Для серии "Осторожно! Будет больно!"
Он пах «Men»ом от Каролина Херрера. Тем самым, что Сашка под разными предлогами дарила всем своим мужикам. Которые становились «своими» на время её пребывания под ними.
Мосты-мосты. В жизни так много мостов, разных мостов. Даже когда кажется, что идёшь по тверди земной, всё одно – мост там. Пусть невидимый, пусть временный, но – мост. Кривой, ненадёжный и дрожащий или наоборот – поражающий твердокаменностью и помпезностью, но – мост. Мост, соединяющий до и после. Мост от… и к.... Мост из… и в...
У Сашки были свои жизненные мосты. Мосты-мужики, послушно доставляющие её от… и к…, и в…. И каждому из них она дарила «Men» от Херрера. Обычные люди, передвигаясь в пространстве, оставляют мосты под ногами. Сашкины «мосты», в большинстве случаев, оказывались на и над ней. Волосатые и удушающе потные. Потому что даже гладкое от природы или от новомодной эпиляции мужское тело – всё равно волосатое. Изнутри волосатое. И потное. Видимо, Херрера испытала это на себе, так как ей единственной удалось создать запах, проникающий внутрь мужчины и начисто стирающий, выдавливающий из него примитивного мужика и резкую духоту его, щедро подаренную насмешницей-природой.
...Вот уже неделю Сашкина новенькая лупоглазая машинка-игрушка ночевала на стоянке в десяти минутах ходьбы от дома. Бросать под окнами её было никак нельзя – лишиться каких-либо частей или всей своей красавицы целиком Сашка позволить себе не могла. На страховку денег не хватило, а кредит за железную девочку еще не выплачен. Кредит от Вахтанга, короля местного рынка. Он сам называл его беспроцентным. Наверное, это было и правильно. Потому что удовлетворение Сашкой его некоторых странностей нельзя назвать процентами. Если она после этого болела пару дней, потчуя себя изнутри и снаружи разнообразной продукцией фарминдустрии – Вахтангом милостиво списывалась некоторая часть кредита. Пусть небольшая, но иногда и маленький минус даёт итогом большой плюс.
…Он пах «Men»ом. Самец, догнавший её в лесу. Уверенный в себе зверь, легко оттащивший в ближайшие кусты легкое тело.
Казалось, что даже изо рта его теплым, шипящим змеем вылезал шлейфовый, такой узнаваемый и привычный Сашке запах. Всё пахло "Men"ом. И ладонь, зажимающая ей рот, и твёрдые колени, настойчиво раздвигающие ей ноги, и то, что поршнем двигалось внутри, безжалостно шкрябая по сухим стенкам. Сашке казалось, что она слышит этот ржавый скрежет и присоединившийся к нему невнятным вторым голосом тонкий треск собственной разрывающейся кожи. Теперь и она сама, Сашка, пахнет «Men»ом. Изнутри.
Десять минут ходьбы до дома от автостоянки. Всего десять, если – через лесок. В котором, казалось, всегда есть собачники и мамашки с колясками. Оказалось – не всегда. В два часа ночи даже мучающиеся нуждой псы не выгоняют своих хозяев на улицу. Не говоря уже о детишках, которые будут радостно ночевать вне дома, возможно даже в этом лесочке, только через пару десятков лет после вылезания из коляски.
***
- Никогда не прощай меня, Шурка, слышишь?! Никогда не прощай! Такое нельзя прощать, нельзя! Никого никогда не прощай! Нельзя верить людям, никому нельзя, запомни, все предадут, все! – кричал ей отец в зале суда, размазывая по небритым щекам тоскливую, лживую, льющуюся из красных глаз воду.
Лживую, конечно, лживую – у Сашки это не вызывало сомнений. Точно такую же воду она видела на его лице в щёлочку приоткрытой двери кладовки. А еще – летающее тело матери. Летать можно и без крыльев. Летать можно от ударов тяжёлых сапог. Это Сашка запомнила хорошо, лишь однажды испытав на себе. Лишь однажды, потому что потом научилась прятаться, по звуку шагов различая, в каком настроении сегодня пришли домой отцовские сапоги.
