ГЛАВА 25
«ИЗБА ГОРИТ, А РАЗБОЙНИКИ СМЕЮТ-СЯ…»
С невеселым настроением ехал Земсков в Петроград, не-смотря на чудесную погоду и хорошее купе. Тяжело было на душе после вчерашнего разговора на даче у Заян-чицких. И не из-за того, что не выиграли они с Павлом Ивановичем в дискуссии с хозяином (Михаил Григорьевич остался при своем мнении), ведь не проиграли все же… Просто вновь и вновь мысли возвращались к войне и к назревавшей в стране великой смуте. Он не любил ни произносить, ни в мыслях называть это словом «революция». Смута она и есть смута. Однако, как ни назови, деваться некуда — вот она уже рядом.
А мимо проплывали, как ни в чем не бывало, пейзажи средней полосы России: такие знакомые и родные крестьянские избы, огороды, поля, речки и пруды, леса и рощи, сельские церкви, пасущийся домашний скот; пристальными внимательными взгля-дами провожающие поезд пастухи и пастушки. И кипела хозяйственная жизнь — вот крестьянин везет полный воз древесины, видимо, на дрова, вот длинный, наверное, купеческий, обоз — сейчас трудности с транспортом, вот бабы собирают в корзины яблоки в саду. Родная сельская русская идиллия. И если бы не знать о том, что где-то взрываются снаряды, и от осколков и пуль падают среди таких же красот сыновья, братья, мужи и отцы встречаемых за окном вагона людей. Если бы не было так томительно тяжело от предчувствия того, что может произойти со всей жизнью, со всеми этими людьми и с ним самим уже завтра. Но не уйти, не убежать и не скрыться от этого знания, от предчувствия. Это есть и грядет еще большее, и ничего уже, видимо, поделать нельзя, не изменить этот ход вещей, ибо таких, как он и Соловьев, единицы, и их голос как «глас вопиющего в пустыне». А главное, народ — терпеливый, спокойный, мудрый православный народ, как одурманенный, опья-ненный зельем-отравой, не идет, а мчится, чтобы окунуться в эту смуту, в этот омут, крича лозунги и слоганы, внушенные ему доброхотами-опоителями…
Снова и снова мысли возвращались к фронтовым делам, к тому, как в исключитель-но сложных условиях приходилось сражаться русским солдатам и офицерам.
«И одна из причин налицо — плохое снабжение армии боеприпасами,— думал Земсков.— Ведь не секрет, что на ураганный артиллерийский огонь врага, наши пушки часто в ответ молчат, ибо было приказано тратить в день не более семи снарядов на одно полевое орудие. Недостатки вооружения и снаряжения снижают боеспособность армии и значительно увеличивают ее жертвы. Получается, что фронт удерживается в значительной мере за счет мужества и мастерства наших людей,— Николай Иннокенть-евич вышел из купе в коридор и посторонился, пропуская проводника с подносом, на котором стояли, позванивая ложечками, стаканы с чаем.— А как непатриотично ведет себя основная часть буржуазии? Ведь что происходит — к работе на нужды обороны стали широко привлекать частную промышленность и, одновременно, усиливать систему регулирования экономики. Были учреждены Особые совещания по обороне, топливу, перевозкам и продовольствию, для мобилизации хозяйства на нужды фронта, были созданы военно-промышленные комитеты. В результате увеличилось производство винтовок, патронов и артиллерийских снарядов. Но вместе с тем начался спад граж-
данских, мирных отраслей: транспорта, металлургии и топливной промышленности, сельского хозяйства. Разразились продовольственный, топливный и финансовый кри-зисы. Все это очень не нравилось прозападно настроенной буржуазии, которая видела причины этого не в войне, в самодержавии и в нелиберальной экономике. Отсюда и требования (и это во время войны!) смены власти и реформ политической системы и экономики».
Поезд остановился на станции, и Земсков решил пораз-мяться немного, про-гулявшись до станционного буфета. Ас-сортимент не обрадовал, и Николай Иннокенть-евич решил довольствоваться бутербродом с сыром и стаканом довольно жидкого чая. «С продуктами сейчас тоже стало тяжело»,— подумал он, возвращаясь в вагон.
Вместо двадцати минут состав простоял на станции два часа.
«В ответ на трудности,— продолжал работать ум учено-го-историка,— правитель-ство было вынуждено ввести принудительную хлебную разверстку. Но что интересно, помещики прятали урожай, надеясь позднее продать хлеб подороже. А, глядя на них, и крестьяне не хотели отдавать хлеб за бесценок. Без хлеба же и других сельхозпродуктов как могла работать промышленность — голод ведь не союзник рабочему человеку? И это в то время, когда требовалась мобилизация экономики!»
На станции толпился народ, и пассажиров после посадки заметно прибави-лось. Из соседнего купе раздавались громкие возгласы — проходящий мимо раскрытой двери Земскова мужчина нервно бросил на ходу: «Уже по два билета на одно место продают!»
Николай Иннокентьевич закрыл дверь и вновь окунулся в свои мысли.
«Нужно отдать должное, правительство создало специальные совещания и комите-ты, благодаря чему тысячи частных предприятий стали работать на фронт. Снабжение армии улучшилось, но закрывались, из-за невозможности получить оборудование из-за границы, не связанные с работой на войну предприятия, нарушались традиционные рыночные связи. Из-за чего в полтора раза от довоенного уровня сократилось промышленное производство.
Буржуазия в своем большинстве думала только о доходах. Капиталисты, начиная от мелких до крупных, кроме богатевших на бойне, были недовольны и активно требовали ее прекращения. Активизировалось и рабочее движение, забастовки следовали одна за другой, бастовала, казалось, вся страна. В деревне горели усадьбы помещиков.
