Выход, дневник монстра. 08

Ершова Елена
Часть 2


12 апреля, суббота (окончание)

Падать во тьму не так болезненно, как подниматься к свету. Чем глубже падаешь – тем страшнее подъем. Потому что там, на свету, отчетливее заметно твое уродство и твоя неполноценность.
Я разлепляю веки и долго не могу понять, где нахожусь. Полумрак скрадывает очертания предметов, комната полна теней – они ходят по кругу, разрезая отблески света искривленными плавниками, вздымают к потолку раздвоенные хвосты. И непонятно – то ли я в казарме, опомнившийся после пыток; то ли в избе Нанны, чудом выживший после боя.
– Он очнулся? – спрашивает кто-то.
Знакомый голос. В нем слышатся тревожные нотки. Страх? Нет. Скорее, волнение. Память начинает постепенно возвращаться, но тело неподвижно. Почему?
Шаги. Свет фонарика в лицо. Я рефлекторно моргаю, мир расплывается разноцветными кругами.
– Да, он в сознании, – произносят в ответ.
– Я… убил? – шепчу и облизываю губы. В горле сухо. Так хочется пить. Но это сейчас неважно. Это терпит. Главное – другое.
– Виктор… Лиза… живы? – настойчиво повторяю вопрос. Голова плывет. Слова не хотят складываться в осмысленные фразы.
– А как бы ты хотел? – ехидно отвечают мне.
Пытаюсь сфокусировать взгляд. Вижу бледное, искаженное нервной усмешкой лицо Тория. Он прижимает к щеке пакет со льдом. Губа распухла. Возможно, ранен, но не серьезно – иначе не стоял бы здесь.
– Лиза? – продолжаю допытываться я.
– Отправил ее домой на такси, – с прежней усмешкой отвечает Торий. Его голос звучит невнятно – видимо, из-за разбитых губ. – Не хотела меня оставлять, но как тебя бросишь? Кстати, не удивляйся разгрому на кухне: она все вверх дном перевернула, искала, чем бы тебя огреть, пока ты кидался на меня с ножом. Удружил перед симпозиумом, нечего сказать.
Торий отнимает от лица пакет – щека сильно опухла, на скуле синяк. Но в остальном, кажется, цел. Это успокаивает.
Я снова пытаюсь пошевелиться, но что-то намертво приковывает меня к кровати. Опускаю взгляд – широкие ремни перехлестывают мое тело, надежно фиксируя его в одном положении. Помню, так связывали меня в лаборатории. Так, должно быть, связывают и буйных помешанных. Что ж, зверя надо держать на привязи и в наморднике.
Замечаю рядом с собой штатив капельницы. Белесые трубочки свисают, как пустая требуха. Значит, успели накачать лекарствами.
– Вик, – говорю я, и Торий вздрагивает, наверное, оттого, что я произношу его имя на Дарский манер. – Ты звонил… в отдел по надзору?
Он отрицательно качает головой.
– Нет…
– В центр? – допытываюсь я.
– Только твоему доктору, как ты и просил, – отвечает он.
Я вздыхаю с облегчением, говорю тихое:
– Спасибо…
– А надо бы! – жестко отвечает Торий и добавляет уже более мягким тоном. – Возможно, так было бы лучше. Там ты был бы под присмотром. Там – опытные врачи и психологи. Ты ведь уже проходил через это. Неужели реабилитационный центр пугает тебя больше, чем Ульи Дара?
– Нет! – я приподнимаюсь на подушке, насколько мне позволяют ремни. – Не боюсь. Пойми. Это нельзя. Сейчас – нельзя!
– Да почему? – в раздражении спрашивает он.
И я молчу некоторое время. Думаю. Я не рассказал ему о дневнике Пола раньше, не могу сказать и теперь. Поэтому отвечаю другое:
– Морташ будет счастлив. Когда узнает, что лидер… что я сорвался – он будет счастлив. Он растрезвонит на телевидении… и в газетах. Что подумают люди? Что подумают васпы? Какой пример… подам? – я стараюсь говорить убедительно, но мой голос все еще звучит хрипло и срывается, и я тороплюсь сказать, и волнуюсь, и путаю слова. – Нет, нет! Это нельзя… ты понимаешь?
Я натягиваю ремни. И мои мышцы тоже болезненно натягиваются, а я чувствую покалывание в поврежденной руке и стискиваю зубы. Немного успокаивает одно: если Виктор не позвонил в отдел по надзору, пока я валялся в отключке, не позвонит и теперь.
– Успокойтесь, голубчик! – произносит над ухом другой знакомый голос. Надо мной склоняется грузная фигура моего доктора – мне кажется, он появляется из теней, хотя на самом деле, конечно, все это время сидел в изголовье. Сейчас он кладет ладонь на мой лоб, и я в изнеможении падаю обратно на подушку.
– Пока все идет хорошо, – проверив пульс, резюмирует он. – Полагаю, можно обойтись своими силами. У вас это в первый раз?
Меня начинает потряхивать в ознобе. Я хочу ответить, но мышцы лица сводит спазмами, губы немеют и не слушаются.
– У него это в первый? – тогда доктор задает вопрос Виктору.
Тот энергично кивает, отвечает (как мне кажется – немного испуганно):
– Сейчас в первый, – и поправляется, – я имею в виду, в первый раз после Перехода.
А я вспоминаю, что три года назад он также был свидетелем моего срыва – и что характерно, тоже после моего неудачного общения с женщиной. Неудачного для нее, разумеется.
– Не беру в расчет, что было до, – отмахивается доктор, и я благодарен ему за эти слова. – Хорошо, что сейчас это в первый. И плохо, что это произошло вообще. Особенно, в такой чудесный день, – он смотрит на меня с грустной улыбкой. – У вас ведь день рождения сегодня?
– Скорее, смерти, – отвечаю с горечью.
Торий закатывает глаза, но доктор никак не комментирует мои слова. Вместо этого достает сложенную вдвое разноцветную картонку.
– А у меня для вас подарок, – говорит он и кладет на стол. – Вообще это мне жена купила, но вы знаете, я страшный трус и очень боюсь высоты. Возможно, вам пригодится…
Я ничего не понимаю, но не хочу расспрашивать. Меня волнует другое. Кашляю, произношу сипло:
– Вик… оставь нас…
Тот хмурится, смотрит исподлобья. Я понимаю: ему не нравится это. Но есть некоторые вещи, о которых ему лучше не думать.
– По… жалуйста, – выталкиваю я. – Ненадолго…
Доктор поворачивается к нему, говорит мягко:
– Оставьте, раз пациент просит.
Виктор пожимает плечами, говорит сухо:
– Хорошо. Если понадоблюсь – зовите.
И выходит. Доктор мягко закрывает за ним дверь, садится рядом, спрашивает участливо:
– Ну-с, молодой человек, вижу, вы немного пришли в себя?
Я сглатываю комок, отворачиваюсь – его внимательный взгляд буравит меня, он неприятен, как был неприятен любопытный взгляд Полича. Так смотрят на опытный образец. Но, возможно, я сужу предвзято.
– Болит ли у вас что? – все тем же мягким тоном продолжает доктор.
– Болит… – шепчу я, но смотрю не на него – на выцветшие обои, на сплетение геометрических узоров. Вот изогнутый спинной плавник. Вот черный глаз, бесстрастно глядящий сквозь океанскую бездну – и таящий в себе тьму, полную опасных чудовищ.
– Что же, голубчик? – голос доктора тоже проникает в сознание издалека. Между нами – слои воды и тумана. Мы – существа полярных миров. И я никогда не постигну до конца его свет, так же как он не постигнет всю глубину моей тьмы.
– Душа, – отвечаю я и поворачиваюсь, наконец, к нему лицом. – Удивлены?
Мне хочется, чтобы в его глазах появился страх. Или отвращение. Или любое другое чувство, знакомое мне. Но доктор смотрит с сожалением и улыбается грустно.
– Вовсе не удивлен, – отвечает он. – Я ведь говорил, что растить душу – процесс болезненный. Поэтому вы резали себя?
Я сжимаю и разжимаю пальцы – это единственное, что я сейчас могу и единственное, что доказывает – я все еще жив. Раненная ладонь отзывается саднящей болью. Доктор качает головой, произносит:
– Ну что ж. В любом случае, я рад, что в вас, наконец, проклюнулся этот прекрасный росток. Ведь иначе вы бы не попросили своего друга позвонить мне.
Друга? Я морщусь от боли. Его слова вонзаются в мозг, будто раскаленные иглы.
– Я хотел проверить, – говорю. – Теперь знаю… я не первый васпа, так?
– Да, голубчик, – не спорит доктор. – Вы не первый мой клиент. Я ведь говорил, что…
– Не первый со срывом, – перебиваю его и чувствую, как губы кривятся и подергиваются от волнения. – Вы хорошо знаете… как пользоваться инъекционными дротиками, – я ухмыляюсь криво, добавляю, – судя по меткости… глаз у вас пристрелян.
Он некоторое время молчит. Брови нахмурены. Губы сжаты в бескровную линию. Но он все-таки не выглядит напуганным, как мне хотелось бы. Доктор быстро берет себя в руки, ставит на колени аптечку.
– Вы правы, – наконец, вздыхает он и отщелкивает замки. – Я сотрудничал с реабилитационным центром с момента его открытия. Вы же знаете, голубчик, не все васпы были сознательными добровольцами.
Хорошая попытка!
Мне хочется смеяться, но я стискиваю зубы. Не теперь. Этот тип гораздо умнее, чем кажется на первый взгляд. Гораздо хитрее. А поэтому – опаснее.
– Вам, дружочек, теперь надо отдыхать, – продолжает доктор и достает из аптечки шприц. – Вы понимаете, некоторое время придется соблюдать постельный режим.
Я наблюдаю, как он наполняет шприц бесцветной жидкостью из ампулы. Я знал, что так будет. Наверное, я еще легко отделался. Но кое-что не дает мне покоя.
– И сколько их было… со срывами? – спрашиваю я. – Не в центре… уже здесь, в городе?
– Зачем вам это, друг мой? – отвечает доктор и подносит иголку к моей руке.
– Сколько из них вернулись в центр? – повышаю я голос.
Чувствую холод металла на коже. Пытаюсь подняться снова, но ладонь доктора возвращает меня на место.
– Лежите-лежите, – миролюбиво произносит он. – Вам нельзя волноваться, если хотите – поговорим об этом...
– Или они вернулись не в центр, а в лаборатории? – я почти кричу.
Кожу в месте прокола обдает жаром. Чувствую, как наливается тяжестью рука, затем плечо, затем грудь…
«Может, среди них был и Пол?» – хочу спросить я.
Но голова тоже наливается тяжестью. Комната плывет. Я откидываюсь на подушку, и невысказанный вопрос камнем застревает в горле. Последнее, что помню – склонившееся надо мной лицо доктора с непроизносимым именем. Он напряженно улыбается.