Предпоследний удар сапога, последний. Устали сапоги, упали рядом с мамой, у которой на этот раз кровью было измазано не только лицо, но и подол старенькой ночнушки. Прошуршали по деревянному полу толстые шерстяные носки, увели спать добытчика и кормильца.
Шурка уснула тут же на кухне, под странную колыбельную из всхлипов, прижимаясь к мягкому маминому животу и подставляя русую головёнку под прикосновение дрожащих ладоней.
А проснулась уже на полу, от воя и причитаний бабушки, доносившихся из сарая:
- Двоих! Двоих же убил! И нерождённую дитятку… Двои-и-х…
Бабушка не переставала кричать, когда маму снимали с балки под потолком, когда тянули с её шеи тугую верёвку, когда отец без сапог, рухнув на колени, качался над странно вытянувшимся телом. Тогда у него на лице тоже была вода. Много-много лживой воды.
Тогда Шурка стала Александрой.
И больше никому и ничего не прощала, накрепко усвоив единственный урок, что дал ей отец, попавший под такую редкую, непонятную в то время, а потому показательную статью, как «доведение до самоубийства».
Не простила бабушку, умершую через год после смерти невестки, за то, что её, Александру, отправили в детский дом. Лишь однажды нашла её заросшую сорняками могилу, когда приехала переоформлять на себя бабушкин дом и одновременно заколачивать окна и двери немудрёного и ненужного наследства. Равнодушно походила вокруг, дернула головку разросшейся полыни, вдохнула густой её запах. И ушла. Навсегда.
Не простила ни одного синяка, подаренного ей там, где «государство заботится о детях», местными старожилами, превратив их, свои синяки и шишки, в три-десять ответных, вспомнив уроки из домашнего обучения, что сапоги в этом деле - первые помощники, если другого орудия под рукой нет.
Не простила астматичного, хилого Вальку, единственного обретенного в детском доме друга, который взял, да и согласился уехать с какими-то «новыми родителями», непонятно откуда взявшимися и выбравшими из всех именно его, больного и слабого Вальку. Все присланные им письма Сашка рвала, жгла, выкидывала, не читая. Все предают, все. И всех. Будешь думать по-другому – повиснешь на балке в старом сарае.
И учительницу, Нинсергевну – тоже не простила. Надо же какая, то жалела, конфеты тайком давала, а потом взяла, и сама директору доложила, что Сашка ночью на кухню пробралась и персиков несколько съела, которые благотворители очередные будущим первоклашкам к первому дню осени привезли. Обидно не то, что попало. И не то, что потом неделю «трудом лечили», обидно, что персики – как камень были. Лысые и не сладкие совсем.
Однажды Сашка как-то вдруг поняла, что и мать – предатель. Предатель, конечно. Бросила, лёгкий путь для себя нашла, не подумав о ней, о дочери. Даже не разбудила, когда в сарай пошла. Не захотела догадаться, что Сашка к утру замёрзнет на полу-то холодном.
Ничто и никогда не заставит больше её, Александру, залезть в кладовку и наблюдать через щёлочку за происходящим. Теперь она сама будет решать, когда туда заходить, широко распахивая двери и, неспешно протягивая руку, обстоятельно выбирать то, что хочешь взять с услужливой полки.
***
…Отец вернулся как-то вдруг, без предупреждения, заявившись прямо к Александре на работу. Она сидела за гладким, таким солидным секретарским столом в приёмной немаленького для их городка начальника. Сидела на месте, которое выгрызла себе нижней половиной тела, обстоятельно проехавшись по нескольким «волосатым мостам». Такая взрослая, такая красивая и серьёзная. И тут – он, отец. Прямо в тяжёлую дорогую дверь с солидной табличкой. Сашка вызвала охрану. И увидела отца потом лишь единожды, когда приехала в больницу, и усталый врач пытался объяснить, что такое метастазы.
