- Ты б вставал уже, горемыка, - сначала она пыталась его трясти.
Потом забила и просто тупо втирала водку в районе горла. Перевернув на живот, шла пальцами меж острых лопаток.
Почемучка и Навсегда мрачно смотрели на упражнения с белым безвольным телом, а Сёма любопытно тыкался мокрым холодным носом в красные пятна его лопаток.
Пинком распахнув прилипшую к порогу дверь, она вышла во двор.
Услышав глухой стон, потом долгий непрекращающийся кашель, вернулась.
- Я что-то ничего не помню, - он упрямо мотал головой, - выпил. Это да. Заснул на палубе. Но чтобы взять, подорваться и за борт… Нет, хрень какая-то.
Он сидел, вжавшись в дощатый угол. В нём было тепло.
- Иди уже в сауну, включила, - лицо её было знакомым, но он не понимал. Всякие фотки из соцсетей, псевдодрузья… Мутная тема, которая становилась мутней, пока разгорался жар от духовки и плавились в равнодушном камине дрова. Это ещё были цветочки, если учесть, что он никогда не видел утренних звёзд пролива.
Утро принесло серый похмельный дождь и треск от вскрывавшихся прямо сейчас проливов.
- Сани теперь брать не стоит, - шепнула она Сёме. И усевшись в потасканный крузер, умотала платить за свет. Да и жратвы купить не мешало. И водки.
Тот, спасённый похожий на непонятно кого, но похожий, лежал, сонно раскинувшись на кровати.
- Ты здесь релакс пока. Оклемайся, ладно?
Коскинкорва подорожала, что было неудивительно – с конца ноября шведы ныли про мор, голодуху, полчища русских гуннов. Она не принимала порожняк близко к сердцу, поскольку сама была тем самым гунном. Ей было глубоко наплевать, как войдёт Красная Армия – через пролив зимой на оленьих упряжках, или притащит ядерные ракеты зимой. На медведях. Или задавит танками.
Здесь, на крохотном острове, оставшемся ей от бывшего мужа, она считала себя пятой колонной замордованной Родины. И ждала пока луна взойдёт так как надо и бравые пацаны на тачанках и МИГах хлынут ордой на скопище педерастов и лесбиянок. И заодно, привезут ей мужа.
На эсминце или фрегате с красными парусами.
Или без, но с ракетами.
И так хорошо будет, что просто: - Ах!
А Отто она лично накормит свинцовыми рыльцами из СВД.
И правда, было чему удивиться: на фотокарточке, которую подарила подружка в Питере, возлежал на оттоманке, по всем статьям пьяный в дугу, тот самый пассажир, которого она выдернула сегодня из ледяной пробки пролива. Тот самый мудак, которому повезло. Тот самый, донельзя смахивающий на бойфренда Женьки. Тот самый, которого её подруга кинула десять лет назад.
***
Всё, что он помнил, как горячий от вискаря эстонец напяливал на него, ослабевшего от рвоты и боли в правом боку, оранжевый жилет. Помнил, как вколотил последнюю двойку в ускользающий профиль соседа по тёплому пледу, а потом… потом…
Потом он ничего не помнил. Тридцать метров свободного, донельзя быстрого падения. Свист пузырей, уносившихся вверх. Чёрная муть ледяной балтийской воды. Да, и ещё: вдалеке, на самом пределе зрения, тускло подмигивал крохотный огонёк. То ли звал его, то ли не его, то ли не звал. Но когда, отброшенный мощной волной от винтов парома он приподнялся на волне и увидел ещё раз тающий вдалеке свет, то поплыл к нему, не думая, что каждый гребок может стать последним.
Тут вариантов не было – никто никогда и никого упавшего за борт зимой не спасал.
Он кое-как вывернул шею, улёгся на опухший воротник спасательного жилета и приготовился сдохнуть. Единственное, что согревало – выпитый на борту литр виски. Правда, примерно треть он уже выссал в море, когда падал. От страха.
Теперь оставалось одно: то, за чем, впрочем, и поехал – умереть. Он вдыхал солёную пыль с близлежащих ледяных полей и вспоминал.
Воспоминания, по большей части постыдные, плыли тягучей вереницей. Словно если двигать полоски зеркал в бабушкином трельяже. Как отражения лодки в плывущих над озером облаках.
Потом пришла первая. Ему было без малого двадцать два: только что прилетел из Пекина, тоскливо до одури…
Старые друзья спились. Кто- то из них тянул срок. А кто тащил на углах хэш. Ему повезло: друг вернулся из армии, взял под крыло. И понеслась, родимая, куда заведёт - Бог знает.
Поначалу, больше били:
- Удар держи, придурок, - орал друг.
- Да держу, держу, - пыхтел он, прижимая локти к плечам и пытаясь увернуться от кед. После таких упражнений его пару раз возили в травму. Там откачивали. Но дальше было лучше.
