Каждую ночь после одиннадцати Демиург зажигал две звезды. На самом деле, их было неисчислимое множество, состоящее из мириадов галактик и туманностей. Но ярче слившихся в молочный хвост бесконечностей, ярче слёз на ресницах, светились именно две. Она называла их Почемучка и Навсегда.
Жить на острове, берегам которого нет конца и начала, не просто. Каждое утро нужно вычерпать воду из лодки, привязанной к покосившейся кладке; накормить шелудивого Сёму; посмотреть на крутые бока дышащих теплом серых левиафанов Силья Лайн, гудящих в белёсом тумане – они везут толпу пьяных финнов; вскипятить чайник.
К обеду утренние облака, как правило, расступались. Солнечные панели, установленные по доброте её бывшего, лизало долгожданное солнце. Лето было коротким, как эхо выстрела. А осень ещё короче - словно осечка. Потом замерзал родник под сланцевой горкой, трава бурела, съёживалась. В конце октября она доставала лыжи, а потом с континентального перевала приходил устойчивый фён, и можно спать до апреля.
Раньше, под Рождество, всегда приезжала мать, но прошлой весной Клото напортачила в пряже и на окраине Хельсинки, в стылой супеси Никольского кладбища, стало на один каменный крест больше.
Фён выдувал из-под берега комья глины. Они неслись по свежему льду, наскрипывая прозрачную Песнь зимы. А когда с острова Бьорн по льду забредали волки, наступал ад.
Аэросани жрали немеряно, но до рыбацкого посёлка по имени Флаввик, по льду доезжали минут за сорок. Там был бар, маркет с пивом и водкой.
Отто… Сукин ты сын, грязный трактирщик и выродок.
Почемучка и Навсегда равнодушно смотрели, как она бессовестно пляшет над ним. Кричит, а потом плачет и возвращается туда, где её никто не ждет кроме шелудивой дворняги.
Стены дома покрашены охрой. В морозный февральский закат дом становится похожим на отражение тусклого красным солнца. Позёмка пишет узоры на гладком льду.
Каждую ночь ей хотелось большего. Может весны, может быть света. Или чтоб когда-нибудь к острову причалил корабль и забрал её. Хоть куда, только подальше от одиночества, тоски, пьяного Отто и неизвестно как забредшего на её остров пса. Которого она называла русским именем Сёма.
***
Когда захлопнулась дверь и старый, бабушкин ещё, французский замок лизнул, закусив ржавую скобку, он даже не думал, что это навсегда. Также, не задавался вопросами: - «Почему?» и «Зачем?».
Видимо, зря.
Форточка в недоразбитом окне ныла, выпрашивая мзду в виде бычков. За её маятой тускло просвечивали одинокими чайками сирые облака. Криво затареная сигарета умирала, выдохнув душу в расколотое блюдце.
Он закрыл висящую на толстой пружине дверь и отчего-то на пару минут задумался. А потом, свернул не к метро, как обычно, а на станцию. Когда-то, еще на первом курсе, он часто шёл этой дорогой с отцом. Правда, в те времена и солнце по-другому вставало, и собаки не так криво ссали, и деревья гуще посажены были.
Сразу за остановкой, чуть ближе к бульвару, стоял крытый шифером ларь. На цинк денег у торговцев не хватило, и крышу соорудили при помощи подручных средств. Зато в его тёмных глубинах, выглядывающих наружу из зарешеченного оконца, вкусно таились запретный Ркацители, чудовищный Навигатор и прекрасная Балтика. Номер девять, конечно.
Ларёк функционировал круглые сутки, но папа проходил мимо, не оглядываясь. А он постоянно косился, облизывался. И казалось ему, что из тёмной оконной дыры вспархивали горящие феи, полные счастья. Там ещё продавали гандоны. Но до них ему было, по крайней мере, сезона два.
***
В тот год весна наступила резко – как шалый лось в трясину. За неделю вскрылся пролив Ойстервикен, разделивший застывшее море. Лопнувший лёд беспорядочно тыкался в остров, скрипел. Ветер по утрам прижимал короткие сосны к промёрзшей земле, а застрявший на ветках сухой тростник трещал, пугая и без того невменяемого пса.
В конце апреля Почемучка крепко хватала крохотными лучиками горизонт, прячась в сером киселе первых туманов. Навсегда же, наоборот, поднималась чуть выше и подмигивала, когда оловянный шар холодного солнца выкатывался из-за моря. Дом жадно вдыхал фиолетовыми панелями разраставшийся к маю день. Исправно грел воду.
На ванну хватало, равно как и на опаскудевшее мытьё тарелок.
Серые корабли постепенно светлели, проявляясь белыми боками. Но принца, которого она так долго ждала, так и не было. От этого было по вечерам грустно, сопливо, муторно.
