Дешуланские покосы

            

  Ничто так   не лечит  от занудных сидячих работ, как сенокос …
Прошлая весна подарила очередной бестолковый отпуск, с метанием между домом,  бесконечными звонками с работы  и весенне - посадочной суетой в огороде. Вышла  на работу во вполне прогнозируемом состоянии   выжатого лимона  и нарастающего бешенства    Весенний снег (непостижимый  божий подарок - апрельские  сугробы, забытые с самого детства!),  к счастью, уже к июлю подарил нынче замечательную траву, не скосить которую было грешно.
  Мама в деревне  крутилась,  как юла. При такой  траве и не накосить - гаже преступления и придумать невозможно. И поэтому  в выходные  я  со своими домочадцами, а порой бросив их, на попутках   спешила в Дешулан – в свой  заслуженный отпуск-«релаксацию».  На чудом попавшейся  на трассе  машине доезжаем  до поворота в село,  не успели  размяться - догнал грузовик. Прыгаем в кузов, шесть  минут - и мы у ворот. Мама как раз  выкатили из ворот   с отцом мотоцикл-доходягу.  Увидев нас, мама посветлела лицом,  в ту же секунду списала  отца  «на землю», на домашнее хозяйство. Мой сын  седлает мотоцикл, и свежие помощники готовы.
      Брат ждет в Ключах. Увидев нас, облегченно заводит  свой грузовик  (солнце- то уж вон где!),  свое отношение к нам  (и радость от встречи, и нервы, что поздновато) выразив  короткой фразой: «На чем приперлись-то»?
           Часам к 10  утра приезжали на Луг …
Когда-то там была колхозная кошара, и мы,  дешуланские школьники,  приезжали  туда на  грузовичке, с Павлом Капустиным за рулем, заготавливать  березовые веники и травяные пучки. Под вечер развешивали  веники   под стропилами  длиннющей кошары  и шумно кидались  друг в друга  лонишными *  сухими листами, боролись  и возились  на душистой  куче   свежих  веников. Не  успею  Марью Сазонову  у  ребят  отбить,  смотрю - Ленку Нагаеву   зажали! Та  как - то  с  детства   от нас  более  круглыми  формами отличалась ... Только  что  развешанные веники    смесим  на крыше  до трухи,  да  сызнова развешивать!  Вдвоем  с  Маруськой     Ленку  отбираем,  по пути раздавая      щедро  тумаки  Юрке и Сережке,  своим сверстникам. Выползаем из - под  крыши   красные, потные,    ничуть не боясь  добродушного   ворчанья  нашего любимца- Бориса Александровича  Смышляева.    Тот дожидался   нас с чердака и улыбался снизу  в свои прокуренные усы… 
          От кошары  остались  заросшие  исполинской крапивой курганы. От унавоженной годами почвы крапива растет  чуть не трехметровая, как  невиданные джунгли. В зарослях ее прячутся,  наверно, те самые стропила,   когда- то дарившие нам  прохладу, смех …
Тут же прячется  конопля- предмет поисков  шехоланских   доходяг  с пугающе пустыми глазами   и неестественно протяжными фразами.   
          То ли  от  этих мест, или вообще от того, что я дома, с  мамой – работается легко, несмотря на зной.
           Пырей тоже нарос нынче  диковинный,  с синеватым отливом,  как шелк. Особенно красиво смотрелся с высоты  холма, куда забегали  взглянуть  землянику. Пырей походил  на морские волны. Порывом ветра его подзавалило местами.  Косить эту красоту неописуемую было,  конечно, тяжело.  Косы беспрестанно  приходилось  подтачивать, так как потоком воды с оврага  замыло  низинку,  и коса шла по илу не со свистом, как полагается,  и не как по маслу.   Да и грузить его потом  на наш  верный  157-й  тоже было не сахар. Как покос давался  моей  маме, знают только  такие же беcтракторные косари   в возрасте  за шестьдесят.
      Протока Ингоды манила  к себе поминутно, была  всего в ста  метрах   от нас. Как дите  туда поминутно не побежишь, но раза два  за день вырывались и падали  в  теплую  воду.
Мамины наказы про змей, которые испокон веку там водились, сразу  улетучивались,   и мы  с восторгом смывали с себя сенную труху   и горячий  пот, успевая зыркать  глазами в прибрежную траву и кусты. Змеям  тоже, видно, было не до нас в эту несусветную жару - скота не держат, косить не надо, шурши себе  пузом влево - вправо …
       Мы,  ополоснувшись, стремглав  мчались обратно  к табору, где мама на минутку  припадала к бутылке с водой. Бутылка с  колодезной водой была в « колодце» - бурундучьей  норе, глубокой  и прохладной. Часам к трем,  вылакав домашнюю воду, набирали ее  из  протоки,   обливались и пили уже речную, стараясь не думать  о  болезнях …
            Не уговорив  маму   искупнуться,  шли опять  к  косам, торчавшим у травы.
