Кораблик на верёвочке

Нина Русанова
Ранее в сборнике «Ключ под ковриком»: «Густые бархатные кроны...» (стихи) http://www.proza.ru/2015/09/27/544


                ...Тяну я кораблик
                По быстрой реке,
                И скачут лягушки
                За мной по пятам...
                А. Барто «Кораблик»

                Однажды она сидела на сучке высунувшейся из воды               
                коряги и наслаждалась тёплым мелким дождиком.
                «Ах, какая сегодня прекрасная мокрая погода! – думала она. 
                – Какое это наслаждение – жить на свете!»
                В. Гаршин «Лягушка-путешественница»

                – Анизотропное шоссе... Движение только в одну сторону.
                – Мудры были предки... Этак едешь-едешь километров
                двести, вдруг – хлоп! – «кирпич». И ехать дальше нельзя,
                и спросить не у кого.
                А. и Б. Стругацкие «Трудно быть богом»


Лес.
Раннее-раннее утро.
Сквозь тёмные еловые... или, может быть, сосновые... и светлые берёзовые ветви на крышу палатки сеется мелкий дождик. Мягко шурша, он всё падает и падает.
Снаружи сыро и пасмурно, но в палатке тепло, светло и уютно. Даже как будто солнечно – оранжево. Это потому, что сама палатка оранжевая. Она большая – «двухкомнатная»: в одной «комнате» спят папа с мамой, а в другой – Таня с Катей.
А ещё в палатке есть предбанник – эдакая «прихожая», откуда, расстегнув «дверную» застёжку-молнию, девочки попадают в свою спальню. В «прихожей» дощатый пол – палатка стоит на высоком деревянном помосте. Поэтому «дома» у них всегда сухо – даже в дождь. За предбанником, «на улице», под прозрачным полиэтиленовым навесом небольшая «кухня»: покрытый цветастой клеёнчатой скатёркой столик со стоящей на нём маленькой газовой плиткой, а под столиком, в папином рюкзаке – недельный запас продуктов (картошки, морковки и лука, муки и круп, консервов, сгущёнки – обязательно! чая и сахара) и пустые корзины – для грибов и ягод.
Кругом, не считая круглой поляны, вокруг которой выстроились такие же точно палатки, только разноцветные – жёлтые, синие, зелёные и красные, – лес, лес, лес... Без конца и края. Вот так всё кругло.
В палаточном городке и общая кухня есть – чуть поодаль. Там, недалеко от сосновой рощи с малинником, в зарослях калины и бузины, стоит другой навес, деревянный, а под ним – печка – настоящая: с трубой, дровами и то уходящим в небо столбом, то стелющимся совсем низко к земле, то рассеивающимся сразу во всех направлениях сизым дымом. На этой печке хозяйки варят супы и каши. И получаются у них эти каши намного вкусней, чем на плите. Раз примерно в сто. Там говорит Катина мама, и Катя с ней полностью согласна.
Это именно там, у печки, директор лагеря, кудрявый черноволосый невысокого роста и с большим носом дядька, как-то сказал Кате:
– Бросай куклу!! Пойдём рыбу ловить!!
И Катя тогда на него обиделась. Как это она бросит свою куклу?! И где – возле печки прямо?! Или, может быть, прямо на землю, бросит её, в грязь? Вот в эти вот кучи древесной щепы?.. Или на поленницу сухих берёзовых дров? Или на чурбак, на котором их рубят, положит? Или, может быть, в лес, в кусты малины, забросит она её? Или... или – прямо в печку посадит?! Как какая-нибудь Баба-яга: «Полезай-ка ты, Иванушка, в печь!» Своего маленького чистенького в тёплых байковых пелёночках пупса! Для этого, что ли, она его сюда везла?.. Какой всё-таки странный дяденька этот директор!
Нет, куклу Катя не бросила – ни за что и никогда не бросит она её! А директору она ничего не ответила, только покрепче ухватилась за мамину руку и головой прислонилась к ней, ткнулась куда-то в мамин бок, в шерстяной чёрный с белой полосочкой тренировочный костюм. А другой рукой прижала к себе куклу – тоже покрепче.
А рыбу ловить она не умеет.
Ну или «грибы собирать!» сказал он, этот странный дядька, – Катя не помнит. Да это и неважно, ведь и ради грибов никого не будет она бросать. Ещё успеет набрать их, грибов этих. Ведь грибов здесь – видимо-невидимо! И прямо тут, в двух шагах от лагеря (есть у них с Таней свои грибные местечки, свои тайнички), и там – это если подальше в лес уйти, с родителями. Здесь разные есть леса: ближние и дальние – папа все их знает. И целыми днями они всей семьёй ходят по лесу и собирают грибы: яркие сыроежки, рыжие лисички, розовые волнушки... и похожие на волнушки (но только другого цвета) свинушки и чернушки... симпатичные моховички и козлики... дружные семейки опят и важные белые грузди... Ещё дождевики попадаются – чуть шершавые на ощупь белые мягко-резиновые «мячики» на толстых ножках. Но их они, конечно же, не берут, а только «лопают» обутой в резиновый сапог ногой: «Чпок!» – и вырывается из толстой нежной мякоти облачко зеленоватого дымка... И древесные грибы, хоть и красивые они, а тоже не берут – только любуются ими, уж очень интересные бывают эти цветные полосатые растущие на стволах полузонтики... Катя попробовала было оторвать один – на память, да не получилось: и сам гриб, как дерево, твёрдый, и сидит на стволе крепко. Зато берут «небритые» под весёлыми оранжевыми шляпками подосиновики, и подберёзовики (они с подосиновиками родственники, только шляпки у подберёзовиков не оранжевые, а коричневые), и, конечно же, белые грибы-крепыши, и совсем маленькие беленькие грибочки-«крепышочки»! Эти самые ценные! Их-то Катя больше других собирать любит – они напоминают ей таких крошечных гномиков, только не в колпачках, а в кругленьких шапочках. У неё для них даже специальная корзиночка есть! Это мама ей купила. И уж грибы-то Катя очень хорошо умеет искать! И находить умеет. Знает: если видишь мухомор – значит, где-то рядом, в опавшей дубовой или берёзовой листве,  обязательно притаился белый... Надо только повнимательнее посмотреть...
А вот есть грибы она любит не очень. Они кажутся ей склизкими. Жареные ест, но только если мама сама пожарит – их надо очень долго жарить, долго-долго, чтобы они стали сухонькими и плотными. А из супчика грибного Катя только «водичку» пьёт. И морковку с картошкой кушает.
– Я картошечка! Я хочу к Катеньке в животик! – говорит картошечка. Хотя, конечно же, это мама за неё говорит.
И Катя кушает картошечку. Картошечку она очень даже любит – одна радость кушать её!
– А вот и я, морковочка! – продолжает мама. – И я! И я тоже хочу к Катеньке в животик!..
И тогда Катя кушает и морковочку тоже – ну раз морковочка так хочет! Правда, здесь, в лагере, в этих присказках нет особой необходимости – Катя и так прекрасно кушает и картошечку, и морковочку, и чёрный хлебушек – на свежем-то воздухе! И каши «с маслом-с сахаром» она всегда кушает хорошо, охотно, с аппетитом – мамины потому что! – густые и сладкие, пышные, разваристые, душистые, ароматные – «пухлые и духлые». А не серые-застывшие, как в детском саду.

