Войско ланцепупского шаха. ч. 32

Сергей Дроздов
Войско «ланцепупского шаха».

Надо бы продолжить рассказ о событиях Гражданской войны на Украине.
Власть, там в то время, менялась с калейдоскопической быстротой: националисты, большевики, германская оккупация, марионеточный «гетман Скоропадский», Петлюра, добровольцы-деникинцы, снова «красные»,  оккупанты-поляки и опять «красные».  И это – всего за каких-то 3  года…

А какие там были «гетьманы», атаманы и авантюристы-проходимцы (нередко совмещавшие эти качества в одном лице): Скоропадский, Петлюра, Зеленый, Махно, Григорьев.
Это – только главные злодеи!

Взять хоть того же, полузабытого ныне, атамана Григорьева. Это был очень интересный персонаж.
Никифор Григорьев, урожденный Серветник, родился в простой семье в Подольской губернии в 1885 году. Участвовал в Русско-японской войне,  фельдшером, дослужившись до младшего офицерского чина и получив два Георгиевских креста за храбрость.
После войны заканчивает пехотное училище, но выходит в отставку, служа акцизным чиновником. Первую мировую – заканчивает штабс-капитаном.

После отречения Николая Второго и развала армии, Григорьев переходит на сторону петлюровцев и  становится полковником (!!!) их армии за успешное участие в  «украинизации» русских войск. 
(Об этой затее Временного правительства, окончившейся полным развалом русской армии мы подробно говорили ранее, в главе «Украинизация армии» (http://www.proza.ru/2015/07/09/5770).

После переворота Скоропадского Григорьев организует партизанское движение против гетманцев и немцев.
Уже тогда он зарекомендовал себя погромщиком, антисемитом и русофобом. Считается, что в годы Гражданской войны он был организатором  более сотни кровавых погромов в городах и местечках Украины, беспощадно вырезав тысячи ненавистных ему «жидов и москалей». Таких  озверевших и потерявших человеческий облик атаманов, проливавших реки крови ни в чем не повинных людей, в то время было множество, но Григорьев выделялся даже среди них.
Григорьев был одержим властолюбием, а его «войско»  прославилось жестокостью и мародёрством.
Входя в Одессу, Григорьев  выдвигает  городу требования об огромной контрибуции. Начинаются грабежи и погромы. Он поощряет их, желая Одессе «рассыпаться в пух и прах».
Вскоре Григорьев получает от Петлюры громкое звание «Атамана повстанческих войск Херсонщины, Запорожья и Таврии».
 
Но претендовавший на пост военного министра, амбициозный атаман переходит на сторону красных, не прекращая свои грабежи и погромы.
Ничего удивительного в этом нет. 
Жалоба  крестьянина из  фильма «Чапаев»: «Белые пришли – грабьют и красные пришли – грабют», - была просто констатацией повседневной реальности и это было обычным делом, в годы Гражданской войны.
Летом 1919, почуяв неодобрение своей деятельности большевиками, начдив Григорьев снова изменяет, отказавшись «выступить на помощь венгерской революции». Он снова поднимает мятеж и публикует манифест, где он объявляет себя «атаманом всея Украины», призывая к тотальной резне.
 
Лозунг «батьки Ангела»: «Бей белых пока не покраснеют, бей красных пока не побелеют», изображенный на тачанке в кинофильме «Адъютант его превосходительства» был взят на вооружение множеством атаманов и атаманчиков того лихого времени.
Григорьев, изменив «красным»,  попытался заключить союз с Махно, одновременно ведя переговоры и с «белыми».
Это плохо закончилось для него: 27 июня 1919  он получает пулю лично от батьки.
Так закончилась кровавая одиссея этого предателя и изувера.

Прочих «панов атаманов Грицянов Таврических» и всяких «батек Ангелов» на Украине тогда и вовсе «было без числа».

Постараемся, хотя бы  кратко, вспомнить обо всем этом кровавом балагане, используя свидетельства и воспоминания современников.
Если говорить о ситуации на Украине в 1917-1920 годах, то невозможно не упомянуть книгу  Константина Георгиевича Паустовского «Повесть о жизни».
Автор сам был очевидцем и участником многих интереснейших событий: Первой мировой войны, московских боев красногвардейцев и юнкеров в ноябре 1917 года, мятежа левых эсеров в Москве и  гражданской войны на  территории Украины.
Паустовский в то время жил в Киеве, был там мобилизован в опереточную «армию» гетмана Скоропадского.
 
Он  лично видел Керенского, Ленина, Мартова, Свердлова, Скоропадского, Петлюру, Винниченко, Пришвина, Бунина, Вертинского и множество других персонажей, «калибром» поменьше.
 
(Думаю, что такие интересные воспоминания вполне можно было бы рекомендовать для изучения в школах, в качестве дополнительного и достоверного исторического материала. К сожалению, этого не было сделано и  страницы этой книги К. Паустовского малоизвестны даже для тех, кто интересуется историей родной страны.
Прошу прощения за обширные цитаты из его книжки, приведенные в данной главе. Эти страницы  великолепно, с юмором и знанием жизни написаны Паустовским,  и заслуживают того, чтобы о них напомнить).