(Мама, по- моему, всю жизнь  боится  купания. Ни разу  не помню ее купающейся. Тут,  думала, заставлю залезть в воду.  Нет,  даже  здесь, где один  вид речки приносил отдых, не могли   уломать   ее  окунуться хотя бы разок).
Обед  на покосе невкусным не бывает. Скоропостижный супишко из домашней тушенки  и  вермишели, приправленный  диким чесноком  и брошенным туда же шампиньоном, парой  нечаянно  залетевших  угольков    манит  за сто  метров.  Налетаем   на наш стол  (бетонная плита – основа бывшей подстанции). Приличных размеров   манер-ка**  опустошается  с варварской скоростью.  Поднадоевшие было в июле огурцы, посы-панные  крупной солью, уплетаются  за милую душу.  Почему- то  кажутся куда вкусней домашних салатов, где есть все  из огорода - и редиска, и укроп,  и петрушка – но нет  свежего воздуха, травы  и  мамы  рядом.   
             Еще утром, перед поездкой  к маме, забежала в пекарню, купила там огромный мешок хлеба  – чтоб не делать маме перерыв на  квашню, пока у меня выкроилась пара деньков.   Ненужная   дома сметана   оказалась тоже весьма кстати, мама с удовольствием  ест исиндовский*** хлеб, да  и я с этой сметаной  "прибираю» нескромно по полбулки зараз. Конечно  же,   забываю    рекомендации    гламурных   диетологов  об ограничении мучного  и жирного.   На   яблочке   и  кефире  косу  не   уволочишь.Не зря шутят- косу салом точить надо!  Потом кружечку чаю – того самого- с угольком,  заполошно  попавшей туда травинкой  и с парой  истомившихся на жаре карамелек - пропади пропадом фигура!
        Вставать после обеда  мучительно трудно.
        На десять  минут валимся  по разные стороны от нашего стола, прямо на жаре, на бу-горке, боясь нырнуть в тень, где могут быть  те самые мифические змеи. К счастью, за свой сороковник не пришлось  их ни разу увидеть.  А местечко, надо  сказать, живописное! Суховатый бугорок обрывается в низинку, где среди   покореженных   половодьями      верб   и берез  растет  трава, яркая, зеленая. Оттуда с низины  на жаре сено высыхало буквально к вечеру. Оставляли наутро. Ближе к обеду  стали сгребать  кошенину   с низины, хватая   граблями и руками огромные охапки, выносили их на бугор.  Сено было таким изумрудным, ярким  и душистым,  что просто диву даёмся. Смеёмся с сестрой - сами бы ели  такое!  В наших не избалованных погодой    местах сочная,   яркая трава давно уж стала забытым праздником. Дожди -то всю жизнь идут не  к свежей пашне да  к весне, а   к  началу сенокоса, когда и дождить -  то уже нечего …     А нынче дал Бог снега  вовремя – и лес не горел,  и трава уродилась.
Поскольку косарь из  меня,   скажем честно, где-то на очень слабенькую  троечку,  я, конечно, подгадываю к греби, чтобы помочь  убрать уже скошенное. На попутке, бывало,  каждый год  добираюсь до дешуланского моста  и прямо через покосы, болотистую низину Дешуланки  иду  к кромке леса   к  своим. С    удовольствием приветствую  всех своих земляков,  которые дружными  выводками   убирают траву - кто руками, кто   ко-нем, а кто –  трактором.
      Мои « безлошадники»  присели у табора, гоношат чай, издалека меня заметив. Мама в светлом платье и платке,  с абсолютно почерневшим лицом, угощает меня чайком. Потом за работу,  благо  в  коляске мотоцикла всегда  валяется пара сапог,  прихваченных на вся-кий случай. Кроссовки в сторону - и в  строй …
«Кобыла »  у нас уже старая, изношенная.  Это два полотнища  парашюта, сшитых друг с  другом  и обшитых по краям  палаткой.  Годы работы  истощили  « кобылу», некоторые углы её заменены  мешковиной  от сахарных  мешков.   Грузишь на полотно сенцо, впрягаешься в два угла  и  понукаешь сам себя.  Несмотря на возраст, «кобыла»  еще резвая,  если разгонишь, то  свистит под ней  трава – за счет парашюта.