Недалеко от круглой поляны – река. Катя не знает, как она называется. Чуть поодаль есть пологий спуск к ней и небольшая бухточка – каждое утро они с Таней ходят туда умываться и чистить зубы. Кажется, там даже небольшие мостки есть... Или нет?.. Или только пологий-пологий после крутого лесного спуска песчаный берег – с бронзовым песком и тихой прозрачной водою...

«Они причалили к северному берегу, где из жёлтого песчаного обрыва торчали корявые корни мачтовых сосен...»

...И торчащим из воды огромным пнём – остовом какой-нибудь старой ели... Старой-престарой... Он огромный, этот пень. И тёмный – похож на сказочный замок. Меж его врастающих в самую песчаную воду, в самый водяной песок, корней – бухты и гроты... И тихие заводи, и совсем уже крошечные бухточки, где водятся головастики и малю-ю-юсенькие лягушата. Зеленовато-коричневые, совсем-совсем маленькие – но уже настоящие.
Катя с Таней берут этих лягушат в руки – они не боятся! (лягушата не боятся, а девочки и подавно – всё это глупости про бородавки!) – и сажают на кораблик:
– Пусть поплавают!..
Лягушата – прохладные, влажные, лёгкие, совсем невесомые – смело идут в руки и сидят на ладони или на пальце, крепко обхватив его своими крошечными лапками с крошечными на них настоящими пальчиками и настоящими лягушачьими присосочками на них, – чувствуют, наверное, тепло... И дают посадить себя на кораблик, и сидят на нём смирно – знают, что Катя с Таней их никогда и ни за что не обидят. Ведь они любят их – своих лягушат.
Обычно лягушата поплавают-поплавают и возвращаются домой, на старый пень, – ведь кораблик-то на верёвочке! Так что они не навсегда уплывают – это Катя с Таней их просто катают – «прогуливают». Правда, некоторые «пассажиры» прыгают в воду прямо с борта корабля, не дождавшись, пока тот вернётся в родную гавань, подплывёт к причалу и пришвартуется. Ну что ж, имеют право!
Интересно, конечно, было бы узнать, что думают обо всех этих речных прогулках сами лягушата-путешественники... Ведь для них Катя с Таней – великаны, всемогущие повелители... Может быть, даже – боги! Ну или богини... Но добрые.
И конечно, этот кораблик – просто находка. Очень им повезло с этим корабликом! – всем: и лягушатам, и, конечно же, девочкам. Ведь раньше у них кораблика не было, и теперь им совершенно непонятно, как же они раньше-то жили – без кораблика!
А появился он вот как. Когда этим летом они приехали в лагерь и стали исследовать своё новое оранжевое жилище, то обнаружили в проходе между палаточными стенами – внешней и внутренней (куда им совсем даже необязательно было залезать) – этот самый кораблик! Там и лежал он – у самой дальней стены – весь залитый рассеянным жёлто-оранжевым светом, таким таинственно-золотистым... как какое-нибудь сказочное сокровище. Тихо лежал – ждал своего часа. Ведь он и был настоящим сокровищем, о котором девочки не то что мечтать, и думать не могли! – настоящий этот кораблик! – выточенный из цельного куска древесины, с двумя настоящими килями из латунных «консервных» кругляшей, умело врезанными в заострённое днище. Тут чувствовалась рука Мастера! Сами-то они ни за что не смогли бы себе такого сделать! Для лягушат они обычно использовали то деревяшку какую-нибудь, подобранную рядом с поленницей маленькую чурочку, то бумажный кораблик делали. Но бумажные быстро размокали, а чурочки были чересчур уж неуклюжими – «чересчурочки». А вот этот кораблик был то что надо! Всем корабликам кораблик – лёгкий, длинненький, удивительно изящный! Как легко, как уверенно он рассекал воду, как быстро плыл! Только мачты с парусом не было у него – наверное, не успели ещё приделать. Так что это был не вполне кораблик, а всего лишь для кораблика заготовка – будущий кораблик. Но ничего, он и без мачты, и без паруса хорош – он и так быстро плавает. А чтобы совсем не уплыл – Катя с Таней к нему верёвочку привязали.