Он поступил в институт, заработал первый косарь, толкнул первый стакан шмали, трахнулся в первый раз под сторожкой на краю кукурузного поля с какой-то заблудшей шлюхой из Риги. Он всё ещё помнил, что там по ночам рыдали седые совы.
Первая любовь умела играть на гитаре, и никто не трогал её тело. Что было совсем удивительно. Она была горяча, как электроплитка в прихожей. После свадьбы жизнь покатилась не то чтобы под откос, но плавно по кривой. Вниз. Безусловно, иногда поднимаясь.
И кто сказал, что Архимед? Причём тут Архимед? Причём здесь хоть кто-нибудь, а?
***
Одноколейка июньским летом плыла в миражах. От Себежа до разъезда. Тепловоз замирал перед песчаным перроном буквально на пару минут, а потом, гугукнув, пёр полупустые вагоны до Резекне.
Он выпрыгнул, когда состав только-только замедлил ход. Стальные пары ещё цокали по горячим рельсам, а она уже подала руку. Лето окутало маревом семафоры, и таяли они в креозотном тумане. Поникший от пыли багульник больно цеплял голые колени. Тропинка валилась ниже, падая с насыпи на заросшую колею. Дальше превращалась в дорогу. Ручей, спрятанный в древнюю трубу из довоенного цемента, тихо звенел под песочной насыпью. Он шёл впереди, волоча за собой чемодан. Она сорвала хлыст бузины и хлестала по плечам, понукая.
- Я не лошадка, - он пробовал отговориться, пока в шутку. В ответ жена хлестнула больней.
- Иди уже, придурок, привёз меня черти куда…
- Да ладно, перестань, - он рассмеялся, и уложил её в канаву коротким ударом слева.
Даже в двадцать ему было понятно, что это всего лишь антураж, дешёвое оформление сцены, на которой он играет главную роль.
Несколько дней потом больше были похожи на ад, чем на счастье. Но всё равно он был рад.
Путь в гору, которую с трудом обтекали грозовые облака… Жажда, догнавшая у дверей в сельпо, где на пыльном прилавке томилось раскалённое жигулёвское…. Пыльные бескозырки русской в ящике, сквозь щели которого торчали кудрявые завитки опилок.
С неё он и начал. Продавщица сначала хмурилась, пока он пихал в раздутый рюкзак тёплое пиво, но когда четыре поллитры перекочевали в карманы, а сдачи не оказалось, подобрела и сунула вдогон пачку Примы.
Осторожно прикрыв тяжёлую дверь, он вставил в уши бананы китайского плеера, и лишь потом увидел её. Она сидела на чемодане. Покусывая пустой стебель тимофеевки.
- Пойдём, - он просто кивнул, проходя мимо, и подхватил багаж.
Через неделю, когда скорый Рига-Москва отплывал со станции в пропасть, которую она теперь называла будущим, он только махнул рукой.
В следующий раз они были так близки друг к другу только после развода.
- Сол… - Он еле успел увернуться от очередной волны и машинально подгрёб рукой в направлении едва заметной серой полупрозрачной стены, вдали за которой видел свет, - …ёная.
- Холодно.
***
Сёма остервенело грыз пустую миску. Лязгала цепь. Мерцала фиолетом солнечная панель, дающая дому жизнь. Снег полз по широкому скату намокшей крыши. Длинные сопли тягучего льда нависли над продрогшим за тёмную зиму крыльцом. Почемучка и Навсегда теперь появлялись редко – больше за полночь. И не кому было шепнуть на ушко спокойную правду или равнодушную ложь.
Она открыла капот. Плеснула на дизель литр керосина из алюминиевой фляги и, запалив, прикурила от вонючего синего костерка. Через двадцать минут старый джип, периодически зависая в ледяных ямах, вёз её по направлению к Флаввику.
***
Волны подкидывали, поднося всё ближе к ледяному полю. Было понятно, что шансов выбраться нет.
Когда очередная волна плеснула в глаза, он закрыл их. В обожжённых солью зрачках сначала плясали пятна. Потом они слились в одно. Большое оранжевое. Жёлтое. Превратились в остроугольную пирамиду – он парил над широкой рекой. Облако мягко касалось ладони.
Осирис, наклонился над пирамидкой. Он осторожно складывал крошечные блоки из туфа. Рядом, ковыряя ногой песок, стоял маленький, гораздо меньше чем отец, Гор. В короткой хламиде и деревянным мечом в руке. В янтарных глазах сокола застыли слёзы.
Перед основанием пирамиды суетились муравьи. Приглядевшись, он понял, что это люди, которые тащат привязанные к тонким ниточкам камни, а Осирис поднимает их к вершине и, проводя мокрым пальцем, осторожно достраивает башню.
- Теперь ты понял? – Он повернулся к сыну с головой сокола.
Тот мрачно кивнул.
- Что ты понял, сын?
Жёлтые глаза вспыхнули, на секунду затмив раскалённое солнце полуденной страны Кемт. Изогнутый клюв приоткрылся и прошипел:
- Не доверяй никому. Сам сделай. Так? – И одним коротким движением он вбил ногой в землю ползущих к пирамиде людей.
