Он был невысокого роста, коренастый, голова продолговатая, а нос утиный, широкий и плоский, как у негра. Говорил он с сильным «французским прононсом», в народе таких людей называют гундосыми. Мужик он был с ленцой, жадный на дармовщину, вороватый и хвастливый. Не любили колхозники работать с ним в паре. Поэтому ему поручали больше работу, за которую он один отвечал. А в начале коллективизации, особенно в период раскулачивания, он был активным комбедовцем.
Это было летом тридцать девятого года, когда он и Григорий Куликов были занаряжены в ночное, то есть ночью пасли табун колхозных лошадей. На закате дня выпустили они лошадей с конного двора, собрали в табун и погнали по улице вдоль села на поле, расположенное сразу же за селом и протянувшееся на три километра вдоль речки. Когда прогоняли табун мимо сепараторного пункта, там ещё работали женщины, перерабатывали вечерний надой колхозного молока. Электричества в селе не было и сепаратор крутили вручную. Артём подъехал к женщинам.
— Здорово, бабоньки,- бодро прогундосил он.
— Здорово, коли не шутишь,- отозвались женщины.
— Бог в помощь.
— Бог-то, Бог, но лучше сам бы помог.
— Не могу. На ответственное задание еду.
— Да уж, ответишь. Храп-то твой, наверное, до деревни долетать будет. Нам спать не дашь
— Я на работе не сплю. Дайте лучше молочка напиться.
— Да нет уже молока. Только сливки и перегонка,- ответила Силаева Прасковья – заведующая сепараторным пунктом.
— Ну, тогда дайте кружечку сливок.
— Ишь ты, какой кот мартовский выискался. Сливок захотел. Губа не дурра. Сливки на сдачу приготовлены.
— А перегонка?
— Вон фляга открытая, бери кружку и пей побыстрей, а то мы закрываемся скоро.
Артём взял мерную литровую кружку, зачерпнул из фляги, залпом осушил её и тут же зачерпнул вторую. Женщины ахнули: «Ну и бычок!»
— Смотри не лопни, Артём,- усмехнулась заведующая.
— Не жалей, Прасковья, - отозвался тот, осушив вторую кружку.
— И что ты заладил, «жалко не жалко». Пей хоть всю флягу, только тут не лопайся, отойди в сторону, а то потом убирать за тобой придётся.
Выпив третью кружку, Артём похлопал себя по раздувшемуся животу.
— Вот теперь с голодным равняться можно.
Потом заковылял по - утиному к лошади. Тяжело взобравшись на неё, он потрусил догонять напарника. Табун уже выходил за село, когда он нагнал его.
— Ты где это пропал?- спросил Григорий.
— На сепараторном, перегонки попил немного.
— У тебя немного – это полведра.
— Нет, я только три кружечки выпил.
— Это литровых, наверное?
— Ага,- самодовольно усмехнулся Артём.
— Смотри, Артём, пронесёт тебя.
— Ничего от молока не будет,- беспечно отмахнулся тот.
Пригнав табун на поле, они стреножили своих лошадей и, разостлав зипуны, легли покурить.
— Слышь, Гриш. Ты посмотри за табуном, а я подремлю немного. Нездоровится мне что-то. А потом я посмотрю,– предложил Артём.
— А ты бы ещё пару литров перегонки выпил, оно и полегчало бы, - засмеялся тот.
— Ладно, хватит тебе зубоскалить, это пройдёт.
Укрывшись с головой, Артём быстро захрапел. Поспать он был любитель в любое время и в любом месте. Минут через двадцать к храпу начал примешиваться другой звук, ещё более громкий и беспорядочный. Вслед за этим началась такая канонада, что лошади, пасшиеся поблизости от них, шарахнулись в сторону. Артём вдруг проснулся, приподнял голову и, дико поводя вытаращенными глазами, начал материться и стонать, подвывая.
— Слушай, Артём. Ты бы отошёл подальше под ветер,- толкнул его в плечо напарник и засмеялся.- Рычишь тут, как стая тигров. Ты так весь табун распугаешь или отравишь. Лошади-то без противогазов.
Тот прорычал очередное трёхэтажное ругательство не то в адрес Господа Бога, не то в адрес шутника, вскочил и, всё так же завывая, кинулся в сторону от табуна, расстёгивая на ходу ремень брюк.
— Ты под ветер беги, чёрт гундосый, и так уже дышать нечем,- крикнул ему вдогонку Григорий.
Вскоре Артём вернулся и прилёг, держась за живот и постанывая. Но не прошло и получаса, как всё началось сызнова.
Григорий поднялся, взял свою подстилку, сказал Артёму:
— Ладно, ты тут полежи, а я пойду к лошадям. Они от тебя шарахаются, как дикие. Не надо было пить перегонку. Вот жадность тебе и выходит боком.
И, уже отъезжая, крикнул, смеясь:
— Смотри не закуривай, взорвёшься.
Тот промычал что-то нечленораздельное, вскочил и побежал в сторону, держась за штаны. Так он и бегал до утра, как дед Щукарь в кукурузу.
Когда рассвело, Григорий, подогнав табун, слез с лошади и подошёл к Артёму. Тот лежал и тихо скулил. Лицо было бледно-зеленое, осунувшееся.
— Ну, как ты тут, живой?
— Умираю я, Гриша. Конец мне. Не выживу. Всю ночь штаны в руках держу. Нет мочи.
— Ничего. Приедешь домой, выпей крепкого чаю или водки с солью. Пройдёт. Давай поднимайся. Пора гнать табун на конный двор.
С помощью Григория Артём кое-как взгромоздился верхом на лошадь и, держась за гриву, поехал вслед за табуном в село.
Долго ещё по утрам на наряде мужики подшучивали над ним.
— Артём, там Прасковья флягу перегонки для тебя припасла.
— Точно. Приглашала отведать. Зайди перед работой.
— А председатель сказал, чтобы на то поле, где ты со спущенными штанами бегал, навоз не возить. Там теперь на пять лет удобрения хватит.
Артём либо отшучивался, либо отходил в сторону и курил молча.