Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 5.4.
А теперь несколько слов об Андрее Платонове (1899-1951). Память Александра Межирова сохранило для нас такой фрагмент. Судя по отточию, с которого он начинается, это часть более обширного текста:
…Туго скатерть накрахмалена,
И Кустодиев, Шагал
На стене заместо Сталина…
Только кто-то вдруг сказал,
К сотрапезникам добрея:
«Все ж приятно, что меж нас
Нет ни одного еврея».
И никто ему в ответ,
Не сказал ни да, ни нет.
Только встал Андрей Платонов,
Посмотрел куда-то в пол
И, не поднимая взгляда,
К двери медленно пошел,
А потом остановился
И, помедлив у дверей,
Медленно сказал коллегам:
«До свиданья. Я еврей».
Такой поступок – это характеристика. Если не считать комедии «Ноев ковчег», в которой вряд ли можно усматривать изображение евреев, то на появление еврейской темы в творчестве Платонова, по-видимому, повлияла война. Он был корреспондентом «Красной звезды» и, по воспоминаниям друзей и коллег, сотрудником очень своеобразным. А. Трояновский рассказывал о мучительных усилиях Платонова, стремившегося «остановить мгновенье» подвига, сразу запечатлеть «миг» и «вечность», текущий миг и коренные черты сражавшегося народа.
Эту характеристику особенно необходимо иметь в виду при обращении к рассказу Платонова «Седьмой человек». Автор определял его как «фантастический», но читатель, полагаем, согласится, что в нем больше реалий, чем фантастики. Герой рассказа пришел через фронт при помощи партизан. По документам, пишет Платонов, он значился Осипом Евсеевичем Гершановичем, уроженцем и жителем города Минска. Доставившие его партизаны давно знали его как бойца партизанской бригады имени N и сказали нам, что Гершанович — это великий мудрец и самый умелый партизан в своей бригаде.
Но это по документам и по рассказам. А мы видим человека, в сущности уже погибшего: «лицо его и опустевшие глаза были столь мало одушевлены какой-либо жизненной нуждою, что не означали ничего, и нельзя было определить характер этого человека, его зло и добро, – а он все жил», «точно до конца хотел исполнить завещание своей матери, родившей его для счастливой жизни, надеясь, что он не обманут ею, что мать не родила его на муку».
Он рассказывает, как в своем минском облкустпромсоюзе «он брал домой вечернюю работу; ему нужны были деньги, потому что детей он нарожал пять человек и все его дети росли здоровыми, ели помногу, и он радовался, что они поедают его труд без остатка, и он приучал себя спать мало, чтобы хватало времени на сверхурочную работу; но теперь ему можно было спать долго и ему можно даже умереть – кормить ему больше некого: все его дети, жена и бабушка лежат в глиняной могиле возле Борисовского концлагеря, и там еще с ними лежат вдобавок пятьсот человек, тоже убитых, – все они голые, но сверху они покрыты землей, летом там будет трава, зимой лежит снег и им не будет холодно.
– Они согреются, – говорит Гершанович. – Скоро и я к ним приду, я соскучился без семьи, мне ходить больше некуда, я хочу проведать их могилу…».
Это убеждение сопровождало Гершановича до его смертного часа. Когда немецкий офицер наставил в него дуло револьвера, он «поглядел в бледные, изжитые тайным отчаянием глаза офицера и сказал ему:
— Палите в меня... Здесь у меня жизнь, а там мои дети — у меня везде есть добро, мне везде хорошо... Мы здесь были людьми, человечеством, а там мы будем еще выше, мы будем вечной природой, рождающей людей...
Пуля вошла в глаз Гершановичу, и он замер; но еще долгое время тело его было теплым, медленно прощаясь с жизнью и отдавая обратно земле свое тепло».
«Седьмой человек» оказался неприемлем для цензуры и был опубликован лишь в 1966 г. Другой рассказ писателя «Возвращение», написанный уже после войны и опубликованный под названием «Семья Ивановых», сразу же подвергся яростной критике в статье В. Ермилова «Клеветнический рассказ А. Платонова», напечатанной в «Литературной газете» 4 января 1947 г., а А. Фадеев на страницах «Правды» назвал это произведение «выползшей на страницы печати обывательской сплетней».
Значительная часть рассказа посвящена спору супругов Ивановых о знакомом жены, добром пожилом человеке, который не появляется, и национальность его прямо не фигурирует, но помимо имени – Семен Евсеевич, есть и другие скудные намеки на его еврейство: семья, уничтоженная гитлеровцами в Могилеве, должность снабженца.
Когда Алексей Иванов был на фронте, этот человек постоянно помогал его жене и заботился о детях: «…никогда пустой не приходит, он всегда принесет что-нибудь для детей – конфет, или сахару, или белую булку, либо ордер на промтовары. Сама Любовь Васильевна ничего плохого от Семена Евсеевича не видела; за все эти два года, что они знали друг друга, Семен Евсеевич был добр к ней, а к детям относился, как родной отец, и даже внимательнее иного отца <…> Cемен Евсеевич часто детям приносил что-нибудь, каждый раз приносил, то конфеты, то муку белую, то сахар, а недавно валенки Насте принес, но они не годились – размер маленький. А самому ему ничего от нас не нужно. Нам тоже не надо было, мы бы, Алеша, обошлись без его подарков, мы привыкли, но он говорит, что у него на душе лучше бывает, когда он заботится о других, тогда он не так сильно тоскует о своей мертвой семье».
Алексею такие чувства не доступны. Он движим не то завистью, не то ревностью, в доброту Семена Евсеевича, в чистоту и бескорыстие его побуждений он не верит, считает его жуликом, слова жены: «Я тебя люблю, Алеша. Я мать, а женщиной была давно, с тобою только, уже забыла когда» оставляет без ответа, а когда она в который-то раз напоминает, что «семья его вся погибла в Могилеве, трое детей было, дочь уже невеста была», упрямо твердит свое: «Неважно, он взамен другую готовую семью получил – и бабу еще не старую, собой миловидную, так что ему опять живется тепло».
Неудивительно, что еврей, так и не появившийся на страницах рассказа Платонова, выглядит намного привлекательнее, чем ограниченный, туповатый русский, которого автор сделал предметом непосредственного изображения. В любовь к нему жены читатель, может быть, и поверит, но вряд ли полюбит его сам.