И вот однажды в лагерь приехал один мальчик. Девочки как раз возвращались с очередной «лягушачьей» прогулки. И почему-то Катя сразу «узнала» в этом мальчике хозяина их сокровища – наверное, потому, что в руках у него был... кораблик. Другой – широкий, с круглой кормой и без киля, но зато с мачтой и парусом. Мальчик серьёзно, Кате даже показалось, сердито, посмотрел на них с Таней... И обе они напряглись, внутренне сжались, и уже готовы были расстаться с успевшей полюбиться им чужой игрушкой... – нет, больше! – со своей нечаянно сбывшейся, чудом воплотившейся в жизнь мечтой!.. – и без лишних слов вернуть сокровище законному владельцу.
А мальчик... А мальчик глубоко вздохнул и почему-то сказал им:
– Ладно уж, берите. Мне папа ещё вырежет.
Серьёзно так сказал, совсем как взрослый. Наверное, сам понял, сам догадался, что иначе им не на чем будет катать лягушат.
Это было неожиданно. Они с Таней, конечно же, очень обрадовались! Ещё бы!!.. Правда, радость эта была немного грустной – Катя до сих пор помнит того мальчика и... нет-нет да и вздохнёт – так же, как он тогда о своём детище.

Из бухточки был виден другой берег реки, от которого смотрящего отделяла широкая и спокойная водная гладь. На том берегу тоже был лес, тёмный и плотный, большей частью еловый. Там впервые мама показала Кате фокус с эхом. До этого Катя, знала, конечно, что такое эхо, что оно кричит тебе в ответ, повторяет за тобой слова – они с Таней читали об этом в книжках и видели в фильмах. Но как это бывает на самом деле, Катя не знала – до того дня она никогда ещё не кричала эху, а оно не кричало ей.
Стоило лишь спросить:
– Аня, станешь есть сметану?..
Как неведомая «Аня» отвечала с того берега:
– Ста-а-ану...
Или, например:
– Кто сорвал цветы?..
– Ты-ы-ы!.. – тут же слышалось в ответ немыслимое обвинение.
И, конечно, Кате было понятно, это всё – фокус, трюк, что это они сами кричат, сами специально придумывают фразы с такими словами или даже просто слогами, повторение которых имело бы хоть какой-то смысл... Но всё равно, всё равно! – в те волшебные минуты, когда из далёкой и тёмной туманной лесной дали, от которой тебя отделяет прохладное зеленовато-серое зеркало воды, которой тебе никогда и ни за что не одолеть-не перелететь-не переплыть самой, доносился ответ... то кажется, что там – и правда, кто-то есть... Какая-нибудь девочка... или даже мальчик. В такие моменты Кате верилось, что это не сама она кричит себе про цветы и сметану.
Она и другие вопросы задавала тому берегу. Ну например:
– Кто услышал соловья?..
Или:
– Кто мои друзья?..
Или даже:
– Кто моя семья?..
Естественно, это она специально так подгадывала, но...
– Я-а-а-а... – неизменно отвечал Кате невидимый друг.
Неведомый. Самый из всех таинственный. И самый верный.
Катя понимала, что ей никогда его не увидеть – хотя бы потому, что его просто «не существует»!
Но всё-таки...
Но всё-таки иногда ей так хотелось оказаться на том берегу! Так хотелось посмотреть: а вдруг, и правда, он – там?! Вот в этот самый момент! Ведь может и там иметься такая же точно маленькая бухточка! И может быть, в эту самую минуту этот кто-то – он или она... чистит там зубы. Ну например! Или катает на лодочке лягушат... Или споласкивает «ягодный» бидончик... Или просто он – знает – каким-то образом узнал... узнала, что Катя здесь: вышла на берег и сейчас будет свои вопросы задавать... А может, он или она... может, они давно уже за ней, за Катей, наблюдают! И вот пришли не зубы чистить и не бидончик полоскать, а специально – тоже кричать – ей в ответ. Чтобы её порадовать! И самим порадоваться – что она их, его или её, слышит. Ведь может же такое быть, в самом деле!.. А что они там радуются, непременно радуются – так Катя это знала! Знала наверняка – по голосу! – голосом-то!.. голосами-то радостными кричали они...
А ещё Кате показалось, что голоса эти доносились не из того места, что было прямо напротив бухточки, а долетали откуда-то слева, где лес был наиболее плотным – тёмно-тёмно-зелёным, дымчатым. Вот как. Возможно, это ей только показалось... Но она бы нисколечко не удивилась, если бы так оно и было на самом деле.