Теперь Отто чаще приезжал сам. Точнее, приходил на моторке. Она загодя слышала, как он, тихо ругаясь, заводит движок. Когда глухой стук бензинового двухтакника продирался сквозь туманный пролив, она медленно принимала душ, одевала цветастую юбку и шла, накинув пуховик, к мосткам.
Через час, иногда полтора, она провожала его лодку, втайне желая, чтобы короткий ледяной шторм перевернул и забрал к праотцам этого дурня. Как он там говорил: - «…растил меня левиафан, отец был Бьярни Лейфуссон, а дедушкой сам - Эрик Рыжий».
- «Да и хрен с тобой, придурок, - думала она, кончая от горячего семени викинга без мозгов, - что б тебя черти взяли».
Но, как ни странно, снова ждала.
С другой стороны, утешая себя, говорила Сёме: - «Принца-то нет, видишь? Вот и приходиться не пойми с кем перебиваться».
***
Он купил билет, абсолютно не планируя последствия. Впрочем, ему никогда и не думалось о такой ерунде: всё, что могло произойти – произошло; всё, что может случиться – случилось; всё чему суждено наступить – наступит.
Лицо у девушки, задумчиво листавшей журнал в кассе, смутно напомнило маску египетской богини Бастет, подаренную секретаршей, успевшей сгонять по горящей путевке в Шарм-Эль-Шейх: искусственный оскал ровных зубов, широко расставленные глаза, вздёрнутые курносые ноздри. Маска была без волос, а у чудовища в билетной кассе они имелись – густые, чёрные, прямо ложащиеся на покатые плечи в сатиновой блузе.
Бастет неохотно приняла паспорт, лениво, подобно всяким кошкам, выписала билет и предупредила о безвизовом – только туда и только сюда, проезде.
«Дьюти – свободный вход до пяти», - укоризненно заметила тварь, будто он спрашивал до которого часа можно беспошлинно нажраться. Хотя, именно об этом он и хотел спросить.
- Хорошо, – ответил он.
Забрал пахнувший свежим картриджом билет, паспорт. Достал из кармана куртки загодя припрятанный малёк и, наклонившись прямо к окошку, вымахал одним глотком.
- Спасибо, милая. Теперь – точно прекрасно.
Сгорбленного бездельника с лицом дебила, но при охранной форме, просто оттёр плечом на выходе. Шагнул под грязный весенний дождь - четыре часа до отъезда можно потратить с толком.
Что он и сделал.
***
За зиму мостки крепко вмёрзли в окаменевшую от морозов бухту. Такое бывало редко – обычно, сток тёплой воды из дома не давал застывать воде под сосновыми досками и лёд весной свободно сходил, оставляя в покое кладку, построенную лет двадцать тому назад. Так было всегда, но не сегодня. Видимо, она слишком часто ездила к Отто. Или этот болван зачастил…
Ночью неожиданный ледоход снёс половинку крохотной пристани и грозил захватить на пути к шведскому побережью вторую, если она не предпримет меры. Она вытащила из пристройки, служившей сараем, четыре бревна, толщиной с её охудавшие к весне ляжки.
Молоток, топор, дюжину дюймовых гвоздей. Клещи. Натянула по грудь тяжёлые рыбацкие сейнеры.
Измолотый в кашу солёный лёд тяжело накатывало волной на серый, покрытый морским пеплом прошедшей зимы, берег. Вода вскипала белым крошевом по всей литорали, но метрах в ста от края мостков вновь становилась пока не тронутым весенним теплом ледяным покрывалом, и тянулась ровной полосой ещё на полкилометра. И только уже совсем далеко вставало на дыбы, обламывая с гулким грохотом панцирь уходящего к югу холодного фронта.
Кипящий ледянкой суп тяжело болтал сосновой палкой, пока она пыталась вколотить её в смерзшееся дно. Удар, ещё один, ещё… Жердь выталкивало наружу очередным вязким валом, пришедшим, казалось, из глубин самого Скандик-фьорда, где толстый морской дракон Фрилльоф спит и ворочает во сне обросшим ракушками хвостом.
- Дрянь, - она очередной раз умудрилась поймать упорно выпихиваемый кол.
Ветер взвизгнул, играя привязанным в натяг линем.
Сёма коротко гавкнул, а потом и вовсе залился безудержным лаем. Подбежав к краю опасно накренившихся кладок, замер мордой к морю, вытянув хвост.
Там, далеко, где утром по самому краю судоходной тропинки плывут, раздвигая глыбы серого льда многоэтажные короба пузатых паромов с красивым именем «Силья», подкидывало волной оранжевый комок.
И чёрт побери, пусть Отто катится в свою сраную Валхаллу, забрав с собой всю свою ненормальную скандинавскую родню, если это был не спасательный жилет.
Она отбросила сваю и побрела, цепляя руками нилас – густую шугу северного пролива, к переднему краю ледяной шкуры.
Сёма уселся на куцый хвост и завыл.
- Заткнись, придурок, - коротко бросила она, даже не обернувшись.