Грамотей

Галина Грушина
                Предисловие

                Уважаемые читатели!
Надеюсь, когда-нибудь появится литературный сборник, правдиво рассказывающий, как жили до вхождения в состав России соседние с нашим государством народности. Предлагаемая Вашему вниманию
повесть «Грамотей» основана на воспоминаниях Артёмия Араратского и посвящена  жизни в  Армении (самостийной).
Призываю заинтересованных авторов продолжить это нужное и полезное дело. Скоро будет отмечаться 100-летие со дня образования СССР, когда Российское государство снова воссоединилось после смуты и развала. Сборник, подобный предлагаемому,  выглядел бы вполне своевременным.




      

                Повесть в 8 главах

      Как известно, Ной, дождавшись, когда схлынет потоп,  спустился с горы Арарат, чтобы расселить сынов и всякую тварь по земле. Яфет, сын его, никуда от Арарата уходить не захотел и обосновался у его подножия.
   После неудачи с возведением Вавилонской башни, его потомки разбрелись кто куда, но один из них, Армен, остался и, завоевав многие земли, снискал такую славу, что окрестные народы стали называть его племя армянами. Никто никогда так и не смог победить многочисленных и храбрых армян, даже всемогущие римские кесари. Свет Христовой веры приняли они в числе первых народов, ранее Рима и Константинополя. Любя данную им Богом землю,  украсили они её  людными городами, настроили множество храмов и монастырей. Но через тысячу лет случилась беда: нашёлся завоеватель, которого  ни не смогли одолеть. И попал христианский народ в рабство к магометанам. Во времена российской императрицы Екатерины Великой Армения уже давно томилась под владычеством Персии.

1. ВДОВА С СЫНОМ
   Проживала тогда в селении Вагаршапат, принадлежавшему Эчьмиацынскому  первопрестольному монастырю, одна бедная вдова с сыном. Муж оставил ей в наследство троих детей, но, к несчастью, двое вскоре за ним последовали в лучший мир, так что единственным светочем и отрадой для матери стал Арутюн, шустрый мальчуган, не вышедший ещё из детского возраста. Вдова была женщиной богобоязненной, твёрдой в вере, но неграмотной; всю жизнь её очень печалило, что не умеет она прочесть ни строчки из св.Писания. Не желая сыну такой участи, задумала она учить его грамоте. В тайных мечтаниях видела она сына грамотным , вошедшим в духовное звание и сделавшимся опорой одинокой старости матери. Но то были, разумеется, лишь мечты, о коих никому заикаться не следовало, вот она и помалкивала.
   - Эй, Рипсимэ, - говорили соседи, - ты ещё молодая, выходи-ка снова замуж.
   И даже предлагали женихов, - то какого-нибудь вдовца с кучей детей, то  колченогого и увечного боыля.
   Вдова неизменно отвечала:
   - От Бога бывает только один-единственный муж . Зачем мне Второй? Ради любви? Моя любовь в могиле. Лучшая краса моя прошла. А, главное, у меня есть сынок. Ради него стану жить.

   Видя беззащитность молодой женщины, стал преследовать её бесчестными домогательствами деревенский староста Гаспер, человек алчный и грубый. Была у него жена с детьми, а ему того казалось мало; приставал он ко многим женщинам селения, и нигде не получал отпора, ибо его боялись. Но Рипсимэ решительно осадила наглеца.
   - Погоди, - злобно пообещал Гаспер, - ты ещё не раз пожалеешь  о своей заносчивости.
   Большую власть имел староста, мог любого послать на внеочередные работы либо увеличить налог, а то отобрать за долги всё имущество да к тому же избить.

   - Выходи замуж, - твердили соседи. – К замужней женщине никто  не станет приставать, а про одинокую молодку непременно наплетут небылицы.
   - Моя жизнь вся на виду, - отвечала она. – А муж у меня уже был, и любовь к нему и верность я должна хранить в сердце всегда.
   - Ради сына выхода.
   Она печально возражала:
   -  Разве другой муж станет любить моего сына как своего? А когда пойдут новые дети, то ещё и возненавидит. Сейчас я сама себе хозяйка, никто на меня не покрикивает. Заработать на хлеб я всегда сумею, и к тому же у нас есть коза. Нет уж, не надо мне женихов.

   Детство Рипсимэ было необычным. Родители, люди не бедные, холили-лелеяли её для лучшей доли. Но когда ей было пять лет, пришлось им, бросив имущество, убегать  из родного города от персидского войска. По дороге на беженцев напали лезгинцы, всех перебили, а ребёнка похитили и продали богатому персиянину.К счастью, оказался он хорошим человеком. Своих детей у него не было; привязавшись к хорошенькой малышке, воспитал он её как родную дочь, то есть, обратив в магометанство и выучив говорить по-персидски, объявил госпожой в доме.  Рипсимэ жила у Сафар-бека до двенадцати лет, как вдруг какая-то нищенка признала в ней свою потерянную дочь и потребовала, чтобы персиянин вернул ей девочку.
   Чего стоило обеим вырваться от персиянина, лучше не вспоминать. Всё претерпели они с матерью.  Отпустил их смягчившийся персиянин и даже сто пиастров на  дорогу дал.

   Решили они удалиться в  Эчьмиацынский первопрестольный монастырь, под защиту католикоса. Претерпевших всякие мучения за веру Хрисову  мать и дочь встретили в монастыре приветливо. На данные Сафар-беком деньги они смогли прожить некоторое время безбедно. Главной заботой больной матери стало выдать дочку замуж.  Нашли жениха – прибывшего издалека молодого каменщика по имени Саркис. Едва отпраздновали свадьбу, умерла мать. Кроме мужа, у Рипсимэ теперь никого не было. Жили они бедно, но ладно, троих детей родили. И всё бы ничего, да разбило мужу голову камнем на стройке. В один год пришлось Рипсимэ схоронить е и двоих детей.  Осталась горе мыкать вдова с единственным сыночком, ненаглядным Арутюнчиком.

   Наверно, разумные советы давали соседи молоденькой вдове, да упрямицей родилась она на свет, и гордости в ней был излишек, сколько беднякам не положено. Работала на покладая рук, чтобы прокормиться с сыном: дом вела, за козой ухаживала, ковры на заказ ткала, хлопок  пряла, соседям помогать нанималась.
   Задумав отдать мальчонку в учение, вдова  обратилась к одному из немногих в селении грамотеев – о.Иоанну, лицу духовного звания. Он за небольшую плату обучал мальчиков грамоте и наставлял их в христианской вере.
   - Даром потратишь свои вдовьи лепты, жено, - честно  предупредил учитель.
   Знал он, что мальчишек только палкой можно заставить учиться , а битья не любил. Вот  и уходили они от него неучами, грамоты не одолев.
   - А вот и нет, - не согласилась вдова. – Мой Арутюн учиться сам хочет.
   Это было сущей правдой. Посещая по воскресениям церковь, Арутюн глаз отвести не мог от толстых книг, по которым священники бойко читали псалмы и тексты св.Писания. Однажды он видел даже, как старший сын старосты, взрослый парень, встал к аналою и начал читать по складам, спотыкаясь и задумываясь над книгой. Читал он, конечно, плохо, но читал, и Арутюн горячо позавидовал ему.
   - Вот бы и мне так! – поделился он мечтой с матерью.
   Рипсимэ и самой радостно было представить, как , овладей сынок  грамотой, стал бы он читать в церкви и посрамил бы всех сынков богатеев. Никакого богатства не могла она оставить мальчику, да ведь грамота лучше всякого богатства, грамотный человек всегда будет в чести. И Арутюн пошёл в школу.

   Неприязненно встретили сына вдовы учившиеся у о.Иоанна мальчишки. Были они сыновьями богатых отцов, и с бедняком дружбы водить не желали. Дети старосты Мосес и брат его Гукас тут же пожаловались отцу, какой соученик у них появился.
   - Вот что вздумала строптивая бабёнка! – возмутился староста Гаспер и велел десятнику отправить Арутюна на сельские работы несмотря  на малые лета.
   - Нечего бедняку грамоте учиться, пусть трудится, как все, - распорядился он.
  Рипсимэ огорчилась, узнав о самоуправном приказе старосты, но жаловаться не пошла, а придумала иное. Не такая она была женщина, чтобы отступать, вот и решила сама ходить вместе с мальчишками на работу, выполняя урок сына. Лишь бы Арутюн учился.

   Арутюн продолжил обучение. К удовольствию учителя он оказался не только смышлёным, но и усидчивым, склонным к науке отроком, так что и года нет прошло, а он уже разбирал замысловатые буквы, виноградным усикам подобные, и даже читал по складам, - успехи небывалые, если учесть, что другие мальчишки за то же время и десяти букв не запомнили.
   Часто наставляя учеников в св.Писании, о.Иоанн рассказывал всякие занимательные истории  о том, как произошёл от Ноя армянский народ, какие властители им правили, как терзали древнюю землю Армении хищные завоеватели – турки, персы, горские разбойники, грабили и убивали жителей, разрушали церкви, и только святая вера Христова год ха годом спасала народ.
   - А было это при  царе Трдате, - рассказывал о.Иоанн. – Жестокий был царь, бессердечный. Святого Григория , проповедовавшего ему Христово учение, велел бросить в яму со змеями. Пятнадцать лет просидел Григорий в  яме, и ни одна змея его не укусила. Царь же в лютой злобе своей превратился в дикого кабана, так что  его и людям стало нельзя показывать. Была у царя сестра, тайно принявшая в душу Христа. Она-то и уговорила Трдата отпустить Григория. Образумился царь, прозрел, снова человеком сделался. Тут-то и просияла над нашей Арменией Христова вера.  Держитесь её крепко, дети. Пусть никакие мучения и никакие соблазны не заставят вас изменить её. Придёт время, и другие христианские страны помогут Армении освободиться от ига. Есть на севере за горами огромная христианская страна – Россия…
   Арутюн внимал, разинув рот. Так бы и слушал без конца рассказы учителя, один чудеснее другого. Но злые мальчишки продолжали ему досаждать. НА уроках они не смели донимать его: прикрикнул на них пару раз учитель, они  и присмирели. Зато когда отпускали всех домой, дети богатеев ему проходу не давали: задирались, дразнили, дёргали за поношенную одежду. Заводили старостины сынки  Мосес и Гукас. Арутюн от  них убегал, а они  швыряли вослед камнями, гикали.  Улюлюкали, и даже соплюшка Гоар, их сестрёнка, пританцовывая, кричала что-то обидное.
    Только однажды пожаловался Арутюн матери на свои невзгоды. Выслушав, опечалившись, она сказала:
   - Спаситель нам повелел: Если кто ударит тебя в ланиту, обрати к нему другую. Удаляйся от зла. Не связывайся с ними, сынок, раз они сильнее, и не злобься. Прощай им недомыслие. И помни, что, поступая так, как угодно Богу, ты лучше во всём твоих гонителей.
   Арутюн горячо желал следовать заветам Бога, да только как представил себе, что Мосес с Гикасом станут бить его по щекам, а он должен молча сносить это, опечалился.
   - Ждать ударов не надо, - пояснила мать. – Подставить щёку означает смириться с неизбежным. Да спроси учителя, он тебе всё лучше меня растолкует.
   
   Поняв, что расстроил мать, которая ничем ему помочь не могла, Арутюн больше не жаловался. А недругам сказал:
   - Я вас прощаю, как Господь велел.
   Мосес и  Гукас разинули рты, а малышка Гоар, мудрёных слов не разумея, швырнула острым камешком.

   Многое терпеливо сносила Рипсимэ ради сына. Над ней  смеялись, когда вместе с подростками мутила она воду на рисовых посадках либо полола сорняки и делала другую работу малолеток.
   - Выходи замуж, пропадёшь! – кричали  ей.
   - Жениха нет, - отшучивалась она.
   - Уж больно ты разборчива, - упрекали соседки.
   Она отмалчивалась. Грело материнское сердце то,  что хвалил учитель сынишку ха успехи, и уже предвкушала она, как пойдут они в церковь, встанет Арутюн у аналоя и начнёт читать  по - писаному, так что все сельчане изумятся. Не надо ей в жизни другой радости кроме  такого торжества.
   - Господи,  - молилась она, - не отыми от  мя душу дотоле, пока не увижу сына своего поющим и читающим в храме Твоём. Тогда буду я совершенно утешена за все страдания и труды мои.

   Года не прошло, как уверил Арутюн матерь, что уже может читать священную книгу. В праздничное воскресение собрались они в церковь. Рипсимэ вымыла и приодела сына, а сама, как обычно, накинула на голову чёрный вдовий платок; и оба отправились к вечерней службе, задумав удивить сельчан.
   Как подобает беднякам, они смиренно стояли у входа, слушая службу, а староста Гаспар, его приятель Багдасар и прочие богатеи занимали лучшие места, находясь со своими семействами впереди, нисколько не сомневаясь в своём праве красоваться на виду у всех.
   - Это ничего, что сейчас они впереди, - шептала Рипсимэ, ободряя сына. – Скорее канат пролезет в игольное ушко, чем злой богач в Царство Божие.
   Сын понимающе сверкнул в ответ живыми, чёрными глазёнками, догадываясь, что в ободрении нуждается сейчас сама мать.
   Служба кончилась, и староста Гаспар, желая похвастать учёностью сына, велел Мосесу идти читать по книге. Понуждаемый отцом, тот нехотя отправился к аналою.
    - Сейчас вы услышите, как мой сын умеет читать, - приосанившись, объявил сельчанам староста.
   Подойдя к аналою, Мосес уставился в книгу. Молчание затягивалось.
   - Ну, давай, сынок! – зычно подбодрил староста.
   Начав, было, читать по складам, тот сбился и замолчал. Услыхав гневное отцово восклицание, Мосес заторопился, тыча пальцем в книгу, окончательно запутался и захныкал:
   - Это мы не проходили…
   - А вот  погоди, я тебе задам дома, - грозно пообещал отец. – Гукас, твоя очередь.
   Но Гукаса и след простыл.
   Место у аналоя было свободно, и Арутюн, похолодев о  собственной дерзости, глянул на мать.
   - Иди, - замирая, кивнула она.
   Почти без запинки, он начал читать Псалтырь :
   -   «Боже! Будь милостив к нам и благослови нас; освети нас лицом Твоим!
          Да восхвалят Тебя народы, Боже, да восхвалят Тебя народы все!
          Да благословит нас Бог, и да убоятся Его все пределы земли!»
   На лицах прихожан обозначилось лёгкое удивление, они удивились, подталкивая друг друга и указывая на мальчонку, гладко читавшего по писаному, чего никто из них не умел.
   - Кто это ? – спрашивали они друг друга.  –
   - Эй! – возмущённо заорал га священника староста – Что ты позволяешь сыну нищенки читать в церкви?
   Мозес тут же заканючил,  ябедничая отцу:
   - Арутюн не ходит ни на какие работы, а только учится…
   - Вот так новости! – вознегодовал богач Багдасар. – Выходит, сын нищей вдовы знай себе учись, а наш и дети должны работать в поле!
   Между тем его сыну шёл уже пятнадцатый год, его скоро можно было женить; Арутюну же едва исполнилось двенадцать.
   - Как? Сын нищенки хочет быть лучше наших сыновей? – разошёлся староста. – Дай ему хорошую затрещину и гони вон, - потребовал он у священника.
   Молодой священник, испугавшись шума и разгневанных старейшин, торопливо приблизился к Арутюну, ударил его по щеке и оттолкнул от аналоя.
   Рипсимэ, стоявшая у входа, при виде того, как обошлись с её сыном, вскрикнула и лишилась чувств. Женщины подхватили её, не дав упасть на землю.
   - И эта наглянка тоже здесь? – гремел староста. – Выгнать её из церкви!
   Тут же нашлись помощники, бросившиеся к бедной вдове и вытолкавшие её вон, а так как Рипсимэ порывалась назад к сыну, и наподдавшие ей тумаков.
   Среди всеобщей суматохи десятник счёл нужным изловить перепуганного Арутюна и представить его на суд вышедшего из  церкви старосты.
   - Ахты, щенок! – загремел Гаспар. – Как смеешь ты равняться с мо ими сыновьями?
   Его возмущение принял к сердцу Багдасар:
   - Наши сыновья до сих пор азбуки не одолели, потому что работают в поле, а этот бездельник вздумал перед всеми заноситься! Выбей из него грамоту , Гаспар, надавай ему хорошенько.
   Арутюн стоял ни жив ни мёртв, не в силах убежать, потому что десятник крепко держал его за шиворот.
   - Чтобы с завтрашнего утра этот негодяй работал, как все подростки, - замахнулся рукой староста. – Не давать ему ни минуты отдыха! Он сын бедняка и должен пасти скот да работать в поле, а не о грамоте помышлять.

   Вернувшись домой, понурый Арутюн нашёл мать в слезах. При виде сына Рипсимэ поторопилась осушить глаза, хотя, когда она заговорила, её голос часто прерывался от  сдерживаемых рыданий.
   - Бедное дитя моё! Злодеи и в храме Божьем не постеснялись учинить беззаконие! Я знаю, Бог, оскорблённый их злодеянием, накажет иродов и отомстит за нашу обиду. А ты поплачь, но не злобствуй, не уподобляйся кровожадным ненавистникам. Помни слова Господа: не держите зла на лютость недругов, ибо не ведают, что творят.
   - Я помню, - заревел  Арутюн. – Только они ведают. Очень трудно прощать такие обиды. За что они так обошлись с нами?
   Переведя дух и утерев слёзы, Рипсимэ твёрдо сказала:
   - Трудны Божьи заповеди, а исполнять их всё равно надо. Злобятся наши недруги, завидуют, потому что видят: ты лучше их сыновей. Теперь ты грамотный сынок, а этого у тебя никто не отнимет.
   Тут Арутюн некстати сообщил, что с завтрашнего утра велено гнать его на работу вместе с усатыми подростками, а про учение забыть.
   - Злодеи! Злодеи! – всплеснула руками мать. – Это всё Гаспар злобствует. Бедное моё дитя, это я виновата, что его разозлила.
   И Рипсимэ залилась слезами. Настала очередь Арутюна утешать мать:
   -  Не плачь, матушка. Грамоте я всё равно уже разумею. Сама же ты говорила, что этого отнять никто не в силах.
    Немного успокоившись, утешая друг друга и отирая слёзы, они поужинали кислым молоком с лепёшками и легли спать.

   Наутро чуть свет в дверь застучал десятник. Мать и сын обомлели: спросонья громкий стук показался ещё страшнее.
   - Спрячься на заднем дворе в кизяках, - велела сыну перепуганная Рипсимэ.
   Не успел Арутюн выскочить за дверь, как в дом ворвался десятник с криком:
   - Где твой щенок?
   Этот десятник был виду отвратительного, а нравом ещё сквернее. Чужак в селении, которого все сторонились, он  всеми силами выслуживался перед  старостой.
   Обомлев при виде  палки в его руке, Рипсимэ как можно спокойнее сказала:
   - Арутюн пошёл к учителю.
   Десятник с бранью ринулся вдогонку.

   В тот раз Арутюн отсиделся в укрытии и в положенное время отправился в школу. Но в полдень он всё-таки попался. Учитель отпустил всех мальчиков по домам обедать, и Арутюн прибежал к матери. Не успел он кончить есть, как в дом ввалился десятник, обозлённый до крайности: староста его разбранил и велел сыскать дрянного мальчишку во что бы то ни стало, угрожая высечь самого десятника.
   Подскочив с руганью к Арутюну, десятник надавал ему пощёчин. Вскрикнув, Рипсимэ окаменела, не ожидая подобного рукоприкладства в собственном доме. Десятнику же показалось мало пощёчин, и он поднял палку . Арутюн бросился наутёк.
   - Я тебе покажу, как прятаться от меня! – кричал десятник, гоняясь за мальчишкой вокруг стола.
   Рипсимэ бросилась меж ними, защищая собой сына.
   - Не смей! – кричала она. – Чтоб тебя так кто-нибудь побил!
   Тогда, оставив Арутюна, десятник повернулся к женщине и стал лупить её палкой. Защищаясь, она схватила со стола глиняную миску и трахнула обидчика по лбу. Взревев, тот схватил женщину за волосы и, продолжая бить, потащил на улицу.
   Рухнув на землю, Рипсимэ закрывала от ударов голову руками, истошно крича, а вокруг матери с плачем бегал Арутюн. Десятник же, отбросив палку, бил несчастную ногами.
   Из ближних домов выглянули испуганные соседи.
   - Хватит, убьёшь, - увещевали они.
   - Я ей покажу, как слушать начальника! – ярился тот. – Она руку на меня подняла. Её за это проучить надо. Это только задаток, главное наказание впереди.
   Когда десятник наконец ушёл, Арутюн помог избитой матер и войти в дом. Она рухнула на постель , стоная о  боли.

