связалась с офицером», как вы изволили выразиться, а полюбила его, если вам не все равно. А во-вторых, какой бы причиной она не руководствовалась, скрывая Карела, это был ее выбор, и будьте любезны его уважать!
– Мы снимаем документальное кино, – напомнила Яна Львовна. – Если птичка фальшивит, она будет фальшивить и в кадре.
– Вы не выпустите этот фильм, – решительно сказал Андрей Юрьевич. – Я вам не позволю.
Она рассмеялась.
– Считайте, что он уже вышел, Андрей Юрьевич. Никому не дано остановить этот процесс и вам в том числе.
Она отвернулась, считая разговор законченным, и взглянула на Мотю. Ее глаза превратились в две острые ледышки.
– Даю тебе карт-бланш, – сказала она с металлом в голосе. – Бери Йожика, Костю и Настю и делай с ними что хочешь. Если ты что-то еще не доснял – досними. В Москве будет чего-то не хватать, я с тебя с живого шкуру сниму.
Она хлопнула дверью и куда-то укатила. Звук хлопка был похож на сухой пистолетный выстрел. Было четыре часа пополудни.

III
– Фу-у, – сказал Мотя. – Пронесло. Не женщина, а стальной каток. Кого хочешь в асфальт закатает. Дайте мне выпить.
– Бар пустой, Матвей Кимович, – бодро сообщил Костя. – Выпить нечего. Есть поощрительное спаривание, но оно пока возится на кухне.
– Наглеешь, пацан, – предупредил его Мотя.
Следующие полчаса Андрей Юрьевич поочередно валялся у них в ногах, умоляя отдать ему или стереть на его глазах все отснятые для фильма материалы, пока не понял, что унижается напрасно.
– Ты что, старик, – сказал ему Мотя. – Ты понимаешь сам, о чем просишь? Чтобы я зарезал собственное дитя. Да я ради матери такого не сделаю. У меня рука отсохнет.
Костя заперся от него в туалете. Настя, задрав ноги, с планшетом валялась на кровати в своей комнате и лишь отрицательно покачала головой в ответ на его отчаянные попытки призвать к ее совести. Ее сейчас не волновали его трудности. Она подчищала концы в интернете, а именно на Прозе ру. Интернет великий предатель. Он выдал Яну Львовну точно так же, как сегодня ночью выдал Настю. Проверив таблицу посещаемости своей страницы – писательницы Ивы Юлии – Настя убедилась, что единственный юзер, соответствующий по времени своего посещения Яне Львовне, открыл только одну главу ее романа, соблазнившись словами «эротическая проза». Она похвалила себя за то, что додумалась разместить главы романа отдельными произведениями и отнести их к разным литературным жанрам. Теперь она точно знала, что Яна Львовна имеет на руках компромат, состоящий всего из одной главы, пусть и указывающей на ее, Настино авторство. Такие вещи, как стычка с хулиганами и позорное поведение при этой стычке Марка, точное описание его эротических привычек не могли совпасть случайно, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Настя решила пока не думать об этом, чтобы не портить себе кровь. Следовало немедленно удалить все остальные, гораздо более компрометирующие ее главы, откреститься от которых было совершенно невозможно. А эротика… она скажет Марку, что однажды в подпитии не в меру разоткровенничалась с одной своей подругой, которая без спросу воспользовалась ее откровенностью в своих целях, отсюда совпадения. Зря Яна Львовна решила, что так легко подмяла ее под себя. Марк склюет. Она надеялась на это. Надеяться было больше не на что.
Удаление глав потребовало значительного времени. Хитрый сайт не удалял произведения, а лишь закрывал доступ к ним, текст легко можно было восстановить. Настю это не устраивало и каждую главу перед удалением приходилось редактировать, удаляя текст вручную и заменяя его фразой «Находится на доработке». И пока она «резала», как Мотя выразился, своего ребенка, глаза ее делались все задумчивее и задумчивее, а лицо все мстительней. В глазах стоял несчастный Андрей Юрьевич, метавшийся между ними как простак Дон Кихот, рыцарь печального образа, защищающий свою даму сердца. Ему не хватало только Санчо Пансы. Она знала, кто мог временно стать для него Санчо Пансой. Покончив с романом, она выключила планшет и нашла Костю, уже не в туалете, где он полчаса брился за запертой дверью и дважды порезался, а в его тесной кладовке, лежащим на раскладушке, подложив руки под голову. Глаза его глядели в потолок и ничего не выражали.
– Можно войти? – спросила она нерешительно, почти робко и прикрыла за собой дверь. Костя не ответил. Глаза его переместились с потолка на ее лицо, но остались пустыми.
– Хочу с тобой поговорить.
Он молчал. Даже глазами не моргал. Это пугало.
– Хочу попросить тебя кое о чем. Конфиденциально.
– Любой каприз за ваши деньги, – сказал он абсолютно равнодушно. Это даже не было остротой. Просто привычная реакция.
– Будут тебе деньги. А может кое-что и получше.
В ее голосе звучал елей, в глазах было сладкое обещание, от которого трудно было отмахнуться. Костя медленно вынул руку из-под головы и толкнул в ее сторону табурет, чтобы она села.
В это время Андрей Юрьевич в соседней комнате собирал свою сумку, стараясь не забыть ни одной мелочи. На кровати стопочкой лежали документы. Их отъезд был назначен на завтра, но он не мог больше ни одного часа оставаться в этом доме. Он хотел потеряться, исчезнуть, попасть под машину, утонуть в пруду и так далее; что угодно лишь бы им досадить. Чтобы у них возникли проблемы с чешскими властями. Он чуть не плакал. Понимал, как мало значат для них его закидоны и его пропажа. Они всегда легко отбрешутся. Его, дурака старого, обвели вокруг пальца телевизионные стервятники, для которых не существовало ничего святого.
Дверь в комнату открылась. Андрей Юрьевич как раз решал, что ему делать с куклой, подарком Карела. Он бросал сына, ему было стыдно брать подарок, ничего не оставив взамен. Он не смог ответить ему любовью на любовь, не научился даже с легким сердцем произносить в уме слово «сын». Не хотелось, по примеру Яны Львовны подменять дочь собачкой. Но и оставлять подарок тоже было неудобно, ему было не все равно, что о нем подумают в связи с этим. Наконец он сунул куклу в сумку. Скрипнула дверь. Он вздрогнул. На пороге стоял Костя с большим серым кейсом в руках.
– Нате, – сказал он, входя и бережно ставя на пол кейс. – Возьмите. Каждый человек имеет право на ошибку. И на повторение ее. Здесь все наши материалы.
Андрей Юрьевич смотрел на него во все глаза. Ноги предательски дрожали. Он совсем не был уверен, что не одумается и не вернется назад, просто спустившись по лестнице со второго этажа, потому что перспектива остаться в чужой стране без обратного билета и средств к существованию его до смерти пугала. Но то, что сейчас с ним делал Костик, обрубало ему все концы и делало возвращение категорически невозможным. Одно дело требовать и угрожать, другое – действительно получить то, что требуешь и воспользоваться этим. Он отчетливо представлял себе баснословную цену современного кинооборудования. Его за руку подвели к бездонной пропасти и подталкивали в спину, предлагая спрыгнуть вниз самому. Передумать в полете не получится. Вот если бы они как-то сами...
– Ну, – спросил Костик. – Берете? Вы же хотели.
– Что мне с ним делать? – беспомощно спросил Андрей Юрьевич, понимая, что уже не способен один, без поддержки, принимать столь сложные решения. Голос дрожал. На него словно навалился груз прожитых лет и неудержимо гнул его к земле. Легко быть героем в двадцать лет, в шестьдесят девять лет геройствовать уже трудней. Но он знал, что героем можно быть и в девяносто, это внутреннее состояние человека, просто сам он уже героем не был. Ему было страшно до ужаса.
– Да что хотите. Я бы бросил в пруд, только старайтесь закинуть подальше. Пошире размахивайтесь. Он тяжелый, зараза.
Андрей Юрьевич нагнулся и приподнял кейс за ручку. Кейс был действительно тяжелым. Он не знал что внутри. Как на самом деле выглядят эти «материалы».
– Поставьте на место, Андрей Юрьевич, – резко сказал ему голос от двери. В дверях, скрестив руки на груди, прищурив глаза, стояла Настя. – Ишь, чего выдумали. В тюрьму захотели?
Костя оглянулся, улыбнулся.
– Не слушайте ее. Делайте свое дело.
– Ну держись, Костенька! Яна Львовна тебе башку открутит.
– О’кей. Хочешь это обсудить?
– Хочу ей позвонить.
– Не надоело тебе прогибаться да поклоны бить? Радикулит скоро наживешь.
– Смотри на жизнь проще. Считай это гимнастикой.
Андрей Юрьевич уже поспешно натягивал на себя куртку. У него было красное несчастное лицо.
– Остановитесь, Андрей Юрьевич! Я вызову полицию!
Костя толкнул ее в грудь, заставляя отступить. Грудь у нее была крепкая, упругая. Глаза сверкали. От толчка она невольно сделала шаг назад, но сейчас же вернулась и вновь упрямо загородила собой выход.
– Не стой где попало,  – прошипел ей в лицо Костя. – Попадет еще раз.
У нее дрогнуло лицо.