Давайте же посмотрим, что К. Паустовский  рассказывает о тех событиях.
Из Москвы до украинской границы  он добирался на железной дороге.
А железные дороги той поры были ОЧЕНЬ опасным и, говоря современным слэнгом, экстремальным видом транспорта.

Его хороший знакомый, молодой писатель волгарь  Александр Яковлев регулярно ездил тогда из Москвы по России:
«Яковлев был знатоком крестьянской жизни и писал о ней превосходные очерки. Все относились к этому застенчивому и молчаливому человеку со сдержанным уважением.
Оно вызывалось …редкой способностью Яковлева во время тогдашнего полного развала на железных дорогах пробираться в самые глухие углы России и возвращаться оттуда невредимым.
Для этого нужны были выносливость и смелость. Почти каждая поездка была связана со смертельным риском.

Армия демобилизованных валила по железным дорогам, круша все на своем бесшабашном пути. В поездах было разбито и ободрано все, что только можно разбить и ободрать.
Даже из крыш выламывали заржавленные железные листы.
На Сухаревке шел оживленный торг вагонными умывальниками, зеркалами и кусками красного потертого плюша, вырезанными из вагонных диванов.

Множество бандитов, переодетых солдатами, подбивало демобилизованных на бесчинства. На станциях били окна, разбирали на дрова для паровозов заборы, а иногда и целые дома железнодорожников.
 
О ближайших к полотну кладбищах нечего и говорить, – в первую очередь в паровозные топки летели кресты с могил.
Заржавленные кладбищенские венки из жестяных лилий и роз солдаты прикручивали проволокой в виде украшения к вагонам. В этих розах уныло посвистывал поездной ветер.

Станционные служащие разбегались гораздо раньше, чем на входные стрелки с разбойничьим свистом, ревом гармоник и граммофонов и пулеметной пальбой втягивались, прогибая рельсы, эшелоны с демобилизованными.
Малейшая задержка эшелона кончалась жестокой расправой над дежурным по станции.
 
Многоголосый вопль: «Крути, Гаврила!» – заставлял бледнеть машинистов.
Всех штатских, «цивильных», «гражданских» и «стрюцких» людей, если они каким-нибудь чудом проникали в эшелон, обыкновенно выбрасывали в пути под откос.

Яковлева выбрасывали три раза, но он уцелел».

Не правда ли, потрясающая картина поведения огромных масс людей «почуявших волю» и осознавших свою безнаказанность!
 
Вместо патриархального клича «Сарынь на кичку!» те, кто еще недавно считался «христолюбивым воинством» грозно вопили машинисту: «Крути, Гаврила!», и «гаврилы» крутили, понимая, что в паровозную топку  запросто могут полететь не только кресты с местных кладбищ и дома железнодорожников…

Так что поездка из Москвы в Киев в то время вовсе не была каким-то заурядным железнодорожным путешествием.
Кроме того, Украина формально считалась  тогда «независимым» государством, правда «добровольно оккупированным» германскими и австрийскими войсками:

«В то время Украина, Донбасс и Крым были уже заняты немецкой армией. В Киеве сидел придуманный немцами гетман Павло Скоропадский – длинноногий, лощеный и глуповатый офицер. Украинские газеты ставили ему в заслугу нелюбовь к декольтированным платьям.
Больше за Скоропадским никаких примечательных качеств не числилось. Даже немцы грубо подсмеивались над этим липовым гетманом…»

Для того чтобы оформить «украинскую визу» Паустовскому потребовалось бы длительное время:
«Оказалось, что для выезда на Украину нужно еще разрешение украинского консула.
Я пошел в консульство. Оно помещалось во дворе большого дома на Тверской улице. Полинялый желто-голубой флаг вяло свешивался с древка, привязанного к перилам балкона.
На балконе сушилось белье и спал в коляске грудной ребенок консула. Старая нянька сидела на балконе, трясла коляску ногой и сонно пела:
Прилетели гули,
Притащили дули
Для Петрика, Петрика,
Для малого фендрика...
Выяснилось, что даже подойти к дверям консульства невозможно. Сотни людей сидели и лежали прямо на пыльной земле, дожидаясь очереди. Некоторые ждали уже больше месяца, слушая песенку о Петрике-фендрике, безуспешно заискивая перед консульской нянькой и шалея от полной неизвестности того, что с ними будет.
Надо было пробираться без разрешения».