Эта неведомая и безымянная пока для Кати река была не совсем обычной.
Да и бывают ли они вообще – «обычные» реки? У каждой из них, и Катина не исключение, помимо внешнего, того, что на поверхности, слышимого и осязаемого – плавного, текучего, певучего... светлого, шелковисто-зеркального – видимого, и в то же время, словно зеркало, непроницаемого... есть и нечто иное – глубинное, безмолвное, тайное, сокрытое от посторонних глаз и неслышное непосвящённым.
У Катиной реки тоже имелась своя тайна – и там, где была бухточка со старым еловым пнём-лягушачьим замком, и там, где был другой берег, с живущим в лесу кем-то, и там, где был лагерный пляж – сырая поросшая травой лужайка и мутная заводь с тёмным и скользким илистым дном, где мама как-то раз чуть не сломала себе палец о притаившуюся на дне корягу... И там – и более всего там! – где был старый мост, через который ходили они с папой в самый-пресамый дальний лес.
Шли они тогда долго. Кате показалось, что очень: сначала вдоль реки через свой, ближний, лес, затем по мосту через реку, и дальше – через заросшее золотой пшеницей поле, кое-где убранное уже, ощетинившееся короткой блестящей стернёй и заставленное золотыми скирдами, напоминавшими шедших куда-то, но вдруг застывших в глубокой задумчивости слонов. Сияло солнце, веял тёплый предосенний ветерок, волнами колыхались колосья... Пахло спелой пшеницей и рожью... Идти было хорошо.
В дальнем лесу ничего особенного они не нашли – много было чернушек, так их и в ближнем много... Походили-походили и двинулись обратно – снова через то пшеничо-ржаное поле. Папа сорвал несколько самых крупных колосьев и растёр их между ладонями. Полетела по воздуху золотая шелуха, и, когда под очередным порывом тёплого ветра она улетела совсем, на ладони у папы осталась горсточка сухих зёрен – совсем жёстких (папа дал им с Таней попробовать), но вкусных. Папа сказал, что так они с ребятами в детстве делали, когда очень кушать хотелось. И ещё сказал, что эти зёрнышки от усталости помогают. Таня с Катей поели немножко, пожевали-пожевали и... действительно – помогли зёрнышки! Так что они даже на одного из «слонов» залезли – папа подсадил, конечно, а дальше уж они сами вскарабкались.
Наверху было совсем просторно и ещё более солнечно, чем внизу, здесь ветер был сильнее и прохладнее – он даже немного свистел в ушах. Золотая солома колола через одежду, когда они, раскинув руки, валились плашмя на спину.
И когда они вот так, на спине лёжа – на своей собственной и на тёплой колко-соломенной спине «слоновьей», – смотрели вверх, в голубое с плывущими по нему облаками небо, им казалось, что это не облака движутся, а сами они куда-то едут – как будто «слон» не стоит на месте, а куда-то не то идёт, не то плывёт вместе с ними...
И обратно в лагерь шли они той же самой дорогой – через разрушенный мост.
А пока...

А пока они только идут туда.

«Солнце уже поднялось над лесом, и всё было голубое, зелёное и жёлтое – голубой туман над озером, тёмно-зелёные сосны и жёлтый берег на той стороне. И небо над всем этим было ясное, белесовато-синее».

От моста остались лишь отдельные брёвна, перекинутые с одного берега на другой. В этом месте река почему-то была узкой. Но не бурной – просто очень глубокой. Брёвна были широкими и крепкими, и по ним спокойно мог пройти не только ребёнок, но и взрослый. Папа шёл первым, а за ним, держась за его руку, шла Катя. И хоть была она не одна и держалась крепко – а всё равно было ей немного страшно. И страшно, и радостно одновременно.
Страшно и радостно – глядеть в глубокую тихую и абсолютно прозрачную, словно стекло, воду, местами тёмно-тёмно-зелёную, местами ярко-бирюзовую (а Катя и не знала, что такая на самом деле бывает! а она-то думала, только в книжках!), в воду, насквозь пронизанную солнечным светом, где на сказочной глубине медленно колыхались неимоверной красоты и густоты речные травы: ярко-зелёные и зелёно-бурые, почти коричневые, тёмные... то длинные и, как русалочьи волосы, гладкие... то буйные, ветвистые, мохнатые, словно какое чудище лесное-болотное... Они плавно колыхались – словно бы дышали – под водой, на невидимом, неведомом этом подводном ветру... Некоторые дорастали почти до самой поверхности, и Кате казалось, наклонись она совсем чуть-чуть – и смогла бы дотянуться до них рукой.
Радостно и страшно – а вдруг упадёт...
Так – за какую-нибудь минуту, что Катя шла по мосту и глядела, не отрываясь, как заворожённая, себе под ноги, на брёвна и на манящую под ними речную глубь – ей открылся головокружительно фантастический, но в то же время и абсолютно реальный – настоящий – подводный мир во всей его непостижимой красоте. Мир, доселе невиданный, знакомый лишь по детским сказочным фильмам про Марью-искусницу да Варвару-красу, длинную косу. Мир, воображаемый, рисуемый разбуженной этими фильмами детской фантазией.
Так тайное становится явным. Так нечто, сокрытое глубоко-глубоко внутри и словно бы спящее во тьме под толстым слоем голубого льда... или ещё дальше – по ту сторону гладкого зеркала, – вдруг озаряется ярким светом – являет себя. И тогда, внезапно и сладко дрогнув, расступается ледяная толщь и становится проницаемым дотоле бесстрастное серебро, и впускает тебя внутрь, и увлекает, и уносит, и затягивает – в голубую и плотную, словно текучее, тягучее стекло, заповедную и бездонную другую быль.
Они шли по рыжевато-коричневым брёвнам с ободранной корой, местами до самой светло-жёлтой древесины (значит, по мосту часто ходили, им пользовались), и видно было, как меж водорослей неторопливо плавает какая-то рыбина – большая узкая и длинная... Папа сказал, щука.

Один раз они даже доплыли сюда на лодке. Катя надеялась получше рассмотреть увиденные ею накануне с моста красоты, да ничего не вышло.

« – Ничего там нет...
...Сидели, перегнувшись через борт, и глядели в воду.
– Громадная щука...
– С вот такими плавниками?..»