   Но худшее, действительно, оказалось впереди. Десятник доложил старосте, что  дерзкая вдова отказывается подчиняться властям; мало того, она подняла руку на начальство, украсив шишкой лоб находившегося при исполнении служебных обязанностей должностного лица.  Гаспар, начинавший злиться при одном упоминании Рипсимэ, обрадовался случаю сквитаться с нею и тут же повёл пострадавшего от рук негодной женщины подчинённого к самому Калусту – монастырскому управляющему селением, самому главному начальнику в  Вагаршапате, требуя суда.
   К несчастью, этот Калуст отличался злобностью, внешне прикрытой благодушием и приветливостью. Когда Рипсимэ притащили к нему, она, увидев улыбку на лице управляющего, приободрилась.
   - Староста жалуется на тебя, женщина, - сказал Калуст. – Не могу поверить, глядя на тебя, что ты осмелилась бунтовать, отказываться от работы и помогать отлынивать от  труда сыну.
   - Милостивый господин, - смиренно заговорила Рипсимэ. – Я не только не отлыниваю, но работаю с рассвета до полуночи, потому как, будучи бедной вдовой, не могу рассчитывать ни на чью помощь, кроме Бога и своих рук. Я просила только, чтобы десятник не бил моего сына, и защищалась сама о  побоев. – Говорить про свои синяки она не стала, хотя они всё ещё болели.
   - Значит, ты вдова? – улыбнулся Калуст. – Раз у тебя нет мужа, ты сама должна ходить всякий день на обязательные работы в поле.
   Это распоряжение было вопиющим беззаконием, и Рипсимэ осмелилась возразить:
   - Милостивый господин, если я буду всякий день проводить вне дома, кто же обиходит моё дитя, кто накормит козу? Как смогу я заработать, чтобы купить хлеба? Окажи милость, дай мне отсрочку, пока не вошёл в возраст мой сын, а потом мы отработаем всё, что задолжали.
   Калуст продолжал улыбаться:
   - Ты строптивая и развязанная женщина, я огорчён. Теперь я верю тому, что ты набросилась с неприличной бранью на десятника, избила и даже ранила его камнем.
    Рипсимэ всплеснула руками:
   - Погляди на меня, господин! Я вся покрыта синяками от побое6в, нанесённых мне этим злым человеком только за то, что я защищала своего ребёнка. Ведь он избил меня так, что я еле стою на ногах.
   - Ах ты, гнусная тварь! – вдруг заорал управляющий. Он особенно любил сразу же после сладкой улыбки огорошить жертву криком. – Бунтовщица, лгунья, бездельница! Как ты смеешь распускать тут язык и верещать, когда тебя не спрашивают, да ещё оговаривать десятника? Ты и сынка таким же строптивцем растишь. Ну-ка принесите розги да позовите Давида.
   Розги – длинные, гибкие прутья в палец толщиной были приготовлены заранее; Давид – огромный, мрачный мужик, ждал за дверью. Он  хватил несчастную женщину за руки и взвалил себе на спину, а подручные принялись хлестать её  прутьями. Сначала Рипсимэ только охала.
   - Наддай хорошенько, чтоб завизжала, - попросил Калист.
   Когда Рипсимэ закричала в голос, управляющий довольно захихикал. Её били и били; палачи вошли в раж и хлестали истерзанное женское тело, будто бесчувственный тюк шерсти. Вся одежда Рипсимэ окрасилась кровью, а её продолжали бить. Калист жмурился и ёрзал от удовольствия.
   Её перестали хлестать лишь когда она, лишившись чувств, замолчала. Потеряв интерес к зрелищу, Калист велел прекратить наказание.
   Бесчувственную женщину Давид приволок домой и, подтащив к дому за волосы, швырнул у порога. Обливаясь слезами, Арутюн приник к матери.
   Таковы были порядки в селении  Вагаршапат.


2. НЕЗНАКОМЕЦ
   После учинённой над Рипсимэ зверскою расправой она расхворалась так, что одно время думали: не выживет. Она лежала несколько дней пластом, не приходя в сознание, а когда очнулась, начала так страдать от боли, что не могла удержаться от стонов. Слёзы безостановочно лились по её обезображенному лицу. Арутюн, мучаемый состраданием, думал, что мать плачет от боли, однако Рипсимэ плакала от безысходности. Она не хотела жить, и только мысль о сыне, который  совсем пропадёт без неё, заставила её не молить  Бога о кончине.
   Её тяжёлое состояние длилось месяц; должно было пройти ещё два, чтобы она смогла подняться с постели. И всё это время Арутюн должен был, оставив больную мать, в одиночестве, являться на работу, - то пропалывать посевы  на монастырских землях, то пасти скотину. У них не было никакой еды. Единственную их козу увёл десятник, сказав, что выполняет распоряжение старосты. Крупу и бобы из маленького запаса надо было сварить, затопив сначала печку, чего Арутюн не умел. Видно, мать и вправду слишком баловала своё дитя, оберегала от домашнего труда, лишь бы он учился. Если бы не соседки, урывавшие минуту заглянуть к больной, вдова с сыном зачахли бы от  голода.
   Несмотря ни на что, каждое воскресение Арутюн шёл к учителю и обязательно посещал церковь. Он уже знал наизусть все службы. Молодой священник, обошедшийся с ним так жестоко и несправедливо в достопамятны день чтения Псалтыри,  стыдливо каялся в своём поступке. Желая искупить свою вину, он украдкой ласково разговаривал с Арутюном и, убедившись в сообразительности парнишки, пригласил его однажды помочь при церемонии крестин. Тот с готовностью стал прислуживать. Другие священники последовали примеру собрата, так что Арутюн вскоре  заделался настоящим служкой и даже имел небольшой доход от своих занятий.
   Зная о тяжёлом положении мальца, селяне подкармливали его кто чем мог. Возвращаясь домой, он заглядывал то в один, то в другой дом, и получал то хлеба, то сыра, что поддерживало  их с матерью существование. Однажды, получив от священника немого денег за помощь, счастливый Арутюн бежал домой, желая обрадовать больную мать. Они смогут купить хлеба, козьего сыра и овощей. Он так торопился домой, что не обратил внимания на Гукаса и Мозеса, своих недругов, наблюдавших, как священник сунул ему монетку. Те последовали за ним, не рискуя начать драку, но и не желая упускать добычу. На беду невдалеке по дороге показался десятник.  Сыновья Гаспара , подбежав к нему, наябедничали, что Арутюн несёт деньги.  Заинтересовавшись, тот окликнул Арутюна и велел ему приблизиться. Не смея ослушаться, мальчик приблизился.
   - Покажи, что у тебя в кулаке, - потребовал десятник.
   Нехотя разжав руку, Арутюн показал монету.
   - А знаешь ли ты, негодяй, сколько вы задолжали, потому что твоя мать не выходит на работу? Сейчас же отдай мне монету в счёт долга! -  И десятник взмахнул палкой.
   Арутюн, не дожидаясь удара, бросил монету на землю и со всех ног побежал прочь. Лишь когда враги скрылись за поворотом дороги, он приостановился. Они с матерью снова остались без гроша. Сознание, что его ограбили среди бела дня, отняв честно заработанные деньги, было столь обидным, что, не удержавшись, он заплакал, да так и  шёл, не отирая слёз, благо никто не видел его слабости.
   Навстречу по дороге ехал всадник – бородатый горец в простой одежде, но вооружённый. Поравнявшись с Арутюном, он придержал коня и спросил:
   - Чего хнычешь, малец?
Смахнув слёзы, Арутюн пожаловался незнакомцу, как только что лишился денег.
   - Я сын бедной вдовы, отца у меня нет, заступиться некому, - всхлипнул он. – А Гукас  и Мозес сыновья старосты, да ещё десятник с ними…
   - Пусть твоя мать пожалуется управляющему, - посоветовал всадник.
   - Что ты, добрый человек!- ахнул Арутюн. – Она недавно попробовала жаловаться, так её избили, и она уже два месяца из дома не выходит.
   Заметив вдалеке своих обидчиков, Арутюн заторопился прочь. Всадник, проводив мальчишку взглядом в раздумье, тронул коня и вскоре поравнялся с десятником, весело толковавшим с сыновьями старосты.
   - Почему не кланяешься? – грозно осведомился у него всадник. – Шапку долой.
   Гукас и Мозес, струхнув, примолкли, однако вооружённый палкой десятник грозно осведомился:
   - А ты кто такой, чтобы я перед тобой шапку ломал?
   - Вот я сейчас покажу тебе, кто я такой! – весело возвестил всадник.
   Схватив десятника за шиворот, он принялся трясти его, приговаривая:
   - Понял? Или свести тебя к управляющему?
   Смелость с десятника соскочила вместе с шапкой, а сыновья старосты бросились прочь.
   - Отпусти, господин, - захныкал десятник. – Я иду своей дорогой, никого не трогаю…
   - Врёшь! – перебил всадник. – Ты только что отнял деньги у мальчишки. Отдай их мне, а то будет плохо.
   Десятник повиновался. Выхватив у него монету и дав подзатыльника, всадник развернул коня и поскакал прочь.

   Он догнал Арутюна почти у дома.
    - Держи свою монету, приятель, - весело крикнул он.
   Арутюн глазам не поверил, снова увидев в руках утраченное сокровище. Тут на пороге дома появилась Рипсимэ. Бедная женщина  только начала  вставать и еле ходила, держась за стены.
  - В чём дело? – встревожилась она, увидев, что сын разговаривает с незнакомым всадником. – Что надо этому человеку?
   Пока Арутюн торопливо давал объяснения, всадник сострадательно разглядывал измождённую женщину.
   - Кто тебя так избил? – спросил он.
   - Бог отомстит за меня, - сдержанно ответила она. – Спасибо тебе, добрый человек, что заступился за моего сынишку,  и счастливого пути.
   - Что ты так сразу… - пожал он плечами .- Э, как знаешь! Ещё увидимся, - весело пообещал он и ускакал прочь.

   По селению быстро распространилась весть, что среди бела дня по дороге от церкви был ограблен десятник вооружённым до зубов разбойником. Соседка прибежала с тревожной новостью к Рипсимэ, и та, выслушав её, не на шутку обеспокоилась. Вчерашний незнакомец, облагодетельствовавший ни с того ни  с сего Арутюна, не шёл у неё из головы. Ни слова не сказав соседке, она решила не тратить спасённую монету, хотя им было не на что купить хлеба, и хорошо сделала, потому что все знали об их безденежье и, начни они сорить деньгами, тут же пошли бы пересуды.

   Через день неведомый всадник снова появился у них на пороге. Вечером, как стемнело, кто-то постучал в дом вдовы.
   - Свои, малец, отопри, - весело отозвался из-за двери мужской голос.
   Арутюн удивлённо отодвинул щеколду, и в дом вошёл вчерашний незнакомец с мешком за плечами. Опустив на пол мешок, он вытряхнул из него овцу, тут же вскочившую на ноги, и победно оглядел вдову с сыном:
   - Это вам. Теперь у вас будет хоть овца.
   Рипсимэ всплеснула руками:
   - С какой стати ты делаешь нам такой подарок?
   - Да ведь у вас нет никакой скотины, - невозмутимо напомнил гость. – А как овечка ягнится, будете с приплодом. Опять же шерсть. Вон у тебя рама с начатым тканьём…
   Рипсимэ была в замешательстве, не зная, как поступить. Шерсти для работы у неё действительно не было, а, значит, и надежды закончить ковёр и продать его.
   - Но почему ты принёс овцу в мешке?
Он пожал плечами:
  - А я подумал, может, и мешок тебе пригодится.
   - Но как  я объясню соседям, откуда у меня появилась овца? – растерянно глядела на овцу вдова.
   - А ты скажи: от родственников.
   - Нет у меня родственников, добрый человек. А если бы и были, где ты видел  таких, чтобы беднякам помогали? Нет, как хочешь, не возьму я овцу.
   - Сдаётся мне, ты не из простых, - задумчиво отметил он.
   - Моя матушка в богатстве выросла, - похвастал Арутюн.
   - Болтунишка, - приструнила его мать.
   - Оно и видно, - кивнул гость. – Гордости много. Наверно, за то и терпишь.
   - Я терплю за то, что сына грамоте выучила, - горестно отозвалась  женщина. – Видно, беднякам грамоту знать не полагается.
   - Ты разумеешь грамоте, пострелёнок? – изумился гость.
   - Разумею, - гордо подтвердил Арутюн.
   - И можешь любую книгу прочитать?
   - Про любую не знаю, не пробовал, а Псалтырь могу.
   - Слушай, покажи мне буквы, - вдруг попросил тот. – Давно хочу научиться, а взрослому мужчине неловко к учителю вместе с мальчишками ходить. Берёшься? Овца в уплату пойдёт.
    Неожиданное это предложение Арутюну понравилось, а Р ипсиме насторожилась.
   - Где же ты хочешь брать уроки? – спросила она. – И что ты за человек, как твоё имя и откуда ты родом?
   - Имя моё крещёное Саркис, родом я из селения Мерке-Кулан. Это далеко  отсюда, в Курдистане; вы, может, и не слыхали. А  сюда прибыл на богомолье в ваш монастырь и остановился в соседнем селении.
   Дрогнула Рипсимэ, услыхав имя незнакомца, пристально глянула на него: так звали её покойного мужа. Чернобров был Саркис и чернобород; лицо кирпичное от  загара и нос, как у орла. Собой поджарый, быстрый в движениях; взгляд пронзительный. Чем не разбойник? Но уж раз приехал на богомолье, значит, человек добропорядочный.
   Улыбнулся Саркис в ответ на её изучающий взгляд, блеснул зубами. Видно, что-то случилось в тот миг, неприметное для Арутюна, потому что Рипсимэ нахмурилась и не ответила на улыбку гостя. Услыхав, что для учения станет он приходить к ним вечерами, сердито замотала головой:
   - Ещё что выдумал! Чтобы пошла обо мне дурная слава? Учись, где хочешь, но только не в моём доме.
   Тогда Арутюн с Саркисом порешили, что станут встречаться  на горе  за селением. Чтобы показать место, Арутюн вышел с гостем проводить его.
   - Как имя твоей матери? – между прочим осведомился Саркис.
   - Крещена Рипсимэ, во имя святой великомученицы, принявшей смерть за веру Христову, - гордясь познаниями, сообщил Арутюн.
   - Оно и видно, - покачал головой Саркис.


   ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ
Несмотря на недостаточный возраст, Арутюна всякий день гоняли по приказу старосты на обязательные работы вместе с пятнадцатилетними подростками. Натрудившись в поле, он сильно уставал . Тем не менее, верный договору, он всякий вечер отправлялся в условленное место , где его поджидал Саркис, и он и принимались за науку. Юный учитель царапал букву на камне либо чертил просто на земле; в свою очередь бородатый ученик должен был повторить изображение. Запомнить начертание замысловатых букв было не так-то просто, и Саркис придумал каждую вырезать на своей увесистой дубине. Поначалу он только хотел выучиться писать своё имя, но потом вошёл во вкус и потребовал показать весь алфавит. Он старался изо всех сил; наука давалась взрослому мужчине с  трудом, и поэтому, отвечая урок, он иногда подглядывал в шпаргалку, то есть на свою дубину, что строгий учитель тут же пресекал. За уроки Арутюн всякий раз что-нибудь получал: то кусок хлеба с сыром, то плоды. Он радостно приносил матери полученное. Рипсимэ  задумчиво качала головой: чудна ей была блажь взрослого человека, пожелавшего учиться буквам у мальчишки. Сама она  знала немного по-персидски, а армянских букв так и не одолела.
   Она расспрашивала осторожно соседей, что за место такое Мерке-Кулан, откуда прибыл к ним на богомолье Саркис. Знающий человек просветил её.
   - Мерке-Кулан самое разбойничье гнездо, - ошарашил он вдову. – Или ты не слыхала о знаменитом Мзрахе, грабителе с большой дороги? Этот разбойник как раз оттуда. У него целая шайка головорезов, и они держат в страхе чуть не весь Курдистан. А поймать их никак невозможно, потому что всё награбленное они делят меж сельчанами, а те их укрывают от властей.
   Обеспокоенная и смущённая встретила сына Рипсимэ, молча выслушала отчёт о том, как прошёл урок.
   - А зачем этот Саркис всегда носит с собой такую тяжёлую дубину? – тревожно осведомилась она. – Буквы-то можно и на дощечке вырезать.
   - Как зачем? – удивился сын. – Дубина чтобы защищаться. Он часто разъезжает по дорогам один. У него и кинжал, и сабля есть, только он их с собой не носит, когда на урок идёт.
   - Хорош богомолец! – ахнула Рипсимэ.
   - Полно, матушка, - не согласился Арутюн. – У всякого мужчины должно быть оружие. Когда я вырасту, тоже обзаведусь кинжалом.
   - Когда ты вырастешь, то станешь кем-нибудь при монастыре, - встревожилась мать. – Ты грамотный, сынок, и должен думать не о ножах, а о книгах. Как хочешь, не нравится мне этот  Саркис, хоть, судя по всему, человек он не злой.

  Несмотря ни на что уроки продолжались, и Саркис уже умел написать своё имя. Оба торопились, потому что близилась пора сбора винограда, учителю скоро будет недосуг, да и ученику пора было уезжать восвояси.
   Несколько вечеров подряд Саркис не являлся на урок, так что Арутюн решил, что тот, не попрощавшись, уехал домой. Но однажды ввечеру за дверью раздался шум. Выглянув во двор, Арутюн увидел Саркиса, тащившего на веревке большого барана.
   - Намучился я с этим скотом, - весело сообщил тот. -  Овца у вас есть, теперь и баран будет. Глядишь, разведёте стадо.
   Вышедшая во двор Рипсимэ всплеснула руками:
   - И что ты за человек, Саркис? И откуда ты взялся на наши головы?
   - Или баран не нравится? – опешил Саркис.
   - Баран-то здоровенный, только чужого нам не надо.
   - Был чужой, стал ваш. – Саркис сказал это так твёрдо, что Рипсимэ пришлось молча загнать барана в сарай.

   Все трое вошли в дом. Рипсимэ с поджатыми губами принялась хлопотать у очага.
   - Или недовольна чем мать? – понаблюдав за нею, осведомился у Арутюна Саркис.
   - Тем и недовольна, что ты человек  нас неизвестный, - не дав ответить сыну, резко заговорила женщина. – Люди толкуют, что ваше селение разбойничье гнездо.
   - Врут люди.
   - Кто такой Мзрах? – в упор глянула она на гостя.
   Саркис немного смутился:
   - И кто же он?
   - Выходит, ты из таких мест, а про Мзраха ничего не слыхал?
   - Слыхал, отпираться не стану. Только «Мзрах» это прозвище, означает «Копьё», а у человека и христианское имя есть. Был такой удалец в наших краях, да я его не видал.
   - Удалец! Грабитель с большой дороги!
   - Не спорю, шалил иногда. Только ведь он богачей грабил, да всё беднякам отдавал, ничего себе не оставляя. А грабители ваш староста, который у тебя козу отобрал, да ваш десятник, отнявший у мальчонки единственную монетку.
   - Всё одно, посягать на чужое  грех, - отвернулась она.
   - Крутая ты женщина, Рипсимэ, -покачал головою гость.
   Арутюн счёл нужным вмешаться:
   - Что ты, матушка, напала на гостя? Он нам овцу и барана подарил, а ты его попрекаешь чужими грехами. Если хочешь знать, у него сейчас даже своих грехов нет, потому что архимандрит всем богомольцам их отпускает.
   - Твоя правда, - широко улыбнулся Саркис. – Чист, как стёклышко. Не знаю, как отнесётся твоя строгая мать к тому , что я, хорошо зная архимандрита Карапета, попросил его взять тебя в монастырь на обучение.
   Мать и сын ахнули, уставившись на гостя. Попасть на обучение в монастырь сыну бедной вдовы стало бы неслыханной удачей, и Рипсимэ затаила дыхание. Мальчик не только избавится от  непосильных полевых работ, но будет каждый день накормлен, а, главное, станет учиться.
   - И… что?... – не выдержала Рипсимэ.
   - Он велел мальчонке завтра придти  к нему.
   - Правду ли ты говоришь? – всплеснула руками Рипсимэ.
   - Аз многогрешен, жено, но лгать не привык.
   Рипсимэ так обрадовалась, что и про барана забыла. Она торопливо прикидывала: к завтрашним смотринам сыночка надо умыть и подстричь. Не было платья прилично у мальчонки кроме того, в котором ходил в церковь, а за долгое время болезни она ни разу не залатала его. Столько дел, а тут гость сидит… Саркис, заметив, что хозяйка ждёт его ухода, стал прощаться.
   - Завтра чуть свет уезжаю домой. Ранее следующего лета здесь меня не увидите . Да и то, если сильно нагрешу, - подмигнул он.