*   *   *

Пробуждение на этот раз проходит легче и безболезненнее. Я просыпаюсь от звонка и тихого голоса за стеной. Прислушиваюсь.
– Да, дорогая… Конечно, скоро буду, – говорит голос. – Все в порядке. Доктор сказал, гораздо лучше… Да, уже уехал… Да, я тоже скоро… – вздох. – Ну, что я могу поделать? Я ведь в ответе… Да, даже теперь. Особенно теперь, – снова вздох, на этот раз облегчения и следом нежное. – Спасибо… Тоже тебя люблю…
Я пробую пошевелиться и понимаю, что ремни убрали. Капельница, однако, стоит на месте. Свет ночника мягко переливается на хромированном штативе.
Поднимаюсь с постели, придерживаясь рукой за спинку кровати. Меня мутит, ноги кажутся ватными. Слабость такая, будто Дарская Королева до краев нашпиговала меня ядом. Встаю – но снова падаю на кровать. Матрас скрипит под моим весом. С кухни доносятся шаги, потом дверь открывается и в комнату заглядывает Виктор.
– Ты зачем встаешь? – сердито спрашивает он. – Врач велел лежать!
Поднимаю на него взгляд. Половина лица профессора измазана тьмой – это наливается чернотой гематома.
– Как ты? – тем не менее, спрашивает Виктор.
– Паршиво, – облизываю сухие губы.
– Ты, наверное, пить хочешь? – Торий делает движение, чтобы выйти из комнаты, но я останавливаю его.
– Не надо. Пустяки… Который час?
– Да почти седьмой.
Целый день забытья и мрака для меня. Испорченный выходной для Тория.
– Езжай домой, – говорю ему. – Лиза волнуется, наверное.
– Ты уверен, что тебя можно оставить одного? – хмурится Виктор.
Я киваю.
– Абсолютно.
И не говорю вслух того, что заезженной пластинкой крутится в голове: васпы обречены на одиночество. Что изменит еще один безрадостный день?
– Время лечит, – спокойно говорит Торий. – А тебе надо отдохнуть и набраться сил.
– Как же… симпозиум? – спрашиваю.
Торий хмыкает.
– Да уж справимся как-нибудь без тебя, – заверяет он. – Мы с твоим доктором переговорили и приняли решение, что тебе лучше побыть эту недельку дома. И никуда не выходить. По крайней мере, без присмотра.
Я молчу, по-прежнему не смотрю на него. Закрыть меня в реабилитационном центре или закрыть в собственной квартире – суть не меняется, если ты угроза обществу.
– Я заберу ключи, – продолжает Торий. – Все острые предметы, кстати, тоже. Не хочу, чтобы ты поранил себя… или кого-то еще. Поверь, так будет лучше.
Снова молчу, послушно киваю. Что я могу изменить? Пока я монстр, всегда будет кто-то, решающий за меня.
– Но ты не волнуйся, я буду навещать. Обещаю.
Поднимаю, наконец, голову. Виктор настроен серьезно, его взгляд горячий и решительный, что не вяжется с распухшей физиономией. Это вызывает у меня улыбку, и я говорю примирительно:
– Я не волнуюсь. Ты все решил правильно.
Он некоторое время стоит и смотрит на меня все тем же серьезным взглядом, словно ждет чего-то. А я наблюдаю, как тени акулами ходят по кругу и тоже ждут – когда я останусь один и сдамся, и снова пойду ко дну.
Возможно, Пол тоже однажды познал всю неприглядность дна? И вместо того, чтобы протянуть ему руку помощи, кто-то затянул на его шее петлю? Можно ли осуждать тогда этого человека? Если убийство Пола – это только самооборона?
Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность, когда хлопает входная дверь и ключ поворачивается в замке. Торий уходит. А я, кажется, понимаю, чего он ждал от меня все это время. Но мне уже некому сказать: «Прости…»


*   *   *

Когда Виктор уходит, я замечаю оставленный доктором «подарок».
Это – бесплатный купон на аттракцион в Луна-парке. «Авиаклуб «Солнечный» – значится большими буквами, а рядом нарисован вертолет в окружении облаков и птиц. На развороте – текст:
«Ты хочешь увидеть город с высоты птичьего полета? Ты всегда мечтал сесть за штурвал? Ты романтик и влюблен в небо? Тогда добро пожаловать в авиаклуб «Солнечный» – только здесь грамотные и веселые инструкторы откроют тебе дорогу в небо! Пробное занятие – бесплатно!»
– Бред, – бормочу я, складываю картонку и засовываю между страниц телефонного справочника.
Лучше бы он подарил мне купон на бесплатное посещение борделя. Возможно, тогда одной проблемой в моей жизни было бы меньше.