– Мотя! Мотя! – заверещала она громко, как будто рядом взвыла полицейская сирена и бегом бросилась вниз по лестнице. Моти дома не было, и они это знали. Аккуратно сложив после отъезда Яны Львовны все скрипты стопочкой, он сказал молодым коллегам: «А, плевать! Видали мы таких. Что мы, в Москве не найдем чем заполнить пустоты? А архивы на что? Дело сделано, съемки окончены, всем мои поздравления. Вечером устроим банкет, а пока все свободны, спасибо». Сделал шутовской книксен и ушел к Лэнке в пристройку. Через десять минут Йожик привез туда торт, шампанское и букет алых роз.
– Вот дура! Графоманка! Весь ум в ноги ушел. Бегите, Андрей Юрьич, у вас есть еще минут тридцать, чтобы от этого избавиться.
– Выгонят тебя, – с жалостью сказал Андрей Юрьевич.
– Ну и что? В армию пойду. Я пацифист, но не пидарас. Вернусь, сниму свой блокбастер. Вот, возьмите деньги. Это все, что у меня есть. Не отключайте телефон и ждите моего звонка. Я вышлю вам на помощь Йожика, а сам постараюсь через интернет пристроить вас к кому-нибудь попутчиком.
Андрей Юрьевич быстро спустился по лестнице. Он уже не колебался. Тяжелый кейс оттягивал ему руку. Все сложилось само собой, теперь нужно было лишь отдаться течению и надеяться на лучшее. Насти нигде видно не было, дом казался пустым, и ему уже не было так мучительно страшно навсегда расставаться с этим домом и всем, что с ним было связано. Костя сверху смотрел ему вслед, прислонившись плечом к дверному косяку. Вид у него был какой-то странный, отсутствующий. Андрей Юрьевич остановился и посмотрел ему в глаза. Они оба смотрели друг другу в глаза. Что-то было еще не досказано. Нельзя было расставаться вот так, как они.
– Спартак – чемпион! – сказал Андрей Юрьевич с волнением. Ему многое хотелось сказать Косте, который один среди них оказался человеком, но произнести то, что он хотел, язык отказывался, потому что Андрей Юрьевич всю жизнь стеснялся пафоса. Пафос был для него синонимом фальши, а искать слова попроще времени не было. Да и не привык он никого благодарить. Жизнь так сложилась. Некого было.
– Один раз живем, – усмехнувшись, глухо ответил Костя. – Бегите! И наплевать, кого потом объявят чемпионом.
Когда за Андреем Юрьевичем во дворе захлопнулась калитка, из кухни с лукавой улыбкой вышла Настя с чашкой кофе и дымящейся сигаретой. Остановилась у лестницы, поставив одну ногу на ступеньку, обласкав Костю взглядом и обозначив намерение подняться. Глубоко затянулась, отпила из чашки, сощурив от едкого дыма левый глаз.
– Хочешь? Глоточек?
Ответа не последовало. Тогда она присела на корточки, как обычно садятся, скромно сжимая колени, девушки в мини юбках и аккуратно поставила свою чашку на пол у лестницы, под большой интерьерной вазой из черного стекла с золотыми ободками. Черное стекло отразило ее искаженный круглым боком вазы силуэт с огромной рукой и белой чашкой. Костя молча отвернулся, вошел в комнату и притворил за собой дверь.

IV
Она вошла. Волосы ее были влажны после душа, блестели и были так гладко зачесаны назад, как будто она наголо остриглась. Ушки мило торчали, маленькая головка с упрямым подбородком была посажена на сильную гибкую шею с невообразимым изяществом и гордостью. За задернутыми шторами бушевал студеный ясный день с холодным солнцем, грозовыми облачками, собирающимися в тучи, и ржавыми унылыми плешинами скошенных полей, но сюда свет почти не проникал. Здесь царил таинственный полумрак. Костя сидел на Мотиной кровати как школьник, с прямой спиной, уронив руки на колени. Рядом лежал телефон. Его экран еще светился и погас, когда она вошла.
– Ты все сделал, как мы договаривались, – сказала она с нежным придыханием, словно ласкала его на расстоянии этими словами и с ленивой кошачьей грацией направилась к нему, красиво, как ходят модели на подиумах, переставляя в замедленной съемке ноги. Зрачки ее расширились, сделались огромными, вбирая в себя всю эту комнату и мягко засветились, излучая неземное притяжение. В своей короткой греческой тунике она казалась богиней. Он не мог отвести от нее глаз. Он никогда не видел ее в этой тунике. Его влекло к ней. Глаза зачарованно следили, как к нему движутся, сгибаются и разгибаются в коленях ее загорелые упругие ноги, как играют на сильных бедрах мышцы. Его затрясло.
– Теперь она в наших руках, – продолжала Настя с глубоким придыханием. – Фильм у тебя? Ты спрятал фильм?
Это были обычные слова, не имеющие никакого сексуального подтекста, но чарующие звуки ее голоса превращали их в волшебные слова, обещание неземного наслаждения. И пока лились эти звуки, заряженные сильнейшей сексуальной энергией, он лишался сил, становился ее рабом. Смысл слов был ему неважен, он чувствовал их кожей, не ушами. По спине бегали мурашки. Если бы она сейчас тем же тоном прочла таблицу умножения, он бы услышал только приглашение не стесняться и делать с ней все, что вздумается. «Хочешь потрогать меня? Давай, я совсем не против. Ты такой милый». Она была сладкоголосой греческой сиреной, губительницей моряков. Обнаженные сильные бедра и мягкая облегающая туника дополняли это сходство.
– Ты молодец. Теперь она попляшет! Они никогда о нас не догадаются. Ни в чем не заподозрят. Мы им всем еще покажем! Мы с тобой никогда не пропадем!
Она подошла, поднесла руку к его голове и запуталась пальцами в непокорных густых волосах. Он потерся лбом и щекой о ее высокую выпуклую грудь и обнаружил, что на ней под одеждой нет бюстгальтера. Настя нагнулась, подняла его правую руку и положила себе на бедро.
– Я чистая, – нежно шепнула она. – Чистая.
Лицо алело. Он запустил руки под ее тунику и, поддев пальцами эластичную резинку, спустил мягкие теплые трусики на пол. Ее тело было умопомрачительно твердым и гладким, как у мраморной статуи и единственное, что их отличало – она была горячей. Очень горячей и очень влажной. Он все водил и водил там рукой, пока у нее не стали невольно закатываться глаза. Она стояла твердо, без дрожи в коленях, как стоят в спортзале гимнасты – ноги на ширине плеч, но лицо и шея постепенно краснели, словно ее все больше и больше бросало в жар. Через некоторое время она уже отводила в сторону лицо. Из хорошенького приоткрытого рта стали рваться наружу протяжные охи и бурное дыхание, грудь прерывисто вздымалась. Она отталкивала от себя его голову и одновременно притягивала ее к себе, судорожно вцепившись пальцами в его волосы. Выгибалась, ускользая от него, и тут же гибко извивалась всем телом навстречу его ласкам. Несколько солнечных лучей ворвались к ним в комнату, прорвав блокаду неплотно задернутых штор, и осветили часть стены за ее спиной. Свет вспыхнул в волосах, охватил золотом ее головку на длинной гордой шее, словно надел на нее сверкающую королевскую корону, обрисовал острый кошачий подбородок, красивый профиль с прямым носом и изящными ноздрями. Костя зачарованно смотрел на ее маленькое ушко, то розовое, трогательное, очаровательное в своей беззащитности, то прозрачно-пунцовое, пропускающее свет в зависимости от того как она поворачивает голову. Эта крепость уже готова была сдаться и пасть к его ногам. Она была фактически уже его, оставалось только немного подождать (а сколько он мечтал об этом!), но тут его руки опустились и он отстранился, сделав над собой громадное усилие.
Чары развеялись. Настя посмотрела на него с недоумением и даже с досадой. Глаза сверкнули влажной поволокой.
– Ну что? Пойдем к тебе?
– Я отдал фильм Андрею Юрьевичу.
– Зачем? – спросила она все еще с нежным придыханием, не понимая и продолжая парить в небесах. – Дурачок. Мы же договорились, что ты отдашь ему пустой кейс. Что мы все спихнем на него.
– А отдал полный. Извини.
– Ты что – дурак?! – заорала она вдруг без всякого перехода совершенно нормальным тоном, отталкивая его руку, которая все еще слегка поглаживала ее тугое, умопомрачительно гладкое бедро, не в силах расстаться с ним окончательно. – Не трожь меня, дебил! Гад. Урод. Скотина. Сволочь. Идиот. Козел. Ублюдок. Мразь. Дерьмо. Паскуда. Сука. Дрянь. Кретин. Подлец. Подонок! Ненавижу тебя! Яна Львовна! Яночка Львовна! Ну козел, я тебе припомню! Вечно будешь холопить, это я тебе устрою! Всю жизнь будешь как Мотя мальчиком на побегушках!
Она выскочила из комнаты и как сумасшедшая бросилась звонить. Злые слезы застилали ей глаза. Ее шикарный план с треском рухнул из-за того, что она доверилась Костиной порядочности, а он ее подвел. Но выдавать его она не собиралась. Чтобы ситуация окончательно не вышла из-под контроля и не похоронила их обоих под обломками ее плана, козлом отпущения должен был оставаться Андрей Юрьевич. Маленький компьютер в ее голове продолжал исправно щелкать. Важно было сейчас не наломать дров в горячке и по возможности не достичь точки невозврата. Настя надеялась, что Яна Львовна еще сможет догнать Андрея Юрьевича и уговорить. Пристыдить. С момента его бегства прошло всего двадцать или чуть более минут. Она не знала, что промедлила немного в душе, и Костя, как обещал, уже выслал ему подмогу по телефону.