Основным требованием в городе и деревне было прекращение войны. Те же настро-ения охватывали интеллигенцию, армию и национальные окраины. На этом фоне левора-дикальные силы чувствовали себя как рыба в воде. Внутренней политикой российской монархии были недовольны послы союзных держав, которые требовали не прекращения войны, что естественно, а немедленных реформ в то время, когда враг оккупировал огромные территории на западе страны. Создавалось впечатление, что все хотели только одного — развала правительственной власти…»
Поезд, наконец, тронулся и, набирая скорость, двинулся к Петрограду. Мимо проплывали деревни и полустанки, леса и пролески, поля и луга, мужики и бабы. Все было то же, что и немногим ранее, но то ли солнце поднялось выше, и его лучи стали падать на землю несколько под другим углом, то ли воздух в этих местах был иным, то ли чай так повлиял на зрение, только Земскову все стало видеться как-то обостреннее, яснее и четче.
«Та-та, та-та, та-та, трах-тах-тах, трах-тах-тах, та-та, та-та, та-та, трах-тах-тах, трах-тах-тах…» — стучали колеса, и убаюканный их стуком задремал устав-ший от дум и жизненных трудностей последнего времени Иннокентий Николаевич. И хоть бы что-нибудь приснилось ему для разрядки. Да нет, видимо, когда жизнь сама похожа на страшный сон, то уже никакие сновидения не посещают человека…
В один из поздних октябрьских промозглых дней 16-го года в чайной на Пятниц-кой в Москве вновь встретились старые знакомые Степанов и Курилов. Григорий, при-ехав в Москву из Патрусевска по домашним делам, заодно решил проведать своего друга и земляка Ивана. Приятели с удовольствием вы-пили бы чего-нибудь покрепче, но повсеместно царил сухой закон. Они жили в разных городах, к тому же работали на военных заводах, поэтому виделись в эту годину редко. Оба были рады встрече, той отдушине, которую она давала, возможности поговорить, обсудить свои семейные, рабочие и другие дела. Время было напряженным, события волновали, поэтому эти «другие дела» занимали в разговорах людей всех сословий большую часть их общения. Вот и сейчас было так.
— Иван, а твои дети учатся?
— Да где там, Гриш! Старший, Степан, ужо в подмастерьях ходит. Среднему, Кольке, поздновато будет учиться-то, скоро тринадцать стукнет. А младшенького, Игнашку, так и быть, отдадим в церковно-приходскую, пущай грамотным будет. Девок же, Ольку да Настю, учить не будем, на что им? А у вас как?
— У нас? Ты что, запамятовал? Моей-то Грушеньке всего годик от роду! А боле пока Агрофена никого не родила.
— Прости, Христа ради!
— Да ладно… А помнишь, аккурат перед войной ходили люди и говорили, что Дума вот-вот примет закон, чтоб все в обязательном порядке получали начальное образование?
— Да, помню, было дело. Вот только война помешала, проклятая!..
— Она самая, будь неладна!..— Григорий поставил пустой стакан на стол и, не торопясь, налил из заварного чайника, что стоял рядом с пузатым самоваром, свежего чая.
— А тогда, когда война только начиналась, в народе слух ходил, что мировые буржуи втянули матушку-Россию в нее за долги…— сказал задумчиво Иван, также наливая себе из чайника.
— А то нет!..
— Но как только супостат стал наступать, так мы и бастовать тогда перестали. Какое там бастовать, коли ворог вломился, и в голове даже не было такого!
— Так и было, Иван! И добровольцев идти на фронт, было хошь отбавляй.
— Да, еденились тогда все перед германским нашествием, не глядя на сословие и политику. Все были за то, чтоб дать отпор германцам.
— Окромя большевиков, Иван. Те ишо тогда прозревали, что не народная эта война, что она за буржуев и Николашку, а не за народ-то!..
— Что ты такое говоришь, Григорий? Побойся Бога! На Россию напали, а мы что, не в России, по-твоему, живем?
— Так-то оно так, да вот вопрос — в чьей?
— Как в чьей? В нашей, с Богом данным государем и верою отцовской и дедовой! Вот для примеру, на избу ночью напали разбойники. Хозяин всем домочадцам и работникам раздал для защиты: кому вилы, кому топор, кому косу, кому что… И вдруг один сын кричит: «Неправильно ты, отец, вел хозяйство и управлял нами и работни-ками. Уходи! Мы сами управимся — от разбойников откупимся, хоть половину добра отдадим, зато потом заживем по-другому, по уму да по справедливости!» А отец говорит: «Никуда не уйду! Это мой дом, дом моих отцов и дедов! Давайте дадим отпор разбойникам, оборонимся от них, да так, чтоб неповадно было им возвращать-ся, чтоб дорогу к нам забыли напрочь, а потом сядем, обсудим — как и что, как нам лучше вести хозяйство и управлять им!» Ничего не хочет слышать сын-бунтарь. Ви-дит, что миром отец не отдает власть, взял и поджег избу. Думал только попугать честного и доброго отца, а изба возьми да и сгори как сухой хворост со всем скарбом, со всем добром. Разбойники смеются, радуются, захватили скот, урожай, плуги со струментом, отца с домочадцами повязали, а сына-бунтаря заставили им всем надсмотрщиком быть и погонять их как скот на пути в рабство. Как тебе, Григорий, нравится такое?
— Да кому ж такое понравится, Иван?!
— Вот и я говорю, не дело большевики предлагают…
© Шафран Яков Наумович, 2015