   Арутюн вышел проводить Саркиса. Ему было жаль расставаться с учеником.
   - Жил бы ты поближе к нам, вот  было бы здорово, - сказал он. – Ведь мы с тобой и половины букв не выучили.
   - Твоя мать меня не любит, - напомнил Саркис.
   Арутюн с огорчением должен был признать, что бедная его мать, избитая и больная, утратила прежнюю обходительность.
   - Её много обижали, вот она и не верит никому. Начальники, а более всего староста, всё время притесняют нас.
   Саркис похлопал его по спине:
   - Скажи матери, пусть не боится старосты. Я предупредил его, что коли он станет бесчинствовать, я, ваш родственник, взыщу с него за всякую обиду.
   
   Услыхав, что сказал на прощание Саркис, Рипсимэ всплеснула руками:
   -  Он назвался нашим родственником? Ох, беда! Какая слава теперь пойдёт о нас по селу, когда узнают, что у нас есть родня в разбойничьем Мерке-Кулапе!
   Напрасно Арутюн уверял мать, что иметь такого родственника замечательно, враги теперь попасутся причинять им зло. Встревоженная женщина только качала головой.

   Архимандрит Карапет оказался пузатым толстяком с румяными щеками и хитрыми глазками. Послушав немного, как Арутюн наизусть читает псалмы, он милостиво махнул пухлой рукой: годен. Это означало, что Арутюна оставляют при монастыре.
   Первое время Арутюн не помнил себя от радости: избавившись от непосильного труда в поле, он мог вблизи видеть книги и даже прикасаться к ним, а, главное, учиться. К тому же он теперь был каждый день сыт, посещая общие монастырские трапезы. Он мог бы питаться от обильного и вкусного стола Карапета, приспособившего ученика прислуживать себе, и даже попробовал соблазнительные кушанья, подаваемые  архимандриту. К сожалению, они оказались  настолько  проперчены, что есть их было невозможно. Повара, и те дивились такому пристрастию Карапета, он же ел свои обжигающие яства, похваливая и поддразнивая прислужника.
   Вскоре выяснилось, что Карапет и не думал чему-нибудь учить Арутюна - прежде всего потому, что сам мало разумел в науках, и нуждался не в ученике, а в мальчике  на побегушках. Единственной возможностью чему-то научиться было присутствовать богослужениях и запоминать церковный лад. Память у Арутюна была цепкая, и через некоторое время пребывания в монастыре он уже знал все службы наизусть.
   - Моя выучка, - скромно говорил Карапет, когда священники хвалили мальчика.
   За год, проведённый в услужении у Карапета, Арутюн сильно вырос и поправился на каждодневных монастырских трапезах, но положение прислужника сильно тяготило его. Он попробовал посетовать матери, однако Рипсимэ, счастливая тем, как устроился сын, посоветовала ему не гневить Бога, а почаще вспоминать, что иначе он трудился бы в поле, и ждать, когда монастырское начальство захочет его возвысить .
      К сожалению, надеждам матери и сына не суждено было сбыться. Счастливое житьё Арутюна в монастыре прервалось самым жестоким и внезапным образом. Накануне праздника Воздвиженья, во время всенощной неучёный  Арутюн по ошибке начал петь обычные стихи и исправился, лишь когда на другом клиросе запели положенное по уставу. Понимая, что виноват, он готов был к наказанию, однако кара оказалась ужасной.
   Начальственный укор в небрежении, сделанный Карапету за промах служки, настолько разъярил архимандрита, что, по выходе из церкви, догнав Арутюна в пустом коридоре, он схватил мальчика и с такой силой ударил о каменную стену, что Арутюн лишился чувств и валялся около часу без сознания, весь в крови, пока кто-то, проходя мимо, не наткнулся на него.
   Лёжа в келье на жёстких досках, он находился в самом жалком положении, не в силах двигаться от  боли. Лицо и тело опухли и почернели, а  рука оказалась раздробленной. Рипсимэ, узнав о случившемся, прибежала в монастырь и, увидев покалеченного сына, пришла в такое  отчаяние, что, позабыв о страхе и почтении, стала кричать на Карапета, называя его тигром, а всех монахов бесчувственными злодеями. Её тотчас выдворили вон, и бедная женщина, не помня себя от горя, огласила воплями окрестности. Она кричала и рыдала под монастырской стеной, требуя вернуть ей сына таким же здоровым, каким она отдала его в монастырь. Лишившись сил от рыданий и воплей, она пала на землю перед закрытыми воротами и лежала в изнеможении, пока  соседка не увела её домой.

   Прискорбный случай дошёл до сведения самого католикоса. Карапету был сделан жёсткий выговор, а мальчика велено было лечить со всем тщанием. Мать к сыну так и не пустили, хотя она прибегала к монастырским воротам по нескольку раз в день.

   Арутюн ещё не вставал с постели, когда в Вагаршапате появился Саркис. Узнав о случившемся с сыном Рипсимэ, он добился разрешения повидать больного.  Своим посещением он сильно обрадовал и приободрил Арутюна. Тот просил его наведаться к матери и успокоить её.
   Рипсимэ залилась слезами при виде Саркиса, восклицая:
   - Какое горе! Какое у нас горе!
   Он, как умел, утешил женщину, сказав, что видел Арутюна, что тот идёт на поправку и скоро вернётся домой. Его сокрушало то, что он сам в прошлом году просил Карапета взять мальчика в монастырь, став отчасти виноватым в случившемся.
   - И ты ещё выбрал себе в духовники такого кровожадного тигра! – горестно упрекнула гостя Рипсимэ.
   Саркис замялся:
   - Видишь ли, слишком много у меня грехов бывает, да таких, что другие священники не берутся их отпустить.
   - А Карапет берётся?
   - Ну да. За деньги, конечно.
   Рипсимэ всплеснула руками:
   - И не совестно  тебе признаваться в этом честной женщине? Ох, горе мне, к какому тигру попал мой сыночек! Позорит этот Карапет свой сан.
   - Да он и сам жалеет о содеянном. Говорит, мальчонка попал под горячую руку. Я больше к нему не обращусь, другого монаха выберу. К тому же грехов у меня на этот  раз накопилось не очень много.
   - Лучше бы вообще не копил.
   - Я же всякий раз каюсь. Разве ты не знаешь, что  один раскаявшийся грешник дороже Господу, чем десять праведников? – лукаво прищурился он.
   Рипсимэ сурово прекратила разговор:
   - Если бы ты почаще вспоминал Господа, то и жил бы по-другому.
    Покосившись на неё, Саркис подумал, что зимой часто вспоминал эту женщину и своё бобылье житьё, потому и не тянуло на грех, - но вслух ничего не сказал.

 
4.  ПОЕЗДКА В ЭРИВАНИ
   Велика была радость Рипсимэ, когда сынок наконец-то вернулся домой. Она не знала, куда усадить его, чем попотчевать. Арутюн почти выздоровел. Не зажил только большой палец. Он был сломан; сросшийся, к сожалению, неправильно, он  не действовал. Левая рука не работала. Монахи сказали, что тут нужен костоправ, но в монастыре его не было.
   Узнав о новой заботе вдовы , Саркис задумался. Оставлять мальчишку на всю жизнь калекой никуда не годилось, надо было что-то делать. На другой день он сказал:
   - Надо ему ехать в Эривани. Уж там обязательно найдётся костоправ. Туда скоро поедут из монастыря два монаха. Я взялся сопровождать их. Так что мы сможем прихватить с собой Арутюна.
   Рипсимэ запричитала, опечаленная новой разлукой с сыночком, но Саркис утешил её, пообещав, что  найдёт в Эривани лучшего костоправа и сам отведёт к нему Арутюна.

   Сборы в дальнюю дорогу были недолгими. Саркис приехал за мальчиком на коне, ведя в поводу осла. Эта предусмотрительность оказалась весьма кстати: Арутюн не настолько ещё оправился от болезни, чтобы проделать длинный путь пешком. Надавав им в дорогу вместе с кучей наставлений всего, что смогла настряпать,  Рипсимэ осталась ожидать в тревоге возвращения сыночка. Сердце материнское было не на месте: что, если у Саркиса худое на уме? Завезёт лиходей сына вдаль, да и продаст персиянам! Турки-то не покупают армян, им запрещено обращать в рабство искони свободных людей, а вот персияне покупают охотно, особенно хорошеньких мальчиков. Одно бедной женщине оставалось: неустанно вздыхать да взывать к милости Божьей.
   Арутюн же отправился в путь с лёгким сердцем  и большой охотой.  Он нигде не бывал дальше окрестных селений, а тут предстоял долгий путь.  Саркиса он ничуть не боялся. Правда, вооружённый саблей и длинным копьём, вид тот  имел устрашающий.
   - А что ты думал? -  отмахнулся Саркис. – В неблизкий путь пустились. Ты да два  монаха с их поклажей, а мне вас охранять. По дороге всякое может случиться.
   Дороги и в самом деле кишели разбойниками, путешествовать без охраны никто не рисковал.
   Арутюн трусил на осле. Сломанный палец почти не болел, хотя выглядел уродливо.
   - Карапет очень кается, что всё так получилось, - сказал Саркис. – Попался ты ему как раз в ту минуту, когда начальство его распекло.
   При мысли о Карапете Арутюн вспыхнул от обиды:
   - Почему же он меня не поправил, когда я начал не тот стих? Сам бы и пел правильно. Да он ничего не разумеет, кроме еды.
   - Все мы грешны перед Богом, - примирительно  вздохнул Саркис. – Не будь Карапета, кто бы мне отпускал грехи?
   - Зачем же ты много грешишь?
   - Ты говоришь прямо, как твоя мать, - засмеялся Саркис. – Как прожить без грехов?  Сажи, ладно я сделал, отняв у десятника твою монету  и тебе её вернув?
   - Ещё бы не ладно.
   - А ведь грех напасть на безоружного. Видишь ли, добро и зло в жизни  так перепутаны, что, делая одно, обязательно сотворишь другое.
   Подумав, Арутюн решил:
   - Нет греха отобрать у  грабителя похищенное.
   Саркис весело кивнул:
   - Вот  и я то же самое Мзраху говорю.
   Грозное имя, внезапно прозвучавшее в тишине, заставило встрепенуться не только Арутюна, но и ехавших вперед и монахов.
   - Ты его знаешь? -  опасливо спросил Арутюн.
   - Как не знать односельчанина? Горяч он , несправедливость не любит. Разгневавшись, иногда ограбит богатея да отдаст всё бедняку. Вот его и ославили разбойником. Видно, верно говорят: не делай добра, не получишь зла. 
   - Скажешь тоже!
   - А ты не знал?
   И Саркис поведал тут случай с одним епископом. Было это давно. Приехал он в Баязит, а там о ту пору завелось великое множество змей, даже в дома заползали. Епископ же знал особое заклинание. «Избавлю вас о  змей, - говорит баязитцам, -  и не будет их у вас доколе у меня все зубы не выпадут». Как уезжать, помолился он усердно, произнёс заклинание, и все змеи следом за ним покинули город.
   - Доброе дело он сделал? – вопросил Саркис.
   - А то как же!
   - Теперь послушай, что было дальше. Приказал баязитский паша догнать его, отрубить ему голову  и доставить к себе во дворец, чтобы хранить её, зубастую, в золотом ларце как охрану от  змей. Слуги так и сделали. Я, когда был в Баязите, видел свои и глазами ящик, в котором она до сих пор хранится, - печально заключил Саркис.
   Услышанное ужаснуло Арутюна. Ужели можно поплатиться не за собственный промах, как довелось ему, но даже за доброе деяние? Выходит, ему не должно быть особенно обидно, раз он пострадал за свою ошибку? Перекрестившись, он задумался.

   Днём сделали привал, чтобы  перекусить и дать отдых животным. Монахи ели отдельно, усевшись в стороне, а Саркис с Арутюном поели лепёшек, данных Рипсимэ, и запили  скромную трапезу водой из ручья.
   - Что, мать твоя и вправду из богатой семьи? – жуя лепёшку , осведомился Саркис.
   Арутюн с удовольствием рассказал ему необычную историю жизни матери, которой в глубине душ и гордился:
   - Пяти лет от роду её украли разбойники у родителей и продали богатому персиянину. Тот оказался добрым человеком и воспитал её, как родную дочь. Но ради нашей истиной веры, в которой была рождена и воспитана, отказалась она от  богатства на чужбине и ушла в Армению вместе с нашедшей её матерью.
   - Чудно, - покачал головой Саркис, выслушав историю Рипсимэ. – Она и впрямь не похожа на других  женщин.
   - Она –самая лучшая на свете мать, и я люблю её всем сердцем! – пылко воскликнул Арутюн.

   Снова тронулись в путь и до вечера уже нигде не останавливались. Арутюн никогда не бывал так далеко от дома. Любопытство разбирало его, он ничего не хотел пропустить,  расспрашивая Саркиса обо всём, виденном по дороге.
   Заночевать решили в селении  Паракор.
   - Это селение знаменито горой невдалеке, рождающей мыльную глину, - сообщил любознательному мальчишке Саркис. Услышав о такой диковине, Арутюн встрепенулся и решил во что бы то ни стало повидать гору, но когда Саркис сказал, что невдалеке от  Паракора находятся развалины древнего города  Кегарда, он ахнул:
   - Кегарда? Того самого, знаменитого?
   - Да чем он знаменит?
   - Чем?! Ведь его построил наш древний царь Трдат! В нём хранилось священное копьё, которым римский воин прободал Спасителя на кресте. Или ты не слыхал, что теперь это копьё хранится в нашем монастыре?
   - Всё-то ты знаешь, - подивился Саркис.
   - Это всяк знает, даже Карапет, - отмахнулся Арутюн, хотя похвала была ему приятна. – Я бы всё на свете отдал, чтобы увидеть эти развалины. Как я хочу там побывать!
   Услышав их разговор, монахи подтвердили: да, в Эчьмиацынском  первопрестольном монастыре хранится дивная реликвия – копьё, пронзившее тело  Спасителя. В  монастыре  есть и другие святыни – например, кусок древесины от  Ноева ковчега.
   - Про это я вовсе ничего не слыхал, - признался Саркис.
   - Ничего не слыхал про епископа Иоанна? – оживился Арутюн. -  Он захотел найти на Арарате ковчег праотца нашего Ноя  и полез в гору. А как притомился, лёг отдохнуть на землю. Проснулся и видит, что сполз вниз, к подошве горы, к тому месту, откуда начал путь наверх. И так с ним случалось много раз: он всё  карабкался вверх и сползал вниз. Наконец явился ему во сне ангел и сказал: вот тебе кусок доски от ковчега, а сам ковчег ты увидишь, если только снова окажешься во чреве матери. Проснулся Иоанн, а в руках у него кусок дерева. Я сам видел его и даже трогал: серенький такой и твёрже камня. Потом Иоанн возвёл монастырь как раз на том месте, где ангел ему явился. Это оказалось как раз там, где Ной, спустившись с Арарата, первый виноградник насадил.
   Саркис удивлённо слушал. Арутюн казался ему чудом учёности и во всех отношениях необыкновенным парнишкой. Сам-то он был не больно учён, только буквы знал, да и то не все.
   У мыльной горы они побывали, а  делать крюк, чтобы посмотреть на развалины Кегарда, монахи отказались, потому что спешили в Эривани. Саркис пообещал огорчённому малому, что на обратном пути, оставшись вдвоём,  они туда обязательно завернут.

   Добравшись наконец до Эриваниа, в  город они заезжать не стали, но, по указанию монахов, отправились в предместье, где остановились у медника Реваза, бывшего доверенным лицом монастыря. Он-то и подсказал, где можно найти костоправа. Оказалось, тот живёт в срока верстах от города, в горном селении Гер-Булах. Они тут же отписали костоправу с просьбой приехать к больному и принялись ждать.
   Скучать  им было недосуг. Каждый день с утра они отправлялись в город, и эти прогулки были лучше всякого развлечения. Арутюну нравилось разгуливать по узким, кривым улочкам,  разглядывая дома и людей, всему дивясь. Здесь он впервые увидел персиян; в его родном селе, принадлежавшем монастырю, их не было.
   В одну из своих прогулок они стали свидетелями казни на площади. Казнили знатного человека Манук-агу, армянина по национальности, отвергнувшего родную веру и пошедшему служить персиянам. Злосчастный отщепенец верой-правдой служил эриванскому паше, но неосторожно прогневил властелина. Дело было так: сыну паши понравился в лавке нарядный фес (головной убор), и он потребовал продать его по дешёвке. Купец не захотел уступить цену, как персиянин ни настаивал, а оказавшийся пр и сём Манук-ага взял да и купил этот фес, заплатив требуемую сумму. Сочтя себя униженным, паша велел повесить дерзкого слугу.
   Народ, а это были армяне,  глядел на казнь уныло. Впрочем, Арутюн слышал, как некоторые переговаривались меж собой, что отступнику о  Христовой веры так и надо.
   - Почем Господь допустил, чтобы попали мы в плен к персиянам? – уныло осведомился Арутюн, когда они возвращались из города.
   - За грехи наши, наверно, - невесело отозвался Саркис. – Да  какой спрос с персиян! Они захватчики, поработители. В вашем селе персиян нету, а жить всё равно невмоготу от местных начальников. Иль не так?
   - От своих терпеть не столь обидно, а тут иноверцы, чужаки.
   - Нам с персиянами не справиться. Не они, так придут турки, или, ещё хуже, лезгинский хан.
   - Матушка говорит, нам когда-нибудь помогут другие христианские страны. Говорят, на севере лежит большая христианская страна, которую турки и персы боятся.
   - Да, Россия.
   - Так почему бы русским христианам не помочь нам освободиться?
   - Думаю, католикос наш против. Говорят, наша вера древнее русской и самая правильная. Э, брат, кому охота делиться властью…
     Грустный разговор получился. Уныло оба в дом медника Реваза вернулись.

   От костоправа пришло  известие, что приехать он не может из-за старости, а пусть  страждущий сам к нему добирается через горы. Делать нечего; Саркис и Арутюн, подумав, решили ехать, хотя медник честно предупредил, что на дороге пошаливают разбойники.
   И на самом деле, дорога оказалась трудной, вся по горам. Из-за притомившихся животных (осла и коня) им часто приходилось делать привалы, так что, выехав чуть свет, они не надеялись добраться к костоправу до темноты. В довершение бед они повстречали разбойников. Едва расположившись на отдых, они увидели двух вооружённых оборванцев в папахах, быстро спускавшихся к ним с горы.
   Саркис, схватив копьё, стремительно вскочил на коня и с гиканьем устремился навстречу им. Арутюн со страху спрятался за осла. Спустившиеся с горы оборванцы, явно не рассчитывавшие встретить отпор, приостановились. Саркис мчался к ним, держа наперевес длинное копьё.
   - Это Мзрах! – вдруг завопил один разбойник и, цепляясь за кусты, быстро полез в гору.
   - Э-ге-ге! – страшным голосом закричал Саркис вослед ему.
   Трепеща, Саркис выглянул из-за равнодушно жевавшего осла. Разбойников и след простыл. Саркис не стал их догонять, но, воротившись, велел немедленно уносить ноги.
   - Их может быть здесь много, - пояснил он.
  - Ты – Мзрах? – испуганно осведомился Арутюн.
   - Откуда ты взял? – недовольно пробурчал Саркис. – Они увидели копьё и закричали «мзрах».
   - Я никому не скажу.
   - И говорить нечего.
   «Мзрах» по-горски действительно означало копьё. Арутюн оставил расспросы, однако тревожное подозрение так и не по кинуло его.

