Церковь на II Ватиканском соборе решила говорить с миром, чтобы не терять контакт с ним, чтобы не получилось, что Церковь говорит одно, а мир живет по-своему. И в рамках этого диалога с миром полезно вспомнить о популярном среди светских людей голландском философе и культурологе Йохане Хёйзинге. Хёйзинга умер в 1945 году, но он по-прежнему очень востребован. Он родился в 1872 году. Конечно, Хёйзинга бросает вызов нам, христианам. И не случайно, что он больше популярен в секулярных, мирских кругах, нежели в религиозных. И вместе с тем о Хёйзинге писал, например, Сергей Сергеевич Аверинцев, который является христианским мыслителем. Так что, наверное, можно найти в Хёйзинге что-то созвучное христианству и как-то его понять, т.е. понять, в чем он созвучен современному человеку, например, ответить на вопрос, почему в наш язык вошли эти понятия: «осень средневековья» и «homo ludens» («человек играющий»). Идея, которая стоит за понятием «homo ludens» – отношение к жизни как к игре. Ведь аллюзия на «homo sapiens», содержащаяся в этом понятии, говорит о том, что человеку как биологическому виду дается некое новое определение. Т.е. указывается, что в нем главное. Термин «homo sapiens» указывает на то, что главное в человеке – это разум, способность думать (sapere). Эта концепция человека восходит к Аристотелю, к Фоме Аквинскому, к Декарту, к Канту. А вот уже начиная с Ницше появляется эта струя «игры», «танца», «дионисийства». Т.е. Ницше нас подводит вплотную к определению человека как «homo ludens». А когда книга Хёйзинги «Homo ludens» уже была написана, Герман Гессе продолжил эту же тему в своем романе «Игра в бисер». В «Игре в бисер» идеи Хёйзинги развиваются дальше.
Герман Гессе – сын протестантских миссионеров, работавших в Индии, поэтому в семье Гессе был культ Востока, индийской культуры. Идея «Игры в бисер» перекликается с учением немецкого философа Ясперса об осевом времени, т.е. проводится мысль, что все великие традиции: буддистская, конфуцианская, иудео-христианская – происходят как бы из одного источника и зарождаются примерно в одно и то же время (VI – V вв. до н.э.). Но откуда игра? Ведь все эти традиции не предполагали игрового момента, напротив, призывали к предельно серьезному восприятию мира. Если взять Будду, то он как раз был потрясен серьезностью жизни и ее проблем (страдание, старость, смерть). Буддизм воспринимает жизнь не как игру, а как трагедию. Буддизм родился из осознания трагичности бытия. И Конфуций тоже, конечно, не «играющий человек». Но уже у Конфуция есть место для музыки. Конфуций советует стимулировать юношей поэзией, укреплять их дух нравственным учением и доводить их до совершенства музыкой. Вот в этом завершении образования музыкой можно увидеть элемент игры. Т.е. игра появляется тогда, когда человек достигает совершенства.
Вообще Гессе, как позднее и Хёйзинга, производит на читателя большое впечатление. «Игра в бисер» – это одна из немногих книг, где нет любовного сюжета и женских образов, за исключением матери Тито – госпожи Дезиньори (автор не приводит даже ее имени). И надо заметить, что госпожа Дезиньори появляется лишь в самом конце романа. Т.е. создается впечатление, что «Игра в бисер» написана о мужчинах и для мужчин. Я немного отвлекся на Гессе, но он будет важен в связи с Хёйзингой. У них ведь сходная цель: они оба пытаются определить место игры в жизни человека. Почему люди пришли к игре? Если развивать идею Конфуция, то понятно: игра приходит на третьем этапе, который кармелиты (и также доминиканский богослов Режиналь Гарригу-Лагранж в своей книге «Три этапа внутренней жизни») называют «единение с Богом», когда человек уже очистился от грехов, когда он прошел уже ночь души и достиг третьего, завершающего этапа духовной жизни, когда он как бы становится ребенком. И, будучи ребенком, он уже может позволить себе играть. Потому что он уже свободен от страстей и достиг совершенства святости. Естественно, что на первом этапе, когда человек кается в грехах, или на втором этапе, когда человек проходит через «темную ночь души», ни о какой игре не может быть и речи. Там задача – выдержать, преодолеть искушения плоти, уныние, усталость. И если человеку будут в это время говорить об игре, он воспримет это как издевательство. И поскольку мы в той или иной степени проходим первый или второй этап, т.е. мы либо каемся в грехах, либо переживаем богооставленность, то нам не до игры. Но когда человеку снова открывается небо и он видит радугу или луч солнца, то тогда опять возвращается это настроение игры, которое иногда бывает в самый первый момент обращения. Поэтому я и не закрыл книгу Хёйзинги «Homo ludens», но продолжал упорно ее читать. Думал: может быть, потом пригодится.