В результате всего этого, Паустовский и поехал на Украину без  разрешения ее тогдашних властителей.
Очень интересна процедура преодоления украинской границы, которую контролировали вовсе не пограничники пана гетмана Скоропадского, а солдаты оккупационной германской армии:

«Утром поезд доехал до пограничной в то время между Россией и Украиной станции Зерново (Середина Буда).
По теплушкам прошел пограничный контроль и проверил разрешения на выезд.
Нашу теплушку вместе с несколькими другими отцепили от поезда, и старый маневровый паровоз потащил нас к границе, к так называемой «нейтральной полосе». Двери в теплушках закрыли и поставили около них красноармейцев с винтовками.
Наконец поезд остановился. Мы вышли. Теплушки стояли в сухом поле возле путевой будки. Ветер нес пыль. Несколько крестьянских подвод было привязано к шлагбауму.
Возчики – старики с кнутами – покрикивали: «Кому на ту сторону, на Украину? Пожалуйте!»
– Далеко? – спросил я старика с редкой бородкой.
Я шел задумавшись.
Внезапно я вздрогнул и поднял глаза от резкого металлического окрика:
– Хальт!
Посреди дороги стояли два немецких солдата в темных шинелях и стальных касках. Один из них держал под уздцы хилую, больную кострецом лошадь нашего возницы.
Немцы потребовали пропуск. У меня пропуска не было.
Приземистый немец, очевидно, догадался об этом по моему лицу. Он подошел ко мне, показал в сторону России и крикнул: «Цюрюк!»
– Дайте ему пять карбованцев царскими грошами, – сказал возница, – да и поедем далее до хутора Михайловского. Пусть, собака, не морочит нам голову.
Я протянул немцу десятирублевку. «Но! Но!» – закричал он раздраженно и затряс головой.
– Чего вы ему суете десятку, – рассердился возница. – Я же вам сказал: дайте пятерку. Они только их и берут. Потому что царские пятерки печатаются у них в Германии.
Я дал немцу пятирублевку. Он поднес палец к каске и махнул рукой:
– Фа-ар!
Мы поехали. Я оглянулся. Немцы крепко стояли среди песчаной дороги, расставив ноги в тяжелых сапогах, и, посмеиваясь, закуривали. Солнце поблескивало на их касках».

Вот тебе и вся «независимость» державы Скоропадского…

Давайте сравним рассказ К. Паустовского с впечатлениями прапорщика Сергея Мамонтова, который также нелегально пробирался тогда на Украину из Москвы:

«Железнодорожник провел нас и посадил в товарный вагон. Поезд тронулся на юг в неизвестность.
На следующий день мы приехали на последнюю большевистскую станцию Зерново. Дальше была Украина, занятая немцами.
Нам повезло — в Зернове контроля не было. Я остался на станции, а брат пошел на рынок. Нашел крестьянина из Украины, который взялся нас довести за 100 рублей. Пока что он посоветовал выйти из местечка, лечь в пшеницу и дожидаться вечера и его прохода по дороге. Что мы и сделали.
Когда вечером крестьянин проехал, за ним следовала целая группа. На возу сидела его жена, сварливая баба, были мешочники, идущие за мукой, была семья буржуев и три немца военнопленных.
Ирония судьбы — мы, русские офицеры, доверяли больше всего немцам, недавним врагам, потому что они явно бежали от большевиков. Мы немного говорили по-немецки».
 
Потом в прапорщике Мамонтове и его брате красногвардейский патруль заподозрил офицеров, и это могло бы для них закончиться трагически:
«Все, и мы в том числе, сказали, что идем на Украину за мукой, так как в Москве голод. Комиссар объявил:
- Вы все можете идти, кроме вас и вас, — он указал на брата и меня.
— Почему, товарищ комиссар, вы хотите нас задержать. Мы все одной артели.
- Это верно? — спросил он у остальных. К нашему облегчению, они ответили: — Да.
• И все же вы оставайтесь.
Остальные радостно ушли.
• Но почему вы нас задерживаете?
— Вы хотите это знать? Ну что же, я вам скажу: морды у вас белые.
Дело портилось, он нас отгадал. Мы, конечно, отрицали.
— Я отведу вас в штаб, там решат, что с вами делать.
У нас не было желания идти в штаб — там нас, конечно, расстреляют. Нас не обыскали. Мы шли группой, разговаривая.
Улучив минуту, брат шепнул:
— Письма. Смотри, как я сделаю.
Нас снабдили рекомендательными письмами ко всем возможным белым генералам. Какая неосторожность и глупость. Каждое из этих писем было нам смертным приговором. Письма мы разделили. Часть была у брата, часть у меня.
Брат стал чесаться, что по тому времени было нормально. В вагонах были вши. Он засунул руку во внутренний карман, и я услыхал звук мятой бумаги. Я принялся говорить без умолку, чтобы отвлечь внимание. Брат сжал письма в кулаке, положил их в рот и стал жевать, отрывая маленькие кусочки, которые можно было незаметно кинуть... Настал мой черед. Я вспомнил, что письма в бумажнике. Пришлось раскрыть бумажник в кармане и достать письма. Бумага была добротная, и когда я сжимал письма в кулаке, то мне казалось, что треск бумаги слышен на весь мир. Улучив мгновение, когда брат отвлек внимание, я засунул письма в рот. Письма не разжевывались, слюны не хватало, слезы бежали из глаз, тошнило. Усилием воли я заставил себя жевать медленно. Все обошлось благополучно. Освободившись от страшных улик, мы сами предложили комиссару нас обыскать. Он не захотел».