   Костоправ на самом деле оказался немощным старцем. Осмотрев палец Арутюна, он покачал головой: кость срослась неправильно; чтобы  исправить палец, надо её сломать и заново наложить повязку. Заметив смущение обоих, костоправ предложил им ночью всё обдумать хорошенько, а утром сказать своё решение. Арутюн в отчаянии уже готов был смириться с увечьем.
   Они легли в доме костоправа на глиняном полу, подослав  тряпьё. Арутюн, несмотря на усталость, долго не мог уснуть, ворочаясь на жёстком ложе и не зная, на что решиться. Приехать в такую даль  и вернуться ни с чем было обидно, однако предстоявшее мучение было ещё страшней.
   Пробуждение его было ужасно: взвыв о  невыносимой боли, он, не помня себя, хотел вскочить, но был удержан Саркисом. Оказывается, костоправ сломал-таки ему палец во сне. Арутюн в голос плакал о  боли и страха, глядя на свой злосчастный палец, и долго не мог успокоиться, как его ни  утешали.
   - Больно, но терпи, - велел Саркис. – Зато не будешь калекой, станешь владеть рукой.
   Костоправ сделал перевязку: прикрепив к руке дощечку, он велел носить её месяц и пообещал, что палец станет, как новый.
   С тем они и уехали.

   В вознаграждение за пережитые мучения Саркис согласился исполнить горячее желание Арутюна и съездить к Кегарду, посмотреть развалины древней столицы Армении. Арутюн и про болезнь забыл: ничего не хотелось ему сильнее, чем воочию увидеть следы отшумевшей истории.
   Выехали, как водится, спозаранку. Путь был неблизкий, с ночлегом. Заночевали в большом селе, окружённом обширными виноградниками. Постоялый двор был полон такими же любопытствующими увидеть знаменитое место, как и они.
   На другой день они подъехали к ущелью, по которому текла река Карни. Здесь, на высоком берегу виднелись утопавшие в зелени прославленные развалины  Кегарда.  Они приблизились к развалинам крепости, построенной из дикого камня. Шлифованные плиты, из которых она была сложена, скреплялись железными скобами и свинцом. Местные жители издавна привыкли брать отсюда металл для литья пуль, что, разумеется, не способствовало сохранности  древнего сооружения.
   Забыв о больном пальце, Арутюн слез с осла и жадно оглядывал развалины, представляя времена, когда здесь всё было полно жизнью. Сердце его наполняла гордость за свой народ, создавший сильное государство задолго до Христова Пришествия и одним из первых, ранее греков и римлян, принявший Его учение.
   Все окрестности Карни обильно поросли лесом из различных плодовых деревьев и кустарников, однако Саркис благоразумно отказался углубляться в заросли набрать плодов: здесь было полно диких зверей и, что не менее опасно, разбойников.
   В тот  же день они осмотрели чудо древней архитектуры - полуподземный монастырь на горе возле реки, давно опустевший, но пребывавший в сохранности. Главным сокровищем была подземная церковь Арзакану. Саркис не знал подробностей крещения царя Трдата, и Арутюн с увлечением поведал спутнику, как во времена римского императора Домициана к армянскому царю явился святой старец Григор с вестью о Христовой вере. Но свирепый царь не только не захотел креститься, а велел бросить Григора в яму со змеями. Далее Арутюн повторил известную историю про то, как Григор сидел в яме пятнадцать лет, и ни одна змея его не тронула.
   На лице Саркиса проступило недоверие, и Арутюн поторопился с подробностями:
   - Добрые женщины тайно кормили святого человека, а сестра царя им покровительствовала. Царь же совсем потерял челове6ческий облик и превратился в  дикого кабана. Наконец, сестра уговорила его выпустить Григора, а самому креститься. В сей же час к царю вернулось человеческое обличье. Крестив царя, Григор крестил и всю Армению. С тех пор мы христиане.
   - Какой ты учёный! – подивился Саркис. – А ещё говоришь, что Карапет ничему тебя не выучил.
   - Выучил подливки из перца делать, да во т палец сломал, будь он неладен! – возмутился Арутюн. – Видя, как я хочу учиться, другие монахи сожалели, что я бестолковому обжоре Карапету достался.
   
   Пещерная церковь встретила их прохладой, приятной после полдневной жары, Воздух был чист и свеж. Дневной свет струился  из верхнего отверстия, так что, несмотря на отсутствие окон и зажжённых свечей, было довольно светло. Их глазам предстало обширное помещение, где одновременно могло поместиться до двухсот человек. Всё оно, от пола до сводов, было высечено в цельной скале, даже образа на стенах, так что оставалось удивляться величию вложенного в неё труда  и искусству древних мастеров.  Уже много лет никто не справлял здесь служб, не звучали песнопения, не воскурялся ладан, однако это полное святости место по-прежнему внушало благоговение. Пока Саркис обходил помещение, Арутюн стоял, разинув рот. Неведомое чувство охватило его. Ему захотелось наполнить голосом гулкое пространство, запеть. Он не знал, какие стихи полагается в тот день петь. Памятуя, как пришлось ему пострадать за ошибку, он всё же осмелел и запел свой любимый псалом : «К тебе взываю, Господь мой…» Голос чисто зазвучал в тишине, и на какой-то миг ему показалось, что он не нищий мальчишка с перебитой рукой в лубке, а священник.
   Саркис, закончив осмотр помещения и подойдя, сказал, что в углу есть вход в пещеру, полную костей: там была усыпальница. В храм вошли какие-то люди, громко разговаривая, и Арутюн опомнился.
   Посреди церкви бил ключ. Он благочестиво приблизился и зачерпнул пригоршней воды. Она была совершенно чистой и приятной на вкус. Утолив жажду, он пролил несколько капель себе на голову, подумав с улыбкой, что это похоже на второе крещение. Матери  будет приятно услышать рассказ про всё это, когда он вернётся домой.
   Когда он и вышли наружу, один богомолец рассказал, что здесь случаются всякие чудеса. Персияне, приезжавшие сюда охотиться, потому что окрестности полны всякой дичи, часто видели по ночам загадочный огонёк в пустой церкви, будто горит свеча. Находились удальцы, дерзавшие проверить, что за огонёк. Однако приблизиться к нему невозможно, потому что он уходит во тьму. Так что он и теперь предпочитают не приближаться к Кегарду.
   Полный впечатлений Арутюн заговорил, что он  могли бы съездить на южный склон Арарата и осмотреть построенный святым Иоанном монастырь,  однако Саркис сказал, что пора доставить его матери. Напоследок они всё-таки осмотрели несколько пещер отшельников, большое число которых окружало монастырь. В некоторые, высеченные в скале, можно было попасть только по приставной лестнице, и Арутюн  очень сожалел, что из-за пальца ему не удалось попасть туда, хотя кроме праха и запустения там  ничего не могло быть.

   Из Эриваниа они пустились в обратный путь по другой дороге. Много любопытного встретилось и тут, но Саркис торопился, и уговорить его делать остановки было непросто.
      В одном месте внимание Арутюна привлекли груды крупных камней, сложенных пирамидами.
   - Это кладбище великанов, - пояснил Саркис. – В прежние времена на земле жили великаны, да ныне все перевелись.
   Вспомнив про библейского Голиафа, Арутюн загорелся желанием осмотреть кладбище и  упрашивал спутника так настойчиво, что Саркис согласился свернуть с дороги, а заодно и дать отдых животным.
   Осматривая пирамиды, Арутюн дивился величине камней, из коих они  были сложены. Пытаясь представить, каковы собой были силачи, ворочавшие их, он терялся в догадках. Несколько могил были  разворошены, в них виднелись кости огромных размеров.  Чтобы насытить любопытство мальчишки, Саркис не поленился достать и поставить стоймя кость голени: она доходила Арутюну до пояса.

   Рипсимэ была радёхонька получить назад сыночка, которого ей починили и вернули в полной сохранности. Саркиса она встретила приветливо. Арутюн взахлёб рассказывал матери о виденных чудесах, а она, не в силах налюбоваться своим сокровищем, знай, подкладывала ему лепёшки.
   - Разумный мальчонка, - польстил любящей матери Саркис. – И сколько всего знает…
   - Он будет священником, - горделиво сообщила Рипсимэ. – Мне на старости лет не придётся голодать.
   - Рано заговорила о старости. Ты ещё молодая. Замуж выйдешь.
   - Никогда!  - вспыхнула Рипсимэ..
   - А если  найдётся надёжный человек?
   - У тебя на примете есть такой?
   - Может, и есть, - засмеялся Саркис. – Поехала бы ты жить в Кулан Мерке?
   - В разбойничье гнездо? – ахнула Рипсимэ.
   Саркис обиделся:
   - Места наши глухие, но таких разбойников, как ваши начальники, не водится.
   - А Мзрах?
   - Что Мзрах?  Человек, как все. Малость горяч, да ведь иначе нельзя, когда видишь несправедливость.
   - Нет уж, не надо мне мужа-разбойника. Мой Саркис…, - вспомнила она покойного мужа, но, увидев, как блеснули глаза собеседника, смутилась и закончила по-другому. -  Он нездешним был, прожили мы в мире и согласии недолго, но счастливо. Второго мужа не хочу.
  - Трудно одной.
   - У меня сын подрастает.
   - Пока он вырастет, заклюёт тебя вороньё.
   - Да ты, никак, и в самом деле меня за кого-то сватаешь?
   - А ты подумай.
   - И думать не хочу.
   - Велю жениху дом строить и хозяйством обзаводиться, а через год приеду за ответом.
   - Да ну тебя!  - засмеялась она. – Арутюн, сынок, поешь козьего сыру…

 Уезжая, Саркис оставил им осла. Рипсимэ не хотела брать, да сынок заставил.
   - Приезжай в гости, - позвал он напоследок Арутюна. – Пещеру огнедышащего дракона  покажу.
   Арутюн разинул рот:
   - И дракона тоже?
   - От него только кости остались. При  дедах моих его всем селом истребили. Но кости здоровенные.
  Не хотелось Арутюну расставаться с Саркисом, да , нечего делать, пришлось. Видя, что сынок ходит за гостем, как ягнёнок за маткой, супилась Рипсимэ, поджимала губы: досадно матери было, что сын так привязался к чужому человеку. Поэтому, когда тот уехал, она вздохнула с облегчением.
   - Возвращайся-ка, сынок, в монастырь….
   - В монастырь?! – возопил Арутюн. – к Карапету?!  Да ни за что! Видеть его не хочу после такого тиранства.
   - Да как же быть?  - пригорюнилась Рипсимэ. -   Не прокормиться нам.  Да и учиться тебе надо.
   - Ничему не может Карапет обучить. Только кушанья перцем посыпать. Не пойду в монастырь . Будешь заставлять, убегу в Мерке Кулан.
   Напрасно уговаривала его мать. Арутюн был непоколебим. Однако как только весть о возвращении сына Рипсимэ распространилась по селению, его позвали в монастырь. Он упёрся. Мать с  трудом уговорила его сходить к святым отцам и лично заявить об отказе прислуживать Карапету; авось, его прикрепят к другому архимандриту либо в переплётную мастерскую учеником возьмут.

   Арутюн неохотно покорился матери. Дурные предчувствия его не обманули. Едва услышал Карапет, что он отказывается вернуться и подавать ему кушанья, как приказал бить его по пяткам – распространённое наказание. Не толстой палке сделали из верёвки петлю, в которую вложили ноги несчастного, и завернули её так круто, что мальчишка взвыл. Двое служителей высоко подняли палку, оставив его лежать на полу, а третий принялся сечь гибкими прутьями голые ступни. То был Давыд, всегда исполнявший с охотой всякое битьё и сечение. Арутюн кричал и визжал, извиваясь всем телом.
   - Теперь хочешь вернуться в монастырь? – спрашивали его.
   - Нет! – обливался слезами несчастный.
   Истязание продолжалось. Лишь когда отступник лишился голоса и только хрипел, притомившийся Давид опустил прутья.
   Беднягу вытолкали за монастырские ворота и оставили одного. Идти на иссечённых ступнях он не мог и долго лежал на сырой земле, рыдая о т боли и унижения, кляня монахов и Карапета.

   Не успели ноги Арутюна зажить, как к ним в дом явился старый знакомец – десятник:
   - А ну, собирайся на работу, бездельник, - с ухмылкой велел он.
   Мать вступилась за сына, напомнив, что у того повреждена рука и ноги исхлёстаны, однако десятник, выполнявший распоряжение старосты, грубо ответил, что Арутюн будет пасти волов и буйволов, так что ни руки ни ноги ему не понадобятся.

                5.  Б Е Ж Е Н Ц Ы
   Время  от времени жителям Вагаршапата приходилось укрываться от воинственных соседей то в монастырских стенах, то в горах. Соседние народы постоянно воевали друг с другом. Сначала грузинский царь Ираклий потребовал дани у Эриваниского паши, и мирные селяне поспешили попрятаться кто куда, особо опасаясь прихода союзника Ираклия – свирепого Ибрагим-хана, грабившего всех, кто попадал на пути. Не успели жители привести в порядок разорённые свои хозяйства, как Омар хан лезгинский пошёл походом на Грузию, и путь  его  снова пролегал через Вагаршапат.
   Саркис не был в  Эчьмиацыне целый год и, проезжая по своим делам мимо, решил посмотреть, что там делается. Как и ожидал, он застал ворота монастыря запертыми, а селение опустевшим: жители в страхе загодя попрятались от лезгин.
  Рипсимэ замешкалась, ибо ждала отлучившегося сына, и, к удивлению Сарксиса,  теперь носилась по двору, нагружая осла узлами , в растерянности, что взять с собой из домашнего скарба.
   - Эй, Рипсимэ, - встревожился Саркис, - бросай всё и поторопись прочь, если не хочешь попасть в полон к лезгинцам.
   - Сынок мой Арутюн! - причитала женщина. – Он копает подземный ход для воды  возле Аштарака вместе с другими подростками. Наверно, они не знают про опасность. Как я могу уйти, не дождавшись его?
   - Собирайся, женщина, - прикрикнул Саркис, спешиваясь.
   Сбросив узлы с ослиной спины, он велел:
   -  Оставь всё, садись на осла и в путь. По дороге заедем за Арутюном.
   - А как же овца? – ахнула женщина. – Она с ягнёнком!
   Саркис не стал слушать. Не сразу послушав приказа, Рипсимэ всё-таки взгромоздилась на осла, и они отправились по направлению к Аштараку.

   Всю дорогу, стеная, Рипсимэ вспоминала брошенное имущество.
   - Вещи дело наживное, - морщился Саркис. – Будут у тебя ещё и овцы, и ковёр, и медный котёл, и полное благополучие.
   - У бедняков благополучия не бывает! – с досадой отозвалась Рипсимэ.
   Саркис не согласился:
   - Бедняком человек становится, когда у него появляется что-нибудь из вещей. Вот как у тебя: ковёр да котёл. А если у человека ничего нет, как у меня, он богач и вольная птица.
   Рипсимэ  не стала спорить и примолкла. Арутюн ей сказывал, что встреченные на дороге разбойники опознали этого Саркиса Мзрахом. Верить она не поверила, но опасения остались. Вооружён до зубов, и копьё к седлу прикреплено.А как ограбить захочет. Впрочем, осёл, на котором она едет, ему и так принадлежит, а больше у неё ничего нет, только честь. Возможно, Саркис угадал её мысли.
   - Недоверчивая ты женщина, - покачал он головой. – Порядочного человека от  разбойника отличить не умеешь.

   Навстречу им попались двое пареньков, копавших вместе с Арутюном водоотводы. Они сказали, что при вести о лезгинцах все работники оттуда разбежались. Арутюн же, наверно, остался под землёй: его, как самого аленького, всегда посылали рыть ьвпе5рёд, в самую глубину, и он мог ничего не знать об опасности. Услышав это, Рипсимэ заголосила. Тут осёл, как назло, заупрямился, взревел и встал. Не дожидаясь, пока спутница совладает со скотиной, встревоженный Саркис  устремил коня вперёд.
   По счастью, Арутюн, оставшись в одиночестве, догадался вылезти на поверхность и, весь перепачканный в глине, бежал по дороге навстречу Саркису.

   Когда обрётшая сына мать поуспокоилась, стали думать, что делать дальше.
   - Прятаться вам в горах вблизи селения опасно, - сказал Саркис. – Придётся мне просить Карапета, чтобы он помог вам укрыться в монастыре.
   - Просить этого сына, покалечившего моего сына! – вознегодовала Рипсимэ.
   - Мне надо ехать прочь отсюда по делу, - пояснил Саркис. – Не бросать же вас посреди дороги. Я сам с ним поговорю.
    Пререкания прекратил Арутюн, сказав:
   - Карапета уже нет в Эчьмиацыне. Его отправили настоятелем  в Георгиевский монастырь на Арагаце.
   Саркис задумался:
   - Пожалуй, до Арагаца я вас довезу, но не до самого монастыря. Он верстах в пяти, сами доберётесь.
   Двинулись по дороге на Аштарак: вооружённый всадник, женщина на осле и подросток. Разбойников Саркис посоветовал ьне бояться, они все попрятались при слухе о лезгинцах, а лучше внимательно смотреть себе под ноги, ибо нынче стоит  изобильное на всяких гадов лето.

   Аштарак, куда он и наконец добрались, тоже оказался пуст: подобно соседним селениям, жители его попрятались, бросив дома. Тут Саркис распростился с ними, указав дорогу к монастырю.
   - Будь мужчиной, - сказал он на прощание Арутюну. – Доставь мать в безопасное место. Если придётся кланяться Карапету, пересиль себя и поклонись.
   - Уж довёл бы до монастыря, - вдруг попросила Рипсимэ.
   - Не могу, женщина, - покачал он головой. – На войну еду.
  - С лезгинцами? – так и подскочил Арутюн.
   Не ответив ему, Саркис повернулся к Рипсимэ :
   - А ты думала о том, что я тебе прошлым летом предлагал?
   - О чём ты? – смутилась Рипсимэ.
   - Я приеду за ответом, - уже тронув коня, пообещал он.
Едва Саркис ускакал, Арутюн пристал к матери с расспросами, что ей предлагалось.
   - Не вмешивайся во взрослые дела, - осадила она сына.-  Давай поторопимся, чтобы добраться в монастырь до темноты.
   Но сын продолжал приставать с расспросами, и тогда она сказала:
   - Овец снова предлагал. Откуда у него столько лишней скотины, не пойму.
   - А что я тебе говорил? Добыть овцу ему ничего не стоит. Подскачи к чужой отаре да бери любую. Если он не сам Мзрах, то его подельник. – Арутюна давно не пугало страшное имя; более того, ему хотелось, чтобы Саркис, его друг и покровитель, оказался знаменитым разбойником.
   - Украсть? – ахнула мать. – И ты говоришь об этом так спокойно? Сынок, этому ли я тебя учила?
   - Не украсть, а отобрать у богатея и отдать бедняку, - обиделся за отсутствующего друга Арутюн. – Вот вышла бы ты за него замуж, и зажили бы мы тогда на славу!
   Рипсимэ разохалась, раскричалась, и даже хотела дать сыну затрещину, но тот вовремя отскочил.

   Монастыря он и достигли в сумерки, изнемогая от усталости. Ворота и тут оказались заперты. Какие-то беженцы с детьми, узлами и скотом тщетно стучали в них. Пришлось  заночевать под открытым небом, у монастырских стен, моля Бога, чтобы не нагрянули лезгинцы.
   Проведённая в тревоге ночь заставила Арутюна пересилить обиду и снова назваться учеником  Карапета. Поначалу привратник ничего не хотел слышать:  ему было строго-настрого запрещено впускать кого-либо. Услыхав угрозу мальчишки, что тот,  любимый ученик Его Священства, пожалуется настоятелю,  привратник нехотя впустил  Арутюна, оставив Рипсимэ с ослом за воротами.
    Увидев пустынный монастырский двор, Арутюн возмутился:
   - Тут полно места. Почему вы никого не впускаете?
   - Место и в самом деле есть, - согласился привратник. – Но у нас остановились важные люди, и чтобы им было удобно, настоятель велел не устраивать тесноты.

