РЕМЕНЬ
Война откатилась на запад. Шёл 1944 год. Люди постепенно начали привыкать к мирной жизни. Прекратились потоки машин и повозок с ранеными, бесконечные колонны солдат, спешащих к фронту. Прекратились воздушные бои, за которыми деревенская ребятня наблюдала со страхом и любопытством, а женщины переживали за наших лётчиков, которые в первый год войны гибли чаще немцев в неравных боях. Кончилось то тревожное ожидание неожиданных перемен на фронте, когда в силу сложившейся ситуации всех жителей прифронтовых сёл и деревень в экстренном порядке эвакуировали подальше от фронта.
Увозили, правда, не очень далеко, километров за тридцать на восток, но как только наступало затишье на фронте или он отодвигался немного, люди снова возвращались в свои дома. Всё это было уже позади и невозвратно. В это верили твёрдо.
На свободных от окопов и блиндажей полях посеяли зерновые, хотя значительно меньше, чем до войны и по объёму и по ассортименту. Началась крестьянская мирная жизнь, но по военному времени она была изнурительно трудная. Не хватало людей, лошадей, инвентаря, техники. Но дисциплина в колхозе была высокая, ответственность военная. Девиз был один, как во всей стране: «Всё для фронта, всё для победы». Каждый колхозник от старика до подростка чувствовал эту ответственность.
Председателем в колхозе была женщина Щербакова Вера Семёновна, из эвакуированных из западных областей.
Ей было далеко за пятьдесят, а может и все шестьдесят. По крайней мере, она выглядела на столько. Старая убеждённая коммунистка, требовательная и добрая.
Сентябрь стоял сухой, но прохладный. По ночам уже бывали заморозки. Зерновые все уже были скошены, повязаны в снопы и уложены в скирды в ожидании обмолота. Молотили тогда сложными молотилками или, как их тогда называли, «сложками», которые приводились в действие от трактора ХТЗ. От приводного шкива трактора шёл плоский широкий прорезиненный кордовый ремень на шкив молотилки. Он был довольно длинный и являлся единственным и главным соединительным звеном между трактором и молотилкой. Молотили днём до темноты, а на ночь на току выставлялся сторож. Молотилку перевозили от скирды к скирде, с поля на поле. Пока всё не обмолотят.
Однажды, где-то в середине сентября, когда обмолот шёл во второй бригаде, сторожил молотилку Иван Петрович Кузин. Его все звали просто – Иван Петров. Пожилой мужчина, невысокого роста и, как все самобытные люди, со своей чудинкой. Ходил он всегда с суковатой, но хорошо обработанной палкой, скорее больше по привычке, чем по необходимости, опираясь на неё.
У Веры Семёновной был сын Николай призывного возраста, но в армию его не брали из-за небольшого дефекта. На верхнем веке правого глаза у него была большая шишка вроде бородавки, которая почти совсем не давала глазу открываться. Его так и звали Коля-шишка. Это был весёлый, общительный парень, прекрасный гармонист. Он очень стеснялся своего положения, его мучила совесть от того, что он околачивается в тылу, в то время, когда все его ровесники воюют. Получается, что он из-за какой-то бородавки как бы увиливает от фронта. Он регулярно ходил в военкомат с просьбой направить его на фронт. В конце концов, он добился своего. Ему сделали благополучно операцию и он ушёл на фронт. Было в колхозе ещё несколько парней трактористов призывного возраста, у которых была бронь – отсрочка от призыва.
Хотя было и трудное время, но по вечерам после изнурительного труда в поле молодёжь обязательно собиралась в каком-либо селе или деревне на вечёрку попеть, потанцевать, да и вообще пообщаться, ведь ни радио, ни кино не было. Вот и в этот раз парни из нашего колхоза пошли на танцы в посёлок «Красный пахарь». Это километра за четыре от нас.
Когда возвращались обратно, была уже полночь. Чтобы сократить путь, решили идти через поле напрямик, благо погода стояла сухая, хотя и прохладная. Шли они как раз через то поле, где накануне молотили рожь. Коля-шишка, любитель розыгрышей и шуток, предложил зайти на ток и посмотреть, что там делает Иван Петров. Даже поспорили, спит он или бодрствует на страже народного добра. Ещё издали они услышали могучий храп, далеко разносившийся в тихом морозном воздухе.