Было ещё светло, но уже вечерело, солнце клонилось к горизонту, и слабые лучи его, едва коснувшись холодной серебристой глади, улетали, делаясь всё слабее и слабее, словно бы растратив последние силы в этой попытке проникнуть в заповедные речные тайны. Река будто отталкивала их своим холодом, но невысоко – и кое-где, внезапно отяжелев и уже не в силах улететь, свет ещё струился по поверхности, замерзая, густея, превращаясь в белёсый туман...

«...Посмотрела в воду, но увидела только собственное отражение».

То тут, то там плавали на тёмной воде крупные желтовато-белые кувшинки. Они были прохладны на ощупь – Таня захотела сорвать себе одну, да пожалела, не стала.

В тот день удили рыбу. Папа сам удил и их с Таней решил научить.
Вот такой это лагерь – здесь надо грибы собирать да ягоды: чернику, малину, голубику с костяникой... да рыбу удить. Грибы – жарить, варить, сушить. А из рыбы – варить уху. Или – тоже жарить. И есть потом. А ещё Катя с Таней собирают шишки, «шапочки» от желудей, кусочки коры и веточки интересной формы... «Для поделок», – говорят они маме и везут всё это добро домой, в Москву. Мама не против. Она любит их поделки: «Подделки», – так она говорит. В шутку, конечно же.
Папа – лучший во всём лагере рыбак. Потому что уж очень ловко он обращается с длинной-предлинной удочкой (вернее, с удочками – у него их несколько). И с длинной-предлинной прозрачной леской – не запутался ни разу! И с поплавками разными. И с грузилами – папа сам делает их из тяжёлого и мягкого свинца, Катя видела. И с крючками острыми и «цеплячими». А ещё потому, что у папы самая вкусная приманка. Такую приманку Катя и сама бы с удовольствием ела. Это не червяки, нет! Приманку папа делает так: варит из манной крупы (потому, наверное, она так и называется – приманка... ну и потому ещё, что ею рыб приманивают), а затем добавляет в неё подсолнечное масло, чтобы пахла вкуснее и чтобы не прилипала к пакету. Катя просила папу дать ей немного приманки – попробовать:
– Ну хоть разочек!.. Ну хоть немножечко!.. Ну хоть самую малюсенькую капельку...
Много раз просила. Но папа так не дал:
– Вот ещё глупости!
А однажды Таня эту самую приманку уронила в воду – прямо в реку. С лодки – на большую глубину. Целый круглый комок. Весь целиком! Его должно было им на всю рыбалку хватить: ведь надо отщипывать понемножку, скатывать в маленькие комочки и налеплять их на рыболовные крючки. А Таня взяла и – бул-тых!! – сразу весь ком в воду из пакета и вывалила. Не нарочно, конечно, а нечаянно. Но столько добра пропало – уж лучше бы Кате дали попробовать!.. И пришлось им возвращаться в лагерь новую приманку варить.
В следующий раз Таня была уже аккуратнее – больше ничего не роняла. И папа научил их ловить рыбу. Обеих – и Таню, и Катю. И Катя поймала! – то ли окунька, то ли пескарика, то ли плотвичку... То ли их всех – но не сразу, а по очереди...
Она помнит, как вдруг «заклевал»-задёргался поплавок и как папа сказал ей:
– Подсекай-подсекай!!..
И помнит, как подсекла (папа помог ей), и как выдернула из воды удочку с добычей, и как над широким водяным зеркалом, взявшимся тут и там круговой рябью, трепещущим маятником закачалась серебряная рыбёшка на длинной-предлинной прозрачной леске... И как папа поймал её и сам снял с крючка – Катя побоялась: всё-таки рыбка живая, жалко её... Но вот «юшку» – уху – она любит... И как тут быть? – непонятно... А папа сказал ей, что рыбки не умирают – что они засыпают. И Катя успокоилась. Поверила. Ну раз папа сказал.

Вообще, с этой рекой у Кати очень многое связано. Ведь и приезжают, а вернее, приплывают, они сюда по реке. Вначале, конечно, на метро и на электричке едут, а затем на автобусе. Но после автобуса их забирает «Пава» – огромная моторная лодка, настоящий корабль, правда, без паруса... но ведь с мотором же!
Управляет «Павой» неопределённого возраста сухопарый и загорелый, как будто «прожаренный» солнцем и от этого похожий на воблу мужик в тельняшке с отрезанными рукавами. Весь пропахший табаком и соляркой – «солярой», так он сам её называет. Пропитанный речным ветром и ещё какой-то такой разудалой, неприкаянной свободой, о которой обычно поётся в песнях. Это Катя потом поймёт, а пока только чувствует – тоже «пропитывается» – впитывает.
И сейчас для неё всё это – как будто праздник: и первый кач огромной лодки, и гулкий хлюп воды о толстые деревянные борта, когда они погружаются в неё все – дети – их берут подмышки, переносят на вытянутых руках и осторожно сажают на широкие скамьи... взрослые – они управляются сами со всем своим багажом, рюкзаками и корзинами, наполненными продуктовыми на всю неделю запасами... и этот запах солярки, смешанный с запахом воды и речного ила... и этот упругий дующий в лицо и обдающий его брызгами ветер... и эта сила и скорость, с которой рассекает «Пава» широкую и спокойную водную гладь. 
Катя смотрит вперёд – навстречу речному ветру, он приятно холодит разгорячённое долгой поездкой и солнцем лицо, убирает со лба успевшую отрасти за лето чёлку, откидывает её назад и как будто даже причёсывает Катю, приглаживая ей волосы своими огромными прохладными ладонями... В такие моменты Катя сама себе кажется взрослой, совсем большой уже; и что самое странное – ей кажется, что она всегда и была такой...
Затем она оборачивается назад – и тогда ветер снова начинает дурашливо лохматить успевшую было повзрослеть Катину голову... Она смотрит на вскипающие за кормой белые буруны, на расходящиеся в ту и в другую сторону, как будто гигантским рыбьим хвостом, волны... Они расходятся, разбегаются, разлетаются вширь – сначала быстро, а потом всё медленнее, медленнее... чтобы, достигнув каждая своего берега, тихо плеснуть в него: «Плёс... Плёс...» – и снова затихнуть... 