- Теперь, правильно? Правильно, скажи, Отец? Да?
Где-то совсем далеко, у горизонта, возник и накинулся на мир из песка, синей воды и зелёного тростника плачущий вой безумца Анубиса - пса.
Холодный ветер завертел, швырнул вниз. Солнце погасло.
И вместе с ударом, пришла ночь.
***
Было понятно, что чувствует зверь, попавший в клетку. И даже несмотря на то, что, судя по ощущениям, вместо железных прутьев было тяжёлое ватное одеяло, он, словно тот самый зверь, осторожно приоткрыл глаз и выглянул в щёлку.
Комната была небольшой. Кровать - он провёл ногой радиус, чтобы определить размер лежбища и, заодно, проверить чувствительность - занимала добрую половину жилплощади. На противоположной стороне висело зеркало. Под ним находился приземистый стол, на котором стояло несколько бутылок, стаканы и грязная кастрюля. В углу спала, положив между толстых лап лохматую голову, здоровенная псина.
В голове было пусто.
Последнее, что он помнил – ненавидящие глаза бога с головой сокола, чудовищный вой, боль и холод. Впрочем, сейчас даже это казалось совсем несущественным по сравнению с более важным вопросом – где, почему, кто?
С этим вопросом он снова уснул, укрыв свой разбитый вдребезги мир под одеялом.
***
Бог в бронзовой маске и глиняных рукавицах доставал из белого жерла печи раскалённые лезвия. Складывал крест - накрест, вбивал между ними раскалённый штырь. Три сумасшедших старухи сидели на брёвнах поодаль и улыбались. Глаза их были намертво спаяны ороговевшей тканью. Старухи были давно, безнадёжно слепы. Но цепкие пальцы каждой настойчиво теребили связки косматой кудели, и рядом с одной из них монотонно скрипело деревянное колесо прялки. Гулко звенел молот, с каждым ударом вгоняя ось всё глубже. И когда, наконец, бог закончил, опустил готовый инструмент в чан с тёмной водой, в которой плясали холодные звёзды, старухи пали пред ним на колени.
***
Отто принимал товар. Весна шла сквозь проливы быстро - важно успеть подготовиться к наплыву туристов из Гельсингфорса, Стокгольма и даже Японии. Поэтому, каждый апрель он всё закупал заранее – снасти, запчасти для лодочных моторов, сети. Увидел её, махнул рукой – заходи, мол. И вернулся к беседе с очкариком из сбытовой компании.
Проскользнув в магазин, она быстро накидала в корзину всего, чего теперь могло бы понадобиться и, расплатившись, быстро погнала домой. Проливы должны были вскрыться совсем скоро. Нужно поторопиться.
На удивление, ни разу не встав в ледяных канавах, она вернулась всего лишь спустя пять часов.
Спасённый спал, широко раскинув руки. Сёма дрыхнул рядом, даже не соизволив проснуться, когда она пнула тяжёлую дверь. Водка на столе стояла нетронутая. Она тихо зашла в дом, стараясь не звенеть бумажными пакетами, и вдруг увидела на столе между початым пузырём и немытой кастрюлей жёлтую пирамидку.
- «Значит, вставал. Просыпался, - подумала она. – А что ж тогда водку не выпил?»
Такой игрушки в её доме отродясь не было.
Она осторожно дотронулась до бронзового тетраэдра пальцем. Ничего не случилось. Вдалеке, милях в пятнадцати, настойчиво прогудел вечерний паром в Стокгольм, сгоняя рыбачью шушеру на плоскодонках. Сёма широко раскрыл пасть, зевнул и почесал себя за ухом.
В окне, сгорая от нетерпения, помаргивали Почемучка и Навсегда. В камине шелестел пепел. Она присела на край кровати и протянула руку. От неожиданного пассажира пахло морем. И тогда, устав от опасных весенних проливов, холодного ветра и вечно смеющихся звёзд, она забралась к нему под одеяло и закрыла глаза. Отто пах солёной треской, пивом, трубочным табаком. И хотя моря ей сегодня хватило, она обняла неизвестного и уснула. Море, оно ведь не только надолго, оно навсегда.
Набегающие за полночь облака с континента закрыли хитрые звёзды, и ей стало совсем тепло.
***
Боги струны не рвут, вьют их из подручных материалов. С каждым новым витком очерчивают спиральные рукава далёких галактик. Играют мелодию, разуму нашему неподвластную. Вряд ли какой клавикорд на Земле справится с нотами, которые шлют нам они, пока спим.
Почемучка и Навсегда смотрели на них сквозь мутную пелену запотевших стёкол. Кто-бы чего не говорил по поводу света, но видели они то, что происходит на маленьком острове, зажатом в узких, как змеи проливах. Видели, понимали и, понимая, правили их течение.
А ведь если ближе к воде, то от воды всё?
Так ведь?