фото стырил тут: barnaul.muz-school.ru
Откуда, каким ветром занесло в мою белобрысую голову с чубчиком идею «хочу играть на аккордеоне»?! Наверное, из телевизора, хоть в те далёкие годы его присутствие в нашей жизни не так ощущалось, и сам этот агрегат, «Знамя 58» – выглядел скромнее, мельче. Он стоял долгие годы, вплоть до папиной демобилизации и переезда из Мурманска в Одессу, на фанерном ящике от спичек, задрапированном старой, дырявой, в потёртостях и чернильных пятнах (моя работа!) чёрно-жёлтой скатертью. Туго переключающийся гетеродин (кажется, так звали этого джинна каналов) щёлкал громко, капитально, но давал мало – почти всегда по всем двум, а позже и трём каналам показывали одну и ту же муть. Впрочем, случались и приятные исключения.
Вот там, в этой серо-голубой глубине и увидел я впервые дядьку, ловко бегающего бесконечно длинными и везде успевающими, гибкими, иногда чуднО вихляющимися, будто без костей пальцами по перламутровым клавишам красавца аккордеона. Иногда этот виртуоз нажимал клавишу, и инструмент, который только что звучал кларнетом, вдруг начинал подделываться под сакс, а то и под старый рояль, – просто чудо какое-то!
Пианисты набрасывались на инструмент истово, напрыгивали на него каждым аккордом, будто пытаясь насмерть запугать, загнать пронзительный звон и грохот инструмента обратно, внутрь, в ящик, чтоб неповадно было. Они раскачивались, их растрёпанные чубы хлестали в отместку музыкантов по лбу, пот стекал крупными каплями. Это впечатляло. Хотелось отодвинуться подальше, чтобы не долбануло и тебя ненароком…
То ли дело аккордеон! Казалось, что клавиши сами притягивают своим великолепным кларнетным курлыканьем вездесущие пальцы аккордеониста, при этом левая его рука и вовсе вслепую бегает по чёрным грядкам абсолютно одинаковых кнопок. В игре слышится лёгкость, задор, решительный призыв немедленно отдыхать, танцевать и веселиться!
Вот оно, именно то, что мне надо!
– Мама, папа, я хочу играть на аккордеоне! – сказала судьба моим писклявым голосом первоклашки.
Придурок! Я сказал это сам! Никто меня не заставлял! Может быть, я уже говорил, что нашу семью нельзя назвать типичной еврейской семьёй? Нет? Ну, так вот я говорю: ничего типичного, кроме носов и слегка опущеных к низу внешних уголгов глаз в нашей семье не было. Ни денег, ни брульянтов, ни хитрого папы, ни оборотистой мамы, ни талмудически подкованной бабушки… Ни тебе картавого прононса, ни словечек на идиш, ни-че-го!
Почти все дедушки и бабушки легли в ненасытную пасть Отечественной войны, оставался лишь один дедушка, да и тот жил в Ленинграде, и папа ежемесячно отсылал ему очень скромную сумму.
Мои родители – военврач в запасе и учительница не того языка, который нужен был в Одессе. Раз уж я упомянул «не тот язык», придётся объяснить. Мама начала преподавать немецкий ещё в Ленинграде, где единственная из всех нас закончила с отличием (!) институт иностранных языков. Затем она продолжала преподавать почти все годы на Крайнем Севере, за исключением двух декретных отпусков, а в Одессе оказалось, что немецкий язык никому не нужен!
И вот, моя мама идёт продавать овощи с лотка, чтобы не сидеть дома. В конце концов, какое-то количество часов нагрузки нашлось, но всё ещё мало для ставки учителя, и ещё через несколько лет, будучи стараниями моего братца уже дважды бабушкой, мама пошла в Одесский Государственный Университет вольной слушательницей, потом заочницей и через несколько лет, закончив ОГУ на твёрдую «четвёрку», получила право преподавать и английский.
Однако я, как всегда отвлёкся, и с извинениями за это возвращаюсь к своей истории.
Старшему брату повезло родиться без слуха, и рисовать он совсем не умел, зато ж любо-дорого посмотреть: хорошего роста, хорошо сложён, хорошо разбирается в технике, занимается в секции самбо, а девки виснут на нём, как те осы на огромном конусе сиропа «крюшон» в будке с газировкой! Читатель, наверное, спросит, или я ему завидовал? Так-таки да!