Врач стал очередным мостом с запахом «Men»а, что, возможно, принесло отцу несколько лишних спасительных уколов сильного обезболивающего. Возможно – потому что Сашка этого не проверяла.
Молча взяла из рук врача старенький телефон. «Отец твой просил тебе передать. Писать он уже не мог, он тут тебе что-то на диктофон наговорил, я не знаю – что там, ты послушай потом, после похорон… Хочешь, я тебе хорошего психолога посоветую? Друг это мой, он за тебя возьмётся, если я попрошу»
По убегающему взгляду красных, почти отцовских, глаз Сашка поняла, что врач врёт. Врёт про то, что «не знает, что там».
На похороны Александра не пошла, просто оплатив необходимое ритуальной конторе. А телефон выбросила, не включив, в ближайшую мусорку, вместе с именем и липким образом "гиппократового" слуги.
***
…Сашка равнодушно смотрела, как широкоплечая фигура в короткой кожанке удаляется по тропинке, даже не пытаясь свернуть в сторону и скрыться за деревьями. Подобрала сумку, брезгливо содрала с себя порванную юбку, откинула её в сторону, к изувеченным колготкам и невзрачной тряпочке, когда-то бывшей кружевной женской радостью. Поплотнее запахнула плащ и, держа в руках туфли, не спеша пошла к дому. А куда теперь спешить? Быстрее из леса этого? А то – что? Изнасилуют? Ах, да. Могут же еще и ограбить.
Она захохотала, подавилась смехом, сломалась пополам, выворачиваясь внутренностями наружу. Деревья испуганно поджали упругие ветки, кусты съежились, ночные птички растерянной стайкой исчезли в темном небе, вспомнив, что совсем недалеко есть еще один парк, где деревья – не хуже.
Шлёпая босыми ногами по прохладному асфальту, обошла огороженную территорию почти элитной двадцатиэтажки, за забором которой досматривали третий сон по-настоящему элитные железные кони околоэлитных людей. Всего несколько дней назад и её машинка стояла тут же, вон там, в правой части большого двора.
Сашка получила место это, предъявив привычный пропуск для «проезда по мосту» молодому ушастому ночному охраннику.
Слегка кривясь от редко капающей на неё тягучей слюны белобрысика, она всё же не смогла удержаться от смеха, когда попыталась рассмотреть сквозь его чебурашкинские локаторы лампочку на потолке дежурки.
На его недоумённый взгляд промурчала глупость про такую вот особенность её организма отвечать смехом на неземное блаженство. Проглотил. Вместе с сэкономленной слюной.
Вечерами Сашкина угловая съёмная однушка на первом этаже старой панельной пятиэтажки одним окном с завистью подсматривала за жизнью высокого «стеклобетонного» соседа, Гулливера с модного подиума, случайно забредшего в страну убогих.
Сначала – с завистью. Потом взгляды стали нарочито деловыми. Как же иначе. Ведь отсюда так хорошо была видна маленькая лупоглазая желтая машинка, прижавшаяся к забору в правой части вылизанного двора.
А неделю назад слюнявого белобрысика-чебурашку уволили. Новый охранник, ворчливый и усатый, ценил деньги более, чем самое привлекательное женское тело. Стоянка в десяти минутах ходьбы через лесок оказалась дешевле в три раза.
А сэкономленную разницу Сашка, видимо, заплатила сегодня, под кустом. В лесочке, где днём - собачники и мамашки. Но – только днём.
…Нещадно поливая себя горячей водой, она яростно тёрла мочалкой саднившие бедра: «Убью, убью гада! На кусочки порежу. А отросток его чёртов оторву, отгрызу!»
Месть – блюдо холодное. Но рецепты холодных блюд могут рождаться и под струями горячей воды. Мысли согрелись, выстроились четкими рядами и слаженно замаршировали.