В результате недолгих переговоров с красногвардейцами,  братьям Мамонтовым удалось откупиться от них, буквально, за бутылку водки:
«— Пойди поговори с комиссаром по-хорошему. Чего он хочет? Я согласен заплатить ему бутылку водки.
• Ах, это дело. Подождите меня здесь, я с ним поговорю.
Он вернулся очень скоро.
• Комиссар согласен.
• В добрый час. Сколько стоит тут бутылка?
• Сто рублей.
— Сто рублей! Как дорого. В Москве можно за сорок достать. Ну, уж ладно. Сто, так сто.
Он отсчитал мелочью. Не надо было иметь богатый вид. Что могло помешать нашим друзьям нас ограбить?
— Вот сто рублей и три для тебя на выпивку».

Данный эпизод  очень хорошо иллюстрирует как уровень цен на водку в то время, так и цену человеческой жизни, не правда ли?!

В конце концов  братья Мамонтовы успешно перебрались на сторону «нэзалэжной»:
«Мы поймали двух лошадей из стада и переехали на них речку.
Мы были на Украине. Мы свалились в кусты и заснули. В эту ночь мы прошли больше шестидесяти верст и натерли ноги.
Вечером мы попали в Ямполь, где встретили наших трех немцев. Они достали нам пропуск от немецкого коменданта.
Бутылка водки за две жизни — недорого. С тех пор водка стала для меня чем-то вроде живой воды — я ей обязан жизнью»…

Таким образом, и прапорщик С. Мамонтов, также как и К. Паустовский,  свидетельствует, что границу «нэзалэжной Украины» на деле контролировали отнюдь не щирые хлопцы пана гетмана, а простые немецкие солдаты из оккупационной армии Вильгельма.

Ну и еще один маленький эпизод из книги С. Мамонтова, демонстрирующий степень взаимного недоверия и ожесточения среди г.г. офицеров той поры:

«Из Ростова мы поехали в только что занятый Добровольцами Екатеринодар. Господин, ехавший с нами, обратился к нам:
- Вы едете в Армию. Но имейте в виду, что ожесточение страшное. Советую вам уничтожить все документы, имеющие касательство к большевикам. Иначе, если у вас их найдут, вас посчитают советскими шпионами и расстреляют на месте. Я не шучу».

И это – тоже было суровой реальностью той поры. Многих офицеров, перебравшихся к «белым» деникинская контрразведка подозревала в шпионаже и месяцами держала в своих подвалах и узилищах. Запросто могли и расстрелять тех, кого считали «красными агентами». Об этом, позднее, вспоминали и Деникин, и Врангель в своих мемуарах.

Однако вернемся на Украину времен гетманства Скоропадского.
В конце осени 1918 года К. Паустовский поселился в Киеве, где устроился репортером в газету «Киевская мысль». (Из-за сильной близорукости его не призывали в армию ни при царе, ни при Советах).

Киев в то время «осаждали» петлюровские войска. Но осада эта, как и многие другие события Гражданской войны на Украине была какой-то несерьезной, опереточно-водевильного типа.
С немцами (которые и были тогда единственой реальной силой на «нэзалэжной»), петлюровцы даже в перестрелки вступать боялись, а стычки с войском гетмана Скоропадского были кратковременными и не носили какого-то особого ожесточения.
Все чувствовали, что главные события – впереди:

«Жизнь в Киеве в то время напоминала пир во время чумы. Открылось множество кофеен и ресторанов, где сладостей и еды хватало не больше чем на тридцать посетителей. Но внешне все производило впечатление потрепанного богатства. Население города почти удвоилось за счет москвичей и петроградцев. В театрах шли «Ревность» Арцыбашева и венские оперетты.
По улицам проезжали патрули немецких улан с пиками и черно-красными флажками.
Газеты скупо писали о событиях в Советской России. Это была беспокойная тема. Ее предпочитали не касаться. Пусть всем кажется, что жизнь течет безоблачно.
На скетинг-ринге катались на роликах волоокие киевские красавицы и гетманские офицеры. Развелось много игорных притонов и домов свиданий.
 
На Бессарабке открыто торговали кокаином и приставали к прохожим проститутки-подростки.
Что делалось на заводах и рабочих окраинах, никто не знал. Немцы чувствовали себя неуверенно. Особенно после убийства генерала Эйхгорна.
Казалось, что Киев надеялся беспечно жить в блокаде. Украина как бы не существовала – она лежала за кольцом петлюровских войск».

В один из вечеров Константин Паустовский впервые услышал, как А. Вертинский (с которым он в Киеве,  когда-то, учился в одной гимназии) исполняет свою знаменитую песню «Мальчики»:

«По вечерам я иногда ходил в литературно-артистическое общество на Николаевской улице. Там в ресторане выступали с эстрады бежавшие с севера поэты, певцы и танцоры. Пьяные вопли прерывали тягучее скандирование стихов…
И явственней была слышна ночная канонада.
Однажды в литературно-артистическом обществе пел Вертинский. До тех пор я не слышал его с эстрады. Я помнил его еще гимназистом, молодым поэтом, писавшим изысканные стихи.
В тот вечер в окна летел особенно крупный снег и, кружась, долетал даже до рояля, отражавшего многоцветную люстру. Канонада заметно приблизилась. От нее звенели бокалы на столиках. Этот тревожный плач стекла как бы предупреждал людей об опасности. Но за столиками курили, спорили, чокались и смеялись...
 