Короче, брат проскочил мимо музыки по вполне уважительной вышеуказанной причине, и чует моё сердце, если б я не высовывался, и у меня, небось, так же проканало, но вот, понимаешь, вякнул:
– Мама, папа, я… – ну и так далее. Придурок!
Папа повёл меня в школу Столярского и попросил проверить «есть ли у мальчика способности». Школа им. Столярского, если кто не знает, – это как Гнесинка в Москве, то есть, круче только консерватория!
Пожилой дядька стал со мной играть, ударяя по одной, трём клавишам, что-то требовал показать, повторить, простучать или похлопать в ладоши. Всё это было просто! Надо же, а родители говорили, что нужно будет много трудиться, что это не игрушка, и прочую подобную ерунду!
Дядька сказал, что способностей вполне достаточно, и меня можно учить на скрипке.
– Какая скрипка?! Ха! Делать мне нечего, перепиливать бедную деревяшку целыми днями! Не-е-е, никаких скрипок, арф и виолончелей, только аккордеон!
Дядька сказал бровями что-то неопределённое, слегка мотнув при этом головой влево, и мы ушли.
Через некоторое время выяснилось, что буквально на расстоянии трёхсот метров, в соседнем дворе, есть «красный уголок», переделанный из бытовок строителей нашего микрорайона, и прямо там действует филиал музыкальной студии от дворца моряков. (В Одессе почти всё было про моряков или для моряков).
Вот лафа, даже никуда не надо ездить, чистая шара!
А ещё через несколько дней мы поехали и купили мне «Weltmeister» на 80 басов. Конечно же, я понятия не имел, что это всё значит, хотя теперь знаю: название этой фирмы переводится с немецкого, как «Чемпион мира». Краси-и-и-ивый, смерть клопам! Неужели я на ЭТОМ буду играть?!
А потом был урок у Александры Ивановны. Она критически осмотрела инструмент и ласково – меня, настроила лямки под свои плечи, и выдала… Что она только не вытворяла! Она им пела, танцевала, казалось, что инструмент стал её телом, хоть пальцы учительницы были не такими вихлястыми, как у дядьки в телевизоре, но играла она шикарно!
– Weltmeister! – уважительно высказала она своё мнение об аккордеоне, и моя учёба началась…
Сейчас я попытаюсь хоть в общих чертах набросать её портрет. Тёмно-синее или чёрное платье почти по фигуре, непременная прямоугольная с закруглёнными углами белоснежная кружевная манишка, брошь, ботиночки, кажется чёрные лаковые, обязательно высокая причёска. Моя учительница была чуть склонна к полноте, но так умеренно, что многие просто признали бы её стройной. Помню ещё её довольно крупное, но приятное лицо, почти прямой, нос, обаятельную улыбку. Рост мне, мелкому первоклашке в ту пору, оценить трудно, но уверен, что Александра Ивановна маленькой быть просто не могла, не имела права! Пытаясь увидеть её сегодняшними глазами, понимаю, что Александра Ивановна Хмель была, наверное, интересной женщиной и обаятельнейшим человеком лет 40-45-и.
Музыку наша учительница подбирала с большим тщанием! Ни разу я не играл что-либо скучное! Она всегда сначала играла сама и спрашивала глазами:
– Нравится? – и, если мои глаза не зажигались жадным «хочу», я получал другую, третью, пятую вещь – пока не понравится. Так и мы старались сыграть, чтобы и ей, понравилось! Не знаю, как у неё это получалось, но я тогда действительно старался ей угодить, как и все остальные ученики.
Единственным исключением из этого «хочу» стал отрывок из какой-то оперы Глинки.
– Ну, миленький, извини, без этого мы дальше никак не можем идти, тут её величество, синкопа обязана у тебя кровушки отпить, опять же басы у Глинки… э-э-э… словом, как тебе нужно!
Да… вещица эта, как на мой вкус – полный фуфель: правая рука скачет, как блоха на сковородке, забыв о всяком подобии ритма, а левая в это время будто говорит, что её эти скачки совершенно не колышут, и подчёркнуто долбит гамму! Ну чем не скандал на коммунальной кухне?!
