Хома ворочался в постели, припоминал невольные грехи и былые промашки... Нет покоя от липучих думок – заполонили голову, теснят друг друга. Сердце невнятной тревогой объято, стучит учащённо. Обтрёпанные воспоминания роились в темноте, и вся прожитая жизнь казалась рваной, штопанной из разных по цвету лоскутков… « Скоро всему конец наступит, – обречённо думал старик. – Грешно клясть прошлое, и такой долюшке надобно радоваться. Чего уж виноватить судьбу, проклинать её на радость антихристу. Она ничем не хуже, чем у моих одногодок. Бог никого зря не обижает, да и мне радостей подарил охапку: есть дом просторный, а в нём – дорогие сердцу моему люди. Не все они рядышком, но это и не беда. Олёна, доченька моя, из Москвы звонила недавно, выспрашивала про Василя, про Алину. Рассказал правду – та в слёзы. Кое-как успокоил, ведь жив старший братец – это главное. Есть и особенная новость: Дениска – внук любимый, закончил с красным дипломом университет, который главным в Москве считается. Теперь переводчиком служит в министерстве дел иностранных. Зарплату приличную имеет, уже в Китае побывал, ещё где-то. Не всё так плохо, стало быть. Абсолютного счастья не бывает и беспросветности, длинною на всю жизнь, не встречается».
Опять заворочался, не зная, куда деть гудящие ноги. Вроде бы и не совершал долгих маршей, а кости покоя не знают.
«Старость, стерва, пришла и уже никуда не уйдёт, мать её за ногу! – мысленно ворчал на неизбежное зло. – За последние лет десять изломался организм, а запчастей не имеется, остаётся только внутреннему оптимизму гайки подкручивать. Не вечен человек да к тому же падок на гадости. Курил лет пятьдесят, водочку попивал. И сейчас не прочь по случаю принять граммулечку. Редко веселюсь, но всё же…»
Старая печаль затаилась на донышке сердца. Он слепо глядел в тёмное окно, за которым хулиганил холодный ветер октября, нудно ныл в проводах, голые ветви деревьев качал.
Година безрадостная нынче досталась: всё лето тёмные предчувствия про Василя угнетали, долгая неизвестность душу до боли зажимала, а вот теперь Ксюха… Жалко её, внучка всё же…
В соседней комнате правнук хныкнул, а потом и недовольный голос подал – что-то мальцу во сне привиделось. Ксюха проснулась, метнулась до кроватки:
– Т-шш, т-шш… Спи, мой Ванюша. Спи, мой маленький…
Сердце старика наполнилось теплом. «Мой корень! Чист и безгрешен, аки ангелочек» – возгордился в душе, улёгся в постель и тут же уснул с тихой улыбкой. Успокоился под шелест ветвей старого абрикоса за окном.
Спал долго, разбудил его возглас и счастливый смех правнука на кухне. Теплота в душу дунула. Встал, умылся, побрился и с утра в сельскую церковь негаданный визит решил осуществить. Прежде Хома не часто наведывался на службу, лишь по церковным праздникам соблюдал порядок, а сегодня вдруг потянуло в храм Божий, о чём за завтраком и признался Ганне. Та глянула на мужа изумлённо, с невесткой переглянулась молча, но расспрашивать о такой странности не решилась и после чаепития, когда заслышала далёкий колокольный перезвон, стала одеваться.
– Я тоже с вами пойду, – заявила Ксюха. Накинула пальтишко и платок на голову, умчалась первой.
Пришли на церковный двор, перекрестились, как и положено, на лик Спасителя у входа, а вскоре примостились в толпе рядышком со смиренными прихожанами под правым сводом. Лишь через несколько минут Ганна приметила среди односельчан внучку, которая с покрытой головой стояла в первом ряду, в нескольких шагах от батюшки, и слушала проповедь. Она приехала в отчий дом из своего Запорожья с сыночком ещё месяц назад, когда муж исчез в неизвестном направлении. Вроде бы в армию ушёл добровольцем, но какой же из него вояка, коль мухи обидеть не имеет характера. Да кто его знает, может, и не добровольцем назвался, а по повестке призван.
А батюшка между тем напоминал богомольцам о том, чего не прощает Бог и выходило не то, что-то вовсе страшное, однако вполне закономерное: какое семя посеешь, такой плод и соберёшь по судьбе своей. И не только по своей лично долюшке, но за грехи тяжкие расплатятся и детки твои, и внуки. А коль случится уж вовсе непростительное деяние, на семь колен растянется строгое искупление греха.