«Коренником пойдешь, ишо не пристала», – подшучивали   мои.  Спустя минут 15 начинали  притормаживать:
 «Да не лети ты со всей дури!  Тяжелей  карандаша там ничо не подымаешь,  вот и резвишься тут.  Мы же    уж  старые,  потихоньку   иди! Батька вон задохнулся совсем».
       Отец отходил в сторону от палатки, пытаясь восстановить сбитое дыхание.  Никаких таблеток    с собой,  конечно, не  было. На  косарей,  вооруженных тракторами, мама смотрела с завистью, будто это  были не старые «Беларуси», а именные самолеты.
 «Ладно, у нас «кобыла»  ишо   крепкая,  лет на пять. А там поди ничо не надо будет…».
Поглядев тот год на  них, стали с  братом   настаивать,  чтоб  отца больше   на  покос не брать. И вот уже два года  папка не косарь, а Щукарь – кашеварит дома, ожидая «бригаду» - маму да Женьку с Саней, иногда  мы  из  Улет  подбежим.
       А нынешний пырей совсем подкосил нашу «кобыленку», одни лохмотья на углах. Да что там старый лоскут… Под  копячком  даже    «ЗИЛ» стал   до смешного малым, по-скольку был  буквально  проглочен  необъятной горой сена. Потихоньку,  как на арбе,  забираемся на один, потом второй бугор, минуем  колхозное поле с  саранчой,   нагло  оседлавшей  каждый  недоеденный  стебелек, и приближаемся к Ключам.   Улица  все еще пустая.  В сенокос   только совсем уж   хворые  да малые  по домам. Оживет деревня к вечеру.        Оставляем  брата с  сеном в     его ограде  и  заявляемся  домой.  Настал час «сиесты», как в Аргентине. У них  там это  полуденный отдых,  когда в зной невыносимо работать У нас  в сенокос- это час,  когда   жить  еще хочется,  а  силы нету.  Чай, подогретый нашим   хозяином, стынет,  а  мы валимся на свои лежаки. У мамы  сил нету даже   слегка  матюгнутся, на трехэтажный  матерок и не замахивается.  С полчаса,  а то и час   лежим:  спим - не спим, дышим- не дышим. ПрОпасть****  пришла!   Потом плетемся в  тепляк.  Вяло ковыряем  в сковороде  и снова на кровать, благо  до прихода коров еще есть время, а  ежедневная мелочевка  уже   осилена отцом, который нас поджидал.
 Мама  охает и кряхтит на диване, а потом  жалуется:    «Не могу, сердце  чо-то схватило».
Я пугаюсь не на шутку. С детства  уверовала, что моя мама  самая сильная, креп-кая,  и  уж ее- то хвори минуют стороной. Болячкам ее попросту было не догнать. На что – что,  а на сердце  сроду не жаловалась, да и с давлением еще только- только накоротке познакомилась.    Боли все  сильней,  роюсь в  родительской «аптеке», нахожу  валидол.   По желтизне судя, мамин годок.
    -Отпускает?
- Никого … колет.
- Как колет? – вспоминаю свои  познания  в медицине.
- Дыхну - колет. Повернуться   не могу - колет.
  -Ложись, мам, на пол,  -   до меня доходит, что  прихватила  спина, не сердце.
Нахожу в столешнице противорадикулитный бальзам, на донышке,  и начинаю  «реанимацию». Мама  оживает прямо на глазах, потому что  сердечники так не ругаются:
«Ты будто не с покоса! Что у тебя за руки, как    у коня! Ой, там не дави, там больно… Ой, там вобше не   шавель!»

Накрываю лежащую на полу маму   чем- то теплым. Потом она   робко встает с пола, все еще ворчит   «за дурную силу», но с удивлением обнаруживает, что « сердце» не колет, а прилечь на диван можно  даже и на бок, чего до этого  делать не могла из- за болей в ноге и спине.
 Выходим в огород,   расплескиваем из бочек теплую воду по огурцам, развесившим квелые  уши листьев по бокам осевших парников. Обозначив поливку,  выходим в улицу встречать скот .    Перед  приходом стада на улицу выползают  все  соседки - сенокосчицы: Пана, Матрена. Охая и стоная, встречаются посреди улицы, расспрашивают  друг дружку о  «победах» на  покосном фронте,  жалуются кто на боли в спине, кто на отнявшуюся  к вечеру ногу и  разыгравшееся давление,  про  которые днем  вспомнить некогда было. Попутно пожалуются друг дружке на  хвори своих  драгоценных супругов, которых нынче по состоянию здоровья с собой не берут в поле.  Иногда прихватывают   покашеварить у костра,  а  то и «тряхнуть стариной»  с  вилами и давлением под двести.