«...Выплывает, будто пава»... [2]

Это потом, после, Катя услышит.
И песню про корабли услышит:

«Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны!» [3]

Она ещё не будет знать, кто такой этот Стенька Разин – может быть, такой же, как этот, загорелый и похожий на воблу, дядька в тельняшке?..
Но уже будет знать, как это – как это – они выплывают. Выплывают, «будто „Пава”» – их «Пава», на которой они с папой, мамой и Таней «выплывали» тогда «на стрежень».
– Налива-а-ай!!.. – кричал кто-то...
– Заводи-и-и-и!.. – слышалось в ответ...
Или сначала «Заводи!», а потом «Наливай!»? Ведь у того мужика в тельняшке был, кажется, напарник... помощник... Ну или просто друг – такой же сухопарый и загорелый, в синем промасленном комбинезоне и в такой же кепке...
И что это они там «наливали», интересно?.. «Соляру»?..
«А „Пава” – это, наверное, потому что „павлин”», – думала Катя. Потому что у неё, у их «Павы» – тоже ведь хвост – огромный! – от одного берега до другого. Ну тогда, может быть, и не рыбий он (как она сперва подумала), а павлиний.

И вот он – их лагерь!
Их лагерь – куда приезжают они каждое лето, в конце его, перед самой осенью, когда созрели уже в полях золотые колосья, а в лесах подоспели грибы и ягоды...
Их лагерь – с круглой поляной, берёзами, елями, зарослями калины, бузины и малины...
С русской печью в лесу и бегущей к воде тропинкой...
С широкой рекой, песчаной отмелью, старым торчащим из тёмной воды лягушачьим пнём и далёким берегом, поросшим туманным лесом, где живёт эхо...
Со старым бревенчатым мостом и то светлой, прозрачной, сказочно-бирюзовой... то глухой, густой, бархатно-зелёной глубью под ним...
С белёсым туманом, лодочным плеском, скрипом вёсел в уключинах, серебристыми с полупрозрачными красными плавничками рыбками, которыми разве что любоваться... с белыми кувшинками, каждую из которых жалко сорвать...
С горячим вечерним чаем из эмалированной кружки... с обязательным кусочком белого рафинаду вприкуску!..
С общей верандой, где по вечерам они всем лагерем собираются смотреть чёрно-бело-рябой телевизор...
Их лагерь! С разноцветными – всех цветов радуги! – палатками, дружно выстроившимися в кружок...
И в одной из них – оранжевой – самой тёплой и солнечной! – есть у них с сестрой своя комната.

Однажды они с Таней играли там в лошадок. Таня была конём, арабским скакуном, а Катя – бравым наездником. Днём «пол» комнаты застилался поверх одеяла клетчатым спальным мешком, который в расстёгнутом и раскрытом виде служил ещё одним одеялом-покрывалом. И вот теперь Катя гарцевала по клетчатой арене на великолепном своём скакуне, а он во всём её слушался, выполнял все её команды, все приказы: ходил шагом, бегал рысцой, вставал на дыбы, танцевал, делал поклон...
А потом наездницей, а вернее, наездником, была Таня, а Катя была... осликом. Бедным осликом, на которого взгромоздился «жирный падишах» – так решила сама Таня – она ведь, по сравнению с Катей, большая! И тяжёлая! А ослик маленький.
Он смог сделать только один шаг и упал.
– Вставай, вставай, ленивый ишак! Глупое животное! – «подбодрил» бедолагу «падишах».
Да ещё и пришпорил разок пятками – для пущей «бодрости».
«Ленивый ишак» попытался было... но не смог. Его тощие ноги (особенно «передние») дрожали, «копыта» разъезжались, будто на льду...
Обоим – и «ослу», и «падишаху» – вдруг сделалось ужасно смешно!
И вот уже обе девочки катаются по клетчатому пледу, держась за животы и буквально задыхаясь, слабея от хохота: и как это?!.. и кому это?!.. как и кому из них в голову пришла эта сумасшедшая идея?! – эта дикая мысль?! – про «ленивого ишака»!..
«Дикая, но симпатишная» – удивительно всё-таки смешная!
Но «в лошадок», а точнее, «в ослика и падишаха» больше решили не играть. На всякий случай.