Подойдя к току, они увидели плотно закутанную в овчинный тулуп фигуру, которая привалившись к омёту, выводила эти мощные рулады.
Николай сразу предложил: деда не будить, а приводной ремень перепрятать в другое место. Все согласились подшутить над дедом. Зная, где спрятан ремень, который они, кстати, сами накануне вечером снимали и прятали в солому, чтобы он не намок от ночной росы, ребята перепрятали ремень и ушли домой, не разбудив деда.
Утром до восхода солнца, как всегда, колхозники собрались на наряд возле правления колхоза. Ребята рассказали председателю и всем присутствующим о ночном эпизоде с ремнём. Все рассмеялись, а кто-то предложил: «А ему этот день не засчитывать. Будет знать, как спать на работе».
Быстро забыв про Ивана Петровича, продолжили обсуждать предстоящие на день работы и распределять людей по ним.
Солнце ещё не взошло, только на востоке разгоралась заря, предвещая ясный сухой день. Хозяйки с дворов выгоняли скот и направляли его вдоль улицы деревни на пастбище. Вдруг в конце улицы, в стаде, которое уже привычно сформировалось и шло хорошо знакомой дорогой за деревню, произошло волнение: коровы и овцы начали разбегаться с дороги в стороны. И тут все увидели, как вдоль улицы по дороге, распугивая скот, быстро, широким шагом, энергично помогая себе неизменной палкой, поспешает Иван Петров. В левой руке у него тулуп, который волочится по земле. От Ивана Петрова и от тулупа, как от автомашины поднималась пыль столбом. Добежав до правления, где стояли колхозники, не переведя дух, глотая окончания слов и, как всегда, немного картавя, он зарапортовал:
— Вера Семённа! Один схватил за горло, другой кричит: «Молчи!» и ремень утащили.
Раздался такой дружный хохот, что галки и воробьи с испугу взлетели с ближайших крыш и деревьев. Иван Петрович стоял, моргая глазами и не понимая причины такого веселья. Он думал так: «Дело военное. Ремень – штука очень нужная, дорогая и дефицитная. Это же срыв молотьбы. Могут посчитать как вредительство. Тут тюрьмой пахнет, а они гогочут над чужим горем». Не дождавшись сочувствия и понимания, дед пошёл в наступление.
— Нечего тут смеяться. Тут дело сурьёзное, государственное. Нужно срочно в район собчать, а вы тут, бдат ты мой, зубы скалите…
— Иван Петрович, - вежливо прервала этот зажигательный монолог Вера Семёновна.- А может быть ты заснул, вот ремень и украли?
— Вера Семённа, бдат ты мой, да как я могу, да ни в одном глазу сна не было. Вот те истинный крест. - Иван Петров размашисто перекрестился.
— А ребята говорят, что ты спал, а они ремень и перепрятали.
Не теряя достоинства, забыв про только что произнесённую клятву, дед снова ринулся в атаку, но теперь уже в другом направлении.
— Фулиганы! Я буду жаловаться. Я до самого Калинина дойду. У меня сын на хдонте…
Фёдор Савкин подошёл к нему, обнял за плечи.
— Ладно тебе, Иван Петров. Не распаляйся. Давай-ка лучше закурим моего крепачку. Что с них молодых возьмёшь. Им лишь бы повеселиться. Такова она молодость.
Они отошли, сели на завалинку, закурили и опять заговорили о войне.
А старший сын Ивана Петровича – Кирилл – пропал без вести в первые месяцы войны ещё летом сорок первого, но Иван Петрович, как и многие односельчане, которые от своих близких уже давно не получали вестей, верил – сын жив. И всегда, при случае, как только речь заходила о фронте, о войне (а она заходила каждый день), Иван Петров заводил речь о сыне. Начинал строить догадки и предположения. Свернув и раскурив толстую самокрутку из крепкого, душистого самосада, он заводил разговор о последних сводках с фронта и обязательно переводил разговор на сына.
— Я, бдат ты мой, думаю так: в партизанах мой Кирилл. Потому и нет у него возможности подать весточку о себе.
— А может он в плену? – Высказывал предположение Фёдор, его сосед.
— Нет! Такого быть не может. Ты што моего Кирюшу не знаешь? Это же орёл! Такие в плен не сдаются, – распалялся Иван Петров. – Он в партизанах. Это точно.