Человеку нужно иногда поиграть просто для развлечения, чтобы не впасть в меланхолию. В Средние века жизнь была более органичной, поэтому в ней находилось место и для игры. И здесь можно вспомнить другую книгу Хёйзинги «Осень средневековья». В связи с темой игры Аверинцев в предисловии к "Осени средневековья" вспоминает Фому Аквинского. Фома Аквинский писал, что игра – это не плохо и не хорошо. Собственно, что описывает Хёйзинга в книге "Осень средневековья"? Он описывает Бургундию XV века. Общество достаточно стабильное, достаточно укорененное в христианстве, где было пространство для игры, которое, кстати, на самом деле отвоевывается. Ведь играть можно только в обществе, которое уже удовлетворило основные не только физические, но и духовные потребности человека. Играть с человеком меланхоличным, депрессивным очень трудно. Надо сначала исцелить его от меланхолии, а потом уже играть с ним. Люди в основном живут в «тихом отчаянии»: они, как правило, в шоке от того, что произошло с ними и их близкими в течение их жизни, и не могут совместить пережитое с верой в разумность человеческой природы. Они могут не замечать этого шока, но ужас пережитого проявляется на бессознательном уровне: в виде бессонницы или ночных кошмаров, волнений за ребенка, который поздно возвращается домой, и т.п. Ужас живет в нас, потому что мы понимаем, что сам человек ужасен. И в этой ситуации явной или вытесненной тревоги ни о какой игре говорить не приходится. Здесь впору задать вопрос Карнеги: «Как перестать волноваться и начать жить?». А Бургундия XV века производит впечатление более здорового общества. Я внимательно читал «Осень средневековья» и сам кое-что знал о средневековье еще до Хёйзинги, и у меня сложилось впечатление, что та игра, которую вели и придворные (пиршества, коронации), и простые люди (свадьбы, карнавалы), свидетельствует об избытке жизни. Вспомните, что говорил Иисус Христос: «Я пришел для того, чтобы вы имели жизнь и имели с избытком» (Ин 10, 10). Вот этот «избыток» был. Но понятно, что он даром не дается.
Вы знаете, что Бургундия славится своим виноделием. Столицей Бургундского герцогства был город Дижон. А в XV веке Бургунское герцогство владело Бельгией и Голландией. В этом, кстати, причина, почему голландец Хёйзинга заинтересовался историей Бургундии. А теперь остановимся на виноделии. Здесь надо обратить внимание, что виноград – это капризное растение, требующее постоянного ухода. Чтобы вырастить виноград, нужно затратить огромное количество усилий. Но зато окончательный продукт – вино – дает радость и связан с игрой, о которой мы говорили выше. Праздник сбора винограда еще во времена Древнего Рима отмечали с особой торжественностью. Можно вспомнить и культ Вакха. Короче, игра глубоко связана с вином, вино – с Бургундией, что логически объединяет обе книги Хёйзинги – «Осень средневековья» и «Homo ludens» – в одно целое. Так что получается, что для того чтобы получить радость и насладиться игрой, надо общество так создать, воспитать, взрастить, чтобы оно принесло эти плоды радости. В данном случае речь идет не о виноградной лозе, а о самом человеке. Вырастить человека, который способен радоваться жизни. Оказывается, это не очень просто. Ребенок – да! Он, когда рождается – улыбается и радуется жизни. Но в какой-то момент что-то портится (или в самом ребенке, или в окружающей его обстановке). Т.е. может случиться так, что этот ребенок – эта виноградная лоза – не получит достаточного количества солнца. Виноград в таких случаях вырастает кислым, а человек – меланхоличным, неспособным получать радость от жизни. Вот и появляются трактаты, вроде «Анатомии меланхолии» Роберта Бертона. Т.е. рождаются и вырастают люди, но не те, с которыми можно радоваться, которым можно улыбаться, с которыми можно играть. Это уже обломки человечества. «Износ этноса», – как говорил в таких случаях Лев Николаевич Гумилев. Люди, не получившие нормального воспитания в семье, не видевшие перед собой примера любви («папа и мама любят друг друга» – для них это дико и непонятно). Т.е. человек не получает того главного, что делает его «homo ludens» («человеком играющим»), человеком способным к радости. А для того, чтобы получился «homo ludens», сначала должен появиться «homo amans» («человек любящий»). И если вдруг случайно в обществе людей, не способных любить, а способных только завидовать и ненавидеть, появляется «человек играющий», то такое общество сделает всё, чтобы лишить этого человека радости, подогнать под общую планку.