– Мы топчем крест, о расплате не думаем, – предупреждал батюшка густым баритоном и укоряющим взором из-под тёмных густых бровей оглядывал прихожан. – Мы прелюбодействуем, изменяем друг другу, сквернословим язычески да пьянствуем и живём хуже скотов. Но имеется ли грех у скота? Худоба живёт без злобных умыслов по своим неписанным законам. И хищники в природе живут неподсудно, и травоядные твари – тоже. Другое дело – человек разумный да всяким наукам обученный. Коль мы не различаем греховность от святости, коль не чтим Бога своего, не боимся чинить своеволие – какие дети будут у нас? А будут они с червячками в душе, как яблочки на больном древе.
«И я дал жизнь детям, – размышлял Хома. А всё ли доброе успел сделать для Василя, для внучки Ксении – тут подумать крепко надо бы. Вот и Ксюха, видимо, хлебает горе бабье за мои грехи давние, а ведь говорил ей, предупреждал не раз: не пей зря кровушку супруга суженного…»
Глядел на внучку, наблюдал её реакцию на проповедь батюшки. «Слёзки в кружевной платочек собирает, и то хорошо – во благо, – корил мысленно. – Пусть будет ей вразумительно слово пастыря. Коль добровольно избрала мужа и защитника своего, нечего топтать. Возомнила себя владычицей и раскрасавицей. Не раз говорил: «никакого счастья не жди, ничего хорошего не исполнится, коль не прекратишь мужика капризом изводить». Вот и доизводилась! Теперь хнычет да причитает: «Люблю и любить буду всегда!» Дурёха! Да лучше бы Ромка тебя кулаком хоть разочек хорошенечко отоварил. Синяки сошли бы за неделю, а ума, глядишь, прибавилось».
Служба закончилась, прихожане стали расходиться. Ксюха решила причаститься и исповедаться. Какие печали почти шепотком поведала батюшке – лишь он один и знает, но в ответ услышала:
– Бросать мужа – никогда! – рокотал священник. Самые страшные люди – это разведённые молодицы, бросившие крест под ноги. Даже если муж суров, даже если убьёт – ну что ж, будешь мученницей, омоешь кровью грехи свои и войдёшь в жизнь вечную. А тебя муж не обижал, зачем пришла спасаться? Какое тебе спасение, коль сама мужа отринула! Вот вразумление: подними крест семейный, который добровольно взяла на себя, Дети твои, твой муж, которого любишь и по глупости потеряла – есть твой путь к счастью вечному. Неси крест до конца дней, оставайся мужу верна – так завещали святые богоправедники Иоаким и Анна, а за терпение великое Господь даст спасение не только вам, но и чадам вашим.
Слава Богу за всё! Ксюха вернулась домой просветлённой, схватила мобильник, а муж трубку не берёт. В слёзы ударилась, да себя упрекать принялась…
– На всю жизнь науку поимела! А то: «дважды два – пять», – в сердцах бухнул, проходя мимо. – Люби Ромку, не ломай капризы. Неча глотку-то рвать по пустякам.
Короткий день заканчивался. Поужинали всей семьёй, а пока внучка прибирала посуду на кухне да мыла её, Хома взял на руки правнука, ходил по дому улыбался и что-то ему говорил. Ванюшке явно нравились широкие ладони старика, он тоже улыбался, беспрестанно лопотал на своём языке, легонько щипал толстые пальцы прадеда, потом совал ручонку в его рот, щупал розовыми пальчиками зубы, щекотал язык. Оба при этом были безмерно довольны друг другом.
В нашей старости дети имеют значение особое: в них весь мир собран – такой порядок самой природой установлен. Никакая другая любовь и преданность не может сравниться с трепетом стариковских сердец. В детях оживают все наши добрые надежды, хотя потом они, увы, не всегда сбываются. Дети подрастают, становятся непослушными, дерзкими, своекорыстными и всё же остаются для нас самым дорогим развлечением.
Когда внучка уложила в кроватку Ванечку, Хома ушёл к себе в спаленку, прочитал свежую газету и уже ближе к полуночи улёгся на кровать, укрывшись пуховым одеялом, но ему не спалось.
«Житуха – штука пёстрая, – думал он. – Всего в ней хватает: и радости и греха».