На эстраду вышел Вертинский в черном фраке. Он был высок, сухощав и непомерно бледен. Все стихло. Официанты перестали разносить на подносах кофе, вино и закуски и остановились, выстроившись в шеренгу, в глубине зала.
Вертинский сцепил тонкие пальцы, страдальчески вытянул их вниз перед собой и запел.
Он пел о юнкерах, убитых незадолго до этого под Киевом в селе Борщаговке, о юношах, посланных на верную смерть против опасной банды.

Я не знаю, зачем и кому это нужно?
Кто послал их на смерть беспощадной рукой?

Песня была о похоронах юнкеров.
Вертинский закончил ее словами:

Утомленные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с исступленным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.

Он пел о подлинном случае, бывшем на похоронах юнкеров. Загремели аплодисменты. Вертинский поклонился.
 
Пьяный офицер, сидевший за дальним столиком, тупо крикнул:
– Пой «Боже царя храни»!
Поднялся шум.
Худой старик с острой трясущейся бородкой, в пенсне и блестящем от старости пиджаке бросился к офицеру. Человек этот был похож на учителя. Он начал стучать по мраморному столику офицера маленькими худыми кулаками и кричать, брызгая слюной:
– Гвардейская нечисть! Как вы смеете оскорблять людей свободной России! Вам место на фронте против большевиков, а не здесь! Ресторанный шаркун!
Все вскочили. Худой старик рвался в драку с офицером, но его схватили за руки и оттащили.
Офицер налился черной кровью, медленно встал, отшвырнул ногой стул и схватил за горлышко бутылку.
Официанты бросились к нему. Женщина в вечернем платье вскрикнула и закрыла ладонями лицо.
Вертинский сильно ударил по клавишам и поднял руку. Сразу все стихло.
– Господа! – произнес ясно и надменно Вертинский. – Это просто бездарно!
Он повернулся и медленно ушел со сцены.
Человека в пенсне отпаивали водой.
Офицер как ни в чем не бывало сел за столик и сказал в пространство:
– Бил и буду бить жидов до гробовой доски. Я тебе покажу гвардейскую нечисть, Мовшензон из Гомеля-Гомеля.

Снова начинался скандал. В зале появился патруль гетманских гвардейцев-сердюков с желто-голубыми повязками на рукавах.
Я вышел на улицу. Я шел и зло ругал себя.
Сколько нечисти в гвардейских погонах, в розовых целлулоидовых воротничках или тяжелых немецких шлемах расплодилось вокруг в моей стране».

Эта потрясающая сцена требует некоторых комментариев.
1. Для меня оказалось откровением узнать, что знаменитые «Мальчики» Вертинского были посвящены вовсе не жертвам московских боев юнкеров и красногвардейцев (в ноябре 1917г,  как нам сейчас активно втолковывают), а  юнкерам погибшим под Киевом, в селе Борщаговке, осенью 1918 года, которые были посланы туда против какой-то «опасной банды», скорее всего петлюровцев.
2. Становится понятно, что легло в основу  легендарной сцены драки в ресторане (во второй серии «Неуловимых мстителей»), когда для истинного монархиста штабс-капитана Овечкина было заказано исполнение гимна «Боже царя храни!». Пожалуй, у Паустовского эта ресторанная драка описана поярче, чем она получилась у создателей «Неуловимых».
3. Фраза Вертинского «Господа! – Это просто бездарно!», которой он прекратил драку,  повторение слов из  его  песни:
    «…И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
    Даже светлые подвиги - это только ступени
    В бесконечные пропасти к недоступной весне!»

Определение «бездарной», в таком контексте, относится уже не к России, а к тогдашней «нэзалэжной» Украине «ясновельможного  пана гетмана Скоропадского».
Между тем события в Киеве развивались стремительно:

«Петлюра все туже затягивал петлю вокруг Киева. Тогда гетман Скоропадский выпустил приказ о мобилизации всех без исключения мужчин от восемнадцати до тридцати пяти лет. За неявку мобилизованных должны были отвечать своей головой коменданты домов. В приказе было просто сказано, что в случае «сокрытия» мужчин этого возраста коменданты домов будут беспощадно расстреливаться.
Приказ был расклеен по городу. Я равнодушно прочел его. Я считал себя гражданином Российской Федеративной Республики и потому никаким гетманским приказам не должен был, да и не хотел подчиняться».

Но не тут-то было. Паустовского отвел на призывной пункт лично комендант его дома и там, несмотря ни на какую близорукость и российское гражданство его в два счета мобилизовали в украинское войско.
Вот как это произошло:

«На призывном пункте пришлось стоять в очереди. Коменданты домов с толстыми домовыми книгами суетились около мобилизованных. Вид у комендантов был виноватый и заискивающий. Они усиленно угощали мобилизованных папиросами, просто навязывали им папиросы и поддакивали всем их разговорам, но ни на миг не отходили от своих подопечных.
В глубине комнаты, вонявшей кухней, сидел за столом гетманский офицер с желто-голубыми погонами. Он тряс под столом ногой.
Передо мной стоял небритый хилый юноша в очках. Он ждал понуро и молча. Когда очередь дошла до него, то на вопрос офицера о профессии он ответил:
– Я гидрограф.
– Граф? – переспросил офицер, откинулся на стуле и с нескрываемым удовольствием посмотрел на юношу. – Редкая птица! Были у меня дворяне и даже бароны, но графов еще не было.
– Я не граф, а гидрограф.
– Молчать! – спокойно сказал офицер. – Все мы графы. Знаем мы этих графов и этих гидрографов. За глупые разговоры вы у меня попотеете в хозяйственной команде.
Юноша только пожал плечами.
– Следующий!
Следующим был я.