Утро.
Ещё очень и очень рано.
Кругом стоит совершенно особая – тончайшая, утренняя – тишина.
Только дождь шуршит и шуршит по ветвям деревьев, по еловой хвое, по берёзовым листьям... по крыше...
Так и должно быть – ведь их лагерь так и называется: «Тишково».
Катя не спит – она слушает дождь...
Но вот он стихает... Совсем утих... И теперь слышно, как поёт на крыше палатки маленькая птичка.
Катя видит её: тонкие лапки, крепко вцепившиеся крохотными коготками в палаточный гребень, чёрные бусинки глаз, маленький раскрывающийся в такт песенке клювик... Каждое пёрышко видит... И кажется ей, она очень хорошо знает эту птичку. Чем-то она похожа на их с Таней щегольчика. Только не такая яркая – без белых пятнышек. Оранжевато-серая. Может быть даже, чуть розоватая – «тихой», «утренней», расцветки.
Катю нисколечко не удивляет и не смущает тот факт, что она может вот так – одновременно: и лежать, укрывшись одеялом, а сверху для тепла ещё и клетчатым спальным мешком... и, поднявшись и встав в полный свой рост... далее подниматься вверх – всё выше и выше... и, каким-то образом проникнув сквозь двойной потолок палатки – первый светло-оранжевый, а второй оранжевый тёмно-... выйти наконец за её пределы... и смотреть на птичку.
Но в том, что она смотрит на птичку, и в том, что видит её – причём очень и очень чётко! подробно! – у Кати нет никакого сомнения, ни малейшего! Ведь и птичка тоже смотрит – на неё. Ведь и птичка тоже – её, Катю, – видит: она косит на неё своим чёрным глазиком-бусинкой... и острый клювик открывается и закрывается в такт птичьей песенке... Катя знает: это птичка для неё поёт – это она с ней, с Катей, так разговаривает... И вот она, кажется даже, начинает уже понимать...
...И подлетает к птичке совсем близко... близко-близко...

...И открыв глаза, просыпается.
Кругом тихо – птичка уже перестала петь. Катя не успела заметить, когда. Тани нет рядом – наверное, она проснулась раньше Кати и уже успела одеться и вылезти наружу.
Катя запускает руку в кармашек на стенке палатки и достаёт оттуда... нет, не куклу, а свою... собаку.
Подносит к лицу мохнатый комок, вдыхает тёплый шерстяной запах.
– Доброе утро, Рексик! Ну как ты? Выспался?
На самом деле, конечно, никакая это не собака, а сложенный вдвое и чёрной ниткой даже не сшитый, а всего лишь несколько раз обмотанный вокруг кусочек тёмного меха. Остаток от Таниного воротника. Вернее, от бабушкиного – часть которого снова стала воротником (Таниным), а другая часть, совсем маленькая – Рексиком. Но Катя знает точно: это – её собака.
И даже знает, какой она породы: маленькая, чёрная, мохнатая, со стоящими вверх острыми ушками. «Верх» собаки – её спина – из короткой шерсти, чуть сероватой, там воротник был сильнее всего вытерт. А «низ» и морда, где шерсть ещё довольно хорошо сохранилась, – более пушистые и более тёмные. Только как называется эта порода, Катя не знает. А зовут собаку, конечно же, единственно возможным именем – Рекс, Рексик. Как же ещё могут её звать? Какая порода – такая и кличка. Была бы собака другой породы – так по-другому и звали бы её. А так... какой воротник – такая и порода.
Катя уже носила Рекса в детский сад. Знакомить с ребятами. Они давно вместе – и с собакой, и с ребятами. Хотя с ребятами, конечно, давнее.
Кукла у неё тоже давно (ведь она Танина ещё), а собака (по сравнению с куклой, конечно) – недавно. Эту собаку Катя сама себе сделала. Она бы и сшила её. Взяла бы у мамы нитку с иголкой – и сшила. Но шить Катя пока не умеет. Поэтому пришлось просто обмотать пока. А потом, может быть, и сошьёт. Когда научится.
Катя носит Рекса то в кармане куртки, то в корзинке, то просто в руках. То оставляет его «дома», в палатке, в том самом кармашке, – пусть отдохнёт.

Они проведут в Тишкове много прекрасных дней.
Рекс будет безмолвным и незримым, но неизменным свидетелем, а иногда и полноправным участником всех Катиных дел, игр и забав:
и ежедневного умывания с обязательным катанием лягушат,
и переклички с далёким туманным берегом,
и походов за грибами и ягодами,
и, конечно же, прогулок за шишками, желудями и желудёвыми «шапочками»!
и той длинной дороги в дальний лес и обратно...
и «катания» на соломенных «слонах», а также на «арабском скакуне» и «ленивом ишаке»!..
и преодоления разрушенного моста, и открытия подводного мира безымянной реки...
и рыбалки, и плавания на «Паве»...
и стояния рядом с мамой у печки, пока она варит суп или кашу,
и, естественно, поедания всех приготовленных ею завтраков, обедов и ужинов!
и поздних чаепитий на веранде...
и оранжевых снов с поющими птичками...
и счастливых утренних пробуждений...
«Незримым», потому что никто ведь не знал – и не подозревал даже! – что у Кати есть собака: так, носит с собой кусочек меха какой-то... то достанет его из кармана, то обратно положит.


А в последний свой приезд в лагерь, вернее, в последний «уезд», в самый день отъезда, она эту собаку потеряет – забудет. Рекс так и останется в палатке – в кармашке на стенке их спальни. Уже навсегда. Катя не сразу это заметит. Не сразу вспомнит. Не сразу поймёт, что Рекса с ней нет. Что она забыла его, не взяла с собой.
Пупса взяла – не бросила, как предлагал ей этот чудаковатый дядька-директор, даже пелёночки пупсовы собрала, все до одной, а их и было-то немного...
А вот Рекса – забыла.

Вначале все они: папа, мама, Таня, Катя и другие семьи с детьми будут долго идти по лесу – куда-то, где заберёт их автобус. В тот день «Пава» почему-то не приплывёт за ними. Они будут идти и идти по лесу, по едва заметной тропинке меж тёмных деревьев... елей?.. И Катя устанет, но будет терпеть, она ведь дисциплинированная... Она сама будет нести свою маленькую корзиночку, которую купила ей мама. С грибами, конечно. Не пустую же!..