13 апреля, воскресенье (окончание)

Весь день я провожу дома. Выстраиваю в голове события, происшедшие за последние дни: телешоу, мой поход к проститутке, последующий за этим срыв… Так ярко, словно произошло только что. И записываю все это по свежей памяти – кропотливо и до мельчайших подробностей. Это в какой-то степени приносит облегчение.
В обед заходит Виктор, как и обещал. Приносит в термосе суп. Спрашиваю:
– Зачем?
– А тебе так не терпится на тот свет? – грубовато отвечает он. Потом смягчается, говорит: – Ты ешь.
Я чувствую себя неловко. Словно что-то подтачивает изнутри, грызет, не дает покоя. Наверное, это называется чувством вины? Очень неприятное чувство.
– Прости… – говорю я те слова, что не успел сказать намедни.
– Что? – рассеянно переспрашивает Виктор.
Он завинчивает крышку опустевшего термоса, но на этих словах останавливается и удивленно щурится на меня подбитым глазом.
– Прости… за вчерашнее, – повторяю я.
Слова даются с трудом – говорить их непривычно и больно. Виктор ухмыляется, отвечает:
– Ладно, – и убирает термос в рюкзак.
Мне на миг кажется, что одну руку он держит на весу, словно от любого движения испытывает боль. Силюсь вспомнить – кажется, я задел его ножом? А если да – то насколько сильно?
– Я ведь ранил тебя? – спрашиваю.
Торий пожимает плечами.
– Ах, это… пустяки! – повторяет он мое излюбленное словечко. – Доктор Поплавский осмотрел, сказал – ничего страшного. Пара перевязок – и буду, как новенький, – он усмехается нервно. – А вот как с такой мордой выступать перед коллегами?..
– Прости, – снова говорю я.
И на ум совершенно некстати приходят слова Пола:
«А будет ли извинений достаточно?»
Наверное, нет. Тогда я спрашиваю:
– Ведь если у тебя будут какие-то проблемы… с работой или с чем-то еще… ты ведь скажешь об этом мне?
Виктор, уже готовый уходить, останавливается на пороге и смотрит на меня, выкатив глаза, будто впервые увидел. Я выдерживаю его взгляд, хотя внутри меня так и колотит от волнения. Потом Виктор улыбается.
– Да все нормально, Ян, – легко отвечает он. – Ты отдыхай.
И уходит.
А я приваливаюсь спиной к стене и чувствую, как трясутся колени, словно я совсем еще мальчишка, набедокуривший – но не умеющий ни признать свою вину, ни извиниться за нее. Наверное, я так и выгляжу в глазах Виктора, и за все время нашего общения он привык к моему эгоизму, и поэтому просто не допускает возможности, что и мне может быть до кого-то дело. Но все равно – не ненавидит меня и не шарахается, а предлагает свою помощь.
Люди нелогичны. И тем отличаются от механизмов вроде меня.
В реабилитационном центре нам говорили, что переживания событий заново способствуют их переосмыслению. Тогда я думал, что все это чушь. Сейчас считаю: они, черт возьми, правы.



14 апреля, вторник

Дарская школа учит не только выживать и убивать. Она учит проще смотреть на вещи. Выжил сегодня? Хорошо. Умер завтра? Не беда. Нечего жрать? Будешь мобильнее в бою. Попал в плен? Просто внеочередная тренировка на выносливость. Пустяки!
Поэтому и вынужденное затворничество не слишком тяготит меня. Это – время нажать на паузу. Время размышлений.
За последние два года я размышлял куда больше, чем за всю жизнь в Даре. Моя голова трещала от мыслей, и трещал по швам, распадаясь, привычный мир. Конечно, первоначальная идея была далека от той, из-за которой случился Переход. Пройдя по кромке смерти и заглянув за грань, я узнал то, чего еще не знал ни один васпа: тайну нашего происхождения.
Как она открылась – отдельная история. Ее принесли от самой границы Южноуделья, с заброшенной базы, где проводились первые опыты по созданию «живых мертвецов». И я жалел лишь об одном – что в мои руки так и не попал «код смерти». Но, вернувшись в Дар, я принес васпам знание, а человечеству – гибель.
– Вот огонь! – сказал я. – Так бросим его в мир, чтобы он запылал!
Ученые интересовались, что двигало нами после смерти Королевы? Я скажу. Этим огнем была наша ненависть к людям. Месть, согревающая наши черные сердца. Топливо для наших тел. Мы могли бы создать армию монстров, подобных нам или куда более страшных, чем мы – вот только никто из васпов не обладал достаточными знаниями. Нужен был человек. Ученый. И когда караульные сообщили о безоружном чужаке вблизи наших границ – я понял, кто именно.