   Карапет, ныне епископ и настоятель монастыря, ещё более толстый, чем прежде, ел из огромной миски что-то горячее и жирное.
   - Тебя ли я вижу, сыне? – удивился он при виде Арутюна.
   Поклонившись, тот произнёс краткую, заранее приготовленную речь:
   - Отче, зная прежние твои благодеяния и испытывая к тебе сердечную привязанность, желаю снова служить тебе, чтобы исправить свои прегрешения.
   Карапет облизал жирные пальцы:
   - Значит, ты возвращаешься ко мне, как блудный сын к своему опечаленному отцу?
   - Точно так, отче. Истинно, как блудный сын, сирый, убогий и голодный.
      Видя, что Карапету нравится разыгрывать евангельскую сцену, Арутюн встал на колени и простёр к толстяку руки, сам себе дивясь. Ведь за воротами ждала мать, которой нужен был приют, так что приходилось стараться.
   - Согрешил пред Небом и тобой, недостоин наречься сыном твоим.  Умилосердствуй, отче, и повели причислить меня  хоть к рабам твоим или помести средь псов.
   Карапет милостиво взмахнул рукой:
   - Встань, сын мой. Найдётся тебе место получше. Я доволен, что ты раскаялся и вернулся. Тельца на радостях я закалать не стану, а накормлю. На, доешь. – И Карапет милостиво протянул Арутюну миску с объедками.

   Арутюн вернулся к матери  с радостным известием, что ей разрешено проживание в монастыре. Прочим беженцам привратник посоветовал отправляться в Эриванискую крепость, где места побольше, чем здесь.

   Водворившись в  монастыре, Арутюн вскоре сделал неприятное открытие: в числе скрывавшихся здесь находился их староста Гаспар вместе со всем семейством. Близость врагов встревожила мать и сына, но делать было нечего,  оставалось не попадаться им на глаза.
   Монастырская жизнь была привычна Арутюну. Кормили на общих трапезах; работать не заставляли, разве что приготовить для настоятеля соус с перцем; а помогать при богослужениях он любил и часто вызывался сам. С особенным удовольствием он читал по-писаному, стоя у аналоя, а Гаспар с сыновьями молча стояли и слушали. Счастливая Рипсимэ, стоя у входа вместе с прислугой, не спускала глаз с учёного сыночка.  Не тсмел пикнуть  Гаспар, а рядом переминались два его олуха-сына, безграмотные лентяи, так и не научившиеся читать. Присутствовала в церкви и дочка старосты, уже совсем взрослая девица. Арутюн  не забыл, как швыряла она камнями, выбирая те, что поострей. И глядеть в её сторону он не желал, хотя она очень того заслуживала. Эта Гоар отличалась таким высокомерием, так задирала нос, кичась своей миловидностью и богатством, что на неё и в самом деле не хотелось глядеть.
   - Слава Господу, - говорила мать, - дождалась я что сын мой грамотный в церкви читает и поёт.
   - А Гаспар-то как злобится!  - смеялся Арутюн. – Да руки коротки, здесь не Вагаршапат.  Мозеса и Гикаса от зависти перекосило вместе с их злючкой-сестрой.
   - Гоар неплохая девушка, - вступилась мать. – Поздоровалась со мной. Бедняжке уже почти пятнадцать, а отец её замуж не выдаёт. Хочет этот скопидом получить за красавицу-дочку большой выкуп. Хороший жених сватался недавно,  и ей по нраву, а отец заломил такую цену, что тот  ни с чем и отъехал.
   Арутюну было четырнадцать, брачные заботы его не касались.
      При встречах с Гоар он стал отводить глаза с надменным равнодушием, хотя смотреть на её хорошенькое личико было очень приятно.

   Однажды, идя по монастырскому двору, он заметил шедшую навстречу Гоар и тут же принял равнодушный вид. Девчонка, пожелав в свою очередь выказать ему неприязнь, круто свернула в сторону. Гордо удаляясь, он вдруг почувствовал, как в спину больно ударил камень. Возмущённо обернувшись, он увидел убегавшую Гоар: сомнений не оставалось, камень запустила она. Арутюн вспыхнул от обиды. Нынче он не тот  забитый малыш, которого можно было забрасывать грязью. Он грамотный, читает в церкви, прислуживает настоятелю. Сейчас он ей покажет!
   Настигнув запутавшуюся в длинном подоле обидчицу, он резко схватил её за плечи и, яростно тряся, повернул к себе. Растрёпанная и запыхавшаяся, Гоар была необыкновенно мила. Со страхом переведя взгляд с её прелестного лица на высокую грудь, ходуном вздымавшуюся под тонкой рубахой, уловив её жаркое дыхание, он проворчал:
   - Чего дерёшься?
   - Нужен ты мне! – вырвалась она из его рук.
   - Скажешь, не ты камнем запустила?
   - Много о себе воображаешь!

   С того дня Арутюн помимо воли стал постоянно  думать о Гоар. Каждое утро он просыпался с радостной надеждой, что увидит её. В церкви, никогда не глядя в её сторону, он знал, что она тут, слушает и смотрит на него. Священники очень хвалили подростка за старание.
   Тайная радость, наполнявшая Арутюна,  имя которой было Гоар, создала невидимую, но прочную стену между ним и прочим миром. Бездомность, лезгинцы, неведомое будущее сделались далеки от него. Лезгинцы между тем прошли совсем недалеко, опустошили  Аштарак, но к монастырю не свернули, торопясь напасть на грузинского царя. Вагаршапат, по слухам, уцелел, однако следовало ждать возвращения лезгинского войска, либо грузин, если они одержат победу, так что впереди по-прежнему  маячила неизвестность. Арутюн же, исполненный неизведанных восторгов и порывов  неизъяснимой нежности, ничего не замечал. Все люди казались ему добрыми и прекрасными, - даже Карапет, даже староста! Разумеется, он был уверен, что Гоар не догадывается о его чувствах.: ведь не то чтобы словом перемолвиться, он боялся лишний раз на неё взглянуть. Она почему-то стала часто попадаться ему навстречу, иногда в самых неожиданных местах. Красотка будто добивалась чего-то, а он торопливо уходил прочь, не в силах вынести счастья долго находиться рядом с ней.

   Однажды он увидел, как с Гоар разговаривала Рипсимэ. Снедаемый любопытством, он постарался выведать у матери подробности.
   - Я спрашивала её про молодого Багдасара, - ответила она. – Он очень хочет жениться на ней, да отцы никак не договорятся о выкупе. Гаспар  нарочно увёз дочь сюда в монастырь, потому что  Багдасар с сыном отсиживаются в Эчьмиацыне.
   Какой Багдасар? Чт

о ещё за Багдасар? Арутюн расстроился.
   - Гоар хочет замуж?
   - Как всякая девушка.
   - Она ещё малолетка.
   - У меня в её годы уже был ты, - улыбнулась мать. - Гаспар  говорит : будешь сидеть дома хоть до тридцати лет, пока  приличный выкуп не получу.
   Впервые в жизни Арутюн одобрил поведение старосты.

Сидение за монастырскими стенами продолжалось всё лето. Тяжёлое время для всех беженцев, - кроме Арутюна, для которого оно стало прекрасным сном наяву.
   Настала осень. Лезгинская угроза миновала, и Гаспар со всем семейством уехал восвояси. Монастырская жизнь сразу сделалась для Арутюна в тягость. Он заговорил с матерью о возвращении. Рипсимэ ничего не имела против. Но когда Арутюн  попросил Карапета отпустить его домой, тут и слушать не захотел: мальчишка и впредь должен был оставаться при особе епископа. Мать и сын не знали, что делать. Оставить сына одного в дальнем монастыре Рипсимэ не могла, хотя сердце звало её домой, к брошенному хозяйству. Если бы не внезапно приехавший Саркис, им пришлось бы тут и зимовать. 
   - Эй, Рипсимэ! – весело приветствовал он вздрогнувшую вдову. – Почему не возвращаешься  в Вагаршапат? Я приехал, а дом на запоре, овин нараспашку, овцы нет, хозяев не видно.
   Представив свой опустошённый дом, Рипсимэ заголосила.
   - Не плачь, женщина, -  ободрил он. – Лезгин прогнали, война закончена. Собирайся домой, пока соседи не присвоили твой котёл.
   Рипсимэ заплакала ещё горше, упрекая его в зубоскальстве над бедной вдовой, однако чем громче плакала, тем больше успокаивалась.

   Карапет не решился отказать Саркису, попросившего отпустить с миром Арутюна, и в скором времени все трое отправились в Вагаршапат. Им даже вернули осла, что было совсем небывалым делом. Арутюн прыгал, кК горный козёл, радуясь возвращению и тому, что снова будет видеть Гоар. Рипсимэ оставалась печальной.
   - Что тебя заботит, женщина? – спросил Саркис.
   - Жизнь давно отучила меня радоваться, - отозвалась она.
   - Слыхал, ты нездешняя и многое повидала…
   - Верно слыхал.
   - Где же ты родилась и как попала сюда? – наклонился с коня Саркис к ехавшей рядом на осле женщине. Она сухо заметила:
   - Сейчас не время рассказывать.
   - Тогда, может, на привале?..
   И в самом деле, остановившись отдохнуть на полпути к дому и  расположившись  у дороги вокруг расстеленного прямо на земле плата с нехитрой едой, они склонили Рипсимэ вспомнить прошлое.
   - Ладно, расскажу я вам свою историю. Послушай и ты, Арутюн, про невзгоды и лишения своей матери.

    «Родилась я не здесь, а на границе с Грузией, от небогатых, но честных и богобоязненных родителей. Лишившись на втором году отца, осталась на руках матери. В то время начался великий голод, и мать моя решила бежать под защиту католикоса, в здешние  места. Дорогой на  их караван напали лезгинцы, всех мужчин и немощных перебили, остальных увели в полон. Больную мать мою выбросили посреди дороги, а меня, четырёхлетнюю, похитили вместе с волами, повозкой и прочим нашим имуществом. Бедная моя матушка кое-как добралась до  ближайшего селения, где и осталась в услужении на целых семь лет. Она никогда не рассказывала, как жила эти годы, но, полагаю, несладко. Никогда не забывая об утраченной дочери, она бежала от  хозяев, едва только смогла, и отправилась на поиски своего ребёнка.
   Моя же судьба сложилась на редкость удачно. Лезгинцы продали меня в персиянский город Гянджу, в дом богатого персиянина Сафар-бека. Не знаю, чем я ему полюбилась, только стал он меня воспитывать, как родную дочь. Саркис и Арутюн, слушайте оба внимательно: обратили меня, неразумное дитя, в магометанскую веру, и жила я в этой вере, позабыв нашего Господа, целых семь лет. Никому ранее не признавалась я в этом грехе, только на исповеди, да и сейчас еле язык повернулся. Все мои дальнейшие беды – наказание Господне за великий грех отступничества.
   Саркис смутился:
   - Полно, женщина. Дитятей обратили тебя. Давно раскаялась ты, отпустила тебе невольный грех святая церковь. Вот я, к примеру, сколько ни нагрешу, а покаюсь, и снова чист, как снег на Арарате.
   Не слушая его, Рипсимэ обратилась к сыну:
   - Не знал ты этого про мать, Арутюн. Мне бы не наставлять тебя в Божьих заповедях, а молчать да каяться. Единственная моя надежда, что со временем станешь ты священником  и отмолишь материнский грех. А до тех пор, бедное дитя моё, терпеть нам с тобой всяческие беды и напасти.
   Тут Саркис и Арутюн в два голоса стали уговаривать Рипсимэ не кручиниться так сильно и уповать на Божье милосердие.
   - Наизусть знаю все утешения и доводы, - возразила Рипсимэ, -  а как вспомню, что со мной было, горькие слёзы лью.

   Она продолжала рассказ.
   - У Сафар-бека жён и детей не было кроме единственного сына, мальчика немного старше меня. Задумав нас поженить, справил он через муллу брачный договор, и с тех пор стали относиться ко мне, как к будущей хозяйке дома. Эила я в холе и заботе, учили меня персидской грамоте  и Магометову закону. И забыла я по малости лет, что христианка, забыла родную армянскую речь, мать, и ту забыла. А как исполнилось мне двенадцать лет и стали уже готовить свадьбу, пришла в наш дом какая-то нищенка за милостыней. Слуги отправили её ко мне в гарем. Увидела она меня да как вскрикнет: «Дочь моя! Тебя ли нашла наконец?»  Тут, обливаясь слезами, обняла она меня и осыпала поцелуями. Я же стояла, лишившись слов, плохо понимая её армянскую речь, но полузабытый образ матери уже вставал в моей памяти. Смутные образы младенчества роились в голове. Она продолжала говорить, лаская меня, и тогда я взмолилась:
   - Говори по-персидски, женщина!
   Тут вынуждена она была перейти на чужой язык, и поведала мне, как разлучили нас лезгинцы,  и как без устали ищет она мне по белу свету.
   - Узнай мать твою, - говорила она. – Ты христианка  и крещена во имя святой Рипсимэ.
  Задрожала я, услыхав своё имя.
   - Ты не можешь забыть мать, которая учила тебя молиться во имя Отца и Сына и Святого Духа – Троицы единосущей  и неразделимой.
   Будто мрачный покров спал с меня, и в ту же минуту вспомнила я, как мать учила меня молиться.
   - Я надеюсь, что бедная одежда матери не противна тебе, - говорила моя родительница. – Сердце моё богато  любовью к тебе, а земные богатства преходящи.
   Заплакав, обняла я её крепко, прижав к себе, и наши слёзы смешались.
   - Я узнала тебя, матушка, и последую за тобой, ибо рождена христианкой и останусь ею навсегда.
   По счастью, никто не вошёл и не помешал нашему разговору. Мы условились, что она станет хлопотать о моём освобождении  из гарема, и на том расстались.
   Матушка обратилась поначалу за советом и утешением к своему священнику, а на другой день явилась к Сафар-беку с просьбой отпустить меня. И вот  тут начались наши мучения. Расскажу о них кратко, чтобы не  травить  ни себя ни вас. Сафар-бек уже считал меня своей невесткой и пришёл в такое раздражение, что велел выгнать мою мать из дома. Тут я, решившись на всё, вне себя выбежала из гарема и с криком бросилась к Сафар-беку:
   - Хозяин, это моя мать! Делайте со мной, что хотите, но я не отрекусь ни о т  истинного Бога моего, ни  о т родной матери!
   Изумившись, Сафар-бек напустился на мать, обвиняя, что она меня обманывает, однако матушка верно указала приметы на теле моём. Разгневанный Сафар-бек приказал слугам отвести мать мою в тюрьму, да ещё по дороге бить палками. Придя в ужас, я закричала хозяину, чтобы меня не разлучали с матерью, что ни  служанкою его, ни женой сына быть не желаю, что христианка и хочу принять мучения за еру Христову. Тогда Сафар-бек в гневе приказал бросить меня в погреб. Матушку же мою, связав и избивая, увели.
   Целый месяц провела я в погребе, на голой земле, а мать моя томилась в тюрьме. Поняла я там, что поступили мы неверно, открывшись персиянину, а надо нам было тайно бежать, не говоря никому ни слова. Меж тем сын Сафар-бека сильно заболел, и люди стали толковать, что это наказание за его жестокости. Не зная, как поступить, собрал он на совет близких друзей. Они сказали, что надо повлиять на меня лаской, а если не получится, лучше отпустить Привели меня из погреба грязную и оборванную.
   - Посмотри, на кого ты похожа! – ужаснулся Сафар-бек.- Неужто тебе больше по нраву валяться в яме, зовясь дочерью нищей армянки, чем быть госпожой в богатом доме и моей невесткой! Ведь армяне рабы наши, с которыми мы делаем всё, что хотим. Одумайся! Вспомни, что я воспитал тебя и всегда любил, как родную. Женщину, тебя обольстившую, я велю освободить из темницы и обеспечу её. Только отрекись от  своей строптивости и останься в моём доме.
   Я ответила, что помню его благодеяния, но желаю остаться верной Господу моему и матери родной; что крещена во имя святой Рипсимэ, а она двух царей отвергла лишь бы сохранить свою веру, в чём я ей и последую.
   В гневе Сафар-бек велел связать меня и отвести в тюрьму к матери. Мальчишки бежали за мной с криком: «Она отрекается от нашей веры и хочет быть армянкой!» На тюремном дворе привязали меня к столбу и стали бить по лицу, плевать, швырять грязью. Из тюрьмы вывели мать мою, привязали к столбу напротив, ожидая, что она станет уговаривать меня покориться. Она же, видя мои мучения, сказала в слезах:
   - Потерпи, дочка, Бог с нами.
   - Не бойся, матушка, я не отрекусь ни от  тебя, ни от веры, - ответила я.
   Привязанными к столбам мы провели три  дня. Меж тем сын Сафар-бека продолжал болеть, и друзья начали усовещать его, г7оворя, что болезнь сына есть Божье наказание  за то, что он мучает двух невинных женщин. Наконец, он велел привести нас к себе и снова спросил, не передумали ли мы. Услышав наш отказ, он приказал бить нас прутьями с шипами. Тут бы и пришёл нам конец, но друзья его вступились за нас, укоряя его за ненужную жестокость. Им удалось уговорить его отпустить  нас и даже дать немного денег. Избитые, измученные, мы упал и перед ним на колени, благодаря за милость, а потом несколько раз поклонились великодушным людям, удержавшим его о т злодейства.
   Напоследок Сафар-бек сказал мне:
   - Ты была мне дочерью много лет, и мне тяжело навсегда терять тебя. Останься по крайней мере жить в Гяндже, чтобы я мог видеть тебя и опекать.
   Я сказала, что последую за матерью в родные края.
   Знакомый матушке добрый священник приютил нас. Выслушав нашу историю и то, что Сафар-бек уговаривал нас остаться в городе, он сказал:
   - Если завтра он передумает, никто не сможет ему, человеку могущественному, помешать. Мы, армяне, во власти персиян, и они могут делать с нами всё, что угодно. Вам надо бежать от сюда и укрыться в Эчьмиацыне , где католикос сможет вас защитить. А я напишу о  ваших мучениях, которые приняли вы во имя нашей святой веры.
   Так мы оказались здесь, в Вагаршапате. 

   Велика была радость Рипсимэ и Арутюна при виде родного дома, но ещё больше стало удивление при виде козы в стойле  и овец в загоне. Заметив, что Рипсимэ начинает хмуриться, Саркис прикрикнул:
   - Иди доить козу,  женщина. Объяснения потом.
   Рипсимэ подчинилась. Когда она вернулась в дом с молоком, Саркис и Арутюн сидели в углу на красивом ковре и мирно беседовали.
   - Откуда тут взялся ковёр? – ахнула женщина.
   Арутюн весело объяснил:
   - Саркис отобрал его у лезгинцев. Они ограбили грузин, а наши не дали им  уйти с награблены восвояси и побили их.
   - И коза от лезгинцев?
   - Ага.
   Всем своим видом выражая недовольство, Рипсимэ молча принялась хлопотать по хозяйству. На полках она обнаружила много новой посуды и с удивлением разглядывала чужие кувшины и блюда. Приблизившись, Саркис объяснил:
   - Это дары жениха.
   Арутюн счёл долгом добавить:
   - Саркис хочет посвататься к тебе, матушка. Выходи за него. Я согласен.
   Вспыхнув, Рипсимэ велела сыну идти прогуляться на улицу, и Саркис поддержал её, так что заупрямившемуся, было, Арутюну ничего не оставалась как выйти вон. Дождавшись, когда за сыном закроется дверь, Рипсимэ произнесла:
   - Саркис, я рассказала тебе свою историю, чтобы ты знал, сколько у меня в душе горя…
   Он серьёзно кивнул:
   - Самая пора начать жить заново.
   - У меня осталось сил только на сына. Увидеть бы его взрослым и учёным, а больше мне ничего не надо.
   - Видит Бог, я люблю Арутюна, как сына.
  - Ты добрый человек, да ведь весь во грехе. Думаешь, радуют меня твои дары? Как подумаю, что ковёр этот чужой, что к другой хозяйке коза привыкла, тошно становится.
   - Э, женщина, тех людей, наверно, и на свете нет. У грабителей нами отобрано. Знать бы кому, так назад бы отвёз.
   Повернувшись, Рипсимэ глянула на него в упор:
   - Мзрах ты, не отпирайся.
   - И не собираюсь.
   - Неужели ты думаешь, что я возьму в мужья разбойника? Станут мне люди в  глаза тыкать…
   - А мы в моё село уедем. Там меня все любят.
   - За что?
   - Полно уж. Молодость моя разгульная позади, а с нею и забавы. Если были грехи, Карапет их давно отпустил.
   - Карапет? Рассуждаешь, как дитя неразумное. От Бога-то куда спрячешься? Каяться тебе надо, ко Гробу Господню сходить, а не жениться. Не пойду я за такого!
   - Суровая ты женщина, Рипсимэ.
   - Да уж какая есть.
   Взяло за живое Саркиса.
   - Ладно, - говорит. – Всю зиму стану каяться, как ты велишь, а если и следующим летом ты станешь упрямиться, уйду куда глаза глядят, сгину, пропаду.
   - Поезжай восвояси да крепко подумай, подходит ли тебе такая суровая женщина, как я.
   - А и ты подумай, что не стану я вечно свататься.
   Чуть не поссорились. На том и расстались. Вернувшись, Арутюн уже не застал Саркиса. Мать сердито брякала посудой, и он догадался, что сейчас лучше не приставать с расспросами.