Я показал офицеру свои документы и твердо сказал, что я, как гражданин Российской Советской Федерации, призыву в гетманскую армию не подлежу.
– Какой сюрприз! – сказал офицер и, гримасничая, поднял брови. – Я просто очарован вашими словами. Если бы я знал, что вы соблаговолите явиться, то вызвал бы военный оркестр.
– Ваши шуточки не имеют отношения к делу.
– А что имеет? – зловеще спросил офицер и встал. – Может быть, вот это?
Он сложил кукиш и поднес его к моему лицу.
– Дулю! – сказал он. – Дулю с маком стоит ваше советско-еврейское подданство. Мне начхать на него с высокого дерева.
– Вы не смеете так говорить! – сказал я, стараясь быть спокойным.
– Каждый тычет мне в глаза это «не смеете», – грустно заметил офицер и сел.
 – Хватит! Из уважения к вашему липовому подданству я назначаю вас в сердюцкий полк. В гвардию самого пана гетмана. Благодарите бога. Документы останутся у меня. Следующий!»

Вот так: просто и без затей формировалась гвардия «пана гетмана».
Ну а там уж: «были сборы недолги…» и, после краткого «обучения», гвардию пана, вместе с новоиспеченным гвардейцем Паустовским,  гетмана двинули на фронт.
С теми,  кто попытался «смыться», разговор был коротким:

«Я готов был принять любую опасность, тяжесть, но не этот балаган с гетманской армией. Я решил осмотреться и поскорее бежать.
Но балаган оказался кровавым. В тот же вечер были застрелены часовыми два парня из Предмостной слободки за то, что они вышли за ворота и не сразу остановились на окрик…

Большинство мобилизованных состояло из «моторных хлопцев». Так называли в городе хулиганов и воров с отчаянных окраин – Соломенки и Шулявки.
То были отпетые и оголтелые парни. Они охотно шли в гетманскую армию. Было ясно, что она дотягивает последние дни, и «моторные хлопцы» лучше всех знали, что в предстоящей заварухе можно будет не возвращать оружия, свободно пограбить и погреть руки.
Поэтому «моторные хлопцы» старались пока что не вызывать подозрений у начальства и, насколько могли, изображали старательных гетманских солдат.

Полк назывался «Сердюцкий его светлости ясновельможного пана гетмана Павло Скоропадского полк».

Я попал в роту, которой командовал бывший русский летчик – «пан сотник». Он не знал ни слова по-украински, кроме нескольких команд, да и те отдавал неуверенным голосом. Прежде чем скомандовать «праворуч» («направо») или «ливоруч» («налево»), он на несколько мгновений задумывался, припоминая команду, боясь ошибиться и спутать строй.

Он с открытой неприязнью относился к гетманской армии.
Иногда он, глядя на нас, покачивал головой и говорил:
– Ну и армия ланцепупского шаха! Сброд, шпана и хлюпики!

Несколько дней он небрежно обучал нас строю, обращению с винтовкой и ручными гранатами. Потом нас одели в зелено-табачные шинели и кепи с украинским гербом, в старые бутсы и обмотки и вывели на парад на Крещатик, пообещав на следующий же день после парада отправить на петлюровский фронт.
Мы вместе с другими немногочисленными войсками проходили по Крещатику мимо здания городской думы…

Около думы верхом на гнедом английском коне стоял гетман в белой черкеске и маленькой мятой папахе. В опущенной руке он держал стек.
Позади гетмана застыли, как монументы, на черных чугунных конях немецкие генералы в касках с золочеными шишаками. Почти у всех немцев поблескивали в глазах монокли.
На тротуарах собрались жидкие толпы любопытных киевлян.
Части проходили и нестройно кричали гетману «слава!». В ответ он только подносил стек к папахе и слегка горячил коня.

Наш полк решил поразить гетмана. Как только мы поравнялись с ним, весь полк грянул лихую песню:

Милый наш, милый наш,
Гетман наш босяцкий,
Гетман наш босяцкий —
Павле Скоропадский!

«Моторные хлопцы» пели особенно лихо – с присвистом и безнадежным залихватским возгласом «эх!» в начале каждого куплета:

Эх, милый наш, милый наш
Гетман Скоропадский,
Гетман Скоропадский,
Атаман босяцкий.

«Хлопцы» были обозлены тем, что нас так скоро отправляют на фронт, и вышли из повиновения.
Скоропадский не дрогнул. Он так же спокойно поднял стек к папахе, усмехнулся, как будто услышал милую шутку, и оглянулся на немецких генералов.
Их монокли насмешливо блеснули, и только по этому можно было судить, что немцы, пожалуй, кое-что поняли из слов этой песни. А толпы киевлян на тротуарах приглушенно шумели от восхищения.