Вот скажите, кому это могло нравиться?! Ну, разве что самому Глинке, впрочем, у него уже не спросишь.
Недавно смотрел я видеозапись беседы с Диной Рубиной (обожаю её прозу!) И вот писательница рассказала о своей подруге, которая свободно может двумя руками писать два различных стихотворения! Вот это тётка! Уж она бы сбацала эти синкопы, как следует, а у меня получалось сплошное дёрганье и конвульсии. Да бог с ним, с Глинкой, давайте лучше о хорошем!
Нет, кроме этой гадости я играл всё только приятное и мелодичное! Даже сейчас эта музыка звучит внутри меня.
Конечно же, самой любимой вещью у меня была, да и остаётся, наверное, «Поэма» Фибиха. Изумительная музыка! Однажды кто-то из лучших наших фигуристов выступал на чемпионате мира под эту вещь. Скрипки звучали тягуче, завораживающе, просто волшебно. Сколько я ни искал потом «Поэму» в похожей обработке – так и не нашёл! Не исключено, что музыканты подгоняли немножко темп под нужный ритм и продолжительность. С огромным бы удовольствием послушал «Поэму» Фибиха в том их, чуть замедленном, исполнении. После него мне казалось, что все остальные безбожно загоняют темп!
Ещё мне нравились «Песня Сольвейг» и «Серенада» Шуберта, «Славянский танец» Дворжака, да даже среди этюдов работяги Черни встречались очень даже ничегойные мелодии.
Помню некоторые свои первые песенки, полечки; а ещё играл я, кажется, на первом полугодии азербайджанскую задорную песенку «Цып, цып, мои цыплятки». Её тогда часто исполняли по радио знаменитые на весь Союз девчонки из ансамбля «Мзиури».
Не скрою, я – жуткий бездельник, но Александра Ивановна, даже если я филонил дома, разбирала со мной вещи на уроке, и у неё хватало терпения и любви на каждого из нас. Сколько нас ходило в «Красный уголок»? Да уж не меньше дюжины учеников, а может и больше. Я по фамилии помню только братьев Лященко. Вот уж были настоящие труженики, не чета мне!
По воскресеньям нас, студийцев, собирали из трёх точек и везли на репетицию ансамбля во дворец Моряков, что на Приморском Бульваре. Репетировали мы всегда на сцене.
Нарядная, пахнущая духами и отчего-то волнующаяся Александра Ивановна поднимала руки – все звуки, болтовня, писки или рёв инструментов замирали, глаза её видели всех нас одновременно, пальцы её будто синхронизировали волшебным образом наше дыхание и сердцебиенье, волнение её передавалось нам, и все мы превращались в один большущий аккордеон, на котором вот-вот заиграет наша любимая учительница. И знаете, как грянет под взмахом её штук тридцать аккордеонов и баянов – солидно получалось! Играли мы «Бухенвальдский набат» и ещё что-то, а много позже, уже потом – и «Танец маленьких лебедей». Помню перед праздником, на котором ансамбль должен был выступить, нам пошили настоящие(!) форменные флотские рубашки песочного цвета с погончиками, а главное – с якорями на пуговицах…
Уж как наши мамы просили руководство продать нам эти рубашки! Ни в какую! Так и не уговорили. Жуткие бюрократы сидели в этом дворце! Но тогда мы ещё даже не подозревали КАКИЕ жуткие!
А потом Александра Ивановна заболела. Сначала все думали, что она скоро поправится, но дело затянулось, нам назначили замену – тихого смуглого мужичка, в котором вездесущие мамаши определили каким-то образом алкоголика. Не знаю, как насчёт бухла, но пофигистом он был стопроцентным.
До этого момента я был уверен, что Александра Ивановна – просто обыкновенная учительница музыки, что именно такими – милыми, чадолюбивыми и бесконечно добрыми они и должны быть, но эта череда замен просветила меня, сопливого, дав первые понятия того, что такое хорошо, и что такое весь остальной дрек (дерьмо)!
В моей памяти не оставили следов ещё две-три замены, а потом появилась стройная красотка, назвавшая себя подругой Александры Ивановны. Поставив ноты заданной мне в прошлый раз весьма трудной вещи, она увидела, как я беспомощно барахтаюсь в ней, подобно мухе в меду. Тогда эта ядовитая особа весьма ехидно сообщила мне, что А.И. очень хвалила моё умение исполнять произведения артистично и с душой.