Часть седьмая

СЛИШКОМ МНОГО ДОПУЩЕНИЙ

I
Йожик подобрал Андрея Юрьевича на перекрестке с которого начиналась их улица, у статуи Яна Непомуцкого, популярного чешского святого, утопленного в Влтаве королем Вацлавом IV за то, что тот отказался открыть ему тайну исповеди королевы. Голову святого окружали пять звездочек, появившихся по преданию в небе над тем местом, где его тело выбросила на берег река. Ходили слухи, что прикоснувшись рукой к его изображению и загадав желание, можно было чуть ли не гарантировать исполнение этого желания. Андрей Юрьевич этого не знал. Немного солнца в холодной воде ему бы сейчас не повредило.
Йожик мысленно скрежетал зубами. Он был взбешен тем, как использовали машину в его предпоследний рабочий день шальные русские кинематографисты. Он им не извозчик! Он им не холуй! Да, конечно, ему  щедро платили...
Да, ему щедро платили. Его делом было молча давить на газ, а пыхтеть он будет завтра, празднуя свое освобождение за кружкой пива с друзьями. Вот тогда он выдаст им по полной! Андрей Юрьевич сидел рядом с водителем молчаливый и сосредоточенный. Тяжелый кейс был все еще при нем и отдавливал колени. Он никак не мог заставить себя избавиться от ценного трофея, который жег ему руки, не мог даже заглянуть внутрь, потому что Костя не дал ему ключа. Машина быстро пересекла Прагу почти по вертикали, с юга на север. За окном минивэна проносились старинные кварталы чешской столицы. Потом окраины. Потом поля и дубравы. Дорога к Карелу. Он должен был сказать ему последнее прости.
Телефонный звонок настиг их перед поворотом на улицу, где располагалось кукольное предприятие Петры Новаковой. Абонент был чрезвычайно настойчив. Андрей Юрьевич ответил лишь на его шестую попытку.
– Андрей Юрьевич? Это Яна Львовна.
Голос был спокойный, надтреснутый. Минуту назад она истерично кричала Насте в трубку: «Да я убью его, гада! Где Мотя? Нужно срочно что-то предпринять!» Так Марк кричит: «Я пришлю к тебе своих ребят!»
– Андрей Юрьевич? Давайте спокойно обсудим наши проблемы.
– А у меня нет проблем, – ответил Андрей Юрьевич и нажал отбой. Удовольствие было непередаваемым. Он выключил телефон, отключился от сети. Сейчас нужно было выкинуть все из головы, они подъезжали. Следовало молиться, чтобы… что? Он не знал, о чем ему следовало молиться. Как всегда, когда в очередной раз рушилась его жизнь, он брел наугад, не разбирая дороги, как слепой вытянув вперед руки. Что ему в данный момент было нужнее всего? Мужество? Или чтобы никто не мешал?
Им никто не мешал. Петры не было. Они сидели вдвоем в комнатке Карела с узкой кроватью, столом, двумя стульями, шкафом и электрическим чайником на подоконнике. Располагалась она на втором этаже над мастерскими. Кроме Карела здесь обитало еще несколько человек, каждый в своей комнатушке, все глухие. По сути это было то же общежитие, что и у него в Питере. Общая кухня, три холодильника, две микроволновки, какая-то рухлядь в коридоре. Отсюда хорошо было слышно, как на первом этаже иногда визжит пилорама. Это было конечно не постоянное убежище, а временное, пока пани Магдалена проходила реабилитацию, но он тут жил уже много месяцев и неизвестно, сколько мог прожить еще, учитывая ее безнадежное состояние. Карел гладил его руки, смотрел в глаза и сиял. Андрей Юрьевич, весь красный, как всегда молча отводил взгляд, неловко себя чувствовал, но рук не отнимал. Терпел. Жалел Карела. Пытался понять, что за страшный инстинкт заставляет его любить совершенно постороннего мужчину такой преданной собачьей любовью только потому, что ему сказали, что он его отец?
– Я вернусь, – виновато бормотал Андрей Юрьевич. – Съезжу домой и вернусь.
Все объяснения с грехом пополам уже были сделаны раннее. Карел кивал, словно понимая, но Андрей Юрьевич в этом сильно сомневался. Он  переставил под столом ногу, чтобы ощущать ею кейс, задвинутый под подоконник. Вот что сейчас действительно занимало его мысли.
– Папа, ты добрый, – сказал ему по-чешски Карел.
Он встал, открыл шкаф, вынул красивую плоскую коробку, вкусно пахнущую ванилью, и открыл ее. Шоколадные конфеты. Все в своих ячейках, раскусанные надвое, ни одной целой. Все с разной начинкой. Все половинки лежали начинкой вверх, чтобы ее сразу было видно. На одной – незаметно прилипший волосок.
– Чоколада. Ист чоколаду.
Андрей Юрьевич с душевным трепетом выбрал одну половинку, но в рот ее не положил. Карел смотрел на него, не отрываясь. Счастливая улыбка сменялась недоумением. Андрей Юрьевич достал из куртки аптечную коробочку и стал длинно объяснять, что из-за этих таблеток шоколад ему противопоказан. Постарался показать лицом и жестами, как глубоко он об этом сожалеет. Получилось убедительно. Артистично.
– Таблэты? – повторил за ним Карел, напряженно вникая и понимающе кивая. – Немужэ?
Андрей Юрьевич обрадовано закивал, перевел дух и положил конфету на место. Он обливался потом. Представлял, что с ним будет, если его бросит Йожик. Из окна была видна синяя крыша стоящего во дворе минивэна.
– Мне уже пора, – проговорил он с дрожью в голосе и почти настоящим сожалением. – Ехать далеко. Я хочу оставить тебе… один подарок.
– Дарэк? – уловил окончание последнего слова Карел . Он сидел с открытым ртом, не выпуская его руку. Взгляд у него был жутко умным, осмысленным, как будто он все понимал, но кто мог поручиться, что на самом деле в его мозгу не рисовались совершенно иные, фантастические картины мира.
– Пусть будет дарэк. Да, дарэк. Называй, как хочешь, только спрячь это у себя.
Андрей Юрьевич нагнулся и выволок кейс из-под подоконника. Ногой подвинул его Карелу. Карел смотрел круглыми глазами.
– Спрячь это.
– Куфр? Скрить тото?
– Да, скрыть это! – воскликнул обрадованный Андрей Юрьевич. Он почему-то был уверен, что объясниться с Карелом будет невозможно по причине его умственной отсталости и на этот случай планировал просто незаметно затолкать кейс поглубже под его узкую кровать. Тогда при крайних обстоятельствах он мог прервать свой полет даже на середине .
– Никому не показывай. Понимаешь? Никому!
Он подчеркнуто театрально приложил палец к губам и сделал круглые глаза.
– Никому? – озадачено уточнил Карел, делая ударение на первом слоге. Андрей Юрьевич подумал, что в принципе он смог бы выучить чешский язык. Половина слов им обоим была интуитивно понятна. Если бы он тут остался. Если бы захотел.
Они шагнули друг к другу и обнялись. Инициатором был Андрей Юрьевич. У Карела были костлявые плечи и острые лопатки, он был очень худой, и одежда болталась на нем как на чучеле. Андрей Юрьевич почувствовал торчащие косточки грудью и ладонями. Может быть в том, что Карел такой тощий, была доля его вины, подумал он, но тут же отбросил эту мысль, вспомнив о богатстве пани Магдалены. В туалете у Карела мог бы стоять золотой унитаз, но вместо этого он жил жизнью простой и честной и трудился в меру своих способностей. Все же для счастья людям нужны не деньги, а что-то другое. Знать бы что.
– Храни его. Это наш с мамой подарок тебе. И никому! Засунь под кровать.
Карел послушно опустился на колени и с минуту елозил под кроватью, справляясь с заданием. Все это время Андрей Юрьевич стоял, остолбенело уставившись на стеклянную банку на подоконнике, которую только что заметил. Ее использовали как пепельницу. В банке лежало три окурка. На всех фильтрах был виден четкий след, оставленный женскими губами – ободок от губной помады. Карела кто-то навещал. Женщина. В принципе, это было нормально, учитывая возраст Карела, и никак не касалось Андрея Юрьевича, но он вдруг запаниковал и задался вопросом, как часто и кто прибирается в его комнате. Как скоро будет обнаружен этот злосчастный кейс? Когда он всплывет? Когда возникнут вопросы к нему и к Карелу? То, что рано или поздно они возникнут, теперь стало ясно как день. Но времени переигрывать уже не было, оставалось только смириться с тем, что комната Карела оказалась не таким уж надежным хранилищем, как он это представлял. К тому же неловко было отбирать свой подарок у Карела, он не смог бы это внятно объяснить. Пора было ехать, пока Йожик окончательно не рассвирепел.