                6.  ГОРА АРАГАЦ
     Случилось так, что жители Вагаршапата прогневили Эриваниского хана. Происшествие было и впрямь вопиющим. Осенью,  когда, более не опасаясь  лезгинцев, селяне воротились по домам и начальство снова приняло власть, управляющий Калуст с подручным своим Давыдом осматривал монастырские виноградники. Тут заметил он какого-то прохожего, срывавшего через стену виноградную кисть, и приказал сопровождавшим его прислужникам схватить вора и как следует наказать. Прохожего схватили, но бить его парни заартачились, указывая, что за такую безделицу бить человека не след. Тогда Давыд, желая выслужиться,  ударил прохожего в висок своей тяжёлой дубиной да так, что то упал замертво. Этот  Давыд, родом из Грузии,  видом более на зверя походил, чем  на человека, и, будучи всем чужим, услужал Калусту изо всех сил, особенно когда следовало кого-нибудь избить. Его никто не любил, и он, чувствуя всеобщую неприязнь, поселился не с людьми, а поблизости от селения, в пещере, обтираясь по большей части возле монастыря. Калуст очень его ценил, всегда держа под рукой.
  Злосчастный прохожий, убитый Давыдом, оказался персиянином. Будь он армянином, возможно, всё бы и обошлось, но тут дело дошло до Эриваниского хана, и он потребовал от католикоса выдачи убийцы. Управляющий, не пожелав лишиться Давыда и его дубины, заявил, что убийство совершено кем-то из молодых, кем – неведомо. Тогда хан решил наказать всю молодёжь скопом и повелел общими усилиями возвести на горе Арагац крепость для защиты о т набегов.
   Посовещавшись, начальство решило выделять на строительство каждую неделю по тридцать пять человек из бедняков и по пять из богачей для присмотра над рабочими.
   Рипсимэ и её сын верили, что новая напасть обойдёт их стороной: Арутюну не исполнилось ещё шестнадцати. Но не тут –то было. Староста Гаспар, опасаясь преследовать самоё Рипсимэ, у которой внезапно сыскался защитник, тем сильнее пытался уязвить её через сына. Грамотность парнишки и унижение собственных неучей-сыновей не давали ему покоя. Когда стали назначать работников на строительство, он сказал управляющему:
   -  У нас есть такие подростки, которые отлынивают от работы, а учатся читать, чтобы возвыситься над всеми. Например, сын вдовы Рипсимэ.
   - Грамота беднякам не нужна, - согласился управляющий. И велел отправить Арутюна на строительство, даже не полюбопытствовав о его возрасте.
   Староста же, злорадствуя, распорядился по собственному почину держать Арутюна на строительстве не понедельно, как всех, а всё лето целиком.

   Мирно проведя зиму, Рипсимэ с сыном сидели за скромным завтраком, толкуя о том о сём.
   - Вот и минул тебе шестнадцатый годок, - говорила Рипсимэ. – Скоро будет у меня взрослый сын, опора и помощник на старости лет. Ждёшь и не дождёшься, наверно, когда вырастешь…
   - Да я вовсе не хочу становиться взрослым! – огорошил бедную вдову сын. – Взрослым жить ещё хуже, чем детям.
   Рипсимэ опечалилась:
   - Что у нас трудно жить, не спорю. Только ты не бойся. Живи незаметно, и всё будет хорошо. С сильным не борись, с богатым не тянись. Начальству не перечь, ибо нет власти не о т Бога.
   - И староста наш от Бога? – заупрямился Арутюн.
   - Староста – враг мой и твой. Коли велит как начальник, слушай. А врага прости.
   - Так-таки и простить? Трудно это. Никто и не прощает. По Божьим законам не проживёшь, матушка.
   Посуровела Рипсимэ:
   - Другие пусть, как хотят, а ты живи.
   - Не смогу, - подумав, честно признался Арутюн.
   - Сын мой, ты меня огорчаешь! – всплеснула руками мать. – Жить не удовольствие, а долг, и дана нам взаймы. Родители тебе её вручили, а ты передай детям своим вместе с Божьими заповедями. И древо жизни будет вечно зеленеть.
   Рипсимэ не ведала, что десятник уже приближался с дурной новостью к их дому.

   Ахнула и заплакала вдова, услыхав, что не увидит сына всё лето, п когда десятник потребовал впридачу их осла, вознегодовала. Арутюн понуро сидел, слушая вопли матери. Стыдно признаться, более всего его огорчали не  разлука с домом и предстоявший тяжкий труд , но то, что целое лето  не увидит он Гоар.
    Десятник, оттолкнув Рипсимэ, схватил одной рукой Арутюна за шиворот, а другой за верёвку осла, выказавшего в тот раз, как нарочно, покорность, и повёл обоих на площадь. Там уже собирался народ.
   - Свяжите его, а то убежит, - распорядился староста, увидев Арутюна.
   Подростку связали руки и ноги, но старосте этого показалось мало, и Арутюна привязали к дереву подле осла. Напрасно просил он не позорить его и не делать этого, уверяя, что готов подчиняться и ни куда не убежит. Сыновья старосты веселились, слушая его, а ненавистник Гаспар издевательски пообещал:
   - На Арагаце у тебя будет много времени читать по-книжному.


   Собрав с трудом тридцать пять человек, навьючив скот провизией на неделю, тронулись в путь к горе Арагац. Отправив ослов длинным кружным путём, сами они двинулись по краткой горной дороге на вершину, где намечено было возвести укрепление.
   Восхождение оказалось так трудно, что зачастую приходилось карабкаться по крутому склону на четвереньках, ежеминутно боясь быть укушенным змеёй, кои тут водились во множестве. Вскоре дорога сделалась ещё трудней; перед путниками встали почти отвесные стены, а лепившаяся к ним тропинка  была так узка, что идти можно было только поодиночке , прижимаясь к скале и опасаясь сорваться в пропасть, где ревела река. Кляня начальников, пробирались утомлённые путники по таким местам, где пройти могли только горные козлы. Назад было уже не повернуть, а вперёд идти становилось всё страшнее.
   С трудом одолев уступы, к вечеру пришли на место.  Это была обширная площадка, заваленная камнями, на которой высилась заброшенная церковь. Истомлённые путники расположились на ночлег прямо на голой земле. Ослов с провизией предстояло ждать ещё три дня.
   Наутро увидели они, что находятся среди руин какого-то селения. Окрестности были весьма живописны и сплошь заросли лесом из плодовых деревьев, опутанных виноградом так густо, что невозможно было пройти. Здесь предстояло им жить и трудиться, разбирая каменные завалы. Но если у всех была надежда, отработав урочное время, вернуться домой, Арутюну надеяться было не на  что.

   На его долю досталось три  осла, на которых он должен был возить камень. Кое-как проработав неделю, съев весь хлеб, все с нетерпением ждали смену Однако смена не пришла. Вернуться не разрешили персияне-смотрители, продуктов у которых было в достатке. Следующую неделю питались одной травой, от чего все отощали, и бедные, и богатые. Наконец явилась смена. Изголодавшиеся работники, съев половину прив6езённого хлеба , ушли восвояси; Арутюн остался. К счастью, мать прислала ему немного хлеба и сыра.
   Строить крепость начали по прибытии из Эриваниа каменных дел мастера, нанятого на счёт селения. Мастер оказался приветливым стариком-армянином. Он сразу же полюбопытствовал, почему Арутюн ворочает камни, которые под силу лишь взрослому мужчине. Тот поведал ему свои обстоятельства. Пожалев шустрого подростка, мастер велел работникам помогать ему грузить камень на ослов.
   Невзирая на тяготы быта, Арутюн не забывал утром и вечером молиться, читая вслух «Отче наш». Заметив богомольность подростка, мастер попросил его однажды:
   - Скажи мне в утешение какую-нибудь молитву.
   Арутюн охотно исполнил его просьбу.
   - Видно, молитва помогает тебе терпеть, - заметил мастер.
   - Помогает. А ещё я думаю о святых мучениках, переносивших все тяготы и скорби без роптания, с неколебимой верою в Бога.
   Каменщик вздохнул:
   - На то они и были святыми. А как не роптать нам, обычным людям?
   Видя, что каменщик охотно разговаривает с ним, Арутюн решил блеснуть учёностью:
   - Я почитаю здешний свет суетным, а жизнь скоротечной. За нынешние муки я надеюсь получить на том свете вечное блаженство.
   Старик удивлённо покачал головой:
   - Говоришь, как по-писаному.
   - Я грамотный.
   - Грамотный?! – изумился мастер.
   Он тут же захотел, чтобы Арутюн прочёл надписи на захоронениях и повёл его в церковь. К сожалению, Арутюн не разумел древних письмен, сделанных к тому же не только на армянском языке, но по латыни  и по-гречески. Он сконфуженно объяснил, что пока мало знает.

   Каменщик стал часто заговаривать с Арутюном, и тот охотно толковал Божьи  заветы, как сам их понимал.
   - Завещано человеку: в поте лица ешь хлеб свой. Мы должны выполнять Божье веление с благоговением, дабы не сделаться противниками воли Создателя. А ещё сказано: придите ко Мне все страждущие и обременённые, и успокою вас…
   Каменщик, человек хоть и городской, но вовсе несведущий в Священном Писании, только дивился, проникаясь всё большим почтением к Арутюну, а тот думал, что ему и впрямь, наверно, на роду написано стать священником: уж больно сладостно втолковывать несведущим Божьи слова.

   Разговаривать с каменным мастером нравилось Арутюну, да и тот слушал с интересом, но кончилось всё плохо. Эти собеседования двух армян, старого и малого, пришлись не по душе надсмотрщику – персиянину. Однажды, решив подслушать , о чём они толкуют, надсмотрщик подкрался к ним, сидевшим у недавно возведённой стены, и услышал пение. Арутюн вздумал в утешение пожилому человеку исполнить любимую песню своей матери. Её слова были таковы: «Мы всегда отдаём, но не оскудеваем. Сие нам придаёт наша вера. Терпим мучения и платим дань, но не истощаемся, ибо с нами наша вера. Ханы и шахи бывают от нас сыты, но мы здравствуем, ибо с нами наша вера. Будущее нам принадлежит, ибо с нами наша вера. Рай, и тот нам принадлежит».
   Старому мастеру особенно понравилось, что верующим принадлежит рай. Поблагодарив подростка, он в хорошем настроении пошёл прочь. Прятавшийся же за стеной надсмотрщик налетел на Арутюна с криком:
   - А ну-ка повтори, что ты пел мастеру! Неверный, ты  посмел говорить, что рай принадлежит вам, христианам!
   Кликнув другого надсмотрщика и пересказав ему речи мальчишки, он принялся остервенело лупить Арутюна, приговаривая:
   - Ну, ступай же в свой рай! Вот тебе райская жизнь!
   Второй надсмотрщик стал ему помогать. Ярясь всё больше, они избивали злополучного подростка до тех пор, пока на нём не осталось живого места. Затем они сволокли окровавленную жертву в разрушенную церковь и бросили на пол в тёмном закутке, бывшем прежде ризницей.
   Арутюн пролежал пластом на каменном полу несколько часов. Изнемогая от боли, не в силах пошевелиться, он оставался в сознании и, плача, молился, прося Бога сжалиться над его страданиями, беспомощностью и одиночеством.
   - Призрей меня под сению крыл Твоих, - вслух молился он. – Как избавил Ты трёх отроков вавилонских от огненной пещи, так огради меня о  мучителей и пошли сострадательного человека, который оказал бы мне помощь. Если же не определено мне спокойной жизни вовек и назначено мучиться, как промучился я пятнадцать лет, то прояви Свою благость, Господи, и прерви моё земное существование.
   И хоть молился Арутюн книжными словами, какими, он полагал, только и можно обращаться к Господу, милосердный  Создатель услышал его и послал помощь. У надсмотрщиков была служанка, пожилая армянка, готовившая им пищу и стиравшая бельё. Как стемнело, сострадательная женщина тайком пробралась в церковь и напоила молоком. Увидев разбитую голову его в запёкшейся крови, она, следуя правилам народной медицины, обложила её лошадиным навозом. Это было всё, что она могла сделать.
   Ночами было холодно. Лёжа на каменном полу, избитый подросток  вскоре простудился, заболел и впал  в беспамятство. Добрая женщина навещала его, но, кроме молока да перемены компресса, помочь ничем не могла. Больше его никто не посещал. Надсмотрщики глаз не спускали с каменного мастера. Другие же работники, его односельчане, измотавшись за день на работе, вечер посвящали поиску съестных плодов и трав в лесу, ибо все припасы закончились и настал голод. Жизнь сделалась невыносимой. Люди болели , и даже небольшое увечье, полученное на строительстве, могло стать причиной гибели , ибо лекарей здесь не было и в помине. Другим несчастьем были змеи, в изобилии ползавшие среди развалин; от  их яда умерло несколько человек.
   
   Лишь через два месяца Арутюн слегка оправился и смог выползать на солнце. Видя наступившее опустошение, он невольно подумал, что, не заболей он, то погиб бы намного раньше от голода, непосильного труда  и отчаяния.  И, значит, оставалось только благодарить Господа за ниспосланные испытания, что он и сделал от всей души.
   К счастью, злодеев-надсмотрщиков, учинивших над ним расправу, сменили двое новых персиян, не столь свирепых. По просьбе работников они разрешили даже ежедневные моления по христианскому закону, для чего в течение дня работа трижды прерывалась. Обычай этот рабочие выдумали, пользуясь неведением персиян, отнюдь не из благочестия, но чтобы иметь отдых среди дня. Арутюна попросили читать молитвы, причём как можно медленнее, что он охотно стал делать. Мастер-каменщик, не смея при прежних надсмотрщиках навещать больного,  стал теперь звать подростка к своему столу, чем спас его от голода.

   Полгода трудились жители Вагаршапата над возведением крепости, сменяя друг друга, и только один Арутюн провёл весь срок на вершине Арагаца. Все возблагодарили небо, когда выпал первый снег и грянула стужа. Работать долее сделалось невозможно, и персияне разрешили работникам вернуться домой.
   В обратный путь двинулись по дальней дороге, памятуя об ужасных пропастях и отвесных скалах короткой. Они спустились к подошве горы с той стороны, где течёт река Амперт, неглубокая, но бурливая, производящая такой шум, что не слышно голосов. Реку эту следовало перейти вброд. Раздевшись, связав одежду в узлы и водрузив их на головах, люди полезли в холодную воду. Опасаясь остаться в одиночестве, Арутюн поторопился следом за прочими.
   Едва ступив  в воду, держа убогую свою одежонку  на голове, он, измождённый после болезни, внезапно почувствовал нестерпимый холод всем своим избитым телом. Течение было стремительным, глубина местами до ходила до груди. Подростка не предупредили, что, идя вброд, надо глядеть не на воду, чтобы не закружилась голова, а на берег. Глядя на быструю воду, он закачался. В глазах у него потемнело. Напор воды опрокинул его и понёс по течению, перекатывая голое тело через камни.
   Падения мальчишки никто поначалу не приметил, а, уже на берегу, услыхали крики и заметили уносимого рекой  человека. Не рискуя броситься за утопающим в бурный поток, люди лишь проводили его взглядом и заторопились прочь.


.                7.  НОВЫЕ ОПАСНОСТИ      
     Когда вернувшиеся с Арагаца сельчане сообщили Рипсимэ, что сын её утонул, она лишилась чувств и лежала на полу, пока соседка не пришла её утешить. Женщины научили её, как следует оплакивать сына, и она выполнила всё, что от неё требовалось, - сделала могильный памятник, заказала панихиду, устроила поминки, но ходила, будто неживая, не слушая слов утешения. Люди, ранее не замечавшие Арутюна, на все лады хвалили его  трудолюбие, учёность, послушание, искренне сочувствуя матери, потерявшей такого сына, но Рипсимэ уходила, не дослушав речей доброхотов. Дома она сидела у незатопленного очага в оцепенении, благо овцы и коза пошли в уплату за поминки, так что заботы о скотине болтше не лежали на ней.
   Приехав, Саркис обнаружил, что в доме у Рипсимэ нет ничего съестного. Скорее всего, она сама давно ничего не ела.
   - Я мёртвая, - сказала она в ответ на его расспросы. – Уходи, Саркис.
   Не тот человек, чтобы отступить, он принялся хлопотать возле  неё. Соседки поддерживали усилия непонятного чужака, упрекая Рипсимэ в бесчувственности.
   - Ты ещё молодая, - напоминали они. – У тебя могут быть другие дети. Не гневи Бога, выходи замуж за доброго человека и уезжай отсюда.
   Никого не желая слушать, она уходила к могильному памятнику сына и подолгу лежала на земле неподвижно. Никто не хотел понять, что жизнь её кончена.

   Видя, что тут ничего не добьёшься, Саркис, кое-как обустроив омертвевшую женщину, сказал, что вынужден уехать по делу, но вернётся в Вагаршапат до холодов. Рипсимэ было всё равно, она не заметила его отъезда, как ранее не замечала присутствия. Живая, она уже не жила.

   Тем бы всё и кончилось, если бы не оказалось, что Арутюн жив. Он не утонул. Когда стремительные воды Амперта понесли его к погибели, он, несмотря на крайнюю слабость после болезни, барахтался что было сил, пытаясь выбраться из бешеного потока . К счастью, на пути воды оказался большой камень, к которому беднягу и прибило.
   Стараясь из последних сил удержаться, он чувствовал, что коченеет от  холода; ещё немного, руки ослабнут, и поток понесёт его дальше. И хотя совсем недавно он молил Бога о конце своей злосчастной жизни, тут, отчаянно цепляясь за камень, он взмолился подарить ему жизнь.
   В это время по берегу шёл какой-то селянин с ослом, высматривая брод.
   - Божий человек! – закричал Арутюн. – Спаси меня!
   Увидев утопающего, селянин, немедля сбросив одежду, бросился в холодную воду. С трудом добравшись до камня и взяв подроста под мышки, он вытащил его на берег.
   Арутюн был наг, одежду его унесло водой. Не в силах подняться, он лежал на земле и дрожал от холода. Добросердечный спаситель укутал его своей епанчой и усадил на осла. Только сейчас Арутюн  разглядел его: это был персиянин!
   - Добрый человек, я христианин, - счёл он долгом предупредить, готовый, что его тотчас сбросят с осла.
   - Я отвезу тебя к единоверцам, - ответил тот. – Это не более версты.

   Всю дорогу из глаз Арутюна лилась вода. Как?! Односельчане, с которыми он столько  раз возносил к Богу моления, не попытались спасти его, а иноверец-магометанин не побоялся броситься в бурную воду, чтобы вытащить неведомого ему человека. Видно, чёрствые сердца не смягчает даже святая вера, а человечность встречается и у магометан.