*   *   *

В ночь после допроса Тория не спится. Сижу на застеленных тонким покрывалом нарах, вглядываюсь в красноватый полумрак – работает только запасной генератор, остальные давно вышли из строя. За стенами Улья течет сырая весенняя ночь – в ней, будто в смоле, вязнут измученные дозорные. Каждый час докладывают: все тихо. Но какое-то смутное беспокойство мешает расслабиться, довериться тягучей ночной тишине. Я пытаюсь списать это на последний разговор с Полом – его слова беспокоят, они по кругу ходят в голове, бросая вызов моему агонизирующему миру. Я отмахиваюсь от них, как от назойливых мух. И под утро все-таки проваливаюсь в забытье.
И пропускаю момент, когда снаряд сносит верхушку Улья.
Удар подбрасывает с постели, и я чувствую, как сотрясаются и гудят стены. В комнату врывается взмыленный часовой.
– Атака! – с порога докладывает он.
Слова тонут в тоскливом вое сирены. Я узнаю этот страшный звук: так выла умирающая Королева. И голова плывет, и плывет в дрожащих отблесках лицо часового, и вибрируют стены Улья. Я вижу, как отслаивается пластами штукатурка, и толкаю часового плечом – он вываливается в коридор, а я прыгаю следом прежде, чем обрушивается потолок. А в голове пульсирует одна-единственная мысль:
«Прозевали! Атаку прозевали!»
Улей сотрясается снова. Коридоры наполняются топотом бегущих ног. Я тоже бегу – пандус дрожит под сапогами, пот стекает за ворот мундира. Сворачиваю в четвертый коридор и сталкиваюсь с комендантом Рассом.
– Западный сектор разрушен! – стараясь перекрыть сирену, орет он во всю глотку – совсем не так, как полагается васпам. – Купол и три яруса в клочья! На четвертом пожар!
– Как проворонили? – рычу я.
Комендант болезненно скалится. В красноватом свечении он похож на демона, восставшего из подземных глубин Эреба.
– Управляемая ракета, – отвечает он. – Со стороны пальнули. Первая по касательной. Вторая в яблочко.
Он смотрит на меня исподлобья, говорит:
– Держим оборону с юга. Прикажете подкрепление?
Мне хочется рассмеяться коменданту в лицо.
Подкрепление? Чем?
В последнем уцелевшем Улье – около двух тысяч васпов. Полуголодных, измученных. Вертолетов нет. Бронетехники нет. В гараже несколько гусеничных вездеходов, но удастся ли добраться до них? Вооружения тоже по минимуму. Наша задача теперь – не победить, а выжить.
– Отступаем, – говорю я. – Согласно плану эвакуации.
Расс с облегчением выпускает воздух сквозь сжатые зубы.
– Так точно, – с готовностью отвечает он. – Есть отступать.
И ныряет в темноту соседнего коридора.
Сирена больше не воет – хрипит на последнем издыхании. Мигание ламп становится все интенсивнее, от этого мельтешения болезненно пульсирует глазное яблоко и я пробираюсь дальше почти на ощупь. Вниз. Мимо выломанной кабины лифта – бесполезной капсулы с оборванными проводами. Мимо тренажерных залов, а проще – пыточных. Надо спуститься еще на ярус – там находится вход в катакомбы. И мне мучительно больно осознавать, что вместо того, чтобы принять бой, мы бежим во мрак подземелья, как тараканы.
Улей содрогается, будто картонная коробка. Где-то вдалеке слышны выстрелы, а я замедляю шаг и инстинктивно выхватываю из кобуры маузер.
Я не присутствовал при первых бомбардировках, но узнал достаточно. После артобстрела и на волне разрушений и паники в Ульи высаживаются военные. Они добивают оставшихся в живых. Некоторых отлавливают, всаживая сонные пули – людям нужны подопытные жуки. Тех, кому удалось бежать – накрывают у выхода электрошоковыми сетями. Дернешься – получишь высокочастотный электрический удар, грозящий блокадой нервных окончаний (возможно, и получением мелких ожогов). Так на моих глазах схватили преторианца Дирка и весь его взвод. Не скажу, что им повезло. По мне лучше сдохнуть, чем снова попасть в лабораторию. И надежды нет. И Королева мертва. За что же нам сражаться теперь?
Я останавливаюсь, приваливаюсь спиной к отсыревшей стене. Холод гуляет под мундиром, руки почему-то дрожат. Страха нет, но пустота гложет меня изнутри. И я не знаю, есть ли смысл сохранять популяцию или лучше сдаться на милость победителям и разом прекратить наше существование? Смерть всегда милостива. Иногда – это наилучший выход.
– Ян!
Кто-то окликает меня. Я поворачиваюсь и вижу сосредоточенное лицо офицера Пола.
– Выход «С» в другой стороне, – говорит он.
Киваю согласно.
– Знаю.
– Склады тоже.
– Я не иду на склады.
– Тогда куда?
Пол смотрит пытливо. И сказанные им слова сигнальными ракетами вспыхивают в моей внутренней тьме: «Надежда… она приятна на вкус…»
Я не отвечаю, но он словно читает мои мысли.
– Хочешь вытащить своего человечка? – спрашивает он.
Я не желаю спорить, поэтому отвечаю холодно:
– Возможно.
– Он болен, – говорит Пол. – Будет обузой. Если выживешь – найдешь другого.
Я сам думал об этом. Возможно, я бы так и поступил. В конце концов, Торий не знает, как синтезировать «мертвую воду». Он – всего лишь исполнитель. Винтик в уродливом и страшном механизме, породившим васпов.
Но он пришел один, без оружия – прямо в осиное гнездо. Он выдержал пытки и издевательства. Он был моим симбионтом когда-то. И предложил то, чего не предлагал васпам ни один человек.
Жизнь?
Не знаю, что именно он подразумевал, но мне почему-то очень хочется поговорить с ним об этом. К тому же, другого ученого надо еще найти, а вместе с ним – найти оборудование.
– И все же, – отвечаю Полу, – я попробую.
Наши взгляды пересекаются. Он не одобряет меня и не порицает. Просто пожимает плечами и советует спокойно:
– Иди по пути «С-2». Этим ходом давно не пользовались. Его нет на обновленных картах. Значит, и люди о нем не знают. Выйдем к болотам. Там и встретимся.
«Если повезет», – добавляю про себя.
Но вслух не говорю ничего. Пол не первый, кто открывает секрет – о заброшенных ходах я знаю от коменданта. И они – прекрасный вариант на случай, если кто-то слил информацию о месте нашей дислокации.
Я больше не бегу – иду широким размеренным шагом. От пыточных тянет сыростью и страхом – аура, сотканная из страданий многих и многих неофитов. Здесь васпы переживали новое рождение, здесь оставляли последние клочки своей человечности. И здесь я держу своего «ручного ученого»… Паразит держит взаперти своего хозяина? Ха! Что за ирония!
Отодвигаю засов. В нос ударяет смешанный запах мочи, крови и пота. Я не морщусь: за много лет Дарской службы привыкаешь и не к такому. Здесь тоже моргает лампочка, заливая помещение бледно-красным светом. Кровь на полу кажется черной, будто мазут. Но дыба пуста, лишь безжизненно свисают канаты и позвякивают кандалы, потревоженные сквозняком.
Торий лежит на топчане, застеленном дерюгой. Рядом на полу замечаю стакан воды и миску с остатками бульона. Думаю, без стараний Пола не обошлось: уж если он берется за дело, то подходит к нему со всей ответственностью, и мысль поставить человека на ноги за три дня не кажется такой уж фантастичной.
Если бы планы не нарушила бомбардировка, разумеется.
Я подхожу ближе, но Торий не слышит моих шагов. У него жар. Мечется, бормочет что-то. Губы стянуты коркой.
– Встать! – командую я.
Обычно этого достаточно, чтобы любой из васпов подскочил и вытянулся по стойке смирно, в каком бы состоянии он не находился. Но люди – не васпы.
Веки Тория дергаются, но не размыкаются. С губ срывается стон, и до меня долетает осмысленная фраза:
– Лиза... прости… я должен… я правда должен ехать…
Я наклоняюсь, встряхиваю Тория за плечо.
– Встать!
Он дергает головой, корочка на губах лопается, с уголка рта начинает сочиться слюна вперемешку с сукровицей.
– Кто-то должен… остановить это, – бормочет он. – Если не я… тогда кто?
И открывает глаза.
Его взгляд водянист. Он смотрит на меня – но будто мимо. От тела исходит жар. Я чувствую это также хорошо, как если бы снова был связан с ним ментально. А, может, связь так и не разорвалась до конца? Может, осталась некая ниточка, вросшая глубоко в мою суть? И теперь она саднит и болит, как старый рубец.
Торий, наконец, фокусирует на мне взгляд. Его лицо сначала искажается в гримасе страха, потом страх сменяется упрямством.
– Я… не скажу… ничего нового, – шепчет он. – Можешь меня… запытать до смерти… но даже если бы… я знал формулу… все равно…