Нас подняли еще в темноте. На востоке мутно наливалась ненужная заря. В насупленном этом утре, в керосиновом чаду казармы, жидком чае, пахнувшем селедкой, в вылинявших от тихого отчаяния глазах «пана сотника» и мокрых холодных бутсах, никак не налезавших на ноги, была такая непроходимая и бессмысленная тоска, такой великий и опустошающий сердце неуют, что я решил непременно сегодня же бежать из «Сердюцкого его светлости ясновельможного пана гетмана полка».

На поверке оказалось, что двенадцати человек уже не хватает. Летчик безнадежно махнул рукой и сказал:
– А ну вас всех к чертовой матери! Стройся!
Мы кое-как построились.
– Кроком руш! – скомандовал летчик, и мы, поеживаясь, вышли из сырого и сомнительного тепла казармы в резкий воздух раннего зимнего утра.
– А где же тот самый фронт? – удивленно спросил из задних рядов заспанный голос. – Мы что же, так и попремся на него пешим порядком?
– Про бордель мадам Цимкович ты слышал? На Приорке? Так вот там – самый фронт. Ставка верховного командующего.

– Вы бы помолчали, – просительно сказал «пан сотник». – Ей-богу, слушать противно. И вообще в строю разговаривать не полагается.
– Мы сами знаем, что полагается, а чего не полагается.
«Пан сотник» только вздохнул и отошел немного в сторону подальше от строя. Он явно побаивался «моторных хлопцев».
– Продали Украину за бутылку шнапса, – сказал сердитый бас. – А ты теперь меси этот снег с лошадиным дерьмом. Безобразие!
– Погнать их всех к бисовому батькови – и годи!
– Кого это всех?
– А так – всех! И того Петлюру, и того собачьего гетмана, и скрозь – всех! Дайте людям дыхать спокойно».

Не правда ли, блестящее описание «войска ланцепупского шаха» и «политморсоса» гвардейцев пана гетмана в нем?!
Ничего удивительного в том, что оно «дало драпа» в первом же боестолкновении:

До сих пор я не понимаю, в силу какой тупой инерции мы всё шли и шли, хотя каждый из нас, в том числе и «пан сотник», понимали, что идти на фронт бессмысленно и что мы можем сейчас же спокойно и без всяких последствий разойтись по домам.
Но мы все же шагали и спустились на Подол, на Контрактовую площадь…
На Контрактовой площади стояло два старых открытых вагона трамвая.
– По вагонам! – неожиданно оживившись, крикнул летчик.
Рота в недоумении остановилась.
– Сказано – по вагонам! – рассердился летчик. – Я же говорил, что нас довезут. Это воинские трамваи.
Сердюки весело загалдели.
– Культурно воюем!
– Ну и чудасия отца Гервасия! На фронт в трамвае.
– Вали, хлопцы! Не задерживай.
Мы быстро заняли вагоны трамвая, и они, дребезжа и тоненько позванивая, потащились по булыжному Подолу и унылой Приорке к Пуще Водице.
За Приоркой вагоны остановились. Мы вышли и вразброд пошли вслед за летчиком по улочкам с кривыми лачугами и по заснеженным пустырям, где дымились кучи навоза. Впереди чернел огромный вековой парк. Это была знаменитая дача «Кинь грусть», хорошо знакомая мне еще с детства.
На опушке парка по снежному склону были вырыты окопы с ходами сообщения, блиндажами и «лисьими норами». Окопы неожиданно понравились сердюкам, укрытие было надежное.
Блиндаж занял летчик, а две «лисьих норы» тотчас захватили «моторные хлопцы». Через несколько минут они уже резались там за дощатыми топчанами в «железку».
Я стоял на наблюдательном посту. Впереди за широким полем зеленел отсыревший от теплого ветра сосновый лес в Пущей Водице. Оттуда лениво постреливали петлюровцы (мы называли их «сечевиками»). Пули тихонько и безопасно посвистывали над головой, а иногда чмокали в бруствер.
Летчик приказал не высовываться над бруствером и на огонь петлюровцев не отвечать»…

Впрочем, затишье было недолгим.
Наутро гвардейцев «ясновельможного пана гетмана» начала обстреливать собственная артиллерия и они попросту разбежались, бросив свои окопы:

«Второй снаряд ударил около «лисьей норы». Из блиндажа выскочил «пан сотник». Третий снаряд снова попал в бруствер.
– Свои! – закричал рыдающим голосом «пан сотник» и погрозил в сторону Киева. – Свои обстреливают! Идиоты! Рвань! В кого стреляете? В своих стреляете, халявы!
«Пан сотник» повернулся к нам:
– Отходить на Приорку. Живо! Без паники!
К чертовой матери вашего гетмана.
Перебежками, ложась каждый раз, когда нарастал свист снаряда, мы спустились на Приорку. Первыми, конечно, бежали «моторные хлопцы».
Оказалось, что гетманская артиллерия решила, будто наши окопы уже заняты петлюровцами, и открыла по ним сосредоточенный огонь…
Потрепанные и поредевшие гетманские части начали стягиваться на засыпанную трухой от соломы площадь среди Приорки.
Жители Приорки высыпали на улицы и с нескрываемым злорадством обсуждали отход сердюков.
Но, несмотря ни на что, по городу спокойно разъезжали на сытых гнедых лошадях отряды немецких кавалеристов.
Гетман или Петлюра – немцам было все равно. Прежде всего должен соблюдаться порядок.
На Приорской площади мы по приказу «пана сотника» свалили в кучу винтовки и патроны. Немцы тотчас подъехали к этому оружию и начали его невозмутимо охранять. На нас они даже не посмотрели.
– А теперь – по домам! – сказал «пан сотник», отцепил и бросил на мостовую свои желто-голубые погоны. – Кто как может. По способностям. В городе кавардак. По одним улицам валят петлюровцы, по соседним отступают гетманцы. Поэтому, переходя перекресток, посмотрите сначала налево, а потом направо. Желаю здравствовать...»

Как видим, германские войска не вмешивались в эти опереточные разборки сердюков с петлюровцами, тем более что их никто из противоборствующих сторон трогать не смел.

«Некоторые сердюки тут же на площади сбрасывали с себя шинели, продавали их гроши приорским жителям или отдавали даром и уходили в одних гимнастерках без погон.
Мне было холодно, и я шинели не снял, только оторвал с мясом погоны. Вата вылезала из дыр от оторванных погон, и по этому одному признаку можно было легко догадаться, кто я такой…
…я вяло думал: «Когда же кончится этот бестолковый любительский спектакль с гетманами, атаманами, Петлюрой, с выкрикиванием трескучих лозунгов, неразберихой мыслей, полной путаницей понятий и злобой, гораздо большей, чем это оправдывалось обстоятельствами. Когда же задернется занавес на этой наспех сколоченной эстраде, где, к сожалению, лился не клюквенный экстракт, а настоящая горячая кровь».
В городе на перекрестках я не смотрел ни налево, ни направо. Мне очертел этот военный и политический балаган, и гнев лишил меня чувства опасности. Я проходил через строй петлюровцев в своей шинели с вырванными погонами, и только два раза меня сильно ударили прикладом в спину.
Толпы щирых украинцев, стоявшие редкими рядами на тротуарах, кричали петлюровцам «слава!», а на меня смотрели с бешеной злобой…»

Итак, «войско ланцепупского шаха» позорно разбежалось и  наступил час петлюровского триумфа:

«Кричать во весь голос «слава!» несравненно труднее, чем «ура!». Как ни кричи, а не добьешся могучих раскатов. Издали всегда будет казаться, что кричат не «слава», а «ава», «ава», «ава». В общем, слово это оказалось неудобным для парадов и проявления народных восторгов. Особенно когда проявляли их пожилые громадяне в смушковых шапках и вытащенных из сундуков помятых жупанах.
Поэтому, когда наутро я услышал из своей комнаты возгласы «ава, ава», я догадался, что в Киев въезжает на белом коне сам «атаман украинского войска и гайдамацкого коша» пан Петлюра.
Накануне по городу были расклеены объявления от коменданта. В них с эпическим спокойствием и полным отсутствием юмора сообщалось, что Петлюра въедет в Киев во главе правительства – Директории – на белом коне, подаренном ему жмеринскими железнодорожниками.
Почему жмеринские железнодорожники подарили Петлюре именно коня, а не дрезину или хотя бы маневровый паровоз, было непонятно.
Петлюра не обманул ожиданий киевских горничных, торговок, гувернанток и лавочников. Он действительно въехал в завоеванный город на довольно смирном белом коне.
Коня покрывала голубая попона, обшитая желтой каймой. На Петлюре же был защитный жупан на вате. Единственное украшение – кривая запорожская сабля, взятая, очевидно, из музея, – била его по ляжкам.
Щирые украинцы с благоговением взирали на эту казацкую «шаблюку», на бледного припухлого Петлюру и на гайдамаков, что гарцевали позади Петлюры на косматых конях.
Гайдамаки с длинными синевато-черными чубами – оселедцами – на бритых головах (чубы эти свешивались из-под папах) напоминали мне детство и украинский театр.
Там такие же гайдамаки с подведенными синькой глазами залихватски откалывали гопак. «Гоп, куме, не журысь, туды-сюды повернысь!»

У каждого народа есть свои особенности, свои достойные черты. Но люди, захлебывающиеся слюной от умиления перед своим народом и лишенные чувства меры, всегда доводят эти национальные черты до смехотворных размеров, до патоки, до отвращения. Поэтому нет злейших врагов у своего народа, чем квасные патриоты.
Петлюра пытался возродить слащавую Украину. Но ничего из этого, конечно, не вышло.
Вслед за Петлюрой ехала Директория – расхлябанный неврастеник писатель Винниченко, а за ним – какие-то замшелые и никому не ведомые министры.
Так началась в Киеве короткая легкомысленная власть Директории».

О том, как она запомнилась киевлянам и чем закончилась, мы поговорим в следующей части.


На фото: тачанка "батьки Ангела" из знаменитого фильма.

Продолжение: http://www.proza.ru/2015/09/01/988