   Избавитель привёз Арутюна в деревню и отвёл в дом своего знакомца, попросив приютить больного мальчишку и пообещав за эту услугу вознаграждение. Арутюна тотчас отвели в самое тёплое и сухое место, а именно в конюшню, и там уложили, заботливо укрыв попонами.
   Великодушный персиянин перед отъездом наведался к спасённому подростку, заверив, что оставляет его в добрых руках. Арутюн благодарил его со слезами.
   - Скажи мне своё имя, чтобы я знал, за кого молиться, - попросил он.
   - Не надо поминать моё имя в христианской молитве, - покачал тот головой.- Лучше помоги  иноверцу делом, если выйдет случай.
   Лёжа под тёплыми попонами и раздумывая о случившемся, Арутюн подумал, что и имя доброго самаритянина осталось неизвестным, хотя пример его не забыт в веках. Злодеем делает человека не почитание ложных божеств, но единственно озверелое сердце.

   Болезненная слабость не оставляла его две недели, и всё это время добрые люди ухаживали за ним. Когда, наконец, он набрался сил для дороги, они снабдили его одеждой и даже дали с собой немного денег. Растроганный Арутюн  не уставал благодарить их.

   Путь до родного дома предстоял неблизкий, который к тому же ему предстояло проделать в одиночестве, и только мысль о матери заставляла его  торопиться. Он решил поначалу добраться до селения на полпути до Вагаршапата, где проживал их родственник, у которого можно будет отдохнуть. 
   Придя в селение, утомлённый Арутюн направился к дому дяди Айваза. Войдя в дом, он поздоровался, однако Айваз, не выказав никой радости при виде родственника, неподвижно сидел, вытаращив от страха глаза. Опомнившись, дядя бросился вон. Недоумевающий Арутюн ,  последовал за хозяином.
   На улице Айваз кричал:
   - Соседи, соседи, сюда!
   На крик его из домов стали выбегать люди
  - Посмотрите, посмотрите! - кричал Айваз. – Мертвец пришёл! Это тень Арутюна, моего племянника, который утонул.
   Люди в страхе сбились в кучу.
   - Бери ружьё, стреляй в вурдалака, - посоветовал кто-то Айвазу.
   Хуже всего было то, что Айваз и в самом деле прицелился в Арутюна из нивесть откуда взявшегося ружья, явно намереваясь выстрелить.
   - Айваз, я не утонул! – испуганно завопил Арутюн. – Я живой! Не стреляй!
   И он принялся креститься. Заметив это, Айваз опустил ружьё, не зная, на что решиться. Тогда Арутюн начал громко читать «Отче наш». Соседи, убедившись, что  перед ними живой человек, стали увещевать Айваза, что утопленник, одержимый дъяволом, не станет креститься и молиться.
   - Да ведь я был на поминках и видел его могилу! – не сдавался Айваз.
   Ружьё он всё-таки опустил, и успокоившийся Арутюн хотел, было , приблизиться к людям, чтобы они его разглядели  хорошенько. Однако все закричали, чтобы он не подходил, пока не придёт священник, за которым уже побежали. Тот пришёл, перекрестил издали Арутюна и, увидев, что он не рассыпался и не растворился в воздухе, велел приблизиться. Тот подошёл и поцеловал у священника руку.
   - Он живой, - объявил успокоенный священник.
   Тут обрадованный Айваз, отдав ружьё владельцу, обнял и расцеловал Арутюна. Соседи со смехом стали расходиться по домам.  Не желая слушать посыпавшиеся насмешки, Айваз поторопился увести Арутюна в дом. Несколько любопытных женщин последовали за ними и ушли, лишь убедившись, что парнишка ест  и пьёт, как живой.

   Арутюн поведал родственнику о том, как едино по Божьему милосердию спасся он из яростного потока. В свою очередь Айваз рассказал, что в Вагаршапате его оплакали и погребли, а Рипсимэ сделалась еле живой от горя. Встревоженный Арутюн вознамерился снова отправиться в дорогу, несмотря на наступившую ночь, но Айваз замахал руками. Кто ходит ночью по дороге? В окрестностях неспокойно, бесследно пропадают одинокие путники, то ли пленённые разбойниками, то ли сожранные зверьём. Кроме того, негоже, будучи в Ушакане, не помолиться у гробницы святого Месропа, просветителя армян.
   Вспомнив о Месропе, Арутюн дал себя уговорить. Этого святого он любил сильнее всех прочих.Ведь никто  иной как Месроп Маштоц вместе с сотоварищем Сааком придумал армянские буквы и перевёл на армянский язык всю Библию.
   Несмотря на ночь, он уговорил родственника сходить с ним в церковь. Службы в ней не было, но церковь ещё стояла отпертой. Спустившись в подземелье, где под алтарём был погребён святой, Арутюн поклонился его могиле, горячо возблагодарив Месропа за великое деяние, сладких плодов коего удалось отведать и ему, простолюдину, одолевшему грамоту наперекор врагам.
   Наверно, и впрямь  велика была святость Месропа, ибо вскоре случилось так, что он спас своего почитателя от ужасной погибели.

   Проснувшись до света, Арутюн не стал будить родственника, но выскользнул из дома и бодро зашагал по дороге в Вагаршапат.  Ему предстояло одолеть вёрст пятнадцать. Правда, этих вёрст никто не мерил и  считали на глазок, да ведь для молодых босых ног и двадцать не расстояние. Он спешил обрадовать мать. Памятуя о встрече, оказанной ему родственником, над которой то ли смеяться пристало, то ли плакать, он ожидал такого же приёма дома и ломал голову, как проскользнуть домой незаметно. Он надумал спрятаться до сумерек где-нибудь поблизости  от  селения, а как смеркнется, подстеречь на дороге кого-нибудь из прохожих и умолять его предупредить Рипсимэ, что её сын жив и скоро будет  дома.
   До Вагаршапата оставалось с версту, когда, сверну с дороги, он взобрался на гору и наглядев местечко, прилёг, подложив камушек под голову, решив отдохнуть в ожидании сумерек. Он и не заметил, как его одолел крепкий сон, так что когда он открыл глаза, было уже довольно темно. Больное тело его ныло от  неудобного лежания на земле. Обеспокоенно подумав, что так поздно уже никого из прохожих не встретишь на дороге и мать будет некому предупредить,  он вскочил и спустился вниз с горы на дорогу.
   Медленно двинувшись в сторону селения, он различил впереди тёмную фигуру человека, шедшего ему навстречу. Подумав, что это может быть кто-нибудь из селян, он пошёл навстречу человеку и поздоровался с ним, намереваясь спросить, не знает ли тот Рипсимэ. Прохожий остановился. Всмотревшись, Арутюн внезапно узнал Давида, всеми ненавидимого подручного Калуста. Встреча была неприятной, и он попытался пройти мимо, не заговорив, однако Давид загородил ему дорогу со словами:
   - Никак утопленник ожил?
   - Я не утонул, - нехотя откликнулся Арутюн.
   Рассказав в двух словах, как спасся, он хотел идти дальше, однако Давид воспротивился этому.
   -  Тебе сейчас никак нельзя возвращаться. Всех переполошишь. Ведь по тебе уже и поминки справили, и панихиду отслужили. Погоди тут, а я схожу в селение и всех оповещу, что ты жив.
   Арутюну очень не хотелось ни услуг от  Давыда, ни сидеть ночью в глухом месте, где и зверь, и лютый человек, и гадья полно. Но Давид сказал, что  знает поблизости одну пещеру, где ждать будет удобно, и предложил отвести его туда. Памятуя о вызванном им у родственника переполохе, Арутюн, скрепя сердце, согласился.
   Пещера, в которую они пришли, была велика и вовсе не показалась Арутюну уютной, однако делать было нечего. Давид зажёг светильник: как оказалось, пещера была обжита. Здесь был сложенный из камней очаг с котлом , подстилка для спанья, а ещё в углу оставленная кем-то увесистая дубина. Арутюна осенило: Давид завёл его в своё логово.
   Пока он осматривался, Давид  заваливал вход в пещеру огромным камнем.
   - Разве ты не собираешься в селение?  - обеспокоился Арутюн.
  - Есть хочу, - объявил Давид. – Надо поужинать
  - Добрый человек, поужинаешь потом. Сходи в село.
   - А я вовсе не добрый, - хохотнул Давид  и принялся раздувать пламя под котлом, полном какого-то варева.
   Усевшись на корточки, Арутюн наблюдал за ним, не зная, на что решиться. Уйти? Он медлил, потому что опасался заблудиться в темноте: путь к пещере он плохо запомнил. Оба в молчании ждали, когда вода в котле закипит.
   Так и не дождавшись, Давид принялся хлебать варево из котла, чавкая, сопя и нахваливая вкус.
    Садись, пожри, - великодушно разрешил он.
   Арутюн был голоден, но есть вместе с Давидом брезговал и потому не двинулся. Тот не настаивал. Достав из котла порядочный кусок мяса, он впился в него зубами. Вид этого мяса показался  Арутюну странным. Оно не походило ни на свинину, ни на баранину, ни  на  дичину. Внезапно Арутюн похолодел от ужасной догадки: Давид обгладывал человеческую руку. По счастью, страшилище был так занят едой, что не заметил испуга подростка.
   Смятенно прикидывая, как ускользнуть от  страшного мужика, Арутюн оставался недвижим, боясь выдать свою догадку. Огонь в очаге догорал; светильник коптил и чах, готовый погаснуть. Отвалившись от котла, довольный и сытый Давыд принялся устраиваться на ночлег.
    - Разве ты не пойдёшь в селение? – осмелился спросить Арутюн.
   - Сосну до утра, - отозвался тот, разваливаясь на подстилке.
   Стараясь ничем не выдать себя, Арутюн терпеливо ждал. Едва Давид сонно засопел, он встал и осторожно направился к выходу. Лучше погибнуть в ночи от зверя либо гада, чем оставаться наедине с людоедом. Вход загораживал преогромный камень, и сколько Арутюн ни тужился, его сил не хватило, чтобы сдвинуть его с места.
   - Куда? – внезапно заорал проснувшийся Давид.
   Арутюн задрожал:
   - По нужде.
   - Делай тут, а не то башку оторву.
   Ни жив ни мёртв, Арутюн отошёл от  входа. Давид, поворчав, повозившись, снова захрапел. Светильник уже еле коптил, готовый совсем погаснуть. Пр и его неверном свете Арутюн попытался оглядеть пещеру, чтобы отыскать какую-нибудь лазейку, и не обнаружил в ней ничего, никакого запасного выхода. В дальнем углу находилась большая яма, из которой скверно пахло; должно быть, это  была помойка.
   Страх  и отчаяние наполняли подростка. Он в лапах людоеда. Ведь в Ушакане предупреждали его, что в их местах стали бесследно пропадать одинокие путники. Стоило спасаться из реки, чтобы быть съеденным звероподобным существом!
  И вот  тут на помощь попавшему в беду грамотею пришёл святой Месроп, могиле которого он недавно поклонился, ибо кто же , кроме Месропа, мог подсказать такой путь к спасению!  Возле спящего Давида лежал снятый им кафтан. Взяв уголь из очага и расправив  одежду, Арутюн написал на спине кафтана: «Это людоед. Спасите тменя.»
   Вскоре светильник погас, и в пещере воцарилась непроглядная тьма. Арутюн так и не заснул до утра, сидя у стены.
    Когда щель  над входным камнем посветлела, Давид пробудился. Ни слова не говоря, он сграбастал подростка и связал его по рукам и ногам, стянув их за спиной, и швырнул на землю. Сам же, напялив кафтан, направился к выходу.
   - Отпусти меня! – молил Арутюн.
   - Как бы не так! – ухмыльнулся злодей. – Вечером поужинаю тобой.  Ты тощий, зато молодой, а я люблю молодое мясо. А лучше всего детское.
   Арутюн завопил; тогда, заткнув ему рот грязной ветошью, Давид отвалил камень и ушёл, оставив свою жертву плакать в одиночестве.

   В тот день было воскресение, и Рипсимэ поутру отправилась в церковь. Там собралось много народа. Бедняжка ни на кого не глядела, удручённая своим горем, да и люди сторонились её, давая дорогу, будто утрата сына сделала вдову заразной. Присутствовал в церкви и отец Иоанн, обучавший мальчиков грамоте. Управляющий Калуст, как положено начальству, стоя впереди, среди первых богатеев, несколько раз озирался, ища глазами своего верного подручного Давида. Тот, немного припозднившись, угрюмо прошёл,  расталкивая толпу, к своему начальнику. Впрочем, люди и сами расступались, давая дорогу страшному мужику. Многие обратили внимание, что спина его была исписана углём, но читать никто не умел, и безмолвный вопль злосчастного Арутюна оставался не услышанным.
   Один отец Иоанн мог бы прочитать написанное, но он был подслеповат. И если бы он не услышал перешёптываний о буквах на спине Давида, то и не заинтересовался бы этим. Протолкавшись поближе, вызвав недовольное ворчание, он уставился в спину Давида и стал читать. Подслеповатые глаза его  широко раскрылись. Священник уже собирался начать службу, когда отец Иоанн громко попросил его подойти и взглянуть на спину Давида. Тот нехотя повиновался, однако, прочтя надпись, побледнел от испуга.
   - Прочти всем вслух, - попросил отец Иоанн.
   - Господи, помилуй, - перекрестился священник. – Давид, у тебя на спине написано, что ты людоед.
   Если бы Давид не испугался, злобно выругавшись, притихшие в недоумении люди дали бы злодею время отряхнуть кафтан . Но Давид испугался, и видеть испуг на его лице было так непривычно, что многие встревожились. По церкви пошло смятенное шушуканье. Злобно ворча, Давид направился к выходу, но тут дорогу ему преградил человек, у которого недавно пропал ребёнок.
   - Держите его! – распорядился он.
   Знатные прихожане возроптали, негодуя на беспорядок в церкви, но среди стоявших у входа бедняков, ненавидевших Давида, нашлись смелые люди, схватившие злодея и вытащившие его на дневной свет. Тут ещё раз была громко прочитана надпись на спине Давида.
   - Людоед! Людоед! – заволновались люди.
   - Кто это написал? Где ты спрятал пленника? – требовали от  Давида ответа. Тот только злобно рычал в ответ.
   Если бы не всезнающие и вездесущие мальчишки, от  Давида так и не добились бы толка. Мальчишки взялись показать, где находится логово Давида . Его связали, и взволнованные мужчины повели злодея в горы.

   Арутюна нашли уже под вечер, а когда разглядели, кто это, в страхе разбежались. К счастью, затычку изо рта ему вытащили, и он вопил вослед убегавшим сельчанам, обливаясь слезами:
   - Я не утопленник! Я живой!
   Убедить людей удалось не сразу. Те же мальчишки, нашедшие логово Давида, осмелев, развязали руки Арутюна, и он принялся креститься и громко читать  молитвы. Успокоившись, люди приблизились, и  тут Арутюн заметил Давида, которого они привели с собой.
   - Это людоед! – в ужасе закричал он. – Он ел человеческое мясо! Он собирался съесть меня на ужин!
    Добровольцы принялись обследовать пещеру. В яме, из которой скверно пахло, обнаружили человеческие кости,  а в котле над очагом  ужасные куски мяса. Возмущённые селяне стали тут же бить Давида. Арутюн не стал дожидаться окончания расправы. Еле волоча ноги, он спустился с горы на дорогу и, пошатываясь, побрёл в сторону Вагаршапата.
   Доковыляв кое-как до селения, он тут же был окружён взволнованной толпой. Оповещённые мальчишками люди тем не менее боязливо изучали его, требуя перекреститься, а один разумник даже кольнул его иглой, так что Арутюн вскрикнул. Когда он сказал, что провёл сутки в пещере, где его собирался съесть  Давид, сельчане совсем потеряли способность здраво мыслить. Он просил пропустить его к матери, но толпа вокруг него всё  увеличивалась, так что он не мог шагу ступить.
   - Рипсимэ нет дома, - сообщили ему.
   - Наверно, она плачет на твоей могиле, - предположил кто-то.

   Рипсимэт лежала на земле, обнимая груду камней служившую памятником её сыну, и молилась. Может, Господь смилостивится, наконец, над нею и. простив её прегрешения, призовёт её к Себе, чтобы ей больше не страдать.
   - Матушка! – позвал Арутюн.
   Рипсимэ подняла голову.
   - Матушка, я жив, я вернулся – говорил, склонившись над нею, сын. – Встань, родная, обними меня.
   Сын, её сын протягивал к ней руки! Это, конечно, призрак, а, может, и того хуже – нежить, мертвец. И всё-таки она поднимется и заключит его в объятия. Чего ей страшиться? Конец ей желанен.
   Обливаясь слезами, мать и сын бросились друг другу в объятия. Свидетелями их рыданий были только притихшие мальчишки; взрослый народ толпился поодаль.

   Счастье Рипсимэ, чудесным образом вновь обретшей сына, не только оживило, омолодило её, сделало гордой осанку и прекрасным лицо. Впервые за много лет она сняла с головы вдовий платок и надела на шею бусы – свадебный подарок её покойного мужа. Вновь и вновь заставляла она Арутюна повторять рассказ о пережитых напастях и избавлении от них. Сын вернулся исхудалым и заморённым, но живым. За зиму, когда никого не гоняют на изнурительные работы, он отдохнёт и войдёт в силу. Она  наймётся стирать бельё, станет прясть день и ночь, и заработает на хлеб и сыр, чтобы откормить его. С голоду они не умрут. Как было женщине не сиять!
   Занятые только собой, они узнали позднее прочих, что разгневанные люди разделались с Давидом тогда же и бросили его в помойную яму, а вход в пещеру завалили огромным камнем, чтобы никто туда случайно не попал.


                8  .   ВОЗДАЯНИЕ
   Зиму  Рипсимэ с сыном прожили скудно, но безбедно. Весной Арутюну должно было исполниться шестнадцать лет, а, значит, его станут привлекать ко всем работам , да к тому же обложат налогом как взрослого мужчину. Рипсимэ заранее кручинилась, предчувствуя, что жить станет труднее, но тут случились многие события, изменившие их судьбу.
   В Вагаршапат нежданно прибыл из Эривани персиянский посол и объявил ханскую волю: всех незамужних девиц, начиная с двенадцати лет, отправить летом в Эривани для ханского сераля. Поначалу в селении поднялся переполох, но вскоре посол сообщил,  что  таким образом хан пожелал заставить алчных отцов,  долго не выдававших замуж дочерей в ожидании богатого выкупа, безотлагательно повенчать их с женихами. Замужних армянок в сераль не отправят. Оказывается, бедные женихи при помощи священника составили жалобу хану на непомерные требования отцов своих невест, из-за которых они не могут жениться. Нашёлся и человек , взявшийся доставить грамотку самому хану. Напрасно раздосадованные отцы выпытывали у священника его имя, жаждая сквитаться с наглецом, лишившим их прибыли. В ответ священник упрекал их в алчности  и сказал лишь то, что сей человек нездешний.
   Рипсимэ, услышавшей пересуды об этом, невольно подумалось, уж не Саркис ли, человек отчаянный, вмешался не в своё дело. В таком случае ему лучше не являться в Вагаршапат,  иначе не сдобровать. Но о Саркисе не было ни слуху ни духу, его никто не видел с прошлого лета. Вспомнив, как плохо они расстались, Рипсимэ омрачилась.    