– Молчи! – велю я и подхватываю его под руки.
Новый удар. Стены трясутся, качается пол под ногами. С потолка сыплется труха. Торий дергается, спрашивает взволнованно:
– Что…?
– Уходим.
Выволакиваю его в коридор. Сирена на этом ярусе почти не слышна, зато отчетливо слышны выстрелы и время от времени дрожат стены, словно кто-то снаружи лупит по Улью многопудовой кувалдой.
– Почему? – хрипит Торий.
И я не понимаю, что он имеет в виду. Почему уходим? Почему я тащу его за собой? Почему мы вообще делаем хоть что-то, когда наша Королева мертва?
Я не знаю ответа ни на один вопрос и поступаю так, как велит… не инстинкт, нет. Что-то еще. Нелогичное. Странное. Не присущее васпам.
Иду назад так быстро, как только позволяет моя ноша. Торий послушно переступает заплетающимися ногами и больше не задает вопросов. Пандус идет под уклон. Вижу мелькающие впереди спины. Это отступление – самое позорное на моей памяти. Но оно – единственное, что нам остается.
Добраться до катакомб мы не успеваем.
Выстрелы раздаются совсем рядом. Коридор делает петлю, я огибаю угол, и в тот же момент справа и за спиной раздается взрыв. Я едва успеваю оттолкнуть Тория в сторону и навалиться на него следом, как спину жалят размельченные камни и куски арматуры. Чувствую удар по затылку, уши закладывает от звона, и я слепну – всего на какой-то миг. Но его хватает, чтобы почувствовать неприятный холодок под ложечкой. Когда-то я уже лишился одного глаза, и не хотел бы ослепнуть окончательно. Только не теперь.
Но противная пелена скоро пропадает, хотя воздух все еще полнится дымом и пылью. Разламывающий голову звон стихает, и я обнаруживаю себя лежащим рядом с внушительным обломком бетона. Мои ноги завалены камнями и присыпаны каменной крошкой, но кости целы. Я пробую пошевелиться, и камни скатываются, как комья глины. Рядом со мной корчится Торий – он не ранен, просто слишком слаб, чтобы идти самостоятельно. Его окровавленные пальцы с поврежденными ногтями цепляются за мой мундир, и я не могу понять, ищет ли он защиты или пытается вытащить меня, оглушенного, точно так же, как до этого тащил его я.
Пытаюсь подняться, но не получается. Меня немного шатает и подташнивает: контузия. Ощупываю затылок – пальцы липкие. Кровь. Но череп не проломлен. И на том спасибо.
Выстрелы слышатся снова.
Мимо нас, прихрамывая, проносится солдат. Не добежав до поворота, он вдруг спотыкается, будто налетев на корень, взмахивает руками и падает ничком. Я пытаюсь сфокусировать взгляд и вижу, как из дыма выходит военный Южноуделья – на его лице противогаз, в руках – автомат. Он идет спокойно и уверенно – охотник, загнавший зверя в ловушку и знающий, что тому теперь не уйти.
Я пригибаюсь за обломком, одной рукой судорожно нашаривая маузер, другой грубо прижимаю голову Тория к полу. Он не понимает, в чем дело, пытается вырваться. И военный останавливается в нескольких шагах от нас, поворачивается то в одну, то в другую сторону. А я никак не могу найти чертов маузер и сердце бьется быстро и гулко, так что мне кажется – его биение эхом разносится по всем уцелевшим ярусам Улья.
Упавший васпа дергается, пытается подняться. Вижу, как в его руке пляшет пистолет. Военный замечает его и делает навстречу несколько широких шагов. Наставляет автомат, но передумывает. Пинком выбивает пистолет из рук.
Торий что-то хрипит. Я сильнее вжимаю его лицо в пол, и он начинает задыхаться.
– Молчи, – шепчу я и не знаю, слышит ли он меня. Слышит ли меня военный? Но все равно продолжаю говорить то, что всегда говорил мне наставник Харт:
– Молчи и терпи… молчи и терпи…
Торий отворачивает лицо. Дышит ртом, заглатывает осевшую пыль. А мои пальцы нашаривают выпавший маузер. Я цепляюсь за него, как за последнюю надежду.
В это же время военный опускает приклад на голову васпы.
Раздается мокрый хруст, как если бы разрубили топором спелую тыкву. Из своего укрытия вижу сгибающиеся ноги васпы – организм, прошедший через пытки и изнуряющие тренировки, не желает сдаваться, а поэтому все еще живет. И это почему-то пугает меня. Но приклад опускает снова. И снова. И снова. Над ухом кто-то судорожно сглатывает и доносится вздох, будто спустила шина вездехода. Это Торий поднимает голову и смотрит на происходящее широко распахнутыми безумными глазами. Тогда военный поворачивается на звук и наконец-то замечает нас.
Но выстрелить не успевает. Я стреляю первым.
Пуля попадает ему в шею. Чуть выше бронежилета. Человек рефлекторно жмет на спуск, но автомат выскальзывает из рук и очередь прошивает пол прямо под его ногами. А я стреляю снова. На этот раз в голову. И снова. Ровно столько, сколько приклад опустился на лицо васпы. Военный падает, как прогнившее дерево. Я вскакиваю на ноги, не обращая внимания на возобновившийся в ушах звон и головокружение, в долю минуты добегаю до военного и подбираю автомат. Этот выстрел – последний. Контрольный. Следующим я добиваю васпу. Легкая смерть – милость. И – боги Эреба! – я многое повидал за свою карьеру, но не мог смотреть на то, во что превратилось его лицо.
Наверху прокатывается грохот. Торий задирает голову, покрасневшими глазами вглядываясь во тьму и дым, словно пытаясь проникнуть взглядом сквозь перекрытия. Он поднялся и теперь стоит, пошатываясь, опираясь на обломок, послуживший нам укрытием. Может, он ждет подкрепления? Может, надеется на помощь? Не знаю, почему сюда, на нижний ярус, спустился только один военный (хотел поиграть в героя?). Но знаю, что вслед за одним придут другие.
Я снова смотрю на Тория. Его трясет не то от страха, не то от озноба. Он кутается в лохмотья, которые когда-то были его одеждой. И я понимаю, что если нам удастся уйти живыми – долго ему не протянуть в сырых и холодных лесах Дара.
Думаю недолго: на счету каждая секунда. Склоняюсь над мертвым васпой: ворот его гимнастерки окровавлен, на груди тоже расплываются пятна, но это пустяки. В остальном одежда цела, и я начинаю расстегивать гимнастерку одеревеневшими пальцами.
– Ходить можешь? – бросаю через плечо.
Торий молчит, но я слышу его дыхание – болезненное и хриплое. Чувствую волны страха и удивления, которые бьют в спину не хуже контузившей меня взрывной волны.
– Если можешь, подойди и сам сними сапоги, – ровно произношу я.
Мертвое тело всегда тяжело и неповоротливо, но мне удается стянуть гимнастерку, почти не замаравшись в чужой крови.
– Я… не буду, – хрипло говорит Торий.
Его трясет сильнее прежнего, по лицу градом катится пот.
– Я не стану… надевать одежду с мертвого, – добавляет он.
– Будешь! – жестко отвечаю я и начинаю стаскивать с трупа штаны. – Если хочешь жить.
– Почему с васпы? – теперь в голосе слышится отчаянье, и это злит меня, потому что кроме отчаяния я чувствую в этих словах брезгливость. Поворачиваюсь к Торию лицом, и он отшатывается, уколовшись о мой взгляд.
– Пока ты с васпами, ты должен выглядеть, как васпа, – холодно произношу я. – Это – твоя гарантия остаться в живых среди нас. Если вдруг убьют меня.
– Если я буду выглядеть, как вы… тогда меня убьют люди, – тихо возражает он.
– Они убьют тебя в любом случае. Пока ты с нами – ты предатель для них, – я швыряю ему гимнастерку. – Надевай!
Торий подхватывает гимнастерку за рукав. Он более не перечит мне, но и на помощь не спешит. Сапоги я стягиваю сам и точно также швыряю их Торию. Мне уже плевать, будет ли он надевать их или нет. Голова гудит, как растревоженный улей, предметы начинают двоиться и плыть. Я наклоняюсь над телом васпы, чувствуя, что еще немного, и меня вырвет прямо на труп. Но в ту же самую секунду Торий кричит:
– Осторожно!
Толкает меня в плечо и падает сам.
Над нашими головами проносится автоматная очередь. Я перекатываюсь через труп. Запах крови и дыма щекочет ноздри, и я вижу, как из разлома в стене появляется еще одна фигура в противогазе. На этот раз я не медлю и расстреливаю военного в упор. Он валится на спину и бьется затылком о край обрушенной балки, но я не хочу проверять – мертв он или только ранен. Перекидываю через плечо автомат и тяну Тория за плечо.
– Уходим!
В последний момент я подбираю пистолет убитого васпы и сую за пояс – оружие лишним не бывает.