Давно это случилось, но день тот, в конце августа семидесятого, потом всплывал в памяти часто. За всю свою долгую земную канитель Хома всего лишь один раз побывал в ресторане, да и то как-то неудачно. Не получилось развлечься – красота Ганны помешала. Зато на всю оставшуюся жизнь уяснил крепко: за такую жену не только можно, но и нужно в омут броситься.
Вспомнил ту историю отчётливо.
Лето ещё цвело и дарило щедрое тепло, но основные заботы по саду и огороду остались позади. Урожай ранних сортов помидор в теплице удался на редкость. Пока на рынке держалась высокая цена, всё нарасхват продать успели, добрячую выручку на сберкнижку положил. А тут ещё и по всесоюзной лотерее Хома «Волгу» отхватил. Нежданная удача манной небесной привалила. Белоснежную красотку вскоре загнал залётному армянину, по завышенной цене, разумеется, а дармовые денюжки все до копеечки приготовил на строительство нового просторного дома.
Однажды утром Ганна вдруг спрашивает:
– Муженёк мой дорогой, а ты помнишь, какой сегодня день?
Стал он гадать да припоминать, ан ничего в извилины не вползает. А жена лукаво улыбается, глаз шаловливых не сводит.
– Сдаюсь, – признался Хома.
– Ах, до чего же короткая у мужиков память! В этот день ровно десять лет назад я стала твоей женой. Ну, как можно про такое запамятовать! – и улыбнулась игриво. – С тебя, разлюбезный мой, по этому случаю ресторан, цветы и шампанское.
Вечером принарядились празднично, рейсовым автобусом попылили в Никополь. Заказали столик. На Хоме костюм цвета морской волны, нейлоновая рубаха белая и галстук синий в горошек. Галстук тот завязывали вместе с женой по рисунку из какого-то журнала. Непривычная штукенция, но хотелось выглядеть не деревенским увальнем, коль такое событие обломилось.
Заняли у окна столик, сделали заказ. Вскоре официантка принесла холодные закуски, шампанское и водку. Хома налил жене шампанское в фужер, себе в рюмку – «Столичную» из хрустального графинчика. Выпили слегка, мило беседуют о том, о сём… Закурил сигарету «ВТ», залюбовался супругой. На ней шёлковое платье небесно-голубого цвета с глубоким вырезом, мелкими белыми цветами усеяно. Высокие груди мрамором над вырезом вздымаются плавно, ложбинка меж ними манит носом уткнуться. Пышные волосы до самых плеч вьются. Ах, как хороша чертовски! Белые туфли на высоком каблуке подчёркивают всю прелесть зрелых женских форм, и вся она «Красной Москвой» пикантно благоухает. Лучится первобытным счастьем, улыбается, а под тёмным пурпуром губной помады обнажаются ровные белые зубы. Её чаруют тихая музыка, зеркала на стенах, шторы на больших окнах с округлым верхом; рядышком снуют услужливые официантки при зелёных фартучках с белыми кружевами. Она мнит себя немного барыней, после фужера шампанского в глазах бесенята шалят. Всем видом проказница показывает: «я безумно счастлива».
Вскоре стало понятно, что супругою любовался не один Хома. За его спиной у соседнего столика вальяжно восседали два форцеватых фраера, из тех, видимо, что чужих "кисок" вылавливать намастрячились. Нежданно перехватил милую улыбочку Ганны, оглянулся – и они лыбятся, «Плиску» болгарскую, гады, цедят. "Что ж, пейте и завидуйте. Моя женщина! У вас такой нет", - так подумал, а грудь от гордости распирает. На ту пору Ганне тридцать три исполнилось, а выглядела всего-то лет на двадцать пять – не боле.
Зал заполнили пьянящие звуки медленного танго, на свободную от столиков площадку вышли то ли танцевать, то ли обжиматься две пары.
Опять смущённая улыбка на лице жены обозначилась, и взгляд через плечо устремлён на кого-то.
– Вы позволите пригласить вашу даму? – воркующий голос над затылком.
Чуть шницелем не подавился от такой наглости. Оглянулся – морда с тонкими усиками, противной улыбочкой украшена. Глянул на Ганну – вся смущением полыхает.
– Иди, – пресным голосом разрешил жене. – Уважь человека.
А что дальше сбылось и припоминать потом было муторно. Он, фраер тот, влип в его законную половинку, прижал к себе тесно и танцует, и балдеет гад, а сам что-то на ушко ей нашёптывает. Хома только одну фразу и успел расслышать: «Возмэшь у рукы – маешь вэщь!»