               
  Девушки на выданьи имелись  чуть ли не в каждом доме. Устрашённые грозившим дочерям бесчестьем,  родители принялись второпях сговариваться о свадьбах ,так что теперь отцы невест бегали в поисках женихов, а не наоборот. Решили обвенчать все пары, а их набиралось около сотни, в один день. Назначили дату и принялись готовиться к небывалому торжеству. Ханский посол торопил; все знали, что с персиянскими властями шутки плохи, и, не желая дочерям сераля, лезли вон из кожи, чтобы поспеть со свадебными хлопотами к означенной дате.
   Рипсимэ и Арутюна заботы сельчан не касались:  Арутюн в женихи не годился не только из-за возраста, но ещё из-за крайней бедности, на какую мудрено было польститься самому нетребовательному отцу невесты. Да и Рипсимэ слыла женщиной суровой, под власть которой никакая мать не желала отдать  свою дочь.
   Велико было замешательство Рипсимэ, когда священник, призвав её, обрушился на неё с упрёками. Поначалу вдова ничего понять не могла, а. Поняв причину, не хотела верить. Гоар, дочь старосты Гаспара, объявила, что выйдет только за Арутюна, сына Рипсимэ, а не то отправится в ханский сераль.
   Придя домой, мать возмущённо накинулась на сына. Быть того  не может, чтобы Гоар ни с того ни с сего надумала просить в мужья Арутюна. Непременно он перемигивался с безмозглой юницей, вот она и задурила. Да как он посмел глядеть не дочь Гаспара, заклятого врага его матери, как мог  даже помыслить о  Гоар?!
   При имени девушки Арутюн вспыхнул и, ни слова не произнося, слушал мать, краснея всё больше, пока не сделался подобен свёкле. Гоар была заповедной тайной, о которой никто не догадывался; внезапно тайна стала всеобщим достоянием , о которой судачили все,  кому не лень.
   - Признавайся, - требовала мать, - о чём вы с ней договорились?
   Арутюн наконец обрёл речь:
   - Да я ни слова с ней никогда не произнёс!
   - Тогда почему она назвала тебя? Понимаешь ли ты, что теперь нас сживут со света! Господи, Арутюн, что ты наделал!
   Арутюн божился, что ни в чём не виноват, а сам замирал от счастья: о, Гоар!
   Уверившись в безвинности сына, Рипсимэ немного успокоилась. Арутюн не обязан отвечать за сумасбродство вздорной девчонки. Пусть Гаспар сам, как хочет, разбирается с собственной дочкой.
   Гаспар  своевольничать не смел, так как ханский посол продолжал оставаться в селении. Но и бездействовать он тоже не мог, поэтому,  побив и заперев Гоар,  он  пожаловался управляющему, будто нищая вдова с сыном хотят обманом отобрать у него дочь. После утраты Давида управляющий Калуст немного поутих и не решался открыто лютовать, тем не менее за Рипсимэ и Арутюном послали.
   Услыхав, что их требуют к управляющему, Рипсимэ велела сыну спрятаться где-нибудь подальше от дома, а сама отправилась поначалу к священнику. Уговорив его сопровождать её, она явилась к управляющему и с порога объявила, что не собирается женить сына так рано, пусть Гаспар со своей дочкой оставят их в покое. Смущённый присутствием священника, Калуст ограничился тем, что посоветовал вдове лучше приглядывать за сыном, чтобы не вышло беды.
   Гоар стояла намертво: либо Арутюн, либо она отправится в сераль хана. Встретив Арутюна возле церкви, братья Гоар хотели затеять драку; от рукоприкладства их удержало всеобщее недовольство богомольцев нарушителями тишины, но они пообещали Арутюну, что убьют его.
   
   В разгар предсвадебных треволнений случилось событие, вызвавшее много толков и пересудов в селении и  разом изменившее судьбу вдовы и её сына. Проезжий люд  не был в диковинку большому селению, но тут по улице шёл целый караван: четыре нагружённые тюками осла с двумя погонщиками и три всадника на конях в персиянской одежде; следом бежали мальчишки и собаки. К удивлению любопытствующих селян, караван направился не на постоялый двор, но к жалкому жилищу Рипсимэ, где и остановился.
   Услыхав доносившийся с улицы шум, Арутюн, безвылазно сидевший дома, попросил разрешения у матери отлучиться со двора посмотреть, что случилось. Рипсимэ пряла и не собиралась отрываться от работы. Арутюн вскоре воротился с криком:
   - Матушка, гляди, они въезжают к нам во двор! Один из них – Саркис в персиянском кафтане.  Матушка, Саркис приехал.
   Женщина вздрогнула при имени Саркиса, веретено выпало из пальцев.
   - Что ты так кричишь, сынок? Приехал, и ладно.
   Но всадники спешивались, привязывая лошадей, а погонщики начали разгружать ослов и несли первые тюки в дом вдовы.
   - Что такое? – обеспокоилась  Рипсимэ. – Разве тут постоялый двор?
   В дверном проёме появился вооружённый до зубов Саркис и весело объявил:
   - Принимай  добро, госпожа. Это Сафар-бек посылает твоё приданое.
   Не зная, что подумать, Рипсимэ растерянно стояла посреди своего убогого жилища, а тюки всё громоздились у входа. Саркис объяснил в двух словах, что побывал в Гяндже, где ранее жила и воспитывалась Рипсимэ, разыскал Сафар-бека и поведал  ему про горестное положение его бывшей вскормленницы. Сафар-бек (старый, очень старый и больной человек) чрезвычайно обрадовался, что Рипсимэ (он называл её как-то по-другому) жива-здорова. Он горько сожалел о своей давней жестокости, и если бы не немощность, сам бы поехал с нею повидаться, а пока отправляет ей заготовленное много лет назад приданое: ведь она должна была стать женой его сына. Этой свадьбе не суждено было свершиться из-за ранней кончины молодого человека, так что бегство Рипсимэ лишь немного опередило печальное событие.
   Стоя среди тюков, заполонивших всё помещение, Рипсимэ с отуманенной головой слушала отрывистый рассказ Саркиса. События полузабытого прошлого вставали в памяти, - дом, лица, Сафар-бек,  которого она ничуть не боялась и любила. Старый, немощный, больной…
   Два персиянина, старший и помоложе, прибывшие с караваном, захотели переговорить с Рипсимэ наедине. Всмотревшись в женщину, молодой улыбнулся и утвердительно кивнул старшему. Узнав молодого, Рипсимэ всплеснула руками, и они оживлённо заговорили  по-персиянски. Молодой персиянин служил сыну Сафар-бека; хозяин отправил его в дальний путь, чтобы он опознал Рипсимэ.
   Как только это произошло, старый персиянин вручил Рипсимэ мошну с деньгами.
   - Здесь тысяча денариев, - многозначительно сказал он. – Пересчитай их, госпожа, и дай мне расписку в получении их в целости. Так велел Сафар-бек.
   Поражённая Рипсимэ испуганно глядела на золотые монеты. Тысяча денариев являлась неслыханной суммой, щедрость Сафар-бека была невообразимой. Нищая вдова мигом становилась самой богатой женщиной в Вагаршапате и окрестностях.

   Персияне не задержались в христианском селении. Напоследок старший сказал Рипсимэ:
   - Хозяин велел тебе передать, что если ты захочешь вернуться к прежней жизни и вере, тебе будут принадлежать все его богатства, дома, угодья, слуги, стада…
   Рипсимэ ответила:
   - Передай Сафар-беку, что я люблю его, как родного отца, которого не знала, Что я храню в сердце память о его заботах обо мне, а о плохом никогда не вспоминаю.

   Арутюн был настолько захвачен свалившимся на них богатством и своим новым положением, когда он мог надеть нарядный кафтан и, побрякивая деньгами в кармане, важно выйти на улицу , будучи тотчас окружённым восторженными почитателями, что не замечал отнюдь не весёлого настроения матери, и того, что приведший караван Саркис у них больше не появляется.
   - Какие хорошие люди наши односельчане, - весело говорил он, развязывая очередной тюк. – Как они рады нашей удаче! 
   В тюке оказался прекрасный ковёр, и Арутюн ахнул, разворачивая его:
   - Гляди, на каком ковре сидела бы ты в гареме! А теперь на нём будем сидеть мы.
   Вздохнув и выйдя из оцепенелой задумчивости, Рипсимэ тихо сказала:
   - Сынок, я не могу принять этих даров.
   Когда смысл материнских слов дошёл до Арутюна, его возмущение не знало границ. Он откровенно высказал всё, что думал, но Рипсимэ только качала головой.  Тогда, в крайнем раздражении, он отправился на поиски Саркиса, который остановился где-то возле монастыря.

   - Саркис, почему ты не приходишь к нам? – напустился он на своего старшего друга. – Знаешь ли, что выдумала моя мать? Она хочет раздать соседям все персиянские подарки.
   Саркис, вздохнув, махнул рукой:
   - Твоя мать неколебимая женщина. Уж коли что задумала, то и сделает.
   Обиженный и испуганный Арутюн жалобно спросил:
   - А почему бы тебе не наставить её? Ты проделал такой длинный и опасный путь, разыскал Сафар-бека и хлопотал перед ним за матушку. Если бы не ты, у нас так ничего бы и не было. Мне кажется, она совсем не ценит твоих услуг.
   - В Гянджу я попал случайно, - смутился Саркис. – Вообще-то я ездил в Эривани, а в Гянджу и не помышлял.  Попав нечаянно туда , то  заодно разыскал дом Сафар-бека. А хлопотал я не ради благодарности, а чтобы вам с Рипсимэ было хорошо.
   - Гляди, не говори никому, что ездил в Эривани, - встревожился Арутюн. – А то все гадают, кто отвёз жалобу хану, и грозят с ним поквитаться.
   - Кто грозит? – возмутился Саркис. – Любящие друг друга женихи и невесты, которым алчные отцы годами не давали  соединиться?
   - Отцы, конечно.
- Не люблю я алчных людей, сынок. И несправедливость не люблю.
Арутюну понравилось, как Саркис его назвал, и он снова озаботился матерью и её предвзятым отношением к человеку, так много сделавшему для них.
   - Поговори с моей матушкой и наставь её уму-разуму, - попросил он.
Саркис упрямо мотнул головой:
    - Увещевать и наставлять никого не берусь.
   Арутюн, растерявшись, возмутился:
   - Как не берёшься? Разве ты не жених моей матери?
   - Жених? – рассмеялся Саркис. – С чего ты взял?
   - Как? Разве ты не собирался жениться на ней?
   - Я-то, может, и  собирался, да она не хотела. Теперь же, когда она богата, я  и сам не хочу. Пусть живёт, как хочет. Я за богатыми вдовами не гоняюсь. Теперь поеду в Палестину, в Святую Землю…
   Арутюн слушал, раскрыв рот. Он и сам давно помышлял о дальнем путешествии, о Галилейском море, о водах Иордана.
   - Возьмёшь меня с собой? – жадно осведомился он.
   Они ещё долго разговаривали, строя планы на будущее, один увлекательнее другого.  Напоследок Саркис велел:
   - Скажи матери, пусть не спускает сразу всё богатство на ветер. Тебе учиться надо. Выучишься, станешь большим человеком. Пусть хоть малую толику оставит для тебя.

   Пока Арутюн шёл домой, представляя то увлекательное путешествие с Саркисом в Палестину, то разлуку с ним из-за невозможности бросить мать, то её возмутительное намерение отказаться от богатства, он расстраивался всё больше, и вернулся чуть не в слезах.
   Не успел он открыть рот, как мать напустилась на сына: где его носит? У неё сил не стало отделываться от незваных гостей. Кажется, все отцы в Вагаршапате бросились предлагать дочерей в невесты Арутюну, и она только что выпроводила последнего.
   - Думаешь, им пришёлся по душе ты? – сердилась мать. -  Наше внезапное богатство, будь оно неладно, лишило их спокойствия. От  этого богатства пока одни неприятности.
   Возмутившись, Арутюн сказал матери то, на что раньше не повернулся бы язык:
   - Ты неблагодарная женщина, матушка. Сафар-бек любил тебя, а ты отвергаешь его дары непонятно почему. А Саркис ездил в такую даль  ради тебя, ты и этого не ценишь.
   Рипсимэ взяли за живое слова сына:
   - Да, Сафар-бек любил меня, но он же своевольно превратил неразумное дитя в магометанку, заставив изменить отеческой вере. А с какой стати ты решил, что Саркис озабочен мною?  Он носа сюда не показывает. И думать о нас забыл.
   - Если хочешь знать, я только что видел его. Он объяснил, почему не бывает у нас. Богатые вдовы с каменным сердцем ему не нужны, сказал он.
   - Так и сказал? – ахнула Рипсимэ.
   - Да, -  с удовольствием подтвердил Арутюн. – Он скоро отсюда вообще уедет в Палестину. Пожалуй, и я с ним попрошусь. А ты поступай со своим богатством, как хочешь.

   Грандиозное празднество, происходившее в Вагаршапате – единовременное венчание сотни супружеских пар, на несколько дней объединило общей радостью всё население. Особой радостью стало то, что все невесты, даже самые неимущие, красовались в дорогих покрывалах, то прозрачных, будто дымка, то сверкавших золотым шитьём, то  затканных радужными цветами. Рипсимэ собственноручно одарила каждую из невест персиянскими нарядами.
   Лишь одна  невеста, придя к дому Рипсимэ, не захотела ничего взять. То была Гоар. Глаза её были красны от слёз, а брови грозно нахмурены. Она молча смотрела, как её сверстницы разбирали подарки, но было видно, что её занимает не это.
   Вздохнув, Рипсимэ выглянула на задний дворик, где прятался её сын, и велела ему объясниться с дочкой Гаспара. Арутюн растерялся и замотал головой, но мать настаивала, добавив:
   - Тебе уже шестнадцать, пора становиться мужчиной.

   Накануне Гаспар приходил в дом Рипсимэ.
   - Забудем прошлое, - пробурчал он. – Пусть знаком примирения между нами станет союз наших детей. Только, как хочешь, без выкупа за невесту я не согласен. Ты теперь богатая,  а моя дочка красавица и объедала отца четырнадцать лет.
   Рипсимэ не удивилась приходу своего врага: соседки уже передавали ей, что староста не против, если Арутюн посватается к Гоар. Она передала сыну женские толки и огорчённо заметила его волнение.
   - Тебе учиться надо, сынок, а не жениться, едва придя в возраст. Гаспар наш ненавистник; его сыновья обещают убить тебя. Поступай, как знаешь, только если женишься, прости-прощай школа в Георгиевском монастыре.
   - Да что ты, матушка! – совсем сконфузился Арутюн. – Разве я помышляю о женитьбе?
   - Но помышляешь о Гоар, - жёстко уточнила мать.
   - А в Георгиевском монастыре есть школа?- забыв про Гоар, жадно спросил Арутюн.
   И они принялись обсуждать, как замечательно будет, если Арутюну удастся попасть на обучение в монастырь.

   И вот своевольная девчонка стояла посреди двора и ждала. Дочка Гаспара совсем потеряла стыд. Видно, нравом пошла в самодура-отца: яблоко от яблони недалеко падает. Понаблюдав, как сын приблизился смущённо к Гоар, Рипсимэ отвернулась.
      За то время, что они не виделись, Гоар располнела, плечи её округлились, груди выпирали из-под одежды. Той девочки, что  бегала по монастырскому двору, когда они спасались от лезгин, уже не было в помине. Почувствовав себя рядом с наливающейся соком красоткой жалким худосочным юнцом, Арутюн поёжился. Ему захотелось убежать, и если бы не мать в глубине двора, он так бы и сделал. Желая покончить со всем как можно скорее, он быстро проговорил:
   - Гоар, мне рано жениться.
   Пробормотав пару слов о том, что вскоре обирается уехать и никогда не бросит учиться, он повернулся и, стараясь не спешить, побрёл к дому. Внезапно в спину ему что-то больно ударило. Гневно обернувшись, он увидел острый камень у своих ног и убегавшую прочь Гоар.

   С раздачей подарков тюков в жилище Рипсимэ заметно поубавилось, и снова стало пустынно, как прежде. Женщина оставила себе самую малость, и теперь сидела с иголкой, занятая подгонкой новой одежды под себя. Подсев к ней, Арутюн осторожно сказал:
   - Мать, я сделал всё, как ты хотела. Сделай же и ты хоть что-нибудь по моей воле.
   - Сынок! – встрепенулась Рипсимэ. – Да я денно и нощно только и размышляю, как сделать что-нибудь для тебя. Может быть, тебя снова возьмут в Эчьмиацын…
   - Я о другом, - замотал головой Арутюн. – Пожалуйста, выходи замуж за Саркиса.
   Рипсимэ изумлённо глянула на сына. Глаза её стали наполняться слезами, и она сокрушённо напомнила:
   - Он думает, что у меня каменное сердце.
   И Арутюн принялся пылко убеждать:
   - Саркис гордый, а ты столько раз отказывала ему! Вот он и опасается, что, разбогатев, ты и слушать его не захочешь. Теперь, став богатой, ты сама должна позвать его.
   - Так не делают, сынок. Меня перестанут уважать.
   - Видать, без меня у вас ничего не получится, - потерял терпение Арутюн.

    В великий день общего венчания Рипсимэ с сыном  направились к церкви, и люди при виде их радостно улыбались, приветствуя их самыми добрыми словами.
   - Видишь, как нас любят, - ликующе говорил матери Арутюн.
Рипсимэ кивнула наивному мальчику:
   - Да, я тоже заметила, что нас полюбили, едва мы разбогатели.
  - Всё равно, приятно, - поморщился Арутюн. Было так весело идти по знакомой улице, где его столько раз били и унижали, облачённым в нарядный кафтан, поскрипывая новыми сапогами, встречая добрые улыбки прохожих.

   В церкви они стояли впереди всех, среди первых богачей, презиравших их раньше за нищету. Староста Гаспар отсутствовал: дочь его сегодня тоже с кем-то венчалась, и он неотлучно находился при ней. 
   На улице молодые пары венчало сразу несколько священников, и Рипсимэ, угнетаемая соседством с людьми, ранее её не замечавшими, а теперь завистливо косившимися, попросила сына вывести  её на воздух. Арутюн заботливо провёл мать сквозь толпу на паперть, где толпился незначительный люд. И тут они увидели Саркиса.
   Арутюн весело приветствовал его, Рипсимэ сдержанно поклонилась.
   - Ты совсем пропал, знать нас не хочешь! – напустился с упрёками на него Арутюн.
 Тот объяснил, что несколько дней провёл в полном уединении, готовился к исповеди, постился.
   - Ведь мой духовник теперь не Карапет, - пояснил Саркис. – И мне пришлось не сладко. Зато нынче я чист от грехов, как стёклышко. И он одобрил моё намерение отправиться в Палестину.   
   Рипсимэ, дрогнув, приподняла бровь, но не произнесла ни слова, продолжая молча слушать разговор  сына с Саркисом.
   -  И когда ты едешь?
   - Да хоть завтра. Мне собраться недолго.
   - Слышишь, матушка ? – ойкнул Арутюн. – Отпусти и меня в Святую Землю.
   По тому, как эти двое, Саркис и Рипсимэ,  стояли, потупившись, изредка поглядывая друг на друга, Арутюн, будь он не столь беспечен, мог бы догадаться, что его болтовня сейчас неуместна,  да и он сам здесь лишний, но он был юн, счастлив, весел и продолжал тараторить, расписывая удовольствия будущего путешествия.
   Его остановил холодный голос матери:
   - Если Саркис взрослый мужчина и вправе поступать, как хочет, тебе это рано. Он может уехать хоть сейчас, даже не простившись с нами, потому что мы для него чужие люди. С твоей же стороны было бы жестокостью бросить в одиночестве родную мать.
   Арутюн принялся оправдываться, однако Саркис, положив ему на плечо тяжёлую  руку, велел:
   - Поди погуляй, мальчик.
   Недоуменно глянув на мать и увидев румянец, заливавший опущенное лицо Рипсимэ, Арутюн наконец догадался, что  ему и в самом деле лучше исчезнуть.
   - А! – с досадой буркнул он, уходя. -  Значит, только я один хочу в путешествие. Тогда женитесь поскорее, и дело с концом.

   Оставшимся вдвоём гордецам хватило пары слов.
   - Рипсимэ? – спросил один.
   - Да, Саркис, - откликнулась другая.

   Наверно, в толчее никто не заметил, как к шествию молодожёнов, направлявшихся  под благословение священника, присоединилась не очень молодая чета – высокий мужчина в дорожной одежде и прятавшая лицо под тёмной накидкой женщина. Воистину, это был великий праздник любви в Вагаршапате.

   Рипсимэ не осталась в селении, где было столько пережито и выстрадано. Саркис увёз жену в свой Мерке-Кулап, где его знали и любили. Там они построили большой дом, но жили скромно, особо ничем не отличаясь от  прочих.
   Осенью Арутюн, сделав богатый вклад в Эчьмиадзин, был принят послушником в монастырь. Своим рвением к учению и искренностью веры он всем полюбился, принял сан и со временем был приближен к самому католикосу .
   Рипсимэ не пришлось долго тосковать от  разлуки с сыном: у них с Саркисом родились новые дети.

                В  С  Ё 

      Повесть написана на основе жизнеописания Артёмия Араратского.