*   *   *

Морташ говорит, у васпов отсутствует инстинкт самосохранения. Нас создавали как идеальных солдат, камикадзе, на момент инициации уже познавших, что такое смерть. Это соответствовало действительности, пока жила Королева. Тогда ни один васпа не задавался вопросом своей значимости, потому что был частью роя. Но Королева погибла, и некому было создавать новые особи, и наряду с угрозой исчезновения всей популяции пробудился инстинкт самосохранения.
А вместе с ним пришел страх.
Страх – это диверсант, ломающий твой мир изнутри. Когда нажата большая тревожная кнопка, понимаешь, что некие важные элементы твоего существа разрушены, и сражаться больше нечем и незачем, поэтому остается одно – отступать.
Во время бегства из разрушенного Улья Торий доверял мне, своему палачу, куда больше, чем своим соплеменникам. Для него военные Южноуделья, стреляющие в спину, не разбирающиеся, кто перед ними, человек или васпа, не были спасителями – только угрозой.
Я подстрелил еще троих у спуска в катакомбы. И видел облегчение на лице Тория – смерть каждого из преследователей увеличивала его собственные шансы на выживание.
Потом Торий не раз скажет, что почти ничего не помнит из происшедшего. Но это выглядит, как оправдание. С его точки зрения – неправильно радоваться смерти людей. Мне кажется, он винит себя за это. Но я – не виню.
«Не ты – так тебя», – гласит закон самосохранения.
И в ту ночь я понял, что тревожная красная кнопка одинакова у людей и у васпов.


*   *   *

Облава продолжается еще несколько дней.
Мы прячемся на болотах, выхаживая раненых и откачивая отравленных сонными дротиками. Время от времени до нас доносится лай собак, специально обученных распознавать запах васпы. Но мы обмазываемся грязью и перегноем и уходим дальше в болота – туда собаки не суются. А ночью прячемся в чащу, за бурелом и наблюдаем, как по кронам сосен и кедров шарят прожектора вертолетов.
Питаемся плохо – в Дарских лесах мало дичи, лишь иногда удается подстрелить утку, а чаще – ворону. Костер разводим в крайних случаях. Наша одежда пропитана сыростью и потом – из-за недостатка глюкозы мы ходим мокрые, как мыши, и к концу первой недели вместе с чувством постоянного голода наступает слабость и раздражительность. Офицеры больше обычного срываются на молодняке. Солдаты выглядят заторможенными и отупевшими. Меня после контузии мучают головные боли и приступы тошноты, и это напоминает время, когда Королева допустила меня до претории, накачав двойной порцией яда.
Но хуже всего приходится Торию: он человек и он болен. И тем глупее выглядят его попытки быть полезным.
– Хочу честно отрабатывать свой кусок воронятины, – шутит он.
С юмором у васпов хуже, чем с едой. Но в моменты, когда у Тория спадает температура, а сил достает на то, чтобы хоть как-то самостоятельно передвигаться, он собирает ветки для шалашей и готовит ужин, и перевязывает раненый молодняк. Но моменты просветления случаются нечасто.
Большую часть времени Тория лихорадит. В бреду он бормочет что-то о своей вине за все, что творилось и продолжает твориться в Даре. Он говорит, что теперь все будет по-другому. Королева мертва – и больше нет смысла следовать устаревшим правилам. Это шанс измениться, перестать жить по заложенной программе разрушения. Если мы согласимся, если разбудим спящую человечность – то человечество повернется к нам лицом.
– Чушь, – говорю я ему в раздражении. – Бред. Мы давно не люди. Возврата нет и быть не может.
– Не возврат, – шепчет он. – Новая жизнь.
Он продолжает говорить о том, что проект давно вышел за рамки секретности, что прогрессивное общество не одобряет Дарский эксперимент, что все чаще устраиваются пикеты за прекращение травли и убийства васпов, что люди хотят выслушать и другую сторону конфликта – нас...
– Меня не волнует мнение горстки идеалистов, – перебиваю я. – Мне нужен «код смерти». Нужна армия. Если ты не знаешь формулу – ты найдешь того, кто знает.
Торий не отвечает – погружается в беспамятство. А я в бессилии сжимаю кулаки. Я не для того тащил его по лабиринтам подземелья, чтобы он умер здесь, на болотах, продолжая упрямиться и смущать неокрепших умы неофитов сказками о сладкой жизни.
Но, пожалуй, это тот самый момент, когда от меня ничего не зависит.


*   *   *

Нам удается оторваться от преследования, сохранив порядка двухсот особей. Отряды рассредоточиваются по лесу, днем мы продвигаемся вглубь, а по ночам выставляем дозорных. Мы истощены и обессилены. Единственная надежда – набрести на любой населенный пункт, где мы могли бы найти пищу, лекарства и оружие. Но разведданные неутешительны – на многие мили простирается тайга. Отклоняться к западу нельзя – там болота становятся глубже и в сумерках фосфоресцируют странным зеленоватым свечением. Мой отряд идет параллельно двое суток, и к концу вторых к нашему лагерю подходит что-то огромное, черное – чернее ночи и застывших искореженных деревьев. Оно принюхивается, и я чувствую запах мокрой шерсти и нагретого железа, но знаю, что это существо – не болотник. Болотники так не пахнут и не вырастают до таких размеров, и не носят на голове широкие серповидные рога. Я выхватываю маузер, но понимаю, что даже очередь из автомата будет не способна сдержать такую махину.
– Стой, – раздается рядом тихий голос.
Мне не нужно поворачиваться, чтобы узнать, кому он принадлежит: у больного, давно не мывшегося человека – свой специфический запах. Пахнет Торий отнюдь не цветами.
– Не стреляй, – продолжает он и хватает меня за руку, а я вздрагиваю от его прикосновения, но маузер не опускаю. Спрашиваю шепотом:
– Что это?
– Рованьский зверь, – спокойно отвечает Торий. – Судя по описаниям, это он. Я читал о нем в отчете о второй Дарской экспедиции. Ареал обитания. Размеры. Рога... Запах описан совершенно точно. Не стреляй, он сейчас уйдет.
Тень нетерпеливо маячит за деревьями. Шуршит опадающая хвоя. Воздух с хрипом выходит из легких существа. А я медленно поднимаю руку и вполголоса командую:
– Не стрелять. Ждать.
А потом задаю Торию вопрос, волнующий нас больше какого-либо другого:
– Он съедобен?
Торий мотает головой.
– Я бы не стал рисковать. Во-первых, он слишком большой, чтобы уложить с одного выстрела. А патроны надо беречь. Во-вторых, нет нужды его провоцировать, если не хотите понести очередные потери. Потерпите. Он сейчас уйдет.
Тень еще некоторое время переминается за деревьями, потом вздыхает – протяжно и глубоко, словно разочарованно. Качаются и разворачиваются ребром два серповидных рога. Земля под нами плывет – это зверь начинает медленно и вальяжно удаляться от лагеря, а мы переводим дух. Кто-то из неофитов испускает нервный смешок, но тут же получает по лицу и умолкает. Торий опускает голову: ему не нравятся наши замашки и наши методы воспитания, но не в его силах изменить этого, потому молчит и, пошатываясь, бредет обратно к своей подстилке из еловых лап.
– Погоди! – окликаю я. И когда он останавливается, спрашиваю:
– Откуда знал? Что он просто уйдет?
Торий смотрит на меня спокойно. В сумерках его лицо кажется бледным, ввалившиеся щеки покрыты неопрятной щетиной, глаза – как черные провалы. И я думаю о том, что теперь он по виду не отличим от васпы.
– Не нашел еды по вкусу, – произносит Торий. – Он пришел потому, что почуял живого человека. Но запах мертвечины оказался сильнее. А рованьский зверь – не падальщик.
Торий усмехается. А мне в ответ отчаянно хочется пальнуть ему между глаз, но я убираю маузер в кобуру и отворачиваюсь. Я могу сколь угодно отрицать его правоту – но от этого более живым не стану.