Вот мы сейчас говорим: кризис семьи, однополые браки. В Бургундском герцогстве так вопрос не стоял. Как и вообще в Европе XV века. Т.е. семья там была неким фундаментом, который был неприкасаем. Это аксиома, и это не трогают вообще. Да и сейчас хороший священник (повторяю: хороший!), когда исповедует кого-либо, прежде всего обращает внимание на семью: как человек ведет себя в семье, как выполняет свои обязанности семьянина. Церковь, пожалуй, единственная организация в мире, которая воспринимает семью серьезно. Хотя в семье возможна и игра. Если она здоровая, если она счастливая, если все ее члены любят друг друга. Когда есть взаимопонимание и мир в семье, тогда возможен и праздник. Можно позвать гостей, выпить вина, петь песни. Но семью, семейные ценности надо, опять же, культивировать. Как культивируют виноградную лозу. А если виноградники вырублены, как в Газе, когда туда пришли арабы в VII веке н.э., то воссоздать их очень сложно. Так же сложно воссоздать и семью после трагических событий, произошедших в Европе начиная с 1914 года. Это требует каких-то гигантских усилий, почти подвига. В современном мире крепкая, дружная, многодетная семья выглядит анахронизмом. А в Бургундии XV века, как и в Турецкой Армении до геноцида 1915, как в СССР до коллективизации, как в Польше и Венгрии до Второй мировой войны (примеры можно продолжить), крепкая, дружная, многодетная семья была обычным явлением. Почему? Потому что человек – «животное общественное» (по Аристотелю). Человек очень легко адаптируется к общепринятым правилам, и если все говорят, что надо вести себя так-то и так-то, человек легко этому подчиняется.
Однако вернемся к игре. У игры есть и обратная сторона. Дьявола не случайно называют «illusor». В качестве одного из примеров можно привести комментарии к книге пророка Исайи доктора Коимбрского университета Гектора (Эйтора) Пинта (1528-1584), монаха ордена иеронимитов (Hectoris Pinti Lusitani in Esaiam Prophetam commentarii. Antverpiae, 1567, p. 210). В книге пророка Исайи (Ис 29, 20) говорится о некоем «illusor», которого Эйтор Пинт отождествляет с дьяволом. В Синодальном переводе этот стих звучит следующим образом: «Потому что не будет более обидчика, и хульник исчезнет»; в Вульгате: «ибо оскудеет побеждавший, закончатся дни насмехавшегося» (quoniam defecit qui praevalebat, consummatus est illusor). И Христос говорит о Себе в Евангелии: «…и поругаются над Ним» (et illudent ei) (Мк 10, 34). Латинский глагол «illudere» имеет два значения: «вводить в заблуждение» (отсюда «иллюзия») и «издеваться».
И от темы игры снова к Бургундии XV века. Конечно, сейчас мы смотрим на Бургундское герцогство несколько скептически, и, конечно, Петр Люксембургский, Дионисий Картузианец или Франциск из Паолы (все они упомянуты в «Осени средневековья») духовно не близки Хёйзинге и тем более современному читателю. С одной стороны, Хёйзинга стремится к предельной историчности и передаче всех подробностей, характеризующих жизнь средневековых людей. Первое, что поразило меня, когда я начал читать «Осень средневековья» – это описание процессий, которые устраивал доминиканец Викентий Феррер, его зажигательных проповедей, собиравших тысячи слушателей, сцен плача, самобичевания… С другой стороны, видно, что Хёйзинга не солидаризируется духовно со средневековыми людьми: для него вышеописанная реакция на проповеди Викентия Феррера – это просто признак общественного помешательства. Потом пляска смерти (скульптурные группы на кладбищах). Хёйзинга пишет, что люди того времени были заворожены смертью. Короче, Хёйзинга смотрит на средневековье глазами интеллигента конца XIX – начала ХХ века. Создается впечатление, что он пребывает в плену своих предвзятых мнений. Так и в «Homo ludens» он хочет во что бы то ни стало доказать, что человек – это действительно в первую очередь «человек играющий», а не «человек разумный», и нанизывает аргументы на какую-то нитку. Чувствуется, что он сам играет в эти аргументы (вспомните «Игру в бисер») и входит в азарт. Когда читаешь «Homo ludens», невольно обращаешь внимание на то, с каким азартом Хёйзинга ищет признаки игровой культуры и у арабов, и у китайцев, и даже у евреев. У евреев суббота – это одна сплошная игра. И в Талмуде говорится, что Бог играет с Левиафаном, и Авраам «играл» с Саррой. Т.е. игра в иудаизме есть.
Что же меня лично не устраивает в «Homo ludens»? Не устраивает смешение двух типов игры: игры как иллюзии и игры как радости. То, о чем писали Аристотель и Фома Аквинский – это игра как радость. Она есть проявление «избытка жизни», когда человек может позволить себе шутить. Это бывает не всегда. Вспомним «Теремок» Маршака (1940 год): «Не до песен мне, сестрицы, был в зубах я у лисицы». Мы вот позволяем себе шутить, может быть, и зря, может быть, это пир во время чумы? Пир во время чумы – это, конечно, еврейский юмор: «чем хуже, тем лучше».