«Как только рассветёт – вернусь, подберу свои вещи… Недели две-три тишины. Как будто ничего не случилось. Потом – к Витьку. Будет у него шанс отдать мне должок. Потом - к эскулапу красноглазому, проверить, работает ли он еще… Если нет – другого найти. Но сначала - посмотреть в инете, что обездвиживает мгновенно и какая доза нужна. Вес… Наверное, доза рассчитывается по весу. Килограмм девяносто пять - девяносто восемь, думаю. Грузим в машину. Везём… Куда везём… В бабушкин дом, конечно! В холодник его, с*ку. Витёк поможет спустить. И закрепить. А дальше – сама. Всё – сама. На выходных заезжать, воды плеснуть, чтоб не сдох раньше времени».
***
…Шурка была в бабкином холоднике всего несколько раз. Боялась, потому что.
Еще отец бабкин вырыл в подвале второй, поменьше, ниже уровнем, укрепив стены толстым брусом и густо замазав его несколькими слоями побеленного самана. Там на толстых ржавых крюках, вбитых в стену, хранились до самой весны вилки капусты и пахучие дыни, подвешенные в сетках.
Потом такие подвалы Сашка видела в модных американских ужастиках. Только на крюках там висели подвешенные за связанные руки люди. И никто не собирался хранить их до весны.
«Стремянку надо купить. Там лестница, наверное, сгнила совсем. И спуститься по ней возможно только одну человеку. Ничего, Витёк – сильный, справится».
…Как и где шеф нашёл своего нового водителя – Сашку не волновало. Но гориллоподобный Витёк заинтересовал её после того, как она узнала, что он служил в своё время там, где учили убивать. В качестве моста Сашка его не использовала ни разу, мост был тупиковый. До поры, до времени. Но дружеские отношения старалась поддерживать, если вообще возможно дружить с Кинг-Конгом в реальной жизни. А потом случай подкинул удачу. Сашка узнала про Витька такое, что, дойди это до шефа – Витьку не помогла бы ни сила, ни приобретенный опыт. Договорились, что Сашка молчит, а он единожды делает то, что она попросит. Единожды, но всё, что пожелает. Пришло время желать.
Картины пыток, увиденные, прочитанные когда-то, придуманные здесь и прямо сейчас, запивались крепким чаем, отчего становились ярче и заливали горячей патокой непроизвольно вздрагивающее тело. Главную роль, конечно, играл он – урод из леса, в кожанке и «Men»е.
Спасительный уголок дивана, уютный теплый плед и всегда готовый услужить коньяк сделали своё дело, утащив Сашку в сладкий сон о мести.
…Она осторожно пробирается по лесочку, избегая тропинок и хоронясь за толстыми стволами деревьев. След в след за ней неслышно и профессионально ступает Витёк. Яркий блин луны – им только в помощь, потому что хорошо освещает крепкую фигуру в короткой кожанке, шагающую неспешно и не скрываясь, по широкой тропинке. Сашка подкрадывается, сжимая холодной рукой гладкое тельце шприца. Дёргает фигуру за рукав и громко смеётся. Человек вздрагивает и поворачивается…
Сашка подскочила над диваном, разбуженная собственным хриплым криком.
Запах знаменитого аромата от Херрера, жёсткая щетина, лихорадочно блестящие глаза, бычья, вжатая в плечи шея. Она помнит это, всё помнит, куски-отрывки-обрезки. Но вот лицо… Вместо лица - серый, равнодушный лунный блин.
Некому мстить. Некому. Некому…
Извивающееся тело каталось по полу под аккомпанемент утробного воя.
Пол вздыбился вдруг, выгнулся, превращаясь в горбатый мост, покрытый черными жесткими волосами. Обламывая ногти, девушка хваталась за них, пытаясь остановить скольжение, но падала, падала…
Туда, где в желтом густом тумане в такт глухому звуку топающих тяжелых сапог качалось на балке странно вытянутое тело в старенькой ночнушке, измазанной бурыми пятнами.