Они расстались. Андрей Юрьевич повторил пару раз «Я вернусь», а Карел с запинками произнес по-русски «Я так дол-го-па». Это было все, что осталось у него в памяти от заученной несколько дней назад фразы «Папа, я так долго ждал тебя». В его глаза лучше было не смотреть. Он все не отпускал его руку, но Андрей Юрьевич вырвался и бегом спустился по лестнице. Уже заметно стемнело. Минивэн по-прежнему стоял во дворе, свет в салоне горел и Йожик с удивительно спокойным лицом сидел на своем месте, листая журнал с анекдотами и байками. Андрей Юрьевич тяжело рухнул рядом на сиденье. Хотелось выть. В глазах стояли злые слезы.
– Поехали.
– Звонила Яна Львовна, – не поднимая головы, сообщил Йожик неприязненно. – Спросила, где мы, я объяснил. Сказала ждать ее, она едет.
Это был конец. Следующие несколько минут они просто сидели и молчали. Андрей Юрьевич нервно курил. Выпускал дым в приоткрытое окно, смотрел, как он растворяется в синем вечернем воздухе и думал. На втором этаже над мастерской одновременно в двух окнах зажегся свет, в них замелькало несколько теней. Наверное, это были окна общей кухни. Андрей Юрьевич вспомнил, что после разговора с Яной отключил свой местный телефон, который Костя просил не отключать и включил его. Не считая нескольких пропущенных звонков и одного непрочитанного смс, ничего интересного на его экране не обнаружилось. Андрей Юрьевич вздохнул. В принципе он мог свободно выйти из машины и уйти куда глаза глядят, Йожик был ему не указ, но он видел кейс и видел его вернувшимся от Карела без кейса. Правильный вывод напрашивался автоматически. Об этом следовало подумать раньше. Если Йожик сообщит о своем наблюдении Яне, она легко найдет пропажу, поэтому Йожика нужно было срочно отсюда увозить и надеяться, что в будущем никто не догадается его расспрашивать. Но валяться у Йожика в ногах Андрей Юрьевич не собирался. Хватит уже, у всех навалялся.
Зазвонил телефон.
– Андрей Юрьич, это Костя.
– Живой?
– Так, относительно, – сказал Костик серьезно и очень тихо, очевидно прикрывая рукой рот. – Что тут творилось, Чехов отдыхает! Чтобы это описать нужно три голливудских сценариста. Сейчас Яна Львовна ездит по городу с пушкой в руках и с Мотей на заднем сиденье вместо собачки, так что смотрите не попадитесь им на глаза, они вас пристрелят. Нам с Настей сказали, чтобы мы сидели дома. Кстати, я вам прислал смс, вы читали?
– Нет.
– Почему?! Андрей Юрьич, мы же с вами договорились! Я вам нашел попутку до Львова, отправление в ноль часов, цена божеская, адрес в смс, а вы непонятно чем занимаетесь! Где вы? С Йожиком?
– Да. У Карела. Ждем Яну Львовну. Сижу как прикованный, не знаю, что делать.
Костик помолчал, уясняя ситуацию.
– Не можете уговорить его уехать? Понятно: хваленное европейское послушание. Ну-ка, дайте ему трубку, я что-нибудь навру. А вы будьте все время на связи и обязательно прочтите смс. Времени в обрез, а вам еще нужно добраться до места.
– Спасибо тебе, – искренне сказал Андрей Юрьевич.
– Да ладно. Удачи.
Андрей Юрьевич молча передал телефон Йожику. Врал Костя долго, но вероятно вдохновенно, потому что в итоге нашел нужные слова. Йожик сопел, краснел, превращался в клубок сплошного негодования, раздраженно фыркал и протестующе качал головой, затем вернул телефон, и некоторое время хмуро смотрел перед собой, барабаня толстыми пальцами-сосисками по рулевому колесу. Решал в уме сложную задачу. По тому, как он выдохнул воздух из груди и решительно повернул ключ в замке зажигания, было ясно, что он плюнул на приказ и сказал себе чисто русское: «Эх, была не была! Пропадать так с музыкой!» Мотор заурчал, они рванулись с места, но тут им навстречу в ворота въехала старая Шкода Микробус и они «поцеловались».


II
Когда к ним как сумасшедшая примчалась Яна Львовна, они все еще топтались вокруг своих машин, обсуждая происшествие. Ущерб был невелик, потери незначительные: один бампер всмятку да одна разбитая фара, не считая вмятин и царапин, но Йожик продолжал трагически всплескивать руками, а Петра нервно курила, оставляя на фильтре те же красные следы помады, что и на окурках у Карела. Яна Львовна вихрем ворвалась во двор без пистолета, но опасная как ядерная бомба.
– Ну!? Где Андрей Юрьевич?! – дико озираясь, воскликнула она.
– Ушел, – буркнула Петра.
– Куда?! Когда?! С кейсом?! При нем был кейс? Серебристый металлический.
– Нет, только сумка.
Яна Львовна задохнулась, как будто на нее внезапно обрушился ледяной душ. Привалилась спиной к стене и с трудом вытолкнула из себя воздух, чтобы вновь начать дышать. Стояла, не зная, что еще спросить, что еще предпринять. Голова кружилась, жизнь рушилась. Минутная слабость сильной женщины. Она до последней минуты не верила, что Андрей Юрьевич способен на поступки. Йожик смущенно присел на корточки за минивэном и потрогал расколотую фару. Он мог рассказать об этом кейсе интересные подробности, которые наверняка тянули на вознаграждение, но он уже сделал свой выбор и собирался твердо его придерживаться. Костя не стал врать ему по телефону, а рассказал все про Марту и про очернительство. О содержимом  кейса тоже рассказал, и ему пришлось лично решать, уезжать или дожидаться Яну Львовну, хоть он был не в восторге от того, что его втравили во все это. После аварии он сам вызвал такси по телефону, чтобы Андрей Юрьевич успел туда, куда стремился. Петра проигнорировала Андрея Юрьевича как пустое место, но он выпросил у нее номер телефона, чтобы Андрей Юрьевич мог иногда звонить и узнавать новости про Карела. И потом, он же мог передумать и вернуться. Петра так не думала. Она думала, что Андрей Юрьевич гад, потому что ничего о нем не знала. Ей легко было ответить Яне Львовне, что у него была с собой только сумка, она не видела его с кейсом.
Андрей Юрьевич к тому времени был уже далеко, въезжал в пригороды Праги. На улицах чешской столицы зажглись рекламы и ночные фонари, и город стал по-особому красив, но видно день еще не кончился, – еще не вся кровь была выпита, не все нервы испорчены, не все здоровье подорвано. Как было условлено, он встретился в Жижкове, бывшем цыганском квартале, у дверей третьесортного бара со своим будущим попутчиком, владельцем Шкоды Октавии. Вокруг шастали подозрительные личности, все пьяные и крикливые. Поздоровались кивком головы, потому что плечистый молодой человек, назвавшийся Захаром, намеренно не вынул рук из карманов куртки. Он все время держался в тени и хмуро глядел то в сторону, избегая прямого взгляда, то в свой телефон на полученное от Кости сообщение и говорил с легким украинским акцентом, глухим голосом, немного гнусавя, словно был простужен.
– Ви и есть Андрий Юръёвич? А дальше как?
– Рощин.
– Покажте паспорт. Не хочу, чтобы через вас мне были на кордоне неприятности.
Андрей Юрьевич показал, слегка раздражаясь и недоумевая. Документы у него были в порядке и в наличии. Уточнили цену. Цена за проезд оказалась выше указанной Костей в смс, к тому же молодой человек вел себя так враждебно, что захотелось послать его подальше и отказаться от поездки, но выбирать было не из чего, и Андрей Юрьевич запретил себе кипятиться.
– А какие у вас гроши?
– Кроны.
– Мне нужны евро! Сходите в обменник поменять.
Тут свет фонаря упал наконец на лицо Захара и Андрей Юрьевич с содроганием узнал в нем того хулигана-официанта, который на днях плюнул ему в кофе. Вот с кем ему предстояло проделать длинный путь!
К рассвету они были уже возле Кракова, преодолев половину расстояния. Сто пятьдесят лошадиных сил могли мчать их еще быстрее, и отменное качество польских дорог к этому располагало, но приходилось все время сбавлять ход из-за многочисленных селений. Андрей Юрьевич клевал носом, прижимая к груди свою сумку, другие попутчики – огромный небритый Юрко, хохол с опухшими недобрыми глазами и сильным запахом перегара и Алина, розовощекая чернобровая красавица, кровь с молоком, – болтали с Захаром по-приятельски. Алина, разливаясь серебряным смехом-колокольчиком, звонко рассказывала, как они с «подруженьками» ездили в Киев на Майдан разливать коктейль Молотова по бутылкам, а Юрко – о войне на востоке Украины. В составе пятого батальона Добровольческого Украинского Корпуса  он в июле штурмовал Авдеевку, город близь Донецка. Был даже ранен, легко, спасибо Богородице. Юрко просился за руль, но замена Захару пока не требовалась. Под их милую убаюкивающую воркотню на почти непонятном Андрею Юрьевичу галицком диалекте время текло в полудреме незаметно. Только тело просилось на волю из салона.