*   *   *

На телешоу Торий сказал, что не участвовал ни в одном нашем рейде. Он лгал.
Это случается на третью неделю наших странствий.
Лес начинает редеть. Болота остаются позади, а с северо-востока тянет дымом и запахом теплого хлеба.
У молодняка сразу загораются глаза. Солдаты становятся нервознее и с явным неудовольствием слушают приказы командиров – терпеть и ждать. Они похожи на гончих, напавших на след и рвущихся с поводка.
Торий тоже нервничает. Он избегает смотреть в глаза, кусает губы, словно хочет что-то сказать – но не находит нужных слов и поэтому молчит. Я делаю вид, что его не существует. Я тоже терплю и жду, хотя возбуждение уже начинает покалывать изнутри.
Вскоре возвращаются разведчики и приносят неутешительные сведения: деревня небольшая, но хорошо охраняется, на пожарной каланче дежурит дозорный с автоматом, дворы укреплены частоколом. Замечены деревянные постройки – скорее всего, склады. Возле них также выставлена охрана. За складами кое-какая техника. Точное количество машин подсчитать не удалось – дозорный засек движение и пришлось возвращаться в лагерь.
Значит, люди либо предупреждены о близости врага, либо им уже приходилось отбивать атаку. Неизвестно, каким будет их план. То ли выдержать осаду, то ли отбиться и контратаковать. И технику не стоит списывать со счетов. Может, это ржавые, снятые с колес грузовики. А может, проклепанные железом трактора с пулеметом на капоте. Но как бы они ни были хорошо вооружены, количественное превосходство все равно на нашей стороне. И я отдаю приказ – окружать.
Я жду, пока отряды рассредоточатся, и сам подтягиваю солдат к опушке леса. Деревня ниже по склону и видна, как на ладони. Избы здесь – времянки. Из труб тянутся сероватые кольца дыма. Хорошо видны склады – постройки огибают внутренний дворик буквой П.
И тогда ко мне подходит Торий.
– Можно просто попросить, – говорит он.
– Был приказ – раненым оставаться в тылу, – резко бросаю в ответ.
Он мотает головой.
– Можно выйти с белым флагом и попросить помощи, – упрямо продолжает он. – Если сказать, что пришли с миром… что вы не будете никого трогать… если попросить – можно получить лекарства и пищу без кровопролития.
Я смотрю на него, как на умалишенного.
– Я могу пойти первым, – торопливо говорит он. – Как тогда, в Выгжеле. Я человек, они меня послушают. Я возьму еду и лекарства и вернусь…
– Они подстрелят тебя. Едва ты выйдешь из леса, – холодно отвечаю ему. – Может, Рованьский зверь почуял в тебе человека. Но люди не столь проницательны. На тебе мундир васпы. Ты пришел с васпами. И ты выглядишь, как васпа. Тебя убьют.
Краем глаза засекаю, как офицер Рон коротко взмахивает рукой – значит, позиции заняты. Я поднимаю руку и выбрасываю три пальца. Два. Один – атака разрешена.
Сколько себя помню – мне всегда нравилась именно эта вступительная часть. Она похожа на театральное представление, на которое я однажды попал в Дербенде – раздается третий звонок, гаснет свет, раздвигаются кулисы, и наступает тишина – буквально несколько секунд до того, как на сцену выходят актеры. В воздухе витает напряженное ожидание, зрители взволнованы и возбуждены в предвкушении чуда, которое вот-вот развернется перед их глазами. Появляются актеры – и зал рукоплещет.
Ответная канонада – те же аплодисменты. Дробно раскатывается пулеметная очередь. Часовой нагибается и начинает палить в ответ. Может, местным и удавалось отбить атаку васпов ранее – но что значит несколько ополченцев против двух сотен монстров? Мы сминаем их, как буря сминает молодую поросль. Но люди уходят из зоны поражения без стонов и криков. Грамотно, надо сказать, уходят. Пулемет смолкает: патронов не много, чтобы просто по мешкам и бревнам палить. Коротко всхлипывают винтовки снайперов. Наступает волна авангарда: солдаты продвигаются один за другим ближе к частоколу, и редкие выстрелы из деревни не задевают ни одного, зато демонстрируют, что пулемёта, похоже, в деревне нет. Одна за другой за частокол, переворачиваясь, летят ручные гранаты. Хорошие гранаты, противотанковые. Взметаются фонтаны земли, щепок, крови и еще теплых мясных ошметков…
Как хорошие актеры, васпы отыгрывают свою роль с отдачей и любовью – в каком бы состоянии не находились. И всегда прекрасны в своей игре. Их движения выверены. Выстрелы точны. А я – режиссер, наблюдающий из-за кулис, впитывающий запах дыма и гари, наслаждающийся криками боли и гнева, музыкой взрывов. Я жду своего выхода на сцену. И ждать долго не приходится.
В ход идет вторая серия гранат – колбообразных, с рубчатым корпусом. Это – слезоточивые. Не зря планировали атаку по ветру, а не против: теперь газовое облако протащит по всей деревне. А там – пора в лобовую. Я спускаюсь в разгромленную деревню с видом победителя. И это – наша первая маленькая победа после большого поражения.
Но вскоре выстрелы возобновляются – это разворачивается последний акт. Стреляют со стороны складов, и я пригибаюсь, рывками пересекаю расстояние до ржавой, поставленной на попа бочки. Стреляю из-за нее. С нескольких сторон меня прикрывают васпы, и становится понятно, что люди взяты в кольцо.
– Сдавайтесь! – кричу я.
– Будь проклят, падаль! – доносится в ответ.
Прорвать оборону – дело времени. Но оказывается, что его-то у меня и нет. Потому что все мои планы нарушает фигура, бегущая от леса с развевающейся над головой марлей из аптечки Пола.
– Не стреляйте! Прекратите огонь!
Я мысленно чертыхаюсь. Сейчас больше, чем когда-либо, мне хочется пристрелить Тория самому, пока этого не сделали другие.
– Назад! – кричу я. – Куда прешь, болван?
Пули вспарывают землю прямо под его ногами. Он падает, закрывает голову руками. Ветер подхватывает марлю и надувает ее, как белый парус.
– Не стреляйте! – кричит Торий, поднимая голову. – Остановите бойню! Нам нужны только еда и лекарства! Только еда и лекарства – и мы уйдем!
Из своего укрытия мне видно, как лихорадочно сверкают его глаза. Лицо перекошено отчаянием.
– Не стрелять! – кричу и я и машу Торию рукой. – Отползай в сторону! Отползай!
Он будто не слышит. Цепляется за марлю, как за последнюю надежду. Но васпы перестают палить. Затихают и люди. Услышали они его слова? Или их привел в замешательство столь безрассудный поступок? В любом случае, в воздухе повисает тишина. И это играет нам на руку.