Вечерние заботы -  поливка, коровы, дойка,   сепаратор -  не дают расслабиться и  «похворать»,  и только к полуночи   угомонилась вся улица.     А утром опять  на Луг.
Удивительным образом улетучились из головы все до одной мысли  о работе. Я, конечно, не ропщу, мне все в радость, а моих  жалко. Я неделю  тут – и к себе, на работу, а им тянуть лямку еще   Бог знает сколько, потому что бросить такую траву грех  тяжкий.
Дни стоят, как по заказу,  и  наше  семейство, вытянувшее из себя все жилы   адским трудом по жаре, уже начинает   говорить:  хоть бы дожжик  брызнул, да день – два отдохнуть.
Самое парадоксальное -  никто ведь не гонит.  Сядь, отдохни, да снова  за работу – прогул никто не поставит. Нет, упрямо будут тянуть  до состояния  ступора, когда  работу вилами  и косой выполнять начинают уже с  видом  робота, который,  если остановится, то и  упадет оземь… 
           Приехав в один из вечеров домой,  не утерпела,  пошла в Заречку ( на ул. Заречную)   поглядеть  на своих давних знакомых  да родню, которых так и не увидела   на покосе.
           Поджидая коров, все они  сидели  на скамейке: Матрена Нагаева, Катерина  Нагаева, тетя Ира.  Прежними остались  только   мельчайшие кудряшки  над головами  Матрены и Катерины. Волосы стянуты  в узелки на затылке, а над прической нимбом встают  нежнейшие завитки – как на  хорошей пуховой шали, не подвластные возрасту.  Наперебой  стали делиться своими  бедами и радостями, рассказывая про сынов, внуков, расспрашивая  меня  и о работе, и о сенокосе,  и о моей маме, которую  не видят  в эти   сенокосные  дни.   Тетка Ира  грешит, как пол-Заречки,  со спиртом. Черная, как головешка,  глаза по блюдцу,  худенькая, на 45 килограммов. Только смех прежний, хрипловатый.
Тут же встретился  дядька Емельян Нагаев, стоявший с соседом  у палисадника. В ответ на мой  шутливый вопрос, почему не на покосе,    улыбнулся невесело, пробурчал:
«Какой покос…» 
 И по цвету лица, по нездоровой полноте    все ясно: откосился дядька Емельян,  теперь  только у забора постоять, перейти  через дорогу  к Котельнику -  вся радость.
     Встретила их, и   на душе  и радостно, что увидела их всех, и  тревожно. Я росла  и  видела их крепкими, здоровыми, смеющимися (просто своими ровесниками – им же было по сорок с хвостиком).  Вижу теперь редко, годом да родом, а  запомнились они мне теми,  сорокалетними.   Как дитя малое, верила в их крепость, неуязвимость  - как  в  материнское здоровье.  А они  постарели, и ладно бы просто постарели.  Некоторые уже засобирались  вовсю  за Алешиху, на бугор. 
          А как хочется видеть их  еще  на сенокосе, с косой, с вилами. С виду  злых на эту извечную крестьянскую работу, но  тайно в нее влюбленных. Только влюбленность эта   глубоко  спрятанная. Зимой   мелькнет – когда  свежий навильник корове подбрасывают и  узнают каждую травинку, политую своим потом …   Шумно   втянут  носом   запах   полыни, разнотравья  и     выдохнут: « Скорей бы  летечко,  да, дай  Бог, трава     уродится   путная…»




    Послесловие – декабрь 2003 года
   Перебрались  дядька Емельян с Валентиной в Улеты, к детям, к больнице поближе.  Дело разве – бросая работу,  мчатся Люба   или Ленка   в Дешулан – то  мамку в больницу под капельницу, то батьку Емельку. Перебрались в Улеты. Полмесяца не  прожил тут дядька Емеля и помер. Осиротевшую Валентину забрала  к себе Люба,   и только что куп-ленный домишко  снова опустел …
        По убеждению моей мамы,  «умер  Амеля от новой избы. Жил бы да жил в своей»-, выговаривает нам мама,  и я понимаю, что это наказ – не трогать  их с нажитого места.
 Все бы ничего,   да страшно их там без фельдшера оставлять. А его уж несколько лет нет никакого  в Дешулане.