Они объехали Краков стороной, потом съехали с трассы к небольшому населенному пункту, чтобы отдохнуть и позавтракать в кафешке. Андрей Юрьевич воспользовался только туалетом. Денег у него не было. Те несколько крон, что остались в кармане после обменного пункта, в Польше хождения не имели, да и хватило бы их лишь на пару булочек, а двумя сдобными булочками и бутылкой минеральной воды, чтобы запивать лекарство, он предусмотрительно запасся еще в Праге перед самым отъездом. Хотелось кофе. Утро было по-осеннему сырым и прохладным, на обширных полях лежал туман, лесополоса вдоль дороги стояла вся поникшая, покорно приготовившаяся к грядущим затяжным дождям и зимней изморози. Рыжая трава была засыпана опавшей листвой, от которой пряно пахло распадом и гниением. На небе тоже не было видно ничего утешительного, солнце пряталось за сплошной белой пеленой. Как там у классика – унылая пора, очей очарованье? …приятна мне твоя прощальная краса. Люблю я пышное природы увяданье, в багрец и в золото одетые леса. Андрей Юрьевич присел на камешек, отвинтил крышку бутылки и сделал несколько маленьких глотков. Сжевал одну сдобную булочку. Застеснялся, заметив, что на него из окна кафе кто-то смотрит, кажется, Алина. Убрал еду в сумку, стряхнул крошки с колен. Размялся, походил вдоль машины, присел пару раз. Когда его спутники вернулись, он уже сидел в салоне с сумкой на коленях, глядя перед собой с каменным выражением лица. Они постояли, мрачно разглядывая его как диковинного зверя, но ничего не сказали, полезли на свои места. Огромный плечистый Юрко включил радио и стал искать нужную волну.
– Стой, дай послушать! – сказала Алина. – Литовцы поют! Виргис Пупшис!
Они тронулись в путь под красивую медленную мелодию. Песня была на русском языке, а текст ее написала украинка Настя Дмитрук, вот такой клубок общей истории получился. Андрей Юрьевич впервые слышал эту песню и стих, хотя они еще год назад взорвали русский интернет и породили массу стихотворных и песенных ответов.
«Никогда мы не будем братьями,
Ни по родине, ни по матери.
Духа нет у вас быть свободными.
Нам не стать с вами даже сводными.
Вы себя окрестили «старшими».
Нам бы младшими, да не вашими.
Вас так много, а жаль – безликие.
Вы огромные, мы великие.
Андрей Юрьевич изменился в лице. Песня задела, но еще больше удивила своей неприкрытой русофобией. Вот тебе и общая история. Он поднял глаза и поймал в зеркальце заднего вида прищуренный взгляд Захара, обращенный на него. Сразу вспомнилось, как он плюнул в кофе. Может его провоцировали этой песней специально? Заныло сердце. Нужно было отвлечься. Он полез в сумку и достал оба своих телефона, чтобы посмотреть, не поступало ли ему за ночь каких-то сообщений. Никто ему не писал и не звонил, он снова стал никому не нужен. Этого следовало ожидать, но все же на душе стало совсем муторно, хоть вешайся. Он уже привык быть обласканным вниманием.
– Ой, а це щё у вас?! Кукла? – воскликнула, хлопнув в ладоши, Алина, которая сидела рядом с ним на заднем сиденье. – Дайтэ, дайтэ! Дывись, Юрко, який гарний хлопец!
Юрко, ворочаясь, как медведь в тесной клетке, повернулся посмотреть.
– Это хто, Пушкин што ли? Лицо больно знакомое. Або это Путчин? Дивись, Захар, яка у москалей мода развелась, везде с собой Путчина возить. Идола для поклонения.
Костю бы сюда, подумал Андрей Юрьевич. Он бы им ответил.
– Это Юлия Тимошенко, – вежливо сказал он.
Алина всплеснула руками и захлебнулась здоровым рассыпчатым смехом. Юрко закряхтел, неуклюже ворочаясь на своем сиденье. Потом снова повернул голову назад и укоризненно взглянул в глаза Андрею Юрьевичу иронично-холодными глазами.
– Ой, шутник, – сказал он. – Ой, шутник! Захар, а можэ нам на пол часика в Освенцим  заскочить? Тут кое-хто прямо напрашивается туда со своими шутками. Можэ одну печку ляхи  разрешат раскочегарить?
Алина опять расхохоталась. Вот дура, подумал Андрей Юрьевич, покажи пальчик, будет смеяться. Он отобрал у нее куклу и снова спрятал в сумку.
– Скоро вам свои печки топить будет нечем, – проворчал он, намекая на газ и возможность России прикрутить газовый кран.
– Мерин ты сивый! Стильки лет, а разуму не нажив?!
– Юрко! – хмуро сказал Захар. – Прекрати.
Юрко хмыкнул и умолк. Захар имел на него какое-то влияние.
Дальше ехали под нейтральную лирику группы «Океан Эльзы». Польша за окном ничем выдающимся не отличалась. Поля, дубравы, домики, заправки. Высокие насыпи по обе стороны дороги закрывали дальний обзор, словно Польша пряталась за ними от потока путешествующих по ее территории туристов. Ехать было невыносимо скучно. Хотелось есть, но Андрей Юрьевич постеснялся достать при всех свою последнюю спасительную булочку, сделал только пару глотков из бутылки, запивая обязательную дневную таблетку, сбивающую высокое давление. Через пару часов показался Краковец, пропускной пункт на границе и длинные вереницы автомобилей к нему с той и с другой стороны. Еще час убили на эту очередь. Плелись шагом, пристроившись в хвосте. Наконец таможня дала добро.


III
За Краковцом асфальт почти сразу сделался ребристым как стиральная доска. Издержки Родины. Ландшафт никак не изменился: поля, дубравы, белесое небо, опершееся на волнистый горизонт, аккуратные белые хаты и мазанки.
На каком-то дорожном перекрестке возле памятника в честь Тысячелетия Крещения Украины, сердечно простившись со всеми, вышла Алина. Ее крепкая широкая спина и две большие клетчатые сумки еще некоторое время были видны им, удаляясь в зеркальце заднего вида, потом сошел Юрко. Его поворот вел на север, в шахтерский городок Нововолынск, оттуда он был родом. Юрко вышел, но отойдя на шаг, вернулся и снова со своим перегаром сунулся в салон.
– Захар, а можэ завезем его в лисок да там оставим, щёб не задававси?
Андрей Юрьевич сжал кулаки, но Захар спокойно сказал:
– Не нужно, мы сами разберемся. Иди, затейник.
– Добре, бувай, побачимось.
Они остались вдвоем. Ехали и через зеркальце ели друг друга недобрыми глазами. Наконец на какой-то безлюдной остановке Захар остановил машину, вышел и распахнул дверцу с его стороны.
– Выходь! Приихали.
Андрей Юрьевич вышел готовый на все. Накрапывал мелкий дождик. Вокруг них до самого горизонта расстилалась унылая плоскость нескошенных и скошенных полей. Они были центром ее. Одни, если не считать проносящиеся мимо по трассе автомобили и грузовые фуры. Захар смерил его с ног до головы волчьим взглядом и криво усмехнулся написанной на его лице решимости.
– Ну все. Тебе сюда, старик.
Он указал рукой на разбитую автобусную остановку, которую Андрей Юрьевич даже не заметил. Над ее крышей на крупных синих прямоугольниках красовалась белая надпись «Пiдрясне». Название ничего не говорило Андрею Юрьевичу, он не знал, где находится. За остановкой, метрах в двухстах от трассы за кучкой деревьев белели хатки. По другую сторону от трассы далеко в полях одиноко стоял величественный православный собор с красивым крестом над сверкающим золотым куполом. Он казался огромным по сравнению с маленьким селеньицем. На горизонте тут и там были разбросаны какие-то массивные строения, возможно элеваторы, в полях паслись коровы. Людей видно не было. Полное безлюдье.
– Это Львов? – с ледяной иронией спросил Андрей Юрьевич.
Заглушая вопрос, мимо них с грохотом пронеслась очередная фура. Дождь сделался сильней. Была уже середина дня.
– До Львова девять километров, доберешься на автобусе, а мне пора сворачивать.
Андрей Юрьевич стоял с сумкой в руках и смотрел, как он уезжает. Потом грянул гром, полыхнула молния, налетел шквальный ветер и проливной ливень встал сплошной завесой между ним и собором по ту сторону дороги. Андрей Юрьевич бросился под крышу.
Такой силы ливни не бывают затяжными, но прошло полчаса, а он все не прекращался. Стало темно и холодно. С дороги в поля бурно неслись грязные ручьи, легковушки и фуры тонули колесами в воде. Андрей Юрьевич достал и сжевал на скамеечке свою вторую булочку. Воды в бутылке осталось на один глоток, как раз запить вечером таблетку. Сдохнуть бы скорей, подумал он с ненавистью, и впервые эта мысль его не испугала. Он не знал, что делать дальше. Проситься в автобус он не собирался, после недельных унижений у него словно приморозило язык. Как будто он наперед исчерпал весь отпущенный ему лимит обращений к человеческой доброте и состраданию. Костя мог что-то придумать, но его рядом не было. Андрей Юрьевич скучал по Косте. Карела он не вспоминал.
Пришел набитый рейсовый автобус, распахнул переднюю дверь. Из двери радушно пахнуло теплом и хлебом. В салоне горел приятный желтый свет, все лица были недоуменно повернуты к нему. Андрей Юрьевич не шелохнулся. Автобус подождал немного и уехал. Ливень стих. Что-то еще капало с небес, в полях еще неслись ручьи, фуры еще разбрызгивали фонтаны из-под своих колес, но это было уже совсем не то. Это было уже терпимо, а терпения ему было не занимать. Только мотор мог его подвести. Лекарства заканчивались.