Ни фига себе! Да о какой артистичности тут может идти речь?! Артистично можно исполнять, когда в пьесе появляется беглость пальцев, а я только учился по ней ползать! Есть, конечно, спецы, которые с листа так сбацают, будто три месяца над каждой ноткой сидели, но я к таковым не принадлежал. Нет, большим тружеником я не был, но какова язва!
Что вы хотите от пацана, разве мог я в своём возрасте знать, что слово «подруга» частенько является синонимом выражения «кровный враг»?!
Наконец, месяца через три или четыре наша дорогая Александра Ивановна выздоровела, но… к тому времени её уже уволили.
Ах, вы не представляете, что только ни делали наши пробивные мамаши, наши бойкие «рыбачки Сони», наши морячки, куда они только ни ходили и не писали, в какую сторону они только ни грозили кулачками в перстнях, в какие только дыры не пытались засунуть жутко дорогую хрустальную вазу и ещё какие-то дары! Но боги были против нас, а главное – против нашей учительницы!
Мамаши продолжали борьбу, ополчаясь, само собой, и против каждого нового претендента на святое место Александры Ивановны, но ни одной минуты после выздоровления работать ей так и не довелось.
Между тем, номером четвёртым или шестым в ряду замен, я уж точно не помню, являлся некий лысеющий толстячок средних лет с обгрызенными ногтями, Владимир Минович. Не скажу, чтобы и его приняли с распростёртыми, но к тому времени уже и учительница уговорила мамаш успокоиться и прекратить саботаж. Прошло уже больше полутора лет с начала тех событий, учёба постепенно, хоть и с большим скрипом, раскручивалась с новым учителем. Что же касается меня, то интерес к аккордеону во мне умер вместе с трудовой деятельностью Александры Ивановны.
Однажды учитель, поздоровавшись со мной, предложил сыграть якобы разобранный мной дома этюд, но я ответил, что слышал новый анекдот…
Так я нашёл с учителем свою форму пакта о взаимном ненападении. Не скажу, что мы вовсе прекратили занятия, но он меня понял и не сильно давил. Помню, как однажды Владимир Минович предложил мне выбрать партию разучиваемого для ансамбля «Танца маленьких лебедей», ведь воскресные поездки во дворец моряков никто не отменял.
Первую и вторую партию я отложил в сторону сразу, ибо как в своё время сказал Моцарту король Австрии, там было «слишком много нот», третья тоже не годилась, а вот четвёртая партия представляла из себя полупустыню пауз, потом короткая фраза – па-па-па-па-па пири-бири па-пам пам-пам, через пару секунд она повторялась, и вновь наступало сонное царство пауз.
– Во! То, что надо, беру, Владимир Минович!
А потом Александра Ивановна умерла. Кусочек моего сердца откололся и глухо стукнул рядом с первыми комьями глины по гробу. Она была преподавательницей от Бога и не делать свою любимую работу просто не могла. Очень скоро вслед за ней ушёл из жизни и её муж–тихий, культурный человек-офицер торгового флота, имени его я не помню, фамилия была, как и у неё – Хмель.
Через несколько месяцев я сдавал экзамен за четвёртый год студии, оставался последний – пятый. Учителя сидели на сцене, за столом, а стул для казни – напротив, спиной к залу. Я сбивался, пальцы заплетались, но как-то там пьесу свою я домучил и, понурив голову, ждал приговора.
– Какая тройка! Шо Вы такое говорите?! – сражался за остатки моего достоинства Владимир Минович.
Придя домой, я спокойно сказал родителям:
– Аккордеон можете продать, подарить, делайте с ним, что хотите, я к нему больше не прикоснусь.
Мне поверили, очевидно инструменты стали дефицитом, потому что вскоре чёрный с серебром красавец аккордеон исчез из моей жизни.
***
Простите, дорогая Александра Ивановна! После Вашего ухода я всё время чувствовал себя не в своей тарелке, особенно, надевая себе на плечи ремни аккордеона. И вот теперь всё правильно – Вас нет, и его нет…
Одесса, 1960 - 1964 – Штутгарт, 2015