        Брат  мой,     Женька, теперь, к счастью,  обосновался в Улетах.   Квартира у него  значительно больше  родной  ключевской.   Есть огород, баня, предбанник, гараж один. На второй сам  замахнулся, чтоб не оставлять кормильца  «ЗИЛа» под открытым небом. «ЗИЛ» и тот в райцентре стал «человеком» - получил документы,  номер, все чин по чину.  Саша, хоть и  тоскует,  вспоминая родину,  но с удовольствием учится в ПУ. Настя – в школе  с  педагогами   по всем предметам, даже по английскому и информатике.
        Дед Вася ( братов тесть)  тоже распродал   в Дешулане свои серванты и тут же  отаборился  в отведенной ему комнате, под присмотром, так как стал дите дитем. А в  самый разгар  нынешнего  сенокоса еще и инсульт у него случился. Неделю на  дыбах все ходили – как бы пронесло, да отошла парализация. Старые ляльки тяжелее, чем малые …
        Но самое   главное -  есть тут  покос, без которого   жизнь не жизнь:  и вымотает  до полусмерти,  и  накормит.   Спробуй-ка,   купи  копячок  тыщ  за  пять- семь! Те же  хозяева, продавшие квартиру,  застолбили  за братом  и свой сенокосный участок.  И  вот уже  с нынешнего  августа мы активно его  осваивали. Добирались туда на своей старой  «Жигулюшке»,  списанной по  ГАИ  еще пару лет назад,   потому что походила  больше не на легковушку, а на мятую консервную  банку.  «Жигулька» совсем обезножела, что-то там забрасывало  на свечи, она  немилосердно   чихала, задыхалась и останавливалась -  аккурат перед кажным  бугорком.   Мы с сестрой вытряхивались, начинали ее толкать. Толкать на бугорок   не особо подается,   и метров через 15- 20 у нас, как и у  «Жигульки», срывалось дыхание,  подкашивались ноги, и мы падали за нею на коленки.  Поглядев на нас, Женька, вздыхая, лез под капот, чего – то там колдовал  и,  астматически  дыша,   наша   коробчонка подавалась вперед. На покос приедем, надо косить, а у нас с Лидуськой весь ливер трясется: уже устали  и есть хотим!
     «Работяги», - ворчит Женька и сначала кормит нас, а потом  уж идем  к кошенине.  Пришлось потом  кооперироваться   и брать  точную копию нашей машины – даже такого же цвета. Из двух   доходяг Женька скидал одну  жизнеспособную, на которой и вывозит нас на   покос. Старая   «Жигулька»  теперь на заслуженной  пенсии,   в ее салоне спит довольная  Дамка, а куры летом ходят вокруг в почетном карауле.
… Косили   нынче по мокрому лугу, оставляя  за собой дорожки следов, в которых плавали лягушки.  Подсохшее сено  выуживали с валков, грузили   на новую полиэтиленовую        « кобылу», свозили на бугры и сушили.  Даже при нынешнем худом лете  сено было очень неплохим – многие вообще остались без сена и пустили коров  под нож. Работягами были сначала  мы с Лидой, Зоя, основной коренник – Женька. А потом Саша, закончив   в Дешулане  дела  с  бабиным Галиным покосом, приехал сюда,  впрягся   с  отцом.  Саня теперь  бабушкина гордость. Косит, как Женька,  - не  угонишься, силы не меряно,  и  без него  баба Галя бы присела.      Папка – невыездной. Если едут, бывало, на мотоцикле – до середины пути едут, дальше  толкают мотоцикл – один другого старей! Мама  ворчит:
   «Ванька стал совсем непутный. Я  сзади толкаю мотоцикл, а он не успевает  спереди  его  волочить! Задыхается»! Нынешнее лето  выехали за счет «инвалидки» свата Зверобоева, которую он собрался было продать, но мама взмолилась,   и теперь инвалидка  - в ее хозяйстве. Саша оборудовал ее  фарами под «джип», переделал ножное управление под обычное и  все лето провозил маму на Дешулан.    Я довольно оглядывала на Улетке  уже на Женькином покосе     то, что еще предстоит осилить, и  представляла здесь маму.  Загруженная до предела своими летними заботами -   сеном,   целым стадом скота  ( среди которых была и половина  братова, ждавшая переезда в Улеты к осени), мама   рвалась в Улеты  хоть на один день …   покосить. Там ей не хватило за всю жизнь накоситься …
       Осенью копали у мамы картошку, и она все расспрашивала по Женькин покос – какая там трава, какой рельеф,  и видно было, что ей безумно хочется все увидеть  и покосить.  Дай Бог мне такую жажду  жизни в  шестьдесят  два …
* лонишные- прошлогодние
** манерка- походный костровой котелок
***исиндовский-нашего ЧП « Исинда»
****пропасть- в смысле  «смерть»