"Ага, только вещь ця не твоя", – думал раздражённо. Что ещё в её уши лил тот тип – не ведомо, но Ганна лицом всё выдаёт: то смеётся, то делает глаза круглыми и что-то ему отвечает. Как можно такое стерпеть! Налил Хома полную рюмку водки, выпил, словно воду, и не поморщился. Показалось мало. Ещё налил, а сам себе советует: «Спокойно, Хома! Спокойно!.. Мы с этим безобразием скоро разберёмся… Уж если жена пошла танцевать с чужим мужиком, значит, она, блин, изменить запросто сможет. Имеется такая железная наука по имени «логика». Помнится, сам Сталин её нахваливал, на неё опирался в трудах своих бессмертных. А теперь, выходит, и в распутстве та наука применима. С этих пьяных танцулек и начинается настоящий разврат. Спасибо, что на флоте не ишачу. Вон, у молодой учителки моего Василька, что живёт на соседней улице и мне при всяком случае улыбки дарит да разговоры всякие заводит, дорогой муженёк по три месяца шляется по морям-океанам. Уезжает в Одессу весной, возвращается осенью. Побудет дома две-три недельки и опять уплывает за длинным рублём. Каково ей одиноко спать в холодной постели?! Не зря улыбается – на что-то, стало быть, надеется. Тут всё понятно: скучает по мужику, но моя-то Ганна, как же она смеет танцевать с незнакомым хахалем при живом-то супруге! Ох, за ней впредь глаз да глаз нужен!.. Нельзя терять бдительность».
Музыка утихла. Фраерок, придерживая Ганну под локоток, подвёл к столику и поблагодарил с мармеладной улыбочкой. Сволочь, конечно, воспитанная, но в морду дать хочется!
А Ганна скосила око на почти пустой графинчик, вмиг всё поняла… Но не правильно оценила ситуацию.
– Хома, , надеюсь, ты сюда пришёл не для того, чтоб на рогах уползти?
Вот тут Хома и психанул окончательно. Ответил спокойненько, но ехидненько:
– Ошибаешься, милая моя! Похоже, я сюда пришёл, чтоб уйти с рогами. Видел, как тебе счастье привалило с чужим мужичком миловаться да обжиматься.
– Но ты же сам разрешил, – вспыхнула Анна.
Тут снова зазвучала музыка. Ухарь тот опять с улыбочкой мигом подскочил на вальс пригласить. Ганна извинилась и сообщила, что пора уходить. Голова, мол, разболелась…
Хома вспоминал тот неприятный случай, в постели ворочался.
"Глупость в заднице булькала. Из-за ревности неразумной чуть горшки вдребезги не побили".
Обратной дорогой тряслись в автобусе, копили в мыслях обидные тирады, а дома громкий скандал разразился. До слёз, до битья посуды дело дошло…
- Мужчины любят красивых и недоступных женщин, - с упрёком заявил пьяненький Хома.
- Спасибо, что напомнил, - съязвила Анна. - Завтра получка. Потрачу её на дорогие наряды, на духи и кремы, на новую причёску, потом запрусь в спальне навсегда.
- Зачем? - Хома непонятливо хлопал глазами.
- А это чтоб ты меня любил ещё крепче.
"Остолопом был, – каялся Хома. – Не понимал, что Ганна самим Богом подарена для любви, для сбережения семьи и продолжения рода моего".
Вздохнул тяжко, сел на кровать, коснулся ногами прохладного пола. Холодок приятно остудил подошвы ступней, но думы опять в голове зашуршали: «Это я сейчас таким умным стал, а тогда, после ресторана, чуть из семьи не сбежал. Эх, дурень!.. Скоро помирать надобно, а вдруг на суде небесном Бог припомнит тот грех мой самый тяжкий да пошлёт в котёл со смолой кипящей… Зазря обидел Ганну, занесло на повороте шибко. Столько лет минуло, ан не извинился… Надо бы утречком того… покаяться. И перед Богом пора сию же минуту повиниться. Может, Он не спит, послухает меня».
Хома встал на колени перед иконкой, которая в углу спаленки висит, несколько раз перекрестился и прошептал в темноту: «Господи, коль чуешь меня, прости мою мужицкую ревность поганую. Грешен был, потому как любил крепко. Дурацкая она, эта ревность, и фактами ни разу не подтверждённая. Спасибо Тебе великое за Ганну мою, и за всё прочее – тоже спасибочки».