Он увидел легковушку, стоящую на противоположной стороне трассы метрах в тридцати от остановки, и удивился, что не заметил ее раньше. Дождь кончился, стекло со стороны водителя было опущено на треть. В темноте раскаленным угольком алела тлеющая точка возле смутно белевшего лица и рука с сигаретой неторопливо стряхивала за окно пепел. Мелькнула мысль продать что-нибудь водителю. Чешский костюм был хорош, но он уже основательно заносился за неделю и ничего ценного, кроме куклы на ум не приходило. Пока он раздумывал, стекло поднялось, машина отъехала и проследовала мимо остановки в противоположном от Львова направлении. Андрей Юрьевич вздохнул. Момент был упущен. Он не видел, как она разворачивается вдали и возвращается к нему, он лишь услышал скрип тормозов, увидел распахнутую дверцу и лицо водителя, который смотрел на него в упор, перегнувшись через пассажирское сиденье.
– Садись!
Это был Захар. Андрей Юрьевич сказал:
– Нема денег. Нечем платить.
И остался сидеть.
– Сидайте, ну! Долго ждать? – зло прикрикнул тот. – Куда ехать? Давайте ваш львовский адрес.
– Нет у меня такого адреса. У меня адрес питерский.
– Што это за район? Во Львове нет такого района.
– Питер? Это Ленинград.
– А-а, вона што! Это далеко.
Он замолчал. Они продолжали еще некоторое время мчаться в сторону Львова, потом он снял ногу с педали газа и скорость упала. Машина свернула с главной дороги на проселочную. Сильно затрясло. Андрей Юрьевич ничего не сказал и ничего не спросил, ему было уже все равно, куда его везут. У него острой иглой кололо сердце.

IV
Раннее утро началось с жалобных как над покойником бабьих причитаний. Голос был высокий, визгливый, фальшиво-искусственный и оттого особенно противный. Вкусно пахло яичницей с салом, молоком, сенокосом и цветами. Перина была нежная и мягкая. Громко тикали ходики, в окно, улыбаясь, заглядывало солнце, освещая иконы, украшенные цветастыми рушниками. Классика. Утро в деревне. Занавески были из плотной белой бязи, с ярким украинским орнаментом, создающим непередаваемое ощущение праздника в душе. Андрей Юрьевич оделся, чутко прислушиваясь к звукам в соседнем помещении. Там что-то громко шкворчало на сковородке. Сразу проснулся зверский аппетит.
– Нема грошей! Нема! – твердил слезливый женский голос. – А як жити будим? Не дам! Думаешь тоби пасибо кажуть? Це ж удумал, люды добри, свое кровное москалям раздавати!
– Стыдно, мамо! – крикнул голос Захара. – Руки е, щё зароблю. Дасть Бог проживем!
Дверь открылась. Андрей Юрьевич стоял спиной к входу и рассматривал на стене большую фотографию под стеклом. На ней был запечатлен ряд людей, построенных перед БТРом, в камуфляже и с автоматами в руках. Над БТРом развевался черно-красный флаг, совсем как у фрицев. Андрею Юрьевичу стало дико неприятно, словно предали лично его, а не какие-то общие идеалы их отцов и дедов. Все это он не раз видел в теленовостях про Украину и теперь столкнулся воочию в приютившем его доме. Значит, не врали. Присмотревшись внимательней, узнал Юрко и Захара. Не удивился бы, узнав и Алину, но ее на фото не было. Вообще, женщин в строю не было. Им, наверное, только коктейли Молотова доверяли разливать.
Он услышал, как за спиной скрипнули дверные петли, но не дрогнул и не обернулся. Ждал. Вошедший тоже ждал, глядя ему в спину. В стекле отражался его неподвижный силуэт. Так они и стояли, испытывая терпение друг друга. Первым не выдержал Захар.
– Проснулись? Идемте завтракать.
В чистой маленькой кухне, наполненной чудесным чесночным ароматом, их встретила пригожая рослая женщина с таким приятным лицом и формами, что Андрей Юрьевич засомневался, ей ли принадлежал тот противный бабий голос. У нее были бирюзовые глаза и нежно-розовая кожа. Она улыбнулась Андрею Юрьевичу, ослепив его белизной своих ровных перламутровых зубов. Возможно он слышал какую-то другую, стервозную, враждебно настроенную к нему женщину, которая уже ушла.
– Ласково просим! Сидайте, покушайте. Чем богаты, тем и рады, як говориться. Все свое, все з огороду.
Голос выдал ее с головой, он был все с той же жалобной слезинкой, характерный. Андрей Юрьевич мысленно поежился, сказал «спасибо» и сел к столу.
– Як ви нас вчора напугали! – сказала она приветливо, продолжая свой спектакль. – И як на зло в нашом селе немае ни ликаря, ни ветеринара.
– Мамо!
– Що мамо?!
– Вон, гляди, порося в огород побег.
Она всплеснула руками и проворно выскочила во двор, оставив их один на один с блюдом мелких, неописуемо сладких помидоров, горьковатыми зелеными огурчиками, нежнейшим мраморным, тающим во рту салом, яичницей, сладкой тыквенной кашей и мутной бутылью домашнего самогона. Они ели яичницу, зелень, заедали душистым черным хлебом домашней выпечки и чешские изыски отступали и меркли в памяти Андрея Юрьевича перед этой обильной простой едой. От предложенной чарки он отказался, молча похлопав себя по левой стороне груди. Захар выпил, вытер губы рукой и посмотрел ему в глаза. Это не понравилось Андрею Юрьевичу, жителю мегаполиса, где прямой взгляд считается признаком агрессивного поведения. Он сам никогда не позволил бы себе так смотреть на человека, если не хотел его смутить.
– Помните, в Праге… я вам в кофе плюнул? – спросил Захар, откладывая вилку.
Андрей Юрьевич побледнел, не зная, как ответить. Как-то не к столу это прозвучало, грубо и прямолинейно. Да и вспоминать о плохом ему уже не хотелось.
– Все еще злитесь на меня?
– Нет, давно забыл.
Захар кивнул, охотно веря. Плеснул себе еще с полчарки, вопросительно посмотрел на собеседника. Пришлось напомнить, снова похлопав себя ладошкой по груди.
– Вот вы простили, а ваш спутник-чех не простил, хоть я ему в чашку не плевал. Он в тот же день привел в кафе полицию и накатал жалобу на хулиганское поведение. Полиция требовала присутствия потерпевшего, но чех сказал, что тот русский и не станет на меня жаловаться; они с этим согласились. Так я лишился работы. Мне пришлось срочно исчезнуть, да и хозяин кафе о том же просил. Он хоть и мамин крестник, но ему тоже скандалы ни к чему.
– Я ничего не знал. Он мне об этом не сказал.
– Это потому что вы не европейцы; вы бы его остановили. А чехи европейцы, они все решают с полицией и по закону. Они бы никогда не простили. Думаете, мы так рвемся в их Европу? Нет, мы свободы хотим. Чужие они нам, не понимают они нас.
– Кто это «вы»? – хмуро спросил Андрей Юрьевич, зацикливаясь.
– Русские. И вы чужие. Не понимаете вы нас. Идеи наши.
Андрей Юрьевич сжал волю в кулак и благоразумно промолчал. Не захотел впустую дискутировать, хотя знал, что есть две Украины, есть «за» и «против» и раздел этот часто проходит по душе. А идеи эти не ему судить, но лично для него они обернулись плевком в кофе, а кому-то и еще хуже.
– Сегодня сосед наш едет в Пинск. Я насчет вас уже договорился. Все ближе к дому, а оттуда как-нибудь доберетесь. Документы при вас, мир не без добрых людей. Вот, возьмите деньги. Все до последнего грошика вам возвращаю.
Он положил на стол несколько розовых бумажек. Евро.
– Я не возьму, – возразил Андрей Юрьевич, дрогнув голосом.
– Возьмете, – уверенно сказал Захар. – Вам что, у нас понравилось? Домой уже не нужно?
Андрей Юрьевич взял. Ему надавали с собой и припасов: домашних пирожков, сала, вареной картошечки, огурчиков. Он растянул их почти на всю дорогу. В ответ тайком оставил свою куклу, которая так понравилась этой яркой красивой селянке, матери Захара. Посадил лицом к двери на комод. Не мог он им ничего не оставить, а оставлять было больше нечего. Была ли это компенсация за то, что в Чехии он стремился больше взять, чем дать, он не знал. Если честно, он был рад избавиться от нее таким благовидным образом. Он не мог на нее смотреть. Эта кукла была ему укором и своей сатанинской похожестью доводила его до содрогания.