Хёйзинга считает, что игра привела и к рождению науки, и к рождению искусства, и вообще ко всему лучшему, что есть у человечества. И действительно, может возникнуть вопрос: «Почему родилась наука, почему родилось искусство?». Ведь их могло не быть (вспомним вопрос Шеллинга: «Почему вообще что-то есть, когда могло ничего не быть?»). И действительно, культура как таковая не нужна. Можно ведь жить и в обществе людоедов, не правда ли? Общество людоедов тоже иерархизировано, структурировано. Иногда просто съедят, иногда еще и поиздеваются перед тем, как съесть. По-разному бывает у людоедов. Но, хотя в этом обществе и есть элементы игры, ни наука, ни искусство в нем родиться не могут.
Впрочем, взгляды Хёйзинги эволюционировали. Еще до «Homo ludens», в своей книге «В тени завтрашнего дня», опубликованной в 1935 году, он писал, в частности, что кинематограф – это, вообще говоря, симптом снижения культуры. Не знаю, что он сказал бы по поводу телевидения. В общем, Хёйзинга на закате своей жизни склоняется к тому, что надо сначала общество воспитать, и лишь потом оно принесет плоды культуры. А если процесса воспитания не происходит, то сама игра начинает вырождаться. Далеко за примерами ходить не надо. Сам же Хёйзинга в «Homo ludens» приводит такой пример: потлач. Это когда люди в примитивных обществах хвастаются перед другими, какие они богатые и сильные – настолько, что могут добровольно причинить ущерб своему здоровью или своему имуществу. Вот что делали арабы еще до принятия ими ислама? Они калечили своих собственных верблюдов, подрезая у них сухожилия. Это делалось для того, чтобы показать, насколько они богаты. Это был своего рода шик: «Я могу себе это позволить». Само слово «потлач» – из языка американских индейцев. И, согласно Хёйзинге, это тоже манифестация «человека играющего». Человек играет, показывает свою силу, бездумно и нелепо истребляя богатства или вредя своему здоровью. И все для того, чтобы показать, какой он сильный! Но потлач характерен лишь для примитивных сообществ, это не та игра, которую демонстрирует нам Ренессанс. Я ждал от Хёйзинги, что он скажет: «Слава Богу, мы христиане, мы избавлены от этих языческих нравов, в частности, от потлача». Я ждал, что он скажет: «Слава Богу, что пришел Магомет, и арабы прекратили резать своим верблюдам сухожилия». Потому что в исламе есть понимание того, что весь мир – это творение Аллаха и нельзя издеваться над тем, что создано. Аллах создал верблюда: зачем бессмысленно причинять животному боль и калечить его? Т.е. ислам уже не допускает потлача. Я надеялся также, что Хёйзинга скажет: «У нас, европейцев, был период, когда мы жили по-человечески. И это благодаря Христу, благодаря Церкви». Но он этих слов не сказал. Может быть, только намекнул на это в своей книге «В тени завтрашнего дня». Может быть, находясь в нацистском концлагере (с августа по октябрь 1942 года), он задумался над этим. Хотя и до этого он сетовал на то, что современная культура куда-то не туда идет. Например, ему не нравилось, что коммерциализируется спорт. Он был против превращения спорта в орудие рекламы, средство зарабатывания денег. Спорт перестает быть игрой, становится бизнесом. И насчет кинематографа. Что не нравится Хёйзинге в кинематографе? Что человеку не дают возможности поразмышлять. Мелькание кадров мешает человеку сосредоточиться. Книгу можно открыть, закрыть, вернуться к ней. Впрочем, талантливые режиссеры (Бергман, Тарковский) все же нашли способ, как вернуть в кино медитативность.
Хёйзинга не мог не заметить, что наше общество уже слишком далеко ушло по какому-то другому пути. «Осень средневековья» осталась далеко позади, наступила «культурная зима». Но опять Хёйзинга не говорит об этом прямо, лишь намекает на это, предпослав своей книге «В тени завтрашнего дня» эпиграф из толкования св. Бернарда Клервоского на «Песню Песней»: «Habet mundus iste noctes suas et non paucas» («Имеет мир сей свои ночи, и их немало»). Однако в той же книге, анализируя тезис Шпенглера о «закате Европы», он все же не соглашается с определением европейской культуры как «фаустовской». И это неудивительно: ведь Фауст совсем не похож на «играющего человека». А Хёйзинга все же в глубине души надеется, что человечество еще сумеет вернуть свое прежнее счастье и нынешняя печальная ночь сменится радостным днем.