Воспользовавшись заминкой, васпы заходят с тыла. Слышится серия коротких выстрелов. Потом – крики, удары, мокрое бульканье и стоны. Я подрываюсь с места, поворачиваю во внутренний дворик между складами, где теперь происходит рукопашная. Краем глаза вижу, как поднимается на трясущиеся ноги Торий. Отчаянье на его лице сменяется растерянностью, марля безжизненно свисает в руках.
Обороняющихся – пятеро. Двое убито. Один – тяжело ранен. Он корчится на земле, булькает кровью и пытается зажать руками рваную рану в горле. Я не смотрю на него. Смотрю на двух других. Они поставлены на колени. Автоматные дула нацелены в головы.
– Вот главарь, – говорит преторианец Рон и хватает за волосы крепкого мужика, запрокидывая его голову и заставляя смотреть на меня. Глаза мужика горят по-волчьи.
– Ты главный? – спрашиваю.
– Я староста, – хрипит мужик и вместе со слюной выплевывает слово:
– Ублюдок!
Бью его по лицу.
– Офицера преторианской гвардии Королевы следует называть «господин преторианец».
Мужик сглатывает, облизывает разбитые губы и отвечает:
– Подохла ваша ублюдочная королева. И вы скоро подохнете.
– Что на складах?
– А ты проверь, – скалится он.
И глаза загораются совсем уж сумасшедшим огнем, от которого мне становится не по себе.
– Рон, проверь, – командую преторианцу.
– Есть, – отзывается тот и вальяжно идет к постройкам. Еще двое васпов следуют за ним, а двое остаются стеречь пленных. Тяжело раненый больше не дергается. Лежит, уставив в небо стеклянный взгляд. Воздух наполняется запахом меди.
– Хитрый ход, сволочи, – говорит староста (второй пленный по-прежнему молчит, низко опустив голову и держа руки на затылке). – Обманули нас, – продолжает мужик. – Обману-ули. Удивили, скажем прямо. Чтобы васпы да с белым флагом? – он ухмыляется и смотрит куда-то мимо меня. – Тоже мне, парламентеры. Не стреляйте, мол. Мы уйдем, мол. Отвлекли, суки. А мы и повелись, как ягнята. Знали ведь, что от нелюдей – какая честность?
Я поворачиваюсь, прослеживая за его взглядом, и вижу Тория.
Он как-то весь осунулся и ослаб – стоит на трясущихся ногах, шатается. «Белый флаг» выпал из рук – лежит на земле грязной бесполезной тряпкой.
– Ян! – кричит мне Рон. – Подойди!
Его голос звучит надломано и глухо, и это совсем не нравится мне. Я поворачиваюсь, иду мимо пленных. Торий тянется за мной, словно собака на поводке, но я ничего не говорю ему. Краем уха улавливаю, как тихо, в бороду хихикает староста. От этих звуков кожу начинает покалывать ледяными иголочками.
В первом же помещении темно и пыльно. Там стоит техника – вездеходы, грузовики, трактора. Не новые, но все еще на ходу. Только радости нет. У порога столбами застыли васпы. Я тоже останавливаюсь и чувствую, как воздух выходит из легких и они съеживаются, и съеживается весь окружающий мир – до одной единственной дальней стены, где на колья насажены человеческие головы. Штук двадцать, не меньше.
Человеческие? Конечно, нет. Головы васпов.
Разница становится очевидна не сразу. Но чем больше смотрю, тем четче различаю характерные повреждения тканей. Ко лбам пришпилены шевроны, споротые с гимнастерок и мундиров. Видны обрывки тканей – ржаво-горчичные и красные. Значит, не только солдаты…
Рядом всхлипывает и начинает задыхаться один из ребят Рона. Зажимает рот ладонью и выскакивает на воздух. Слышатся характерные звуки рвоты, потом чей-то истеричный смех.
Я вылетаю следом за ним и толкаю плечом Тория, который стоит в дверях, побелев, как полотно и схватившись рукой за стену.
Смеется пленный.
– Нашли подарочек? – спрашивает он, и обнажает зубы в животном оскале. – Так с каждым из вас, уродов, будет! Ничего, всех переловим! Нанижем на колья, как жуков! – он запрокидывает голову и давится хохотом и слюной.
Я вытаскиваю стек и одним взмахом рассекаю его лицо ото лба до подбородка. Истеричный смех превращается в вой, потом в бульканье. Мужик инстинктивно вскидывает руки к лицу, и я вторым ударом отсекаю его кисти. Кровь бьет из рассеченных артерий тугими струями. Второй пленный валится на землю, хнычет:
– Пан, помилуй!
Я поддаю его сапогом. Мужик откатывается, скулит, как дворняга, и меня начинает знобить от омерзения. Марать руки об него не хочется, поэтому вытаскиваю маузер.
– Это неправильно!
Поворачиваюсь на голос. Тория трясет, градины пока катятся по лицу, глаза вытаращены и безумны, но он все равно повторяет:
– Это неправильно. Кто-то должен остановиться! Кто-то должен проявить человечность!
Я вспыхиваю. В два шага подхожу к нему, сгребаю за ворот.
– Человечность? – рычу в ответ. – Оглянись вокруг! В ком она может быть? В нас, нелюдях? Или в этих охотниках за головами?
– Это ужасно, – бормочет он. – Но насилие порождает только насилие. Кто-то должен первым разорвать этот порочный круг…
– Так разорви ты! – кричу я в ответ и сую ему в руки маузер. – Пристрели подонка!
Пленный хныкает, валится Торию в ноги.
– Виноваты, пан! – причитает он. – Да что делать нам, грешным? За голову каждого васпы по десять крон пан Морташ дает. И по двадцать – за каждого господина офицера. А у нас семьи, дети малые в эвакуации! Война кругом, пан! Не ты, так тебя! Прости, пан! Вижу, добрый ты. Глаза у тебя человеческие…
Торий отшвыривает маузер на землю, говорит:
– Никогда! Никогда не будет больше насилия. А этих жизнь сама нака…
Он не договаривает. Я бью его в челюсть, потом в живот, и Торий сгибается пополам, кашляет, сплевывая кровь.
– Слюнтяй, – говорю с сожалением, сквозь зубы. – Как был слюнтяем, так и остался. Да куда ты сунулся? В Дар? К васпам? А здесь не васпов – людей бояться надо!
Я бью Тория снова. Выплескиваю на него всю злобу, все отчаянье, всю горечь нашего положения и поражения. И поэтому лишь в последний момент замечаю, как пленный подхватывает с земли маузер и наставляет на меня.
– Правильно говоришь, паскуда! – хрипит он с ненавистью (и куда девалось недавнее пресмыкательство?) – Людей бойся!
Я едва успеваю отклониться, как громыхает выстрел. Но стреляет не пленный. Стреляет Рон.
Пуля входит пленному в затылок, и он, всхлипнув, валится ничком, так и не успевая нажать на спуск. Я смотрю, как конвульсивно дергаются его ноги, и оттираю со лба выступивший пот.
– Людей… – повторяю устало и глухо. – Да где им тут взяться? Не осталось людей в этом мире… Одни монстры…