V
Через Белоруссию он пробирался двое суток и вернулся в Питер на грани нервного истощения, состарившись лет на десять, не меньше. Денег было в обрез и чтобы сохранить их на железнодорожный билет от Минска до Питера, он отказывал себе во всем и проводил ночи, сидя на вокзалах и автостанциях, в холодных маленьких залах ожидания. Белорусская милиция его не трогала, хотя законы были строгие и порядок идеальный; но лично от него требовалось только не ложиться на скамейку, а сидеть всю ночь прямо. Когда он засыпал и сползал постепенно на сиденье, его тормошили, делая строгое лицо. Единственным светлым моментом было сообщение, полученное от Кости. «Я кинул деньги вам на телефон. Надеюсь, вы живы и здоровы и все у вас в порядке». Он плакал, перечитывая это сообщение. Путешествие окончательно подорвало его силы. Лекарства закончились. Когда он прибыл, наконец, в родной город на Витебский вокзал, в кармане звенела сущая мелочь, которой было недостаточно, чтобы оплатить метро. Он был небрит, помят, похож на бомжа, надрывно кашлял и сильно сопливил. На шее вспухла шишка. Ледяная рука второй день сжимала сердце. Он шел через весь город пешком, едва волоча ноги. Шел домой, в родные стены, которые проклял, уезжая. Шел сдаваться Элле Ефимовне.
Мысль об Элле Ефимовне пришла ему в голову внезапно, одновременно принеся облегчение и сильное расстройство. Конец их добрососедских отношений был известен заранее, он давно предвидел его. Отдаваясь в ее теплые руки в ежовых рукавицах, он получал свою порцию заботы, женской ласки, горячий куриный бульон в обмен… на что? Что он мог дать ей взамен? Ощущение семьи? Спасение от одиночества? Что ей было нужно от него, совершенно обессиленного? Он не хотел утонуть в ее сладкой прилипчивой заботе. Ему было тоскливо и страшно от этой предопределенности и своего полного бессилия противостоять ее упорству и ее стремлению построить свое личное счастье на его костях, на его пепелище. Оно не было дорого ее сердцу. У нее наверняка было свое собственное, родное пепелище. Тогда зачем все это? Может быть лучше было не дойти и просто сдохнуть по дороге? Но ноги сами несли его вперед.
Он не дошел до своего дома всего два квартала, упал с телефоном в руках и умер. В последние мгновения он пытался набрать какой-то номер, даже нашел его в контактах и успел вывести на экран, но нажать дозвон жизни не хватило. Мы всегда уходим, чего-то недоделав. При падении он разбил лицо об асфальт и стал похож на банального городского забулдыгу, допившегося до бесчувствия, это было плохо. А хорошо было то, что умер он внезапно и быстро и никого не мучил долгой агонией. Не заставил кривить душой и лицемерить бывшую жену и дочь, на чьи плечи и так легла забота о его похоронах. И не понадобился ему этот пресловутый последний стакан воды, о котором он так много пекся в последнее время. Как говорится в народе: умер Максим, да и черт был бы с ним! Положили его в гроб, да и мать его ёп!
Два молодых человека подошли к нему и подобрали телефон. Им пришлось вынуть его из остывающей руки. Пальцы были еще теплыми и гибкими. Они и доделали не доделанное, благо номер был уже выведен на экран, оставалось только нажать кнопку дозвона. Сделать совсем чуть-чуть. Они сделали это. Сигнал ушел на спутник, потом вернулся и соединил прерывистой пунктирной линией две судьбы под голубыми небесами.


Часть восьмая

ФИАЛКИ ДЛЯ ПАНИ МАГДАЛЕНЫ

I
– Да? – сказала Петра Новакова, разумеется, по-чешски. – Говорите!
Голос и номер звонившего были ей незнакомы. В ответ она услышала чужую сбивчивую речь, и ей пришлось срочно искать в голове переключатель. Она хорошо знала пять европейских языков. Ее собеседник тоже был сильно озадачен.
– Алло, алло, куда я попал? Вы слышите меня? Тут на улице лежит мертвый мужчина, который возможно знал вас. Я звоню с его телефона. Он пытался перед смертью набрать ваш номер.
– Кто это говорит? Откуда вы звоните? – резко спросила она, хватаясь за стенку, чтобы не упасть. – Это Париж?! Что с Филиппом?!
– Это не Париж, это Петербург. Алло, вы слышите меня? Это Петербург! Куда я попал?
– В Прагу.
Телефон удивленно замолчал.
– Вы что-то говорили, – напомнила Петра. – Кто умер? Кто этот человек?
– Не знаю. Впервые вижу.
– Опишите его, – потребовала она.
Молодой человек описал. Он уже корил себя за то, что ввязался в это дело. Легче было обойти.
– Я его знаю! О господи!
– Хорошо, – сказал молодой человек. – Что мне делать теперь?
– Его сбила машина? Отчего он умер?
– Никто его не сбивал, он просто внезапно упал на тротуар. Наверное, сердце отказало.
– Сердце? Разве оно у него было?
На том конце линии возникла враждебная пауза, связанная с замешательством.
– Он одет, мне не видно под одеждой, – наконец язвительно ответил молодой человек. – Хотите, чтобы я его раздел и вскрыл или дождетесь официального заключения? Вам сейчас посмотреть?
– Нет-нет, что вы! Оставьте все как есть. Спасибо за звонок. Вам лучше вызвать полицию и передать им его телефон. Больше я ничем не смогу вам помочь. Мы были не близко знакомы.
Она отключилась и встретилась глазами с Карелом.
– Тата? – спросил он тихим шепотом. Глаза были страшными. Как он это угадал, не понимая по-русски? Как он это угадал?
– Нет, – ласково сказала она. – Нет, что ты, он в порядке. Он вернется, нужно только подождать.
Он сунул руку за пазуху и достал ключи на шнурке, теплые, согретые его телом, с гордостью показал ей на протянутой ладони.
– Тата кличе!
Он сам приделал к ним веревочку, одну из тех, что подвязывал в мастерской к марионеткам. Он хотел носить их на груди как распятие. Веревочка уже слегка засалилась.
Петра проглотила подступающие слезы. Период испытаний. Бедняга Карел! Она не успела еще отойти от случившегося после бегства Андрея Юрьевича ужасного события и не готова была разрываться от жалости к этому сорокапятилетнему слабоумному ребенку. Он заметил, что она чем-то расстроена и огорчился вместе с ней.
– На! – сказал он, протягивая ей ключи.
Это была самая большая драгоценность, которой он владел, но ради нее он готов был на большее.
– Нет, Карел.
– На! Тата кличе!
Она взяла. Он проводил их печальными глазами. Ему страшно хотелось отобрать назад свои ключи и никогда больше с ними не расставаться, потому что они соединяли его с папой, но он любил Петру, хоть и стеснялся это показать. Он готов был отдать за нее жизнь.
Она подержала их в сжатой ладони, читая его мысли по лицу, затем медленно разжала ладонь.
– Пусть будут у тебя. Если понадобятся, я их попрошу.
Он кивнул, жадно схватил их и надел на шею. Петра погладила его по щеке. Щека кололась. Она в упор разглядывала его, словно видела впервые. Она давно знала, что он влюблен в нее, хотя никогда не замечала в нем ничего мужского. Он вел себя как щенок, обожающий свою хозяйку. И все же ни один мужчина в мире не дарил ей ничего, равноценного его подарку.
Это напомнило ей о другом подарке. Пришла пора заглянуть в кейс, который она обнаружила под кроватью Карела, когда перевозила его нехитрый скарб назад в дом пани Магдалены, где они собственно сейчас и находились. Карел смог объяснить ей, откуда он взялся, и теперь ее съедало любопытство. Положив тяжелый кейс на стол, она с помощью молотка и отвертки, используя ее как зубило, сбила блестящие замочки. Карел крутился рядом. Сопротивляясь недоброму предчувствию, Петра подняла металлическую крышку.
– Та-аа-та-а! – восторженно прошептал Карел, прилипая к столу вплотную, словно ему вдруг открылись несметные сокровища. Петра не издала ни звука. Лицо ее превратилось в хмурую восковую маску, на которой трудно было что-то прочитать. Они долго стояли и смотрели внутрь кейса, пока оба не устали, хотя смотреть там было не на что.
В кейсе лежали три желтых силикатных кирпича, обмотанных банным полотенцем, чтобы не слишком гремели, ударяясь друг об друга. Больше в нем ничего не было. Чтобы ожидать нечто подобное нужно обладать большим количеством фантазии, чем ей было отмеряно природой, но Петра даже не слишком удивилась. Мнение об Андрее Юрьевиче у нее давно сложилось. Ключи, кирпичи – разве это не одно и то же? Подарочки. Она снова подумала о нем плохо. О роли Кости ей ничего не было известно, поэтому ничто не мешало ей так думать, и за Андрея Юрьевича опять некому было заступиться. Некому было рассказать ей правду, да она и не хотела. Узнать, что за игру затеял Костя? Узнать, что Андрей Юрьевич так и остался игрушкой в чужих руках? Что маленький человек всегда остается маленьким глупым человеком, даже если он ни в чем не виноват? Зачем ей это было нужно? Она берегла свою внутреннюю гармонию и оптимистическое мироощущение.
Тут Карел захлопнул крышку кейса и ее мысли были прерваны. Он сгреб кейс в охапку и унес в свою комнату, чтобы затолкать папин подарок под кровать.
– Я могу завязать себе глаза, отрешено думала она, стоя под лейкой душа. Все же она сильно расстроилась. Струи воды сбегали по груди, по ногам, создавая небольшой пенящийся водоворот вокруг маленьких ступней, убегали в канализацию. Волосы были влажны и распущены по плечам, на подбородке смешно дрожала капелька. Петра вытерла ее и прикрутила оба крана.