«Лес был сосновый и редкий, ноги скользили по опавшей хвое. Косые солнечные лучи падали между прямых стволов, и земля была вся в золотых пятнах. Пахло смолой, озером и земляникой; где-то в небе верещали невидимые пичужки.
Тропинка вела вниз, и лес становился всё темнее и темнее. Здесь буйно росли папоротник и высокая сырая трава. Стволы сосен были покрыты мхом и белой пеной лишайников».

И когда они почти уже придут – совсем уже придут – и начнут спускаться по крутому склону к автобусу... Он уже виден – вот стоит, на лесной дороге... Надо же, а Катя и не знала, что в лесу есть дорога...

«Они вышли на заброшенную дорогу даже раньше, чем думали. Солнце стояло высоко, было жарко. За шиворотом кололись хвойные иголки. Дорога была бетонная, из двух рядов серо-рыжих растрескавшихся плит. В стыках между плитами росла густая сухая трава. На обочинах было полно пыльного репейника. Над дорогой с гудением пролетали бронзовки... Было тихо и томно».

Останется только перепрыгнуть один маленький овражек да бегущий по его дну ручей... Для взрослых он, наверное, и не овражек вовсе, а так...
И какая-то добрая женщина – незнакомая совсем, но очень добрая! (и молодая, и красивая) – поможет Кате перепрыгнуть его, этот ручей... Она просто вдруг подхватит Катю подмышки – так запросто! Так, как будто они с Катей давным-давно знакомы! «А ну-ка!» – весело скажет она... А Катя ещё крепче сожмёт в руке витую ручку своей корзиночки...

И только тут она вспомнит! – вспомнит! – что собаку-то она! – забыла!!..
Забыла свою собаку! Рекса забыла.
Но обратно уже нельзя.
Никак нельзя. Совсем.
Не пойдут же они обратно – за одной её собакой! Ведь столько прошли уже – по лесу... С рюкзаками!.. И с корзинами... Полными!.. Устали. Вон и автобус стоит... Ну не будет же он Катю – её одну! – ждать.

Они с мамой вошли в автобус и в одном из дальних рядов сели на взбухшее горкой коричневое дерматиновое сиденье, Катя – поближе к окошку.
Села, прислонилась лбом к прохладному стеклу – всё-таки она очень устала...
И стала смотреть в лес – туда, откуда они только что вышли. Из окна автобуса тропинка едва угадывалась, если не знать, что она там есть, то ни за что и не догадаешься...
А дальше, за вторым и третьим рядами деревьев, вверх по поросшему кустами крутому склону, и вовсе было темно.
Через некоторое время, когда все наконец расселись и погрузились, автобус дрогнул, зафыркал, тронулся, и они поехали.
О Рексе Катя так и не сказала – ничего. И никому.

«Забытое Шоссе. По нему не ездят. И на карте его нет. И куда идёт, совершенно неизвестно... Дорога из ниоткуда в никуда...»

Иногда Катя вспоминает их – тот кораблик и ту собаку, которую она забыла в настенном кармашке своей... лагерной, конечно, палатки. Палатка-то осталась в лагере! Для другой смены. Кому-то досталась она?..
И кому досталась Катина собака?..
Любит ли её новый хозяин? Или хозяйка...
Спрашивает ли у Рекса, уткнувшись носом в тёплую шерсть, как ему спалось?
Вряд ли... Ведь он... или она – не знает, что Катину собаку зовут Рексом...
А вдруг они Рекса – выбросили?!
А вдруг они не поняли, не догадались, что это – собака! – а не просто кусочек меха, сложенный пополам и кое-как прихваченный-перемотанный тёмной ниткой...
Вот ребята из Катиной группы сразу всё поняли: что это – собака. Сева Раков и Наташа Туркина... И ещё Милена Арутюнова поняла. И Дима Сковородин. И другие ребята поняли – когда Катя им объяснила...

А кораблик тот теперь высоко – на антресолях.
Вместе с другими тишковскими сувенирами.
Вернее, вместе с ещё не успевшими... так и не успевшими... уже не успевшими стать «подделками» – шишками, сучками и желудёвыми «шапочками», именно для этого «подделочного» дела из Тишкова и привезёнными. Сначала девочкам было просто жалко – страшно испортить такой хороший материал! Уж если и делать из него, то только что-нибудь очень хорошее, красивое, стОящее. Чтобы получился настоящий сувенир, а не подделка, как мама, хоть и в шутку, но всё-таки говорит. А то вдруг они шишки и жёлуди испортят, а в Тишково больше никогда не поедут?
Так что всё это богатство дома лежит. Километров эдак за... За очень много километров от того места, куда уплыли-улетели лягушки-путешественницы Таня и Катя – каждая со своими лягушатами.
Иногда Кате делается грустно. А иногда ей кажется, что ничего – вот поплавают-поплавают они... и вернутся. Ведь кораблик-то – на верёвочке.

«Я теперь часто вспоминаю это шоссе... Будто есть какая-то связь... Шоссе было анизотропное, как история. Назад идти нельзя» [1].



Далее в этом сборнике: Караван (стихи) http://www.proza.ru/2015/09/27/595



___________________________

Иллюстрация: Александра Ласкаржевская «Закат в Тишково»

Примечания:

1. Аркадий и Борис Стругацкие «Трудно быть богом» (здесь и далее цитаты взяты из пролога и эпилога к повести).

2. А. С. Пушкин «Сказка о царе Салтане».
«А сама-то величава,
Выплывает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит».

3. «Из-за острова на стрежень» – русская песня на слова Д. Н. Садовникова, считающаяся народной. В рассказе приведена цитата в искажённом варианте. Правильный вариант:
«Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Острогрудые челны!»