– Я завяжу себе глаза.
Она высушила тело огромным пушистым полотенцем и стала легкими движениями втирать в кожу душистый омолаживающий крем. От чудесного аромата ландыша у нее закружилась голова.
– Я буду куртизанкой. Я смогу, я буду куртизанкой. Я женщина, а он мужчина.
Это было осознанное решение. Акт милосердия. Кожа становилась шелковистой, но руки почему-то опускались.
– Я хочу этого. Я могу это сделать. Он тоже человек.
Она вышла к нему с распущенными волосами, накинув на голое тело халат. Такой он ее еще не видел. Он, чистый и довольный, в новой фланелевой рубашке сидел за столом в своей гостиной и лакомился шоколадными конфетами, запивая их некрепким теплым чаем. Его чай был похож на слегка подкрашенную водичку. Он сердился, когда чай обжигал губы и всегда разбавлял его простой водой. Все конфеты в вазочке были развернуты и раскушены надвое. Он искал и съедал только белую, приторно сладкую начинку, остальные начинки казались ему слишком горькими. Он был несчастным, но привередливым ребенком. Пани Магдалена всегда была суровой бабкой, он рос в достатке, но лишенный ласки, в которой особенно нуждался. Назло ей он сделался капризным, иногда невыносимым. Это была его маленькая месть, хотя по натуре он был очень добрым.
– Вкусный шоколад? – спросила она кокетливо, пытаясь настроить себя на игривый лад и одновременно приходя в ужас от того, что она затеяла.
Карел кивнул. Ее пальцы коснулись его волос. Они хотели запутаться в них, но рука замерла на полдороге. Дура я дура, подумала она, наблюдая себя со стороны и не испытывая никакого притяжения. Акт милосердия? Безумие. Кто пожалеет потом тебя саму?
Она заперлась в спальне и просидела там до темноты, почти бездумно глядя в окно. За окном осень переходила какую-то очередную свою грань – наступали холода. Все было безнадежно. Она не сможет отблагодарить его по-женски, но сможет покупать ему конфеты только с любимой им начинкой, потому что отныне она будет жить с Карелом в этом доме. Заменит ему пани Магдалену.
Она всхлипнула. Ах, пани Магдалена, пани Магдалена!

II
Не такой человек была Яна Львовна, чтобы молча сносить обиды, не отвечая ударом на удар. Перед отъездом киногруппы, на следующий день после бегства Андрея Юрьевича она посетила санаторий и встретилась с пани Магдаленой. Они беседовали без свидетелей. Старуха слушала, сурово поджав губы, но когда Яна Львовна закончила свое повествование, скупая слезинка сбежала по щеке, преодолевая глубокие овраги морщин на ее лице. Яна Львовна достала из сумочки свежий голубой платочек и хладнокровно вытерла щеку пани Магдалены.
– Значит, он все-таки сбежал? – спросила старуха, не обращая никакого внимания, что делает с ее лицом посторонний человек. – И нет никакой надежды на его возвращение? Он так и сказал? Сказал, что не собирается всю жизнь ухаживать за слабоумным?
Яна Львовна утвердительно кивнула.
– Негодяй, – тихо вздохнула пани Магдалена и глубоко задумалась.
Наступила тишина. Выждав некоторое время, Яна Львовна неслышно поднялась со стула и, не прощаясь, выскользнула за дверь. Ее миссия была закончена. Путь назад в семью Бржиза, к миллионам пани Магдалены был теперь заказан Андрею Юрьевичу раз и навсегда. Она не запуталась в длинных коридорах лечебного заведения. Никто не видел, как она уехала. Никто ее не провожал. Никто не открывал ей ворота, сторож куда-то ненадолго отлучился, и она сама привела в действие электропривод. Ее инкогнито было полным. Пани Магдалена даже не взглянула ей вслед. Она провела в задумчивости большую часть дня. Беспрестанно жевала бескровными старческими губами, скребла рукой по подлокотнику кресла, вела диалог, шептала что-то сердитое и непонятное и, наконец, очнулась от задумчивости.
– Томаш! Томаш! – закричала она зычным голосом.
Как всегда в таких случаях в санатории поднялся переполох. Богатые клиенты, к тому же готовые в любой момент отправиться к праотцам, имели здесь исключительно большие привилегии. Срочно послали машину за Томашем. Был вечер, его разыскали в оперном театре. На премьере присутствовал весь пражский бомонд, но уже через несколько минут, бросив в ложе жену, адвокат мчался на зов пани Магдалены. К часу ночи было составлено новое завещание. По нему все, что было у пани Магдалены отходило Петре Новаковой, при условии строгого соблюдения двух обязательных пунктов: пожизненного опекунства над Карелом и лечения пани Магдалены. Жить они должны были в ее доме. Андрей Юрьевич в завещании не фигурировал. Главврач и сиделка подписали этот документ.
Она успела сделать все, что возможно. Глубокой ночью пани Магдалену хватил второй удар, который превратил ее в бессмысленное растение. Отныне она могла лишь ходить под себя, да безумно таращить свои страшные круглые глаза. Они не закрывались, даже когда ее на прогулке случайно поворачивали лицом к солнцу. Разум и речь к ней больше не вернулись. Ее забыли все, кроме Петры, даже Карел, потому что силы его памяти хватало лишь на одного человека и не пани Магдалена была этим человеком, хотя именно она всю жизнь заботилась о нем с младенчества до своего первого инсульта. Петра навещала ее по средам, приносила прелестный букетик сиреневых фиалок и сидела рядом целых десять минут, болтая о разных пустяках так, словно пани Магдалена ее понимала. Рассказывала о том, о сем, в том числе и о Кареле. Последние два года ей пришлось научиться сочинять, потому что пани Магдалена все же пережила своего внука. Железная она была женщина.
Андрей Юрьевич прожил на земле еще несколько лет в памяти своего сына Карела, потому что пока нас помнят, мы не умираем. Когда Карел попал под автобус с немецкими туристами-пенсионерами, оставшись однажды без присмотра, он нашел в себе силы в последние мгновения жизни полезть за пазуху и достать папины ключи на вконец засаленной веревочке.
– Тата… кличе, – сказал он, показывая ключи сбежавшимся и обступившим его со всех сторон людям. Глаза у него были счастливыми. Так он и умер, с ключами на ладони.
Костю все же призвали в армию, несмотря на его врожденный пацифизм. Зимой он провалился под лед, когда шел напрямик через скованную стужей речку в ближайшее сельпо  за водкой для дедов  и до весны все считали, что он сбежал из части. Потом лед растаял и тело всплыло. Оно зацепилось бушлатом за корягу. Последние секунды своей жизни Костя отчаянно рвался на поверхность, безуспешно пытаясь расстегнуть в ледяной воде ремень, который  молодые солдаты в обход устава надевали на бушлат. Это было требование дедов и служило знаком отличия молодых. Двойная застежка оказалась слишком тугой, слишком новой и Костя не смог справиться с приступом паники. Нажиться на фильме он так и не успел, а может действительно сам уничтожил киноматериалы, не полагаясь на Андрея Юрьевича, теперь уже правды не узнать. Фильм бесследно исчез.
Яна Львовна все еще крутится на телевидении, без особого, впрочем, успеха. Можно сказать, что звезда ее уже закатилась, хотя борьба продолжается. Настя в открытую крутит с Марком, еще на что-то надеясь. Марк регулярно кормит ее обещаниями, которые выполнять не собирается. Однажды тихим зимним вечером той зимы, когда погиб Костя, она вдруг непрошено появилась на пороге Мотиной квартиры и осталась до утра. Мотя был как всегда пьян, но держался молодцом и утром помнил, что она приходила. Они долго лежали в постели и о чем-то говорили, пока он не уснул на полуслове, а когда проснулся, ее уже не было. В кухне не пахло ни кофе, ни яичницей. Что они обсуждали, он не помнил. Случилось ли между ними волшебство, трудно было сказать. Больше она не приходила. Целый день после этого он, неизвестно почему, ходил подавленный, а под вечер ему вдруг вспомнилась яркая маленькая деталь их странной встречи, зафиксированная памятью. Слезинка. В постели, без всякой связи с темой разговора из уголка Настиного глаза неожиданно вырвалась слезинка и беззвучно поползла к подушке. Это было как в замедленной съемке кино. На виске остался след. Ему на миг представилось крупным планом, как он нежно подхватывает ее губами, останавливает поцелуем, но это было бы слишком кинематографично. Он был режиссером документального, а не художественного кино. По правде сказать, он больше ни в чем таком даже не видел смысла. Может поэтому, а может потому, что ему было неловко за эту бездарно упущенную ночь, встреч с Настей он больше не искал. Даже избегал сознательно.
На Эллу Ефимовну я недавно наткнулся в Топфейсе. Она была онлайн. Я внимательно просмотрел два десятка ее фотографий, многие двадцатилетней давности. Интересно, знала ли она, что когда-то была всего на один волосок от счастья? Что почти добилась своего? Что оно само шло к ней в руки?
Я написал под одной фотографией в комментариях: «Супер! Отличная фигура!» Она ответила вопросом: «Ты когда-нибудь задумывался о том, чтобы бросить все и отправиться путешествовать?» Непобедимая женская натура. Мне стало стыдно. Я не ответил.

Текст закончен 14.09.2015 года.
Отредактирован 16.07.19 года